Книга - Оригами из протоколов

Оригами из протоколов
Ирина Корсаева


Убийство военврача в маленьком районном городке Акшинске по горячим следам не раскрылось. В уголовном деле, переданном следователю Анне Чернышовой, нет ни подозреваемых, ни мотивов, ни перспективных версий. В поисках мотивов убийства Анна исследует личность жертвы: обыденные поступки, нестрашные тайны, семейные взаимоотношения обычного человека, и претендентами на роль убийцы становятся такие же обычные люди из окружения погибшего. И никто из них не похож на убийцу. А еще никто из них не хочет рассказать Анне правду. Сможет ли Анна сложить из недомолвок полную картину преступления, расскажут протоколы – главные герои этой повести.





Ирина Корсаева

Оригами из протоколов



Все события, персонажи, места действия,

описанные в романе, являются исключительно

плодом авторского вымысла.

Никакой связи с действительными

событиями, людьми, местом действия

и прочими проявлениями реальной жизни

роман не имеет.



Холоден взгляд энтомолога за стеклом

Но всегда ли помнишь:

И у бабочки есть глаза.




Следователь


Сразу по выходу из дома мороз моментально пробрался сквозь одежду, машина, казалось, тоже замерзла. А ведь скоро весна. Термометр в автомобиле показал минус 36. Из печки струится еле живой теплый воздух. Машина едет, но ощущение, что механизмы едва проворачиваются. Слегка бодрит только радио, но сейчас ди-джеи спят.

"В Москве полночь. Все остаемся на волне!" – вот последние человеческие слова, пока в эфире только музыка. Задорные ритмы в стылом воздухе.

Стылый Акшинск, стылая дорога, стылое настроение.

На том конце дороги – работа, однообразная, скучная и бумажная. И по дороге можно подумать о накопившейся работе.

Устало скользя взглядом по ледяному накату, похожему на грязное сало, Анна Чернышова как будто в полусне думала о том, что наверное, в первую очередь, надо срочно разобраться с висяком, полученным вчера в производство.

"Висяк" – нераскрытое преступление с неясными перспективами -головная боль следователя. А чужой висяк – головная боль и геморрой под одной обложкой. Причем, оба заболевания через месяц после возбуждения уголовного дела достаются исключительно следователю. Все сопричастные из числа ответственных лиц течение месяца почему-то благополучно отваливаются.

Вчера вечером сквозь клерковскую усталость, которая за истекшие годы прочно превратилась в хроническую, она успела по-быстрому пролистать дело. Ознакомление настроение не улучшило – сырой бесформенный ком информации. Бессистемной и бесполезной.

По этому делу все сопричастные отвалились даже ранее истечения условного месяца: труп военврача с одиночным ножевым ранением сердца был обнаружен за гаражным массовом около стихийной тропки по пути к дому, где проживает его семья.

Ни свидетелей, ни следов, которые позволили бы раскрыть дело по горячим следам, не обнаружено.

Личность потерпевшего тоже бесперспективная. Заведующий хирургического отделения Тверского военного госпиталя, подполковник медицинской службы, в Акшинск приехал в отпуск семье. Характеризовался исключительно положительно. Хороший специалист, успешный управленец.

По специальности офтальмолог. Ни тебе торговли органами, ни ошибочно отрезанных конечностей, ни убийств на операционном столе.

Скучный тип.

Ни врагов, ни долгов, законопослушный гражданин, не алкоголик, не наркоман. А медицинской карте, запрошенной в последнем госпитале – только отметки о диспансеризации. Здоров и годен.

Жена – врач, трое детей. Идеальная семья.

Ни мотивов, ни следов, ни свидетелей – в деле нет ничего.

Убийство, расследование которого обещало отличатся от скучных и банальных 90 процентов убийств в тихом замерзшем Акшинске, от самой своей обложки и неровной подшивки отдавало до зубного скрежета скукотищей и безнадегой.

Около тела было обнаружено орудие преступления – складной нож. Уголовный розыск сразу пришел к выводу, что имело место самоубийство, и у тратил к делу интерес.

Следствие тоже слегка потопталось, допросило первую волну ближайших свидетелей, назначило шаблонные экспертизы и тихо умерло, зайдя в тупик.

Отважных следователей ждали, томясь за решеткой по несколько месяцев кровавые герои бытовых драм – кухонные боксеры, ревнивые супруги и обидчивые собутыльники.

Их деяния выглядели не столь загадочно, но были живыми, благоухали свежим перегаром, несвежей одеждой, непередаваемым амбре мясной лавки. И главное, немного грели душу перспективой спокойно отправиться прокурору, а затем и в само горнило правосудия, а оттуда попасть в архивы и быть складированными, слегка кривобокими, подгорелыми, где-то непропеченными, но вполне реальными оконченными делами.

А также были вполне реальными цифрами в отчетах о количестве оконченных дел, демонстрировали нагрузку на следователя, не поднимали показателей брака следственной работы.

В общем причин вялой активности оперативной и следственной работы по убийству военврача имелось вагон и маленькая тележка.

А потому версия самоубийства в деле была основной и главной: ну, устал жить человек, впал в депрессию, с кем не бывает – возраст опасный, зарплата так себе, семья – в Акшинске, сам – в Твери, карьерный рост не предвидится.

Версия с самоубийством была привлекательна со всех сторон, с какой не поверни, и всех устраивала, даже, кажется, потерпевшую. Так давайте уже прекратим эту мозолящую глаза тухлятину, и пойдем заниматься живыми делами. Благо поток их, простых и понятных дел в ближайшее время не иссякнет даже в малонаселенном Акшинске.

Беда лишь в том, что мотивов самоубийства в деле тоже как-то не просматривалось. Вот от слова "совсем".

Можно было сколько угодно придумывать причины столь экстравагантного для доктора поступка, включая возможную эректильную дисфункцию, сползая в пошло-обывательский юморок на совещаниях с уголовным розыском, но пока деле не появятся конкретные факты суицидальных настроений, все эти выводы от знатоков человеческих душ остаются ничем иным, как домыслом.

А домыслы, как известно из статьи семьдесят пятой уголовно-процессуального кодекса, не могут признаваться доказательствами по уголовному делу.

С фактами же в несистематизированном, второпях сшитом на проверку деле, было плохо.

Подполковник медицинской службы Горшов был этаким эталонным отличником боевой и политической подготовки, судя по всему к рефлексии склонности не питал, и вовсе ни к чему ему было приходить в заброшенный одичалый парк, чтобы зарезаться складным ножом у зассаного угла гаража.

Допрошена семья подполковника дала одинаковые показания: утром отец и муж ушел в магазин и не вернулся. Вечером, забеспокоившись, жена сообщила в полицию о пропаже без вести, а утром она со старшим сыном сама случайно обнаружила его тело недалеко от дома.

Само дело, наспех прочитанное накануне Анной после вечерней планерки, а чтение, надо сказать, много времени не заняло, было похоже на сырой комок теста.

Теперь дело предстоит не раскрывать, а расследовать, а это – совсем другая работа.

Анна часто представляла, что уголовное дело должно быть похоже на румяный пирожок – чтоб начинка из страстей из мотивов была внутри, тесто тонкое и хрустящее из событий – снаружи, сверху – яичный желток в виде правильной квалификации с глянцевым отблеском, и эмоции отдельно от дела, но в прикуску, как сладкая закуска к чаю.

Работа следователя – работа с информацией, следователь должен уметь получать информацию, проверять ее, оценивать, не использовать ненужную, и, главное, отличать ложь от правды.

Работа следователя, вопреки создаваемому кинематографом образу, она без перестрелок, драк и погонь. Работа следователя – только он сам и только бумаги. И люди, которых следователь, превращает в бумаги.

А дорога на работу – отличное время для составления плана. Плана расследования уголовного дела.

Только фары и луна освещают нечищеный снежный накат, по щербатому асфальту машина почти на автопилоте катит мимо едва различимых серых бетонных заборов военных частей и гаражей. Как вчера. Как завтра. Как каждый день. Каждая ямка знакома. Машина катит через весь застывший Акшинск. Городок заборов, пустырей, заброшенных заводов. Дорога помогает думать.

Срок следствия по этому делу недавно продлен до трех месяцев. На следующее продление надо ехать в областное следственное управление. Продление срока следствия через управление, значит, через процедуру выедания начальством твоего мозга десертной ложечкой. Начальство так компенсирует отсутствие погонь, драк и перестрелок, у него тоже скучная работа.

Поэтому на дело надо плотнее насесть и принять уже какое-нибудь решение… Где-то в промежутках между основной работой. Впереди у Анны чуть меньше месяца срока следствия. Всего месяц, и это так мало.

И для начала всех надо передопросить.




Жена


Они никогда, никогда этого не узнают. Все эти отвратительные, неприятные, тупые. Быдло. Менты.

Этого никто никогда не узнает.



– Расскажите, что именно у вас произошло в день смерти супруга?



И эта такая же – обыденно-некрасивая. Обычная. Не выдающаяся. Серая. Женщина-следователь на мужской работе в последних попытках устроить свою никчемную личную жизнь. И, видать, в безуспешных.



– Это был обычный день. Мой муж постоянно проживал в Твери, там у него работа, а мы живем здесь, пока старший сын не закончит школу. Муж был в отпуске, он приехал перед Новым годом на месяц. Почти все время проводил дома. Ходил только в магазин. Я тоже была дома, взяла отпуск, чтобы больше провести времени с мужем. На его отпуск выпадают дни рождения всех наших детей, и муж был занят организацией праздников.

В этот день муж утром около 10 часов утра пошел в магазин за тортом и не вернулся. Свой телефон он оставил дома. Потом из школы пришли дети. Сначала я не волновалась, что мужа долго нет. Мой супруг любил ходить пешком, он поддерживал физическую форму и ходил в самые дальние магазины…

– Нет, в день пропажи мужа мы не ругались, и настроение у него было обычное, хорошее.

К вечеру, когда муж не вернулся, около 18 часов, я стала обзванивать знакомых, к ночи позвонила в больницу, в полицию. А утром мы со старшим сыном Виктором пошли в полицию. Нас вызвали. На обратном пути, за гаражами, мы увидели что-то темное. Мы подошли поближе и обнаружили труп моего супруга Горшова Игоря Владимировича.



Следачка почти сразу, пару минут вежливо покивав головой для придания видимости заинтересованности, замолотила по клавишам. Сильно, громко. Какой неприятный звук.

Господи, ну какие они все тут неприятные. Третий следователь. И каждый присваивает себе право копаться в моей жизни. И те двое мальчишек тоже. Один толстый прыщавый очкарик, второй – худой юнец с кадыкастой шеей. Они все слились для меня в одно отвратительное существо.

Они только изображали свое сочувствие. Лживое. Неискреннее.

Пиши-пиши свои бессмысленные протоколы. Я теперь могу пропеть эту песню еще раз. Я так много раз ее повторяла. Сама поверила, что все так и было.

Сначала я рассказала ее Вите. Потом – бывшим друзьям мужа по телефону, моим коллегам, его сослуживцам. Оперативному дежурному по 02.

Среди ночи вонючему, потному участковому в засаленной форме.

Наглому оперу днем в отделе полиции в грязном темном кабинете с подранным линолеумом. Этому под запись. Мерзкий опер пытался меня даже сбить, подловить, проявлял жалкие интеллектуальные потуги, задавал тупые вопросы. Ухмылялся. Я глядела на его ужимки, и мне тоже хотелось ухмыльнуться.

Все это я репетировала много часов, проговаривая все варианты их предсказуемых вопросов.

Все развивалось по моему сценарию. Мне было легко, потому что я рассказывала им правду, и потому что все могло случиться именно так.

Я рассказала ее и тем двоим, называющим себя следователями, и устно и письменно. История украсилась деталями, подробностями. Я ясно чувствовала прикосновение сухих твердых губ мужа на щеке, под щекотящими усами, перед походом в магазин он меня, как всегда поцеловал. и слышала, как звонко скрипел утренний морозный снег под его четкими энергичными удаляющимися шагами под открытой форточкой.

Я сжилась со своей историей, могу рассказать ее с любого места.

И я не должна показывать им, что их вопросы тупые, банальные, они не должны знать, как они отвратительны мне. Надо лишь немного потерпеть. Еще совсем чуть-чуть. И вся эта грязь сама, как короста отвалится, следствие закроется, а я, я стану свободной. Так что давай, Мышь. задавай скорее свои стандартные вопросы, потыкай пальцем, где расписаться, и я пойду. Скорее на ледяной, но такой свежий морозный воздух с едва уловимым привкусом арбуза.



– У вашего мужа были враги? Кто-то мог желать его смерти?

– Нет.

– Тогда расскажите, как вы познакомились?

-Зачем?



Я так удивилась, что этот лишний неуместный мой вопрос соскочил до того, как я успела его обдумать.

"Прикуси язык, Доча". Я умею это, папа, это ты меня научил.

Но Мышь моей оплошности не заметила. И начала, похоже, всерьез мне что-то жевать:



– Понимаете, убийство Вашего мужа до сих пор не раскрыто, попробуем найти мотив убийства. Установив мотив, можно проверить версии о лицах, которые могли бы быть причастны к совершению его убийства. А мотив кроется только в жизни Игоря Владимировича.



Я тоже научилась за годы работы оборачиваться в фольгу профессиональных терминов. Они помогают скрывать эмоции. Напускная вежливость и капля служебного сочувствия. Я так разговариваю с больными, скрывая свое абсолютное равнодушие.



– Моего мужа могли убить случайно.

– Я этого не исключаю

-Он мог нарваться на наркоманов… алкоголиков… психопата.



Это ж очевидно, тупая ты Мышь. И очевидно что ни ты, ни вся ваша полиция не раскроет это убийство. Никогда. Или повесит на какого-нибудь безмозглого бомжа. Все знают о ваших методах.



– Ваш муж мог ввязаться посторонний конфликт, не связанный с ним лично? Сделать замечание компании укуренных подростков? Ввязаться в спор с сумасшедшим?

– Ну что Вы, Игорь был очень благоразумным и осторожным.

– Ваш муж не был ограблен, не был избит, на его теле не было телесных повреждений, кроме одиночного ранения сердца. У вашего мужа не было врагов. не было долгов. А маньяков в Акшинске да идейных убийц никогда и не было.

Или у Вас, Наталья Николаевка, есть какие-то другие предположения, идеи о причинах смерти вашего мужа?

-…

-Ну вот, значит нам с вами придется искать мотив, ведь Вы поможете? Я думаю, вы заинтересованы в раскрытии убийства Игоря Владимировича?

– …

– Так как Вы с ним познакомились?

– Мы познакомились с мужем во время учебы в медицинском институте, я с родителями приехала в Союз из Германии, где служил мой отец, и где я родилась.



Я была Принцессой. Папиной девочкой. Самой лучшей. У папы все было самое лучшее. Даже фамилия. Звучная и красивая. Как у меня. Папа был военным. И занимал хорошую должность. Мы жили в Германии. Одно только это делало меня особенной. Это был мой маленький и прекрасный мирок. Я и папа. Мама тоже была и есть. Но она была с краю. И все остальные были на краю этого моего прекрасного мира. Все папины сослуживцы уезжали в Союз, а с ними и их дети. А мы все служили и служили за границей.

Папа не разрешал мне дружить с другими детьми из советской школы. Нет, он не был деспотом мой папа. Просто он мне объяснил, что не надо другим знать, как мы живем, и что есть у нас дома. Он – начальник. Советский командир. Дети его подчиненных, летех и прапоров, не должны быть у нас в гостях. Меня в гости тоже не звали. "Не распускай язык",– говорил он мне. "Никогда не узнаешь, кто и как использует твои слова". Я привыкла молчать, и подруг у меня никогда не было. Да и уезжали они слишком часто, мои потенциальные подружки.

Одевалась я лучше всех в классе даже в Германии. Папа, несмотря на то, что до паранойи боялся сделать достоянием общественности наш уровень материального достатка, для меня покупал все самое лучшее. Туфельки, платьица, украшения, портфели, пеналы, даже цветные обложки для учебников. У меня была синяя школьная форма и кружевные фартуки, черный – из шелка с кружевом по краям крылышек, и белый – весь из кружев. У меня был темно-красный переливчатый пионерский галстук, а не алый из книжного магазина за 15 копеек, и даже октябрятская звездочка у меня была из рубиновой пластмассы с фотографией маленького Ленина, а не убогий алюминиевый значок. Все, только самое лучшее для его принцессы. И его принцесса тоже была самая лучшая. Самая красивая. Самая умная. Самая воспитанная. Лучше всех.

Он так и звал меня – "Принцесса" лет до 8. А потом просто – "Доча", но мы-то с ним знали, что я – Принцесса.

Когда мне было лет шесть, я, помню, шла с папой по улице и рассматривала встречных мужчин.

"Вот, если я могла выбирать папу, кого я бы выбрала, если не его? Никого. Они все некрасивые. А мой папа -красавец. Он стройный, ладный и ловкий. Он не низкий и не длинный, как вон тот, с нескладными ногами. В красивой военной форме и идеально начищенных ботинках. Он светловолосый, с голубыми глазами. И нос у него аккуратный, и губы мужественные, узкие, и всегда твердо сложены".

"Он – король", – подумала я, – "Если бы сейчас были старые времена, мой папа мог бы быть королем, потому что он – самый красивый. А я бы была настоящей принцессой".

И я похожа на отца.

Папа решал в нашей семье все. Что мне носить, и какую шапку купить маме. Какие книги читать. Куда мы поедем на выходных, и когда – в отпуск. Что готовить маме на ужин, какое мороженное мне есть. Он всегда заказывал мне в кафе шоколадное мороженное с орехами, а я любила ванильное. Но я не сопротивлялась, я ела это быстро тающее мороженное из металлической вазочки, и была счастлива. Потому что папа был – стена. Надежное плечо. И он мог все. С папой мне было тепло и спокойно.

Я давилась приторным горьковатым мороженным, хрустела не размешанными льдинками, но так и не сказала ему, что люблю ванильное с сиропом, а не толченные сытные орехи.

А мама… для мамы не нашлось работы в этой воинской части. Она была бухгалтером, но папа решил, что лучше, если она будет "вести дом", ведь женам военнослужащих в Союзе можно было и не работать.

И я не помню, как выглядела тогда моя мама, помню, что она все время терла, чистила, мыла нашу небольшую квартирку, как енот-полоскун. Наше гнездышко, в котором, кроме нас, почти никто не бывал. Еще мама вкусно готовила. Носила на кухне большой застиранный цветастый фартук. Мама королевой не была.

Но и наш германский период однажды закончился, по окончанию моего восьмого класса мы вернулись в Союз.

Папа подсуетился, и мы вернулись в Тверь, где у папы была кооперативная квартира, улучшенной планировки в оштукатуренном и окрашенном доме с тихим двором.

А еще у нас был гараж, далеко от дома, зато кирпичный. В первый же год отец нанял рабочих, и они прокопали под гаражом погреб, с двумя комнатами, стены которых были облицованы светлым импортным кафелем. В подвальной комнате стояли кресла, журнальный столик и стеллажи, заполняемые банками с маринадами и соленьями мамиными стараниями.

Выходными папа сидел идеально чистом сверкающем подвале своего гаража, читал журнал "За рулем" и курил вывезенные из Германии сигары, которые в самой Германии почему-то предпочитал не курить.

Мама в гараж не допускалась, не то, чтобы папа запрещал ей, вовсе нет, но когда мама приносила в норку очередную банку или пачку дефицитного импортного стирального порошка, коробку с банками колбасного фарша, на лице у папы появлялась такое презрительно-страдальческое выражение, что скоро заносить припасы в подвал пришлось мне. Мое присутствие папу не раздражало. Ведь я была его Принцессой.

У папы была машина – "Волга", молочного цвета. Он был очень предусмотрительным, мой папа. И пробивным. В Советском Союзе "Волга" в частных руках была редкостью. Он никогда не заезжал на ней во двор, мы всегда шли к гаражу пешком, создавая иллюзию тайны.

Сейчас я понимаю, что в этой иллюзии больше всех нуждался папа, а наше тайна ни для кого из обманчиво тихих и скромных пенсионеров, тайной не была. А тогда я предпочитала об этом не думать.

Я пошла в школу, самую лучшую в Твери, с углубленным изучением, чего-то там, чего, уже не помню. Но это углубленное изучение мне вдруг не давалось. Из посольской школы я приехала отличницей и, вообще, самой лучшей.

Я была послушной и прилежной, папиной дочкой, и я старалась, читала, зубрила эти проклятые учебники, я умела заставить себя преодолевать любую скукотищу. Ради папы. И папа не скрывал, что он гордится своей девочкой, своей принцессой.

Для одноклассников я тоже была Принцессой из заграничного фильма.

И вдруг в этой занюханной провинциальной школе я перестала тянуть программу.

Эта бетонная, типовой застройки, школа с большими голубыми щелястыми рамами, просто не могла быть лучшей. В этой школе учительницы одевались хуже поварихи из нашей гарнизонной столовой. Юбочки, кофточки, дешевые капроновые чулки. Похожие на крестушек.

Когда я получила первую тройку, я проплакала весь день в своей светлой отдельной комнате, но родителям ничего не сказала. Это виноваты тупая, дебильная школа, и тупая, противная Маришка, моя класнуха и математичка по совместительству, вкатившая мне звонкую, как пощечина, тройку по алгебре.

Я ненавидела эту школу и этот город. И зачем мы приехали?

Папа узнал про мою катастрофу после первого полугодия, это был мой девятый класс, и первый год жизни в Союзе. Он давно не проверял мои дневник и тетради, зачем, он знал, что я – лучше всех. А тут – проверил.

Я захлебывалась слезами и соплями, рассказывая, как несправедливо ко мне отнеслись в этой школе, и о предвзятом ко мне отношении завистливой старой Маришки.

"Они завидуют, завидуют", – всхлипывала я, по моему лицу расходились красные пятна.

Папа поджимал свои тонкие губы, он видел, как я старалась над учебниками, и понимал, что в моих оценках виновата проклятая школа и противная Маришка, настроившая всех против его девочки. Его принцессы. Он всегда был на моей стороне.

Папа сходил в школу. Один раз. И с оценками у меня все наладилось. Я забирала дневник и видела там неизменные "четыре" и "пять" .

Любое мое кваканье у доски оборачивалось привычными мне приятными оценками, но охватить и понять происходящее тогда я еще не умела, как муха, которая не признает живыми существами людей, из-за их большого размера.

А школу я все равно ненавидела. Не умела дружить. И со мной никто не дружил. Я по прежнему была самой красивой в классе. И по прежнему не могла пригласить никого к себе в гости. Никто не должен был видеть стенки "Хельга", туркменских ковров, цветного телевизора и видеомагнитофона, настоящих "Тошиба", медного колокольчика над дверью внутри квартиры, сервизов "Мадонна", и кучи цветных каталогов, которые так любила моя мама.

И не сказать, чтобы я сильно страдала от недостатка общения, я разделяла все папины убеждения, но легкое сожаление иногда накатывало на меня. Папа забирал меня со школы на машине, паркуя ее за углом. Папа не пускал меня на всякие необязательные мероприятия, типа походов на природу с классом. Папа мог отменить для меня и официальные мероприятия, вроде сбора макулатуры и уборки школьного двора, просто потому, что на улице было холодно.

Папа мог забрать меня во время учебной недели с собой в командировку или в краткосрочный отпуск в Москву, или Ленинград, в Ригу. Там мы проводили время в экскурсиях, которые для меня выбирал тоже папа.

Я всегда знала, что у меня хороший художественный вкус, меня всегда привлекала изысканность и утонченность.

Я любила музыку, у папы была большая коллекция винила, и никакой Софии Ротару, а стереосистема стояла в моей комнате. У нас было много книг, собрания сочинений с золотым теснением по корешкам – Чапек, Лем, Санд, Драйзер, Ремарк, красочные альбомы по изобразительному искусству – все лучшее. Их читали только мы с папой. Мама читала "Анжелику". Хотя "Анжелику" я тоже прочла на одном дыхании, а вот совковых книг из школьной программы про тайгу и колхозы не любила.

Профессию мне тоже выбрал папа. В начале десятого класса папа сказал, что я должна поступать в медицинский институт.

Профессия врача как раз то, что нужно его девочке, а доктора – самые красивые женщины. У папы были основания для таких выводов, в ГДР я видела его с красивой женщиной-врачом в жестком белом халате, яркой помадой и яркими глазами, веселой и раскрепощенной.

Я уже понимала, что папа ничего такого скандального не допустит – он не торопился уехать в Союз, но и не осуждала его, наша мама была не такая красивая, как эта сверкающая зубами и глазами докторша, мама была обыкновенной.

Химия и биология для меня не были интереснее остальных школьных предметов. Сама я как-то не задумывалась, какую профессию я хочу получить.

Когда папа выбрал для меня профессию, я не чувствовала, что готова лечить больных людей. Я даже сказала об этом папе. Папа был благодушно-снисходителен: "Ты же не думаешь, что ты будешь работать участковым терапевтом, Доча?" И я согласилась – белый халат, чистая работа, культурный досуг и всеобщее уважение, такой вот у меня сложился тогда образ.

Я слышала, что при поступлении в мединститут, лучше иметь стаж работы по специальности, но идея идти работать санитаркой была для меня кощунственной. Я же учусь. И папа все устроит. Я в это верила.

Мой папа был еще и реалистом, устроить меня в московский или ленинградский ВУЗ не мог даже он. Он предложил мне хорошие варианты – Ростовский и Казанский мединституты, я захотела поступать в Казанский, в прошлом году мы были с папой в Казани, и она мне, на удивление понравилась своим неуловимым отличием от унылого серого соцреализма вокруг.

К моменту моего поступления в институт, у папы случились какие-то неприятности на работе. Папа переживал, писал вечерами на кухне какие-то опровержения, мне это было скучно и неинтересно.

Школьную медаль я не получила, Маришка поставила свои две четверки, а вместе с ней физичка и кто-то еще. Папа решать вопрос с моей медалью не пошел, был поглощен служебными кознями.

Сдачу вступительных экзаменов я вспоминаю как ощущение горькой беспомощности. Я благополучно заваливала один экзамен за другим, и получала свои честные трояки в полном моем недоумении – ведь у меня были хорошие оценки.

Папины знакомства, усилия и умения оказались бессильны. В этот институт я не поступила.

Тогда у нас с папой и произошла первая ссора. Он никогда не кричал, мой папа. Он подобрал какие-то правильные, гладкие слова, которых я не помню, но на его лице, в брезгливо поджатых губах, я увидела разочарование.

И помню только свою внезапно детскую обиду: "Я больше – не его Принцесса". Папа так и не смог меня простить за свое разочарование. И в нашем идеалистическом мирке что-то сломалось.

Долгое время я думала, что он не прощал меня, за то, что я не принцесса. А, оказалось, он не прощал меня, за то, что он – не король.

В мединститут я поступила в Твери. Это папа как-то устроил.

Но тебе, Мышь, это все знать не к чему, и к делу это отношения не имеет.



– Игорь был на несколько лет старше меня, он уже отслужил срочную военную службу, не поступив после школы в военный институт.



С Игорем я познакомилась случайно в конце своего первого курса. Он учился курсом старше меня. Симпатичный. С широкими плечами, невысокий, смуглый, темноволосый и с усами. Полная противоположность с папой. Но с папой все было непросто. Папа ушел в отставку. В отставке у него оказался тяжелый характер. К тому же шел 1990 год, и блеск нашего материального достатка угасал.

Я по будильнику ходила в институт, после института сидела все в той же своей солнечной комнате. Учиться на врача было скучно, но я добросовестно получала свои удовлетворительно, и они меня удовлетворяли.

Я была уже взрослой и научилась поддерживать формальный контакт с однокурсниками, кому-то улыбалась, кому-то одалживала до стипендии, слушала обсуждения преподавателей. "Держи язык за зубами, Доча, и тебе не придется разочаровываться".

Однокурсники мне были неинтересны, а я отчаянно нуждалась в ощущении защищенности, которое уходило от нас вместе с шиком германского импорта.

На вечеринку я попала назло папе, меня случайно пригласили, и я пошла. И когда Игорь пригласил меня на танец, почему-то согласилась. Игорь вел, властно, безапелляционно, и ощутив каменность его мышц, я вернулась туда, где мой папа был королем.

Он вел себя безупречно, мой Игорь. И проводил меня до дома, без моего разрешения и вопросов. Он был стеной.

Наш роман развился очень быстро. Игорь понравился моим родителям, особенно папе. Аккуратный, спортивный, вежливый, отличник по всем предметам.

Он был первым мужчиной, на которого я обратила свое внимание. И просто первым моим мужчиной. И единственным. У нас была красивая свадьба, папа предвидел и эти расходы.

А я… Я выходила замуж в иллюзорных поисках утраченного короля и его королевства, где было тепло, спокойно, красиво и стабильно. И я стала из Стрельниковой – Натальей Горшовой.



– Когда мой муж закончил третий курс, он перевелся в другой институт, военно-медицинского профиля.



Игорь всегда хотел быть военным. Он ценил дисциплину, физическую силу, спорт. Как оказалось, дисциплину он любил больше всего. Ту, что установил он. Полгода мы жили в моей комнате, все в том же доме с тихим двором, и для меня почти ничего не изменилось. В августе Игорь сообщил, что мы уезжаем в Самару, он уже оформил документы переводом, и я еду с ним. Мои документы на гражданскую кафедру того же института подал мой муж.

Заметил ли мой отъезд папа, я не знаю.



– Я тоже перевелась в тот же институт.



А на меня обрушился общажный быт. Он обрушился на меня с оглушительным грохотом, позвонче, чем моя первая тройка и проваленные экзамены. Я не умела делать ничего. Мама так и никогда не осмелилась возложить на меня хоть какие-то домашние обязанности. Вместе с бытом на меня обрушился и дефолт.

Я жила только благодаря Игорю, он был такой энергичный, веселый, общительный и надежный.

По началу я сидела вечерами в нашей угловой холодной комнате и ждала, когда он придет и приготовит ужин. Игорь вечно где-то задерживался.

А через месяц он заставил меня чистить картошку. Через пару дней он принес какую-то кооперативную брошюру на дрянной бумаге с рецептами, со словами, что в семье должна готовить жена. И я научилась. Я готовила из скудных продуктов, выискивая рецепты и ухищрения, Игорь не терпел однообразия. Муж притаскивал к нам в комнату своих друзей, с их женами и подружками, и я научилась им улыбаться, поддерживать разговор. И все это тихо ненавидела.

Иногда я звонила маме и запоздало получала от нее домашний опыт. Я стирала и наглаживала мужу рубашки, крахмалила и подсинивала постельное белье, чистила ботинки. Он был красавчик, мой муж. В нашей семье он решал все. А я была за стеной.

Денег катастрофически не хватало, Игорь любил дорогие вещи, но и носил все долго и аккуратно. А у меня все и так было, вопрос по обновлению моего гардероба никогда не поднимался.

Я даже не успевала страдать, надо было думать, что готовить на очередное застолье.

Специализацию для меня выбрал муж. Терапию. То, чем должна заниматься женщина. А потом Игоря распределили.

Я еще доучивалась год. У родителей все было плохо. Отец беспрестанно ссыпал проклятиями в адрес новой власти. Он смотрелся старичком рядом с мамой, красивой, спокойной и статной. Блеклые водянистые глаза, бесцветные брови, реденькие волосюшки, дергающийся вздернутый нос, тонкие анемичные губы, постоянно сложенные в брезгливую гримасу с отвисшими брылами. Старый озлобленный кролик. Как жаль, что я не похожа на маму.

Через два года он умер. Онкология. И все это время он тиранил маму, его требования все более своей нелепостью походили на капризы. К концу он очень страдал. Но к тому времени я с родителями уже почти не общалась.



– Вместе с мужем мы служили по распределению в различных воинских частях. Мой муж занимал должности от ординатора до заместителя начальника по лечебной части окружного госпиталя. В браке у нас родилось трое совместных детей.



Это был мой персональный нескончаемый ад. Переезды, казенные квартиры, медсанбаты, комнаты при казармах и госпиталях. Окраины страны. Теперь я оказалась на краю мира и на краю чей-то жизни. Может быть, своей.

Нехватка денег, постылая работа, прерывающаяся декретами. Увлеченности профессией у меня не получилось. Не слюбилось – не стерпелось. Сопливые солдатики, кашляющие офицеры, их ипохонодрические жены ничего кроме брезгливости у меня не вызывали. Я отчаянно боялась заразиться и притащить вирус домой к и так беспрестанно болеющим детям.

Казалось, никому из них Игорь свои железное здоровье и неиссякаемую энергию не передал.

Меня поглотили скука и быт-быт-быт. Неустроенный и тяжелый. Мы все ехали за Игорем, за его переводами, его карьерой. Он ни разу не спросил моего мнения. Он принимал решение, сообщал, и мы ехали. Он решал все.

"Не распускай язык, Доча". Я никому не рассказывала, что происходит у нас в семье. Я улыбалась коллегам и отклоняла все их попытки подружиться.

Ну да, и они же не любили картины Босха.

Коллеги мне были не интересны. Но я принимала их дома, когда этого хотел Игорь. На людях у нас все было безупречно. И я не хотела признаться даже себе, что это я теперь енот-полоскун.

Моим счастьем были мои дети. Особенно Витя, мой первенец. Светленький, худенький и голубоглазый, серьезный не по годам, он был моим маленьким утешителем и опорой.



– Скажите, как складывалась карьера Вашего мужа?

– Карьера моего мужа складывалась очень удачно. Он стабильно получал повышения в должности, своевременно получал звания. Ему нравилась административная работа. Шесть лет назад муж был назначен на должность заведующего хирургического отделения окружного госпиталя. И мы приехали в Акшинск.



Плохо все складывалось у него. Мой муж не умел признавать мнения и потребности других людей. Нетерпимый и конфликтный. Мы потому и мотались по занюханным гарнизонам. Игорь не терпел указаний и унижал подчиненных. Карьера шла со скрипом, под напором волевых усилий его самолюбия, он карабкался по маленькому шажочку, оставляя в гарнизонах друзей, а с ними и свои общительность и веселость характера. И мы приехали в Акшинск. Еще один городок, на краю земли. Такой же невзрачный, и не отличимый от остальных. Городок бетонных заборов и колючей проволоки. Городок бесконечных автосервисов в гаражах. Считал ли Игорь это успехом?



– До переезда в Акшинск, ваш муж принимал какие-либо решения, которые существенно повлияли на жизнь других людей, изменили их в худшую сторону?

– Мой муж никогда не позволял себе такого, он никому не испортил жизнь, был порядочным человеком. И я устала уже повторять, у него не было врагов.



Он и правда, был внешне порядочным, всегда умел находить правильные слова, был весь такой безупречно аккуратный. Как папа. Он даже голос никогда не повышал. И он всегда был прав. В любой подлости. Но про подлость я потом поняла, Не сразу. А тогда- нет. Как верила я когда-то в свои хорошие оценки, так и верила своему мужу. Его принижают и недооценивают. Тогда он был прав, мой муж.



– Имелись ли у Вашего мужа конфликты с больными, допускал ли он врачебные ошибки, поступали ли жалобы на его работу?

– Мой       муж был хорошим хирургом, он регулярно бывал на курсах повышения квалификации. Даже в Москву ездил.



И жил там столичной жизнью, оставив меня с детьми без денег в Приморске с сырыми ветрами перед самым нашим переездом в Акшинск. Наедине с проблемами и детскими простудами. Так решил муж. Эти курсы были ему необходимы.



– Он не конфликтовал с больными, врачебных ошибок не допускал, и на него никто не жаловался. Больные часто были ему благодарны.



Больные просто боялись его. Он с ними разговаривал также, как и со мной, и с детьми. А от сложных операций Игорь сначала виртуозно откручивался, или, как говорят мои дети, "съезжал, а потом для сложных случаев у него появились подчиненные.



– Как складывались ваши личные отношения?

– У нас в семье все было прекрасно. Мой муж был настоящим главой семьи. Он был хорошим мужем и отцом. Оберегал меня, заботился, вступался за меня перед руководством. Он даже сумку мне не позволял самой носить. У нас в семье было полное взаимопонимание. Ни ссор. Ни скандалов. На выходных мы вместе с детьми выезжали на природу, на рыбалку, на стадион.



Ни ссор, ни скандалов. Все верно. Я никогда не высказывала ему претензий. Он решал, я подчинялась. И цветы он внезапно приносил в ординаторскую. Под завистливые взгляды моих коллег. Любил красивые жесты. Главное, публичные. И сумочку забирал, и пакеты. Никаких тяжестей. Если не считать мешок муки, которые мы с Витей везли на велосипеде с оптовой базы. Муки для выпечки хлеба. Печь я тоже научилась, и печь, и покупать продукты на отдаленных оптовых базах, экономить на всем. Даже на хлебе.

А еще я знала, что он мне изменял. Я не знаю, с кем. Не знаю, потому что не хотела знать. И не хотела вообще, знать, видеть и догадываться о том, что он мне изменял, но коллеги постарались.



– Были ли у вас проблемы в интимной жизни?

– Никаких проблем у нас не было. И, вообще-то, это не ваше дело.

Это у меня были проблемы в интимной жизни, эта самая интимная жизнь меня сильно разочаровала. Принцесса, прочитав "Анжелику", представляла ее себе несколько иначе. Я просто терпела притязания Игоря, ведь я должна быть хорошей женой. Мою интимную жизнь можно было назвать только супружеским долгом.

А у Игоря, судя по всему, с интимной жизнью как раз было все распрекрасно.



– Как вы можете охарактеризовать своего супруга?

– Мужа я могу охарактеризовать как очень надежного, разумного, я с ним советовалась по всем вопросам. Мой муж был главой семьи. Игорь был очень ответственный, любил детей, переживал за всех, ко мне относился хорошо, был очень заботлив. И я не считаю, что он был скрытным, мы общались с коллегами, дружили семьями, часто бывали в гостях, приглашали гостей к себе. На похороны к нему многие приходили попрощаться. Муж был требовательный, как и все военные, требовал исполнения своих приказов. В семейной жизни муж был также требователен, в том числе и к детям. Однако насилия в семье как психического, так и физического он не применял. Из личностных черт я могу отметить, что муж был веселый, любил активный отдых.



Да. Можно и так охарактеризовать. И на поминках все именно об этом и говорили.



– … простите, мне до сих пор очень тяжело говорить об Игоре.




Следователь.


Горшова ушла. В кабинет заглянул сосед Леша. Хороший парень, да и следователь неплохой. Лешка налил в литровую чашку с кофе кипятка:

– Кого ты там пытала так долго?

– Да терпилу по военврачу.

– И как?

– Как обычно. Все прянично-мармеладно-шоколадно. Даже слиплось слегка.

– Значит, конфетку ты не будешь?

– Бери, Леха, у меня еще есть. А давай, Лешка, вместе чай попьем, с пирожками. Я в магазине по дороге купила. Тут ведь без пирожка не разберешься, зачем мадам на меня вывалила такую большую кучу бессовестного вранья.




Председатель профсоюза


Вчера пришел ворох повесток, на допросы вызывают практически всех, кто работал с Горшовым. Как будто кто-то что-то может рассказать. Начальник госпиталя спихнул раздачу повесток на меня, как на секретаршу. Но его секретарша носит кофе, а я ношу повестки. Молча. Потерять такую работу сейчас для меня катастрофа. За эти годы я забыл все то немногое, что знал и умел. Быть председателем профсоюза оказалось сытно и спокойно.

А потому я молча исполнял любые поручения любого начальника, уже не первого и даже не второго.

Раздать повестки – не самое худшее поручение. Раздал и раздал. Попутно выслушал от коллег и о повестках, и о себе и Горшове.

Ну выслушали выслушал.

И сам я явился на допрос, к указанному времени.

Надо же, следователь – женщина, всегда думал, что следователями работают мужики.

Хочет узнать каким был Горшов. А от меня, поди, выхлоп на пару метров. Неудобно.

Ну что, Горшов, Горшов был неприятным, высокомерным, мне скрывать нечего. Или почти нечего. Я так и рассказал, почти все. Почти. Я же и не обязан рассказывать прям все-все.

Да и никто, пожалуй, всего-всего следователям не рассказывает, это же очевидно.

Женщина-следователь почти не смотрела на меня. Она только кивала головой, когда выслушивала мои ответы, но глаз от клавиатуры практически не отрывала. Она вообще, странно печатала, глядя на клавиши, а не в монитор.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68627930) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.