Книга - Додик, или История одесского жиголо

Додик, или История одесского жиголо
Евгений Анатольевич Маляр


Повесть об интеллигентном молодом мужчине, волею судьбы ставшем сотрудником эскортного агентства в славном городе Одессе. События разворачиваются в 90-е годы XX века. Рассказ ведется в разговорной манере от имени главного персонажа, а также самого автора. Обычный одесский парень, играющий на скрипке, решает начать самостоятельную жизнь. «Я надеялся, что она будет интересной и беззаботной. С первым пожеланием я угадал. Второе оказалось ошибочным». В повести присутствует детективно-криминальная составляющая, некоторая доля юмора и, конечно же, любовь. Идею автору подсказал режиссер Александр Таран.





Евгений Маляр

Додик, или История одесского жиголо



Я увидел его на Соборке, осенью, когда красно-желтые мокрые листья покрывали асфальт пестрым ковром и липли к подошвам ботинок. Он стоял у беседки, рядом со столиком, за которым пожилые шахматисты молча передвигали фигуры под аккомпанемент оживленных комментариев зевак. Он был одет в поношенное кашемировое пальто с поднятым воротником, и, несмотря на зябкую погоду, никакой головной убор не покрывал его седоватых волос, бывших когда-то иссиня-вороными, если судить по нескольким прядям, сохранившим свой изначальный цвет на затылке и макушке.



Звали этого человека Додиком, а точнее, Давидом. Я заочно был уже с ним знаком. Когда-то, десяток лет назад, на одной из пьянок на хате у Лёлика, мне на него показала пальчиком Марина, известная всему городу под красноречивой погремухой «Хочу все знать».



Той псевдобогемной компании были чужды какие бы то ни было условности. К Лёлику на посиделки приглашались люди двух сортов: завсегдатаи и личности, слывущие необычными. Сам я попал туда случайно, я не был ни тем, ни другим. Меня взяла с собой подружка, относящаяся ко второй категории.



Моя тогдашняя девушка Марина, выпускница иняза, прожила в Швейцарии целых два года, выйдя замуж за тамошнего германоговорящего жителя, а потом вернулась. Но это – отдельная история.

Так вот, эта самая Марина и прошептала мне, незаметно тыча пальчиком в сторону нестарого мужчины и прося не оборачиваться, что это – «тот самый Додик». Когда я поинтересовался, чем же именно знаменит сей персонаж, она сделала круглые глаза, и ошарашенно спросила: «Так ты ничего не знаешь?» Вероятно, такая неосведомленность сильно уронила меня в ее глазах, но, с другой стороны, создавала условия для просвещения столь темной личности как я.



Так вот, по отзывам некоторых состоятельных представительниц женской части деловых кругов нашего славного города, Додик выгодно отличается от других (почти всех) известных им «героев-любовников». Даже Гиви, прозванный «шлангом» по причине физиологических особенностей телосложения, уступает этому молодому человеку.



И дело вовсе не в геометрических размерах, хотя и в них тоже. Просто Додик в силу своего более высокого интеллекта вникает в психологию дам, пребывающих в критическом возрасте, и им это очень нравится. А еще он скрипач. Ну, не в том смысле, что порой поскрипывает, а играть умеет на музыкальном инструменте.



Обобщив полученную от Марины информацию, я пришел к выводу о том, что профессия заочно представленного мне Давида состоит в доставлении плотских утех богатым женщинам. Мне подумалось тогда, что в качестве персонажа он вряд ли мне будет интересен. Как показали дальнейшие события, я сильно ошибался.



Примерно через год город сотрясли события, трагические, в какой-то мере забавные и уж точно вызывавшие любопытство. Драму обсуждали все: таксисты, торговцы с Привоза, пенсионеры, аптекари, менеджеры среднего звена, портовые работники, трамвайные кондукторы, а возможно, и какие-нибудь тайные эквилибристы, если конечно такая профессия существует. И эпицентром всего этого людского вихря стал Додик.



И вот теперь он стоит передо мной на Соборке, всем своим видом олицетворяя одиночество. Я решился. Я подошел к нему, кивнул как старому доброму знакомому. Мы перекинулись парой ничего не значащих фраз о предстоящем гамбите, потом разговорились о ненастной погоде. Эта тема прямо и логично выводила на предложение где-то посидеть, поступившее, разумеется, от меня. Додик его поддержал, и мы направились на Тираспольскую, в подвальчик с заманчивой полукруглой вывеской «Таировские вина». Наливали там и коньяк.



Там я и узнал предысторию драмы, разыгравшейся несколько лет назад, что называется, из первых уст.



Следует отметить, что Додик не сразу рассказал мне все. На это ему просто не хватило бы короткого времени – мы просидели в подвальчике всего-то часика три. Начал он вовсе не с того, что интересовало меня, да и всю любопытствующую публику. Он вообще сперва говорил как-то неохотно и как бы между делом.



Потом, во время наших следующих встреч, он разошелся. Речь Додика приобретала все большую самобытность, пестрела блистательными шутками и красочными метафорами, в общем, становилась все ярче и артистичней. Кстати, любителей так называемого «одесского акцента» возможно, ждет разочарование. Как коренной горожанин в четвертом поколении, Додик говорил на правильном русском языке, лишь иногда вставляя наши специфические слова и обороты.



Этот рассказ предлагается вниманию читателя почти без купюр. Теперь можно. Почти все участники событий ушли из жизни. А для тех, кто по-прежнему топчет нашу грешную землю, я специально оговариваю, что все здесь написанное – чистой воды выдумка. Все совпадения случайны. Правды здесь нет. Никаких претензий автор не принимает. Как говорят у нас в Одессе – за что купил, за то и продаю.




Детство, университеты и вся прочая бледно-голубая фигня


Додик начал рассказ с самого начала. Нет, не с сотворения мира, а с момента своего появления в нем. Я передаю ему слово. Лучше главного персонажа никто не скажет.



***

Я родился на улице Успенской, которая тогда носила имя видного советского дипломата Чичерина. В те времена уже было в ходу слово «нарком», означавшее отнюдь не народного комиссара, и в нашем дворе жил пацанчик, куривший молдавский план, но широкого распространения этот дурман в 1980 году еще не получил.



Родители мои, так уж получилось, были евреями. Папа работал на щетинощеточной фабрике, совсем рядом с домом, а мама трудилась кассиром в универсаме на Ленина угол Ярославского. Когда я родился, ей уже исполнилось 39, а папа был на пару лет старше. Других детей у них не было. Ждали меня долго. И вот я явился, торжественно оглашая громким криком всю окрестность аж до Кировского садика.



Мне кажется, я запомнил эхо своего голоса, отражавшееся от стен и сводов нашего подъезда, когда меня заносили во двор, хотя это, конечно, чушь. Через эту арку вносят младенцев и выносят покойников вот уже почти два века. Ее пористые ракушечные камни давно пропитались звуками людской жизни, как хлеб вареньем.



Конечно, я не могу ничего такого помнить, но столько раз слышал эту историю, что представляю себе ее, будто сам всё наблюдал со стороны.



А было так: в солнечный поздне-майский воскресный день мой папа гордо нес сверток с орущим младенцем, сзади семенила мама, а навстречу выходили соседи.

– Что такое что? – поинтересовался глуховатый парикмахер Абраша, прикладывая к уху ладошку.

– Это Софочка и Игорь привезли своего сына из роддома… – меланхолично ответила тетя Тоня, развешивавшая белье на толстой проволоке, протянутой от домовой стены до большого дуба.



Дядя Володя, не прекращая стучать молотком на своей веранде, увитой одичавшим виноградом, отвлекся от верстака и констатировал наличие повода.



Не тратя зря времени, соседи начали выносить со своих веранд и балконов скамейки и столики – они имелись почти у каждого. Потом появились тарелки-вилки-стаканы, выпивка и закуска, в общем, у кого что было.



Гуляли долго и шумно. Мама вскоре ушла укладывать меня, а папа напился необычайно, до состояния, определяемого писателем Алексеем Толстым как изумление. Он все повторял, что они уже не ждали, и вот такое счастье…



Да, был еще один момент, отчасти определивший, возможно, всю мою дальнейшую судьбу. Когда мама развернула пеленку, соседи, собравшиеся в круг, замолчали, и в тишине явственно прозвучал голос дяди Миши, пожилого водителя, бывшего когда-то еще биндюжником: «А хороший зайн, как мне кажется». Не все знали, что такое «зайн», но, наверное, догадались по контексту, что он имеет в виду. Там даже уже тогда было на что посмотреть.



Дядя Боря, пользовавшийся огромным авторитетом по причине богатого жизненного опыта, отсиженной десятки и профессии кладбищенского землекопа, поддержал соседа Мишу. Открывая бутылку, он тоже попал в самую точку: «Не, он таки точно станет скрипач! С таким смычком, который уже есть, нужно только скрипку подобрать подходящую!»

Все посмеялись. Я там был, и конечно ничего не помню, но точно знаю, что все происходило именно так.



Дальше какой-то провал. То есть жизнь шла своим путем, не тревожа меня, а потому и отпечатка никакого не оставляя.

Кто-то умный когда-то давно сказал, что никакого времени на самом деле нет, что его выдумали люди, чтобы им было удобнее отсчитывать и запоминать события. Для этого часы изобрели, и календарь тоже. Если бы не события и проблемы, то и время измерять было бы незачем. Подтверждаю своим опытом правдоподобность этой гипотезы. До первого посещения детского сада хронометраж для меня не имел никакого значения.



Сначала все шло хорошо. Мы с детьми играли, таскали какие-то ведерки, насыпали в них песок совочками, девчонки наряжали кукол, мне дали облупленную репку из папье-маше с тряпичной ботвой, потом барабан. Тамара Михайловна, директор детсада, лично уделила мне внимание. Она сказала, чтобы я барабанил, но у меня тогда еще не развилось чувство ритма, столь свойственное мне в более поздние годы.



Из всего этого рая я по всем законам жанра был низвергнут. Причиной тому стала не какая-то провинность. Это была типичная безгрешная кара. Воспитательницы заметили, что после похода на горшок мне, в отличие от других мальчиков, нужно мыть не только попу. Как ни странно, дополнительные трудозатраты их не расстраивали, а скорее веселили. Казалось бы, ситуация бесконфликтная, и даже говорить не о чем, но зависть еще никто не отменял. Нашлись мальчики в нашей группе, которые стали меня буквально терроризировать. Не все, конечно, но парочка таких была.



Уже намного позже эти нападки стали для меня причиной глубоких раздумий о том, что даже практическая бесполезность чужой собственности может повлечь агрессию, если такого имущества нет у других, или оно есть, но, по мнению обладателей, уступает принадлежащим им аналогам по потребительским качествам. Эти рассуждения возможно, созвучны марксизму, но чем еще объяснить стремление многих мужчин купить автомобиль побольше или жениться на какой-нибудь официально признанной королеве красоты?



Но это все философия и экономика. А тогда я только удивлялся: чему завидовать? Вечно замаранному «хозяйству»?



Деловую сметку проявила только Тамара Михайловна. Сначала она интересовалась, во всем ли я пошел в папу, как будто это и так не было видно. А потом она приступила к практической реализации полученных теоретических знаний. Под благовидным предлогом она пригласила папу, пришедшего за мной, в свой директорский кабинет, откуда мой родитель вскоре выскочил как ошпаренный. Больше он на такие фигли-мигли не попадался.



В следующий раз родители пришли за мной вместе, но Тамара Михайловна не заметила маму, которая задержалась за углом, и продолжила свои настойчивые ухаживания. Рядом мыла пол наша уборщица, тетя Фира. Не прошло и мгновенья, как мама, вырвав у пожилой женщины, оторопевшей от внезапности, швабру с намотанной мокрой тряпкой, бросилась на эту потенциальную разлучницу. Как был замят этот скандал, я уже сейчас и не припомню.



Проблемы преследовали меня и в школе. Кто-то подсмотрел за мной в туалете и разнес весть о необычайном размере определенной части моего организма. Результатом стало девичье хихиканье, но было это еще не так обидно. Хуже складывались отношения с пацанами, особенно старшеклассниками. Началось с того, что они пару раз сдернули с меня штаны вместе с трусами в присутствии девчонок. Ребята хотели меня унизить, но добились противоположного эффекта. Потом методы стали более грубыми. Меня били, по одному и толпой.



Тут уже не выдержала мама. Она забрала меня из общеобразовательной школы и перевела в музыкальную. Инструмент был выбран в полном согласии с заветом дяди Бори – скрипка. Правда, соображения были более прозаичными: в нашей маленькой квартире пианино было просто некуда поставить. А скрипка много места не занимает.

В музыкальной школе дети должны быть более культурными – так считала мама. Она сказала, что там много «наших» (на практике оказалось, что почти все). Каково же было ее удивление, когда, придя в середине года для разговора с учительницей, она увидела, что Аркаша Айзенберг, кучерявый мальчик из нашего класса, похожий на купидона, бьет меня коленом прямо по предмеру его зависти!

В общем, и с музыкальной школой пришлось расстаться. «Это какие-то махновцы, а не дети!» – только и сказала мама.

Тогда же произошел случай, после которого меня перестали обижать одноклассники. Шура Гройсберг, один из учеников нашего класса, решил «поставить меня на счетчик». Это означало, что я должен ему пять рублей (приличную сумму по тем временам, между прочим) за то, что я его якобы обидел. А если не принесу, на что мне великодушно отводилось целых два дня, то появится «прибавочная собственность». Где Шура слышал этот термин, о том история умалчивает.

Я пришел во двор озабоченным и грустным, что сразу заметил дядя Боря. Расспросив меня и выяснив обстоятельства возникновения проблемы, он поинтересовался, когда заканчиваются занятия в школе на следующий день.

В два пополудни, я, мысленно оценивая последствия невыполнения наложенной Гройсбергом контрибуции, вышел из дверей школы. На улице меня ждал дядя Боря. Он был одет в хороший костюм, при галстуке, а голову его украшала шляпа.

– Где твой кредитор?

Я кивнул в сторону Шуры, идущего домой развязной походкой. Дядя Боря поманил пацана пальцем.

– Ты говорил, что мой юный друг тебя обидел?

– Ну…

Дядя Боря мог бы сойти за директора кафе-мороженное или еще какого-то начальника, если бы не взгляд. В глазах его навсегда застыл холод мордовских лагерей.

– А как же именно он тебя обидел? – весьма учтиво поинтересовался он.

– А вам зачем? – Шура попытался брыкнуться…

– Да так… Любопытно, что за такая обида стоит пятерик. Может, я тоже захочу тебя обидеть? Недорого…

В общем, о долге больше никто не вспоминал, а пацаны перестали меня шпенять. Они стали мне «не то, чтобы корешами, а просто пряниками». По крайней мере, об этом Шуру очень вежливо попросил дядя Боря, и возражений не последовало….

Мне взяли репетитора, который принимал меня в своей квартире. А дома я упорно повторял уроки.

Что вам сказать? Весь двор таки был в полном восторге. Соседи ничего не знали о причине агрессии ко мне соучеников, но тоже почему-то стали ее проявлять. И даже дядя Миша сказал что-то вроде «я когда-то сделаю с него форшмак, если он не прекратит пиликать мене у ухо». Двор переживал эпоху полного единодушия, несмотря на возникавшие после распада СССР политические разногласия.




«Динь-динь пистончик»


Свой первый опыт интимной жизни я получил в четырнадцатилетнем возрасте. Ничего не предвещало столь знакового события в жизни каждого мужчины. Стояла знойная августовская одесская погода. С раскаленного бледно-голубого неба беспощадно жарило южное светло-желтое солнце, но к вечеру оно смилостивилось, слегка покраснело и опустилось за крыши соседних домов. Родители свалили к своим друзьям Петровым на день рожденья дяди Саши, а я вышел на балкон попилить скрипку смычком.



Меня звали тоже, но я не пошел. Дочку Петровых, Милу, мои старики почему-то считали для меня «удачной партией». Я кстати, до сих пор не понимаю, почему так называют жениха или невесту. Что в этом партийного? А если брать другое значение этого слова, то совсем бессмыслица получается. При чем тут большое количество однотипного товара?

Про Милу дядя Миша как-то высказался: «вот все говорят: «очень мило». А вы выдели ту Милу? У той Милы такой нос, что совсем даже не очень…» Ну, то такое.

Главное, что не о дочке Петровых грезил я в час ночной.

В нашей коммунальной квартире соседнюю комнату занимала семья Гринбергов. Муж работал в наладке. Так называлась контора при одном крупном НИИ, то есть ВНИПКИ. Что-то там всесоюзное, научное, проектно-конструкторское. Теперь институт переименовали по причине наличия отсутствия Союза. Но командировки все еще были, и в них почти постоянно пребывал отец семейства. Мать работала на какой-то интеллигентной должности, кажется библиотекарем. И имелась у них дочка, предмет моих тайных воздыханий, практически безнадежных, потому что родилась она на два года раньше меня. В общем, 16 ей было тогда.

Так вот, Маша эта вышла на балкон – он был справа от нашего, если смотреть на фасад. А от меня она, получается, слева оказалась. Вышла она как бы по делу – развешивать постиранное белье. Все жильцы «сохнули» свои шмутки на веревках, натянутых за балконами. А впечатление складывалось такое, будто Маша постирала все свои вещи кроме какой-то майки, обтягивавшей ее ладную фигуру. Потому что другой одежды не ней явно не было.

Что-то со мной случилось, да так неожиданно, что смычок стал непослушно елозить по струнам. Мне стало жарко. Черт, не то слово. Меня сначала бил озноб, а потом вдруг запекло где-то в груди. Я, наконец, понял причину юношеской тоски, внезапно находящей на меня порой. В общем, пришло осознание желания. Но это все – слова, от которых веет пафосом. Ничего они на самом деле не выражают. А в реальной жизни все это брожение молодых соков описываются русскими идиомами, которые я не стану приводить – они считаются непристойными.

По случаю знойной погоды я был одет в шорты и майку. Это тропическое облачение не могло скрыть непроизвольного движения, возникшего в результате эмоционального возбуждения. Я смутился, тем более что Маша все заметила. Взгляд у нее был цепким. Ретировавшись сквозь тюлевую занавеску в прохладную тень комнаты, я присел на диван, и, не зная, что делать, нервно выбивал какой-то экзотический ритм ногой. Через несколько секунд в дверь постучали. Я открыл, и тут же Маша втолкнула меня в комнату, обхватив руками и впившись своими губами в мои.

Что было дальше, я помню плохо. Какое-то сопение, скрип пружин, восторженное чувство, напоминающее ощущение, будто долго терпел, и наконец, помочился. Возможно, я оказался слишком быстрым, но Маша никак не выразила своей досады. У нее, в отличие от меня, уже имелся опыт таких отношений, может и небогатый, но он был.

Я, конечно, отчаянно влюбился. Дальнейшая жизнь без Маши представлялась мне пресной, бессмысленной и пустой. Мне, как всякому юному романтику, казалось, что я нашел свое счастье, единственное, неповторимое и бесконечное. А Маша мыслила более практическими категориями, что свойственно, вероятно, большинству женщин. По крайней мере, последующий жизненный опыт привел меня к такому выводу.

Ни о какой свадьбе речи и идти не могло. Я еще не достиг совершеннолетия, перспективы имел весьма смутные, к тому же наши семьи, соседствуя в коммуналке, пребывали в состоянии перманентного конфликта. Не как Монтекки с Капулетти, но некоторое сходство наблюдалось.

Но главная преграда была даже не в возрасте и достатке. Гринберги собирались отчалить в Германию на ПМЖ. Тогда уезжали многие, вот и родители Маши посчитали, что в «нормальной стране» им, а главное, дочке, будет лучше.

Оформление документов на выезд длилось год. Все это время мы тайно урывали когда час, когда два на «динь-динь-пистончик» (Машино выражение). Всё когда-то заканчивается. Настал и неизбежный час прощания.

Любовь моя плакала, чем очень удивила своих родителей, ничего не подозревавших. Но мысли ее уже были далеко, в «нормальной стране» с богатыми немецкими женихами, мерседесами, микроволновыми печками, супермаркетным изобилием и прочими атрибутами свободного мира. Меня, кстати, туда почему-то никогда не тянуло. И дело не в каком-то там патриотизме. Где-то в глубине души я понимал, что не то что в другой стране, а даже в другом городе я всегда и для всех буду чужим. Или любой другой город для меня останется навсегда чужим. Тьфу, черт, я запутался. Но вы меня поняли?

Мне хотелось верить, что Маша искренне переживает разлуку – так было легче переносить расставание. Она обещала, что как только сможет, тут же приедет, и, наверное, заберет меня с собой. Мы станем европейцами, будем жить вместе, ездить по Парижам и Венециям, и вообще… Я и верил, и не верил. А потом, когда дверь, наконец, хлопнула в последний раз, я решил все забыть.

В Париже я через несколько лет побывал. Особого впечатления Вечный город на меня не произвел. Я ожидал большего.




На воле


Это решение зрело долго. В какой-то момент пришло понимание безысходности жизни в родительском доме. Ни шагу я не мог сделать без маминого разрешения. Кстати, это и папы касалось, но он уже давно привык к своему подчиненному положению, и не страдал от отсутствия свободы.

Мое объявление о намерении жить самостоятельно произвело эффект разорвавшейся вдруг на кухне небольшой водородной бомбы.

Разница между еврейской мамой и террористом, как написал мне один одноклассник, эмигрировавший в Израиль, в том, что с шахидами переговоры все же при некоторых обстоятельствах возможны.

Я уже учился в институте и чувствовал себя очень взрослым. Мне исполнилось семнадцать лет. Сравнение моего быта с жизнью ребят, обитавших в общаге, навевало грустные раздумья. Все проходило мимо: гулянки, веселые сборища, особое студенческое братство, хулиганские выходки, остававшиеся безнаказанными по причине редкостной находчивости наших остолопов… Все эти прелести воли волновали мое воображение. Мне хотелось есть их ложкой, хлебать из миски через край, наслаждаться и пресыщаться ими.

Мама или не понимала этого, или понимала меня слишком хорошо. Чем старше становлюсь, тем больше склоняюсь ко второму варианту.

Естественно, начался «фырвырк». Сначала полетели «слова, горячие как пули». Потом в ход пошло рукоприкладство. Для начала по наглой морде получил я. Удар сопровождался словесным выражением, которое можно было бы считать проявлением антисемитизма, если бы мама сама не была еврейкой.

Сидевшие мирно на кухне папа и дядя Миша быстро перешили из разряда свидетелей конфликта в число его участников, а вскоре и пострадавших в нем. Если бы я наперед знал все последствия опрометчивого высказывания своих желаний, то просто сбежал бы из дому. В конце концов, так и пришлось сделать.

Разумеется, мне как одесситу койка в общежитии не полагалась. Я приплелся туда, рассказал приятелям о произошедшем, и меня пока приткнули на место Игоря Котенко, уехавшего домой, в Бельцы, за жрачкой. Еще он травы молдавской обещал привезти. Так мне сказали, а я еще удивился, на кой черт им нужна газонная зелень. Может, они так петрушку-укроп называют? И в Молдавии цветущей она какая-то особая? Друзья посмеялись моей домашней наивности и предложили «кинуть кости» пока на койку Игоря. А там посмотрим.

Меня смущало одно небольшое, но веское затруднение – почти полное отсутствие денег. Подсчет активов был коротким. Весь список состоял из одной строки. Лишь верную скрипку я успел схватить в момент побега.

Первой мыслью было взять инструмент и встать с ним в переходе возле вокзала. Я отверг этот метод, и не потому, что стеснялся. Опасение вызывало обилие прохожих неподалеку от Привоза. Среди них запросто могли оказаться знакомые. Они доложили бы маме, а тогда все предыдущие инциденты показались бы просто ласковыми шлепками по мягкой детской попке.

«Думай, Додик, думай Давид» – сказал я сам себе. Но мысли не шли, и я пошел прогуляться. К тому времени на город сквозь кружева листвы уже опустились вечерние сумерки. Не знаю почему, но ноги сами понесли меня на Пушкинскую. Мне всегда нравилась эта тенистая улица.

Не доходя полквартала до дома, в котором, если верить мемориальной табличке, жил поэт «в Одессе пыльной», я оказался у здания филармонии. В детстве, бывало, мама водила меня сюда на концерты классической музыки. Завернув за угол, я хотел полюбоваться на звезды, нарисованные флуоресцентной краской под сводом главного входа, и увидел двух девушек и трех пацанов примерно моего возраста, что-то оживленно обсуждавших с невесёлыми лицами.

Я не страдаю излишним любопытством, но разговор шел на повышенных тонах, и отдельные слова до меня долетали. Даже эта отрывочная информация давала возможность понять суть проблемы, возникшей перед этими молодыми людьми.

Во-первых, они были лабухами. Многие выражения в их речи были характерны именно для профессии музыкантов, работающих по найму.

Во-вторых, один из членов их коллектива, а именно скрипач, попал в аварию, сломал руку, а без него заработки затрудняются.

В-третьих, вопрос нужно решать срочно.

Ребята понравились мне сразу, с первого взгляда. От них веяло какой-то вольной независимостью, то есть тем, к чему я стремился всей душой. Они вели себя так, как им хотелось. Фирменные шмутки ладно сидели на них с легкой небрежностью. Чувствовалось, что вещи им покупали не мамы – они сами выбирали, в чем им удобно и приятно будет ходить. Несомненно, деньжата у этих девчонок и пацанов водились, и источником служили отнюдь не родительские карманы.

Тогда я подумал, что мне повезло. Сегодня мои взгляды изменились. Просто случилось то, что должно было произойти. Нельзя считать своей удачей чью-то сломанную руку. К тому же ничего случайного в мире не бывает. Но в тот момент мне было не до философии.

Отчаяние – мать решимости. А подошел к ребятам и поздоровался. Один из парней мне тут же ответил, что сигарет у него нет. Я ответил, что у меня их тоже нет, потому что я не курю. Тогда другой протянул мне пятерку, предложив выпить пива. Он очень удивился, узнав, что я не пью.

Заинтригованные, музыканты посмотрели на меня.

– Чем же ты тогда занимаешься на досуге? – спросил самый высокий парень.

– На скрипке поигрываю вечерами… – как можно спокойнее ответил я.

Нельзя было тут же начинать хвалить себя. Эта мысль пришла неизвестно откуда, но оказалась верной. Следовало выбрать правильную интонацию. От исхода беседы зависело многое в тот момент. Нужно было обозначить свою заинтересованность, но не перестараться. К тому же я не мог назвать себя новым Ойстрахом – это было бы неправдой. Играть умел, это да, но сказать, что гениально – чтобы да, так нет.

Сейчас я понимаю, что даже если бы нес откровенную чушь, меня все равно бы взяли, хоть временно. Но произвести хорошее впечатление я старался изо всех сил. Вел себя со сдержанным достоинством, то есть так, как, по моему мнению, подобало истинному мастеру.

Ребята немного пообщались, скорее междометиями, жестами и взглядами, чем словами, и высокий парень сказал мне, чтобы завтра я к трем подходил к ресторану «Аркадия». Так и быть, они послушают мое пиликанье. На том и расстались.

В общагу я шел, строя радужные планы. Добравшись, плюхнулся на матрас и тут же отключился. Переживания дня доконали…

Утром меня разбудил непривычный шум, слившийся в какую-то неописуемую общажную какофоническую симфонию. В ней смешались голоса, звон посуды на кухне, постоянное журчание воды, сливаемой туалетными бачками, музыка, воспроизводимая сразу несколькими магнитофонами, приемниками и радиоточкой, и что-то еще непонятное, давящее на уши, но неразличимое.

Потом все стихло. Ребята ушли на занятия, а я решил прогулять этот день. Мне хотелось морально подготовиться и порепетировать. Понятно, что репертуар предстало усваивать новый. О кабацком музоне я имел смутное представление, в основном по фильмам. Сам я ни разу в ресторане не был.

В три ребята меня уже ждали. Я поиграл им. Моя квалификация комиссией в их составе была подтверждена, хотя и без особых восторгов. Уже вечером предстояло выступление. Мне дали лист со списком программы и вручили сценический костюм, который был немного великоват. Начиналась новая жизнь. Я надеялся, что она будет интересной и беззаботной. С первым пожеланием я угадал. Второе оказалось ошибочным.




Кабацкий лабух


В первые дни я послушно выполнял указания Толика, руководителя группы. Утверждённый директором ресторана репертуар был незамысловатым: «Лаванда», «Яблоки на снегу», что-то из «Ласкового мая» и тому подобная подборка песен, привычных для посетителей, чьи детство и юность пришлась на конец восьмидесятых.

Клиентов, людей, стремительно разбогатевших в последние годы, не портил чрезмерный интеллект, но мнения о себе они придерживались очень высокого. Некоторые даже включали у себя в машинах записи Паваротти, отдавая предпочтение песне «Карузо».

Как известно, нет такого жлоба, который не желал бы прослыть человеком в высшей степени культурным. Я предложил для эксперимента сыграть в перерыве, когда другие участники группы будут отдыхать, что-нибудь из популярной классики. Толик покривился, выражая своей симпатичной физиономией пессимизм в отношении этой затеи. Потом, поговорив с директором заведения, он все же нехотя одобрил мою инициативу.

Речь шла о самой популярной классике, то есть музыке, знакомой большинству клиентов по скрипучим сигнальным мелодиям, установленным на их мобильных телефонах.

В первый же перерыв, в час пополуночи, я вышел в своем немного поношенном смокинге, и заиграл «Чардаш» Монти. Эффект оказался неожиданным. Несмотря на не очень виртуозную технику исполнения, посетители отвлеклись от тарелок, а после звучной коды встали, аплодируя. Некоторые деятели делового мира даже размазывали слезы по своим огрубевшим на базарных ветрах щекам.

Чаевые в тот день побили все рекорды. Я выходил в зал со своей скрипкой еще четыре раза. Важно было соблюдать меру и не баловать публику. Всё имеет свойство приедаться.

Я пытался исполнять другие произведения, и меня тоже слушали внимательно, но особого восторга они не вызывали. Толик сказал мне, что «Прелюдии» Гершвина слишком сложны. Давай «Маленькую ночную музыку», «Сороковушку» Моцарта и все такое… Не заставляй их напрягаться, когда жуют. Я послушал совета. И через недельку «на меня» даже стали ходить.

Так прошло месяца полтора. Я по-прежнему жил в общаге бесплатно, если не считать угощений, которое доставались мне «на шару» с кухни от поваров, тоже примкнувших к сообществу почитателей моего таланта. Постепенно влившись в коллектив, я стал пользоваться популярностью и среди девчонок. Не стану подробно описывать свои похождения – они не оставили следа в моей душе, и, надеюсь, сердец своих партнёрш (почти всегда разовых) я тоже не разбил. Но проблемы мне эти приключения все же доставили.

Пацаны, приютившие меня, прямо не говорили, но было ясно, что их мои успехи и утехи не радуют. Конкуренции никто не любит, а я ее составлял. Короче, неделе на шестой моей жизни из общежития меня, что называется, попросили.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/evgeniy-anatolevich-malyar/dodik-ili-istoriya-odesskogo-zhigolo/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.