Книга - Вторник. №26, июнь 2021

Вторник. №26, июнь 2021
Игорь Михайлов


Тема номера: дети – цветы жизни.Цветы, которые растут, цветут и пахнут круглый год – это дети. С детьми трудно, без них грустно.Без очаровательно безответственного периода в жизни, когда можно быть просто самим собой. И тебя за это любят. И хотят от тебя только одного, чтобы взобравшись на табуретку, ты громко и с выражением прочитал какое-нибудь дурацкое стихотворение, посвященное детскому дню. И тем самым осчастливил все взрослое человечество во главе с папой и мамой.Да здравствуют дети!





Вторник. №26, июнь 2021



Главный редактор Игорь Михайлов

Редактор Татьяна Соколова

Корректор Инна Тимохина

Главный художник Дмитрий Горяченков



ISBN 978-5-0055-2393-8 (т. 26)

ISBN 978-5-0051-4159-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




ОТДЕЛ ПРОЗЫ





Лев ЯКОВЛЕВ











Как мы не замёрзли


Фая прожила зиму с сумасшедшим… Я тебе завидую, Фая, сказал сумасшедший за пять дней до Нового года… Не пугай меня, Лёва… Ты станешь свидетелем трудового подвига, о котором расскажешь подругам по телефону… Я так и знала… Прочь сомнения, лапка, я сэкономлю семь тысяч пятьсот рублей. На которые куплю тебе беспроводной пылесос. Чтобы ты пылесосила опилки. Которые из меня сыплются. Когда я вхожу в избу после пилки горбыля. Который я купил за пятьсот рублей. Вместо дров, которые стоят восемь тысяч. Ты рада пылесосу?..

…Ну да, Лёва, я очень рада, только горбыль мороженый и, говорят, гореть не будет, а морозы обещают тридцатиградусные… Хаха, лапка! Я высушу его между печкой и стеной! И устрою тебе Африку! Мы будем танцевать голышом!..

Вот тут Фая поняла, что я свихнулся. И зиму мы не переживём.

О, эта сокрушительная вера в горбыль! О, эта бешено-рыжая, как закат на Селигере, американская пила «Орегон»! О, этот Андрюха Чипсанов, который научит меня подтягивать цепь, чтобы не висела, как трусы, и заливать куда надо двухтактное масло! О, эти бархатные опилки и рассыпчатый треск в печке! В ритме латиноамериканских танцев…

О, эта мышка, которая в такт печке потрескивает в чёрствой буханке на столе. Помните, ребята, она когда-то была буфетной. Но Фая напугала её шуршащими фантиками, и буханка стала ей родным домом. Теперь я должен спасти от тридцатиградусных морозов четыре живых души: Фаю, Лёву, Ричарда и буханковую мышку. Только, ребята, меня отвлекают…

…Я, Лёва, ты знаешь, матом не ругаюсь. Я же полковник, ё-моё. С другой стороны, если твой сосед – ведро г… Ну задавил мой Флип его драную утку, так я ж ему литр водки выставил и бульоном его вшивого пойнтера кормлю, а он по всей Ушне (три километра от Жарков) разнёс, что Флип уток давит, вот же ведро г…

…Ты видел, Лёва, пампа-рам? Что-что, глаза разуй, Лёва, пампа-рам! Васька, пампа-рам, своим трактором, пампа-рам, всю дорогу у пруда изгваздал, пампа-рам-парам-пам-пам!..

…О, как я вас понимаю, не знаю вашего отчества, но я, как и вы, обожаю творчество, которое идёт из глубины души, и пейзажи природы пишу, и стихи, которые ко мне приходят как откровение, да вы заходите в гости, как творец к творцу…

Сколько всего узнаешь, ребята, пока горбыль пилишь… Пам-пампам! Ё-моё!..

А берёзовых чурбачков в дровнике всё меньше. А уже минус двадцать пять на дворе… Лёва, может, прикупим дров?.. Как вам известно, ребята, я человек жадный. И не сверну с этого плодотворного пути. Будет Фае беспроводной пылесос! И Африка с танцами!..

…Что это, Лёва?.. Ноу-хау, лапка, «поперечно-диагональный» способ растопки… Звучит красиво, Лёва… Что есть, то есть… Слишком красиво, чтобы гореть… Прочь сомнения! «Поперечно-диагональный» перевернёт твоё сознание. Ты поймёшь, как удачно выскочила замуж…

Значит, так, ребята, закладываем два берёзовых чурбачка из прошлогоднего запаса поперёк и два по диагонали, а на них – подсушенные горбылины. Снизу – «Неман» за 1988 год, там графомания беспредельная. Смоль и береста для розжига – это для слабаков и для Фаи. А пока «поперечно-диагональный» разгорается, пойдём пилить дальше.

После оглушительных снегопадов горбылёвая куча у дороги похожа на жирного бегемота. Который прилёг отдохнуть. На месяца три-четыре. Разбираем лопаты, откапываем. А если в валенке дыра, спросите вы? Пришьём ломтик красной кожи от Фаиной бальной туфельки. Отвалится – приклеим его резиновым клеем. Отвалится – обмотаем скотчем. Отвалился – изолентой. Отвалится – стелькой сорок пятого размера подопрём дырку изнутри. А если она подло расползётся на полпятки, отдадим Васькам из Ушны (близнецы Вася-Ваня). Они подошьют как надо, если не пьяные…

Вы заметили полезный рассказ получается. Вот только с «поперечно-диагональным» мы, ребята, промахнулись. Не горит. Расколоть надо было горбылины. Да ладно, первый блин комом. Вот мой первый мюзикл «Повелитель мух» – как же я хотел потом исправить кое-что. Не дали, сказали, у нас аншлаги, не дёргай артистов, и вообще, знай своё место… Но тут я хозяин, и вас ждёт совершенство. Которое называется «колото-поперечно-диагональный»!

Как гром с небес тридцатипятиградусный! Сникла лапка моя, завернулась в одеяла и подушки. Боюсь, закуклится. А мы вот что, ребята, отправим её пока погулять, в супертёплой китайской куртке из Магадана (на премьеру летал). А сами для верности плеснём на «колото-поперечно-диагональный» дяди-Бориной самогонкой. Поддай жару, огненная вода! поддавала жару, когда приезжали Коля, Боря, Ася, Аня и дети их милые…

Но растапливать печку самогонкой… Ой, ребята, ой-ой-ой… Если Андрюха Чипсанов узнает, и если Антон Золотов узнает, и если Сашка Блинов узнает, и если Наташа Морозова узнает, и если Игорь Михайлов узнает, и если простой, как его трактор, Васька узнает, и если мой друг фермер Шапкин узнает – не простят. Варвар, скажут. А на их языке это по-другому звучит. Лучше вам не слышать…

Взял и потух. «Колото-поперечно-диагональный». Не спрашивайте почему. Потому что я идиот. «Щеплёно-колото-поперечно-диагональный» – вот что нам нужно. Не КОЛОТЬ горбылины надо, а ЩЕПИТЬ! Чтобы весело вспыхивали и безупречно сгорали. Вы вот что, щепите давайте, а я заложу берёзовые чурбачки, а между ними традиционно – «Неман» за 1988 год. У меня подписка на пять лет. Да здравствуют провинциальные графоманы. Ну и ваши горбылёвые щепки, ребята, если лениться не будете. И грянет Африка с танцами!

…Лёва, твоя Фая в сугробе застряла, надо бы откопать. Эту удивительную новость принёс мой друг фермер Шапкин. Ребята, на моём месте так поступил бы каждый. Беру лопату и иду Фаю откапывать. За ней это водится – ходить неторными тропами. Вижу – половину Фаи, от пояса и выше. А ниже снег изящно искрится. Памятник отважным первопроходцам. Но сердитый.

…Лёва, может, ты перестанешь фотографировать меня. Холодно, между прочим…

…Увы, Фая, наступили тяжёлые времена. «Щеплено-колото-поперечно-диагональный» прогорел, пока я тебя откапывал, дяди-Борина самогонка иссякла, ну и электричество отключили до кучи. Даже супчик не подогреть. Но мы ведь не сдадимся, лапка?.. Ты о чём, Лёва?.. О «шатре в поднебесье» – это я только что придумал. Вместо «щеплено-колото-поперечно-диагонального». Результат мозгового штурма. Будет гореть как миленький!.. Нет, Лёва, мы не сдадимся…

За что уважаю Фаю – за немотивированный оптимизм. Если честно, мы уже неделю спим в свитерах и штанах. Только не думайте, что я хочу вызвать жалость. Не её, а гордость за силу человеческого духа.

…Помните рассказ Джека Лондона «Костёр»? Зашкальный мороз. Клондайк. Золотоискатель промок, замерзает и последний его шанс – костёр, который он развёл обмороженными пальцами… Но с ёлки падает снег… Костёр погребён… Вой волков…

Ты только не вылезай из одеяло-подушечного кокона, лапка, тебя могут съесть голодные волки!.. Но сначала, Лёва, я съем жареную колбасу… Бедная-бедная Фаечка, начался бред… Вот куда она полезла? В чёрном шифоньере лежат только дырявые велосипедные камеры, на заплатки, да бессмысленные железяки – никто не помнит, зачем они, а выбросить жалко…

Сухой спирт! Из Петиных эмчеэсовых пайков! Ай да Фая! Ай да затейница! Скворчащая в жестяной вогнутой тарелочке на треугольных ножках, под которой горит сухой спирт, колбаса прекрасна! Она поддержит наши силы, пока я раскладываю «шатёр в поднебесье»…

Только сейчас заметил. Потому что Фая свечки зажгла, которые преобразили стол. Жилище в буханке двухэтажное! Мышка завтракает внизу, а обедает наверху. И тревожно наблюдает в окошко за Фаей. Ждёт от неё неприятностей. Вроде шуршащих фантиков. И от волнения ест, ест, ест… Я бы на её месте уже с картошку вырос.

А мы с Фаей смотрим в окно на фонари, которые обжаривают косой снежок и бегущую по дороге собаку. И думаем о том, что жизнь обязательно наладится и будет весна. Это важно, ребята. Чтобы фонари и косой снежок и бегущая собака, и ультрамарин в окне, а над крышей Лены Рыжей чтобы горела, как люстра из Икеи, роскошная луна Куинджи.

И чтобы Жарки улетали в космос. Крутясь, как бумеранг. Под мигание звёзд. И потрескивание буханковой мышки. Ребята, да их две! Ей-богу, я вижу два подрагивающих хвоста! Наша мышка позвала подругу. Вот откуда такой сочный хруст! Это два хруста! Стенки и крыша их дома становятся всё тоньше. Но пока держатся. Я уже за пять живых душ борюсь. А может и шесть. Ночью что-то в диване похрустывало.

Что удивительно, ребята, в промороженном насквозь космосе Жарки неплохо себя чувствуют. Да и Фая, завернувшаяся в свой уютный кокон. Да и я сам – слышите, как пощёлкивают клавиши ноутбука? Ночной квартет с печкой и буханковыми мышками. А может, и квинтет. И ничего этого нет у Вали и у Лены Рыжей, и у Виктора Михайловича, и у фермера Шапкина, да и у Васьки. Потому что у них есть газ, а мы не успели. Либо газ, либо космос, ребята.

…Давай, Лёва, я сама затоплю печку… Я вам расскажу, как Фая топит печку. Не для того, чтобы вы учились, конечно. А чтобы не думали, что я сексист. Значит, так – она накалывает здоровенный ворох острой, как спицы, смоли и вперемешку с берестой завёртывает в «Новую газету»…

…Посмотри, Лёва, всего одна «Новая газета» – и как горит!.. Ну да, горит. Но смоль и береста преходящи… Ко всему прочему, это как рисовать «Сикстинскую капеллу» красками Рафаэля. Как изобретать лампочку головой Эдисона. Как играть Первый концерт Чайковского пальцами Березовского… Мы с вами пойдём другим путём. Вы уже в курсе. «Шатёр в поднебесье». Если, конечно, меня не будут снова отвлекать. Но меня отвлекают!

…Лёва, ты ничего не замечаешь? И Ричарда не замечаешь? А знаешь почему? Потому что он почапал к дому Лены Рыжей! А ты догадываешься, на что способна Лена Рыжая, когда обнаружит, с какой целью он к ней причапал?..

…Ладно, Фая, пойду скажу Ричарду, чтобы гадил только в родные сугробы.

…Лёва, Ваня чистит дорожку. И Валя чистит дорожку. И Виктор Михайлович чистит дорожку. Вся деревня, Лёва, чистит дорожки, причём широкие, чтобы не спотыкаться, а не как у нас…

…Я рад за них, Фая, но это удел обычных людей. Они родились для того, чтобы чистить широкие дорожки. А я – чтобы написать рассказ, как они всей деревней их чистят, а я спасаю нас пятерых от замерзания «шатром в поднебесье». А может, и шестерых… Этого мало, Лёва… А я думал, много… Согласен, без обычных людей мир превратился бы в безраздельный сугроб. А без нас с вами, ребята, – в бессмыслицу…

…Лёва, ты обещал разрубить курицу… Значит, так. Курица из магазина «Светофор» (г. Муром, 70 км от Жарков) в замороженном виде похожа на гарпун. А стоит по семьдесят рублей килограмм. Вы не ослышались, ребята, – семьдесят!!! Это почти коммунизм. Естественно, я заказал Андрюхе Чипсанову две штуки. И вот… здоровенные, цвета недозрелой моркови, и без мяса. Любопытно, чем их там кормят. Может, костями? Были бы клювы подлинней, ими можно было бы загарпунить небольшого кита. Раздвинутые крылья не дали бы ему соскочить.

Я думаю, это секретная разработка. Кстати, Ричарду ужасно понравилось. Он схрумкал эти кости – треск стоял такой, что голова разболелась. Были у Андрюхи Чипсанова и более удачные покупки в Муроме, та же самая пила «Орегон», напильник к ней, сапоги с мехом, топорик для колки горбыля. Мы их обмывали. Обожаю, ребята, выпивать осмысленно. Особенно под Андрюхины рассказы, как он курсировал в девяностые на «КамАЗе» между бандитами и гаишниками. И все были чрезвычайно им довольны…

Ну а что «шатёр в поднебесье», спросите вы? Наверное, я вас огорчу, но жизнь не похожа на сказку. Дал дуба «шатёр». Прозевал я его! И всё из-за вас! Заговорили меня! Гляньте, что вы натворили, мерзавцы! Мелкие, как блохи, алые искорки в чёрной сырой бездне. Но нос не вешать! У меня, как вы знаете, не только золотые руки, но и золотая голова. На «шатре в поднебесье» свет клином не сошёлся…

Да, чтоб не забыть. Просто ещё один полезный совет. Если дровишки у вас в печке сгорели, не верьте им. Где-то там среди милых углей затаилась вполне ещё дееспособная головешка, от которой вы можете угореть. Если закроете заслонку. Значит, так. Шураните кочергой и прикройте на минуту дверцу. И откройте. Удивлены? А я нет. Эти язычки пламени – отрава. Но кто предупреждён – тот спасён. Ещё разок шураните. Вот теперь закрывайте.

Как вы понимаете, развал «шатра» не сломил меня. Иначе бы вы не читали сейчас рассказ «Как мы не замёрзли». И знаете, кто мне помог? Именно так, буханковые мышки. Под их мелодичный хруст очень хорошо думается. Давайте вообще не будем с ними бороться. Назовём их мышками Яковлева. Есть же лошадь Пржевальского. И вам такая мышка не помешает, ребята. Выводить гулять не надо. Питание – буханка на месяц. Я уверен, вам по карману. И размышлять помогает.

Значит, так, «ярость вулкана». Стенки «вулкана» выкладываем из четырёх коротких берёзовых старичков (друг на друга ставим). Между ними, само собой, – «Неман» за 1988 год. Сверху – самые тонкие и сухие горбылёвые щепки. На них – потолще. И ещё потолще. И ещё. И два берёзовых чурбачка завершают это изумительное архитектурное сооружение. Ну и, так уж и быть, добавим Фаиной смоли с берестой. Только не говорите ей.

А лучшем скажите. Это её подбодрит, повысит её эго перед днём рождения. У Фаи, как мне кажется, наступили критические дни. Она всё чаще подвергает сомнению мои ноу-хау. И всё больше надевает кофт. Я, конечно, залихватски шучу, но не все мои шутки попадают в цель. То и дело она замолкает и уходит в себя. Вся надежда на «ярость вулкана». Который напоминает горбылёвый бутерброд. Только не надо восхищаться, не люблю этого…

Мол, у нас, Лёва, как у тебя, не получится. Нам до тебя как до Эвереста… Мы чего попроще – картошечку пожарим с луком и посуду помоем с ферри. Никаких картошечек и посуд! Прекратить самоуничижение! У меня тоже, знаете ли, не сразу получилось. А у вас – сразу, потому что у вас есть я.

Сегодня, кстати, удачный денёк для премьеры «ярости вулкана». Серая перина неба подсвечена с боков мартовским солнцем, которое сыплется из мелких облачков такой белизны, что глазам больно. Серое становится нежным и лиричным. И оптимистичным. Мол, не замерзнём. Мол, оклемаемся.

А теперь пора открыть главный секрет. Ведь я человек кристально честный. Это Ксюха Драгунская так говорит – кристально честный. Про себя, не про меня, но я такой же. Я ПИЛЮ ГОРБЫЛЬ, ЧТОБЫ ПОХУДЕТЬ. В отличие от буханковых мышек, которые уже слопали верхний этаж и сохранили при этом фигуру, я расширяюсь.

Вот для чего я привёз из Москвы весы. Чтобы бороться за каждые сто граммов. Только весы эти подлые показывают вес, который меня не устраивает. Но вы же помните – золотая голова. Половицы у нас старые, с горбинками. И если пошукать как следует, мы можем найти правильное место. Где они будут показать на полкило меньше. И будет нам радость, ребята!..

Какая, ребята, в «ярости вулкана» мощь! Как в ливне. Она сотрясает печку от основания до трубы. Это уже не треск, а симфонический оркестр. А ещё «ярость вулкана» красива. А красота спасёт человечество. Ну, может, не всё, но пятерых точно. А может, и шестерых. «Ярость вулкана» трещит, как кость в челюстях Ричарда. До Африки с танцами рукой подать. Я говорил, что принесу вам пользу. И принёс. Жить будем, ребята.

Грянет вот-вот весна, и крутящиеся в космосе Жарки вернутся на родной холм. А через пару месяцев приедут Андрюша с Сашей. И утром мы отправимся на велосипедах за строчками. И завтра утром отправимся. И послезавтра. А послепослезавтра, когда я скажу: «Ребята, нас ждут великие дела!», то услышу от Андрюши: «Никаких грибов!» А Саша постучит пальцем по лбу.

Кстати, «ярость вулкана» оказалась несовершенна. Слишком она яростная. Часа два надо сидеть перед печкой, читать графоманский «Неман» и подкармливать её вовремя горбылинами. А то «ярость» может и сдохнуть.

Зато вы узнали, ребята, как выглядят куры из «Светофора».

И как починить дырку в валенке.

И как не угореть.

И как сосуществовать с буханковыми мышками.

И как улетают Жарки в космос. До весны.

А главное, ребята, главное – вы теперь умеете правильно взвешиваться.




Вано ЧОКОРАЯ











Рассказы


Горы



Гордыми сынами равнин вздыблены горы. С высоты небес молчаливо защищают они раскинувшиеся внизу просторы, храня под спудом тысячелетий тайны мира, и умудрённые дубы на их склонах шепчут свои легенды. Плача родниками, горы посылают свежесть полям, рассыпающим по своей груди маленькие точки фантазий, благоуханием поющим благодарственную песню напоившим их вершинам. Туман, обнимая великанов, с осторожностью снежного барса подкрадывается к прибрежной равнине, медленно обнюхав её, боясь наступить на беззащитные цветы, вытянув шею, ползёт согреться морем и, уходя от берега, тянет за собой землю, прорезающую волны, выводя в синеву громадины зелёных айсбергов.

В горах спокойно. Степенно стоит хвойный лес, освежают путника буки, изящно выпрыгнет каштан из колючих объятий, падая отозвавшись низкой нотой; и тут же, на шёлковом ветру, все деревья – старцы, юноши, девы – начнут услаждать взор изящным танцем тысяч наложниц. Горы строги и добры; их добротой пользовались разбойники, скрывая тёмные дела, это та безграничная доброта, которая у людей считается за глупость. О, если б не эта сердечность, разве зло могло бы найти опору?

Волшебным твореньям – обиталищам богов и мифических героев – неутомимым многоголосьем поют оды крылатые курьеры неба: старый тетерев, усевшись на заботливой черёмухе с сочными побегами, призывает подругу насладиться трапезой; кряхтит уютно устроившийся в зарослях папоротника маленький вальдшнеп; потряхивая красной шапкой смешно бежит за муравьями зелёный дятел; испуганный улар планирует в ущелье и оттуда переливающимся свистом предупреждает сородичей. И каждому дарован звук.

Если бы не горы с их непостижимостью, притягательностью, непобедимой мощью, разве человек признал бы природу сверхъестественной силой; он выкосил леса и превратил их в поля, поля в пустыни, а пустыни в оазисы, заарканил реки, осушил, сковал море, и творец всего этого ничего не смог поделать с горами – ни сравняться с ними, ни победить – и сумел всего лишь огрызнуться.

Подъём в горы схож вхождению в Храм – шаг, открывающий иной мир; вьётся вокруг аромат миро, заполняет всё нутро, от чего тело ощетинивается мурашками. Старые люди говорят: «На поднимающегося в горы обязательно хоть маленький дождик, но накрапает – так они благословляет путника». Туман обовьёт, обнимет, как давно не виденного братца, привечает, приглашает к себе, идя впереди, хвастаясь своим хозяйством, жилищем, садом, в ожидании угощения усадит под огромным орешником, предлагая дикие плоды, напоит чистой, как душа исповедовавшегося, родниковой водой. Но порою горы встречают негостеприимным, жадным хозяином; подложат под ногу скользкий от подлесной сырости камешек или лавину с себя стряхнут; переменчивый у них характер, впрочем, как и у всех великих. Они учатся друг у друга, люди у гор гордости, а те у человека подлости.

Разбросанные по склонам капельками дождя каштановые и дубовые жилища из тёсаной доски, с украшенными богатой резьбой перилами, балконами, вверху которых, между массивными столбами, бабочками свисают резные орнаменты кругов с расходящимися линиями – символами солнца и вращения жизни, примитивными изображениями зверей, напоминающими наскальные рисунки зарождавшегося художественного мышления человека, виноградными лозами, христианскими крестами, замысловатыми знаками и символами, пришедшими ещё с языческих времён и значение которых давно забыто, но жива их красота, переходящая во внутреннее убранство, где она ложится на тахту в главной комнате, служащей приёмной и столовой, на край массивного стола, спинку стула, наличники, на базальтовый камин орлиным клёкотом охраняющим силу семьи, придают оживлённость изящно суровому пейзажу. Вековому укладу трудно покинуть красоту этих гор, трудно спуститься в пучину равнины или уйти в тишину. Ставши опорой и гармонично сросшись с современностью, они дополняют друг друга, и трудно представить их врозь.

В такой домик, в своё родовое имение, теперь служащее летней дачей, мы были приглашены нашим другом в гости. Дорога звала вверх, невообразимо умудрившись втиснуться между нависающей скалой и обрывом, на дне которого река просматривалась с трудом, но отчётливо доносила буйность своей натуры, угрожающе поднималась к скалам и, сурово кинув в них свой рык, уходила ввысь. Придорожный колокольчик трясёт своей фиолетовой головкой, но, отчаявшись поведать о чувствах, поникнет, с глубокой обидой, продолжая бесшумно царствовать. Всем и каждому на земле дан звук; даже рыбы, хлестая хвостом, могут издавать звуки, деревья, кусты, даже трава способна шуметь, а как могут шуметь даже такие молчуны, как горы, – не дай бог услышать их возню, – и только цветы беззвучны. Даже такой виртуозный дирижёр, как ветер, не в силах извлечь из них звука. Может, не стоит цветам обижаться, у каждого свой удел, порою жизнь говорит больше, чем слава, чем бесконечный язык этой дороги.

Заигрывая с нами на сотнях поворотов, дорога наконец приводит к небольшому водопаду, загодя встречающему путника прохладой, за своей широкой спиной, скрывающему грунтовую дорожку, на которую нам предстоит свернуть. Тропинка, подражая шепчущемуся рядом ручью, среди аристократического самшита и легкомысленной акации, медленно зазывала на гору, затем, кокетливо повернув, открыла нам вид старинной усадьбы, во дворе которой суетились знакомые и незнакомые люди. Нас встретили с той теплотой, которой умеют встречать только в горах, где новый человек редкость и большая радость.

Уже накрывался длинный стол, заполненный свежей зеленью, на полянке, шипя, ёрзало над костром парное мясо, охотно отдавая свой жир неистовым углям, которые, пропитавшись им, отзывались на всю округу ароматным эхом. Двор был устроен по-крестьянски уютно: справа, у калитки, стоял низкий деревянный сруб из толстых сосен, редкое строение для этих мест, рядом с ним устроился огород, пестреющий красными и розовыми помидорами, молодыми огурцами, не сбросившими с головы пожелтевший цветок и с неокрепшими ещё иголочками, и именно поэтому особенно вкусными, пухлые сладкие перцы, спрятавшиеся под большими листами, напоминали закатное солнце, полумесяцем свисали красные и ярко-зелёные плоды, такие же острые по своей натуре, как и на вид, фиолетовые мясистые баклажаны, уставши, лениво опёрлись о землю, маленькие бледные тыквы взирали сверху на своих оранжевых собратьев, возлежащих огромными шарами, граничащими с зелёной полянкой кинзы и ровным квадратом петрушки, огороженным широкой полосой репчатого лука.

После огорода, уходящего под косогор, стоял небольшой, в несколько комнат, традиционный домик из каштановых досок, выкрашенный природой более чем за век тёмно-коричневым оттенком. Напротив него, через двор, где низкая трава граничила с выступающей скальной породой, стояла летняя кухня, впрочем, выстроенная капитально и напоминающая кукольный домик, с таким же по-детски играющим родником сбоку. Нас пригласили за стол. Когда все расселись как положено: отец нашего друга, предводитель семейства, во главе стола, сын справа от родителя, рядом с ним часть гостей, напротив другая, ближе к хозяину, дождались, пока самый старший перенесёт себе на тарелку снедь – негоже вперёд старшего браться за еду, – и сами приступили к трапезе. Перекусив, самые младшие взялись за запотевшие глиняные кувшины, и полилось игристое вино с неожиданным медовым ароматом; оказалось, друг наш в собственными руками натруженный виноградный сок добавил плоды пчелиного труда и получился этот шедевр – заботы человека и природы, и теперь угощал им только особо почётных гостей.

Прежде чем был поднят первый бокал вина, из сруба, стоявшего у ворот, вышел старик и направился к нам. Определить его возраст казалось нелегко – много таких в этих краях, – ему может быть и пятьдесят, и восемьдесят – нелегка жизнь крестьянина, в ней мало радостей и ещё меньше ярких событий, ему в удел достаётся неимоверный труд, вечные заботы, тяжкие думы – не подведёт ли погода, даруют ли небеса здоровье семье, не задерёт ли зверь скотину, хватит ли урожая перезимовать, – и каждое это волнение ложится складкой морщины на закопчённое, как базальтовый камин, от труда на солнце лицо. Сапоги из грубой кожи, коричневые шерстяные брюки, фланелевая рубашка, потрескавшиеся от работы руки с тёмно-коричневыми фалангами указательного и среднего пальцев от частого курения крепкого табака, уставшие и немного затуманенные годами глаза, крепкий подбородок, упрямые тонкие губы и основательно сидящий нос с горбинкой завершали его образ. Он подошёл к столу. Нас представили – оказалось, он дядя нашего друга, старший брат его отца, – старик взял стакан, благословил гостей, выпил, извинился, что покидает застолье, и ушёл. Наш друг ещё раз извинился за дядю, сказал, что он ведёт такой образ жизни – к гостям всегда выходит, но, коротко поприветствовав, удаляется к себе в хижину. Все были удивлены, но в горах не принято задавать много вопросов, как и много говорить, и, уступив деликатности, о старике никто больше не спрашивал. Друг всё-таки есть друг, и я позволил себе уже после застолья, наедине, спросить о странном старике и услышал историю удивительной жизни.

Молодость Джута, так зовут старика, была той солнечной порой, когда кипучее здоровьем тело делает тяжёлый крестьянский труд приятной забавой, предстоящая жизнь полна света, и всё это рождает желание уважительно ровняться с горами. Джута держал большое поголовье скота; в конце весны, засеяв небольшой клочок земли, уводил его на альпийские луга, где могучими рогами ведут неустанную битву мускулистые туры; до ранней осени вываривал истекающий молоком сыр, выжимал жирный творог и оберегал скотину от зверя. Размеренная жизнь среди волшебных пейзажей, которыми до головокружения восхищаются гости этих мест, но которые не особо замечают местные обитатели, хотя подсознательно отмечают её в душе, и маленькие радости – здоровый приплод, удачная охота, получившийся сыр или творог, уцелевшее стадо – давали ему слова говорить о довольствии и счастье. В тот год Джута на весь сезон поднялся к вершинам, но в этот раз он с особым трепетом ждал осени – после сбора урожая, он женится на черноглазой Мэри. С нежным трепетом вспоминал он её; подобную тетивой натянутым соснам, с улыбкой, которой, казалось, ему завидует солнце и от этого багровеет от стыда, а реки замирают, чтобы послушать её звонкий смех. Они оба ждут этого дня, думая о нём каждую минуту: когда пасут скот, варят сыр, когда набирают воду в ручье, когда готовят еду, когда уставшие, но счастливые ложатся спать, когда заботливо ухаживают за урожаем, когда, просыпаясь, радуются новому труду. Джута с улыбкой представлял день свадьбы: как он введёт Мэри в теперь уже их общий дом; следуя ритуалам его мать подведёт невестку к очагу – базальтовому камину, – знакомя её с хранителем семейного уюта, и знакомя его, очаг, с новой хозяйкой; как родители подведут её к семейной иконе, к которой теперь будут обращены её молитвы; как через несколько дней после свадьбы старшая женщина в их роде возьмёт невестку под руку, призовёт самую многодетную девушку в деревне, замужних ровесниц невесты и свершится ещё один ритуал, причащение с божеством воды – поведут новую невестку к речке – символу жизни и плодородия, – и женщины, благословляя Мэри, опустят в реку яйцо, символ жертвенности девства, попируют на берегу, как наберёт она в кувшин, данный ей в приданое, воду, и они с песнями вернутся в дом.

В горах и любовь особенная, не похожая ни на что там, внизу, высеченная самими скалами; крепка и остра, подобна кремню, надёжная, как день, не проходящая, как луна, и вечная, как сами горы.

Настал день возвращаться Джуте домой – особенной день. Весь скарб – припасы, мешки с сырами и творогом, – всё притолочено к сёдлам невысоких, но устойчивых в горах лошадей, и дорога домой кажется лёгкой, короткой прогулкой. Не знал Джута, насколько особенным окажется этот день. Притаившимся шакалом ждала его дома весть. Пятеро братьев, из далёкой деревни, похитили Мэри, в жёны одному из них. Подкараулили её у родника, связали, перекинули через седло и направились по узкой волчьей тропинке, идущей над гигантской пропастью, подальше от людских глаз. Что было делать несчастной Мэри – станет она насильно женой неизвестного ей, и дороги назад не будет, и не видать ей больше своего Джута. Суровы законы гор. В ту минуту горе даровало ей смекалку, трагическую смекалку; убедила она своих мучителей, что смирилась с судьбой, попросила развязать себя и усадить в седло. Обрадованные, они исполнили всё. Уселась Мэри в седло, улучила момент и бросилась в пропасть.

Возненавидел Джута этот лес, эти чащи, скрывшие людскую подлость, желая испепелить их. Память Мэри требовала действия. Не достоин называться мужчиной тот, кто покосился на помолвленную деву, не достоин жизни тот, кто посягнул на любовь, – суровы законы гор. Суров закон добра.

Долго высматривал Джут своих врагов. Однажды прибежал к нему сосед – «четверо из пяти братьев стоят в ущелье на водопое». В одном чувяке из свиной кожи, схватив ружьё, побежал Джута. Никому не удалось уйти. Ещё долго охотился он на оставшегося пятого брата, того, кто хотел взять в жёны его Мэри. Настиг и его.

Пройдя семнадцать лет каторги, вернулся Джута в своё родное гнездо, и с тех пор не считал себя достойным находиться среди людей. Так и умер, ведя жизнь то ли отшельника, то ли монаха, хотя это одно и то же, и храня память о своей Мэри.



Красное вино



Она кричала, царапалась, билась, как бабочка в паутине, но мужские руки держали её крепко, больно сжимали запястья, прижимая к себе за хрупкую девичью талию. «Украли-и! Нашу красавицу украли-и!» – разносились по деревне женские крики. Она обмякла, обессилившее тело стало воздушным, тёмно-карие глаза посветлели, и взгляд сделался тяжело уставшим. Она уже знала свою судьбу, судьбу похищенной невесты, но вдруг надежда промелькнула в её глазах и тут же улетучилась, словно сердце, отмахнулась от неё, как от назойливого комара. До неё долетали обрывки слов мужчины, кажется она что-то отвечала, но туман, густой и душный, обнял её.

В каком-то незнакомом доме, где все почему-то весёлые, встречали их возгласами, поздравлениями; её и какого-то мужчину рядом, который смотрел на неё горящими и довольными глазами. Она всё больше осознавала безнадёжность своего положения, но всё-таки где-то там, в глубине себя, пыталась высечь искру надежды. Когда незнакомая женщина ввела её в дом, она полузакрыла и так замутнённые глаза. «Неужели, неужели она ведёт меня туда. Неужели всё! Неужели судьба поставила свой росчерк!» – вспыхивали у неё мысли. Они прошли через двери, вторые и… спальня. «Всё!» Она ещё надеялась на свои силы, но не на слово; она прекрасно знала – каждый защищает своё: она – девичью судьбу, он – мужскую гордыню. Для неё всё это источало запах плесени, и сейчас она всем нутром ощутила его. Свойство сильных создавать удобные законы.

Вошёл он, женщин вышла, не переставая изливать радость; у него был тот же взгляд, но теперь и со взором победителя. Она помнила – он что-то говорил ей, пытался проявить то ли нежность, то ли заботу, то ли ластился, как мошенник на базарной площади; она пыталась говорить ему какие-то слова, заранее зная бессмысленность этого; потом была борьба, для которой собрала всё что в ней оставалось; он был крепок, и как тур, атакующий самку рогами, прежде чем достигнет своего инстинкта, прижал её.

Лилось красное вино за уже кипевшим застольем, и посторонние говорили о счастье.




Татьяна МЕДИЕВСКАЯ











Рассказы


Золотошвейка



В 1885 году в бедной московской семье родилась младшая дочь Ольга. Зимой пятерым девочкам не в чем было выйти на улицу. Повзрослев, сёстры восхищали всех красотой и музыкальностью. Старшая сестра с шестнадцати лет начала выступать с романсами в кафешантане Нескучного сада. Когда младшие девочки подрастали, они тоже выходили на подмостки кафешантана. Конечно, их нельзя сравнить с такими этуалями русской эстрады, как Анастасия Вяльцева или Надежда Плевицкая, но душевное исполнение сёстрами романсов «Я ехала домой», «Чайка», «Пара гнедых» пользовалось успехом и даже вызывало слёзы у зрителей: от офицеров, купцов, дворян до студентов и профессоров.

Вот как описывал разъезд публики московский наблюдатель в 1902 году: «Подошла к концу весёлая ночь в кафешантане, и начался разъезд из весёлого сада. У выхода весь бомонд, вся аристократия. Веет Парижем от волшебных шляпок, накидок, манто, и в непривычной ночной тишине можно расслышать изящный шёпот французской речи. Сад погружается во мрак… Серебряные колпаки электрических фонарей потухли. С минуту они освещаются красноватым блеском шипящего и накалённого уголька, и затем сразу покрываются мертвенной бледностью. Стихли звуки музыки, улёгся гул голосов, и только из отдалённого кабинета доносятся голоса цыган, да хриплые возгласы запоздавших „гостей“. Солнце уже позолотило верхушки берёз, а с Москвы-реки дует слабый ветерок, играя в листьях и кружевных накидках дам».

Известный учёный-химик профессор Иван Алексеевич Каблуков был так очарован пением и красотой старшей сестры Ольги, что женился на ней. Когда Оля подросла, сёстры настоятельно советовали ей выступать в кафешантане, где можно встретить будущего мужа. Ольга отказалась. Она прекрасно вышивала и отличалась от сестёр скромностью, застенчивостью и набожностью. Чтобы не быть нахлебницей, Оля пошла работать золотошвейкой в мастерские при Чудовом монастыре, организованные в Оружейной палате Кремля.

В 1870 году в московской дворянской семье родился Алексей Васильевич Соколов. Дворянство не родовое, а благоприобретенное. Его дед, выходец из Рязанской губернии, поступил мальчиком на побегушках в лавку купца. К двадцати годам он проявил смекалку, освоил бухгалтерию, стал управляющим, а позже завёл своё дело. За заслуги перед Отечеством ему присвоили дворянское звание. Внук его, Алексей Васильевич, закончил гимназию и инженерный факультет Московского института путей сообщения и к тридцати пяти годам занимал должность главного инженера на заводе «Манометр». Алексей Васильевич хорош собой: высок, кареглаз, элегантен (фрак, белый жилет, крахмальная сорочка, белый галстук, шляпа), любит танцевать модные танцы и посещать кафешантаны. Несмотря на разницу в возрасте и благодаря близости мировоззрений, Алексея и профессора Каблукова связывали дружеские отношения.

Однажды Каблуков пригласил Алексея на крестины своего сына. В большой квартире среди дам, затянутых в корсеты, в платьях с откровенными вырезами, украшенными бриллиантами (не дамы, а цветы: рюши, воланы, шляпки, кружевные митенки), Алексей заметил девушку в простом платье с искусно вышитым воротничком – девушку хрупкую, светловолосую, сероглазую, сияющую кроткой красотой, напоминающей иконописный лик. Взгляды их встретились, и вспыхнула любовь. Алексей встречал Олю у входа в Оружейную палату. Они гуляли по Москве. На Святках Алексей подкатил к ней на тройке лошадей, и всё случилось почти как в народной песне: «…Поедем красотка кататься. Давно я тебя поджидал…» Когда Алексей сообщил родителям о намерении жениться, те отказали ему в благословении, полагая, что их сын мог рассчитывать на более выигрышную партию. Можно только догадываться, как страдали Оля и Алексей, но все же спустя год после рождения дочери (моей бабушки), его родители смилостивились, и в 1906 году в Храме Тихвинской Божьей Матери в Сущёве совершилось венчание Алексея Васильевича и Ольги Борисовны.



Заводные игрушки



Пробили часы. Косой луч закатного солнца вырвался из-за туч и будто оживил всё в комнате: тюль на окнах, мраморный рукомойник с зеркалом, поблескивающее на раковине лезвие опасной бритвы деда Стёпы, буфет с цветными стёклышками, старую потемневшую картину «Море», пузатый чайник на круглом столе. У нас на подоконнике в трёхлитровой банке, накрытой марлей, плавает добрый, симпатичный, похожий на толстый рыхлый оладушек, чайный гриб. Бабушка Лёля кормит его подслащённой спитой чайной заваркой. Гриб не просто живёт в банке, он работает: делает для нас очень вкусный кисло-сладкий напиток.

Красавица бабушка Лёля, стоя перед зеркалом платяного шкафа, прикалывает брошку к тёмно-зелёному панбархатному платью. Я, в нарядной матроске, кручусь рядом: приподнимаю пальчиками подол плиссированной юбки, топочу по полу красными туфельками, корчу рожицы своему отражению. Мне недавно исполнилось шесть лет, и сегодня бабушка Лёля с дедом Стёпой обещали взять меня в гости на день рождения к дяде Боре, бабушкиному брату. Он с женой и двумя дочками живёт на Фрунзенской набережной в отдельной двухкомнатной квартире с мусоропроводом и с балконом с видом на Москву-реку.

Как их квартира отличается от нашей коммунальной в Вадковском переулке, где соседи нередко вылавливают на общей кухне мясо из щей, приготовленных бабушкой, наливают «случайно» воду в мои валенки, поставленные сушиться на батарею в ванной, тушат мне свет в уборной.

Мои родители приходят к нам по воскресеньям, а живут они недалеко – за Миусским кладбищем – в старом, деревянном, полуразвалившемся доме в восьмиметровой комнате с протекающим потолком. В общей кухне двенадцать керосинок и двенадцать рукомойников, уборная во дворе. Когда мне исполнился месяц, обвалился потолок, я чудом осталась жива. Конечно, бабушка с дедом не могли допустить, чтобы их внучка росла в таких условиях.

За праздничным столом у дяди Бори расположились гости. Слышны тосты, звон хрустальных бокалов, витают запахи пирогов, диковинных закусок. От дам исходят тонкие ароматы духов, кроме прабабушки Ольги Борисовны. Она пропахла едкими папиросами «Беломор», потому что начала курить в голодовку девятнадцатого года. В ожидании приглашения к столу моя бабушка Лёля и прабабушка Ольга Борисовна, сидя в обнимку на диване, разглядывают большой, тиснёный бархатом семейный фотоальбом. Я подбежала и увидела на фотокарточках красавиц, похожих на принцесс с коронами. На мой вопрос «кто это?» прабабушка ответила, что это она и её сестры. Я, конечно, не поверила.

За специальным детским столом со мной сидят: дочки дяди Бори – серьёзная Таля десяти лет и капризная Оля – моя ровесница, и дочка бабушкиной сестры нахальная Бэлка десяти лет. На десерт подали мороженое. Нет ничего вкуснее! Когда я долизывала вторую порцию, Оля отлучилась в детскую и вышла оттуда с куклой. «Вот, папа из Англии привёз. Зовут Китси, фарфоровая. Осторожно, не урони!» – сказала она и гордо продемонстрировала большую куклу в атласном белом платье. Ах, ничего прекрасней не видела! Затем девочки позвали меня в прихожую. Из стоящей на трюмо лаковой шкатулки мы доставали и примеряли бусы, клипсы, броши жены дяди Бори, душились её духами из цветных флаконов «Красная Москва», «Ландыш серебристый», «Белая сирень».

Я не заметила, как девочки куда-то исчезли, а потом появилась Бэлка и позвала меня поиграть на кухню. На пороге она неожиданно резко втолкнула меня внутрь, захлопнула за мной дверь и выключила свет. Я испугалась, но не заплакала. Присматриваюсь. Слева газовая плита. На ней открытым ярким фиолетовым пламенем с шипением горят все четыре конфорки. Прямо в окно падает свет от уличных фонарей, а само окно светлым прямоугольником отражается на полу. Левая часть кухни во тьме. Слышу, как девочки, притаившись за дверью, хихикают, перешептываются. Они ещё и подглядывают за мной, потому что дверь не глухая, а со стеклянными вставками. Я пытаюсь выйти, но они меня не выпускают. Зачем они меня тут заперли?

Вдруг из тёмного левого угла я услышала шорох, щелчки, лёгкое лязганье, а затем равномерный скрежет. Пригляделась и увидела, как на меня оттуда медленно надвигаются тёмные чудища. Когда они, отвратительно урча, выползли на освещённый квадрат пола, я увидела, что это два боевых слона и танк, размером с крупных мышей. Я догадалась, что это жестяные игрушки, но почему они, вдруг, ожили – по волшебству? Ужас сковал меня, крик застыл в горле. Железные твари всё ближе и ближе подбиралось ко мне. Казалось, что ещё миг – и они набросятся на меня и загрызут. Я пятилась к двери, пока не упёрлась в неё. Когда, я уже почти решилась перепрыгнуть через зверей и залезть на подоконник, они скрипнули в последний раз и замерли перед моими красными туфельками. Тут за дверью послышались смех и топот. Я толкнула дверь, и она распахнулась. Опрометью помчалась я к деду Стёпе и повисла у него на шее.

Этот случай я никогда и никому не рассказывала. Запрятала его в дальних тайниках памяти. Верю, что никаким страхам не одолеть меня, потому что я под защитой безусловной беззаветной любви бабушки Лёли и деда Стёпы.




ОТДЕЛ ПОЭЗИИ





Андрей НОВИКОВ











Перекрестье


Супермаркет

По утрам лёгкий дым с теплотрассы,
В супермаркет спешащий народ.
В упаковочном рае пластмассы
Покупателей время крадёт.
Сквозь красивость рекламной картинки
Возникает без всяких затей
Целый лес равнодушный инстинктов,
Бремя скрытых эмоций, страстей.
Жизни истина, вот она, рядом,
Даже сдачи скучающе сдаст.
Продавщицы блуждающим взглядом
Ретушируют лица у касс.
Пусть звенят турникетные рамы,
Предсказуем поток новостей —
Обязательно выскочат замуж,
Нарожают успешных детей.
Не беда, если сердце разбито,
Обустроят навязчивый быт,
Наберут невозвратных кредитов
И привычкою сделают стыд.
В потребительском счастье гипноза
От духовного мир отрешён,
Лёгкой жизни суровая проза
И сплошной летаргический сон.

Цеппелин

Гляди сыновьею любовью на горизонт, где, как налим,
Плывя, струи тугие ловит по нашей воле цеппелин.
Подставил смело ветру щёки над сонностью речных прохлад,
Несвоевременный – и в итоге, несовершенный аппарат.
Скрипит фанерная гондола, где командор засел птенцом.
Он на какой парад в просторе летит серебряным яйцом?
Нам дерзновенья века любы, подвластен, мил лубковый сказ,
Играйте ангельские трубы, звени моторами каркас.
Канаты свесились под брюхом, как письмена из узелков,
Гордись страна небесным духом, путь властелинов – он таков!
Мы покоряем раз за разом простор, не осознав предел.
Мечтою в кубатурах газа, судьбой неповторимых дел.

Черты

Вокзал украшают большие куранты,
Делец надувает у входа шары,
Баулы несут трудовые мигранты.
На нас азиатские смотрят миры.

Черты родовые и бремя отметин,
И нового ига мифический страх.
Отечества дым неказист и конкретен —
Листву прошлогоднюю жгут во дворах.

Сухие сидят лимонадные осы
На стенах буфета, и пахнет грозой.
Очкарик в айфон посылает вопросы,
Осклизлый жуёт бутерброд с колбасой.

Являлись мечты в золотистом загаре,
Казалось, удача опять в рукаве,
Кипела сирень на вокзальном бульваре,
Цыгане ругались на пыльной траве.

Смешались событья и дни – эпигоны,
И, слёз не стесняясь своих на лице,
Я думал о счастье. Толпились вагоны,
Былые черты умещая в столбце.

Перекрестье

Летящий шум от миро сотворенья,
Из космоса до ветреного дня.
Я знал слова печали и забвенья,
Но думал: это всё не про меня.

Из комнаты, откуда убежали
Года в стекло и залегли во тьме,
На мрачные панельные скрижали,
Пятиэтажек в тихой стороне.

У времени – замашки святотатца,
Бредущего, на миражи огней.
В желании скитаться и расстаться,
Среди бетона, ветра и камней.

Так, где живут, согласные стихии
И ломятся от праздников столы?
Рога где поднимая золотые,
Бредут в тиши библейские волы?

Где вечности отпляшут на потребу,
Порой до крови закусив губу,
И где порой ломает стены небо,
Гудя в Иерихонскую трубу.

Там произносят тайное известье,
Оно и есть краеугольный пласт,
Земной дороги тяжкой, перекрестье,
Сжимает нас и проникает в нас.

Башня

Нам достался Господь бесшабашный,
Трудоголик, водитель калек.
Вавилонскую строили башню —
Был такой у страны нацпроект.
Он стоял у корыта с цементом,
Он дразнил октябрятским значком.
Осыпалась листва позументом,
И лежала природа ничком.
Шлакоблоки замешивал потом,
И пока вырастала стена,
Польский спирт разбавляли компотом,
И его разливал Сатана.
Он шумерам кидал караваи
И над ними глумился без слов.
Подъезжали к подножью трамваи,
Доставлявшие новых рабов.
Помолись в производственном цикле,
Непорочный осваивай план,
Будет солнце – серебряный сикель —
Опускаться в дырявый карман.
Так росла до небес без возврата —
Белым камнем над миром сиять,
В окруженье рабочего мата
Языки и себя забывать.

Передовица

ЛЭП чернеют на закате
Среди просеки к реке.
Свет последний солнце тратит,
Исчезая налегке.
Спит ржавеющий бульдозер,
Вахта брошена в тоске,
И душа – в анабиозе
На сухом речном песке.
Острый ветер производства
Двинет крана рычаги,
Трудовое первородство
Загудит среди тайги.
И, в платке явившись красном,
Крановщица, знатна вся,
Миражом скользит прекрасным,
Колыхая телеса.
Жизнь былая с убежденьем
Ставит памяти вопрос,
Тлен мешая с вожделеньем
В лязге тросов и колёс.
Снова оживают лица,
Кочегарный запах мест,
А в башке – передовица
С запозданьем мысли ест.

Каллиграфия

Непостоянство кружит голову,
Дождём с утра укрыв края.
Вода мерцает в лужах оловом,
Вернувшись на круги своя.

Как в чёрно-белой фотографии
Контраст необходимо чист.
И мокрой шиной каллиграфию
Оставил велосипедист.

Возродив огонь

Возродив огонь из сажи,
Сотворив ещё чудес,
Никому не скажешь даже,
Что и сам теплом воскрес.
Пламя языками чалит,
Треск костра почти затих,
В толкование печалей,
Или радостей благих.
Обостряет восприятье,
Познавать явленья суть,
Это странное занятье —
Изучать лучистый путь.
Жить бы дальше не по числам,
По законам естества,
Даль и тьму наполнив смыслом
Одинокого костра.

Тихий свет

Я встану спозаранку,
Пойму, что день нелеп,
Бычков открою банку,
Нарежу чёрный хлеб.

Где утро в темя дышит,
И брезжит тихий свет.
Садись, избранник свыше,
На скромный табурет.

И будет стол, поверьте,
Гостеприимно прост,
Так выглядит бессмертье,
За это первый тост.

На середине лета
Зачем такой сарказм,
И неживых предметов,
Не суетный соблазн?

Черна под утро зелень,
Двора угрюмый свод,
Лишь остаётся верить,
До дрожи: всё пройдет!

Мелки на асфальте

На асфальте цветными мелками,
Нарисованный домик с трубой,
Неказистый корабль с парусами,
Небосвод небольшой, голубой.

Голенастое дитятко, здравствуй!
Дай вернуться в твой возраст на миг,
У курносого облика странствий,
На лице торжествующий блик.

Простота накануне улыбки,
На качелях взлетает восторг,
И кузнечик играет на скрипке
В пёстрой клумбе, похожей на торт.

Но упрямое время верстает,
Упрекнув фантазёра во лжи,
Мальчуган дураком вырастает,
И зарёванный дальше бежит.

Так какой мы помазаны кровью,
Если гостем случайным в дому,
Вера общая схожа с любовью?
Но противна хмельному уму.

Дол

Швыряет полдень на весы небес: где гром, а где прохладу.
Пастух, бегущий от грозы, застывшее у речки стадо.
Огонь и хлябь – благая весть, покуда в напряженье полном
Поток готов в запруду сесть перед раздвоенностью молний.
Они родят лиловый дым, по полю он ползёт украдкой.
Куря и смешиваясь с ним, пастух дрожит под плащ-палаткой.
Осмысливая страх и вздор, пугливость вымокших животных,
Достал он красный помидор, лоб утерев ладонью потной.
И дух отчаянно хмельной, среди пернатых и растений,
Качают головой больной кусты в стеклянном оперенье.
И дол, в затишье на испуг явился, первозданно скроен,
Как будто делом наших рук освоен и благоустроен.
Бубенчик

В жажде жизни, в её круговерти,
Перемешаны правда и ложь,
Много скучного в опыте смерти,
Не тождественно правилам… Что ж?

Безутешно одетый дух речи,
Удивлял повседневности бровь,
И за ближнего страх недалече,
Был на жалость похож и любовь.

Но размажь эту смесь мастихином,
Не жалей не кармин, не белил,
Ремесла полновесным цехином,
Ты давно и за всё заплатил!

Небо крыл непечатною жестью,
Жадно ел пирожки с требухой,
Исходивший глухие предместья,
Молодой, бесшабашный, бухой.

Муки вечные щедрой пригоршней,
Собирал и прощенья просил…
Потому и в груди, скомороший,
Вместо сердца бубенчик носил.

Цветок зелёный

Жизнь устаёт печали мерить,
И толковать приметы в путь,
Туда, где створчатые двери
Успеют времена сомкнуть.
Запомни, в этот век железный,
Пока ещё ты молодой,
Дни вытекаю бесполезно
Из крана жёсткою водой.
Где распадаются в пределах,
Уходят в наважденье прочь,
Тобой и вечностью, без дела,
Читаемые день и ночь.
Пусть млечный путь нависнет кроной,
Над миром, что ужасно прост;
Где в вечности уединённой,
Цветок зелёный и погост.

Не в счёт

Живу без здешнего уклада,
И воздух дождевой не в счёт,
Лишь только ветер, так как надо,
Листом в небытие несёт.

Один среди пустынной рощи,
Где даже мысль возникнет вслух,
Что есть мучительней и проще —
Вокруг сквозной, свободный дух.

Свежа в нём мера откровений,
Мгновенья словно из крупиц,
Рассыпанные ловят тени,
Взлетающих над кроной птиц.

Пока прощальные их крики,
Небес сомнут водоворот,
В минутах этих есть безликий,
Тревожный яд земных щедрот.

Усталый век

Пустынный мыс и берег пенный,
И одичалый пляж песком лучист,
Жизнь быстротечна, смысл её священный,
В обрывке фраз прохожего в ночи.
Неверен свет и правила утраты,
Как смена вех идут судьбе в зачёт,
Свободы нет и снова виновато
Усталый век пожмёт тебе плечом.




Илья ВИНОГРАДОВ











Как добротна мебель из дерева…


* * *

Как добротна мебель из дерева
И тепла добротою леса!
Словно лес открывает двери вам,
Что поют под тяжестью веса.

Только мир сплошь вокруг пластмассовый,
Словно душный бездушный ящик
С одноликой культурой массовой,
Легковесной, ненастоящей.

Но сбегу я, поздно ли, рано ли,
Сбив пластмассовые колодки.
Слава богу, гробы деревянные,
Как когда-то дома и лодки.

* * *

Поверьям вняв, как гибели, бегут
Спины горбатой и кривого глаза —
Суров и скор дремучий мудрый суд:
Души изъян с изъяном тела связан.
Бог шельму метит – примечай черты,
Верь верным, сто веков знакомым знакам…
Я ж глянцевой пугаюсь красоты,
Где дух иссох под чёрствым мёртвым лаком.
Где, словно в манекене, пустота,
И даже эха нет – темно и глухо.
Боюсь пустот… А чёрного кота
Люблю чесать за чёрным чутким ухом.

* * *

Осень, манят спозаранку
Жёлтые твои пути —
Век бродил бы, как цыганка:
Ручку мне позолоти!

Ветер выдует из дома
Вслед за тучей кочевой.
Пышет осень, словно домна,
Жёлтым жаром и тоской.

Дождь просеянный искрится,
Желтотравье серебря.
Осень, от тебя не скрыться!
Где уж скрыться от себя.

Скоро листья долистает
Постаревший за год год.
Осень, мне бы с птичьей стаей!
Только кто ж меня возьмёт?

* * *

Долго ли, какой заветной тропкою,
Счастье шло – и вдруг ко мне идёт.
Я ж стою, глазами глупо хлопаю
И, глядишь, прохлопаю вот-вот.

Лучше б беды принесло с заботами —
Как родных с порога обниму:
Против них приёмы отработаны,
Что со счастьем делать – не пойму.

Но, моё увидев замешательство,
Счастье шасть ко мне на зависть всем.
– Заживём, – мурлычет, – замечательно!
– Долго ли?
– Пока не надоем.

Перо

Стремясь пространство распороть
Скруглённой кромкой цвета хрома,
Упруго, как живая плоть,
И, словно небо, невесомо,
Перо коснётся вдруг руки
В непредсказуемом полёте,
Причудливом, как вязь строки
Из книги в древнем переплёте.
И я замру, навек пронзён
Тоской по промелькнувшей птице,
Недостижимой, словно сон,
Который дважды не приснится.

Хастинапур

Полетели до Дели вдвоём —
По священной земле погуляем,
В Тадж-Махал белоснежный махнём
И в заснеженные Гималаи.

Раздадим нищете пятаки,
Чтоб с воды перебились на воду.
Поучиться ещё у таких
Улыбаться в любую погоду.

Спросит рикша – его не жалей,
Нынче он на электромопеде, —
Десять рупий. Нам – десять рублей,
Рубль теперь словно рупия беден.

Полетели любого числа!
Наш маршрут будет строго случаен.
Ты ж киваешь в ответ на дела
Иль вздыхаешь и не отвечаешь.

Что с того, что распахнута дверь
И повсюду дорожные сети?
Чудеса так доступные теперь,
Что как будто и нет их на свете.

Но для нас приберёг я тропу,
Что уводит из дымного Дели
Сквозь печали, тревоги, метели
В приснопамятный Хастинапур.

Южный Крест

Ищу над царством вьюг
На небе Южный Крест.
Мне возражает друг:
Тот крест – не с этих мест.

Ковш гнутый по ночам
Вычерпывает тьму.
А крест – не по плечам.
Но я назло всему

Ищу средь вьюжных снов,
Печальных, как зола,
То ль новых берегов,
То ль пятого угла.
Старец

Седина как писаний страница —
Чисто старец, блаженный вполне.
Клянчит мелочь с утра – похмелиться,
Мутным глазом елозя по мне.

Словно вязь на руках его вены,
Как сиянье вокруг перегар…
И в тот миг, словно в миг откровенья,
Я иные узрел берега.

Не цветастые райские кущи,
Не предвечный покой вековой —
Коммунальную бедную гущу,
Стен обшарпанных грязный конвой,

Одинокость убогой коморки,
А в толпе – одинокость вдвойне,
И чем дальше, тем более горький
Запах снов о далёкой войне.

Обездоленных лет вереница
В чёрной канет вот-вот полынье.
Седина как писаний страница —
Чисто старец, блаженный вполне.

Памяти Глеба Горбовского

Дрогнул над Невой туман
И поплыл бесплотным воском
В улицы, залив, стакан —
За тебя, поэт Горбовский!

Жизнь вразвалочку идёт:
Кто в хоромах, кто на нарах.
У поэта в строчках чёрт —
Но и ангел с ним на пару.

Город как чумной вокзал:
Встречи, драмы, урки, лохи.
Вроде о себе сказал,
Оказалось – об эпохе.

Век был красен, чёрен, бел,
Весь чистилища навроде.
О себе как будто пел,
А на деле – о народе.

Но поэт и есть народ,
Той же масти – нищета ведь.
А страна спешит вперёд
И поэтов не считает.

Полутьма и полусвет,
То ли поздно, то ли рано.
Над Невой идёт поэт,
Над речной открытой раной,
Дрогнул под ногой туман…

* * *

Запах неба и дыма,
Дух весёлый лесной.
Шёл лесник Никодимыч
До избушки, домой.

Через птичий неспящий
Стоголосый трезвон,
Опьянён влагой чащи,
Ветерком отрезвлён.

Сосны встали, рисуясь,
В полный рост верстовой.
Всё, что хочешь, в лесу есть,
Даже больше того.
Легкокрылая радость,
Не пугаясь ничуть,
Прилетит – и надо
Морщить лоб, спину гнуть.

Грусть, подкравшись, ужалит,
Ворон зыркнет, кружа…
Застрелился б, пожалуй,
Но не дали ружья.
Спросят:
– Радость откуда?
– Прилетает сама.
– А печаль?
– Как повсюду —
От большого ума.

Челнок

Сник рыбак в челне курносом,
На простор устав смотреть,
Вёсла осушил и бросил,
Выпростав, отбросил сеть.

Зыбь колеблет отблеск белый,
Веют думы про судьбу:
Плыл – в начале – в колыбели,
Поплыву – в конце – в гробу.

За разлив зари вечерней,
Где водой стал небосвод
Молчаливое теченье
Чёлн задумчивый влечёт.

* * *

Как любовник неловкий и робкий —
Ни увлечь, ни украсть на бегу, —
Пачку выцветших строчек в коробке,
Иссушив, про запас берегу.

Что-то тлеет в груди вполнакала,
Я в полголоса что-то пою,
И любви опасаясь стрекала,
Избегаю стоять на краю.

Дам копейку – и требую сдачи.
Но опять мне прощает страна —
Лишь дождями холодными плачет
И ветрами вздыхает она.




DE PROFUNDIS





Леонид УЛАНОВСКИЙ











Фотий

(Окончание. Начало в №24)


* * *



Прохладные утончённые пальцы покорно лежали в крепкой ладони… Коротковатые рукава дурно сидящего на нём костюма… Мрачное лицо немолодого, усталого человека иногда подёргивалось мускулами в углах тонких губ и впалых щёк. Только глаза, небольшие, пронзительные, разного цвета, жили как бы отдельно от измученного лица. Они горели… Не отрывались от бело-розовой живописно изогнутой шеи с еле заметно пульсирующей голубоватой жилкой; ноздри дрожали, вдыхая запах шелковистых белокурых волос.

Он говорил живо, покусывая усы и пощипывая жидкую русую бородку… Слова заполняли комнату, где они сидели рядом на диване… И вот уже распахнутые зелёные глаза видят плац и солнце, бросившее лучи из-под зимних зловещих туч на золочёный купол церкви, и искры, летящие в разные стороны, радостные и жизнетворящие. Он говорил о болезни своей, которая началась в Пасхальную ночь, когда он спорил с приятелем о религии. И под утро закричал неистово: «Есть Б-г! Есть!» И как ударили колокола к Светлой Христовой Заутрени. И грохот-гром поглотили его, и забился он в припадке, забыв себя… Падучая…

Тут вскрикнула черноволосая девочка-подросток, родная сестра белокурой красавицы, сидящая в стороне от дивана. Тёмные глаза на мгновение прикрылись веками, погасившими пристальный влюблённый взгляд. Но пара на диване не услышала вскрик и пропустила взгляд…

Он говорил… говорил… что пленён, что она – избранница его сердца, что без неё нет для него счастья, что мечтает… если бы она могла стать… Слеза блеснула, и склонился к её кисти, она положила руку на его затылок, а когда он поднял голову, отвела взгляд, едва заметно кивнув.

Он вскочил и выбежал, кажется, не услышав брошенного вслед: «Я ведь ничего не сказала, Фёдор Михайлович…»

…Торопливый шорох крови в моих сосудах превратился в тревожный шум. Я стоял между диваном и дверью, почти касаясь её спиной. Он не мог броситься к выходу ни мимо меня, ни надо мной… И всё же оказался у двери, открыл и исчез в полутьме соседней комнаты…

Я машинально потёр грудь…

…Зазвучали знакомые звуки фортепьяно, не очень уверенно, старательно извлекаемые… La Sonate Pathetique… Диван, комната, само пространство стали непроглядны, я оборотился: гостиная, где он только что исчез в полутьме, вдруг осветилась ярко.

Черноволосая хорошенькая девочка-подросток с очаровательной ямочкой на подбородке – за фортепьяно… Он – изящно одетый в крахмальную сорочку, серые брюки и синий свободный пиджак – стоит чуть поодаль инструмента, держит за локоть белокурую красавицу и, наклонясь к самому её уху, что-то говорит… Ох, как это неприлично!.. Не по-светски…

Потом, не дожидаясь code, увёл свою даму из гостиной.

Вот исполнительница сняла руки, замерла в ожидании одобрения, потому что сыграно было знатно: весьма недурной сюрприз для того, кто говорил, что единственно Бетховен, и именно эта соната, всегда погружает его в мир забытых ощущений. Но… тишина…

…Я не в счёт, она не видит меня и тихих моих хлопков не слышит… Она бежит в угол гостиной, приподымает портьеру, которая завешивает вход в маленькую угловую комнатку…

А там… Они сидят на маленьком диване близко-близко, он за руку её держит и, освещённый лампой с большим абажуром, бледный, взволнованно что-то говорит быстро, порывчато… О любви своей, о страсти своей… выпал край предательской портьеры из девичьей руки, короткий возглас, и мимо меня вон из гостиной пронеслась тонкая фигурка с лицом, покрытым красными пятнами, и безумными цыганскими блестящими влажными глазами.

Вдогонку – встревоженный голос возникшей перед портьерой сестры: «Соня! Соня! Ему нужна совсем не такая жена, как я!..»

…Кричу изо всех сил: «Я! Я знаю, какая ему нужна! Он женится через полгода на ней! Я знаю! Я!..»

Мне захотелось броситься в комнатку за портьерой, схватить его за плечи, встряхнуть, закричать в лицо: «Сейчас, в этот момент, возможно, теряется истинное, единственное счастье, уходит душа, которая благоговеет перед вами, перед страданиями вашими… Как можно отталкивать ту, которая мечтает восторженно подчиниться и постоянно быть рядом?!.»

…Почему этот знаток человеческих душ и великий психолог не чувствует и не замечает очевидного?! Кому потребовался чудовищный обман? Этакое ложное представление о человеке, который по сути своей совсем иной?!.

…Мир наполнен вздорными утверждениями. Они выдаются за непреложные сентенции. Банальная мысль… Не стоит записывать её в дневник, в котором хотелось бы нетривиально о тех же ложных высказываниях.

К примеру, так: настоящий писатель-реалист изображает действительно случившееся. Потому что жизнь намного фантастичнее любой выдумки. Но… если это верно, то в литературной работе нет места воображению…

И ещё. Иногда вполне достоверные факты порождают неверные понимания…

Взять хоть известное письмо белокурой красавице, не пожелавшей стать женой Достоевского, но оставшейся его преданным другом.

«…Прошлого года я был в таких плохих денежных обстоятельствах, что принуждён был продать право издания всего прежде написанного мною, на один раз, одному спекулянту, Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю. Но в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжении девяти лет издавать даром и как вздумается всё, что я ни напишу, безо всякого мне вознаграждения… Все такие контракты подписывают, хоть и смеются, так и я подписал».

Друзьям Достоевский писал: «Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу его во сне».

«Мучения», «сны», надо полагать, кошмарные… Прямо «судьба-злодейка»… Это смотря как посмотреть…

«Ровно ничего не понимающий издатель» решился издать собрание сочинений непопулярного к тому времени сочинителя… Никто больше не сподобился… Слава придёт через год. После романа «Преступление и наказание».

«Спекулянт» выплатил аванс, и Достоевский смог расплатиться с долгами и вырваться за границу к своей любовнице. Благодаря «плохому человеку» случилась встреча с двадцатилетней стенографисткой, которая стала его судьбой.

И никто Достоевского не принуждал, «все такие контракты подписывают, так и я подписал». И не Стелловский Фёдор Тимофеевич загнал его в «плохие денежные обстоятельства»…

Но звучит ложь… И в рабочих заметках прозорливца Достоевского есть фраза: «Стелловский. Этот замечательный литературный промышленник кончил тем, что сошёл с ума и умер».

Не вырубить топором…

Однако не всё свято, что в книгу вмято.



* * *



«Всё, что у нас есть, мы получили от кого-то и откуда-то. Получили ещё прежде, чем научились задавать вопросы и отвечать на них».

Фотий оторвался от экрана компа. И вдруг подумал: «А что, если моя прежняя жизнь – это попытка проснуться? И для этого пишу роман ни о чём… Кошмары начинаются, когда не пишу. Сны, которые снятся во сне… Как выпутаться из всего этого?!

Он принёс мне роман… Из какого он сна?.. Долг платежом красен. Я дам ему послушать запись сонаты Достоевского. Пусть проснётся и вспомнит себя, живого… Но это всё потом…»

Фотий закрыл глаза, слегка откинулся и стремительно заколдовал над клавиатурой.

«Жизнь прекрасна. Но вдруг появляется Ангел Смерти. И может так случиться в самую последнюю секунду, он неожиданно понимает: пришёл рано, и не наступил человеку срок покинуть землю. Тогда Ангел Смерти оставляет в покое душу и, вовсе не показываясь, дарит ей ещё два глаза из своих бесчисленных.

Одарённый начинает видеть больше, чем обделённые этим даром… Даром прозрения…

И приходит откровение: нет идеалов, есть цели. Только цели, невидимые, но сковывающие более прочно, чем кандалы. Никакими добрыми делами не дано спастись человеку из места своего бессрочного заключения…

Я пробую писать… может быть, это способ хотя бы облегчиться…

…Страшно, когда не знаешь достоверно: точно ли то, что рассказываешь, видел, или бредишь наяву, выдавая галлюцинации и призраки за действительность.

Страх – это сильное чувство. И всё. Когда я боюсь, мне плохо… Неверная связка… Страх нужно любить, потому что в каком-то смысле он очарователен…

Почти как религия, которая не делает человека ни лучше, ни хуже, ни счастливее…

Иное дело – вера…

Ведь в чём отличие верующего от неверующего?.. Если представить себе человека, выстрелившего из лука… Вот полетела стрела и воткнулась. А потом вокруг неё нарисовалась мишень. И оказалась стрела в центре мишени. Так повторяется всегда у этого человека… Мишень рисует Г-сподь. И верующие вокруг трепетно произносят: «С ним Г-сподь». А неверующие завистливо говорят: «Везунчик».

Да… Обычно человеку хочется просуществовать комфортно до могилы. Поэтому нужно улучшать технологию, чтобы жилось сытно, безопасно, не скучно… чтобы надёжней становилась связь и побыстрее можно было передвигаться… чтобы… чтобы… чтобы…

Мир погружён в эту суету. Значит, вот для чего появились люди на свет… свет Б-жий.

Но достижения – это просто средства, а не цель. Посвятить жизнь средствам?!

А можно построить воображаемый мир и считать его истинным. Если это не сделать, вдруг обнаружится когда-нибудь: нет места отдохновения у души. Вот это и есть ад!

Как выбраться из него? Кажется, когда покаялся, безысходно погубил себя… И в этом виноват, конечно, весь мир.

На самом деле не так. Всё зависит от себя самого. Возможно выбраться из ада, сделать первый шаг собственного воображения, если взять ответственность за то, что делаешь. Вот в чём задача и цель!

…Как чудно живописуется тема… Неназойливо возбуждает образы, будит фантазию… Может, мысли недостаточно ясны. Но эта книга моя… И смысл жизненной пьесы прорисуется беспощадным откровением, когда родится текст с многообразными акцентами, мотивами, интонациями…

Какую роль играю я в спектакле жизни? В каком жанре? И хватает ли у меня мастерства «не выпадать»? Нужно уловить и понять, чего хочет от меня Режиссёр… Ведь спектакль должен получиться…

Для этого можно и не знать, что и как выстраивает Режиссёр. Хорошо и согласно его требованиям играй порученную роль. Вот таков удел…

Жизнь моя – кинематограф или театр… Если жизнь – кино, вовсе не обязательно знать сверхзадачу. Режиссёр её «склеит» по завершении съёмок…

Просто играй, насколько способен, куски своей роли по сценарию, который полностью можно и не читать… Если талантлив, нескольких слов Режиссёра достаточно, чтобы сыграть сцену.

…Потому что распорядок действий продуман, и конец пути неотвратим…

Чья душа у меня? Теперь… Не ребёнка ли? Не юноши ли? Не слабой ли женщины, или тирана, или скота, или дикого зверя?..

…Нет ничего более жалкого, нежели человек, который пытается разгадать тайну душ окружающих его! Ему бы осознать: вполне хватит общения с собственным внутренним миром и преданного служения ему, оберегая от страстей, безрассудства, суеты…

…В какой момент прошлое превращается в историю? Настоящее – вот всё, чего можно лишиться, ибо только им обладаю… Никто не лишается того, чем не обладает…

…Я считаю себя художественной натурой. Но… если бы посмотрел в ощерившуюся пасть тигра, обрамлённую белоснежными зубами, поражён ли был бы красотой, забыв, какую опасность эта пасть представляет?

…Пока живой, пока не спишь, осознать бы, к какому миру принадлежишь. Как часть…

…Как играть в спектакле жизни хорошо? Пожалуй, не знает никто. А вот, как не надо играть, известно».

* * *



Фотий взглянул в зеркало заднего вида: водитель был спокоен. Чуть поправил козырёк оранжевой бейсболки и на вопрос ответил:

– Да, странно. Вроде никаких объявлений не было.

Такси уже пятнадцать минут стояло в пробке. Перед ним – семь машин не могли двигаться, потому что по перпендикулярной улице мерным шагом шли кони по четыре в ряд, колонной. Без сёдел, не склоняя голов к мостовой. Красиво…

Редкие прохожие застыли по краям тротуара, не шевелились, не фотографировали, смотрели.

– Вы не слишком торопитесь?

– Не слишком. Как думаете, это надолго?

– Это смотря как посмотреть.

– Философски… Вы любите философствовать?.. Почему вы молчите?.. Извините, но мне почему-то тягостно ваше молчание… Включите какую-нибудь музыку, пожалуйста.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66211774) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.