Книга - Лето радужных надежд

Лето радужных надежд
Татьяна Олеговна Труфанова


Богдан Соловей – никогда не унывающий красавец-мужчина, до недавнего времени успешный предприниматель – на грани банкротства. Вернувшись в родные пенаты, он решает наладить отношения с единственным сыном и познакомиться с внуком. Однако Степа, всегда считавший, что отец недооценивает его, не горит желанием общаться. Кажется, лишь бабушка Степы, Майя, способна хоть как-то их примирить… Что же должно произойти, чтобы отец и сын по-иному взглянули на события прошлых лет? И что может значить финансовое фиаско, когда на кону оказывается судьба дорогих людей?





Татьяна Труфанова

Лето радужных надежд





Глава 1


Вот загадка: ни одного другого человека Степа Соловей не ощущал более чужим себе, чем своего отца.

– Что-то это мне напоминает, – сказал Соловей-старший, озираясь. – Музей советского планктона?

Он сморщил породистое лицо и чихнул от пыли. Прошелся по коридору-кишке, оклеенному табачными обоями, колупнул ногтем наклейку с выцветшей блондинкой на зеркале, постоял, уперев руки в бока, напротив чеканного панно с изогнувшей шею ланью, родом из эпохи застоя. В квартире, выставленной на продажу, отец и сын были одни.

– Потолки три двадцать, – казенным голосом сказал Степа. – Дом пятьдесят третьего года постройки, м-м, неплохой. Ремонт, как видишь, ремонт делали сорок лет назад…

– Снести все на фиг. Опен спейс.

– Это как ты захочешь. Тебе жить.

Степа сохранял вид бухгалтера, равнодушно считающего чужие деньги. Богатенький папа захотел прикупить квартиру, привлек к процессу риелтора-сына – ну, бывает. Что? Отец ищет квартиру для меня? Ни-ни, я ни слухом ни духом. Наверно, когда-то надо перестать притворяться незнающим… Не объявлять же в день совершения сделки: «А пошел бы ты со своим подарком, отец!» Угу. Прямо у нотариуса. Встать и заявить, когда гражданин Соловей-старший и гражданин продавец занесут ручки над договором купли-продажи квартиры. Было бы эффектно. А сейчас не до того, не до разъясняющих разговоров с отцом. Нет сейчас сил для сцен. Потому что все мысли – про ба… «Четвертая степень», – сказала она.

Степа уставился себе под ноги, на древний, янтарным лаком покрытый скрипучий паркет, потом перевел взгляд на мелкие, запыленные оленьи рога над входной дверью. Краем глаза он замечал, что отец смотрит на него, и как-то с прищуром, с неодобрением смотрит. Наверное, думает: хреновый мой сын риелтор, вялый, как тюлень.

– Вспомнил! – воскликнул Богдан. – Я же был здесь!

– Был?

– Не просто был, я чуть концы не отдал в этой квартире!

Степа недоверчиво хмыкнул.

– Представь себе. Было это в восемьдесят четвертом году, накануне восемьдесят пятого. Мне было двадцать пять лет, расцвет юности, а ты, соответственно, еще в пеленках лежал. Я бы даже сказал, из-за тебя все случилось, Степа.

– Из-за меня? – Степа скрестил на груди руки. – Извини, извини. Боюсь даже представить, что ж я сделал такого. В пеленках, угу.

Отец посмотрел на него с усмешкой, как на малоумного.

– Ничего криминального, только вопил и какал. Но моего товарища шурин, военный, приехал из Дрездена и привез пачку подгузников. Гэдээровские подгузники – немыслимая роскошь, в СССР их не выпускали в принципе. Я, разумеется, не мог устоять! Ухнул на них тридцать рублей. В декабре, накануне праздников. А у нас, у молодой семьи, и так с деньгами было туго. В общем, из-за твоих подгузников остались мы на мели…

Отец вышел из коридора в комнату – просторную столовую с дубовым столом на единственной бочкообразной ноге, с сервантами и книжным шкафом, наполненным сплошь собраниями сочинений. Степа волей-неволей последовал за ним. Богдан присел на край стола и, болтая в воздухе ногой в замшевом ботинке, продолжил:

– Как раз тогда мне знакомый предложил подработать. В бюро услуг штатный Дед Мороз запил, а на его красный нос было двадцать квартир записано на тридцать первое декабря. Выручай, Богдан! Я согласился. В девять утра тридцать первого загружаюсь в служебный «Москвич». За рулем – водитель, на заднем сиденье – Снегурка бальзаковского возраста, русая коса, плюс мои борода и шуба. Борода, кстати, мерзкая была, белые клочья синтетические, под ней сразу лицо стало чесаться. А шуба – красный шелковый халат на вате, классика для утренников. Ну, поехали!

В первой же квартире, не успела девочка стишок прочитать, мне предлагают рюмку водки. Я говорю: «Дедушка Мороз до полудня не пьет». А они: «Нет-нет! Если не выпьешь с нами, у нас год будет несчастливый!» Ладно, думаю, что мне будет с пятидесяти грамм? Опрокинул. В следующей квартире, только мальчик загадку отгадал, подарок получил, родители подносят портвейн. И я тебе скажу, это было далеко не то благородное порто, которое и сейчас со всем удовольствием. Нет, то была болгарская бормотуха. Но что делать? Умоляют. Я снизошел. Нанес вред здоровью. В третьей квартире – опять водка. В четвертой – рижский бальзам. Снегурочка моя пьет через раз, и только пригубливает, но взгляд у нее стал с поволокой. Я уже понимаю, что работа у Деда Мороза – опасная. Тем более что закуски особо не предлагают, максимум селедкин хвост. К часу дня я решил: хватит! Надо завязывать! А то до курантов не дотяну. Какой там до курантов – до последнего мальчика-зайчика не дотяну, двадцать квартир же сегодня. В общем, я завязал. Я стоял как кремень, говорил: у меня язва, у меня партбилет, не могу. Но то ли в десятой, то ли в двенадцатой квартире мне вынесли французский коньяк. «Мартель»… О! В восемьдесят четвертом году настоящий французский коньяк – это было нечто! Редкость – сродни голубому носорогу. Это как, понимаешь, когда я поехал лет пять назад в ту самую деревню Коньяк, в той самой Франции, алкотур, три коньячных дома за день, спаивают по-страшному, двадцать бокалов на дегустацию выставляют, и к шести вечера ты уже мягонький, тепленький, как помидор на жаре, а тут тебе подносят бокальчик и говорят: отведайте, месье, это из особых резервов, семьдесят лет, терруар, букет, винтаж, вуаля… Так, я отвлекся. Значит, восемьдесят четвертый год…

– И что же? – иронически спросил Степа. – Напоили тебя в хлам? Извини, извини. В сосиску? Вусмерть? Прямо в этой квартире, неужели? Угу.

– А я узнаю, между прочим! – возразил отец. – Обои те же самые, картиночки эти, мебеля, чеканка-лань, тумбочка – именно. До этой квартиры я к вечеру добрался. Иду, шуба нараспашку, борода на ухе. Пою: «Пять мину-ут, пять мину-ут! Бой часов…» И так далее. Загадки все забыл, кроме одной: «Ответ дайте четкий: посуда для водки?» Я опираюсь на Снегурку, она на меня. Поднимаемся на этот седьмой этаж – я запомнил, потому что лифт не работал, – взмыленные, красные, потные, заходим в квартиру. Не успел я спросить, кто тут себя вел хорошо, как вон оттуда, из той комнаты, вылетает с хриплым лаем ирландский волкодав.

– Откуда, извини, в Домске ирландский волкодав? Да?

– Думаешь, у меня было время спрашивать откуда? – усмехнулся отец. – Когда этот теленок, в холке мне по пояс, летит на меня с разинутой пастью? Не спорю, порода редкая, и потом-то я расспросил, отдельная заковыристая история с дядьями-дипломатами, но сейчас речь не о ней. Так вот, мчится на меня этот мастодонт, я назад, хозяева квохчут, девочка-ангелочек заливается радостным смехом… И тут я с разворота ногой барбосу в нос! Он так и сел. От неожиданности. Видимо, никто прежде не смел. Потом волкодав головой тряхнул, снова на меня.

– И ты его это. Кия!

– А тут у меня валенок поехал по паркету. Скользкие были валенки, неподшиты-стареньки. Не успел я сказать: «Мать-перемать», как грохнулся навзничь. Не хуже Чарли Чаплина. А вот эта тумбочка, – Богдан постучал пальцем по квадратному дубовому изделию, – оказалась аккурат под моим затылком. Угол под затылок – да… Лежал бы твой отец паралитиком.

Богдан значительно замолчал и посмотрел на Степу, как бы ожидая от него ахов, заламывания рук, сочувственных воплей или хотя бы вопросов. «Ну-ну, – подумал Степа. – Ваш рассказ очень важен для нас, ждите». Так они постояли еще минуту, другую, третью; молчание отца при этом становилось все значительней, перевалило в область высокого пафоса, практически трагедии, и нужна, уже нужна была реплика – или хотя бы выстрел, звук падения тела, – но Степа молчал и с видом скучающего клерка подпирал блеклую стену. Наконец Богдан встрепенулся, стер трагедийное выражение с лица и продолжил как ни в чем не бывало:

– А спасла меня шапка. Я ее как раз на затылок сдвинул, дедморозовскую шапчонку. У нее была опушка плотная, из белого чебурашки, она смягчила удар. Как говорится, пронесло! Повезло, бог миловал. Но голова потом три дня болела.

– Это она, извини, м-да, от выпитого, – прокомментировал Степа. – Угу. Если водку портвейном запивать, случается такое.

Отец окинул его холодным взглядом.

– Ты, главное, запомни, что все с тебя началось. С твоих подгузников, Степа.

Богдан прошелся по квартире, даже не заходя, а только заглядывая в комнаты на секунду, скривил рот и бросил:

– Не цепляет. Поехали дальше!

Следующий просмотр был назначен в Заречье. Степа сел на пассажирское место впереди. За рулем раритетного «Ситроена ДС», разумеется, был отец. Южно-синяя, ракетных обводов машина поехала по проспекту Мира.

– Домск, милый Домск, – мурлыкал отец. – Буду теперь наезжать регулярно – проведывать внука, припадать к своим провинциальным корням… Одобряешь, Степ?

Степа раскрыл рот, подбирая слова, но не успел подобрать, отец сменил тему.

– Видишь этот магазин? «Мужская мода “Прокруст”»? В советское время здесь была галантерея. Пуговицы, перчатки, всякое такое. Мы, мальчишки, его обожали. Прилипали к витрине.

– Да, пуговицы – они, конечно, да. Вещь! – покивал Степа.

Захотелось вдруг отца поддержать. Тот как-то загрустил после выхода из квартиры с волкодавом.

– Пуговицы? – удивился отец. – При чем тут пуговицы? Там была одна продавщица… кустодиевской красоты женщина. Носила платья с декольте. Она становилась за прилавок, клала на него свою грудь, большую, как подушка с лебяжьим пухом, опираясь локтями, помещала подбородок на руки и смотрела куда-то вдаль. Мечтательно так. А мы как бы невзначай прогуливались мимо витрины. Какие впечатления! Ух! До сих пор помню. Для неокрепшего подросткового организма… не знавшего ни «Плейбоя», ни Интернета…

– М-м, – невнятно промычал Степа.

– А на том углу летом семьдесят второго года размещался мой личный банк, – отец ткнул пальцем в перекресток. – Там стоял автомат с газировкой – ну, ты знаешь: за копейку простая, за три с сиропом, стакан украли алкаши… Я нашел у него секретную точку, практически акупунктурную. Если садануть по ней ботинком со всего размаха, он выплевывал всю свою мелочь. Причем сделать это нужно, когда рядом ноль народа. Задачка не из простых! Я так окормлялся целое лето, пока не починили мой автомат-банкомат.

Там, где сейчас пустое место, когда-то росла вековая липа, ровесница Маяковского. Ты знал, что он заезжал в Домск? Читал стихи в Политехе. Где я учился. (Отец снисходительно улыбается краем рта и сразу понятно: все умные люди этого города учились в Политехе. И сразу понятно, что Степа, окончивший Пединститут, – тук-тук, бум-бум.) О, ликерку закрыли? Жаль… (Здание ликеро-водочного завода теперь щеголяет двумя десятками вывесок, от «Салона уюта “Занавесочка”» до зоомагазина «Лапа».) А я после первого курса проработал на ликерке два месяца. Грузчиком. Жуткая работа, мужики там спивались за два-три года. Выносить было нельзя, а на то, что внутри цеха все пьют, как кони, смотрели сквозь пальцы. Как сейчас помню, в день, когда разливали ванильный ликер, к вечеру все работяги потели мадагаскарской ванилью. Татуировки, железные зубы, морды кирпичные, а благоухать начинали, как торт с кремом… А здесь, у концертного зала, мне зимой девяносто второго года морду набили. А на вид были тонкие, душевные люди. Я вечером шел с бильярда, хмельной-веселый, и тут они вываливают с сеанса Чумака с заряженными банками. Ты не помнишь. Экстрасенс. Заряжал воду, чтоб лечила от всего. Ну, я иду, и тут из дверей – толпа с трехлитровыми банками. Лица просветленные. Все готовы стать свидетелями чудес. И черт меня дернул… «Дайте водицы испить!» – говорю. «Помираю! – говорю. – Помираю от золотухи!» Выхватил у одного банку, у очкастого… Сам ведь не знаю, зачем я это сделал? Очкастый озверел. А еще гололед… В гололед драться – людей смешить. Пока мы с ним кулаками махали, еще полдюжины банок разбилось. Об этом даже в «Домском курьере» написали…

О, минуточку! Покажу тебе одну достопримечательность. Не дрейфь, на просмотр мы успеем, тут недалеко. Видишь эту поликлинику облупленную? Я застал время, когда ее строили. Пролезал на стройку вместе с приятелями. Видишь надземный переход, стеклянную кишку между двумя корпусами? Здесь твой отец на спор танцевал твист. На уровне четвертого этажа. Надо бы мемориальную доску приколотить. Что тут такого? То, что перехода тогда еще не было, были только две стальных балки. Вот на балке я и танцевал. В темноте, естественно. При свете, в разгар дня, никто б не позволил. Кстати, рядом с поликлиникой, там, под липой, была телефонная будка – тоже в своем роде достопримечательность. В этой будке один хороший человек – нет, не я, товарищ мой – потерял девственность. О, ты не представляешь! Для этих целей каких только мест не находили! Потому что дома – ха-ха! Уединиться с девушкой дома, где еще восемь человек на семи квадратных метрах живут… Квартирный вопрос. В гостиницу? Ха-ха! Степа, наивный мальчик. Слава богу, не знал ты советской жизни… Кстати, а вон там, за углом, была одна площадочка, где я… Ладно, уезжаем. Вижу, что не впечатляют тебя дорогие моему сердцу точки.

Отец хмуро замолчал и прибавил газу. А Степа все так же сидел на пассажирском месте и с безразличным видом смотрел в правое окно. Его не то чтобы не впечатляло. Просто не хотелось ему слушать эти гусарские рассказы. Не хотелось, и все! Нет, сам он тоже расписывал, как выпивал на спор бутылку водки, как ходил по краю, залезал туда, давал деру оттуда… лет в шестнадцать, в двадцать он так расписывал. Угу. А сейчас ему хотелось сказать отцу: пока ты тут распускаешь хвост, Майя умирает от рака! Наша Майя, твоя мать! Ему хотелось хлестнуть отца этой новостью, сбить его с ног – так же как сам он был сбит с ног. Но это была не его тайна.



Бесит, ну просто бесит! Богдана выводило из себя полуотсутствующее выражение на лице сына. Он никогда не мог понять, что оно означает: Степа скучает? Фантазирует? Тупит? Что это, черт побери? Какая-то маска из ваты, которую он носит не снимая.

Степа водил его по квартирам уже третий день, сразу после незадавшегося дня рождения начали. И по большей части именно такую баранью морду он делал в присутствии своего отца. Он был неизменно вежлив с Богданом (да, это некоторый шаг вперед после недавних раздраев). Вечером Богдан хлопал Степку по плечу: «Ну, бывай, сын!» – и тот отвечал улыбкой. Улыбкой столь же теплой, как скобка степлера. И Богдана это злило. Что ж ты за человек, сын! Есть в тебе хоть какая-то искра?! Хоть иногда нутро у тебя разгорается, хоть от чего? Или ты всегда такой, тюфяк «ни рыба ни мясо»?

Богдан хотел высечь эту искру, растормошить сына. Потому и про Деда Мороза выдумал. Нет, не совсем выдумал. Пачка гэдээровских подгузников была (оплаченная выигрышем на бильярде). Подработка Дедом Морозом была (без всяких приключений, потому что Богдан сразу сделал каменное лицо и сказал: «На работе не пью», а потом сделал одно исключение для французского коньяка). Даже ирландский волкодав был – у его приятеля; раскормленная до безобразия, ленивая скотина, слава богу, никогда на Богдана не покушавшаяся. Да, получается, не выдумал ничего, а всего лишь сложил факты в один пазл.

А почему про Деда Мороза? Кто его знает! Хотя… И вдруг Богдан вспомнил – вспомнил давний эпизод, сто лет не всплывавший в памяти. Это случилось, когда Богдану-Дане было лет семь. Кто-то подарил его родителям чеканное панно с ланью – точь-в-точь как в квартире, из которой они недавно вышли со Степкой – ну да, через эту чеканку и сработала память…

– Хорошо еще, не ковер с лебедями! – доносился из комнаты звучный голос отца.

– Люди меня отблагодарили, как сумели, Толя, – отвечала мать. – Вкус у них небезупречный, но подарок-то от души.

Даня знал, что его матери женщины часто дарят подарки, потому что она работает женским врачом и постоянно им помогает. Больше всего ему нравилось, когда маме дарили конфеты.

– Ты ведь знаешь, я не люблю пошлость, – сказал отец. – Унеси эту лань на работу. Договорились, Маюша?

Даня подошел к окну кухни, влез на табуретку и прилип носом к холодному стеклу. За окном было светло от свежего снега. Снег лежал рыхлым сугробиком на балконе, выбелил дорогу, превратил в черно-белую гравюру кроны деревьев за парковой оградой. Дребезжа, проехал троллейбус, оставляя за собой на белом два рельсовых следа. А вдруг в нем – Дед Мороз? Нет, глупости, он не может, как обычные люди, ездить на троллейбусах. Зачем? Ему достаточно стукнуть посохом, и он появится где угодно из снежного вихря… Скорей бы! Даня очень ждал его. В прошлом году Даня написал ему письмо (ну, тогда он почти не умел писать, ему помогла мама) – написал, попросил жестяной грузовик. И Дед Мороз принес грузовик, не подвел. В этом году Даня тоже писал письмо. У него были большие планы на Деда Мороза, поэтому он сегодня с утра не находил себе места, даже не пошел гулять во двор, а только спрашивал каждые полчаса: когда, когда же Дед придет?

Наконец в дверь позвонили. Первой вошла Снегурочка – высокая блондинка с очень бледным лицом и ярко-голубыми веками, она выглядела строгой и серьезной. За ней вошел в прихожую большой, не столько высокий, сколько широкий Дед – в красной шубе с белой оторочкой, с лицом как помидор, которое казалось еще красней из-за белой бороды. Дед шумно, сипло дышал и принес с собой какой-то кисловатый и будоражащий запах. (Даня подумал, что волшебник похож сейчас на дядю Геру, полного приятеля отца, когда тот выпьет… Но ведь Дед Мороз, наверно, не пьет?) Дед держал свою шапку в руке, он вытер ею пот со лба и громко сказал: «Умаялся я. Ну! Несовершеннолетние в доме есть?»

Отец нахмурился, будто Дед Мороз чем-то провинился перед ним. Мать, из-за которой выглядывал Даня, чуть слышно насмешливо хмыкнула. Даня смело вышел вперед и отрапортовал: «Я!»

Волшебный Дед подмигнул ему и повернулся к маме:

– Хозяйка, нальете? – Мать вскинула бровь и Дед Мороз тут же добавил: – Воды прошу.

Отец, по-прежнему чем-то недовольный, стал его поторапливать. Все прошли в гостиную. Дед Мороз волочил за собой по полу большой мешок, что-то в нем громыхало, и Даня замирал: это его, его подарок!

Снегурочка тут же села за стол, подперла щеку рукой и стала оглядывать всех непонятным Дане взглядом. Она быстро прошлась по отцу, матери, Дане, а потом стала вдумчиво разглядывать кресла, сервант, вазы, люстру, как разглядывают товар в магазине, прицениваясь. Ее пристальное, совсем не сказочное молчание угнетало Даню, а потом он понял: она замороженная! Потому молчит, потому такая бледная. В противоположность ей, красный Дед Мороз даже воду пил шумно, отфыркиваясь. Сев на стул, он широко расставил ноги, шуба его распахнулась, и выкатился вперед круглый живот в клетчатой рубахе. Рубаха была самая обычная, фланелевая, у отца была похожая, он в ней ходил на даче. Это Даню встревожило, но он тут же придумал, что рубашку Деду подарили в предыдущем доме – отблагодарили за подарки, от всей души, как говорит мама, пришлось ему снимать шитый серебром кафтан и надевать фланель. Раз так, пускай.

Дед наконец допил воду, мотнул головой: «Ладно, шпарь стишок, парень!»

Даня встал в центре комнаты, отставил ногу и отвел руку, как чтец, которого он видел по телевизору. Мама держала невозмутимый вид, но глаза ее, как всегда, улыбались сыну. А отец почему-то смотрел на Деда Мороза с неприязнью. Даня был уверен, что сейчас мрачность отца уйдет. Он сначала хотел выучить «Зима! Крестьянин торжествует…», а потом нашел кое-что получше – гораздо лучше! Стихотворение из книги, которая в последние дни лежала на письменном столе отца. У нее был картонный, по виду самодельный переплет, большие страницы, отпечатанные на машинке, с серым, где-то плохо видным шрифтом. Даня выбрал тот стих, который отцу, судя по всему, особенно нравился – он нарисовал три восклицательных знака на полях рядом с ним, да еще загнул уголок страницы. Стихотворение было длиннющее и по большей части непонятное, но Даня уже знал, что во взрослых стихах часто случаются несуразности. Наводят тень на плетень, как говорила тетя Лена. Так положено. Даня продирался через незнакомые слова, какие-то «просфоры» и «плащаницы», он заучивал строки, напевая их на мотив: «Наш паровоз вперед летит!..», и за три дня все-таки одолел этот огромный стих. Ради того самого подарка – и ради отца – можно было постараться.

Итак, Даня отвел руку, помолчал (как делали чтецы в телевизоре) и начал:

Еще кругом ночная мгла,
Еще так рано в мире…

На всякий случай, чтоб сразу было ясно, как он старается и какой молодец, Даня читал как можно громче и с некоторым завыванием (как это называла их учительница в первом классе – «с выражением»), раскатывая букву «р» – «крругом!», «ррано!». И в интонациях его неудержимо прорывалась мелодия революционной песни. Дед Мороз улыбнулся и подмигнул Дане. Даня, не тушуясь, подмигнул Деду в ответ и продолжил:

…Что звездам в небе нет числа,
И каждая, как день, светла.

Даня покосился на отца – тот выглядел удивленным. Ага, папка! Не ожидал? Даня обрадовался и заорал еще громче:

И если бы земля могла!
Она бы Пасху! Проспала!
Под чтение! Псалтыри!

– Ого! – хохотнул Дед Мороз. – Ну, вы даете!

Даня счел это за одобрение. Он бросил короткий взгляд на отца и вдруг увидел, что тот сидит мрачный, прикусив губу, будто встревоженный чем-то.

Даня продолжал. Он продекламировал еще одну очень трудную часть аж из десяти строчек, где площадь зачем-то ложилась вечностью, и хотя слова значились знакомые, но все были перепутаны. А когда он перешел к следующим строкам…

И со Страстного четверга!
Вплоть до Страстной субботы!..

– Хватит! – прервал его отец.

– Пусть читает! – возразил Дед Мороз. – А потом расскажет, откуда стихи такие. Читай, малый.

– И со Страстного четверга… – снова начал Даня.

– Я сказал, хватит, – прервал его отец. Он посмотрел тяжелым взглядом на Деда Мороза. – Достаточно. Дарите подарок.

И волшебный, могущественный Дед отцу подчинился. Даня удивился этому только совсем чуть-чуть. Он знал, что его отец – сильный, видел, как другие взрослые его слушают и слушаются. Дед Мороз что-то пробормотал себе под нос, скорчил красное лицо в смешную гримасу, а затем подмигнул Дане и полез в мешок за подарком. Наконец-то! Вот сейчас он вынет заветную доску… Сейчас…

Но волосатая лапища Деда извлекла из мешка нечто иное. Желтую, вытянутую как пенал коробку, в которую никак не могла поместиться шахматная доска. Дед вложил Дане эту коробку прямо в руки, так что у него под носом оказалась надпись: «Конструктор металлический. Паровоз + вагон». На коробке был нарисован паровоз, сложенный из железных дырчатых полосок. Даня играл у друга в такой конструктор, он был ничего так, даже можно сказать: классный. Но это было не то!

– Вы перепутали, дедушка, – сказал он и отдал Деду коробку обратно. – А где мои шахматы?

Снегурочка вдруг засмеялась мелким хрустальным смехом; Даня впервые услышал ее голос.

– Здрасьте-пожалуйста! – сказал отец. – Дед Мороз не путает. Ну-ка, возьми! И вообще, тебя чему учили? Спасибо говорить тебя учили?

Отец сам забрал у Деда конструктор и сунул его Дане в руки. Даня стоял, переводя взгляд с Деда Мороза на отца. Не перепутал? Сначала пришла мысль: это из-за того, что отец не дал ему прочитать стихотворение до конца. Из-за этого Дед дал ему подарок похуже. Он тут же разозлился на отца так, что жар бросился в лицо и загорелись уши.

– Не буду! – крикнул Даня и бросил со всей силы коробку на пол.

Картонка лопнула и по полу, лязгая, разлетелись железные дырчатые планки.

– Ах ты хулиганье! – пророкотал Дед. – Шахматы? Не получишь! Пороть тебя надо!

– Так! Вам пора… – начала говорить мама, и другие что-то стали говорить, но Даня уже никого не слышал.

Белая, каленая волна ярости подхватила его и швырнула прямо на круглое клетчатое брюхо Деда Мороза. Даня ударил в это брюхо, как в гонг, затем рванул клетчатую рубашку:

– Отдай мои шахматы!

Дальше был вой и рев, и Даня успел еще раза два ударить по плотному, как кожаный диван, круглому фасаду Деда Мороза, а потом он ощутил сильнейший рывок – это отец дернул его на себя, отодрал от Деда, понес вон из комнаты под матерный ор пострадавшего сказочного персонажа, под тонкие вопли Снегурочки… Потом он был заперт в спальне и рыдал там один… Потом отец его лишил сладкого на месяц, но Богдан не сильно обиделся, он ведь понимал, что нельзя было драться, нельзя было нападать на Деда. А обиделся он на отца неделей позже, когда друг рассказал ему по секрету тайну: Дед не покупает подарки всем детям, их покупают родители. То есть это отец выбрал дурацкий конструктор, это отец не захотел дарить ему шахматы.

Почему? Это была несправедливость необъяснимая. Отец не разрешал ему трогать свою доску после того, как однажды Даня взял без спроса его фигуры и посеял где-то коня и ферзя. Но почему ты не хочешь, чтоб у меня была своя доска? Папа! Почему ты не учишь меня? Отец вечно был занят, а если не был занят, то отсутствовал, а если вдруг он был дома и не читал, не сидел в кресле с шахматными записями, не разговаривал важные разговоры с матерью или другими взрослыми, то ходил из угла в угол, и это значило: «Не мешай, папа думает». Он обдумывал свои большие партии, он готовился к новым матчам, собирался разбить Кереса, подвинуть Полугаевского, поспорить с Петросяном, пободаться со Спасским, а потом – на чемпионат мира, и там… Богдан видел, как вокруг высокой фигуры отца вспыхивают полупрозрачными кадрами диафильма занесенные пешки и ладьи, руки, двигающиеся над шахматными клетками, хватающиеся за голову соперники, громадные, солнечным золотом горящие медали… но не было места в этих кадрах Богдану. Когда-то, когда Дане было лет пять, отец пару раз садился с ним за доску. Богдан тогда напортачил: спрятал отцовского короля, двигал пешки, куда вздумается, пищал за королеву и короля, как в кукольном театре, убегал… Но это же было давно, два года назад! Он теперь совсем другой. Если надо, будет сидеть за доской, как прибитый, как статуя. Он приходит в магазин и ощупывает гладкие фигуры, их бархатные донца, их точеные шеи, представляя, как играет с отцом и заставляет того наморщить лоб: «О как ты ходишь! Умно!» В реальности отец говорил другое: «Не паясничай! Успокойся. Не крутись. Здесь не цирк, ты не клоун!»

Годы спустя, когда Богдан вырос, он стал видеть тот Новый год иначе. Волшебство развеялось, как запах вынесенных из комнаты цветов. Детская обида потускнела в памяти. Стало ясно, почему отец не оценил его выбор стихотворения и героическое заучивание непонятных строф. Даже в оттепельные шестидесятые годы за самиздат вообще и за стихи Пастернака из запрещенного «Доктора Живаго» можно было схлопотать неприятности. Но так и не понял Богдан одного: почему его отец, шахматный гроссмейстер, не захотел подарить ему шахматы. Не хотел учить его шахматам. Почему он был недостаточно хорош для собственного отца?




Глава 2


В следующей квартире их со Степой встретила хозяйка, крошечная черноволосая женщина с осанкой балерины. Эта квартира была не в пример ухоженней, чем предыдущая. Светлые дубовые полы сияли лаком, изумрудный плюшевый диван в гостиной звал присесть, а в числе особых достоинств были две ванных комнаты, свежий ремонт и закрытый двор.

– Недурно! Хотел бы ты здесь жить? – как бы невзначай спросил Богдан.

Я знаю, что ты знаешь: я ищу квартиру для тебя. Это, конечно, сон золотой, но пусть он тебе снится, сынок, развеивать его не будем.

Степа посмотрел на плюшевый диван мрачно.

– Мне достаточно того, что у меня есть.

Ага! То есть и ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь… И ты говоришь мне: не надо?

Богдан почувствовал радость. В этой радости была доля облегчения (не придется разрушать Степины надежды), а еще гордость за сына. Не берет подарок, шельмец! А? Каков! Моя порода! Нос задрал – и «сам! я сам!».

– У вас восхитительная квартира! – промурлыкал Богдан хозяйке. – Столичный вариант, блеск! Мы позвоним вам, – и он откланялся.

Можно было бы в игре с просмотрами поставить точку – уж если Степа дал понять, что подарочную квартиру не принимает, но Богдан хотел еще поездить с сыном по городу. Каникулы. Недолгое их с сыном время вместе. Скоро Богдану придется вернуться в Москву, заняться делами банкротства и спасения крошек с рухнувшего стола… Придется, да, ничего не поделаешь. Ну так почему б не погулять еще денька два-три миллионером по родному городу?

У них оставался еще час до следующего просмотра.

– Проедем по Октябрьской, – сказал Богдан. – Покажу тебе место, где я с твоей матерью познакомился.

Насколько он помнил, он никогда не говорил с сыном ни про знакомство с Аленой, ни про отношения с женским полом в принципе. Когда они жили вместе, Степа еще был мал. А позже, когда ему эта тема могла бы стать интересна, Богдан его видел раз в год… и маячившая на горизонте Алена со скорбно-обиженным лицом не побуждала к рассказам о сто лет назад бывшей и сплывшей романтике.

Богдан припарковал «дээс» рядом со свежевыросшей, как гриб, условно итальянской пиццерией и увлек Степу во дворы. Прямого пути, какой он помнил, уже не было, двор за двором оказывался обнесен решетчатой оградой, и Богдан начал петлять. Степа воспринимал этот все удлинявшийся, кольцеобразный путь равнодушно, никак не реагировал на чертыхания Богдана, оказавшегося перед очередным забором, и только молча плелся за ним. Наконец Богдан остановился перед последней оградой.

– Хрен с ним! Не лезть же через забор, – сказал Богдан и просунул перст указующий между прутьями. – Смотри, видишь, перед тем подъездом – вон там – канализационная решетка? Это и было наше с Аленой место Икс.

– Мм-м, – промычал сын. – Жаль, что это… нет бронзовой таблички. А то как же. Увековечить бы решетку.

– Захочу – так увековечу.

– Только это, с датами. Год встречи – тире – год развода.

– Если б я был святым, Степка, тебя б на свете не было, – добродушно сказал Богдан. – Святые не размножаются. Так что ликуй и пой.

– Мм-м. И как же оно, угу, как вы? – не утерпел, полюбопытствовал сын. – Как познакомились?

Богдан поднял взгляд вверх. Над головой шелестел, покачивал обвислыми лапами каштан, лениво плыли горообразные облака, носилось далекое эхо криков играющих в мяч детей. Богдан улыбнулся краем губ и произнес:

– Все началось с женитьбы. А именно, встречался я с одной девушкой, тонкой и звонкой. Встречался уже год. Отношения наши были светлы, теплы, нецеломудренны, в общем, желать больше нечего. И как-то раз, точную дату не помню, но помню, что это было воскресенье… просыпаемся мы с ней после субботних танцев, потягиваемся, то-се, вот уже и обедать пора, и вдруг она томно так говорит: «Даже через двадцать лет… Когда будут дети… Я все равно хочу просыпаться в полдень. Чтобы завтракать кофе, эклерами… и шампанским». Я вытягиваюсь в струнку, а она продолжает: «А ты как хотел бы?» Я думаю: понятно. Пора делать предложение. Почему нет? Девушка приятна во всех отношениях. Я говорю: «Я тебе все расскажу через полчаса. А пока сгоняю за шампанским».

Чмокнул ее в сахарные уста и помчался. Помчался, заметим, с искренним намерением купить шампанское. Оно, конечно, в советское время не всегда было в магазинах, но если зайти с черного хода, договориться с грузчиком… Я эту механику давно освоил. Вот спешу я, срезая путь через дворы, к гастроному на углу Октябрьской и проспекта Мира. За шампанским, м-да. И вижу девушку, замершую практически в позе журавля, на той самой – да, вот на той – канализационной решетке. Первое, что я заметил, – длиннейшие ноги. И мини-юбка в стиле «еле-еле». Второе – волосы льняные, как у Лорелеи. А потом уже подошел, увидел синие глаза, понял, что пропадает девушка и нельзя ей дать пропасть. Так я сам и пропал. Красавица в беде, классика. О своей предполагаемой невесте, о шампанском я забыл в тот же миг, как отрезало. Для очистки совести скажу, что неслучившаяся невеста ждала меня три дня, а потом очень удачно вышла замуж за майора погранвойск, был у нее запасной вариант. А тут, как я уже говорил, требовалась моя безотлагательная помощь! Девушка вышла в туфлях на шпильках, каблук у нее проскочил в решетку и застрял. Я говорю: «Секунду! Обопритесь о меня». Дергаю туфлю – кряк! Туфля у меня в руке, каблук в решетке.

Ну, после этого мне, как честному человеку, ничего не оставалось, как предложить понести ее на руках. Далеко нести, говорит. Тут минут пятнадцать пешком. Ничего-ничего, это я на вид инженер, работник кульмана и карандаша, а на самом деле я увлекаюсь дзюдо, альпинизмом и конным поло. Беру красавицу на руки – и вперед… Чем занимаетесь, спрашиваю. «Я кондитер». – «Как интересно! Где работаете?» – «В цехе ресторана». – «Какого?» – «А зачем вам?» – «Я же должен знать, где лучшие пирожные в городе…» Ну и так далее: болтаю о том, о сем, про кино-вино, про ее синие глаза. Несу ее и понимаю, что хорошо мне. Так бы нес и нес Аленушку, хоть пять километров, хоть пять часов. Ну, думаю, прекрасно! Сейчас донесу ее до подъезда или даже до двери и непременно возьму телефончик. Тем более у меня резон есть: я обязан починить ей туфельку, раз сломал. Доходим мы до Космодемьянской улицы, Алена говорит: вот до этого дома. Замечательно, какой вам подъезд? Нет-нет, отвечает красавица, я с вами тут расстанусь. Там за углом, под часами, меня должен жених ждать, будет неудобно, если… Оп-па! Я такого поворота не ожидал, скис, но говорю: ничего, давайте я вас до жениха донесу, сдам из рук в руки. Нет-нет, отвечает Алена. Пришлось отпустить. Не осталось у меня ни девушки, ни адреса, ни телефона. Потоптался я, а потом все же посмотрел, кто ее ждал под часами. Посмотрел на его усы щеткой, глаза-буравчики и понял: опять надо ее спасать! Эта проблема посерьезней, чем сломавшийся каблук. Решил – сделал! Две недели осады – и я ее спас.

Степа тихо улыбался, слушая эту занимательную историю.

– Но у тебя же, это, телефона ее не было. И вообще… Как ты ее потом нашел?

– Ерунда! – фыркнул Богдан. – В Домске тогда рестораны можно было по пальцам пересчитать. Обойти их все, спросить, не работает ли у вас кондитер Аленушка… Найти было просто, а вот завоевать такую райскую птицу, как Алена… о, это было гораздо, гораздо труднее!

Ему доставляло удовольствие видеть, как расцвел Степа от этой истории, представлявшей его мать звездой, красавицей, практически Клеопатрой – а не жертвой развода. (В последней роли Степа видел ее предостаточно.) Пускай сын узнает, что его мама не всегда была занудой. А какой она была?.. Нет, не Клеопатрой, конечно. Богдан прищурился, вспоминая…

Когда он впервые увидел Алену, шел дождь. Мелкий, моросящий – перламутровая взвесь в воздухе. Эта переливчатая морось обнимала дома, скрадывала углы, мыла темную июльскую листву деревьев, гладила русалочьими ладонями кожу. Был день серый, а стал жемчужный. А Богдан, несмотря на жемчужную эту красоту, топал по улице в паршивом настроении. Его любовница дала ему отставку. Рыжая, горячая, сама дольче вита во плоти, регулярно отправлявшая его в стратосферу (но ведь и он ее – тоже!) – вдруг говорит: чао! Захлопни дверь, забудь мой адрес. Более того, по морде Богдан получил. За что? За длинный язык. Сболтнул приятелю в пьяном виде, что жениться на рыжей не собирается. А приятель, оказывается, сам имел на нее виды. Рассказал ей, что услышал от Богдана, да еще от себя добавил. Гражданин Соловей из героя-любовника мигом превратился в низкого, аморального типа. Сам виноват: не трепи языком. Так Богдан костерил себя по пути от своей бывшей – куда глаза глядят. Срезал путь через дворы. И тут увидел Алену. Да-да, на этом самом месте. Только не было у нее ни мини-юбки, ни восьмисантиметровых шпилек, и каблук не застревал в решетке, а волосы (да, льняные, да, длинные) были замотаны в невнятный узел, размокший от дождя, и вообще никто бы в тот момент не подумал, что Алена красавица – с заплаканными глазами-то, с красным распухшим носом. У нее в ту решетку ключи упали. Что ж вы так плачете, девушка? Сейчас придумаем что-нибудь. Из чистой жалости он стал ей помогать, из человеческого сочувствия – как мокрому котенку помог бы. У нее была длинная юбка болотного цвета (странный выбор для юной девушки, но в то время – время дефицита – многие одевались во что бог пошлет, унылое и кривое), в ее черных, почти мужских ботинках хлюпала вода, хлюпали ее губы, выкатывались из глаз неостановимые, как бусины с лопнувшей нитки, слезы. Ясно было, что дело не в ключах – или не только в ключах. Внизу, в черноте дренажной канавы под решеткой, что-то блестело, как рыбья чешуя.

– Если бы проволокой подцепить, – всхлипнула девушка. – Мне бы проволоку…

– Бесполезное дело, – отрезал Богдан. – Я даже не стану пытаться. Там полметра вниз.

– А что же? Кого? Сантехника вызывать?

– Не спорю, можно вызвать сантехника! Правда, он здесь ни при чем, но скоротаете время, ругаясь.

Житейская беспомощность девушки доходила до такой степени, что это было даже забавно. Веселье Богдана она не поддержала, только отвернулась и всхлипнула снова.

– Ну, ну! – тронул ее за руку Богдан. – Извините меня. Носорожий юмор, исправлюсь. Эй. Ну…

Плечи у девушки дрожали и Богдан, успокаивая, гладил ее по плечам легко, как бабочку. Он отвел ее к ближайшей скамейке, усадил, дал свой носовой платок, куда она тут же спрятала лицо. Узнал, что зовут ее Аленой. Наверно, ей просто было нужно, чтобы кто-то посидел рядом, похлопал по руке: «Все наладим. Ну! В чем дело?» Через всхлипывания пробились и хлынули объяснения. Она потеряла ключи, а книги дома, нет, есть еще у мамы ключи, но мама сейчас на работе, до нее ехать – час, она не успеет, договорилась с букинистом, теперь не успеет, подведет, что же это, бестолковая, какая ж она бестолковая!.. Им очень нужно продать. Хоть сколько-то. Потому что у них долги. За похороны долги, и за лекарства были долги, им по знакомству лекарства достали – говорили, очень хорошие, только папе они все равно не помогли…

– А что за книги? – поинтересовался Богдан. – Инкунабулы есть? – девушка смотрела на него в замешательстве. – Или только справочники по домоводству?

– Они очень ценные. Папа все деньги тратил на книги. Совсем все.

Глаза у нее были синие, лицо бледное и чистое. Теперь, когда она перестала плакать, начала проступать ее красота. Тургеневская девушка, подумал Богдан. Жизни не знает, до сих пор за книгами пряталась, а теперь – отец умер – выпала из гнезда. Из дворянского гнезда, фигурально выражаясь.

– Букинист подождет, – уверенно сказал Богдан. – Сейчас сходим к нему, договоримся на завтра. Потом – вызов слесаря: вскроем замок, в крайнем случае сломаем дверь…

Алена испуганно ойкнула.

– Не надо ломать!

– Тогда придется ждать маму, – почему-то ему понравилась эта идея: «ждать вместе». – Телефон у нее есть на работе?

Он сходил вместе с Аленой к букинисту и, как только девушка начала лепетать и оправдываться, перебил ее и повел дело сам. Потом Богдан хотел пригласить ее в кафе, но Алена смутилась: «Ой, это дорого». – «А мы будем пить пустой чай. Даже не думайте, чаем вы меня не разорите». Они пошли в парк, где в честь непогоды людей было мало, сели на веранде и смотрели на жемчужную завесу дождя. Капли тихо и слитно стучали по деревянной крыше, от крепкого чая в граненых стаканах, в серебристых подстаканниках шел пар. Алена молчала и в ее молчании не было ничего смущенного, а было только спокойствие. Словно она доверилась ему и, приняв как данность, что он почему-то ей помогает, записала его другом. От нее еле слышно пахло каким-то нежным цветком – шиповником, подумалось Богдану, и пахло так, словно это был не запах духов или мыла, а ее собственный, едва уловимый шлейф. Ее светлые волосы, высыхая, превратились в пушистое облако вокруг головы. Ему не хотелось затевать привычные для знакомства расспросы: где эта девушка учится, какое смотрела кино, куда ходит на танцы (и он не был уверен, что это воздушное существо ходит на танцы). Как-то незаметно он стал рассказывать ей про себя. Что он пьет чай без сахара, у них дома сейчас есть настоящий цейлонский, и если к такому чаю – да кусок кулебяки! Его мама печет гениальные пироги. Да, он с матерью живет, отец умер, как и у вас, нет, умер давно. Что у них КБ[1 - КБ – конструкторское бюро.] разделилось на лодочников и бильярдистов… Да, он инженер, кстати, позавчера вернулся с испытаний новой установки, и представляешь… давай на «ты»?.. и тут бур уходит вбок! Ёклмн!.. Так вот, лодочники зовут его в поход по Ангаре, а бильярдисты зовут поближе, здесь есть бильярдная в парке, и будет районный турнир через месяц, хочется успеть и туда, и туда. Но вообще-то он давно хотел отправиться на Тянь-Шань. Горы там сказочные, что-то невиданное, как из миража, неземное. Он читал воспоминания о путешествии Грум- Гржимайло… Знаешь, тянет. Куда-то, за городской горизонт. А еще ведь есть возможность пойти в аспирантуру. Его зовут, ждут. Но тогда уже будет не до бильярда и не до гор. Двигать науку. Это уже серьезные обязательства. М-да. Обязательства. Может, у него сейчас не время для серьеза.

Богдан просто болтал, рассуждал вслух. Не спрашивал ее совета. Алена и не советовала ничего, она сидела вполоборота, смотря на перламутровую пелену капель, но, как оказалось, слушала. Она посмотрела на него так, словно понимала, словно чувствовала его горячую жажду, его бег, бег, бег: успеть все, попробовать все! Достичь, успеть, одолеть! Будто слышала шепот его сомнений. Будто вобрала его целиком синими глазищами, оценила и узнала точный ответ.

– У тебя все получится, что ты захочешь. Ты такой человек, – сказала она.

Невероятно, но он ей поверил. Казалось бы: тоже эксперт! Какая-то девчонка, на шесть лет его младше, что она может сказать… Но не только в ее тихом голосе – в этой минуте, окруженной дождем, в этом моменте – была правда, была подлинность. Укол волшебства.

Через час Богдан проводил ее до дома. Ее мать вернулась с работы, дверь была открыта. Алена пригласила его зайти. Квартирка в полуподвале гордо выставила два больших, блестевших стеклами шкафа с книгами. А в остальном – бедно и голо. Доски на полу выщербленные. Тряпки на кухне стираные-перестираные. Вместо стульев – дешевые табуретки. Даже телевизора не было, только пластиковый коробок радио. На окне – вровень с травой за окном – звонкий полк стеклянных банок. Мать, маленькая и щуплая женщина в серой кофте, смотрела на Богдана настороженно, как на начальство, и торопливо благодарила.

Богдан подошел посмотреть, что за книги. «Последний из могикан», «Одиссея капитана Блада», «Признания Мегрэ», «Черная стрела»… Рафаэль Сабатини мешался с Фенимором Купером, Сименон – со Стивенсоном, рядом шел Сенкевич, Иван Ефремов, братья Стругацкие, черные переплеты Конан Дойля. Здесь стоял cr?me de la cr?me книжного дефицита. То, ради чего набирали двадцать килограммов макулатуры и тащили ее коробками, связками на приемный пункт, или заводили полезные знакомства, устраивали цепь обменов, или просто покупали с переплатой в десять и двадцать раз. Вот вожделенные тома «Проклятых королей» Дрюона, вот красные корешки Агаты Кристи – за каждый томик, купленный с рук, отдай тридцать-сорок рублей, пятую часть зарплаты – на пергаменте они, что ли? Сборники «Английский детектив», «Американский детектив» и так далее. «Анжелика и король», «Анжелика и то», «Анжелика и се» – толстые корешки французской разлюли-малины. Четырехтомник Александра Грина, который Богдан и сам мечтал раздобыть. Героический Киплинг. Два десятка разнокалиберных книг Дюма – от незабываемых «Трех мушкетеров» до необязательных виконтов, шевалье, монпансье, стоивших, тем не менее, ого-го сколько.

– Да у вас тут сокровища! – присвистнул Богдан.

Алена вскинула голову, посмотрела на него тревожно. Различила подкладку иронии.

– Это Аркадий Игнатьич покойный наш собирал. Книжка к книжечке. Говорил: лучше я ботинки себе не куплю, чем от книги откажусь, – с уважением и даже с благоговением произнесла мать Алены. – И нас с дочкой тоже не баловал. Правильно. Тряпки-юбки – что? Износятся. Котлету съешь и забудешь. А книги – вот они! – она суетливо смахнула со стекла видимую ей одной пыль. – Золотые наши. Теперь Аленке наследство.

На одной из полок стояла бумажная, без всякой рамки, фотокарточка покойного библиофила. Он был немного похож на актера Яковлева: выдвинутый острый подбородок, взбитый хохолок в окружении залысин. Радостный и пронзительный взгляд фанатика. Богдан еще раз оглядел книжные шкафы и понял то, что с самого начала зудело на краю сознания: эта библиотека была грандиозной, шикарной каруселью развлечений. Идеал для вечернего отдыха в мягком кресле. Ни единого тома классиков. Ни Пушкина. Ни Чехова. Ни Шекспира. Ничего, что читающие люди назвали бы сокровищем без иронии.

Если бы Богдан попал в такой дом в иных обстоятельствах, он бы обходил его, прищурясь и беззвучно хохоча, запоминая детали для будущего рассказа друзьям. Но это был дом пахнувшей шиповником девушки, которую он спас во время дождя… Как бабочку игла, его пронзила насквозь жалость к Алене. Ее мать накрывала на стол, ставила какие-то сушки, плюшки, расхваливала дочь-кондитера, из простой мучки да сахарка ах какие вкусности выпекающую… Он пропускал это мимо ушей. Сидел за столом, склонив голову, и посматривал временами искоса на бледную, разрумянившуюся Алену. Опасался, что если посмотрит прямо, то не сможет скрыть своей жалости.




Глава 3


– А вы с Юлей как познакомились? – спросил Богдан, снова сев за руль.

Синяя «богиня» плавно тронулась с места.

– На параде зомби, – ответил Степа. – Угу.

Богдан вытаращил глаза:

– Где?!

– Ну, это был первый парад зомби в Домске. И пока что, это, единственный. Три года назад, угу. От площади Восстания по Сахарной улице и до набережной. Хотели по проспекту Мира до кремля, но администрация не это, не разрешила. А я, в общем, люблю зомби, – невозмутимо сказал Степа, глядя прямо перед собой, на дорогу.

– Мой сын любит зомби… – скривил губы Богдан. – Взаимно?

– Получается, хм, получается, да. Раз мы с Юлей, ну, все такое.

«Похоже, у Степки все же есть чувство юмора», – подумал Богдан.

– Ясно. Трупные пятна и прочая романтика. Толпа оболтусов в белых тапочках…

– Да всего человек сто пришло.

– Сто оболтусов двигают по Сахарной, звеня наглазными пятаками. Как же ты ее разглядел, Юлечку? За кровищей.

– Она, это, без грима была. Случайно попала, угу. Она дорогу переходила. Переходила, а тут ее подхватили, закрутили, потащили. Юлька же маленькая, ее любой дохляк, угу, любой снесет. А она маленькая и тихая, – Степа помолчал, потом задумчиво добавил: – Была…

Богдан свернул на перекрестке.

– Какой дом?.. Так… – Они уже доехали до места следующего просмотра. – Тогда вопрос: как тебя на зомби-параде Юля разглядела?

– А вот это я сам до сих пор не понимаю.

Богдан припарковался возле четырехэтажного здания, выкрашенного в светло-кофейный цвет, выглядевшего элегантным господином в окружении панельных простушек-многоэтажек.

– Чем-то мне знаком этот дом… – сощурился Богдан.

Пока он скреб подбородок, пытаясь припомнить, Степа забубнил про то, что дом такой в районе один, был выстроен еще до войны для администрации сахарного завода, потолки высокие, лестницы широкие, а внизу холодный подвал, хочешь – картошку храни, хочешь – хамон, и в подъездах еще целы витражные стекла… Они вошли в строгий, выметенный подъезд. Внутри пахло сухой листвой и пылью. Вверх нужно было идти по лестнице, лифта не было, зато лестничные пролеты раскрашивал цветной свет из витражных окон: пчелы, ягодки, листочки резные – красиво жили сахарные управленцы. Но было что-то неприятное в этом старом, ухоженном доме. Будто какой-то дребезг зудел из-за дверей – то есть не из-за дверей, а в голове Богдана, конечно. Но почему?..

Они со Степой дошли до последнего этажа, Степа позвонил в дверь. И в ту самую минуту, как хозяин квартиры открыл им, Богдан вспомнил.

– Нет! – сказал Богдан уже приоткрывшему рот для приветствия хозяину. – Уж извините.

Он развернулся и пошел вниз.

– В чем, в чем, собственно, дело? – раздраженно спросил сын, догнав Богдана. – Ты даже не это, не взглянул.

Соловей-старший спускался быстро, только стучали по лестнице его каблуки. Сын спешил за ним, а Богдан молчал, пока не дошел до машины.

– Садись! Поехали отсюда, – он махнул рукой, указывая Степе на сиденье.

– Куда едем?

– Покатаемся, – хмуро ответил Богдан. – А в этом доме друга моего, приятеля убили. – Степа смотрел вопросительно, ожидая разъяснений, и пришлось продолжить: – Он, видишь ли, собрался экспроприировать некоторую долю того, что красиво блестело и плохо лежало. Он так думал, что плохо лежало. Старшие товарищи напели ему: квартира богатая, хозяин в отъезде, с отмычкой поможем… И Гена, дурак, пошел. Он не был невинной овечкой, но на такой гешефт решился в первый раз. Не повезло, хозяин оказался дома. Какой-то выживший из ума старикан. И этот старикан пальнул с перепугу из охотничьего ружья. Гене еще шестнадцати не было. Вот так. Абсолютно бездарная смерть. Ну! Садись!

Степа наконец влез в машину, и они тронулись.

– Мм-да-а… – промычал Степа – Приятель твой… ну и приятели у тебя были! Ты же, это, как говорится… я думал, из интеллигентной семьи?

– Ты, дорогой мой, не знаешь, что из интеллигентных семей самые отпетые бандиты выходят? Шучу. Нет, я был пай-мальчиком. По крайней мере, я всегда действовал в рамках гражданского, а не уголовного кодекса. Мы с Геной уже разошлись к тому времени, редко виделись, когда он… Про этот дом я потом узнал, на похоронах.

Степа помолчал.

– И что теперь? Угу. Куда возить тебя? А? У тебя что ни дом, так – ба-бах! Угу. То волкодав, то еще что похуже. Памятные места. Может, это… не нужно тебе, ну, не нужно в Домске квартиру покупать?

Богдан усмехнулся.

– Нет, господин риелтор, вы от своих обязанностей не увиливайте. Я подумаю. Давай-ка сейчас прокатимся по городу, на районы посмотрим. А я подумаю.

Соловей-старший прибавил газу и помчался по узкой улице, обгоняя редкие машины. Мимо мелькали тополя, фонари, подъезды. Он вырвался на широкий проспект и сразу стало легче. К реке! Нежно-синяя «богиня» полетела к Меже, отбрасывая в стороны здания и перекрестки. Распахнулась перед ними Соборная площадь, зазвенели золотом и серебром купола. Богдан покрутился по площади, ища место, выехал на набережную и там встал. «Выйдем подышать», – бросил он сыну. Ему нужен был воздух, воздух и небо, и спокойная зелень покатого берега, плеск и блеск реки и весь этот простор – чтобы перестало теснить в груди.

Первый раз он увидел Генку в троллейбусе, когда ехал в никуда. Был ноябрь, погода премерзкая, дождь заладил с утра. Особенно не пошляешься по улицам. А время где-то провести надо, потому что Богдан ушел из школы, еще со второго урока (последний месяц он часто так делал). Ну вот. Дождь. Пустое время. Куда? А в троллейбус. В любой, вот хоть в этот, второй номер.

Гена – тогда еще безымянный, просто какой-то парнишка тех же примерно лет, что Богдан, – вошел в троллейбус и плюхнулся на свободное сиденье, – как раз напротив Богдана. Тощий, зато высокий, а еще угловатый: локти, колени, скулы, уши – все в стороны торчит. И под губой – кривой шрам. Уу, класс! (Позже Гена рассказал, что это папаша по пьяни ему лицо разбил, давно еще, когда он с ними жил.) Сразу захотелось двинуть ему, нарваться на драку. Богдан уже примерился встать, задеть будто невзначай (дальше – понятно: «Ты чего?» – «А ты чего?» – и так далее). А парнишка вдруг вынул из кармана складной ножик, лезвие в пол-ладони длиной, и стал ковырять черную кайму под ногтем. Водитель объявил: «Следующая остановка…» Богдан текучим движением поднялся и ни единой былинки не задевая вышел.

В следующий раз он увидел владельца ножика в особый день. В тот день Даня школу отменил вовсе – потому что получил Письмо. Утром он проверил почтовый ящик в подъезде, как проверял каждый день, начиная с того августовского дня, когда догадался, что должно прийти письмо, телеграмма, посылка – в общем, известие. Прежде там обнаруживалась обычная дребедень – мамины журналы «Юность», «Новый мир» и тэ пэ, а если письма, то не те. А сегодня пришло то самое, долгожданное Письмо. Богдан схватил его, как горячую картошку, сунул внутрь в куртку и помчался – на улицу, прочь.

Сначала он дернул в сторону школы – на тот случай, если мама выглянет из окна: пусть увидит, что ей надо увидеть. (Ему совсем не хотелось расстраивать мать, она и так после идиотских, фальшивых похорон была как замороженная – она-то думала, что отец погиб.) Завернув за угол, Даня остановился и посмотрел еще раз на письмо. Углы бумажного конверта были чуть помяты, а сам конверт был иной, не чета тем, что продавались на почте. Те были белые, небольшие, с картинкой сбоку: розы или маршал какой-нибудь. Этот – сразу видно, что иностранец: длинный и вытянутый, без всяких роз, из желтой, чуть глянцевитой и похрустывающей бумаги. Адрес написан латинскими буквами: «Tavricheskaya 20, Domsk, Russie». Кому? «Anatoli Solovej». От кого? «Bernard Deniot» – и адрес в Париже. Paris. Письма от иностранцев приходили и прежде, только прежде их Богдан не брал, они сразу отправлялись на стол к отцу, это была его, международного гроссмейстера, переписка. Правда, в последние два года, после проигрыша отца Фишеру и закрытия для него границ, писем стало в разы меньше. Это письмо маскировалось под одно из прежнего ряда: письмо гроссмейстеру Соловью от коллеги-француза. Маскировалось, но не было таковым! Богдан это знал. Он был уверен, что внутри – лист, исписанный отцовским почерком. Наконец-то – известие от него! Отцу приходилось шифроваться, потому что все должны были думать, что он погиб. Даня прежде тоже сомневался. А теперь было ясно: он жив! И не только жив, а уже до Парижа добрался. Видимо, поселился у кого-то из своих шахматных знакомых, как-то устроился.

Фальшивая смерть, похороны, морской побег через границу с Турцией – если изложить это кому-нибудь из взрослых, они бы не поверили. Сказали: фантастика. Но для тринадцатилетнего Богдана все это было вполне реалистичным. Именно так, в мире фантастических авантюр, жили герои его любимых книг Жюля Верна, Дюма, Буссенара. И он знал, что его отцу провернуть авантюру, невозможную для других, – под силу. В конце концов, его отец переплывал Москва-реку с завязанными руками! Единственную ошибку совершил отец: не рассказал маме и Дане. Эх! Мы бы не выдали! Но сейчас – Письмо, Письмо! – ошибка будет исправлена.

Письмо жгло ему карман, но было страшно распечатать. Из-за крохотной вероятности, что внутри – обычные каракули от обычного француза, не от отца. Богдан сел в троллейбус – какой подошел, любой. Второй номер? Да пожалуйста. Он сидел, уставившись в окно, грыз ноготь. Через пару остановок кто-то плюхнулся рядом с ним на сдвоенное сиденье. Богдан бросил взгляд: ха, это же тот парень с ножичком. Не до него сейчас. Что там, в письме? Только привет? А если там инструкции… Что им с мамой нужно сделать, чтобы перебраться к нему… Может быть даже, отец написал инструкции именно для Богдана. Теперь ведь Даня – единственный мужчина в доме.

Все, невозможно уже было таить письмо в кармане! Надо было срочно, срочно вскрывать! Но не здесь же. «Дай пройти», – грубым голосом сказал Богдан, протиснулся мимо тощего со шрамом, встал у дверей троллейбуса. Он теребил хрустящий конверт в кармане, рука нервно дернулась – и желтый конверт вылетел на пол.

– О, какие марочки!

Тощий метнулся, как змея, и схватил конверт. Даня без лишних слов вцепился ему в руку, но тощий не отпускал. Тут троллейбус остановился, открыл двери, и они оба выкатились наружу.

Короткая борьба на остановке закончилась победой тощего. Тот вывернулся из Даниного захвата, подло лягнул его ногой в колено и отбежал. Чуть оправившись от дикой боли в колене, Богдан захромал за ним. Погоня ушла во дворы, в тень деревьев, к линии гаражей и в простенок меж гаражей. «Дурак, – подумал Богдан. – Сейчас я его!..» Из простенка некуда было деваться. Но за углом гаража Соловей увидел гнусную картину.

Парень со шрамом стоял, нагло поставив ногу на ржавую канистру, и держал конверт зубами за край. Еще ухмылялся. А в руках у него был коробок спичек. Он чиркнул спичкой и поднес пламя к письму.

– Агумыгуму? – судя по ухмылке, говорил он что-то, казавшееся ему весьма остроумным.

Язык пламени колебался в сантиметре от желтой бумаги. Секунда – и пойдет плясать вверх.

Богдан хмыкнул и вальяжно оперся плечом о стену гаража.

– Умный человек спросил бы, – Богдан смотрел на пацана искоса и небрежно, будто плевать ему было и на конверт, и на огонь, – спросил бы: что внутри конверта?

Тощий помялся, но все-таки вынул конверт изо рта. Спичка догорела, он бросил ее, а коробок держал наготове.

– Ну. И че там?

– Ты про марки верно заметил. Интуиция работает у тебя.

– Че?

– Угадал, говорю! В десятку попал.

На этих словах Богдана тощий самодовольно засиял.

– Только снаружи марки – дрянь. Им цена – пятак, – продолжал Богдан все тем же небрежным тоном. – Плюс гашеные, сам видишь. Ничего не стоят. Зато внутри… – он многозначительно замолчал.

– Врешь.

– Это мне француз шлет. Друг по переписке, нам в школе адреса дали. Отличный мужик, Бернар. Коммунист, ясное дело. У него этих марок – жопой ешь! Он мне самые дешевые из своих присылает. Только эти дешевые у нас по два рубля идут.

Тощий усмехнулся, спрятал в карман грязных штанов спички, оттянул ворот свитера и бросил конверт за пазуху. Богдан при этом невольно дернулся вперед, и в ответ на это движение парень выкинул из-за обшлага ножик, вмиг раскрыв лезвие.

– Да пожалуйста, иди, – Богдан посторонился и даже рукой махнул приглашающе. – Только тебе без меня никуда. Думаешь, тебе в магазине «Филателист» дадут нормальную цену? Ха-ха три раза. Они не только не дадут, они еще сдадут тебя. Причем не ментам, – и Даня сокрушенно покивал головой.

– А кому? – недоверчиво спросил тощий.

Он все же вышел из простенка между гаражами и пошел наискосок через зеленый двор, а Богдан шагал рядом с ним.

– КГБ сдадут, естественно. Откуда у вас, гражданин, французские марки? Так ты, пацан, связи с иностранцами имеешь? Доказывай потом, что ты их честно спер. Тебя как зовут, кстати?

– Ну, Гена.

– А я Богдан. Я эти марки знакомому коллекционеру толкаю. Он мне платит рубль, оба довольны. Нужно знать, кому толкнуть, такие дела, Ген.

Тощий остановился, посмотрел на Богдана с прищуром.

– Ладно. Пошли вместе к твоему, этому, – он протянул руку. – Пополам?

– Идет! – Богдан хлопнул его по руке.

Партнеры устроились на лавочке возле песочницы. Тощий Гена залихватски вскрыл конверт ножиком, потряс – оттуда выпали два сложенных пополам листка. Пока он тряс конверт дальше и исследовал его, Богдан подхватил листки. Он молниеносно водил глазами по строкам. «Cher Anatoli… Je veux discuter avec vous un dеfi intеressant…» Везде шли лишь французские строки размашистым и округлым почерком, ничуть не похожим на острый, частый, будто стиснутый почерк отца. Ни единого слова по-русски. Начальных знаний французского Дане хватило, чтобы понять, что речь идет о каких-то шахматных задачах.

– Блин! – Богдан стукнул кулаком по скамье. С усилием удержал подступившие к глазам слезы.

– Я не понял, где марки? – нахохлился парень со шрамом.

– Сволочь! Как будто трудно ему… – вырвалось, и Богдан поправился: – Бернар сволочь. Пишет, что в этот раз ничего не прислал, потому что… Хрень какая-то. Пишет, жена убиралась у него на столе и случайно выбросила те самые марки, которые он для меня приготовил.

– Вот жопа!

– Или жопа, или зажал. Я ему в последний раз такой клевый наборчик отправил… – Богдан вдохновенно врал, и волна вранья отодвигала слезы и кинжальную обиду оттого, что в конверте оказалось заурядное письмо от какого-то отцовского знакомца, пустышка вместо известия, которое он ждал больше всего на свете.

Как обычно, Даня словеса плел убедительно, и нужно было очень хорошо знать его, чтоб распознать вранье. Гена тогда не знал – и поверил. Дальше они отправились шляться по улицам вместе – а что? Все равно надо было время скоротать.

Так они и сдружились. Богдан был умнее, зато Генка был быстрей, бесшабашней и подначивал Даню на такие штуки, до которых он сам бы не дошел. И еще был в этой дружбе легкий оттенок превосходства. Тринадцатилетний Богдан отлично сознавал, что он – способный мальчик из семьи шахматного гроссмейстера и заслуженного врача, с заранее выстроенной для него линейкой перспектив: комсомол – окончание десяти классов – институт – некая престижная, самим им выбранная профессия – достижения, ордена и тэ дэ. В то время как тощий Гена – троечник, у которого мама – повариха в заводской столовой, а папаша разведенный – пьянь (считай нет его), и перспективы у Гены тоже выстроены: ПТУ – станок на заводе – домино и портвейн по выходным. (Потом, много позже, Богдан догадался, что и Генка тоже чувствовал превосходство – свое, превосходство знающего жизнь пацана, знатного хулигана, перед домашним мальчиком.)

Превосходство Богдана держалось, но истончалось – и наконец лопнуло. Потому что проходили дни, недели, месяцы, а Письмо так и не появилось. Почтовый ящик зиял дырой, и такая же дыра зияла в сердце. Отец бросил их с мамой. Вот что стало ясно. Понятно, они с матерью ссорились. А уж в тот последний вечер как ссорились – оо! Собственно, было глупо надеяться. Отец же сказал тогда матери: «Кончено! Прощай». Но Богдан, идиот, надеялся. Что отец одумается, из своего прекрасного далека – куда он там сбежал? в Лондон, Париж, Калькутту? – он пришлет известие, позовет и Даню, и маму. Ведь мы же были родные, не чужие тебе… нет? Но отец их бросил. Вот уже весна кончалась, подступали жаркие дни – такие же дни, как в прошлом августе, когда мать рыдала на фальшивых похоронах. Письма не было. Стало ясно, что и не будет.

Ну а тогда – чем Богдан лучше Генки? Такая же безотцовщина. Это слово, «безотцовщина», услышанное где-то, ворвалось со свистом и упало на дно души. Богдан – безотцовщина. Ощущать себя таким было странно. В этом было понижение статуса, кувырок по социальной лестнице вниз – к пэтэушникам и чудикам, детям матерей-одиночек, детям пьяных, безответственных, плевавших на них папаш. Но более того, это слово содрало какой-то защитный слой с мира, в котором жил Богдан. Небо придвинулось, стало ниже и грубей. Богдан чувствовал его, небо, ощущал, как оно теперь царапает его наждачкой. Ты, безотцовщина. Брошенный, ненужный пацан.

– Опять пробка на Александровском мосту, – сказал Степа.

На мосту через Межу действительно скучали грузовики, легковушки и застрявший ровно посередине троллейбус.

– Обещают, это, от объездной дороги мост сделать. Давно обещают, угу, – гудел Степа, стоя на берегу рядом с Богданом. Руки он сцепил за спиной и смотрел на пробку, будто ничего интересней здесь не было.

– Так построят. Мост – это хороший бюджет для распила, – равнодушно прокомментировал Богдан.

– Ты, мм, это… нормально?

Богдан надменно задрал нос.

– Я – прекрасно! Кстати, вдруг вспомнил: я благодаря Гене, мир его памяти, чуть не утоп здесь. Искупался в реченьке Меже в марте месяце.

– М-м? – сын проявил слабый интерес.

– Это мы с ним забрались на прогулочный катер зайцами. Ладно, то история долгая. Но вообще с Геной было не соскучиться. Как мы с ним в колхоз поехали! Тырить яблоки из колхозного сада. Набрали по мешку руки загребущие, а потом-то унести мешок надо. Двадцать кило. Ползком, да мимо сторожа, да пешком до шоссе три км, а потом на попутках… Яблоки мы продали, а на вырученные деньги я, как сейчас помню, купил букет роз Тане… Тоне? Оле? М-да. А ведь когда-то с ума по ней сходил…

– Бывает, – безразлично кивнул сын.

Тефтеля ты паровая! Хоть что-то искру из тебя высекает?! Богдан скривился.

– А какие мы с Геной шутки на кладбище отчебучивали! Огненная голова на могилке, например. Художественная резьба по арбузу, внутри спиртовка… Для вечернего путника – сильное зрелище.

– Это на каком кладбище?

– На старом, Девяткинском, разумеется. Зачем переться на край города, когда в центре Домска есть такое шикарное место для молодежи. Потом мы с ним там портвейн распивали на гранитных плитах, по примеру алкашей. Как говорил Гена: «Качественно отдыхали». Тишина, свежий воздух, дубовая тень. Его бы воля, он бы там поселился.

– Мм-м, – кивнул Степа. – Хорошее кладбище, угу. Я одно время тоже думал там поселиться. В детстве. Ну, то есть в девятом классе. Присматривал место.

– Да что ты? – сощурился Богдан.

– Угу. Даже маму попросил посадить на моей могиле эту… секвойю. Ха! Откуда она бы секвойю взяла?

Богдан тоже улыбнулся.

– Секвойя – это масштабно! Одобряю. А с чего тебе в голову такие фантазии взбрели – место на кладбище искать?

Ветерок гулял по берегу Межи, ерошил пепельные волосы сына. Степа стоял рядом, смотря на реку, на ее спокойный, голубой, плещущий бег.

– Началось все с того, что у меня ухо опухло. Ну и ладно, делов-то – ухо. Хожу так неделю, две, никого не трогаю. А потом я как-то раз забежал в гости к бабуле. Без звонка, типа пирожок перехвачу – и вперед. Ага, щас! У Майи сидела какая-то ее подруга, тоже врачиха. Она меня – цап! Шмяк! Говорит: это что такое на голове? Что на голове? Быстро к онкологу! Опа. Зашел за пирожком. Майя звонит маме, они меня берут в клещи и тащат. К онкологу, угу. А у того шприц – как у клоуна в цирке. Я чуть под стул не залез со страху. Взяли у меня эту… пункцию. Мама ждет результатов, зеленеет. Майя говорит: все путем, отсечем худший вариант. И тут результаты: злокачественная! Угу, опухоль у вас, говорят, злокачественная. Майя говорит: ошибка! Я думаю: ексель-пиксель! Снова подходит ко мне дядя-онколог со шприцом. Вторая пункция – и опять: злокачественная. Ну тут я про кладбища задумываться и начал. Все же у нас в городе их три, выбрать есть из чего. Бабуля – женщина упорная, она меня на третью пункцию потащила. Нет, ничего радостного мы не узнали. Один онколог маме сказал: два месяца ему жить осталось. Мама – хлоп! В обморок. Тогда Майя другого онколога подключила. Тот был подобрее. Говорит: три месяца. Будем операцию делать, химией травить, а дальше – все в руце божьей. Я думаю: ладно, зато экзамены не сдавать. Опять же, секвойя внушительно смотреться будет.

Богдан прикрыл глаза. На сына смотреть было невозможно, а тот все рассказывал, чуть усмехаясь, рассказывал о том, о чем Богдан не имел ни малейшего понятия и что, судя по всему, было правдой.

– А потом мои мечты о секвойе пресекли. Артем напряг своих армейских, как их – побратимов, те нашли в Питере профессора. Ну, мы с мамой и Артемом втроем к нему в Питер поехали. Профессор оказался – вылитый Цахес Циннобер. Ручонкой меня – хвать! Признавайся, говорит, насекомые тебя кусали? Я говорю: а кого они не кусали? Он мне ухо крутит: в последние полгода кусали? Пришлось, угу, напрячь мозг. Да, говорю, летом мы с классом в Крым ездили, там меня какой-то клоп укусил. В степи, угу. Клоп, комар, муха цеце. Подбежала, укусила и скрылась, не представившись. Профессор говорит: ясненько! Боррелиоз. Типа бывает такая ерунда, по анализам очень на рак похожа. Но гораздо симпатичней, в том плане, что от нее все же лечат, а не закапывают. Выкачали из меня еще кровушки на анализы – и действительно: боррелиоз. Дальше – антибиотики и прочие приятные колеса, и через пару месяцев я стал свеж и весел, как огурец. Угу. Вот так.

Богдан дышал, раздувая ноздри. Через грудь поднималась жаркая волна гнева.

– А почему вы мне не сказали ничего?! – наконец взорвался он. – Почему я ничего не знал?!

Степа аж отодвинулся.

– Тише-тише. Значит, беспокоить тебя не хотели. Майя, мама. Как говорится, что волновать по пустякам? И ты, это, занят был. Бизнес, контракты, Мальдивы. Мы тебя видели – в году раз. Извини, извини.

В этом нарочито спокойном говорке сына была явная издевка.

– По-онятно, – процедил сквозь зубы Богдан. – Ладно, пока. Мне по делам надо. Бизнес, контракты, знаешь ли.

Он развернулся резко и широкими, тигриными шагами пошел к машине.



Синяя ракета «дээс» мчалась по окружной дороге вокруг Домска. Девяносто, сто, сто десять, сто двадцать… Мелькала разметка на сером асфальте, мелькали пыльные кусты на обочине. Богдан летел злым шмелем, вилял, обгоняя редкие машины. Руки стиснули неповинный руль, словно только он мог удержать в бушующем море ярости и вины. Он придушить бы хотел дуру Алену, которая скрыла от него болезнь сына. О чем ты думала?! Когда собиралась сказать мне? На похоронах? Да я бы в сто раз быстрее, чем твой Артем, нашел приличного врача в Москве, который сказал бы то же самое, что Цахес из Питера! И не пришлось бы Степе секвойю присматривать, могилу выбирать! Ты хоть понимаешь, что твой сын пережил, идиотка?!

Богдан злился на мать. Тоже хороша, чтоб ей! Привыкла за других решать. Почему ты мне не позвонила, мама?! Да я бы бросил любой контракт, я бы с любых Мальдивов прилетел, с вулкана слез, из Марианской впадины вынырнул! Нет, вы с Аленой решили за меня, вы решили, что мне плевать, что я паршивый отец, с которого только шерсти клок – денег клок – заметим, хороший, очень хороший клок!.. И кроме денег, вам от меня больше ничего не надо. Эх ты, мама…

Богдан злился на сына. Разумеется, на взрослого Степу, с умыслом, с подначиванием эту историю рассказавшего, а не на того четырнадцатилетнего парня, растерянного, оглушенного новостями, поверившего врачам-охламонам про два месяца жизни. Не на того мальчишку – но и на него тоже, потому что: почему ты не позвонил мне? В первый же день, сразу, как только узнал, ну или хотя бы на второй день, на третий?! Почему не попросил у отца помощи и совета? Почему какой-то Артем, отчим, вез тебя к профессору в Петербург? Почему ты не поделился со мной? Да потому, что я сам не звонил тебе и не приезжал, а когда приезжал – в году раз, – то не знал, о чем говорить с тобой, неожиданно выросшим, но все таким же непонятным, молчащим, моим сыном-тюфяком. У меня была классная, яркая, быстрая жизнь, а ты был в ней лишний, и ты это чувствовал. Почему ты не позвонил? Потому что я действительно паршивый отец.

Возник у дороги и мигом вырос квадратный указатель: поворот на московскую трассу. Богдан свернул на развязке. В Москву, в Москву! Хватит! Хватит петлять с сыном по городу, делая вид, что собираешься купить ему квартиру. Кого ты обманываешь? Ты банкрот. Кого ты обманываешь, делая вид, что спустя двадцать лет можно вернуть себе сына?.. Нет-нет, все потеряно, и потеряно очень давно.

Шины шелестели по ровной трассе, чуть гудел, успокаивая, перебранный до блеска мотор. Безмятежно-синяя «богиня» летела в Москву, и на крыльях ее пел-зудел ветер.

Проносились мимо домишки с шиферными крышами, картофельные огороды, зеленые поля с редкими козами. Мигнул справа знак: «Левшино». Как всегда, это название ужалило оводом. Где-то здесь, возле этой деревни, разбился отец. Когда сбежал от них с матерью и дернул то ли в Москву, то ли еще куда, но не доехал. Богдан желал бы ему долгой жизни – где-нибудь в Париже, или в Парамарибо, пусть даже он забыл бы про них и не слал писем. Но отец именно погиб. Он вспомнил, как поверил в это: в пятнадцать лет, когда услышал, как дед Альберт… Дед Альберт сидел у себя на кухне с каким-то седым усачом, своим однополчанином, на столе была водка, сельдь с луком, черный хлеб. А Богдан зашел в ванную и через неплотно прикрытую дверь слышал: «…Мокрая дорога… Заскользил и на встречку… А там грузовик. В лоб. Толя от удара вылетел… все лицо изрезано, грудь изрезана стеклом… Я на опознании не поверил сначала… Лицо-рана. Хоронили в закрытом гробу…» Богдан прижал к ушам ладони, но продолжал слышать дрожащий голос деда – и он выбежал, выбежал из дедовой квартиры стремглав, не захлопнув дверь, и на улицу, и куда глаза глядят…

А вот на подъезде к Москве есть щит: красивый парень полулежит, руку небрежно положив на колено, падает смоляной завиток волос на лоб, бровь воздета с вопросом – и так уже лет пятнадцать лежит, падает, воздета. Имя на щите: «Златан». Вроде был такой цыганский певец, девочкам нравился, большие залы собирал, а потом разбился. И давно бы его забыли (у девочек каждый год новые кумиры), но вот кто-то (мать, отец, дядя) на месте аварии поставил щит с немым призывом: «Помяните Златана». Что, если и мне щит поставить? «Анатолий. Он был паршивый отец, но большой шахматист. Помяните Анатолия!» Нет, не так. «Анатолий Соловей. Гроссмейстер, а также любящий (в меру своих сил) муж и отец. Вечная память!» Не так. «Анатолий Соловей. Получил от судьбы шах и мат…» А? Поставить щит у дороги? Денег хватит. Тьфу! Раньше бы денег хватило.

Уезжали назад зеленые волны холмов. Солнце светило в спину. По обочине ехал велосипедист с удочкой, отбрасывая длинную паучью тень. А позади оставался город, похожий на колодец: в нем канула безвозвратно юность Богдана, утекла по капле его любовь к Аленушке, когда-то не только беспомощной, но и прекрасной… в этот колодец ухнули отношения с сыном, их общий смех, догонялки, поездки в зоопарк, мороженое без ограничений – все, что было когда-то, когда Степка был не выше поясного ремня… Утеряно и забыто, лежит под глубокой темной водой. К черту!

Кстати, вещи остались на квартире у Кеши. Возвращаться? Нет уж. Пусть мать высылает бандеролью. Нет, только вперед. В Москву!

Если бы мог, Богдан прибавил бы еще газу, прорезал бы воздух ракетой – двести, двести пятьдесят, триста километров в час. Но его «богиня» все же не год назад была на конвейере собрана. Больше ста тридцати она не давала. Тем не менее скорее в Москву, прочь от города-колодца.

Зазвонил телефон. Богдан бросил взгляд на экран: кто? Мама. Мама, чтоб ее! Он нажал на «отбой». Через минуту проклятый мобильный снова запиликал. Богдан зарычал, но трель не унималась. Мама, ты опять?! Нет, этот звонок был из другой оперы – Краснобоков, всеобщий знакомец, агент, деловой сводник, сваха на проценте.

– Да! – с раздражением сказал Богдан.

– Это Виктор Степаныч. Дошел до меня слух, Богдан Анатольевич, что вы в наше трудное время инвестора ищете…

– Искал, было дело.

– Как, уже нашли?

Богдан расслышал огорчение в голосе собеседника и почувствовал, как в нем просыпается азарт.

– А вы расскажите, Виктор Степаныч, на какой предмет интересуетесь?




Глава 4


Юля пробиралась между овощными рядами. Несмотря на будний день, людей на рынке было много. Старухи-пенсионерки тащили за собой сумки-тележки (вот одна наехала Юле на ногу и не извинилась). У прилавка с узбекскими абрикосами стояла женщина в джинсах и футболке с небрежно схваченными в хвост волосами. Одной рукой она щупала фрукты, а другую ее руку дергала девчонка лет пяти, тянувшая на одной ноте: «Мааам-маам-мааа-мороженоееее». «Подожди», – стальным голосом ответила мать, не оборачиваясь. У соседнего продавца покупал полкило черешни молодой человек в сером костюме и с портфелем. Похоже, он, как и Юля, сбежал на рынок во время обеденного перерыва.

Крытые прилавки отбрасывали резкую тень, но в сантиметре от тени нещадно палило солнце. Юля почувствовала, что воротничок ее белой блузки неприятно липнет к коже. Она вышла из овощного ряда и пошла по открытому пространству. Впереди было то, что ей нужно: продавцы железяк. Так она их назвала. Возможно, сами они называли себя продавцами инструментов и скобяных изделий, или жестяными рядами, или еще как, а для нее все эти предметы, поблескивавшие на прилавках, были просто железяками. На одних столах лежали разобранные на части краны и трубы, на других – болты, шурупы и гайки в плоских прозрачных коробках, у кого-то – радиодетали, у кого-то – загадочные для нее стальные шайбы, круги, решетки. Юля не понимала, почему существует этот рынок, почему покупатели не могут просто пойти в ближайший хозяйственный магазин… Но раз железячные ряды были, значит, они каким-то образом оправдывали свое существование. Она сама пришла сюда, так как то, что ей требовалось, в магазине хозтоваров имелось в виде двухлитровой банки по впечатляющей цене, а когда она спросила, нет ли упаковки поменьше раз в двадцать, ее отправили сюда, на центральный рынок.

Она прошлась вдоль одного ряда, второго, но нужного не увидела. Тогда Юля спросила наугад, у ближайшего продавца:

– Нет ли у вас машинного масла?

– Какого?

Юля замялась. Оно еще и разное бывает?

– Для чего вам?

– Для часов.

Продавец, мужчина лет тридцати, посмотрел на нее скептически и покачал головой, будто она просила продать ей из-под полы запрещенный товар.

– Вон там, – показал он, – часовые детали где. Туда.

Часовой прилавок – точнее, даже два, укрытых навесом – заполняли старые наручные часы и циферблаты, в коробочках лежали шестеренки, поблескивали камушки, рядами лежали пинцеты и пинцетики, миниатюрные отвертки, лупы. Позади прилавка стоял мужик в возрасте, с синеватыми от бритья щеками и настолько длинным лицом, что он мог бы играть лошадь без грима. Когда Юля спросила у него машинное масло для часов, он вскинул брови так высоко, будто она сделала ему неприличное предложение.

– Это вам зачем, девушка милая?

– Представьте себе, для часов! – резко ответила Юля.

– Что у вас с часами?

– Стрелка плохо идет.

– Да, можно пружину смазать, если идет вяло. Только сначала нужно проверить ее, пружину. Или дело не в пружине, а у вас фрикционный узел сломался. Или переводное колесо надо менять. Или еще десять причин. Ферштейн, девушка милая?

Юля расстроенно засопела. Будто она не понимала, что тут может быть десять причин! А скорее – сто десять, потому что кто его знает, какой там механизм, в бронзовом таймере, изготовленном в мастерских «Сен-Жермен и сыновья»! Он же не просто антикварный, он единственный в своем роде! Есть ли на свете другое устройство, способное отправить в любую точку планеты? Пусть на пятнадцать минут, пусть бестелесно, но – в Париж, в Бангкок или Калахари… Там внутри, может быть, не шестеренки, а волшебные струны, настроенные на музыку сфер. Кто знает… Юля надеялась на самый простой вариант, на везение. Потому что пятнадцати минут ей стало мало. Мало, мало! Ну посудите сами, выдадут вам вечный город Рим на четверть часа – да разве этого хватит? Это все равно что голодному дать разочек лизнуть бифштекс – и сразу еду забрать.

– Несите свои часики в мастерскую, – заключил продавец.

– Отнесла бы. Но не могу, – буркнула Юля.

Бронзовый таймер был частью коллекции Домского художественного музея и пребывал в хранилище. Юля, как сотрудник музея, могла навещать его практически в любое время с десяти до шести по будням, но вынести его – нет-нет, об этом нечего было и думать. На кражу она никогда бы не пошла, а чтобы отправить таймер официальным ходом в починку, надо было обосновать необходимость реставрационных работ (письменно): с какой это стати музею тратить деньги на экспонат, не выставленный в зале? Ах, там поломка, не ходит? И пусть стоит, не ходит, у нас музей, а не цирк… А стоило только представить, как какой-нибудь часовой мастер заводит таймер и вдруг оказывается в Тимбукту… Нет, единственное, что могла попробовать Юля, – это умаслить творение Сен-Жермена.

– Дайте мне, пожалуйста, самый маленький пузырек часового масла, – твердо сказала Юля. – И еще эту… нет, вот эту, самую маленькую отвертку.

Продавец шумно, по-лошадиному, фыркнул, но назвал ей цену. Когда Юля засовывала в сумку свои приобретения, он попытался в последний раз вразумить ее:

– Как крышку откроете, не крутите сами ничего! Загубите механизм.

– Спасибо, – зубасто улыбнулась Юля.

– Загубите!



В музейном подвале веяло кондиционированной прохладой, и после прогулки через город, нагретый летним солнцем, это было приятно. Знакомая табличка «ДПИ. Зап. Европа» на стальной двери. Юля коснулась замка электронным пропуском и потянула на себя тяжелую дверь. Комнату заполняли застекленные стеллажи, а на них пребывало то самое ДПИ – декоративно-прикладное искусство. Сокровища. В отделении бронзы, между статуэткой конного рыцаря и чернильницей в стиле ампир, распростер крылья орел. Небольшой, размером с яблоко, покрытый нежно-зеленой патиной, он взлетал с круглого постамента. На первый взгляд орел выглядел как пресс-папье, возможно, им он и служил долгие годы на письменном столе какого-нибудь помещика Домской губернии, прежде чем был экспроприирован и попал в советский музей. Но Юля знала его секрет.

Она провела пальцем по ленте, опоясавшей постамент статуэтки, нажала на рельефные сандалии Гермеса, и нижняя крышка с щелчком раскрылась. Под ней был круг с часовыми рисочками и единственная горбатая стрелка. Волшебный таймер. Еле видный, с паутинку толщиной зазор по краю круга намекал, что под ним скрывается механизм, на месте «двенадцати» в тени пряталась крохотная головка винта.

– Уважаемый орел, вы, пожалуйста, не обижайтесь, – сказала Юля, повернув статуэтку к себе головой. – Я бережно. Ласково. Мне очень нужно!

Она сама не знала, зачем говорит это вслух. Не ответит же ей бронза!

– У меня это, в конце концов, профессиональное. Я искусствовед, между прочим, а дальше Эрмитажа не ездила. Лувр, галерея Уффици – это для меня насущная необходимость! Разве пятнадцати минут перед Боттичелли – достаточно? Дайте мне полчаса хотя бы!

В хранилище не было стола, на котором она могла бы разложить таймер и инструменты, поэтому Юля оставила их на втором стуле. Свет был лишь один – верхний, от галогеновых ламп, и для предстоящей тонкой работы его едва-едва хватало.

Юля осторожно открутила винтик купленной часовой отверткой, перевернула статуэтку – и винт выпал ей в ладонь. Крышка-круг с часовыми делениями держалась, и Юля подцепила ее принесенным из дома пинцетом. Затаив дыхание, она подняла ее вместе со стрелкой и отложила на лист бумаги.

Внутри было непознаваемое. Сотни мельчайших шестеренок размером с букашку цеплялись друг за друга микроскопическими зубчиками и перекрывали друг друга слоями. Среди них стальным блеском сияли миниатюрные молоточки, кольца, острые стрелочки, какие-то полоски с гравировкой… Это выглядело не как часы, пусть и сложные. Это выглядело как застывший механический микрокосм.

– И где тут пружина? – задала риторический вопрос Юля. – Куда капать?

Она подула на механизм. Из него вылетело облачко пыли. Юля подула еще, с разных сторон.

Она занесла над металлическим микрокосмом пипетку с маслом. Левей? Правей?

– Чувствую себя обезьяной с гранатой. Нет. Не стоит рисковать.

Она отдернула от таймера пипетку – но именно это движение привело к тому, что с конца пипетки сорвалась золотая капля и плюхнулась на край часового корпуса. Через миг масло соскользнуло вниз и исчезло между букашками-шестеренками.

Юля замерла. Ничего не происходило.

– Ладно. Тогда я опробую таймер.

Она аккуратно вернула на место бронзовый круг со стрелкой, вставила винтик и собралась его закрутить. Но тут ее отвертка дрогнула, скользнула по намасленному краю и воткнулась через зазор – прямо вниз.

– Черт!

Юля подняла крышку. Тонкая отвертка воткнулась острием в гущу шестереночек, как палка в муравейник. Юля вынула отвертку, но вред уже был нанесен: одно зубчатое колесико погнулось.

– Ой! Ое-ей! Мамочки!

Юля скорей закрыла и завинтила крышку. Тронула горбатую стрелку – та стояла неподвижно. Если раньше она с трудом могла сдвинуть стрелку таймера на четверть круга – что и означало путешествие длиной в четверть часа, то теперь стрелка стояла на месте как вкопанная. Нет-нет, нет, никак. Никакими усилиями не получалось повернуть ее ни на миллиметр, будто стрелку приклеили, приварили.

– Ну почему? Я ведь циферблат не трогала! – воскликнула Юля.

Но предъявлять претензии магическому таймеру было бессмысленно. Она сама была виновата. Пожадничала! Целого мира, распахнутого перед ней на пятнадцать минут, ей было мало. Ах, мало? И волшебная дверь закрылась.




Глава 5


Майя тяжело опустилась на пол. По ковру разлетелись полы ярко-алого шелкового халата с японскими журавлями. Левое колено предательски заныло, но Майя только усмехнулась. О, блаженные пустяки! А ведь она когда-то даже жаловалась на это колено… Теперь она знает, что такое боль, вот только жаловаться уже не хочется, да и некому. Умеренные, с иронией произносимые сетования на мигрень, колени, спину, сердце – это нормально и уместно, хоть подругам жалуйся, хоть коллегам. Но рассказ о буднях ракового больного был бы почти таким же нарушением приличий, как появление посреди званого обеда повешенного, который бы стал в красках расписывать свои страдания в петле.

Нет, колени – пустяк, и сегодня ей сетовать не на что. На следующий же день после примирения внука и сына ее отпустила хватка боли, словно боль была ее личным наказанием за их взаимную нелюбовь, наказанием ей за то, что она, сама не заметив, неправильно вырастила своих мужчин, что-то фатально упустила. А теперь они помирились – и ей нет нужды принимать опиаты.

На нижней полке шкафа стояли толстые тома фотоальбомов, лежали пачки фотографий в конвертах. Надо разобрать это. Просеять черно-белые и цветные снимки, оставив только три-четыре… ну хорошо, дюжину! Но не больше. Да, это суровая редактура, но надо только не поддаваться иллюзии, будто она редактирует свою жизнь. Нет, она совсем не собирается заниматься обрезкой десяти миллионов мгновений – уникальных, обыденных, невероятно разных – до трех или десяти кадров. Это не про саму жизнь. Все равно как если бы Майя была крупной рыбой (рыбой-красавицей, в серебряной чешуе), а сейчас собиралась уплыть – ну да, просто уплыть из своего родного пруда – в далекое море, и нужно было бы оставить о себе на память пару-тройку чешуек, да, просто стесать с боков вон те и вон те… Только чешуйки, а не естество нужно разобрать, отобрать, просеять. Для Богдана, для Степы. Для Ярослава – когда-нибудь и он захочет взглянуть на портрет прабабки. И оставить надо не коробки с архивом, которые уберут на чердак и забудут, а несколько считаных фото – чтоб смотрели и помнили.

Майя взяла наугад первый попавшийся альбом, открыла посередине. Свадьба Степы. Воздушные шары на деревьях, жених и невеста на фоне зелени. В тот день в ней впервые шевельнулось уважение к невесте внука. Уважение, смешанное с недоумением. Похоже, никто, кроме Майи, не заметил, что невеста в платье с голыми плечами оказалась задвинута в колючий куст. Майя с любопытством ждала, когда же мышка встанет, потребует передвинуть свой стул, ну или хотя бы попросит, или шепнет на ухо своему жениху. А та молчала и с улыбкой принимала тосты и поздравления, только ерзала временами, безуспешно пытаясь устроиться удобней. Не дождавшись ни единого писка протеста, Майя записала малютку Юлю в разряд слабохарактерных тихонь, но под конец вечера подумала: а если это ради Степы? Если она молчит, чтобы не тревожить Степу, если она готова стерпеть уколы, чтобы не портить для Степы гладкую, без единой помарки, картину свадебного обеда? Ну что ж, тогда это сильно. Готовность многое стерпеть ради Степы, ее любимого внука, – это Майя одобряла.

Майя вытянула из альбома один снимок – она в кресле, смотрит в камеру почти без улыбки, торжественно, как английская королева, а Степа и Юля стоят позади кресла, обнявшись. Головы жениха и невесты попали в тень дерева, зато сама Майя была в вечернем свете и получилась на фото великолепно (что с дамами после шестидесяти не часто случается), так что Майя оставила именно эту карточку. Снимок она положила справа от себя, на щекотавший шерстью ковер, альбом – слева. Позже все альбомы отправятся в топку.

Она быстро перебрала два конверта с фотографиями, не нашла ничего «для потомков» и переложила конверты в стопку «в топку». Достала пачку фото, перетянутых резинкой. На первом фото были посиделки под гитару сорокалетней давности, на втором – то же самое. Майя уже собиралась отправить всю пачку на выброс, но тут внимание ее привлекла фигура на краю снимка. Небрежная поза, красивая львиная голова, спокойный взгляд… Казалось, ничто не может вывести его из равновесия. Юрий. А на другом конце снимка – Толя, ее муж. Руки сцеплены, губы иронически кривятся. Слушает того, кто поет под гитару, но не слышит. Майя перевернула фотографию – на обороте стояла подпись синей шариковой ручкой: «1972». Конечно. Уже после злосчастного проигрыша Фишеру, обнаружения в багаже «Архипелага ГУЛАГ», после того как Анатолия перестали не только выпускать за границу, но и вызывать в Москву, после того как его по надуманному предлогу уволили из редакции шахматного журнала и ему пришлось найти себе работу – охо-хо, как зло шутит судьба! – во Дворце пионеров, в шахматной секции… Как положено спортсмену мирового уровня, он совершил свой прыжок с высоты безупречно. Вошел в воду чисто, беззвучно, практически не поднимая брызг. Скупо, впроброс сообщал о своих новостях друзьям и знакомым. Так гладко, будто его это почти не волновало. Бурю в своей душе он выплескивал только на Майю, но даже ей он никогда не признавался в том, как его ранило падение с шахматного пьедестала. Он мог взорваться из-за недосоленного супа, из-за того, что она забыла пришить пуговицу к его рубашке, из-за очередной фальшивой передовицы в «Известиях», или снова заводил разговор о том, что она попустительствует Дане, тот только паясничает да шляется по улицам с ребятами со двора, он скоро скатится на тройки, он лоботряс, он до сих пор не понимает, чем будет заниматься в жизни, а ему уже двенадцать, я в его годы!.. Майя защищала сына, переходя на крик, Толя перекрикивал ее, и они орали, пока он не останавливался. Рубил ладонью воздух, говорил: «С тобой бесполезно…» И уходил. А она знала, что оба они кричали другое. Он: «Я задыхаюсь в этом городе, на этой убогой работе, мой ум сморщивается, выпустите меня!» Она: «Поделись со мной своим горем, ты ведь говорил, что ближе меня никого нет, почему ты отгородился от меня, как от чужой?!» Его придирчивость и вспыльчивость злили ее, но по-настоящему ранило только его недоверие. И в какой-то момент в их компании появился Юрий.

Майя встала с пола. Хватит фотографий на сегодня. Она сгребла черно-белые и цветные снимки и вынесла их на балкон, затем отволокла туда пятилитровую стальную кастрюлю (все равно не варить ей больше щей-борщей). И прямо в кастрюле развела костер. Пламя колебалось под летним ветром, фотографии корчились, черно-белые головы лизал огонь, лицо Толи – любимого, единственного – обратилось в пепел, но это не страшно, он всегда с ней, в ее сердце; лицо Юрия – в которого она была так недолго (минуту по общему жизненному счету) влюблена – стало золой. И Майя почувствовала глухое удовлетворение.

Когда огонь съел все и угас, она на кухне сварила себе кофе, налила его в фарфоровую чашку с синими розами, выложила на тарелку купленное в кондитерской пирожное и стала аккуратно есть его, проламывая ложкой слои пористого бисквита и маслянистого крема. Маленькое преимущество умирающей в том, что не надо заботиться о фигуре.

И о чашке больше не надо заботиться. Прежде Майя ее берегла – единственную, уцелевшую от сервиза, подаренного ей матерью на окончание института. И берегла ту тарелку с парусником и надписью «Rigas», воспоминание об их с Толей первом путешествии – по Прибалтике, о том безоблачном счастье, о соснах и песчаных отмелях, о том, как он нашел на берегу неровный кусок янтаря, похожий на сердце, и отдал ей: «Дарю навсегда». Это и многое, многое другое, чем она обросла за годы, как шхуна со дна обрастает ракушками, – все это имело ценность лишь для нее самой, это невозможно было оставить в наследство – ведь они не поймут, им неизвестен смысл этих вещей, они не слышат ноты, которыми те звучат. А с собой она сувениры счастья не возьмет, увы. Значит – выбросить. Лучше пусть она, чем Даня или Степа. Разве что эту серебряную ложку с вензелем «АС» передать Степе. «АС» – Анатолий Соловей, да не тот, что был ее мужем, а его дед. Инженер, между прочим, был, Петербургский институт в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году окончил с отличием. Да, хорошая порода у Соловьев. Надо напомнить Степе про это.

Запиликал телефон. Это звонила Соня, старая подружка. «Заскочу к тебе?» Ладно. «Через полчаса!» Пока еще оставалось время, Майя пошла разбирать книги. Степа ей говорил, что «бумагу сейчас уже никто не читает», что у него в планшете – тридцать тысяч книг. Богдан сейчас вряд ли интересовался чем-то, кроме деловых новостей. То есть в лучшем случае ее библиотеку сбагрят всю без разбора какому-нибудь букинисту, а в худшем – вынесут на помойку. Да, жаль, что с собой не возьмешь. Ее бы, пожалуй, очень успокоило, если б она могла поверить, подобно древним египтянам, что в посмертие можно забрать с собой своих коней и волов, золотые браслеты, шелковые платья, притирания и благовония, фотоальбомы и чашку с синими розами. Но ее попросят оставить весь багаж у входа.

Майя решила начать с малого – с книжного стеллажа в спальне.

Можно, например, раздарить книги. Созвать всех подруг, объявить им, что переходит на чтение с айпада (вот такой каприз на старости лет) – и берите, что хотите! Широкий жест. Отложить с десяток любимых книг, на случай если в последние дни ей захочется перечитать… Майя села на стул перед книжным стеллажом, провела глазами по полке поэтов. Между Бродским и Арсением Тарковским стоял какой-то Ласкер. Древний, потрепанный. Что за Ласкер? Ах, ну да… Толя его называл «поэтом». Очень любил.

Майя вытащила коричневый томик. Эмануил Ласкер, «Учебник шахматной игры». Еще довоенное издание. Она помнила, что внутри кое-где были пометки, подписанные юным Толей. Майя открыла книгу – и вниз белой, измятой бабочкой слетел сложенный вдвое лист.

«Дорогой мой Даня, у нас вчера опять была ссора…» – так начиналось письмо, написанное резким, убористым, будто сжатым с боков Толиным почерком. Майя стала читать дальше, хотя уже читала его. Это письмо – неоконченное, смятое – она вынула из мусорного ведра. Несколько дней раздумывала, возвращать ли его Толе, или, может быть, тайком показать Дане, или просто выбросить… А потом, как обычно это бывает, что-то случилось – то ли неприятности на работе, то ли отпуск, или еще что – и она про него забыла. Лист лежал, вложенный в недочитанный журнал, между фотографией Акрополя и статьей о карпатских партизанах. Погиб Анатолий, Даня вытянулся и окончил школу, стал бриться и водить девушек, окончил институт, сам стал отцом… Когда Майя случайно нашла это письмо, Богдан как раз разводился. «Что ему сейчас до их прежних с отцом обид?» – подумала Майя. Перечитала письмо и сунула в попавшуюся под руку книгу. И вот оно снова явилось. А не выбросить ли его?

Майя держала листок двумя пальцами. Дела давно минувших дней… Осталась ли хоть какая сила в словах, которые должны были сорок лет назад прозвучать? Нужно ли тащить их на поверхность из омута прошлого? Мнение Богдана об отце давно сложилось, может ли в нем что-то исправить один лист? И сам Богдан сложился, ни йоты в себе не хотел бы менять, и жизнь его отлита по выбранной форме…

В дверь позвонили. Соня пришла, как всегда, чуть раньше и чуть не вовремя. Майя раздраженно стукнула носком туфли по полу, сжала пальцы, комкая листок, но затем все же остановилась. Она вложила письмо обратно в книгу, а книгу положила на стол. Надо будет при случае передать ее Богдану. Скажу: это одна из любимых книг твоего отца. Почитай как-нибудь, он бы порадовался. Если Даня хотя бы откроет – то найдет и письмо. А если нет – значит, не судьба.

– Держи! – и Соня с порога протянула ей бутылку. – Мильон терзаний и пардон!

Маленькая и, как обычно, всклокоченная, с личиком любопытной синицы, Соня шагнула в прихожую и сгрузила в углу объемистый пакет.

– За что пардон? – спросила Майя, разглядывая бутылку красного болгарского вина, на которой был изображен печальный медведь, лежавший на лесной лужайке. Повод для печали у медведя был серьезный, ибо вино называлось «Медвежья кровь».

Соня поводила носочком туфли по полу, как нашкодившая девчонка. У другой дамы за семьдесят это бы смотрелось нелепо, но Соня Ольцик относилась к разряду «маленькая собачка до старости щенок» и беззастенчиво пользовалась своим обаянием девочки-старушки.

– Искупаешь вину медвежьей кровью? Ну, что ты натворила? – усмехнулась Майя.

– Я профукала твое фамильное достояние, – скромно ответила Соня и подвинула к хозяйке пакет.

Майя заглянула туда и радостно ахнула – в пакете лежал абажур! Тот самый, что когда-то висел у ее свекра, Альберта Анатольевича, на даче, потом переехал к ней домой и пять лет назад, при ремонте, был изгнан за полинялость и за то, что надоел. Тот самый абажур, которого жаждал ее неугомонный сын.

– Ну конечно! Теперь я вспомнила, что тебе его отдала! Софья, что же ты молчала?

– А потому что память как решето! – Соня вскинула руки вверх. – Я не виновата, что у меня маразм! Я отвезла его на дачу, хотела там приладить, а потом рассада, а потом град и тому подобное. Я давно про него забыла. И тут залезаю в чулан на даче – батюшки! Выходит оттуда во-от такая моль, – Соня, как рыбак, показала размеры моли, – …вытирая усы. Говорит: благодарю, мадам.

Майя понесла абажур на свет, на кухню. Через выцветший, светло-оранжевый шелк и через дыры в шелке легко лились солнечные лучи. Моль попировала на славу.

– Ну, хоть так… – задумчиво сказала Майя.

– Зальем глаза кровушкой? – подпихнула болгарскую бутылку Соня.

Был пятый час дня. Солнце било через раскрытое окно, нагревая стол, плещась в стекле и багряном вине, плавя сыр желтый и сыр с прозеленью. Другой закуски у Майи не оказалось, в холодильнике было шаром покати, ну и ладно – ерунда!

– …он меня спрашивает: мамусик, ты не устала? Я сразу вздрогнула – ну, ты понимаешь: когда это мой Митянчик интересовался, устала я или уже копыта отбросила?.. Я говорю: я свежа, как первокурсница. Нет, говорит, ты выглядишь усталой. Возьми на пару месяцев отпуск, поезжай на дачу. Я говорю: поня-атно. А с собой взять Аттилу с Годзиллой? «Не называй их так, они твои внуки!» … – говорила Соня, жестикулируя бокалом.

– Поезжай. Я бы на тебя поставила, – сказала Майя. – Через два месяца Аттила с Годзиллой вернутся милыми крошками.

Соня закатила глаза и махнула рукой. На столе появилась красная лужица.

– А! Нет. Два – чересчур, но на месяц я согласилась. Пусть Митянчик передохнет. Семейную жизнь наладит, в конце концов, в кино жену сводит. Вообще, если б не я, они бы давно уже развелись!

– Насколько я помню, если б не ты, они бы не поженились.

– Да! Их дом держится на моих хрупких плечах, – торжественно сказала Соня и тут же добавила: – Я тебе завидую!

Майя только хмыкнула. Соня с ее непосредственностью регулярно ляпала то, что другие думали, но держали при себе. А что многие ей завидуют, Майя знала.

– Даня – гигант! Сам с усам, все сам, а если чего просит у тебя, то: умоляю, мамочка, скажи, что еще тебе надобно?

– Именно так, – подтвердила Майя.

– Сидишь и думаешь: на Канары поехать или ложу в Большом театре потребовать?

«Съездить еще к онкологу или так помру?» – подумала Майя и в раздражении сказала:

– А ты отними Митю от груди. Глядишь, через пару лет и он тебя – на Канары.

Лицо Сони перестало быть мультяшным.

– В нашем возрасте не так много радостей, – сухо сказала она. – А главная – быть нужной. Особенно быть нужной своим детям. Когда этого и в помине нет…

– То, что я Богдану нужна, даже не обсуждается! – фыркнула Майя.

Соня вздохнула, подперла кулачком свою тощую щеку и уставилась на Майю с сочувствием.

– Разумеется. Ты в Домске, а он на Марсе… или в Москве? Нет, видимо, на Марсе, из Москвы бы давно долетел!

Майя отставила бокал, потерла руками лицо.

– Ну, прости. Прости язву старую, – долетел снаружи голос Сони.

Майя вдохнула глубоко, отняла руки.

– Я очень ему нужна, Богдану, – сказала она. Где-то внутри, глубоко, трепетали слезы. Она давно не позволяла им прорываться наружу. – Он, может быть, сам не понимает, как я ему нужна. Ему нужно слышать мой голос по телефону – пусть нечасто, раз в месяц. Но он сам мне звонит. Для него это как знак, что небо и земля на своих местах. Убедился – и дальше снова можно не замечать их. Можно скакать во весь опор, совершать свои подвиги, пускаться в авантюры. Вот он такой. Ты думаешь, я не хотела бы, чтоб он был рядом?

– Ничего я не думаю, – смущенно сказала Соня.

– Все, что я могу для него сделать, – это отпустить его. Временами чувствую себя матерью Наполеона, – усмехнулась Майя. – Ты же понимаешь, если б мать Наполеона стала кудахтать: «Ах, куда ты! Не записывайся в гвардию!..»

– «К ноге, Бонапартушка! К маминой юбке!» – пропищала Соня.

– Да-да. Тогда Наполеон не стал бы Наполеоном.

– Между прочим, он плохо кончил.

– А вот это – не наша история, – отрезала Майя. – И кстати, про Богдана – он сейчас в Домске.

– Да ты что?! – вытаращилась подруга.

– Ну да. Решил отдать родственный долг оптом, все, что за последние десять лет накопилось. Уже две недели в Домске торчит.

– Но это же роскошно! – всплеснула руками Соня. – Это же идиллия! Любимый сын, любимый внук и правнук – все водят хороводы вокруг нашей Майи. Под абажуром. Ах ты зараза противная, ну почему у тебя все так идеально?

Майя в ответ только уклончиво промурлыкала. На губах ее замерцала улыбка, она прикрыла глаза и, словно в волшебном зеркале, увидела картину ближайшего, хоть завтрашнего вечера: Даня весело болтает со Степой, подле них – младенец Ярослав на коленях у своей мамы, ну а в центре – она сама, Майя. Матриарх счастливой и дружной семьи – браво, Майя, браво! Аплодисменты, занавес. Теперь можно уйти со сцены с легкой душой.

Соня вытянулась во весь свой синичий рост и подняла бокал.

– Тост! Тост! Выпьем за круг! За семейный круг, который крепче любых канатов, и его не разорвать – никому! Отныне и вовеки, аминь.

– За круг! – поддержала Майя.

И две старые подруги чокнулись.

Час спустя, после полутора бокалов крови невинно убиенного болгарского медведя, Майе пришла в голову светлая мысль: тот самый абажур нужно вернуть на место – и немедленно!

– Тебя не смущает некоторая дуршлаговость? Дыряватость? – прищурившись, спрашивала Соня. – Благородные следы времени, спасибо моей моли.

Майя решительно понесла поблекший и погрызенный абажур в гостиную.

– Ерунда! Именно. Благородные следы времени.

– Но их можно заштопать, – слабо возражала Соня.

Майя только отмахнулась. В данный момент россыпь мелких дырочек на шелке казалась ей прекрасной, как авангардная вышивка.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/tatyana-trufanova/leto-raduzhnyh-nadezhd/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes



1


КБ – конструкторское бюро.