Книга - Путаница, или Ветер в голове

Путаница, или Ветер в голове
Саша Матяш


Герой решает пройти по раскаленным углям, чтобы показать девчонке, что она ему нравится. План продуман до мелочей. И вот наступает долгожданный день…В этой истории есть любовь, зависть, храбрость, упрямство и, конечно, тайна, разгадать которую не так просто, особенно если все окончательно перепуталось, а у тебя ветер в голове.





Путаница, или Ветер в голове



Саша Матяш



© Саша Матяш, 2023



ISBN 978-5-0059-3825-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Глава первая


Разговор не клеился. Я решил, что беседе не хватает сердечности, и, понизив голос, сказал вкрадчиво:

– Ты подумай… ты сейчас кто? Вот именно… А если пойдешь со мной… Обещать ничего не могу, но ты и сам знаешь… Жизнь коротка, а слава вечна. Главное – не упустить свой шанс.

Кусты сирени подступали так близко, что старый сарай и наша скамейка, один конец которой подпирало ведро с примечательной надписью «Кухня», казались обломками корабля, утонувшего в бескрайнем зеленом море. В траве за сараем стрекотал кузнечик, как будто крошечный музыкантик отчаянно бил в барабан. Такая же барабанная дробь звучала и в моей голове. Нас могли хватиться в любую минуту. Я сказал:

– Нет, правда. Ты что, боишься? Это даже смешно. Умирать – так с музыкой!

На самом деле умирать никто не собирался. О завтрашнем дне я думал спокойно, как о деле давно решенном, а сюда пришел, рассчитывая найти сообщника и пару крепкой обуви. На что рассчитывал Паша, было пока неясно. Он тихо сидел рядом, вздыхал, почесывался и до сих пор не произнес ни слова.

Каким-то шестым чувством Паша всегда угадывает, когда я втягиваю его в историю. Я объясняю это его высоким социальным положением. Он всегда на виду, и ему приходится тратить много усилий на то, чтобы не запятнать честь семьи. Когда такое все же случается, то лупят Пашу как сидорову козу, без всяких скидок на нежный возраст и пагубное влияние извне. Под пагубным влиянием подразумевается, конечно, мое. Правды тут ни на грош, но я привык. Дурная слава – это как гвоздика в петлице. Есть люди, которым она идет, а есть те, кому она не к лицу. Тут все зависит от личной храбрости. А храбрости мне не занимать.

Я поднял с земли ветку и помахал ею над головой, делая вид, что отгоняю комаров.

– Если ты думаешь, что я втягиваю тебя в историю, то это не так. Я стараюсь для твоего же блага. Люди такой шанс всю жизнь ждут, а тут – вот он, на блюдечке.

Говорят, что искусство убеждения целиком построено на лести и лжи. Не знаю. Такого же успеха, по-моему, можно достичь, бесконечно и на разные лады повторяя одно и то же. Единственный недостаток этого метода – время. А времени у меня совсем не было. Я боялся, что вожатая Нюша заметит наше отсутствие и подымет шум. В любой другой день – милости просим, только не сейчас. Но тут скамейка под нами качнулась, скрипнуло ведро, и Паша сказал:

– Дурацкая идея. Ничего у тебя не выйдет.

Я заволновался.

– Что значит дурацкая?

– А то. Допустим, я соглашусь. Допустим даже, что согласен. И что? В костер ты все равно не полезешь.

– Ну этого, положим, ты не знаешь, – осторожно возразил я.

– А главное – зачем? Там сухая трава вокруг. Сгоришь как пучок соломы.

К вопросам «зачем» и «почему» у меня давняя неприязнь. Она осталась с детского сада, где я был «маленьким негодяем» и провел много часов, объясняя взрослым причины своих поступков. Я ответил Паше, как отвечал всегда, стараясь напустить побольше тумана.

– В каждом деле есть риск. Но ты не бойся. Ноги-то будут мои. У мусульман, например, хождение по раскаленным углям – это такое покаяние за убийство халифами соперников в борьбе за трон.

Пашино лицо вытянулось.

– Погоди, – перебил он, – это ты о чем? Мы о чем сейчас говорим?

– Древний обряд, между прочим, совершается в разгар мухаррама.

– Чего-чего?

– Это праздник такой, вроде нашего Нового года.

– Какой Новый год? Ты о чем?

– История сохранила свидетельства очевидцев.

Паша с облегчением выдохнул, и на его лице появилась скептическая гримаска.

– Ах, история! Тогда понятно. Опять в книжке какой-то вычитал?

Несмотря на репутацию культурного юноши, книг Паша не читает. Он верит, что здравый смысл даст фору любому историческому факту вроде того, как в «дураке» туз бьет десятку.

– Допустим, вычитал. И что с того?

– А то, что брехня. Значит, они ноги побелкой натирали или мылом. Иначе никак. Тут нужен какой-нибудь фокус, обман зрения.

– Или… – я выдержал театральную паузу. – Можно просто обуться.

– Обуться?! – Сомнение в Пашином голосе сменилось разочарованием.

– Ну да. Ты ведь привез сапоги?

Это был риторический вопрос. Пашин чемодан я тщательно обыскал накануне. Пара резиновых сапог оказалась единственной стоящей находкой.

– Да, но… Вообще-то, это подарок бабушки.

– Ну и что? Дома скажешь, что украли. Неужели кусок резины дороже дружбы?

Ответ на этот вопрос был очевиден и предсказуем. Однако Паша отвечать не торопился. Наконец он придвинулся ближе и ни с того ни с сего спросил:

– Ты это, случайно, не из-за нее? Только честно!

Мне пришлось сильно постараться, чтобы ни один мускул на моем лице не дрогнул.

– Или все-таки из-за нее?

Паша обожает секреты. Он собирает их, как некоторые собирают марки или чешский хрусталь. Особое удовольствие ему доставляет обсуждать свою коллекцию с кем ни попадя. Я решил не отвечать. Пусть думает, что хочет.

– Так я и знал! – Пашин голос дрожал от скрытого злорадства. – То-то я думаю: какие мусульмане? Какая Бухара?

– Мухаррам, – поправил я.

– Вот именно. С бухты-барам. Ты, друг, совсем спятил. Сам ведь знаешь: от нее одни неприятности. Будешь, как Орешкин, по субботам металлолом собирать. Ха-ха! Те еще свиданьица! Мама говорит, что она слишком партийная.

– Му-хар-рам, – повторил я по слогам и твердо посмотрел ему в глаза.

Пашины и без того розовые щеки стали пунцовыми. Он поджал губы и тоже твердо посмотрел мне в глаза. Паша на голову выше меня и килограммов на двадцать тяжелее. В драке его не так-то легко сдвинуть с места, но отступать я не собирался. Дружба – тот еще омут. Хотелось бы мне знать, отчего он так всполошился: боится потерять меня или упустить ее? В беспощадном свете этого внезапного открытия мне стало совершенно ясно, что сапоги тут ни при чем и я попросту теряю время.

Я поднялся и неторопливо отряхнул брюки.

– Ну как знаешь. Не хочешь, не надо. Как-нибудь без тебя обойдусь. А ты береги сапоги. Глядишь, осенью они помогут тебе с математикой.

К такому повороту событий Паша был не готов.

– А ты? А я? Мы же вместе занимаемся!

Он тоже поднялся и нерешительно топтался на месте, собираясь идти за мной. Я сказал:

– Ты только не обижайся, но ты меня назад тянешь… в смысле успеваемости. И вообще.

– Но ты же маме моей обещал!

– Перед Серафимой Григорьевной я извинюсь. И вот еще что, не ходи за мной, давай попрощаемся здесь. Тебе – сюда, а мне – направо.

Следовать этому совету было непросто, потому что от сарая через рощицу старых акаций уводила единственная, затерянная в лопухах тропинка. И пока Паша растерянно оглядывался по сторонам, я шагнул вперед и скрылся в пыльной духоте зарослей.



Конечно же, все было из-за нее. Из-за кого же еще? Пиная на ходу пушистые головы одуванчиков, я медленно брел по тропинке вперед. Легко сказать «обойдусь». До похода к Девичьей башне оставалось чуть больше суток. А у меня не было ни помощника, ни обуви, ни надежды что-то исправить. Здесь самое время пояснить, что Девичьей башней называли в этих краях разрушенное пожаром, похожее на маяк строение с толстыми стенами и грубой каменной кладкой. Пожар, согласно легенде, устроила сама хозяйка, надеясь этим отчаянным жестом вернуть неверного возлюбленного. (Так и слышится рассудительный голос мамы, объясняющей кому-то по телефону, что отчаянными жестами вернуть никого нельзя, а расставаться нужно легко и ровно за день до того, как тебя решили бросить.) Но речь не об этом. Так повелось, что каждый год в конце августа из всех окрестных лагерей к башне приходили ребята старших отрядов, разводили на поляне огромный костер и в память о несчастной погорелице ровно в полночь «венчали на царство» новую хозяйку.

История Девичьей башни, хоть и древняя, никогда не казалась мне ни увлекательной, ни поучительной, ни забавной. Поэтому об обряде венчания я толком ничего не знал. А узнать было необходимо. Мой внезапно возникший интерес подогревали два обстоятельства: во-первых, нынешним летом к башне отправлялся я сам, и, во-вторых, я намеревался пустить это славное мероприятие под откос.

Когда объявили день похода, я остановился у доски объявлений и внимательно изучил план лагерных мероприятий, напечатанный на трех полинявших за лето страничках. Нужный мне абзац гласил: «В первом отделении юноши, окружив костер, передают из рук в руки венок, соревнуясь при этом в ловкости и смекалке; во втором отделении – победитель выбирает хозяйку бала; начинается маскарад». Я совсем не хлюпик, но до сих пор единственным видом спорта, где мне по-настоящему удалось блеснуть, были шашки. От доски объявлений я ушел в глубокой задумчивости. Одно было ясно: соревноваться в ловкости и смекалке никто не будет; выбор сделаю я и выберу, кого захочу. То есть понятно кого.

Через несколько дней план был готов. Вечер у Девичьей башни представлялся мне так.



Ночь. Костер догорает. Круг света на траве постепенно бледнеет, и поляна погружается в темноту. Лиц не разобрать, видны только руки и венок, бесшумно скользящий по кромке света, – один виток, второй, третий… И вдруг происходит невероятное: венок срывается вниз и исчезает в густых клубах дыма. Его уже не достать. Люди растерянно сбиваются вокруг костра. Для них праздник закончился. А для меня он только начинается. Я проталкиваюсь вперед, ступаю на раскаленные угли и выхватываю венок из огня. Под каблуком с треском лопается головешка. Искры, взлетая в небо, освещают мое лицо – оно спокойно и безмятежно. Я знаю, все взгляды обращены ко мне. Но массовка мне больше не интересна. Мимо… Мимо… Я иду к ней. Меня переполняет страх и согревает надежда. «Возьми. Это тебе», – говорю я и протягиваю ей венок.



Я много об этом думал. По расчетам выходило, что мне понадобится секунд двадцать, от силы тридцать, в худшем случае – если какой-нибудь безумец попытается меня удержать – минута. Резина должна выдержать. Беда заключалась в другом: рука, «случайно» роняющая венок в огонь, была Пашиной, и, где найти другую, я пока не знал.

Из задумчивости меня вывел звук ломающихся веток. Кто-то за моей спиной ломился сквозь кусты. Я собрался было оглянуться, когда совсем другая, злая и вместе с тем приятная мысль заставила меня передумать. Я не только не обернулся, я даже чуточку ускорил шаг. Неизвестный начал отставать, а через минуту я услышал позади прерывающийся знакомый голос.

– Эй, – кричал Паша, – погоди!

Я сделал вид, что не слышу.

– Эй! – неслось мне вдогонку. Я вспомнил, что плана Б у меня нет, и, прислушавшись к голосу разума, сбавил шаг. Паша догнал меня у душевых кабинок. Он взмок и едва дышал.

– Хорошо, – выдохнул он, – бери сапоги. Я согласен.

Ага, должно быть, и он прислушался к голосу разума, не зря все-таки я упомянул математику. Меня так и подмывало сказать что-нибудь поучительное, но времени совсем не было. Деревья закончились. Мы стояли на главной аллее.

– Значит, сделаем так… – сказал я. – Завтра запишись добровольцем на кухню. Поможешь погрузить продукты в машину, а заодно спрячешь в кузове сапоги.

– А ты?

– Мне лучше пока оставаться в тени.

– А мне, по-твоему, нет? Как я появлюсь с резиновыми сапогами на кухне? Знаешь, сколько там будет народу?

– Обмотай их во что-нибудь, положи в кастрюлю и скажи, что несешь ложки с вилками.

– Ты серьезно? Какие вилки и кто мне кастрюлю даст?

– Хорошо, тогда не кастрюлю. Найди что-нибудь… да хоть вот эту штуковину… – я показал на стоящее под скамейкой ведро. – Смотри, тут даже надпись есть. Скажешь шоферу, что тебя прислало начальство. Дескать, не знаю, что там, просили не открывать.

Впереди показались знакомая красная крыша и кусок кирпичной стены. Мы почти пришли. Вдруг Паша сильно толкнул меня в бок и пробормотал, уставясь себе под ноги:

– Слева по курсу… Только не пялься, не пялься. Они на нас смотрят.

Я прошел вперед и через несколько шагов, уже сворачивая на тропинку, незаметно оглянулся. За спиной осталась уходящая вдаль аллея и неприметная лавочка, наполовину укрытая кустами. На лавочке сидели две девчонки и шептались о чем-то, провожая нас взглядами.

– Видел? – спросил Паша, как только скамейка скрылась из вида. – Интересуются, между прочим.

Почему-то я сразу заподозрил в его словах угрозу моему плану и резко спросил:

– Чем интересуются?

Паша хохотнул.

– Ни чем, а кем. Нами, старик, нами. Одна особенно. Спрашивала, почему мы на танцы не ходим. Как они тебе? Приятненькие такие карасики.

– Ах, это? – успокаиваясь, сказал я. – Ты вот что, в кузове выбери место понадежнее. Машину трясет на ухабах.

– Да не волнуйся ты так, – перебил Паша. – Я что думаю: девочки на вид симпатичные, а в голове небось одна пудра и шуры-муры. Если бы мы захотели…

– И кстати, только что вспомнил. Носки… Как у тебя с носками?

Но Паша меня совсем не слушал.

– Ты заметил? Глаз с нас не спускали…

Я остановился и, оглядев Пашу с ног до головы, подумал: «Вот я стою на пороге важнейшего события в моей жизни, может быть самого главного, и в то же самое время хочу довериться идиоту. Не идиот ли я сам после этого?»

– Ты знаешь, – перебил я Пашину трескотню, – пожалуй, я сам займусь сапогами.

– Почему? Ты что, мне не доверяешь?

– Ну что ты, – ответил я, – наоборот. Но в столовую ты все-таки запишись. На всякий случай.

Мне показалось, что Паша вздохнул с облегчением. Я тоже повеселел, как человек, по счастливой случайности уцелевший в авиакатастрофе.




Глава вторая


На следующий день я улизнул из столовой во время завтрака и, убедившись, что никто не идет следом, пулей примчался обратно в корпус. На веранде стояла тишина; и только где-то под потолком позвякивал, раскачиваясь на ветру и ударяя о стену, кусок проволоки. Бывает, решаешь задачу, и вроде нащупал ниточку, и вроде все правильно, а ответ не нравится. Звенит внутри какой-то звоночек, как будто предупреждает о чем-то. Несколько мгновений я стоял прислушиваясь: что-то я упустил… в самом начале. Знать бы только, что именно.

Так ничего и не вспомнив, я взял под кроватью сапоги, завернул их в одеяло и, связав концы одеяла узлом, вышел на веранду. Что же я мог забыть? Это было что-то важное, о чем забывать не следовало. Но в голову снова ничего не пришло. Я стал спускаться по лестнице.

С узлом в руках я вполне мог сойти за человека, помогающего вожатым отнести в прачечную постельное белье. Но рисковать все же не хотелось, и часть пути я решил пройти через клумбы, оставаясь в тени живой изгороди. На углу здания я остановился, намечая маршрут. На зеленом газоне плавно покачивались ряды белоснежных лилий, за ними пламенели островки бегоний и астр. У кустов сирени цветочные клумбы заканчивались, и дальше, там, где край поляны сливался с темной полосой деревьев, горели под солнцем золотые огоньки одуванчиков. Я шагнул в траву. Пахло цветами и влажной землей. И тут в моей голове что-то щелкнуло – я вспомнил.

У безотчетной тревоги, одолевавшей меня все утро, тревоги, которую я не мог объяснить и от которой не мог избавиться, было имя. Звали ее Валентина Борисовна.

Валентина Борисовна, не так чтобы молодая, рыжеволосая дама, была воспитателем нашего отряда, жила в нашей комнате и, помимо прочих недостатков, обладала почти сверхъестественной способностью лезть не в свои дела. К сожалению, ей везло. А везучие люди – это что-то вроде стихии; их нельзя победить. Я боялся Валентины Борисовны.

К началу лагерной смены Валентина Борисовна опоздала. Она приехала на следующий день утром и, как рассказывали потом очевидцы, пошептавшись о чем-то с директором, минуя столовую и камеру хранения, прямиком направилась к нам. Так совпало, что в это самое время по лагерю поползли слухи о ночных беспорядках, устроенных якобы нашим отрядом. Завистники прямо указывали на нашу комнату. На самом деле никаких беспорядков не было. А был вечер дружбы и заглянувший в окно мужчина в белой майке, с претензиями: шум, видите ли, мешал спать его отряду. Из темноты в него полетел тапок. Тапок не долетел, но наутро все участники неудавшейся вечеринки, коротко обсудив ситуацию, сошлись на том, что шутка с тапком скоро аукнется. Именно в эту минуту, как в плохом водевиле, дверь нашей комнаты распахнулась. Оставив чемоданы на пороге, Валентина Борисовна неспешно прошла вдоль ряда неубранных кроватей и остановилась у злополучного окна, с вечера наглухо закрытого. Шпингалеты щелкнули, как ружейные затворы, окно распахнулось, и в комнату ворвался веселый шум летнего утра.

– Ах, какая красота! – проговорила Валентина Борисовна, с плавной неторопливостью сметая с подоконника пожелтевшую хвою. – Ну как можно спать, когда вокруг столько прелести?

В ее голосе звучал мягкий упрек. Это было неспроста. Она явно что-то задумала. Обменявшись хмурыми взглядами, мы приготовились к худшему.

– Это ведь розы, правда? Я обожаю розы. Аромат яблок и зеленого чая. Его ни с чем не спутаешь. А вон там, видите, это пионы. Жаль, бедняжки совсем осыпались.

Тут она оглянулась, как бы желая что-то проверить. Как по команде мы угрюмо, не в лад закивали.

– В древнем Китае за них давали три килограмма золота. Не за цветок, конечно, за куст.

Валентина Борисовна, как оказалось, любила поговорить. Наше молчание ее не смущало. И опять же так совпало, что моя кровать стояла у окна; а я стоял рядом с кроватью, и всякий раз, когда Валентина Борисовна обращалась к присутствующим, ее глаза впивались в меня. Я совсем издергался. Вчерашняя вечеринка действительно была моей идеей, но она этого знать не могла.

– Какие нежные снежные лилии. – Она все никак не могла успокоиться. – А это? Неужели табак? Я так люблю этот запах, в духах особенно, чуть медовый, и напоминает…

Тут она задумалась, подыскивая подходящее слово.

– Мочалку? – вежливо подсказал я. – Мочалка – это такое банное растение. Для нежной и чувствительной кожи.

Мне трудно бывает объяснить, даже себе самому, зачем я говорю или делаю иные вещи. Просто иногда что-то во мне щелкает, и, как автомат газированной воды, я выплескиваю в мир порцию теплого юмора или грубости – смотря по обстоятельствам.

Наступила долгая пауза, и всем стало ясно, что праздник флоры закончился. Однако когда Валентина Борисовна снова заговорила, ее голос звучал с прежней приятной сладостью:

– Удивительно, как кстати этот мальчик – не знаю имени – упомянул мочалку. Тебя как зовут, детка? – обратилась она ко мне.

Слово «детка» я ненавижу. Слишком часто в очередях за хлебом, на почте и в переполненном трамвае женщины обращаются ко мне именно так. Я не расту, и это одна из главных трагедий моей жизни.

– Иван, – коротко ответил я.

– Иван… – задумчиво повторила Валентина Борисовна. – Да-да, что-то такое мне рассказывали.

Что именно, так и осталось тайной. Жаль, мне бы хотелось послушать. Но Валентина Борисовна уже отвернулась. Теперь, заметно морщась, она разглядывала комнату.

– С этим гусарским уютом нужно срочно что-то делать. Посмотрите, что здесь творится.

Затем в три шага она преодолела расстояние от окна до моей кровати, потеснила меня к стене и, по-хозяйски завладев моим одеялом, объявила:

– С этого дня каждое утро мы будем начинать с уборки.

Ага. Маски были сброшены. Взрослые всегда так. Сначала они хотят купить тебя добротой. Потом, решив, что по-хорошему ты не понимаешь, начинают учить уму-разуму.

– Сначала берем одеяло, – объясняла между тем Валентина Борисовна, – и складываем его вот так. Потом из простыни делаем широкую ленту… Вот так и вот так. Кладем ленту поверх одеяла… чуть наискосок…

Вообще-то, постель в нашем лагере по раз и навсегда установленному правилу заправляли «конвертиком». Но я твердо решил молчать.

– …Подворачиваем концы. Выравниваем края… Только не бросайтесь повторять, пока смотрите и старайтесь запомнить.

Этот призыв был в принципе совершенно лишним. Десять пар внимательных глаз пристально следили за каждым ее движением. Отметив этот интерес, Валентина Борисовна, возможно, вообразила себя выдающимся педагогом. Объяснение, разумеется, было совсем в другом. Бретелька сарафана сползла с ее плеча, и присутствующие тихо любовались ажурным бюстгальтером, белевшим в вырезе ее платья.

Наконец Валентина Борисовна выпрямилась и, чуть запыхавшись, объявила:

– Все, теперь ваша очередь. Сейчас я ненадолго отлучусь по делам, а ближе к обеду вернусь и проверю.

Потом она ушла, прихватив чемоданы, оставив в воздухе аромат чего-то сладкого (уж не чайной ли розы?) и несколько шпилек на полу. Как только закрылась дверь, я буквально вскипел от возмущения:

– Ближе к обеду? Она что, спятила? А море?

Мои приятели переглянулись. Очарованные последней мизансценой, они вообще не поняли, что их наказали. На мое плечо опустилась тяжелая рука хулигана Земы.

– Ваня, ты, это, не обижай ее. Трещит как соловей, но какая женщина! – Он мечтательно закатил глаза и, подражая Валентине Борисовне, тонким голосом пропищал: «Прелесть, правда?»

Я обвел глазами комнату и понял, что союзников у меня нет. Это было что-то новенькое. Люди, как я много раз замечал, ко мне тянутся, так что обычно командую я. Вначале скорее по инерции мне захотелось немного раскачать ситуацию. Но, чуточку подумав, я решил, что это плохая идея. Во-первых, глупо идти против всех, а во-вторых, я чувствовал, что в одно и то же время воевать с одной женщиной и пытаться очаровать другую – задача сложная, а то и вовсе не выполнимая. Скрепившись, я выбросил белый флаг, но Валентину Борисовну не забыл. Больше всего мне нравилось думать, что бретелька сползла не случайно, что это был грязный трюк в борьбе за власть. Валентина Борисовна тоже меня не забыла и придиралась по всякому поводу. Доведись нам сейчас встретиться, она бы непременно поинтересовалась, куда я иду и зачем мне понадобилось казенное одеяло.

Когда я подошел к столовой, завтрак уже закончился и аллея стремительно наполнялась людьми. До душевых кабинок, где накануне я спрятал ведро, оставалось шагов сорок. Но прежде чем выйти на аллею, я хотел убедиться, что Валентина Борисовна убралась восвояси. Спустя минуту она появилась на крыльце в сопровождении двух кавалеров – музрука и физрука. Эта женщина, похоже, очаровала всех. Как только троица скрылась из виду, я выбрался из кустов и, подобрав по дороге ведро, отправился в гараж.

В детстве у меня была настольная игра «Колобок», где главный герой отправлялся в опасное странствие по доске из клееной фанеры, полагаясь исключительно на слепую удачу. За удачу отвечал безжалостный кубик. Временами он заставлял меня рыдать, отправляя моего героя вместо светлой полянки в гибельное болото или вынуждая снова и снова бегать по кругу. Теперь я не собирался полагаться на удачу. У меня был план. Я смотрел в будущее с оптимизмом.

Сразу за столовой дорога раздваивалась: одна тропа, широкая и прямая, продолжала спускаться к берегу, а другая круто забирала в сторону, пересекала пустырь и, вынырнув из густой травы, обрывалась на краю обширного открытого пространства, занятого хозяйственными постройками. Гаражный двор стоял особняком рядом с заброшенной детской площадкой и прятался за невысоким забором.

У забора я остановился. Шофера Славика я совсем не знал. Сунуться к нему без разведки могло стать роковой ошибкой. Я повернул на детскую площадку и, побродив немного вокруг, остановился перед старой каруселью. На ржавом поворотном круге, как крем на свадебном пироге, возвышались друг над другом три яруса деревянных сидений. Я взобрался на самый верх и привстал на цыпочки.

Владения Славика лежали передо мной как на ладони. Шлагбаум на въезде был поднят. От него к воротам гаража тянулась подъездная дорожка, обсаженная ржавыми кустиками. В стороне от дорожки, прижимаясь к ограде, стоял небольшой флигель. Заглянув в распахнутые настежь ворота и убедившись, что грузовик на месте, я приготовился спрыгнуть вниз – и тут неожиданно увидел Славика. Оказывается, все это время он сидел на крыльце флигеля в нескольких метрах от меня. Славик чинил удочку; две другие стояли у стены. В соломенной шляпе и закатанных до колен брюках он был похож на человека, который только что вернулся с рыбалки или собирается вот-вот уйти. Он не подозревал, что за ним наблюдают, но стоило ему случайно поднять голову, и наши взгляды непременно бы встретились. Стараясь не дышать, я тихонько соскользнул на землю.

Итак, что удалось выяснить. Если предположить, что Славик собирается на рыбалку, то встречаться нам совсем ни к чему. Спрятать сапоги в кузове я могу и без него, главное, чтобы он не запер гараж. Если же он недавно вернулся, то торопиться тоже не стоит. Он не завтракал, а значит, скоро уйдет в столовую. Я присел на карусель и приготовился ждать.

Время остановилось. Гремя пустыми баками, мимо проковылял дворник. Вожатая восьмого отряда отнесла в прачечную мешок с бельем и вернулась обратно. Весной на городской олимпиаде по физике я занял четвертое место. Моя учительница Светлана Владимировна – она хотела первое – сказала, что спешка меня погубит. Это неправда, я никогда не спешу. Я терпелив, как удав, но сидеть и ждать ненавижу. Вдруг я сделал ошибку, предположив, что удочка и рыбалка – это звенья одной цепи? Я опустил ногу и, нащупав подошвой траву, легонько оттолкнулся. Все предметы вокруг меня: качели-лодочки, качели-лошадки, небо и край забора – пришли в движение – и поплыли по кругу, постепенно теряя очертания, растекаясь в воздухе, как акварель, тронутая влажной кисточкой. Очень неприятно рассказывать о себе иные вещи, но вестибулярный аппарат достался мне от мамы. Ее беспокоят рыбки у соседки в аквариуме, и ей приходится возвращаться домой, не дослушав самого интересного. В общем, через минуту я сцепил зубы. Наконец из-за угла показался Славик. Я оказался прав. Он быстро удалялся в сторону моря. Вряд ли за такое короткое время он успел разглядеть меня, а тем более запомнить, но из предосторожности я сосчитал до ста и только после этого остановил карусель.

Когда я подходил к гаражу, меня все еще сильно покачивало. Я с опаской переступил порог. В нос ударил отвратительный запах рыбы и паленой резины. Стараясь не дышать, я подошел к машине. Задний борт грузовика был открыт. Рядом на земляном полу лежали сложенные в стопку дрова, аптечка и две лопаты. Значит, кто-то здесь уже был, и этот кто-то придет еще. Я забрался в кузов и, спотыкаясь о рыбацкие снасти, пробрался к переднему борту. Я оставил ведро среди тюков с каким-то тряпьем и начал выбираться обратно. Перед тем как соскочить на землю, я оглянулся. Солнце проникало в гараж через узкие оконца под потолком. В его лучах слово «кухня» отливало перламутром. Я подумал, что легко найду его ночью при лунном свете. Я стоял неподвижно, а буквы продолжали плясать перед глазами, будто кто-то дергал их за веревочки. И этот запах… Если бы только не этот ужасный запах. Внезапно к горлу подкатил комок, и я почувствовал, что меня вот-вот стошнит. Проклятая карусель! Обливаясь холодным потом, я дотащился до детской площадки и там повалился в траву.



Пройти по раскаленным углям и этим поступком показать девчонке, что она тебе нравится, – идея смелая, но неумная. Это я понимал. Умные не начинают с костра, там они обычно заканчивают. И все-таки я решился. Одинцова была здесь. Ее приезд, необъяснимый и загадочный, толкал меня совершить что-то безумное.

Тогда, у сарая, я напрасно злился на Пашу. Одинцова действительно была «слишком партийная». Она вечно за что-то отвечала, к чему-то призывала и брала на себя ответственность. Ее ставили в пример. Ее любили в горкоме. Не могла она просто так появиться в обычном летнем лагере работников железнодорожного транспорта. Это было неправильно. Какой-то винтик в отлаженном механизме мироздания дал сбой. Так думал не один я. Загадку ее приезда уже третью неделю обсуждало сарафанное радио. Говорили, что прошлое лето она провела в Венгрии на озере Балатон. Мы учились в одной школе, и по этой причине считалось, что я могу помочь «следствию». Я молчал. Во-первых, о Венгрии я ничего не знал, а во-вторых, Одинцова была здесь, и все остальное перестало иметь значение.

Удивительно, но на вокзале в день отъезда мы не встретились. Засыпая под стук колес, я думал, что еду в лагерь в последний раз и что пора наконец осуществить давнюю мечту и хоть разок выбраться ночью к морю. А утром меня растолкал Паша и, ухмыляясь, сообщил, что Одинцова – «тоже мне звезда» – только что заходила поздороваться. «И, представляешь, уже успела пробиться в начальство. Будет помощницей вожатых. Вот лиса! Что угодно, лишь бы строем не ходить, – Пашу душило негодование. – Ты что молчишь? Вставай. Она бутерброды принесла. В прошлом году, кстати, сыра не было».

Я чуточку приоткрыл глаза. Пашины губы двигались у самого моего уха. Звуки медленно собирались в слова, слова – в предложения. Одинцова была здесь? Как это вообще возможно? Через несколько минут я все же спустился вниз, съел бутерброд, выпил стакан чая и, отвернувшись к окну, задумался.

Роясь в маминых журналах, я часто натыкался на статьи про то, как быт убивает любовь. Кто знает, это могло быть правдой. До сих пор я воображал себя печальным рыцарем, о подвигах которого прекрасная дама узнает из песен уличных менестрелей. А что теперь? Нам придется встречаться в столовой за тарелкой молочной вермишели, а потом и того хуже – она увидит меня на пляже в трусах.

Я думаю, что всякая история любви развивается по одному из трех сценариев. Мне достался тот, где любят оба: он – ее, а она – всех на свете. В седьмом классе она писала мне длинные письма, аккуратно выделяя деепричастные обороты круглыми, как в прописях, запятыми. Меня приглашали в секцию фехтования, ансамбль народной музыки, мне предлагали стать другом по переписке неизвестного венгерского пионера. Я наивно решил, что она от меня без ума, но скоро узнал, что письма приходят всем. Я сказал себе: «Ах вот как? За кого она меня принимает?» Если кто-то еще не понял, взаимоотношения полов – это бег по минному полю. Шаг в сторону – и всему конец: ты навсегда застрял в каком-нибудь смешном амплуа «школьного товарища» или того хуже – «друга семьи». Это в мои планы не входило. В общем, к ансамблю народной музыки я не примкнул. А она и не заметила. Или все-таки заметила? Относительность знания – вот что убивает меня в диалектике: ничего нельзя сказать наверняка. Так прошел год. В восьмом классе письма закончились. Она перестала заплетать косички, и домой ее стал провожать долговязый парень из девятого «А» – они вместе посещали секцию фехтования. Половина моих одноклассников, вступивших-таки в переписку с венгерскими пионерами, готовились теперь к поездке в Москву. А я проводил тоскливые вечера под ее окнами.

И вот Одинцова была здесь. На веранде у стены лежали ее шлепанцы со сбитыми задниками. Каждое утро, проходя мимо, я заговаривал с ними. «Милые, вы мои милые. Как же я вам завидую». На веревке у умывальников висело ее полотенце, розовое с красными петухами. Иногда по соседству с петухами появлялось платьице, мое любимое – белое, в мелких, как горох, голубых васильках. В ветреный день, если подойти совсем близко, мокрая охапка васильков летела прямо в лицо, оставляя на губах горьковатый хвойный привкус туалетного мыла. Я понимаю тайный язык знамений. Ответить на это чудо можно было только одним способом – совершив сколько-нибудь равное чудо взамен.

Где-то рядом надрывно гудела муха. Звук этот – навязчивый и нервный – долго висел на краю сознания. Но стоило мне его назвать, как он стремительно приблизился и наконец вытеснил все. Я открыл глаза. Облака больше не неслись по небу в сумасшедшем хороводе, а плыли медленно и величаво. Над головой качались стебли травы. Я чувствовал на лице их полосатую тень. Слева возвышался штакетник, увитый хмелем и паутиной. Муха, должно быть, застряла где-то там. Я скосил глаза и сквозь зеленую сетку травы увидел бьющийся в паутине комок. Смерть мухи по сравнению с тепловой смертью Вселенной – событие микроскопическое. И все же мне стало неуютно. Может быть, потому, что галактики умирают молча, а муха отчаянно цеплялась за жизнь. Я пошарил в кармане штанов и в куче всякой полезной мелочи нашел небольшой пузырек из-под репейного масла. Потом, не отрывая от мухи глаз, я встал на колени и, держа пузырек наготове, двумя пальцами крепко сжал изумрудно-синее брюшко. Муха затихла. Я осторожно опустил ее в пузырек. Немного одуревшая, она сидела теперь на дне и слабо шевелила крыльями, напоминая рыбу в аквариуме. Я приладил на место пробку и поднес пузырек к лицу. Сквозь стекло на меня уставился незрячий фасеточный глаз. Жаль, что такую красоту никто не увидит. Снова порывшись в кармане, я отыскал обрывок бечевки, обвязал ее вокруг горлышка и надел пузырек на шею.

Теперь я торопился. Каждое утро после завтрака я играл в пинг-понг. Моя учительница Светлана Владимировна говорит, что у самородка все от бога и ничего от среднего учебного заведения. Если она права, то ловко отбивать шарик на другую половину стола – мой единственный настоящий и безусловный талант. Играть в пинг-понг я никогда не учился. Как только знающие люди начинают говорить о накатах и подрезках, я скромно умолкаю, чтобы не попасть впросак. Манеру игры я подсмотрел когда-то в детстве по телевизору и с тех пор играю, далеко отступив от стола, что не всегда оправданно, но смотрится эффектно. К тому же такой стиль ужасно раздражает соперников, и это тоже огромный плюс.

На площадке перед верандой уже толпились зрители. Перешагнув через чьи-то ноги, пожав на ходу несколько протянутых рук, я взлетел по ступенькам вверх. Паша ждал меня, развалясь в пляжном кресле, которое занимал на правах судьи. Увидев меня, он помахал рукой. Потом рука замерла, и Пашино лицо начало меняться. Он что-то знал. Что-то случилось. От недоброго предчувствия у меня сжалось сердце. Что, если, пока я отсутствовал, поход отменили? Я остановился у стола, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Что случилось? – спросил я наконец.

Паша не отвечал.

– Говори как есть. Поход отменили?

Паша отрицательно помотал головой, потом нахмурился и тихо спросил:

– Что это ты нацепил? Сними. Скажут, что спятил.

Я не сразу понял, что он имеет в виду. Паше пришлось повторить:

– …эта фигня у тебя на шее. Сними, а то засмеют…

Муха! Я совсем забыл о ней. У меня отлегло от сердца. Объяснять Паше, что со мной приключилось, было некогда, да и незачем. Паша слишком верит в пользу коллективного разума и потому живет с оглядкой. Его волнует, что скажут люди. Переводя разговор в безопасное русло, я кивнул в сторону, где вдоль стены нетерпеливо прохаживался мой соперник.

– Что это с ним? Чем это он недоволен?

– Хочет, чтобы я засчитал тебе поражение.

– С какой стати?

– Говорит, что ты опоздал. Я сказал ему идти куда подальше.

Мой соперник Вадик Свисток, сообразив, что разговор идет о нем, подошел к столу. Бедняга был вечно вторым. Но ненавидел он меня не за это. Хотя, кто знает, может быть, и за это тоже.

Вадик считал себя артистом. Его мать, настоящая актриса, служила в городском драматическом театре, где он время от времени подрабатывал в массовке. Рассказывали, что в каком-то спектакле он выбегал из-за кулис в коротких бархатных штанишках с фонарем в руке. Своей причастностью к театральной богеме Вадик очень гордился. Он был высоким, смуглым и улыбчивым, вокруг него постоянно крутились девчонки. Он делился с ними секретами актерского мастерства. «У артиста с короткими руками, – говорил Вадик, – нет будущего. Для выразительного жеста рука должна быть длинной». Слышать это было немного странно, как если бы пудель перешел вдруг на художественный свист. Я поделился этим соображением с парой-тройкой приятелей, и с тех пор за Вадиком закрепилась кличка Свисток. Вадик раздражал меня до беды. Я боялся, как бы этот артист чертов не задурил Одинцовой голову. Но тут мне повезло. Оказалось, что Вадик обожает пинг-понг. Он даже подавал какие-то там надежды в спортивной секции во Дворце пионеров. В день приезда он появился у стола с диковинной «лысой» ракеткой и пакетом оранжевых шариков. Любопытным Вадик объяснил, что оранжевые шарики легко отыскать на снегу.

– Сыграем? – обратился он ко мне. – Говорят, ты здесь что-то вроде чемпиона.

Эта неловкая грамматическая конструкция стоила Вадику очень дорого. Я разгромил его легко, с сухим счетом, хотя обычно не делаю этого из милосердия. Бедняга чуть не плакал. Я просто упивался его позором. «Брось, – сказал я. – Было бы из-за чего расстраиваться. Это хорошо, что ты тянешься к спорту. Да и, кстати, теперь ты знаешь, что в пинг-понг играют на столе, а не на снегу».

Через несколько дней, оправившись от унижения, Вадик обзавелся спарринг-партнером, приналег на тренировки и перестал появляться на танцах. Меня это устраивало. Еще больше это устраивало Пашу, который из-за Вадика чуть не потерял очередную невесту.

Паша привстал с кресла и поднял руку, привлекая к себе внимание.

– Люди! – выкрикнул он. – Мы начинаем. Попрошу соблюдать тишину и предупреждаю: чтоб не так, как в прошлый раз, – заходить за спины игроков во время матча строго воспрещается.

Пашу слушали вполуха. Исход матча ни у кого сомнения не вызывал. Вадик достал из чехла свою чудо-ракетку. Моя лежала на столе. Мы называли ее «деревяшкой». Когда я сжал ее в кулаке, она все еще была теплой и липла от чужого пота.

Перекрикивая гул голосов, Паша в который раз начал объяснять правила.

Иногда посмотреть игру приходила Одинцова. Вместе с вожатой Нюшей она устраивалась у стены всегда за моей спиной (ей Паша замечаний не делал). В такие дни я добровольно возлагал на себя обязанности спортивного комментатора и конферансье, демонстрируя собравшимся известные китайские заманухи и прочие чудеса настольного тенниса. Не знаю, как Одинцовой, но людям нравилось. Я гадал, придет она сегодня или нет. Хорошо бы, пришла.

Неожиданно я услышал за спиной непонятный шум. Я оглянулся. Девчонка в синем платье, перегнувшись через перила, пыталась втащить на веранду кого-то, кто стоял внизу. Я видел только руку, вцепившуюся в ее запястье. Это было странно. Я мог поклясться, что минуту назад никакой девчонки на веранде не было. Я выразительно посмотрел на Пашу. Делать замечания было обязанностью судьи. Но как раз в это время между Пашей и Вадиком разгорелась ссора, начало которой я пропустил.

– Почитай правила международной федерации, – раздраженно выговаривал Вадик.

– Не учи ученого. Какой еще «федерации»? Ты сначала играть научись.

– Это ты сперва научись. Ты хоть раз в турнире участвовал?

– Турнир-сортир, – презрительно отмахнулся Паша.

– Сам ты сортир, – ответил Вадик. Ругаться он не умел. Ему не хватало воображения.

– Так мы играем или как? – спросил я. – Люди ждут.

– «Люди ждут», – по инерции передразнил Вадик. А что сказать дальше, он не знал. Он так бы и простоял до вечера, если бы, на свое счастье, не заметил бедную муху. В ту же секунду его глаза торжествующе вспыхнули.

– Что это у тебя на шее? – с ухмылкой спросил он.

Отчитываться перед Вадиком я не собирался.

– Гляньте, что это у него?! – Вадик теперь обращался к зрителям. Его палец, как дуэльный пистолет, целился мне в грудь. – Ха-ха! Похоже на баночку для анализов!

Паша, которому уже давно не терпелось вмешаться, бросился мне на помощь.

– Какие анализы? Ты, чучело, за собой следи. На твоей шее, извиняюсь сказать, тоже кое-что болтается. Ах да, твоя уродливая голова.

Продолжая следить за перепалкой, я осторожно обернулся. Девчонка по-прежнему была на веранде. Все это время она потихоньку подбиралась к столу и стояла теперь совсем близко. Невозможно не замечать человека, который в упор тебя разглядывает.

– Тебе чего? – спросил я.

– А правда, что это у тебя в бутылочке? – Девчонка вытянула шею. – Оно как будто шевелится. – Выражение осторожного любопытства на ее лице сменилось брезгливостью.

Далась им эта бутылочка. Чтобы скрыть досаду, я решительно прикрикнул на Пашу и Вадика:

– Так мы играем или как?

Мне никто не ответил. Дело, судя по накалу страстей, стремительно шло к драке. Наконец, чуть толкаясь, Паша и Вадик начали спускаться по лестнице. Довольные зрители расступались, пропуская их вперед, готовясь тут же проследовать к месту поединка.

– Ты с нами? – спросил Паша, останавливаясь на последней ступеньке.

– Конечно. Я скоро. Если что, начинайте пока без меня.

На самом деле результат поединка не очень меня волновал. Тоже мне, два оленя! Мне хотелось побыть одному. Я ждал Одинцову. Вдруг она все-таки придет. Вдруг мы заговорим. Вдруг этот разговор превратится в долгую-долгую беседу. Вдруг все переменится, и костер не понадобится. Я опустился в пляжное кресло. Мне хотелось представить, что скажет она и что отвечу я. Но сперва должна уйти эта… Я огляделся по сторонам в поисках синего платья.

К моему удивлению, теперь их было трое. Сбившись в кучку, они стояли у стены и явно что-то замышляли. Заводилой была уже знакомая девчонка. Она с жаром объясняла что-то подружке и другой, с печальным продолговатым лицом. Заметив, что за ней наблюдают, она тут же замолчала. Я поспешно отвел глаза, но было поздно.

– Ты ведь Темников, правильно? – обратилась она ко мне. – Зои Алексеевны сын?

В ответ я что-то промямлил.

– У меня твоя фотография есть. Мы в третьем классе в заводском клубе на елке танцевали.

Она замолчала, давая мне время вспомнить ту самую елку. Я не вспомнил, и она представилась:

– Я Таня Огаркова. Наши мамы вместе работают.

Час от часу не легче. Хуже нет встретить кого-то, кто знает тебя и твоих родителей. Я уже так попадался. Упреков потом не оберешься: не то сказал, не так посмотрел… Я снова что-то пробормотал.

– Ты где так играть научился?

– В секции, – зачем-то соврал я.

– Очень здорово. Я всегда за тебя болею.

От моих спортивных успехов Таня Огаркова плавно вернулась к давнему эпизоду с елкой, потом упомянула, что сама занимается художественной гимнастикой – результаты не ахти, но диета губит фигуру, а заморить себя голодом она не хочет. При этом Таня все время двигалась. Она снимала с веревок одежду, убегала в спальню, возвращалась и ни разу не упустила нить разговора, если, конечно, такая нить была. Она перескакивала с предмета на предмет так ловко, будто носки вязала – без единого шовчика. Я начал уставать. К тому же, отслеживая ее перемещения, мне приходилось постоянно вертеть головой. Я боялся, что меня снова начнет тошнить.

Наконец она вернулась к столу.

– Эта штука у тебя на шее… интересно… Раньше в таких яд носили.

Я пожал плечами.

– Нет, правда, что это?

– Это детеныш шершня.

Я снова зачем-то соврал, но Таня, кажется, поверила.

– А можно посмотреть?

Все это было так не вовремя. Мне хотелось побыть одному, подумать о вечере, может быть, даже вернуться в гараж и хоть глазком взглянуть, что там происходит.

– Смотри. Мне-то что.

Близоруко щурясь, Таня принялась внимательно изучать бутылочку. Ее волосы щекотали мне шею.

– На муху похож, – сказала она наконец. – Девочки, правда на муху похож?

Девочки чинно подошли и встали рядом. Одну из них я, кажется, узнал. Она была вчера на аллее.

– Туда нужно травы постелить, – неожиданно предложила она. – Чтоб он мог гнездо свить.

Она протянула руку и ногтем постучала по стеклу. Муха заметалась, пытаясь взлететь. Подружки взвизгнули сначала от испуга, потом от восторга.

На этом мое терпение лопнуло.

– Ну вот что, невесты, хватит. Прием окончен. Орете, как на базаре. И не надо, не надо ко мне прижиматься.

– Пошли, девочки! – возмутилась Таня Огаркова. – Дуракам закон не писан.

– Именно, – согласилась подружка. – Пусть сначала созреет для взрослого общения.

Третья подружка с печальным лицом не сказала ничего. Она была здесь, как видно, за компанию и права голоса не имела.

Как только они ушли, я услышал шаги. Это была Нюша. Пришло время идти на море.




Глава третья


Свесив ноги, я сидел на подоконнике и наблюдал, как тень от розового куста, постепенно вытягиваясь, пересекает садовую дорожку и, надломившись у земли, медленно ползет вверх по стене, подбираясь к моим пяткам. Заняться чем-то более увлекательным в таком нервном состоянии я не мог. Я ждал вечера, а он все не наступал.

Наконец где-то за деревьями ожил громкоговоритель. Было ровно четыре часа. Валентина Борисовна, обговаривая с нами детали похода, распорядилась ждать ее в пять вечера в беседке у главных ворот. Я спрыгнул на пол и начал одеваться. В комнате было пусто. Паша с группой добровольцев помогал на кухне. Остальные разбрелись собирать хворост для будущего костра. Я надел тренировочные штаны, футболку с длинными рукавами, белую рубаху, не совсем просохшую после стирки, и шерстяные школьные брюки. Я читал где-то, что шерсть горит медленно, без гари и копоти, спекаясь в черный шарик. О костре я всеми силами старался не думать, но в результате думал о нем постоянно, до такой степени, что становился рассеянным. У двери я пригладил волосы, проверил пуговицы и вышел на раскаленную солнцем веранду. Из комнаты девочек доносились приглушенные голоса. Никто меня не окликнул.

Через несколько минут, задыхаясь от жары, я нырнул в зеленый полумрак беседки и, чтобы не привлекать к себе внимание, устроился в самом темном и пыльном углу. Допустим, резина не расплавится, допустим, штаны не сгорят, но что делать с лицом, с руками? А еще волосы… Этим мыслям не было конца. Они сплетались в моей голове, превращаясь в огромный запутанный клубок. Как его распутать, я не знал, поэтому, когда в беседке начали появляться люди, я почти обрадовался.

Из новостей последнего часа самыми обсуждаемыми были две. Обе касались Валентины Борисовны, а значит, и всех нас. Во-первых, Валентина Борисовна потерялась. Во-вторых, вслед за ней пропала вожатая Нюша, которая отправилась на ее поиски. Нужно было решать, что делать дальше: искать их или оставаться на месте. Завязался бестолковый спор, в самый разгар которого в беседке появилась группа добровольцев, работавших на кухне. На них набросились с расспросами. Отвечая кому-то, Паша невпопад заметил, что «ложки и вилки уже в пути». Это была контрольная фраза, о которой мы условились заранее. Она означала, что грузовик выехал за ворота и Паша лично его проводил. Мне очень хотелось узнать подробности, но расспрашивать при всех я побоялся. Из соображений конспирации мы решили держаться подальше друг от друга. Хотя, как я теперь понимал, внимательному наблюдателю такое поведение могло показаться странным. И все же интересно, как все прошло, видел ли он Нюшу, знает ли, куда пропала Валентина Борисовна.

Словно отвечая на мой вопрос, чей-то голос выкрикнул:

– Идут! Вон они!

Действительно, по боковой аллее неторопливым шагом к беседке приближалась Валентина Борисовна. Она была одна.

– Бедные вы мои, – сказала Валентина Борисовна, останавливаясь у входа, – кажется, я опоздала. Мне так жаль. И, господи, как же здесь душно. Как назло, с самого утра голова болит, просто раскалывается.

– Ой, что вы, Валентина Борисовна, – хором запели девочки. – Вы сегодня такая красивая.

– И ваше платье!

– И фасон…

– И прическа…

– И синий цвет! Он вам так идет.

Валентина Борисовна задумчиво расправила юбку:

– Вы думаете, синий? А мне казалось, лазоревый. «Лазурь небесная смеется, ночной омытая грозой…» – Она потерла висок. – Ох, бедная моя головушка. Наверное, к дождю. Ну а сами-то вы как? Дайте-ка я на вас посмотрю. Так… Все нарядные, красивые, глаза блестят.

Голос Валентины Борисовны как будто запнулся, наткнувшись на невидимую преграду.

– А это что такое? Погодите… Что это у вас на шее?

Весь день этот вопрос задавали мне. Моя рука сама собой потянулась к груди. Убедившись, что все пуговицы на месте, я огляделся. Удивительное дело, как это я сразу не заметил? Оказалось, что к походу готовился не один я. Беседка точь-в-точь напоминала выставку «Дары моря». Я нашел глазами Вадика. На его груди красовалась хищно растопыренная крабья клешня, покрытая, судя по зеркальному блеску, толстым слоем лака для ногтей, рядом на той же нитке болтался пустой пузырек из-под лака. Презренный подражатель. Я помахал рукой, пытаясь привлечь его внимание. Он демонстративно уставился в потолок. Глупо было расходовать, возможно, последние минуты моей драгоценной жизни на какого-то Вадика. Но тут дело было в принципе. Я насобирал на полу с десяток мелких камешков и начал швырять их в Вадика, целясь в голову. Наконец, красный от злости, он повернулся ко мне. Я показал ему «козочку». Он покрутил пальцем у виска.

– Ах, значит, крабы! – Валентина Борисовна распекала кого-то в дальнем конце беседки. – И ты действительно думаешь, что это красиво?

Несчастный что-то бормотал.

– Нет, милые, так дело не пойдет. Вы что, хотите нас всех опозорить? Вот вам моя шляпа. Все сокровища бросайте в нее. И не надо делать вид, будто вас убивают. Завтра я все верну, в целости и сохранности.

Бедняга, которому досталась шляпа, комкая ее, двинулся по кругу. Валентина Борисовна следовала за ним по пятам. В шляпу полетели медальоны, бусы, браслеты. Очередь дошла до меня.

– А с тобой что? Ты куда так тепло оделся? Мокрый как мышь.

– Нездоровится, – сказал я и прикрыл глаза, давая понять, что разговор окончен. Но Валентина Борисовна не уходила. Сквозь ресницы я видел неподвижное голубое пятно. «Ищет, к чему бы придраться», – промелькнуло у меня в голове.

– Ну что ж, – голос Валентины Борисовны стал удаляться, – кажется, мы готовы.

Я с облегчением выдохнул и открыл глаза.

Валентина Борисовна как будто только этого и дожидалась.

– Ваня, – вдруг повернулась она ко мне, – сделай мне, дружок, одолжение. Сбегай в медпункт. Попроси у Галины Ивановны что-нибудь от головной боли. Скажи, что для меня.

Все головы как по команде повернулись в мою сторону. Я не шелохнулся. Не мог я сейчас никуда бежать. Мои брюки окончательно прилипли к ногам, а по спине катились горячие струйки пота. Но тут я представил, как завтра утром, вот так же морщась и потирая висок, Валентина Борисовна перескажет наш разговор вожатым: «Ваш Темников – настоящий наглец и хам. Представляете? Отказался принести лекарство». И Одинцова все это услышит.

– Я, конечно, схожу, – сказал я. – Мне не жалко.

В это самое время под скамейкой каблук моего левого ботинка вонзился в носок правого; освободив правую ногу, я опустил ее на каменный пол. Стало как будто прохладнее.

– Только в лекарствах я мало разбираюсь. Как, вы сказали, оно называется?

– Оно называется аспирин.

Я нащупал босой ногой левый ботинок.

– Это по-латыни или как?

Я до последнего надеялся, что у Валентины Борисовны сдадут нервы.

– Или как, Ваня, или как.

Судорожным движением я выдернул из ботинка левую ногу и неохотно поднялся. Пот заливал глаза.

– Ну раз так, то я пойду?

– Да, голубчик, я буду ждать.

Я шагнул вперед.

– Погоди, – остановила меня Валентина Борисовна. – Ты что, собираешься идти босиком?

– Ну да.

– А сандалии?

– А зачем? Слава богу, не зима.

Валентина Борисовна чуть вздернула брови, подумала и неожиданно легко согласилась.

– Ну как знаешь, дружок, как знаешь. И кстати, – прокричала она мне в спину, – попроси у Галины Ивановны градусник. Выглядишь ты неважно…

– Так точно! Рад стараться, – сквозь зубы пробормотал я и после этого медленно проследовал в сторону главной аллеи, где начиналась самая длинная дорога к медпункту. Нашла дурака бегать в такую жару! Ничего, пусть поволнуется.

Однако отправиться в поход мне хотелось не меньше, чем ей. Поэтому, как только беседка скрылась за деревьями, я забыл о данном себе обещании и сначала ускорил шаг, а потом и вовсе бросился бежать, на ходу сдергивая с себя рубаху.

Через несколько минут я стоял на крыльце медпункта и что было силы тарабанил в закрытую дверь. На мой стук никто не откликнулся. Я обошел здание и заглянул во все окна. Никого. Недоумевая, я вернулся на крыльцо и только теперь заметил приколотую к двери бумажку. Послание гласило: «Дождитесь. Ушла ненадолго». Ничего в этот день не работало как надо. Мне опять предлагали ждать. Нетерпение, копившееся во мне уже много-много часов, начало потихоньку закручиваться в тугую, звенящую пружину.

Мокрую рубаху я повесил на перила сушиться, а сам присел на ступеньки. Горячий ветер мел по крыльцу скрученные зноем листья. Жара не спадала. В щелку между оконной рамой и занавеской я следил за стрелками часов. Было без четверти шесть. На месте Валентины Борисовны я бы давно прислал гонца узнать, что происходит. «И как все-таки странно, – думал я, – что из всех людей она послала сюда именно меня. Казалось бы…» Я припомнил всю недолгую историю нашего знакомства. То шагу не давала ступить. А тут вдруг «Ваня, голубчик» – как будто с каким-то умыслом.

– Как будто специально, – вслух повторил я. Оттолкнувшись от этих слов как от трамплина, я погрузился в омут смутных и неприятных предположений.

Допустим, рассуждал я, допустим, ей удалось узнать о моих планах. Ситуация невероятная, и все же… Как бы она стала действовать? А как бы на ее месте действовал я? Эта загадка меня увлекла, тем более что времени было хоть отбавляй – медсестра возвращаться не спешила. Ну, конечно, в каком-нибудь шпионском романе мы с Пашей давно бы сидели по разным камерам и встречались в коридоре темницы, чтобы молча обменяться взглядами и разойтись по своим углам. А что, если Валентина Борисовна тоже задумала нас разделить? И головная боль, кстати, подходящий предлог. Я усмехнулся. Бред, конечно, но как было бы ловко, как хитро. Она смогла бы поговорить с каждым отдельно и с помощью обмана и манипуляций что-то выведать. Нет, даже лучше: в одно и то же время допрашивать могли бы двое – она и Нюша. Я снова улыбнулся, потом покачал головой. Потом задумался. Однако… До чего же просто этот бред объясняет мое здесь пребывание. Внезапно я почувствовал, как кровь приливает к щекам. Наверное, с такой же стремительностью осыпь мелких камней на склоне горы превращается в лавину. Вдруг все встало на свои места! Валентина Борисовна просто избавилась от меня. Никакая медсестра не придет. Она и не должна была прийти. Отряд уже в пути. Они идут к башне без меня. Я слетел с крыльца и бросился назад, к беседке, еще не веря, но уже готовясь признать, что никого там не найду. «Голова у нее болит. И я поверил? Это же классический женский разводняк».

Беседка стояла тихая, застывшая, пустая. От бессилия и обиды мои глаза наполнились слезами. Нет, один человек в беседке все-таки был. Я быстро заморгал, прогоняя слезы. Валентина Борисовна собственной персоной сидела у входа, а на коленях у нее лежал какой-то громоздкий темный предмет. Сначала я принял его за рюкзак, а когда подошел ближе, понял, это было мое одеяло.

– Что случилось? Куда все пропали? – спросил я, переступая порог.

– Наконец-то. Тебя только за смертью посылать. Ты лекарство принес?

– Там закрыто. Как будто вы не знаете. А где все?

– Жаль, аспирин мог бы пригодиться и тебе и мне. Может быть, объяснишь, как это одеяло оказалось в гараже?

– Откуда мне знать? Вы меня в медпункт, а не в гараж посылали.

– Хорошо, тогда пошли разбираться, – устало сказала Валентина Борисовна. Она поднялась и шагнула мне навстречу, пытаясь выйти. Я понимал, что преграждаю ей путь, но не двинулся с места.

– Куда пошли? А где все? Вы что, меня обманули?

– Темников, ты все-таки помни, с кем разговариваешь. И пошевелись. У меня нет желания провести с тобой целый вечер.

До чего же ужасный день! Самый ужасный во всей моей ужасной жизни. Стараясь не отставать, я снова шел по аллее. Панику сменило усталое безразличие. «Пусть еще докажет, – вяло успокаивал я себя. – Сапоги не мои. Одеяло, положим, тоже не мое. И вообще. Что я сделал? Ничего. И наказывать меня не за что. Сначала идет преступление, затем наказание. Нерушимость причинно-следственных связей. Вот на что нужно напирать».

– Ты можешь идти живее? Шире шаг. Шире шаг.

Мы поднялись на веранду и вошли в комнату.

– Уф-ф, – выдохнула Валентина Борисовна, бросая одеяло на мою кровать. – Ну и тяжесть. Спасибо, что не прихватил ведро с песком и багор.

В последнюю реплику она вложила весь накопленный сарказм. Я успел заметить, что ни ведра, ни сапог в комнате нет. Значит, доследственные мероприятия закончились и меня привели для вынесения приговора. Я отвернулся к окну. Вся поляна от края до края горела ярким оранжевым светом. Солнце садилось. Кусты сирени казались выгоревшими за лето пляжными зонтиками. Почему она заговорила о ведре с песком? Неужели все знает?

– Казалось бы, – продолжала Валентина Борисовна, – такой праздник. Ждали его. Готовились. Нет, и тут нужно было все испортить.

– Не понимаю, что, собственно, вы имеете в виду, – как можно тверже сказал я.

– Брось, все ты понимаешь. Вообразил себя героем и пошел разбойничать.

Мои брови поползли вверх.

– И не смей закатывать глаза.

Начальственные нотки в голосе Валентины Борисовны мне решительно не понравились. Я приподнял уголок одеяла, потрепал его и снова уронил на кровать.

– Одеяло, кстати, вообще не мое. На моем метка была. Где, вы говорите, его нашли?

– Какая еще метка? – переспросила Валентина Борисовна.

– Подпалина от папиросы «Казбек», – сказал я первое, что пришло в голову.

– Что ты мне голову морочишь? Твой дружок уже во всем сознался.

Паша? Нет, этого просто не могло быть. Каждый год к Рождеству моя мама вяжет нам два одинаковых свитера, один со звездочкой на груди – для Паши, другой со снежинкой – для меня. Снежинка и звездочка украшали наши ящики в детском саду. Паша мог, конечно, брякнуть что-то по глупости, но предателем он не был.

– Я вас не пойму, Валентина Борисовна. Сначала вы говорите: дружок. А потом говорите: сознался. Вы сами себе противоречите. Друзья не сознаются.

– Вот-вот… Не надоело кривляться? Ничего плохого твой приятель не сделал. Всего-навсего сказал правду.

Несколько мгновений она как будто изучала меня.

– Ты что, действительно собирался ходить босиком по углям?

Я немного растерялся. Я никак не ожидал, что Паша сознается именно в этом. А сапоги? Их что, не нашли? Теперь, по крайней мере, я знал, какую новость сегодня вечером будут обсуждать у костра. Несгораемый Ваня Темников. Человек-утюг.

Валентина Борисовна покачала головой:

– Надо же. До чего докатился.

– Босиком? По углям? Зачем мне это нужно?

– А и правда. Зачем? Боишься затеряться в толпе? Боишься, что все разъедутся по домам и никогда не узнают, кто такой Ваня Темников – герой Шипки и Халхин-Гола.

С таким знанием истории ей лучше было бы помолчать. Мои брови снова поползли вверх, но я вовремя спохватился. Моя судьба, как ни крути, была в руках этой женщины. Я лихорадочно искал способ наладить с ней простой человеческий контакт.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/sasha-matyash/putanica-ili-veter-v-golove-68692662/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.