Книга - Наташа и ее кобели

Наташа и ее кобели
Магдалина Шасть


Студентка Наташа мечтает о свободе и простых человеческих страстях, отчаянно надеясь стать настоящей женщиной. В ее жизни присутствует и секс, и любовь, но все не так и не с теми. И надо что-то с этим делать. Срочно. Прямо сейчас.

Содержит нецензурную брань.





Магдалина Шасть

Наташа и ее кобели





Моя семья


Мы сидим за одним столом всей семьёй, попивая ароматный чаёк с горячими пирожками. Моя бабушка – додельница, напекла их сегодня поутру в настоящей русской печи. С картошкой и печёнкой – мои любимые… Неспешный, тихий разговор, изредка прерываемой бархатистым маминым хихиканьем и незлобными дедушкиными прибаутками, приближает время послеобеденной неги. Сонная муха, нагло кружащая над щедрым столом, неохотно садится на краешек спинки бабушкиного стула. Но, брезгливо гонимая скучающим по спрятанной в глубоких недрах холодильника бутылке самогона отцом, неспешно взмывает вверх с недовольным жужжанием.

– Спасибо, было очень вкусно, – пытается бодриться трезвый и оттого грустный папа, дёргано выпрыгивая из-за стола, – Я, это, за сигаретами сбегаю, – виновато оглядываясь на мать, добавляет он.

– Курит по две пачки в день, весь табаком провонял, – ворчит мама, хмуря брови, пока раздражающий её супруг, похожий на нашкодившего кота с прижатыми ушами, торопливо выбегает из комнаты, – Еще и водку купит, вот увидите…

– А и куплю, – выкрикивает отец визгливым баритоном, невольно застревая в дверном проёме и раздвигая пёстрые занавески широкими плечами. Одна из шторок цепляется за гвоздь в косяке.

– Миша, мухи!!! – кричит на папу неугомонная мама и тот неаккуратно одёргивает злополучную шторку, попутно показывая недовольной супружнице язык.

– Ой, ну что за чудак? – хитро щурится бабушка, доедая пирожок с курагой.

– Что Вы, мама, какой чудак? Нажрётся опять этот чудак, – начинает, было, мать свой ежедневный трындеж, но закончивший трапезу дедушка, перебивает её.

– Ты, Маша, не кричи, ну и выпьет. И все мы выпьем. За ужином сам бог велел, по чуть-чуть, для сна.

– Я, папа, не буду. У меня голова от этой дряни болит, – не унимается мама, – Да и Наташе не наливайте. Что это за манера: детей спаивать? И так вся в отца: ни одной рюмки не пропустит.

–Ты… что это-о-о? – от возмущения слова на кончике моего языка слипаются в одно тягучее “о”, и я чувствую, как щёки багровеют. Пообедали, блин. Начинается.

– Ничего-ничего, – пытается смягчить ситуацию бабушка, нежно похлопывая меня по коленке шершавой тёплой ладонью, – Ты иди, Вась, отдохни…

– Ну что ты, Маша? Зачем его заводишь? – громким шёпотом шепчет бабушка, когда дедушка, наконец, удаляется, – Ты же знаешь, как он всё близко к сердцу.

– Вот. Всё из-за тебя! – шипит мама, бросая на меня возмущенный, полный осуждения взгляд, – Всё ты!

– Из-за меня? – я ошарашенно разглядываю злобные межбровные морщинки на мамином лице и чувствую, что закипаю. По её версии я всегда и во всём виновата. Потому что великовозрастная нахлебница. А я студентка вообще-то, а не нахлебница! Студентка престижного ВУЗа!

– У всех дети, как дети, а эта…

– Я? Я? Да причём здесь я?! Бабушка! – слезы обиды, смешанные с невысказанным гневом, уже невыносимо щиплют глаза, но добрая бабушкина ладонь крепко сжимает мою нервно дрожащую коленку. И я в который раз малодушно затыкаюсь, проглатывая очередную порцию негатива. Несправедливость – вся моя маленькая жизнь. Ничего. Переварю. Соляной кислоты достаточно. А вы смотрите желчью не подавитесь, господа родители!

– Спасибо за всё, – театрально подвожу итог я, нарочито важно поднимаясь из-за стола.

– А посуду за тобой кто мыть будет? Вечно кто-то должен им, – обед окончательно испорчен, а я понимаю, что уснуть не получится.

– Маша, да я помою, – тихо произносит бабушка, но её истеричная дочка, оседлавшая любимого конька, делает вид, что не слышит. Мою маму хлебом не корми – дай повоспитывать.

– Посуду помой! – некрасиво морщась, орёт она на меня, и я, не сдержавшись, со звоном швыряю чайную ложку в кружку, – Ты посмотри, какая!

Минут десять спустя мы дружно моем с бабушкой посуду, и я возмущённо рассуждаю о жизни, плюясь слюной во все стороны.

– Неужели она не понимает, что люди не хотят делать ничего, когда из-под палки? – ропщу я на родительский беспредел неистово, распаляя себя всё больше и больше, – Да я перебить хочу эту посуду, а не мыть.

– Ну, она обижается на тебя, – робко пытается вступиться за мать бабушка, устало опуская глаза.

– Да какого чёрта она обижается?! – даю волю эмоциям я, уже открыто психуя и почти визжа.

– Ну ты же пьяная вчера пришла и поздно, – рубит бабушка с плеча правду-матку, но меня этим уже не испугать.

– Во-первых, я всегда гуляла до двух, как мы с тобой и договорились. Так?

– Ну она против, что так поздно…

– Здесь ты хозяйка, и я договариваюсь с тобой! Вчера был день рождения Аллки и ты прекрасно об этом знала. Я не понимаю, зачем устраивать чёртов спектакль?

– На той неделе ты тоже приходила пьяная, тебя потом рвало полночи. Тоже день рождения? – неожиданно бабушка язвит.

– Да, представь себе. У Ромки. И мне стало плохо, так бывает. Мне 22 года, неужели я не могу посидеть с друзьями?

– А разве Ромка – твой друг? – видимо сегодня я тоже нажрусь, потому что родственники перешли в наступление. Я с чувством выдыхаю.

– Я весь год училась! Весь год, понимаешь? ВЕСЬ год, – чувствуя, что сейчас разревусь от жалости к себе, я шумно втягиваю воздух носом, – У меня хорошие оценки, но этого никто не замечает! Я умная и ответственная, но кому это нужно? Все видят во мне лишь урода. Мне целый год не с кем поговорить, потому что ОНА выгоняет моих подруг, чтобы они не звали меня гулять, потому что темно. Мне нельзя гулять по темноте! Ты представляешь? Я из универа по темноте еду, а гулять нельзя! У меня нет друзей. Нет парня. Нет никого! А ОНИ еще язвят, что я домоседка! А я человек! ЧЕЛОВЕК, понимаешь ты это? Я тоже хочу танцевать в клубе до утра, как мои однокурсницы, потому что молодая!!!

– До утра не надо, Наташа…

– А-а-а-а, – жалея, что ненароком выдала свои желания, я сажусь прямо на пол и вою в голос, никого не стесняясь.

– Ну вы просто нервные, какие-то обе нервные, – причитает бабушка, бросая посуду и хватая меня за плечи, – Давай налью валерьяночки, вставай не кричи, дедушка увидит, ему плохо станет…

– Дедушке плохо, бабушке плохо, маме с папой плохо, а мне, блять, хорошо, – вою я, сопротивляясь и отодвигая бабушку, – да чтоб я сдохла, побыстрее сдохла, как же я устала! Не могу!

– Ой, да что ж ты говоришь, дурная? Материшься. Что ж ты говоришь, грех-то какой, – чувствуя, что довела бедную старушку до дурноты, я перестаю с ней бороться и обнимаю.

– Всё, я больше не буду. Больше не буду. Я сильная. Всё будет хорошо. Извини меня, пожалуйста, – как обычно я вытираю нечаянные слёзы, чувствуя, что в груди оседает зловещее чувство вины и жалости к старенькой бабушке и даже немножко к матери, которая за меня беспокоится и реально не понимает, что на танцполе весело, – Я же всегда тебе помогаю и полы мою и посуду, правда? Хочешь за коровой сегодня схожу?

– Ой, Наташа, да не надо! Я сама за коровой схожу, пройдусь хоть. Живите с мамой дружно.

– А вот она уедет в среду и будет дружно…

– Наташа.

– Что здесь происходит? – появившаяся на пороге мама смотрит на нас с ехидной усмешкой. Я тщетно пытаюсь угадать, как долго она подслушивает наш разговор, – Что, пытается разжалобить Вас, мама? Я смотрю – обнаглела в конец, завтра утром домой поедешь, поняла?

– Ага, уже, – взвизгиваю я воинственно.

– Ах ты, дрянь! – но тут появляется изрядно подвыпивший папа и злобная фурия переключается на него, – Явился, глаза залил! Не терпится в свинью превратиться?

– Маша!

– Миша!

Пользуясь подходящим случаем, я выбегаю во двор в бодром подрыве и, как есть, в красном халате с розовыми пуговицами, стремглав несусь на улицу, нервно хлопая калиткой. Только б петухи ничего дурного не замыслили – они, говорят, на красное кидаются. Как и быки. Му-у.




Аллочка


Утопающий в зелени плодовых деревьев невысокий дом из белого кирпича манит возможностью высказаться. Дружеское участие мне сейчас не повредит. Аккуратные клумбы с длинными жёлтыми цветами вдоль цементированной дорожки радуют глаз и заставляют задуматься. Сколько приезжаю к бабушке, а название этих дурацких цветов до сих пор не знаю! Вон астры! Их знаю. Астра нормальный цветочек. А эти… фиг поймёшь. Вся деревня утопает в них ближе к осени. Не люблю. Ни осень, ни цветы эти. Жёлтое и то, и другое.

– Аллка, есть сигареты? – на бегу поздоровавшись с представительной хозяйкой дома, тётей Валей, ковыряющейся в огороде, широким задом кверху, я врываюсь на соседскую кухню, туда, где белокурая Валькина дочка усердно лепит пельмени. Алла живёт через два двора. Это очень далеко по сельским меркам. Не догонят.

– Да тихо ты, – испуганно озираясь, шипит стряпуха, так как у деревенских не принято афишировать, что девушка курит. Хотя об этом все и так знают, – Есть. Ща доделаю. Пойдём.

– А выпить? – Аллка внимательно разглядывает моё заплаканное лицо в потеках чёрной туши, – Пойди в зеркало посмотрись, а то только коров пугать, умойся. Кто обидел? Мужики у нас дурные, да.

– Да какие мужики? Мать приехала, – подтирая следы недавней истерики вонючей Аллкиной смывкой, отзываюсь я.

– О, тут надоть налить, – подруга вытирает руки, обильно обсыпанные мукой, прямо о подол выцветшего на солнце платья и воровато выглянув в окошко, достаёт из-под стола бутылку самогона.

– Ух ты!

– Да и я с тобой приму, с утра башка трещит после вчерашнего, а не с кем.

Аллка, одна из немногих деревенских девчонок, которая общается со мной чистосердечно и бескорыстно: по крайней мере не завидует и регулярно подкармливает. Кроме того, она симпатичная. Обесцвеченная пышная чёлка, шальной взгляд из-под длинных ресниц, затянутые поволокой голубые глаза, именуемые в народе блядскими, – короче, всё в Аллке гармонично и грамотно, кроме женской судьбы. Добрая она слишком для такой яркой внешности.

Накатив по паре стопочек, закусив вкусным деревенским хлебом, посыпанным солью, мы дружно идём курить за сараи. Аллкина мама, работающая в огороде мотыгой, намаявшись за день, устало окликает дочь, вытирая со лба пот.

– Ну мы жрать-то будем сегодня, не? Наташа, с нами обедать сядешь? Ты такого вкусного борща, как у меня, в городе не найдёшь, – самодовольно нахваливает себя нескромная соседка. Я застенчиво киваю тёте Вале в знак согласия, виновато оглянувшись на её долговязую дочь, которая невозмутимо и молчаливо продолжает движение, сверкая загорелыми коленками, будто никого не слышит, – Опять они курить. Ты пельмени в морозилку засунула?

– Ой, мам, – презрительно фыркает Аллка, морща аккуратный носик, – Шарику скормила пельмени твои.

– Вот стерва, вся в меня, – добродушно ржёт Аллкина мамашка, сотрясая воздух богатыми боками, – Лука нарви, к борщу.

– Ой, нарву…

– Как ты с ней невежливо, – замечаю я удивлённо, вынимая из протянутой пачки «L&m» сигарету. Купить их в посёлке можно только у местных барыг, да и то ночью, днём даже в магазине не вариант – продают исключительно мужикам. Шовинизм. Глупость. Но что делать? Продавщицы, кстати, и сами дымят, но тоже тайком. Традиции.

С заднего двора деревенская жизнь выглядит немного иначе, чем с парадного входа. Здесь всё по-простому. Пахнет соляркой и машинным маслом, отдаёт коровьим навозом и соломой. Неизбалованный человеческим вниманием телёнок жадно тянется носом сквозь широкую щель в заборе. Белые куры любознательно заглядываются на нас с Аллкой в надежде разжиться съестным, но скоро понимают, что не выйдет. Ой, петух, блин! А я в красном. Да и ну его. Отобьёмся.



Хорошо-то как! Ветерок. Солнышко.

– Ой, ну её, – отмахивается Аллка брезгливо, имея ввиду тётю Валю, – С утра Сизый, блять, пришел, а за ним его жена, истеричка конченая, прошмандень. Говорю дуре этой, – кивает дочка в сторону матери, – Не зови в дом мерина вонючего, как отец за порог, этот сюда, блять. Ну и чо… Та прошмандень этой прошмандени в волосы вцепилась, я разнимать. Сизый шлёпает-заикается: Мань, успокойся, Мань, не гнусавь… Та ему в пятак кулаком. Пришлось соседа, дядю Пашу звать, мне, блять, смари чо поставили, – Аллка задирает рукав, обнажая огромный фиолетовый синяк на пол плеча, – На ноге еще, уёбища, и пол рожи расцарапано, блять. Мне на свадьбу в субботу ехать. Конфуз.

– Да на лице вроде не видно.

– Это потому не видно, что я левой стороной стою, – подруга поворачивается другой щекой и я с удивлением обнаруживаю на её симпатичной загоревшей мордахе несколько свежих ссадин.

– Ого, надо же, не видела.

– Вот, а ты говоришь, мать приехала. Куда б ЭТА уехала. Сизый жене клок волос выдрал, та лопату схватила. Потом я еще их успокаивала, мол, бля буду, мать «нитакая». Ага. «Нитакая». Говорила же, найди любовника с колхоза, раз так припёрло шмондеть. Колхоз далеко, уехал мужик на заработки, да и уехал. Нет, через две избы нашла. Пизда.

– Откуда ты знаешь, что любовники? – совсем позабыв о своих злоключениях, вылупляюсь я на рассказчицу с неподдельным интересом.

– Ну чё ты, как дитё, Наташ? Еще б я не знала, всё под носом. Да я и не осуждаю. С таким-то батей, – Аллка глубоко затягивается с многозначительным видом, – Я б то ж гуляла. Неделю пьёт, валяется под забором, мы ему там даже подстилаем, когда прохладно, – Аллка смеётся, отчего её голубые глаза по-доброму светятся, – Я, это, пьяненькая такая! Пойдем жрать. Мать нам нальёт на радостях, что голову не снесли.

– Алла, лук, – напоминаю я авторитетно, поднимая указательный палец к небу.

– Ото ж, – откликается подруга, белозубо скалясь.

В общем, я второй раз обедаю.

Вечером, часам к десяти, когда уже смеркается, пьяная и прокуренная я являюсь домой. От души наслушавшись, какая я хорошая и интеллигентная девушка и как Аллочке повезло со мной дружить, в добром расположении духа, я вхожу в наш храм любви и света, где никогда не происходит подобных Аллкиным страстей. Тяжёлая оплеуха обжигает моё левое ухо и отбрасывает по инерции вправо. Чудом устояв на ногах, я вижу в темноте коридора разъярённое, искривлённое злобой до неузнаваемости материно лицо и едва успеваю поймать её за руку.

– Ты…ты чего? – растерянно произношу я тихо, опасаясь переполошить весь дом.

– Ах, ты, тварь, треплешь всем нервы, – шипит мать мне в лицо, тщетно пытаясь еще раз по нему вмазать.

– Ты в своём уме, нет? – интересуюсь я искренне, – Мне теперь из дома вообще не выходить? День на дворе.

– Да от тебя за километр разит, пьянь…

– Убери от меня руки и прекрати истерику, – удивляясь свой невозмутимости, твёрдо произношу я.

– Скажи спасибо, что дедушка уже спит, опять с сердцем плохо. Довела.

– Я? Чем?

Утро начинается в шесть утра с команды подниматься. Нет ни обычных сладких «потягушек», ни закрытых заботливо ставень, чтобы не потревожить мой молодой и оттого крепкий сон. Один сплошной крик и невроз.

Минут десять я визжу, как поросёнок, что никуда не поеду, а мать орёт, что сейчас потащит меня прямо в одних трусах через всю деревню, чтобы все видели, какая я пьянь, дрянь, подстилка и насколько не уважаю своего больного дедушку. Бабушка стоит рядом с мамой и лишь тихонько повторяет: “Наташа, надо слушать маму, Наташа…” и тому подобное.

Дедушка, вышедший во двор до ветру, входит неожиданно и застает «картину Ильи Репина» во всей красе. Грозно окидывая мать и бабушку налившимися кровью глазами, он вдруг громко рявкает на них, сжимая кулаки: “Вы тут шта? А-а-а-а?”. Обе разом замолкают.

– Наташа, что случилось? – участливо спрашивает он, дружелюбно ко мне наклоняясь.

– Я в город не хочу. У меня же каникулы, – всхлипывая, отвечаю я, прячась под одеяло от унижения.

– Слышали? Она не хочет. Стервы, довели девчонку, – метая глазами молнии, бушует дедушка, – Не хочет! Понятно-о-о?! – и добавляет много мягче, глядя на меня с любовью, – Оставайся сколько хочешь и никого не слушай.

Победа. Победа. Победа.

Замолчавшая мама очень быстро собирает вещи, так и не похмелившегося с утра папу и всю свою неуёмную злость и униженно отбывает в город тем же утром.

Вечером того же дня мама как ни в чём не бывало звонит и крайне вежливо сообщает, что будет ждать меня на следующей неделе, так как “Наташенька, у тебя же начнутся занятия”.

Вот такая, блин, история.




Нинка


Ужас, конечно, ужасный, но поначалу приятный разговор иногда плавно перетекает совсем в иное русло. Мы сидим с бабушкой за столом, и я тщетно пытаюсь настроиться на поедание яичницы. Не то, чтобы я ненавижу яичницу, но я люблю глазунью, а это блюдо, густо снабжённое поджаренным луком и в произвольной форме смешанные белки с желтками, наводят какую-то небывало серую тоску. Обычно бабушкину яичницу мы едим перед отъездом в город, что само по себе тот ещё стресс, но сегодня, без какой-либо задней мысли, она приготовила её в качестве субботнего завтрака. Видимо, из-за тоски по отбывшей восвояси террористке. Что поделать? Для бабушки моя истеричная и неадекватная мама – всего лишь любимое дитя. Нанизав маленький кусок отвратительной яичницы на вилку, я отправляю её в рот, стараясь не кривиться. Жирно…

Речь заходит о Нинке. Нинка – моя соперница настолько, насколько ею может быть глупая, конопатая девица, с длинным носом и низко посаженной жопой. На её жалком фоне я безумно красивая и ладно скроенная студентка престижного ВУЗа с блестящими перспективами, с мягкими, ухоженными волосами и нежной, бархатистой кожей. Мои зубы идеально белые, а моя упругая задница самая лучшая задница из всех разномастных задниц мира. И даже веснушки на совершенном, сияющем здоровьем и молодостью лице лишь добавляют шарма очаровательной улыбке.

– Нинку-то отчислили из училища, – заявляет бабушка, шумно потягивая из чашки напиток с цикорием, который именует кофейком.

– Не мудрено, она же тупая, – компетентно ухмыляюсь я.

– Да там и до учёбы-то не дошло, прогуливала и устраивала пьянки в общежитии.

– Эта может, – я пренебрежительно фыркаю.

– А мать её везде чешет, смех, мол, Нина-то у меня красивая, мальчишки прохода не дают, мешают учиться. Что ж за люди? Рыбкой извернутся, чтоб непутёвое свое защитить.

Жирная яичница застревает у меня в горле от мгновенно нахлынувшей боли. Никогда-никогда не защищают меня мои родные, даже горячо любимая бабушка, перед чужими людьми! Зависть тяжелым, смердящим облаком окутывает всё моё тщедушное, разом усохшее тело, а жидкие волосёнки превращаются в жёсткую, неаккуратно торчащую мочалку. Если посмотреть повнимательней, у Нины густые и шелковистые волосы, заливистый смех и невероятно сексуальный тембр голоса. И сиськи у неё больше. А Колька, которого я увела у Нинки в прошлом году в отместку за Ваську, всего-то больной фурункулёзом, озабоченный задрот, никому, впрочем, как и мне, особо не нужный… Васька-то был однозначно интересней. Хотя, о чем я? Этот мудак бросил нас обеих. Ну то есть как бросил. Нинку бросил. А я спровоцировала. Да, именно… Но, сука, как он мне нра…

– Наташа, ты здесь? О чём думаешь опять?

– Тошнит меня. Жирно.

Спросить – не спросить?

– Бабушка, а почему вы никогда меня не защищаете? – выдаю я зло, – То есть непутёвую Нинку мать защищает. Да всех защищают. И Ваньку-алкаша вон… А я? Я? Что я такая стрёмная? Что я не заслуживаю?

– Зачем мы тебя защищать должны? Живи порядочной жизнью и все о тебе будут отзываться хорошо.

– Понятно…

Что такое “ порядочная жизнь”, когда буквально всё село живёт как попало, но только не порядочно, по крайней мере с точки зрения бабушки? Ну вот, допустим, пьянствовать аморально, от слова совсем. Сомнений тут быть не может – плешь мне за мои невинные пьянки проела. Так какого тогда чёрта вы неделю назад нажрались на кладбище, как поросята, а дедушка чуть не подрался с Петровыми из-за политических убеждений? Ну да. Эта же Красная горка – поминание усопших и дружеская потасовка на могилках. Все цветы поломали, позорище. Но это же праздник. Ну и потом – Петров первый начал. А то, что мой дедушка мастер провокации, так это характер такой. Они же мужики, им всё можно…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/magdalina-shast-19723548/natasha-i-ee-kobeli/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.