Книга - Души военные порывы

Души военные порывы
Сергей Константинович Зарин


Люди всегда воевали. Люди всегда воюют. Люди всегда будут воевать. Потому что души людей, порой, требует войны. Души людей, порой, порываются на войну. Все знают об этом. Все об этом с пафосом и говорят. И лишь некоторые из людей действительно знают, о чем они говорят. Они об этом стараются как раз и не говорить.

За них говорит книга. Представленная вам на суд книга содержит короткие рассказы о войне, сведенные в одну повесть. Не всегда эта повесть должна быть гладкой и ровной. Не всегда эту повесть вы должны читать…

Содержит нецензурную брань.





Сергей Зарин

Души военные порывы





Кому –тюрьма, кому – война


Меня призвал Барнаульский военкомат, когда война шла уже 4-й месяц. Враг был уже на подступах к Москве, но, как и раньше, мы верили, что там он непременно будет остановлен.

До призыва я работал стропальщиком на родном комбинате железобетонных изделий. Лили плиты и крепили колонны, которые эшелонами шли на фронт. Перейдя в разряд предприятий оборонного характера, все его работники заимели «бронь» на «посещение» войны, однако я был чрезвычайно нетерпелив в своем желании двинуть на передовую. Шесть рапортов, поданных на эту тему в военкомат, были тому подтверждением.

И все-таки меня держали у крана. Руководство красноречиво (а местами даже чересчур) доводило до меня информацию о том, кто я есть на данном этапе войны и где есть мое место. Место это, по невероятному совпадению, как раз и было под подъемным краном.

Но покинуть его мне помог случай, и, как это иногда бывает, противоположный счастливому: начальник арматурного цеха Кусин продавал вверенную ему металлическую продукцию на сторону, а я это видел. Арматуру, которая должна была идти на укрепление бетона, который, в свою очередь, должен стать укреплением и надеждой для укрывающихся за ним солдат! Мразь. Я это увидел и довольно скоро сделал так, чтобы это же увидел и заводской «особист».

Через два дня мы с бывшим начальником цеха уже рассаживались по «теплушкам»: я – в ту, которая на запад, он же повернул стопы до востока: директор комбината, отводя от себя судьбу своего сановитого подчиненного, избавился заодно и от проблемного стропаля.

Два долгих месяца в «учебке» я помню относительно смутно, так же, как, впрочем, и остальные две тысячи курсантов нашего потока.

Ввиду отсутствия у меня каких-либо талантов или вообще более-менее полезных навыков, меня определили в стрелки. И, судя по тому, что нас таких было более половины численности курсантов, это была чрезвычайно востребованная на фронте специальность.

Однако через неделю мне относительно повезло – перевели на курсы по подготовке второго номера большого пулемета. Почти 13 килограмм смертоносного железа и дополнительные занятия по материальной части! В остальном для меня ничего не изменилось: я также, как и остальные стрелки, мерил пузом бескрайние степные океаны Урала, рыл в них дыры, кормил собою их мир насекомых…

Наконец, с горем пополам, окончив курсы, мы двинули на запад дальше. К тому времени захватчики с Запада основательно так получили по зубам под столицей, но до сих пор были еще сильны и полны решимости взять реванш.

При распределении меня определили в 255-й гвардейский полк 7-й мотострелковой дивизии, что держала оборону на Ростовском направлении. Кроме того, что лето на этом самом направлении длится на пару месяцев дольше, чем наше, больше ничего полезного об этом крае я не знал.

При переезде к месту дислокации мы попали под жуткий артобстрел: немецкий батальон, орудовавший в этом районе, за ночь мощным броском продвинулся на 8 километров вглубь нашей обороны, что позволило ему к утру подтянуть свою превосходную моторизированную артиллерию и широким веером накрыть и сортировочную станцию, откуда нас повезли в полк, и тот большак, по которому мы в этот полк и ехали. Артерия была вполне себе транспортная, поэтому целью для артиллерии являлась очень даже обоснованной.

В «учебке» мы, конечно же, атаковали «противника» в условиях, максимально приближенных к боевым, но то, что они на самом деле приближены к боевым, мы считали только в «учебке». На самом деле, те хлипкие взрывпакетики, которые пыхали в двадцати шагах от атакующей волны, пороховая гарь и вопли «раненных» даже близко не приближали реальные условия короткого, как полярный день, артобстрела.

Первый же снаряд, ткнувшийся неподалеку от нашего открытого грузовика, попросту смел его с дороги. Нас широкой жменей сыпнуло с накренившегося кузова (как позже выяснилось, почти все приземлились удачно), и как кто нашел свою норку, не помнил никто. Однако вот же – залегли. И ну нас трясти!!! Таких сотрясений я не испытывал просто никогда! Мне казалось, что мясо буквально сползает с костей, а вся пыль, что скопилась у меня на тот момент во рту, была не иначе, как от зубов. А от самих клыков да резцов остались одни только низкорослые пеньки!

Более-менее близкие ощущения я получал, когда мы с моим дядькой стали на тракторе меж двумя деревнями, до которых что в одну, что в другую сторону не по одному десятку километров. В феврале. Вокруг лишь лесополосы с мерзлыми и мокрыми ветками, сто тысяч гектар сугробов, да у нас сухой топливный бак, хлебный лед и вытаращенные глаза.

С горем пополам мы смогли разжечь хилый костерок, и грелись только от одного его вида. Вот тогда меня и начало трясти примерно также. Как будто внутри меня раскручивается какой-то беззвучный колокол, саднит, задевает своей обширной юбкой все мое нутро и гудит, гудит, гудит… Помню, я тогда еще отстраненно думал обо всем этом. Вибрировал не я сам, а что-то там, в районе хребта со стороны живота. Моей же мышцы ни одной не напряглось в тот момент. А хоть и напряги я ее, дрожь это нисколько не унимало.

Потом дрожь утихла, я начинал дремать и уже своим тринадцатилетним мозгом я понимал, что мы умираем. И я умирал, не боясь, с улыбкой.

Не умер, спасли тогда.

А теперь я умирал от одного только холода гнилой слизи безумного ужаса, который заставлял сорок пьяных попов в моей душе неистово вертеть и дергать все тот же колокол внутри! Но вокруг меня был не добрый, белый и пушистый февральский снег, а январская, насквозь промерзшая черная земля, в которой кто-то пару месяцев назад зачем-то вырыл ямку, в которой я сейчас так омерзительно дрожал. При этом ясно казалось, будто, благодаря этой тряске меня выталкивает из моего окопчика! И вместо улыбки – оскал с заклинившими мышцами вокруг.

Да и много чего пережил я в этот обстрел. Однако и он закончился. Но вставать мы не спешили. И лишь когда по ушам стёгнула хлесткая команда какого-то явно старшего офицера: «Встааа-аааать! Подъем, сссукины дети!!! В фарш свинячий превратиться торопитесь, собаки серые??! А ну – бегом до полесья!!!», и сухой щелчок выстрела, мы задумались о побеге. Дрожь вмиг кончилась, и я сам не знаю, как запрыгнул на собственные ноги, налету оседлал их и зигзагами понесся к перелеску, что виднелся впереди.

Спустя сутки мы добрались в расположение нашего полка и построились перед землянками, что были во множестве нарыты в желтой лысой земле. И началось…

***

Немцы пошли в атаку на следующий день. Точнее, вечер, чем необычайно удивили старожилов полка, так как враги никогда этого не делали в такое время суток. Сперва по нашим позициям проработала их артиллерия, но длилось это не долго. А затем мы услышали рычание моторов и отрывистые, лающие фразы из громкоговорителей надвигающегося врага. Защелкали пули, зачвокала земля под ними, закрылись в испуге глаза. Это была моя первая атака.

Меня должны были назначить к своему первому номеру тем же днем прибытия, однако произошла какая-то заминка, и сейчас я был простой автоматчик. Но – с навыками пулеметчика. Поэтому, когда враги пошли в пешую атаку, моя прицельная планка уже была установлена на 400 метров – дальше этой дистанции я высовываться не собирался.

Я помню своего первого фрица. Это был молодой мордатый парень, отчего-то закрывший лицо повязкой, оставив открытыми лишь глаза. Но я почему-то до сих пор убеждаю себя, что это были глаза именно молодого человека. Я поставил эти глаза посреди скобок прицела, а вместо носа приделал им мушку. И нажал на крючок.

Глаз я не зажмуривал, поэтому отчетливо видел, как из-под квадратной каски густо плёснуло, голова вывернулась, как у пристяжного в тройке коня, и захватчик грузно упал на землю… а следом – его глаза.

Между нами были что-то около двухсот метров – огромное расстояние, но я видел все с необъяснимой четкостью – и мушку, и глазную прорезь, и разом подогнувшиеся колени воина. Видимо, сказалось чрезвычайное нервное напряжение. Хотя, упавшие рядом глаза, я, понятно, дорисовал в своем воспаленном воображении.

Затем уже была простая работа. Нет, красивых мыслей в той ситуации не крутилось. Вообще никаких не крутилось. Одна только смекалка, а у нее, как известно, не мысли, а так, помыселки. Верхоглядные идейки насчет того, что нужно сделать сейчас, чтобы выжить: туда прыгнуть, там укрыться, а вот туда лучше не смотреть – там опасный дрын танка разворачивается. Или пулемета… БТРского. И я прыгал, укрывался, и внимательно следил за обстановкой. Наверное, поэтому и не убили.

Атаку отбили, как мне показалось, довольно легко, и после мы занялись сбором раненых. Хотя командиры орали, чтобы сперва мы пополнили боезапас за счет убитых, но было трудно смотреть на тех, кто еще вчера ехал с тобой в товарняке на войну. И вот – приехал. А она тут же откусывала руку или ногу. А кому и голову. А кому и полголовы. И жижа пахучей грязи в абсолютно сухой степи тоже не добавляла позитива в мировоззрение… Тяжело все это было.

Крики раненых. В книгах про старые войны это обозначается просто: крики, и всё. Ну, или вопли. «Страшные вопли» еще фигурируют. Ну, или «жуткие». Вот знаешь, я ползал по траншеям и просто не слышал раненых, пока шел бой. А сейчас стоял рёв. И в этом рёве было всё: и крики, и вопли и ругань вперемешку с мольбами. Смех даже какой-то был. И всё это прокатывается неприятной рябью вдоль твоего хребта. На войне вообще все воспринимаешь через кости. Сердце закрывается раньше, а вот кости – никогда. Поэтому звуки раненых пронизывали весь скелет. Было еще тяжелее.




Тимур


Мы с Тимуром окопались слева от основных наших ударных сил. Задача полка на сегодня состояла в том, чтобы отбить незначительную высотку, что скорее мозолила глаз нашим генералам, нежели несла хоть какой-то стратегический смысл. А может, я и ошибался.

Тем не менее, германцы, что закрепились на ней, имели силами, превосходящими наши, по меньшей мере, в полтора раза. Нет, на самом пупке земли находилось не более роты противника, но зато у него была связь с основными силами, которые по первому же свистку щедро высылали, сперва по воздуху, кучу летающих смертоносных предметов, а потом уже по земле – дополнительных солдат и технику. Не менее смертоносных.

Непосредственно нашей же задачей являлось подавление точек противника c расстояния 800-1000 метров. Занятию такой позиции (сам полк был, понятно, гораздо дальше) способствовали многочисленные овражки плюс утренний туман, что скрыл наши с Тимуром передвижения.

Тимур – мой земляк-сибиряк. С Красноярского края. Охотник и молчун. При этом – человек и парадокс! Все, что я знал о нем – так это то, что он был черен, как негра, с голубыми глазами, как у викинга, и с украинским говором, как у Тараса Бульбы. А по фамилии – Панин.

Черный Тимур Анатольевич Панин с украинским говором из-под Красноярска в степях Ставрополья– вот и все, что я о нем вызнал за последнюю неделю, которую мы простояли с ним в ночных пикетах. А так как ночью болтать на посту «строжайше не полагалось», то это вполне Тимура и устраивало. Отсюда и мои пробелы в его биографии.

Итак, мы выставились в назначенное время в назначенной точке, и Тимур поворотил ствол нашего пулемета в сторону высотки. Я проверил боезапас – нам выдали полторы тысячи патронов – 6 коробок, заправил ленту, прочистил подачу от возможных грунта и травинок. Затихли…

Конечно, мы понимали, что шесть коробок мы не успеем выпустить. Скорее всего, нас уже на первой засекут и «начнут вычесывать», как выразился сам Тимур. Поэтому три коробки я, по приказу первого номера, оставил у треноги. Сама тренога дожидалась своего часа в ямке от древнего колодца, которую мы приметили еще ранее в ста-ста пятидесяти метрах от нашего нынешнего положения. Ее я установил как раз по пути сюда.

Про Тимура рассказывали в полку буквально небылицы, будто он заговоренный, но только заговор действует в радиусе семнадцати миллиметров от его шкуры. Остальные рядом с Тимуром, к сожалению, дохнут без счета. Долгое время он даже ходил без второго номера, дабы не брать грех на душу, в который он, по всей видимости, поверил. Но – пришло пополнение, а вместе с ним приказ о назначении. После назначения к Тимуру прописался и я. Мой первый номер за неделю сказал лишь то, что его зовут Тимур, его папу – Анатолий, а фамилия на их двоих – Панин. Где живут, узнал позже. Для всего остального я был в глазах моего первого военачальника слишком мертв.

Вот и теперь он не проронил ни слова, несмотря на то, что я громко шебуршал и совершал все мыслимые ошибки, которые только можно было совершить при подготовке пулемета и его позиции к бою. Объяснялось его терпение просто – Тимур со мной уже попрощался.

А заговоренным он стал после случая с вражеским бронетранспортером: тот выехал справа из чащи прямо навстречу роте нашего полка на марше. Ни ответной бронетехники, ни противотанкового вооружения у наших не было. Много гранат, еще больше патронов и просто море отчаяния.

Машина противника уже заворочала башенкой, когда ударил пулемет Тимура. Нет, его винтовочные пули были не в состоянии нанести хоть какой-то ощутимый вред толстой угловатой броне. И хотя иногда на войне бывало, что под правильным углом пули пробивали бронированную машину, но таких углов в той ситуации точно не предвиделось. Тимур выцеливал жерло тридцатимиллиметровой авиационной пушки, что доворачивало в его сторону. А попутно он отстреливал триплексы и фонари огненной колесницы.

Как обычно, секунды тянулись часами, а изменений – никаких. Пушка довернула и заговорила. Все, кто видел эту дуэль со стороны (укрытий, разумеется) ждали, когда наш пулеметчик превратится в розовое облачко и опадет на грунт желто-вишневыми осадками. Однако этого долго не случалось – снаряды разили других нерасторопных или неумных стрелков, но никак не могли зацепить упрямого пулеметчика, который стоял на земле твердо, неподвижно, и посылал от пуза примерно уже 168-й маленький снаряд в колесный танк. При этом само оружие в руках худосочного Тимура едва дрыгалось, выплевывая свое презрение благородным металлом к металлу чужому.

И вдруг, где-то на 190-ом – Произошло: ствол пушки судорожно дернулся вправо, раздался запоздалый хлопок, а затем взвизгнул стосильный двигатель тарантайки, и она с разгона впрыгнула в кювет, не забыв при этом лечь на левый бок. Колеса пронзительно завизжали, сдирая с себя всю копоть войны о придорожный дерн, от них поднялся дым и пар. Машина перестала двигаться. А потом, в незащищенную ее крышу ударили тугие струи из второй коробки пулемета Тимура… За все это время он успел перезарядить оружие и не дал ни секунды надежды экипажу бронетранспортера. Благоприятный угол был найден. Винтовочный патрон без особого труда шил утонченную сталь крыши…

Потом, уже разбираясь, выяснили, что Тимур Анатольевич добился своего, и засадил-таки пулю в ствол пушки, да так, что снаряд ее сдетонировал в казеннике. А также, по ходу, еще один, так как тот вылетел в отделение для экипажа и убил, или ранил мехвода, который и нажал на педаль акселератора. Ну а дальше было все понятно. Из живых в машине не нашли никого – Тимур отомстил за всех наших девятерых погибших.

После этого случая были еще бои и атаки, в некоторых войной выкашивало больше половины личного состава, но пулеметчик неизменно оставался жив. И даже невредим. Вот и закрепился за ним титул «Каспер». Доброе, неуязвимое, и, к тому же – черное привидение.

Но сегодня, видимо, этому титулу придет конец. Нас выслали на заведомо смертельную позицию. Мы должны были отвлечь внимание обороняющихся фрицев на себя. А потом – героически погибнуть, попутно забрав пару-тройку иноземцев с собой. Но это – в лучшем случае.

Началась атака. Туман едва спал, и мы поняли по истошным воплям с высотки о том, что наши атакующие войска стали видимыми. Со стороны цели разом затрещало, забухало и задудукало всё, что только можно, но вопли от этого нисколько не утихли.

И на фоне всего этого вдруг заговорил наш пулемет – бестрассерная лента косила кого-то на возвышенности, но ее обитатели относительно долгое время не обращали на нас внимания. Хотя наша задача именно в этом и состояла – завладеть их горячими взорами.

Мы выпустили всю коробку, когда в нашу сторону, наконец, обратили взоры своих прицелов несколько десятков глаз. Бахнули пара мин, да пропели пара сотен растерянных пуль – мы перезаряжались, поэтому о нашем местонахождении враги догадывались лишь приблизительно.

Переждав их горячие «поиски», Тимур высунулся вновь, немного поелозил ногами и выпустил длиннющую очередь по видимым только ему целям.

А через минуту начался ад.

Наш полк взял высоту к девяти часам утра. Потом по ней долго еще молотили пушками, ракетами и авиацией вражеские артиллеристы, ракетчики и пилоты. Но, несмотря на это, погибших с нашей стороны было относительно мало. Полк отбил четыре контратаки, а потом наши соседи по флагу пошли в наступление, и немцы в бессильной своей злобе поняли, что их в очередной раз обдурили, заставив сконцентрироваться на этой чертовой высотке.

Но все эти подробности я узнал уже после войны.

А пока я валялся с развороченным мясом бедра и переломанными ребрами на нашей огневой позиции №2. Рядом, в углублении от старого колодца лежал сам Тимур. Точнее, его лучшая половина… Снаряд разорвался где-то на расстоянии семнадцати миллиметров от него.




Капеллан


После госпиталя меня направили в другой полк, который также бесконечно ходил в атаки, держал бесполезную оборону, а в перерывах между этим пополнял себя молодым пушечным мясом.

Среди такого мяса к нам прибыл и священник. Обыкновенный священник Петропавловской епархии, отец Федор. В миру – Илья.

Склонный к полноте пожилой мужик в рясе с небольшим, по размерам, крестом на небольшом, по объему, животе довольно быстро завоевал расположение наших бойцов своим веселым нравом. Изначально мы считали, что будут от него лишь заунывные песни о Боге, которые, кроме как в тоску, никуда больше ввергнуть не могли. И это несмотря на то, что каждый из нас исправно молился на свои окопы и бил поклоны каждой пролетающей мимо железяке. Одним словом, на войне действительно ни одного атеиста не было.

Но все равно, особым желанием подтягивать теоретическую часть по основам возни господней с нашим людским племенем, наши воины не бесные, не горели. Хотя с первым же лучиком солнца первого дня знакомства с ним комполка приказал нам собраться именно для этого, так как была суббота, и никто в округе особо не воевал.

Вот именно с того момента он и начал завоевывать расположение суровых мирян, что с оружием в обнимку сидели напротив него. Не очень приветливые лица выражали лишь два желания: поспать и поесть. А это было возможно только при выполнении третьего, но главного желания – уйти.

– Здравствуйте, воины!

– Приве-ет…

– Бонжур…

– Коничива.. – вразнобой ответствовала паства.

– Чем сегодня жили? Что ели, что пили?

– Да ты, отец, издеваешься что ли? Не жрамши, не спамши уже вторые сутки сидим! Про кухню ты и сам знаешь!! Конь – косоногий, повар – полоротый, бог от нас отвернулся! А на духовной пище мы много не навоюем…

– Бог никогда не отворачивался от нас. Прости, но я – человек служивый, поэтому на первое, что среагировал, так это на это.

– Не отвернулся? Почему же тогда столько гов… горя вокруг? А? ты скажи мне? Как служивый служивому!

– И то правда, что бога нет, – подал голос другой солдат по фамилии Дудков. – Как же иначе объяснить всю ту несправедливость, что сейчас нас окружает?

– Да и до войны-то ее особо не было, – это Филин. Фамилия у него такая – Филин. Да и прозвище, впрочем, тоже.

– Не видите бога, значит?

– Не видим! – рявкнули едва ли не хором.

– Отвернулся?

– Отвернулся, отвернулся. Ты, давай, мякину тут не разводи. Сразу задвинь нам пару писаний, да мы пойдем делами заниматься. Нужными!

– Конаненко! – голос командира полка раздался прямо над ухом, хотя сам полковник стоял метрах в тридцати от аудитории. – Ты опять бучу поднимаешь? Совсем ничего святого не осталось уже? Еще раз встанешь – сядешь! Понял?!!

– Такточ, тврщполкник!!

– Всё! Всем глаза раскрыть, рты – нараспашку! Сидеть, внимать! И негромко молчать!! Всем ясно? Конаненко?

– Такточ, тврщполкник!!!

– Я ушел. Но я – повсюду.

После того, как спина командира полка скрылась в блиндаже, Конаненко, которому только что грозил срок на «губе», буркнул:

– Вот если кто из вездесущих и существует на Земле, так это – наш комполка.

В толпе нестройно засмеялись. Юмор тут присутствовал на каждом шагу (иначе не выдержать) однако те шутки, что на «гражданке» имели бы ошеломляющий успех, в окопах порой вызывали лишь пару коротких смешков. И наоборот – совершенно непритязательная шутейка (ну глупей просто некуда) иногда разрывала суровых воинов степей просто в хомячки.

– Ну так о Боге не я разговор завел, сами подняли, – отец Федор также, с лукавОй в глазах смотрел на нас с артиллерийского ящика.

– А как это? Ты ж – поп, о чем тебе еще-то гутарить? Бог, рай, ад, грехи – вот и весь ваш набор, – Конаненко смачно сплюнул себе под ноги.

– Я о жизни вообще-то разговор начал. Про Бога-то, я гляжу, вы и без меня всё знаете. И даже больше. Я только инструкции на старославянском-то и знаю: как отпеть, как покрестить, как поженить… Поженить-то никого здесь не надо?

Пара хмыков. Три плевка.

– Видимо, нет, – продолжил батюшка. – Ну так вот, я продолжу. Жизнь, я так понял, у вас – не сахар: войну вести заставляют, землю рыть требуют, голодать по три дня – я сейчас разговор веду! – внезапно повысил Федор голос, едва заметив в толпе намеки на какие-то комментарии.

– Так вот, – продолжил он, когда все успокоились. – Жизнь эту мы выбрали сами, и поэтому нечего на других пенять. Я закончил. Начинайте.

– Дак – хэх! Да как же мы-то в этом виноваты, когда на нас эти лупни европейские полезли! Сами!! А мы тебе виноваты! Мы, что ли и не жить должны были вовсе, чтобы их не раздражать?

– Нет, должны. К Богу вы, конечно, обращаться сейчас не будете – не в доверии он у нас, у людей. Но тогда я прошу вас обращаться к тому, кто у вас в самом сильно доверии… – отец замолчал.

– А кто? – не выдержал Дудков, – Кто это?

– Так ну вы же сами! Иль чо? Тоже доверия нету? Ежели так, тогда вам – к Богу. Никого еще не предал ни разу, но многих, правда, наказал. Но никого никогда не обманывал.

– Отец святой, ты, конечно, наверное, святой, но такую ересь нам, пожалуйста, не неси больше! Да из-за твоего божка тут уже тысячелетиями кровь рекой льется. По всей Земле, по всем углам!

– У Земли нет углов, Конопейкин. Она – шар. В школу не курить ходить надо было, а умных людей слушать, – донесся басовитый, с легкой ленцой голос.

– Да заткнись ты, Стеблов! – Конаненко, которого старый артиллерист называл Конопейкиным (была история) едва слюной не брызнул. Несмотря на относительную гиперактивность солдата, таким взвинченным его видели редко, и лишь в минуты великого гнева. Однако, чтобы его в такой великий гнев ввести, нужно было очень сильно постараться. А тут – завелся, считай, из-за пустяка.

– Чё «заткнись», наркоман хренов! Тебе, дураку, старших благодарить надо, что тебя, дурака, посадили здесь на мягкую травку, и тебя, дурака, не дергают за всяким делом, а дают дураку мудрости начерпать, да свою дурь попрятать! А ты пока обратным делом занимаешься! – спокойно парировал тот же голос.

– Слушай, Стеблов: вот ты, вроде, немолодой уже человек, а все в затычку играешь! Не надоело? А мне, ежели интересно, так я спрошу. А ежели не согласен, то возражу.

– Добро пожаловать в наши ряды затычек, Конопейкин. Я, вроде как, тоже возразил. Только для тебя разница почему-то есть, между теми, кто рассуждает, а кто вмешивается, а для меня – нет. Вот ты, по-твоему, не вмешиваешься, а чинно ведешь беседу, а я, значит, в каждую бочку влезаю, так?

– Пшёлты…

– Так. Продолжайте, батюшка, паства готова к восприятию вселенских тайн.

– Да что тут продолжать? Дело, вижу, как и везде – одинаковое, то бишь – гиблое. Народ вокруг себя бе?ды ВСЕ видит, в себе – ни одной. С себя же, пожалуй, и начну.

Бородач в рясе зычно хмыкнул, а затем продолжил свой рассказ:

– Значит, родился-вырос-женился я в России, как и все. Но только, когда Союз рухнул, открылась мне широкая дорога в церковь. Я тогда с мамкой туда первый раз попал и был очарован ее величием. И долгие годы это величие мне покоя не давало. Заметьте: не церковь, а именно ее величие. И вот когда я уже женился, начал я туда лыжи свои потихоньку навострять. Во всемогущего бога не верил, а в могущественного попа – до самозабвения. Семья мне при таких мыслях в тягость пошла, я ее и бросил. И поступил в семинарию. И, долго ли, коротко ли, стал, в конце концов, тем самым попом. Не особо могущественным, но уже и не служкой каким-то. Однако мне и этого хватало. Ведь в народе верно говорят, что Христа давно уже в храм не пускают, слышали мож эту историю? Нет? Расскажу, кто не знает, она короткая:

«Сидит прихожанин напротив Храма Христа Спасителя и ревёт горючими слезами. Аж навзрыд. Подходит к нему Иисус и вопрошает:

– Что ж ты, бедолага, так убиваешься, аж на небесах тошно?

– Да как же мне не убиваться, Спаситель? Хотел помолиться да свечу поставить, а они меня в храм не пускают!

Сел Иисус, приобнял горемыку и молвил:

– Не стоит так душу рвать себе, сын мой. Они и меня туда не пускают».

Вот – краткая ситуация в церкви на тот момент этим опусом и была описана. Шел я туда не за Богом, а за слогом. Дабы тем слогом добывать себе злато да удовлетворять свои прихоти. Вот как хотел, так все и случилось: днем я – благочинный служитель, ночью – бес в рясе. Послушницы, алкоголь, яства и оргии. И ничего мне от этого в сердце не щемило. Бога-то нет. А значит, и жить можно так, чтобы тебе было весело, а остальные пусть пропадом пропадут.

– А что ж изменилось?

– Вот, знаешь, знаки есть? Ну, те, что Бог дает? Так вот, посыпались они на меня, аки вша на прокажённого… уж извините. Еще до войны сыпались: то в соседнем приходе батюшка преставился; то в нашем какого-нибудь служку за провинность заловцали… И, что первый преставился по великой глупости, во время разгула да в угаре неправедном, что второй – за непростительную мелочь, скудным умом сотворенную. А я смотрел – и не понимал… Пока знак тот меня не коснулся.

– Ну и что же это за знак-то был? Неужто это-о… без рясы в храме узрели?? – ха-ха-ха-ха-ха!!!

– Видимо это очень смешная шутка, коли «ха-ха» ты такие обильные ловишь, воин… но не поддержу я тебя здесь… Нет. Но лучше б именно что узрели. Погибли все, кого я действительно любил… В одно мгновение погибли. И страдальческой смертью. Грязной. Как моя жизнь. За один вечер Господь лишил меня любви, души и воли… Всех своих даров… Сперва – каюсь – мысли лезли и покончить с собой. Потом, как и все – Бога хулить начал. Вот вишь как: в Бога не верил, а хулить все равно хулил. Того, в кого и не верил. А там и снова на суицид потянуло. И так – по кругу. Но затем… затем Господь свел меня с одним монахом – даже не монахом, а послушником – одной захолустной церквушки, что в дальневосточной тайге обретается. Разговор был долгий, я поносил Бога как только мог, при этом формально находился у него на службе. А монах рёк мне в ответ. Рёк многое такое, что я сейчас до сих пор с удивлением постигаю.

– Уверовал в Бога? По-новой?

– Именно что не по-новой, ибо и по-старой-то я не очень-то был прилежен в вопросах веры. С верой-то оно как: она либо есть, либо нет ее. Как с беременностью. По чуть-чуть ни того, ни другого обрести нельзя. Так что я обрел веру лишь в первый раз, когда потерял все. Это сейчас легко думать, что, потеряв всё (родных, близких, любимых) легче всего и поверить. Нет! Когда бог у тебя все отбирает, это – личная обида! И оскорбление то тоже личное! Мы же ведь лично нанесенного Богом добра лично нам не помним, но зато нападки непосредственно на нас готовы не забывать даже пред смертным часом! И нас даже не смущает тот факт, что час смерти назначает именно наш «обидчик». Поэтому я люто ненавидел того, кто у меня отобрал то, что… и моим-то никогда не было.

Наш поп внезапно сморкнулся, но в тот час, я помню, никого это даже не смутило:

– Вот и тогда думал также: раньше не верил, а сейчас вообще – отрекаюсь, и во все тяжкие. В омут – с головой, из сердца – с мясом. Ну и не было бы меня сейчас тут, не стоял бы, не говорил бы с вами. Но всё-таки нашел я в себе силы вернуться в лоно церкви. И нести свою службу уже как полагается. У нас и раньше были такие, кто внезапно начинал соблюдать обеты, блюсти себя в строгости. Некоторые уезжали даже в глухие скиты, аскетничали и постились чуть ли не каждый день. Теперь-то я понимаю, что они действительно свои грехи там замаливали, да еще и наши до попутки. А раньше мы тайком шутили, считай, надсмехались, над этими действительно святыми людьми. Я в скит уйти не успел – да и не считал, что мне это было нужно. Я скопил достаточно зла против людей, теперь пришел час отдавать им добро. Но – тоже не успел: началась война. Видимо, недостаточно мы все молились…

– Так а что же? Молитва, хошь сказать, помогает штоль, святой отец?

На говорившего тут же отчего-то зашикали, и, судя по звукам, даже немного постучали ему в затылочную часть.

– Помогает. И не только в окопе, когда на тебя тот же вселюбящий Бог полтонны тротила швыряет. А и по-другому помогает. Вот до войны часто слышал, что молитва – для слабых. И, верите-нет, сам также думал, находясь под куполом церкви. Молился, а сам знал, что слова те – ни о чем. Хотя старшие саны нам наставительно доказывали, что мы не правы. Однако, когда направляешь мольбу к небесам, на самом деле, Бог тебя слышит… по крайней мере, многие так думают. Вы слышали когда-нибудь выражение «молиться от души»? Или «лишь молитва от чистого сердца достигнет небес»? Ну, или что-либо подобное? Так вот: молитва та должна не к небесам идти… а в то самое сердце, что молится сейчас Богу. В душу твою же она должна проливаться, так как именно в душе нашей Бог наш и живет. Ибо – всё просто – частица его там, а не в ста восьми световых годах перпендикулярно Земле. Которая – шар, и без углов… Ну а почему мы Бога не зреем, так на то вы и сами ответить можете.

– И как же?

– А вот смотрите: Стеблов – древний и мудрый, добрый и даже местами ласковый. Но – суровый и едкий одновременно. И все-таки такой человек не существует для Кононенко. Кононенко его просто не видит, хотя Стеблов его не бросал, и, если случится какая беда – первым же придет на помощь. Но сейчас для Кононенко Стеблова нет, и в него он не верит. А все почему? Потому что не Стеблов покинул Кононенко, а Кононенко отвернулся от Стеблова. Просто отвернулся, и все. И нет больше кого-то мудрого, честного, доброго и открытого в жизни Кононенко. Хотя, сурового и беспощадного – тоже. Так и с богом: его для нас нет не потому что он от нас ушел.

Потому что ушли мы.




Театр призраков


Мы стояли на хуторе Длинном. Там располагался временный пункт сбора и комплектации подразделений. Свободного времени было, на удивление, много, и мы занимали его всякими, не сильно способствующими боевой подготовке, делами: играли в футбол, рыбачили в скудной на биоресурсы речке.

И травили байки.

Чтобы объяснить: на передовой особо разговорчивых не особо приветствуют, хотя балагуры ценятся. Но – то должны быть знатные балагуры, что сердце солдата развеселят и душу военную возрадуют. А на то талант нужен не последний. Поэтому байки из окопа – на вес золота. Особенно свежие байки. А то теми «баянами», что каждый божий день гудели из траншей, в радиусе двенадцати километров можно было оглушить любую аудиовосприимчивую живность. Поэтому поправлюсь: свежие байки были на вес золота, а уж придуманы они были иль взаправду имели место произойти – то было дело десятое.

Вот как раз такие «пункты сбора» представителей разношерстных подразделений и являлись источниками свежачка. А также госпитали, переформировка, да… да, в общем-то и всё.

Ну так вот, перехожу к делу. Ушли мы как-то всей своей разномастной ватагой в очередной рейд за рыбой. В ночь. Со всеми атрибутами для рыбалки, кроме, разумеется, удочек. Развели костер, сидим, удим. Травим скабрезные истории да перемежаем их тут же созданными эпосами, жанра «Да ты шо»! И так до рассвета.

А пред самым рассветом с воды на нас наполз туман. Не сильный, но какой-то загадочности в общую остановку он нам добавил. Тихо так стало – ну ты знаешь. И тут подал голос сержант ракетных войск Гриднев. И, через короткий промежуток времени, пока звучал его голос, мы осознали, что он начал какой-то, наверное, захватывающий рассказ. Захватывающий, потому как уже по началу повествования мы поняли, что никто из нас истории с таким началом не помнил. Необычность ситуации была еще и в том, что никто из нас от Гриднева ни одной, даже самой завалящей байки не слышал. Никогда. А тут – вот!

«Это случилось прошлой осенью. Драпали мы тогда сильно быстро и сильно врассыпную. Наш полк, отстреляв весь боезапас, возвращался к своим, которых никак не мог догнать: как ни достигнем расчетной точки – так разведка сообщает, что там уже не свои. Три точки, по-моему, таких было. Ну а перед четвертой нас зажали на болотах. Болота те выходили на проходную железнодорожную станцию, на которой нас немец и поджидал. Обратно в болота не сунешься, по железной дороге идти – смерть (авиацию вызовет и – привет) самого немца одолеть – никакой возможности: станция хоть и маленькая, но с полтыщи окопавшихся фрицев вместить умудрилась. А за станцией – рукой подать до фронта.

А нас после всех передряг осталось двести восемнадцать человек… Конечно, тоже немало, но мы – потрепанные, изможденные, и – в трясине. А жирный немец – в тепле, на харчах и полностью боеготов. Он к нам и не совался, потому как знал, что не сегодня-завтра прилетят вертолеты и раздадут нам «подарки». А их пехоте только и останется, что подобрать оглушенных, да добить недобитых. Или наоборот.

Понимали это и мы. А между тем, темнело. Причем, как на небе, так и у нас на сердце. Мы знали, что это наша последняя ночь. Кто молился, кто строчил письмо, кто просто плакал. А кого-то прорывало на воспоминания.

Прорвало на них и нашего пулеметчика. Стаценко его фамилия. Вот.

Он рассказал, что в детстве его отец поведал ему, как погиб его дед. В такую же ночь. Причем, на этом же самом болоте. Они также были зажаты немцами, только в том далеком 42-ом немцы не отсиживались, а обильно молотили по болоту минами. К полуночи только угомонились. И вот тогда, скорее всего в отчаянии, их политрук, который исполнял обязанности командира роты (а их и оставалось-то всего числом – рота) поднял солдат в атаку. Как-то убедил их, и поднял. И они пошли. И прорвались. Только дед в той атаке погиб – об этом семье рассказал его сослуживец. А еще он рассказал семье, почему они смогли победить. Нет, не ярое сердце коммуниста подвигло их к этому, и не осознание того, что шли они за правое дело, нет. Они просто шли умирать, и каждый знал об этом.

Без всяких патриотических и идеологических вывертов.

Они шли умирать, но желали сделать это, как настоящие воины. А получилось, что победили. И не просто победили, а обратили превосходившего их числом противника в паническое бегство. Как позже выяснилось, им на руку сыграл тот самый туман.

Немцы, конечно же, не были дураками, и вполне осознавали возможную попытку прорыва красноармейцев, которые воспользуются туманом как прикрытием. Поэтому их аванпост был выставлен прямо возле топи, чтоб услышать плеск бредущих тел. Но дело в том, что плеска они не услышали. Ни одного. Воины с винтовками выросли прямо перед оторопевшими фрицами и практически бесшумно перебили немногочисленный отряд. Отряд, задачей которого было дать тревогу и откатиться назад, на укрепленные позиции попросту не успел этого сделать. А у наших, так как патронов было в обрез, как-то сами собою заработали штыки в руках. Но все-таки совсем бесшумно не получилось, и основная часть немчуры, не получив ответа на свои тревожные оклики, активно зашевелилась на своих позициях.

Вся соль приключилась в самом тумане: как только наши беззвучно бросились в свою последнюю, безнадежную, атаку – на карабины, автоматы, пулеметы – сзади, на месте перебитого аванпоста что-то бухнуло, и тьму озарил шар огня. То ли граната какого-то фрица запоздало взорвалась в мертвой руке, то ли еще что, но от взрыва загорелся сигнальный огонь, который должен был освещать для немцев предполагаемое место атаки. Вместо этого он сыграл с ними злую шутку: едва пламя заметалось в тумане, по всему его молочному телу понеслись всполохи. И тени. Много-много теней.

Тени солдат, которых, по расчетам немцев, должно быть не более полутораста душ, немножко размножились. Реальных солдат и в самом деле было чуть больше сотни. Но вместо этого глаза фашистов увидели полчища болотных воинов, численность которых превышала эту цифру раз так в пять. То был визуальный эффект, не больше, но храбрости он немчуре не добавил. Открылась пальба, полетели гранаты, часть немцев стала поливать огнем те места, где виделись силуэты наших солдат, но самих солдат там никогда и не было.

Наши почти без потерь ворвались на позиции противника, и завязалась банальная схватка не на жизнь, а на смерть. Но только с тем отличием, что наши действительно дрались с отчаянным осознанием, что отступать некуда, а немцы были обескуражены, ошеломлены и попросту в ужасе от того, что русских Иванов, на самом деле, скрывалось на болотах гораздо больше. Советские воины пришли сюда за смертью. Но взять они ее хотели подороже.

А вот немцы…

Немцы-то умирать в этот вечер не рассчитывали, что пугало их до чертиков пред тем, что сделали сейчас русские. Их до болотных чертиков пугало то, что в этих землях дикарей творятся поистине колдовские вещи. Что они без особых усилий смогли пройти сквозь все их пикеты и теперь хладнокровно их убивают. Просто пришли и мстят. Как курей, которых очень любил вон тот окровавленный, и теперь уже мертвый фельдфебель Курт. Это был ужас.

Наши вышли из того боя малым числом, все еще не веря в победу. Затем – выбрались и из окружения. Но с той поры, как после выяснил тот самый друг деда, все, из числа выживших той ночью, дожили до Дня Победы. Кроме самого деда, который пал в том бою.

Вот так обыкновенная оптическая иллюзия помогла выжить, пусть небольшому, отряду красноармейцев.

– Сегодня такой же туман будет, – закончил тогда пулеметчик Стаценко.

Теперь важное отступление: буквально утром, перед тем, как выйти на эту злополучную станцию, мы наткнулись на перевернутый железнодорожный состав, как детская игрушка валяющийся на боку вдоль искусственной гряды с рельсами. Все было в нем разграблено, однако, помимо основного груза, состав также перевозил скарб какого-то театра, и, видать, большого. В числе прочего хлама мы заметили несколько муляжей винтовок, которые нас изначально очень заинтересовали. Они лежали рядом с вывороченным наружу вагоном, откуда до сих пор воняло горелыми тряпками, паленой резиной и еще черте знает, чем. Но явно чем-то гнилостным. Потом, поняв, что мы держим в руках бесполезные в военном плане изделия, мы, также, как и предыдущие «счастливчики» до нас, бросили их на насыпь.

Состав явно лежал на боку уже не первый день. Или даже месяц. Он успел слегка заплесневеть и даже местами подгнить. Поэтому глупо было с нашей стороны задерживаться возле него больше, чем полагалось.

А где-то через пару километров мы нарвались на станцию, полную немцев…

– А ведь рядом с винтовками можно было бы пошукать и еще что-нибудь.

– Что там тебе пошукать надобно, Вилюгин? Всё-то тебе лишь бы пошукать!

– Не, правда, братцы! Ну в самом деле!!! Есть же советские винтовки – а вдруг там будут и советская форма! А?! Сечёте?

Мы начинали «сечь». Действительно: ночь, болото, туман, атака…. Всё как в сказке Стаценко! А вдруг выгорит?! Вдруг сможем? Здесь сидеть задницами на кочках – точно не вариант – наши задницы уже к обеду размотают по всем остальным незанятым кочкам. А вот воспользовавшись туманом, и эффектом неожиданности в виде театральных костюмов – чем черт не шутит?

Это сейчас даже такая задумка выглядит бредом, а тогда, когда воспаленный разум перед очень реальной перспективой схлопнуться в «ноль», был готов ухватиться за любую, даже самую бредовую идею, мысль эта нам казалась чуть ли не спасением.

Опущу половину истории о том, как мы ползали обратно к составу, как действительно нашли гимнастерки (даже несколько офицерских), как переодевались в форму, накручивали на муляжи винтовок импровизированные «штыки» и расставляли себя перед боем на позиции. Скажу только, что комплектов мы нашли сто два, а нас было двести восемнадцать. Это означало, что впереди пойдут лишь половина наших сил, остальные полезут следом с изрядным интервалом… Но – что тебе скажу! – каждый из нас хотел оказаться в той сотне! Оказался в ней и я. С пулеметом системы Дегтярева наперевес, который не был способен кого-то убить. Понятно, что настоящее оружие было при нас тоже, только, прежде чем им воспользоваться, необходимо было сделать лишние движения, чтобы его достать. Но все равно, в первые секунды атаки мы пойдем на врага практически безоружными.

Едва мы построились, на нас навалился туман. Туман, как занавес, должен был представить нашу труппу перед весьма недоброжелательным зрителем: неожиданно и во всей красе. Нам отводилась очень важная роль во всем спектакле.

У арьергарда была не менее важная роль: в нужный момент он должен был зажечь два костра, сооруженных из хлама того же сломанного ж/д состава. Зажечь их позади нас, чтобы… Короче, вы поняли: сценарий у нас уже был, и нам оставалось лишь четко следовать ему.

К берегу мы подошли чуть ли не на ощупь. За время пути мы поняли, как красноармейцы смогли сохранить бесшумность: наши деды просто разулись, а лица обмотали тряпками (про тряпки Стаценко вспомнил несколько позже) но не для «стелс-режима», а чисто от гнуса – тот пытался влезть во все, что не у?же миллиметра. В итоге ноги хотя и мерзли, но не чавкали, а рты, хоть и плевались, но не брызгали.

Когда мы увидели фрицев, те даже не поняли, что произошло. Импровизированные (но крепкие) штыки погрузились кому в глаз, кому в горло – бить нужно было именно в эти места, так как враги сидели в брониках. Кому-то пришлось всадить железо в потянувшуюся за оружием руку. И тот завопил. Да как завопил! Даже у нас, и без того холодная кровь заледенела!

Это был сигнал к атаке. Сзади нас засопел арьергард, который приволок кучу промасленного тряпья и стал предпринимать попытки к ее розжигу. А мы кинулись вперед. При этом никто муляжи на боевые автоматы не поменял, хотя договоренность такая изначально была.

Я не помню в деталях эту ночь. Сзади взвилось пламя, мы двигались наугад, кололи, били, рвали, стреляли и просто резали без разбору. Опьянение кровью очень быстро приходит, и вещь, скажу я вам, довольно страшная. Единственное, что спасало – так это советская форма. Ее мы узнавали безошибочно и поэтому на нее то самое кровавое опьянение не действовало.

А вот нашим парням из нашего современного «будущего» сперва не везло – их-то форма была нового, то есть, вполне себе европейского образца. По этой причине наши системы «свой-чужой» частенько давали сбой. Не особо расторопным не раз доставалось от своих «советских» сослуживцев, вызывая отчаянную матерщину. Собственно, только крепкий мат их и спасал. Как-то на уровне интуиции боец ВС РФ, атакованный бойцом «РККА» выдавал мат с три этажа, и призрак уносился прочь в поисках нематерящейся, а, следовательно, иноземной добычи.

Потом мы запели. Точнее, наши глотки хрипели нечто животное, а вот стреляющие парни из «другой» сотни пели «Смело мы в бой пойдем…». И я не вижу ничего удивительного в том, что уже после этого выбора песни в эту ночь, мы, «коммунисты», ни разу не ошиблись в выборе цели.

Туман пронизывали красные сполохи, где-то кричали люди, вот прям… нутром! Вы когда-нибудь слышали, как люди кричат кишками? Хотя, конечно слышали, о чем я спрашиваю-то? И фоном всей этой последней битве «воинства Христова против отродья сатанинского» была именно гарь: запах тряпок, паленой резины и еще какой-то гнили.

***

Утром мы сидели кто на чём и тяжело смотрели еще замутненными глазами на плоды нашей победы. Нас выжило восемьдесят три человека. Плюс шестнадцать раненых. Раненых тяжело, так как каждый дрался до последнего, даже лишившись глаза, руки или ноги. Горько говорить, но из этих шестнадцати живым мы не довезли никого. Но умерли они счастливыми, я уверен в этом.

Нам достались трофейные грузовики, две легковушки и один БТР, на которых мы, собственно, и вышли из окружения, но история на этом не закончилась.

В тот раз мы взяли в плен семерых немцев: троих рядовых, двух унтеров и двух лейтенантов. И вот один из лейтенантов поведал (уже в штабе) историю о том, почему они проиграли тот ночной бой. И из-за тумана тоже, но не только.

Немецким 157-мым мотострелковым батальоном командовал майор Дитрих Леге, потомственный офицер, грамотный командир и вообще – суровый профессионал серьезного уровня.

И вот что нам этот немец поведал…

«…16-го октября получил приказ срочно занять железнодорожную станцию с невыговариваемым даже для немцев названием и заблокировать выход стремящимся из окружения российским подразделениям. Конкретно в данном районе, по результатам авиаразведки, находилось около двухсот человек боеспособного подразделения. Назначение его было неизвестно, но тяжелого вооружения оно точно не имело. Выхода, кроме как через станцию, у него не было, железнодорожный путь был заблокирован в обоих направлениях, а уже семнадцатого числа данные остатки тоталитарных войск России будут уничтожены авиацией.

Поэтому в прямую врага не атаковать, организовать оборону и вступать в прямой бой только в случае необходимости.

Такая и была задача.

В принципе, никто не видел в ней ничего сложного: в батальоне 600 человек, плюс есть бронетехника и тяжелое вооружение. Отбиться от горстки (ну пусть не от горстки) изможденных бойцов не представлялось особо хлопотным делом. Сиди да на кнопки нажимай. Понимал это и майор Леге.

Но с наступлением ночи все заметили серьезные изменения в поведении командира. Он с неподдельной ТРЕВОГОЙ смотрел в сторону болот. А когда уже он заметил, что все это тоже заметили, внезапно нахмурился, отрывисто приказал усилить посты и ушел в блиндаж, что был оборудован в подвале станционного сооружения. Но через минуту вылетел оттуда и приказал вообще выставить аванпост прямо у кромки болота, что было совершенно немыслимо! Даже если русские и вздумают атаковать, мы все равно их всех переложим через тепловизоры и ПНВ! А еще по всему периметру установлены растяжки и сигналки. Мы открыто недоумевали, но его приказ выполнили.

А потом, видя, как его беспокойство передалось нам, он стал рассказывать нам странные вещи…

Его дед, Пауль Леге, в 1942-ом году проходил службу в этих местах. И в этих местах случилась та самая страшная история, которая стала предлогом комиссования Пауля по причине душевного расстройства. Правда, благодаря ему же, оберлейтенант Пауль Леге не был признан военным преступником и не подвергся никаким гонениям после войны.

В тот день их часть стояла на перешейке между болот, с которого вела дорога в двух направлениях: одно в немецкий тыл, другое – на советский фронт. Задача была простая: не давать русским покинуть область окружения. У батальона была минометная поддержка и связь со штабом, который по первому «свистку» мог выслать авиацию. Как раз в этот момент неподалеку была замечена группа бойцов Красной армии, численностью 120-150 человек. Может, двести. Совсем недавно эта группа была значительно многочисленней (возможно, полк) но по мере продвижения она неоднократно подвергалась обстрелам, в том числе и с воздуха. К моменту подхода к перешейку она достигла указанной численности и особой опасности не представляла.

А на завтра было назначено ее уничтожение с воздуха.

В ту ночь дед Дитриха стоял в свою смену на боевом посту, задачей которого было следить за сигналами выставленного перед болотом аванпоста. В его распоряжении были два пулеметчика с МГ-38, два автоматчика и он сам, с пистолетом «Люгер». Помимо этого, у них был внушительный запас гранат, еще шесть карабинов, два МП-39 и просторный, но длинный окоп. Прожектор еще был. Весь запас оружия предназначался для тех, кто сейчас сидел на берегу – в случае тревоги они должны были немедленно прибежать сюда с целью занять оборону. Сейчас же они там были вооружены лишь пистолетами, гранатами да ножами. Даже пайка у них не было. Ведь они должны были все сделать очень быстро, вот командир батальона и распорядился отдать им легкое оружие и забрать все лишнее.

Да, и еще в задачу самой передней группы входило зажечь две кучи хвороста и дров, обильно политые маслом. Это нужно было для дополнительного освещения места битвы. Точнее, места расстрела.

Ближе к утру на берег опустился туман и пополз к немцам. Сперва он поглотил аванпост, потом окутал и пост оберлейтенанта. И именно в этот момент на Леге напал необъяснимый ужас. Не страх, а именно ужас, когда, вроде бы все хорошо, но ты точно знаешь, что через очень короткое время будет все плохо! Хотя объективных причин для этого не существовало – Пауль Леге был очень храбрым человеком, кроме того, предутренних туманов он перевидал немало, в том числе и на войне. Но именно этот туман нагнал ощущение кошмара, как ни один до этого.

Страшно было и самим солдатам – это было видно по их внезапно побелевшим лицам (и дело не в особенностях освещения в тумане) и по дрожащему шепоту с судорожными движениями кадыков – все это Пауль видел у них и, более того, ощущал то же самое на себе самом.

В наступившей мертвой тишине со стороны аванпоста раздался легкий вскрик, потом – какие-то хлипы. И все затихло. С соседнего окопа кто-то окликнул расположенный у кромки воды отряд. Никакого ответа. А вместо этого – какое-то могильное сопение и животные хрипы, которые явно приближались…

А потом – буфф! – взрыв гранаты! И тут же на берегу вспыхнул один из костров. Туман был не плотный, и сквозь него Пауль внезапно увидел сотни силуэтов. Сотни! И ближайшие из них уже были метрах в двух от его окопа! Но самое страшное было не то, сколько их было, а то, что эти силуэты просвечивал насквозь! Их ноги (там, где должны были быть утолщения от обуви) мистически истончались к земле и уже над самой травой пропадали совсем.

Причем, тени не шли, не бежали, а именно плыли, слегка подскакивая над землей. И еще, что Пауль увидел со всей ужасающей отчетливостью – у привидений была советская форма, но не было лиц. Вместо них, в мертвых головах клубился черный туман…

Первая волна призраков прошла мимо окопа, приколов обоих пулеметчиков к мокрой земле. Оставшиеся два солдата и офицер без перерыва поливали оборотней свинцом, но Леге мог поклясться, что ни один из них не то что не упал, а даже не пошатнулся под градом пуль! И при этом, когда очередной призрак рубанул чем-то вроде лопатки сверху вниз, то на дно окопа сползла булькающая масса автоматчика Томаса Вайгеля, лейтенант понял, что тот получил вполне реальный удар. А призрак побежал дальше. Молча!

Пауль отстреливался еще несколько долгих минут, отчётливо понимая, что у него конкретно съезжает «крыша», так как он до сих пор никого не убил. Причем, на протяжении всего боя его донимал запах гари, где смешались вонь горелых тряпок, гнилых болотных веток и почему-то паленой резины. А потом его вырубило.

Он очнулся ближе к полудню, заваленный дровами и обломками наспех сколоченного ранее дровенника. Больше вокруг никого из живых не было. Мертвых же – половина берега. И все в мышастых мундирах…

Просидев остаток дня наедине со своими воспоминаниями, вечером, к тому моменту, когда прибыли германские подкрепления, Пауль окончательно спятил. Тонкая арийская душа не выдержала животной атаки тех, кого она за животных и считала. Пусть даже и в виде призраков.

Батальон был уничтожен больше, чем на половину. Остальные в панике бежали, не разбирая направления – кто назад к своим, кто – в болота, а кто – в сторону врага… это был разгром»…

Те, кто выжил, несли полный бред: одни говорили, что на них напала тысяча человек, другие – пять тысяч, третьи утверждали, что русские вообще пошли в контрнаступление и уже не остановятся до самого Берлина. Некоторые, как и Пауль, считали, что на них напали призраки ранее убитых в этих болотах красноармейцев… с этой мыслью Пауль и умер, не дожив до 56-ти лет…

Надо ли говорить, что когда из тумана появились красноармейцы – именно красноармейцы! – без лиц, и начали убивать живых людей, над окопами солдат НАТО поднялась нестерпимая вонь биологического происхождения?

– Победа была за нами, – закончил Гриднев и взором уткнулся в костер.

Мы молча последовали его примеру. Верить или не верить в этот рассказ – мыслей на такую тему даже не было. Мы все сейчас переживали холодную атаку из осенних болот… Примеряли на себя ее зябкость, ее вязкость, ее склизкость и ту храбрость героев, которые героями себя тогда не считали…

А где-то в тумане над рекой, который еще не вылился на берег, кто-то тихо брел по ее поверхности. И сам туман звенел словами, которые он когда-то впитал на разных землях, в разные времена от разных душ… впитал вместе со страхом, ненавистью и… Надеждой.

«Смело-о мывбойпойдем»…




Страх полевой, обыкновенный


За страх вам рассказать? Могу поведать вам о страхе. Не о том страхе, который наваливается на тебя при первом же обстреле. Не о том страхе, когда перед тобой возвышается укрепленная высота, набитая противником, и тебе непременно к полудню нужно познакомиться с каждым из них. И даже не тот страх будет героем, который вливается в потрескавшуюся душу перед дулом автомата, уставившегося на тебя.

Нет.

От этих страхов по мере прохождения службы постепенно избавляешься. Точнее, они сами оставляют тебя. Точнее… я вообще не знаю, как сказать точнее. Просто, когда вывёртывается минутка для послебоевого анализа, в какой-то момент с изумлением констатируешь, что страха-то и не было. Вот всё было: и адреналина ведро, и слабость в ногах и поплывший взгляд. Но страха как такового не было. Не было того животного чувства «бежать и забиться». Не было слабости. Ведь страх – это и есть слабость, а солдату она никак не нужна. Сильному солдату. И как только осознаешь себя сильным солдатом, то сразу идешь в свой первый Осознанный бой. А после этого – еще бой, и еще, и еще. И страх уходит.

Нет, маленький ужас остается с тобой навсегда – без него не выжить – но вот большого страха уже нет.

Но есть другой страх – невидимый. Новичкам на фронте он даже неведом, ибо они о нём даже не догадываются. Потому что он наоборот, приходит с опытом. Приходит, когда ты знаешь, на что способна шальная пуля. Когда ты видишь (и часто видишь) как разламывает тело товарища брошенная граната. Когда ты помнишь всех тех, кто ушел в пустяковую вылазку и до сих пор в ней находится. Пятый десяток лет как уже. Вот этот страх убивает больше всего.

Потому что те, первые страхи, они всегда включаются при первом выстреле. И практически через пару минут – выключаются.

Но вот этот страх давит даже тогда, когда и выстрелов-то рядом нет. И от того становится ещё страшнее.

***

Как-то мы ползли к занятому немцами хутору. Полтора часа. Ползком. Нас было около сорока бойцов, мы ползли в лучах закатного солнца, и мы знали, что немец о нас не знал. И вот тут-то этот самый страх и имеет обыкновение появляться: а вдруг он всё-таки знает? А вдруг он уже наводит оружие и, посмеиваясь над глупым Иваном, сощуривает свой вражий глаз напротив прорези прицела? Причем, как вы думаете, на кого он наводит? Конечно, на тебя! И только на тебя! Вокруг шуршат гимнастерками еще пятнадцать задниц, но выцеливает враг именно твою! И друзья врага этого тоже хотят убить только одного бойца в нашей группе! И все они обязательно выстрелят. Вот-вот!

Первая очередь будет именно твоей. Именно тебя пропорет пятимиллиметровая болванка, причем обязательно наискосок, задев все кости, какие только есть в теле! Пара из пуль обязательно раздолбает позвоночник (там самый нерв!), ещё одна проломит лопатку, а самая коварная всенепременно вонзится в копчик! Мягкие ткани – бог с ними, на мягкие ткани никто не обращает внимания – они никогда не болят в бою, а только лишь в санчасти воют ноем.

Но солдат состоит из костей. Точнее, из скелета. Еще точнее – из хребта. Каков хребет – таков и воин. Солдат и воспринимает всё вокруг своим хребтом – там нервы надёжнее. Защищённее и оттого – чище. И именно удара по костям солдат боится больше всего. Оторвет ползадницы – сможешь бежать, как Пегас, подпрыгивая и дико ржа. Оторвет полноги – всё. Ползёшь и скулишь. Нет, в горячке ты сможешь бегать даже на переломанных ногах, но то на переломанных – даже разбитые надвое кости вовсю стараются помочь организму с могучим хребтом вынести себя за пределы беды.

Но если кость раздроблена в кашу – солдат умирает. Даже если он выживет потом – он всё равно – не солдат.

Поэтому воображение мощно и красочно рисует все эти картины на тему раневых каналов. Потому что меня уже ранили однажды, и я знаю, что поначалу, когда было ещё опасно паниковать, боль и тревога отступают на задний план. Я и не боялся тогда. А вот пото-ом, когда все более-менее отлегло, израненный организм начал слезливо жаловаться мозгу о том, как его обижали: как злая пуля раздвигала такое прекрасное молодое мясце. Как, не церемонясь, оцарапала белоснежный глянец сахарной косточки и как, издеваясь, попросту сломала её, как брызнул из косточки сок, как он потёк по тому ужасному следу, что оставила жестокая тупая пуля. Дура! Организм ничего не забыл из того момента, пока шёл процесс ранения. Он всё запомнил, все ощущения, все звуки, всю обиду. Всё записал. Каждый момент, каждую наносекунду. И при первой же возможности он всенепременно делился этими записями с разумом, приукрашая сочно-кровавые подробности.

И поэтому в мозгу мощно и красочно расцветает паранойя. В самом плохом смысле этого слова, потому что хорошая паранойя присутствует у хорошего солдата всегда, а у плохого её просто нет. Потому что без неё он, как правило… мертв.

А плохая паранойя – это младшая сестра паники. Она всегда готовит почву для всей своей родни: паники, ужасу, страху и прочее.

Вот ползёшь и, реально, враг мерещится за каждым кустом. Хотя более здравая часть мозга всё это активно отрицает, тем не менее, глаза начинают не менее активно врать. Врать про ту полуквадратную каску с хохолком из колосков, что уставилась на тебя сквозь куст; про тот ствол авиапушки (и неважно, как она здесь оказалась) которая водит жалом именно по той цепи, в которой ты ползешь; про вспышку выстрела из окна ближайшей избы, пославший тебе разрывной подарок смерти. И хотя уже потом глаз становится разоблачен в своей лжи (то были пень-каска, дрын-пушка да блик-вспышка последнего луча солнца в стекле) тот страх уже успел оставить свои следы в твоём организме. А иной раз, чего уж таить, и вне его.

Шёпот. В эти страшные минуты ты никак не можешь понять, почему твой сосед не может звучать потише, ведь нас же услышат! Он же почти орёт! Хотя другой половиной осознаешь, что у твоего друга едва раскрываются губы и воздуха он проталкивает сквозь связки совсем чуть-чуть. И те самые связки у него сводит, как при крике, и ты это точно знаешь. У самого потому что так.

Движение. Именно в этот момент ты и превращаешься в суперсущество, которое всё слышит, всё видит и всё знает наперед. Моё ухо в тот момент может уловить даже стрёкот кузнечика, прощающегося с угасающим солнцем на другом конце деревни. Да и вообще, моё ухо охотнее реагирует именно на стрекочущие звуки. И на лязгающие. И – громыхающие тоже. При этом, сам ты таких звуков производить ну очень не хочешь. Вообще не хочешь никаких звуков. Поэтому твои локти едва-едва приподнимаются над землей, плывут в плотном воздухе, с трудом преодолевая стальную силу пружинящей травы, и с невероятной тяжестью укладываются на опрелую землю. Хрустящую и чавкающую, разумеется. Потом та же песня с коленями.

Пули. Впереди нас возник забор. Мы подползли уже к самому дому, на который нацеливались изначально, когда откуда-то из деревни ударила очередь. Со временем ты всегда сможешь определить, откуда лупят, и по кому. Это вначале, когда ты ещё желторотый новобранец, тебе кажется, что лупят всегда рядом и всегда по тебе. Но с опытом начинаешь различать нюансы: если раздаются только хлопки, значит, стреляют точно не по тебе. Если наравне с хлопками ты слышишь щелчки пуль об землю, камни иль кусты, знай: очередь легла близко, но всё равно не ты их цель. Ну а если ты сперва услышал щелчок…

Мне иногда доводилось слышать хлёст плётки в своей «деревне». Потому что, хотя я и жил в небольшом городе, деревни рядом с ним, естественно, были. Как и пастухи в них.

У нас были пастухи, но те носили с собой кнуты. Тяжёлые и дальнобойные. Их щелчок был похож как раз на выстрел. Громкий и децибельный. Даже на большом расстоянии. Ну а плетка, как мне казалось, это несколько другое. Кнут, но только очень маленький. Несерьёзная штуковина, думал я тогда.

Только на войне я проникся к плётке со всем возможным уважением. Точнее, к её щелчкам. Это действительно страшное оружие. По-настоящему страшное. Даже когда оно не направлено прямо на тебя. Тем-то оно и страшно?.

«Щщщщах»! – при этом звуке рождается чувство, что твоё тело расслоили на сто три тончайших пелёнки, причем уже обильно смоченных – вот какие ощущения вызывает этот звук, раздающийся в одном локте от твоей головы.

На войне пули редко визжат, как в фильмах. Когда они визжат это, порой, звучит даже красиво. Может, поэтому они в фильмах-то и визжат. В реальной жизни дождь из свинца обычно хлещет…

Когда пули защёлкали по плетню, мы едва не стали есть землю – таково было желание закопаться поглубже. Всего одна очередь, не знаем, зачем выпущенная и по кому, но она прилетела к нам и заставила нас пережить просто первобытный ужас. Легко бояться, когда всё вокруг взрывается, летит в разные стороны, дымится и вгрызается в землю перед тобой, все орут и матерятся, но идут в бой. Это легко.

И совсем другое дело, когда тишь, спокойствие, чирикают сверчки, мяукают кошечки, где-то даже поют девушки и играет гармонь, и вдруг – очередь! Внезапный (ну да, именно «внезапный») ужас выхолаживает буквально всё внутри. Ты вдруг понимаешь, что ты – всего лишь текстура, как в компьютерной игре: сверху какие-то нелепые пятна, внутри – сплошная пустота. И ледяная. Ты не чувствуешь ни легких, ни сердца, ни одной жилы внутри.

И мы лежим. Вокруг такая же тишина, как и раньше, снова запели насекомыши, и даже где-то недалеко бабий голос окликнул какого-нибудь Степашку. Но мы всё равно не двигаемся. Потому что не можем. Ибо нам – страшно…

Ту деревню мы взяли тихо и практически без боя. Так как набоялись уже вдоволь и настолько, что от одного только хлопка каждый был готов экстренно похудеть на полкило-килограмм, то реагировали мы на угрожающие нам цели на полторы секунды быстрее этих самых целей… Как будто в великое наступление сходили…

А очередь ту выпустил фриц по кошаку, который его донимал весь день, а к вечеру пригрелся на горячем чугунке, что на плетне болтался.

Ох и взбесил же он нас…




ПёсСтрах


– Есть Госстрах, а у нас – пёсстрах был! – смеется рассказчик. Мы с ним только что в Карпатский полк прибыли, что номер носил 922 и дивизию имел, естественно, 92-ю. Но называли его именно «Карпатским». А прибыли мы с рассказчиком из полка, который тоже имел свое неофициальное имя: «Ростовский». После него такого имени не присуждали никому.

На войне собак съедают. Это я понял по первым трем или семи собакам, которых мы сожрали с дикой и довольно частой голодухи. Бродячих, либо только что лишившихся дома псов попросту подманивали, и те, доверяясь людям, призванных защищать свой дом (как и сами псы когда-то) подходили к нам слишком близко.

Но этого пса никто есть не собирался.

Отчего-то та полковая псина первое время не рассматривалась вечно голодными желудками в качестве достойного гуляша к какому-нибудь блюду из пырея. Да и во второе время не рассматривался тоже.

Он появился в расположении второй роты из ниоткуда. И это не красивый словесный оборот, а сухая констатация факта – ни дневальные, ни иные бойцы, находящиеся в тот момент в роте не видели, откуда появился этот собак. Но когда на бруствере окопа возник он, причем, прямо над головой Требченко, то этот момент никто из свидетелей не забыл.

Пес имел, прежде всего, болезненную худобу, обшарпанные до ребер бока, мутный левый глаз и поистине звериную даже для своего животного мира физиономию: поломанные клыки, разорванная пасть и изломанные уши, торчащие горизонтально к земле. Одним словом, если смотреть ему прямо в фас (то бишь, в нос) то пес напоминал своим видом скорее китайского боевого дракона, нежели кубанское сторожевое животное. Растрепанные вокруг морды патлы в виде окаменевших сосулек шерсти довершали этот образ.

– Господи, что за страх божий! – выдохнул Требченко, когда обернулся на звук «телепортировавшегося» дракона. – Ты откуда, чудище? Не жри меня!!!!

Требченко неистово перекрестился и отодвинулся подальше от стенки, над которой гордо возвышался урод-пес. Но пес на завозившегося бойца даже не обратил внимания. Он, не отрываясь, смотрел на другого рядового по фамилии Пахомов. Помимо этих двоих на окопном пятачке, временно превращенного в курилку, дислоцировалось еще четверо бойцов, которые, кстати, были солидарны с Требченко насчет внешнего вида гостя.

– Действительно страшный! Прям как ты, Кокс!

– Прям чёрт из преисподней! То есть ты, Киста!

– Ну и страх он страшный…

– Бижок, – раздался тихий голос восхищения.

– Чего? – переспросил кто-то.

– «Бижок». По-литовски – страх. Пёс этот – истинный бижок. «Бижок божий» довольно забавно звучало от моего деда… Вот и запомнил.

– Бижок, так Бижок. Почти как «Дружок». Ну, стало быть, так и наречем. Эй, ты… кучерявый, – крикнул Пахомов, обращаясь ко псу. – Отныне будешь зваться Бижком.

Пес внимательно прокрутил шею вокруг своей оси чуть ли не на пол-оборота, глаз не сводя с Пахомова.

Неофициальное шефство над собакой Пахомов на себя и взял, хотя не он-то эту долю и выбрал. Просто пес признал его за хозяина с первых минут знакомства и всячески это доказывал своим нестандартным для дворняги поведением. Несмотря на явные признаки сильного недоедания, еду из чужих рук брать наотрез отказывался, где попало не болтался и вообще, постоянно старался находиться в поле зрения Пахома. Само собой, с пахомовских рук Бижок и кормился. Как король какой.

Однако не это явилось присвоением Бижку титула «Ваше Величество».

Наш полк уже давно находился на довольно выгодной позиции, контролируя два направления потенциальной атаки противника на город Д-нск. Кроме того, он был неплохо защищен от неожиданных атак в лоб или с левого фланга самой природой – складки местности да кусты всякие не располагали к такому маневру без значительного преобладания в воздушных силах. Сил в таком количестве у врага не имелось, тем не менее, санаторно-курортным режим нашей службы никак не являлся. Противник ни на день не оставлял попыток отравить наше существование какими-нибудь вылазками диверсионных групп либо нередкими, мелкими, но неудобными артналетами. Причем, налеты всегда были внезапными, что делало их зачастую очень успешными. От авиации мы были прикрыты неприступным противовоздушным куполом радаров, зениток, да своей авиацией. А вот артиллерию врага наши ангелы-хранители часто «промаргивали», так как ПВО противника тоже особыми изъянами не страдала, отчего наша авиаразведка являлась слепой на один глаз.

Результатом такой вражьей деятельности являлось написание штабом пяти-семи похоронок в неделю. И отправка десятка-полутора раненных в тыл. Силы, конечно, тут же пополнялись, но это служило слабым утешением для тех, кто на этом стратегическом плацдарме жил, будь он не ладен. Все эти вылазки, атаки, налеты должна была пресекать/предупреждать полковая разведка (наземная, разумеется) и, к чести сказать, справлялась она с этим довольно неплохо. Иначе еженедельный счет шел бы на десятки погибших, если не на сотни.

Полк вот уже больше двух месяцев являлся чем-то вроде военной базы, с которой проводилось большое количество спецопераций различного характера. С наших позиций было даже организовано одно локальное наступление, успех в котором позволил нам дышать чуть свободнее, а самой «базе» нарастить темп и укрепить оборону в виде соседних полков. Неудивительно, что такое положение дел противника никак не устраивало, а в противниках у нас теперь сидел довольно злобный генерал Бринберг – жесткий и циничный по своей манере полководец. Отношение побед/поражений – 9/1. Довольно высокий показатель, ориентируясь на который нам следовало готовиться к скорой развязке.

И именно в этот момент на наших позициях появился пёсик Бижок.

На второй день после своего явления народу он, по обыкновению, находился на передовых позициях второй роты, что выдавались на сто двадцать два метра вперед от основных позиций. Пёс выдавался тоже. Рядом с Пахомовым, разумеется. Бижок неотрывно смотрел в сторону противника, чем вызывал любопытные взгляды не только своего шефа, но также других присутствовавших.

– Чё это он вылупился? – не выдержав, спросил Литвин.

– Фиг его знает. Сам видишь – пес с прибабахом… Видать, контузило его крепко. Снарядом там каким. Или бомбой.

– Ага. Водяной! До сих пор мыться не хочет – воды ж боится, аж визжит! Наверняка из-за этого. Не, ну и страшный же он чёрт!! – Литвин еще раз зыркнул на «чёрта» и смачно сплюнул. Пес, на самом деле, никогда не визжал. Но мыться действительно не хотел.

– Не, ну-у…

– Тихо!

Бижок внезапно подорвался на все четыре лапы, неотрывно следя за какой-то точкой по ту сторону горизонта.

– вВУуууу! вВУуууу!!! – неожиданно завыл он, по-смешному закидывая голову на спину при каждом вое. Бойцы неосознанно положили руки на оружие и с силой сдавили цевья и рукоятки, не отводя взора от активировавшегося пса.

Неудивительно, что всей солдатне, закаленной в боях и прошедшей три огня, восемь вод, правда, ни одной трубы, стало не по себе. Все выпучили глаза на вытянутую в небо собаку по двум причинам: во-первых, это был самый первый раз, когда пес по своей воле подал голос. А во-вторых, этот голос был действительно жутким.

– Воздууух!!! – внезапно заорал Пахомов, услышав знакомое фырчание высоко над головой. Несмотря на распространенное мнение о том, что данная команда, по идее, должна подаваться лишь в случае авианалета, в наших реалиях это являлось наивным заблуждением: команда означала только одно – смерть с небес. И было глубоко пофиг, каким именно способом та смерть доставлялась.

Все заученно раскатились по щелям, дико ворочая глазными яблоками по ясному небу. Понятно, что лучше бы те яблочки прикрыть, дабы их земелькой не засыпало, но в первые секунды опытному солдату важнее было определить, откуда летит, чтобы сподручнее решить, куда лечь. И желательно, чтобы не навсегда.

Два снаряда прочертили призрачные нити в воздухе, а затем раздались два запоздалых взрыва.

– вВУуууу! вВУуууу! вВУуууу! – ревела сирена биологического происхождения. По звуку, один только пес не покинул своего поста. Три снаряда пролетели уже неслышно, но по их разрывам определили, что они упали в глубоком расположении полка.

Пес провыл еще раз шесть, и столько же снарядов легло на нашей территории. А на седьмой снаряд Бижок злобно сматерился, резво сиганул в окоп и – дальше, под накат.

Седьмой, как и последующие пять снарядов, ухнули на передовых позициях второй роты…

В результате обстрела, который проморгала разведка, погибло неожиданно много – семь человек, но все жертвы были в «тылу». Вторая рота потерь не понесла, так как все заблаговременно сидели по окопам. Даже раненых не было. Остальные тоже «перезимовали» неплохо.

Второе совпадение случилось на следующий же день, точнее утро. Знакомое «вВУуууу»! зазвучало в предрассветной мгле и сразу же – тот самый рявк, после которого накануне Бижок спрятался в окоп. Все снаряды снова упали на наши передовые позиции. И снова – без потерь.

Быстрые на придумывание всяких предрассудков и сотворение мгновенных суеверий солдатские умы незамедлительно приписали Бижку дар ясновидения, хотя было много тех, кто имел головы посветлее. Те, не отрицая главную роль собаки в предупреждении артналетов, объясняли его феномен столь же феноменальным слухом. Хотя, стоит заметить, что между нашим полком и вражескими позициями пролегала гряда холмов, которая не давала звуковой волне от пушечных выстрелов достичь людских и не людских ушей. Да и звук первых залпов врага прилетал на наши позиции лишь тогда, когда на них уже ложились снаряды залпа третьего. Ни один суперпёс не смог бы услышать, как грохочут бабахи в двух десятках километрах от нас. Но просветленные упорно гнули свою линию. На фоне всех этих научных и околонаучных теорий уважение ко псу все больше росло.

Пёс же привычно поднимал заднюю лапу на всё это.

Разведка проморгала и тот памятный обстрел, после которого была выжжена треть территории полка, но потерь практически не случилось. К тому моменту уже все в полку знали про мегадворнягу, что разбавило темно-зеленую солдатскую жизнь яркими спорами и обсуждениями. Но и те, кто верил в способности, и те, кто не верил ему, каждую минуту держали острое ухо в сторону второй роты. И все уже на второй день знали, что если оттуда доносилось непрерывное «ууууууууу», то значит, очередь прятаться «тылам». Если «УууУуу» такое, волнистое, то снаряды упадут ближе к передовой. Ну а если ты стоишь на посту, и не услышал воя, но вокруг все забегали-заныряли, не сомневайся: летит к тебе.

Но в этот раз пес изменил порядок оповещения. В тот день в воздухе висела сплошная облачность, и пес привычно смотрел куда-то под нее, не сводя глаз с горизонта. Потом – привстал, а все вокруг присели.

Сперва он заходил по брустверу вперед-назад, опустив голову и утробно рыча. Потом – и от этого невольно вздрогнули абсолютно все, кто это видел – Бижок резко и высоко подпрыгнул, развернулся мордой в нашу сторону, упал на широко расставленные лапы и начал бодать воздух. То есть, буквально клал свою грязную бороду на землю, а потом резким движением вскидывал морду как можно выше. И при этом выл, но выл настолько жутко, тонко и противно, что лично у меня заныли даже те зубы, которых еще не было.

– Ракеты!!! – визгливо заорал кто-то в окопах, хотя ничего такого в воздухе слышно не было. И, тем не менее, кричавшему сразу поверили: Бижок выл совершенно иначе, чем при обычном обстреле обычной артиллерией. Кроме того, это жутко дергающееся вверх-вниз лицо зверя-дракона не оставляло никаких сомнений в догадке бойца – так взлетают ракеты! Даже вздымаемая бородой пыль указывала на дымный след снаряда при пуске.

Ух, как тут все забегали-и! Ты не представляешь! Доводилось хоть раз бывать под ракетами? Вот и мне – нет! Потому до сих пор и живой.

Шансов выжить – ноль! Боеприпасы те, если впрямую тебя не уничтожают, то попросту выхлапывают из тебя всю требуху. А если и это не помогает, то они же забирают у тебя воздух. Дополнительно разогревая его градусов так до шестисот. Одним словом, паника для всех была вполне оправдана.

Тылы спешно вылетали за пределы полка еще дальше, еще тылее. Нам же, ясно – каюк. Бежать-то некуда, ракеты явно уже летят. Если только…

Первой побежала первая же рота. Схватив все, что представляло для солдата хоть какую-то ценность (помимо обязательного оружия) и было по размерам не более коробки патронов, солдаты понеслись… в атаку. То есть, в сторону вероятного противника, навстречу летящим ракетам! Через полсекунды смысл сумасшествия сослуживцев дошел до остальных.

Впереди всех мчался сам «чёрт». Откуда у него появилась такая скорость, не мог понять никто – лапы-то у него переломаны. И, тем не менее, солдатня старалась от него не отставать, нутром понимая, что как только Бижок бежать прекратит – в том месте и надо ложиться. Но Бижок бежать не прекращал. И мы неслись, на едином вдохе, долгих сто секунд.

Сзади разочарованно спел хор реактивных снарядов, вонзаясь в уже опустевшую землю. Их бессильную злобу можно было понять: они проделали весь свой долгий путь в надежде собрать богатую жатву совершенно зазря. Огненный вал пошел от первой линии окопов дальше внутрь, подбирая нерасторопных или просто понадеявшихся на, до сих пор не подводившие, окопы и блиндажи. Ворвавшись в нашу «административную» часть, вал смог собрать добычу посочнее: грузовики, легкие БТРы, орудия и немногочисленные сооружения. Но этого тоже было очень мало для такой огневой мощи. Ракеты рыдали.

Нас догнал лишь горячий ветер да легких былинок рой, когда мы остановились. Воздух качнуло обратно, а мы заозирались. Остановился и Бижок. Однако обычно презрительно-флегматичный пес, сейчас неистово истерил в сторону врага. Что, еще что-то летит что ли??

– К бою-уу!!!

– Первая рота – к бою!

– Вторая рота – к бою!

– Третья рота – к бою! – очередью разнеслись команды до сих пор живых командиров подразделений.

Народ заученно плюхнулся пузом в стерню, однако по-прежнему растерянно крутил касками по сторонам. Куда к бою-то? В чистом поле? Это при такой диспозиции воевать? Да перебьют же, как мышат!

Хотя поле не совсем было чистое: в полусотне метров впереди виднелся земляной вал с полметра в высоту и метров в семьсот по протяженности, да несколько одиноких кустов. Однако это все равно – то еще укрытие. На пару гранатометов баррикадка-то…

Поэтому неудивительно, что раздались дополнительные команды врыться в землю у тех, кто был экипирован, согласно Уставу, и не забыл о нем в секунду паники. Да и то сказать – многие уже начали это делать и без команды.

Пес длинными очередями лая выгавкивал из-за бруствера врага, командиры суетились между подчиненными, расставляя дозорных и проверяя в наличии имеющееся оружие.

Едва первый дозорный с биноклем в руках подкрался к Бижку, тот замолк. Но единственный глаз еще больше сощурил, безошибочно указывая направление солдату, в котором тому требовалось смотреть. И тот высмотрел:

– Полтора десятка грузовиков пехоты! Несколько «хаммов[1 - Хаммы – хаммеры. Американские тяжелые джипы Hummer.]»! На двести восемьдесят три! Приближаются быстро! «Коробок» не видать! До контакта – две минуты!

Грузовики – это хорошо! Грузовики – это слава богу! Идут по грунту относительно быстро, но тяжело, курсового вооружения не имеют и броня у них – тьфу! А главное, все пиндосы сидят по кузовам, компактно и беспомощно и скорой встречи с нами, живыми, ну никак не ожидают! А то, что нет «коробок», то есть, более толстокожих механизмов, так это и вовсе замечательно! Хотя и объяснимо.

Замысел американцев был ясен и вполне логичен: захватить плацдарм практически без сопротивления. Потому и была сделана такая высокая ставка. Использовать реактивную артиллерию было целесообразно именно в таких операциях, когда требовалось размолотить какую-нибудь крепость и затем молниеносно ее захватить. Как правило, после выстрела вся реактивная техника уничтожалась ответным ударом – редко, когда был иной исход. Поэтому ракетчиков всегда берегли что «наши», что «не наши», ибо это – козырь беспредельного могущества, но, к сожалению, одноразовый…

А молниеносность достигалась именно такими легкобронированными соединениями. Причем, тот факт, что ехали не колонной по дороге, за которой постоянно следили, а перли напрямую через степь, говорил о том, что Бринберг был настроен весьма и весьма серьезно в стремлении не просто выбить нас с позиций, а вообще уничтожить всех до одного.

Не вышло.

Две минуты до контакта – это очень много, каждый солдат это знает. За те сто двадцать секунд и помыться можно успеть и в чистое переодеться. Однако помирать мы сегодня совершенно не собирались. Как же: выпрыгнуть из самого ада (правда, во главе с его главным «чертом») и тупо загинуть под колесами какого-то «мак-трака»??? Ну уж не-еет!

Первыми же двумя залпами из восьми «труб»[2 - «Трубы», как правило, это – одноразовые гранатометы либо огнеметы; здесь автор указал общий вид вооружения (гранатометы), в том числе и многоразовый РПГ-7.] были выбиты пять грузовиков. Еще две машины были полностью уничтожены. И всего один промах. Однако тоже не бесполезный. Снаряд улетел за последнюю линию машин и взорвался прямо в лицо сидевшим против хода движения бойцам. И те запаниковали. То есть, не то, чтобы запаниковали, просто они решили, что, так как наземных русских впереди быть не может, значит их атакуют с воздуха! Поэтому снующие солдаты даже не смотрели в сторону нашей линии обороны, а больше зыркали в тучи.

И поэтому, уже получается, во вторые секунды боя они понесли еще более ужасные потери от нашего стрелкового оружия, чем от гранатометов – наши стреляли ожидаемо метко, мстя американцам за вселённый недавно в сердца и души первобытный ужас, с которым некоторые из нас до сих пор не сладили. И уже противной стороне пришлось принимать бой в чистом поле. По крайней мере, через три минуты на том поле уже никто не шевелился, и из-за грузовиков, которые превратились в сомнительные баррикады, американцы больше не высовывались.

Но огрызались. Потому что понимали, что не огрызаться нельзя, несмотря на то, что наши баррикады были куда лучше их жестяных машинок. Но амеры не только огрызались, они ещё и грязно ругались, оскорбляя нас в частности и всю страну вообще. И это они делали явно не от ужаса, который, по идее, должен был бы их не отпускать так рано. Они делали это явно осознанно, на что-то надеясь и уповая. И, спустя дюжину минут, причину их надменной воинственности пояснил нам наш наблюдатель.

А наблюдатель сообщил, что к нам приближается бронетехника: позади вражеских цепей появились «лавки[3 - Бронетранспортеры США семейства LAV. Отличаются высокой скоростью и маневренностью на пересеченной местности.]»… Бронетранспортеры с высокой скоростью, неприятной проходимостью и очень мерзким вооружением. В принципе, закономерно – не могло же нам так долго везти! Первая волна пехоты врага, что на грузовиках, должна была сковать боем силы тех, кто каким-то чудом выжил после ракетного удара. Вторая волна, состоящая из «лавок» со своими «теплаками[4 - Теплак (жарг.) – тепловизор.]», должна была дочистить всех остальных. Ну а третья, наверняка во главе с «абрашками[5 - Основной танк ВС США «Абрамс».]», должна была окончательно закрепиться на местности. Но нам и против второй-то волны не выстоять, несмотря на сэкономленные заряды для гранатометов. Просто расстреляют издали, и всё.

Но, несмотря на численное и техническое преимущество, стадо четырехосных машин неожиданно замешкалось: сказалась увиденная ими картина разгрома бригады грузовиков, которую они увидеть никак не ожидали. Но все равно, это нам было временным перемирием, мало что решавшим. Скоро они поймут, что впереди у них серьезного противника нет, и «лавки» пойдут в последнюю для нас атаку.

Пес флегматично молчал и был убийственно спокоен.

А потом наблюдатель сообщил, что к нам приближается бронетехника. Тяжелые и неповоротливые, однако смертельно быстрые танки…

Но сообщено это было уже более радостным голосом – техника была нашей. Та, которую удалось эвакуировать из-под такого обстрела. И она тоже ехала мстить.

Атаку мы в итоге отбили, ожидаемых «абрамсов» так и не появилось, и не последнюю роль здесь сыграли подоспевшие подкрепления соседей. Хотя и не сказать, чтобы мощные подкрепления. Однако блиц-крига у юэс-генерала уже не получилось, а значит, он проиграл. Танки на войну не явились, моральный дух американской армии в этом регионе упал на тридцать два пункта, Бринберг, наверное, кого-то избил в штабе.

Стоит ли упоминать, что после такой нежданной победы авторитет пса сравнялся с авторитетом комполка? На восстановленных позициях второй роты появилась еще одна сирена, но уже электрическая. Ее задачей было оповещать тылы об угрозе, так как не все могли слышать самого Бижка.

Еще довольно долгое время наш полк был под прикрытием сторожевого пса. Но всему приходит конец, а на войне этот конец, порой, прилетает просто мгновенно. Я тогда ушел со своим отделением на спецзадание по сопровождению груза глубоко в тыл, а вот вернуться мне уже не довелось, так как некуда было возвращаться. Немногочисленные сведения говорили о том, что полк был выжжен подчистую, причем враг бесновался почти весь световой день, нанося удар за ударом артиллерией и авиацией. Много тротила положил он, много «железных птиц» отдал в жертву, но своего таки добился. Полк был уничтожен полностью – спаслось лишь несколько бедолаг, которые каким-то чудом выжили в этом чистилище.

– Вот так вот, солдатики, – закончил свою историю Карпатский. – Много позднее я узнал и судьбу Бижка – его к тому времени знал едва ли не весь фронт. Он умер на посту. Слыла легенда, что, когда ракеты уже летели к земле, он присел на задние лапы, поднял передние к небу и пронзительно завыл… нет, не завыл, а запел… Запел свою последнюю Песнь. Тогда все поняли, что пришла пора умирать – Бижка к тому времени вообще понимали с полузвука. И, говорят, тогда встали все. И смотрели в небо, которое сегодня дарило им избавление. Никто не побежал, не спрятался, не скрылся, а только каждый крепче сжимал в руках свое оружие, чтобы с ним войти в чертоги с валькириями, предназначенных только настоящим воинам. Каждый. Никто не шевельнулся – ни командиры, ни солдаты, ни повара, ни шофера, ни смутьяны, ни даже трусы. Нельзя было трусить. И всех их вместе смело огромным валом… Вместе. Именно вместе… Да… Намного позднее я узнал судьбу Бижка – его к тому времени знал едва ли не весь фронт. Кроме самого его имени.

Фронт теперь знал этого пса под именем Божок…




Бойкие бои


– Помнится, я рассказывал тебе о страхе. Думаю, теперь будет уместно рассказать о бое.

Бой для солдата каждый раз разный. И для каждого солдата один и тот же бой – разный. Для одного он – непреодолимое препятствие, для другого – кара небесная, для третьего – возможность отомстить. Для меня он был испытанием. Всегда. Без исключений. Ну, или работой…

Было ли это маленькое столкновение или полномасштабная мясорубка с целью прорыва на огромной территории – неважно. Начало любого боя всегда одинаково – ступор и молитва. И страх. Самый страшный бой – тот, что перед боем. Бой сам с собой, бой за самого себя. От исхода того сражения зависит, в какую сторону ты побежишь после сигнала к атаке.

Я сам всегда выигрывал этот бой. Но, поверь, цена каждой победы была весьма высока! И я не буду вспоминать те случаи, когда я непозволительно долго оставался в окопе вместо рывка навстречу смерти. Смерть ждала меня и в том самом окопе, только с тем отличием, что ее принесут мне свои же, специально обученные люди.

Однако если ты уже побежал на ватных ногах вперед, навстречу врагу, то сковывающий тебя ужас отступает. Ты уже победил, он уже проиграл. Он уже не нужен, поэтому бежать вперед всё легче и легче. А ужас, так как он всегда тяжелый и липкий, неизменно отстает. Хотя все равно страшно, и ты каждую секунду ожидаешь схватить своими потрохами разъяренное железо. И тявкающий позади ужас постоянно напоминает тебе об этом. Тем не менее, ты уже не во власти его. Поэтому в бою бояться легче.

Вокруг тебя бегут такие же, которые боятся, но бегут. Бегут и тру?сы, которые сделали ставку в этой гонке и ждут лишь того момента, когда шарик остановится. На красном… или на черном. Трус отличается от меня тем, что он постоянно кормит тот ужас, который его стремится покинуть. И ужас соглашается составить компанию бедолаге еще на несколько минут. Трус почему-то считает, что страх – его единственная сильная сторона. Но это не так.

Солдат всегда знает, что самое болезненное место в его теле – живот. Поэтому ты никогда не увидишь атакующего бойца, постоянно прикрывающим свои голову или грудь. Солдат всегда прикрывает живот, и лишь в редких случаях, когда неподалеку вонзается разрывной снаряд, бегущий человек с ружьем на короткое время вскидывает руки, чтобы затем тут же вернуть их поближе к причиндалам. Потому что причиндалы важны не меньше.

– Литвин, что эт ты всю «стометровку» лопотал там на своем старолитовском?

– Не залопочешь тут… Эти НАТОвцы хреновы, по ходу только меня на поле и видели… суки. Каждый, блин, снаряд около меня бабахал! Если бы своим идолам не молился – точно б скопытился.

– Ога. Очень нужен ты своим друзьям из…

– Это не мои друзья!

– … мирного блока – не твои, так твоей исторической родины – чтобы на тебя каждый снаряд тратить, – закончил мысль говоривший.

– А почему на литовском-то? Есть же отличный русский мат – им почти все пользуются. Ни разу не подводил! – вступает в разговор другой выживший.

– …от русского мата мне еще страшнее…

– Лан, тогда готовь новые псалмы – начинается второй этап эстафеты.

Зачастую мне удавалось добежать до какого-нибудь укрытия прям посредине передовой передовым. В таком случае я, и еще несколько таких же прытких сбавляли темп. Укрытие – будь то воронка или наоборот – бруствер – совсем не давало ощущения безопасности, а скорее наоборот – позволяло ковыляющему страху, который ты оставил позади, догнать тебя. И снова – бой с самим собою:

«– Надо вылезти и бежать! Бежать, пока они не очухались! В движении – жизнь, остановка – смерть!! Станешь неподвижным – они раздолбают тебя в минуту!! Ты же знаешь!!! нНУУ-у???!

– Нельзя бежать. Нас видели, что мы сюда завернули. Выскочим – тут нам и каюк! Они ждут, ждут же! Ты же знаешь!!!

– Если не побежим – умрем!

– Если побежим – умрем!

– Если мы останемся, нам в любом случае – конец! Не от врагов, так от своих! Давай в ногу выстрелим, а? Скажем, ранены, мол? А?! Давай? На «авось»?

– Нельзя! С простреленной ногой мы точно подвижнее не станем – а кто его знает, как тот бой повернется? Кроме того, не одни мы здесь, потому втихую не получится. Да и позорно это – совсем ополоумел???».

Вот примерно в таком ключе и такой же последовательности ты сидишь и перебираешь варианты. И, судя по вытаращенным глазам, но хмурым взглядам своих сотоварищей понимаешь, что думают они о том же самом.

Каждый бой – это как очищение. Каждый бой – это как рождение. Каждый бой – это как поход к богу. В один бой нельзя войти дважды – каждый раз в этот бой будет входить разный человек: сперва в атаку шел один воин, а потом, на выходе получался другой. Я мало помню свои битвы – они сидят в моей памяти отрывками, но порой настолько яркими, что я не могу на них даже смотреть. Смотреть сквозь толщу десятилетий – а не могу. Но я всегда смогу сказать по ним о том, когда мне было страшно. Хотя практически никогда я не смогу сказать, где и когда мне было страшно. Потому что страшно было всегда. И всегда было нестрашно…

Потому как, в каждом бою я – выжил.

Думаю, что помнить свои бои можно только в том случае, если их у тебя было два. Ну – три. Но у меня их было много, и в них я потерял достаточное количество своих жизней и душ… А про такое дополнительных подробностей помнить как-то не хочется.

Укрытие уже через минуту не становится укрытием. Его уже видят все: друзья, враги, бог и дьявол. И все они кричат тебе, чтобы ты не отсиживался за ним, а бежал дальше. И ты, подобрав все свои сопли, снова бежишь. Бежишь, зная, что после следующего шага ты ткнешься носом в эту развороченную сырую землю. Ткнешься, активно удобряя будущие мирные поля потоками своей крови, хлынувшими из ноздрей. И скорее всего, в этот миг тебя посетит облегчение.

Вот так и бежишь до самых вражеских окопов. За облегчением.

***

Когда-то, не помню где, не помню с кем, мы заспорили о том, покидает ли нас тот жуткий ужас, который вселяется в нас перед самой атакой?

– Да! – говорил один беловолосый воин с пронзительно синими глазами, намекая на то, что страх на войне быстро убивает, а раз сам воин до сих пор жив, то он не боится. – Я всегда оставляю свой страх после первого шага атаки. Я ненавижу этих уродов (врагов) а потому, они не достойны моего страха!

– Нэт! – возражает ему другой боец, кучерявый и чернобровый, которому по происхождению крови запрещено даже высказываться о собственном страхе. – Когда ты добэгаешь до своэго послэднэго врага, ты болшэ нэ боишься. Но вот имэнно тогда ты ы понимаэшь, што нэ боишься. А до этого – боялся! И сылно боялся, ох как сылно. Так сылно – дышат нэ мог!

– Если в твоей душе – ужас, то что ты сможешь сделать-то? Позорно упасть? Зарыдать, как младенец и просить пощады? У кого? У них?! Никто тебе ее не даст, если цена жизни – смерть!

Прав тут Белый: про то, как жалели поверженных или сдающихся врагов я, если честно, читал только в книжках. Ну, или в кино смотрел. В жизни я такого никогда не видел. В плен мы солдат, конечно, брали, но только тогда, когда у тех хватало ума сперва хорошенько спрятаться, а только потом выйти к нам, когда всё (и все) успокоятся.

Но не в самом бою.

В бою поднятые кверху руки означают только одно: безоружный враг. Враг! Коварный, хитрый, смертельно опасный, мечтающий тебя убить любой ценой. Враг!!! И только потом уже идет слово «безоружный». Мы убивали их сразу и на месте, опасаясь выстрела исподтишка, зажатой под коленом гранаты или еще какой-нибудь подлости похуже. В условиях смертельной опасности люди проявляют чудеса изобретательности по убийству друг друга.

Убивали сразу. И я убивал. Всегда. Никаких сожалений не было тогда, никаких сожалений не испытываю и сейчас. Вот про таких и говорил Белый: если тебя скрутило от ужаса настолько, что ты запросил пощады, то ты, скорее всего, умрешь. Потому как всем плевать, кто ты: немощный старик, который и так одной ногой в могиле, или безусый юнец, первого поцелуя не познавший. Тебя застрелят. Сразу. Без раздумий. Нельзя ужасу позволять такого.

– Страх гонит тэбя на нэго! Толко страх, никто болшэ. Ни приказ, ни жэлание, ни нэнавист! Стра-ах! Сэрдцэ скоро взорвотса, глаза скоро взорвотса, рот скоро взорвотса, а ты бэжиш. Бежишь, потому что страх иного не позволит. Бежишь, потому что страшно тебе, как никогда в жизни. Живот крутит, ноги сводит, сопли текут, а ты – бежишь. Жалкий, противный, недостойный, живой… Бежишь, и почему-то не умираешь. Знаешь, как страшно умирать, Белый? Конечно, знаешь, потому что ты это видишь. Каждую секунду – видишь, каждый метр – видишь… Все вокруг тебя умирают – в лужи превращаются, в грязь! – а ты не умираешь. На твоих глазах превращаются. Кричат так, что сам… Ты слышишь их тогда, Белый? Я слышу. Я всегда слышу, и никогда больше слушать не хочу. Но знаю, что слушать буду их всегда, потому что страх делает из меня жуткого труса, который всё видит и всё слышит. А потом, когда ты уже понимаешь, что победил и выжил, вот тогда он от тебя и уходит. Как пружина уходит, как вода… Ну, которая в кольцо закрученная такая… в воронку. Тугая такая и тяжелая. Вот она уходит… И иногда тебе становится еще страшнее.

Прав тут Чёрный: никто никогда не помнил себя расслабленным в бою. Мышцы под гимнастеркой настолько ходуном ходят, что кости выворачивает. Горло каждую секунду пересыхает настолько, что кажется, будто сейчас щеки вместе с языком и гортанью рассыплются по твоим плечам в пепел.

И – барабан в небесах.

Твой единственный, персональный боевой барабан, который упорно толкает вперед. Твое сердце. Которое тоже должно вот-вот взорваться.

Восприятие в бою тоже становится, как у вампира, если верить довоенным фильмам: очень тонкое восприятие у тебя. Я помню, как в один момент стал даже определять по звуку, с какого направления летят в мою сторону пули и снаряды. Порой прятал голову в песок раньше, чем пролетал свинец, который должен был голову ту неаккуратно развалить. А может, и кланялся я просто так, потому как делал это чуть ли не каждый миг. От страха. А потом уже придумал себе красивый момент, где я слышу летящую в меня смерть. Честно – не знаю, не могу тебе сказать. Но вот кажется, будто действительно ты весь такой суперчеловек становишься не от страха, а от…

– Да мобилизован у тебя организм потому что! У тебя же – стресс! Бой – это стресс, а стресс и страх – это не одно и то же. Страх не может помочь, если длится долгое время, а вот стресс – может.

Так вразумлял меня местный полковой умник, который в первом же своем бою по-щучьи пополз назад, к окопам. И который уже через две минуты, с разбитым носом и заплывшим глазом, бежал вперед и умолял мамочку забрать его отсюда. А всего у него боев было два. И вот – он уже знаток!

Он занял сторону Белого, не понимая, что Белый спорит не из-за того, что он никогда не испытывает страха. Белый спорит из-за того, что он никогда не чувствует страха. А страх – это тот же враг: его обязательно нужно и чувствовать, и знать. В противном случае, он тебя когда-нибудь убьет… Злейшие враги всегда так делают. А испытывать можно лишь того, кого чувствуешь и стараешься познать.

Вот Белый и желает понять, прочувствовать и осознать этого врага через мысли и эмоции тех, кто реально пережил уже не одну с ним схватку. Белый действительно храбр и отважен. Он никогда не знал страха, и это правда.

Но еще он рассудителен и умен. Поэтому он понимает, что по-настоящему с самым, что ни на есть, страшным врагом, он никогда и не встречался. А это его как раз и пугает. Потому как он знает, что тот, кто не боится, очень быстро превращается в полезные для растений вещества и материалы. Быстро и глупо так превращается. Белый не хочет, чтобы было быстро и глупо. Белый хочет, чтобы эта участь постигла не менее храбрых врагов, что из костей и плоти.

Белый очень яростно спорит с Чёрным.

Белый очень внимательно слушает Чёрного.

***

Самое страшное в бою… самое страшное в бою – это, знаешь, не получить пулю в грудь. Не увидеть смерть своего лучшего друга, которого знаешь уже неделю. Не заметить вдруг перед собою технику противника, которой у него быть не должно.

Самое страшное в бою – это сделать первый шаг к атаке.

Знаете, сколько таких у солдата шагов?

Один.

А может, два? А может девять? Нет?

Нет. Все ответы могут быть, конечно, верными, но шаг в атаке у солдата только один. Потому что у солдата будет ровно столько этих шагов, сколько раз он лег на землю. И, соответственно, сколько раз он поднимался в атаку. Но всегда этот шаг – один.

Уронит ли он себя, испугавшись, или просто хоронясь – не важно. Важно, что каждый раз ему придется поднимать себя во весь рост, и кидать себя на несговорчивые пули. Но каждый раз, после вынужденного падения, солдат поднимается в новую атаку. И снова он будет вынужден делать этот чертов шаг, который в атаке всегда один.

Поэтому настоящие воины не хотят бояться: очень неохота потом снова поднимать в себе героя. Потому в атаку мы ходили только на ногах. Всю атаку. Ты можешь хоть как изгаляться, хоть руками себе, как мартышка, помогать, но тереть пузом поле боя ты не должен.

Несмотря на то, что все два, а то и три месяца в учебке тебя только и учат тому, как правильно полировать степь отполированной бляхой ремня, первым, что ты должен забыть, придя из учебки – так это именно данный «талант». Талант бухаться на землю в атаке.

Не в атаке, но при внезапном нападении, бухаться ты должен обязательно, но когда бежишь вперед, на чужие стволы – лучше не падай. Потому что, если тебя не убьют, то придется вставать. А этого не любит никто. Даже герои.

Воздух в атаке – плотный и тяжелый. В легкие он проталкивается трудно и неохотно. Поэтому его всегда не хватает. Ты добегаешь до первого рубежа обороны противника, а у тебя нет ни грамма живительного кислорода в клетках.

Видишь перед собой первого живого врага, и начинаешь двигаться медленно, как в самых кошмарных сновидениях детства: когда нужно бежать – тело не то, чтобы не слушается – его вообще нет. Как и во сне, в атаке ты со всей отчетливостью осознаешь, что ты – это всего лишь два глаза и бесполезный рот, встроенные в сразу древний и тяжелый пень дуба. Который – ни пошевелиться, ни – побегать.

– Серый, ты че, когда к ним в траншею прыгнул, колоть их своим ножиком начал?

– Дак, Серег… патроны у меня…

– Чего?

– Ну, кончились…

– А тогда почему ты того третьего, что целиться в тебя начал, от пуза срезал? Откуда патроны в магазине-то взялись? Ты ведь не перезаряжался, я видел.

– Да… не все патроны, значит, кончились, Серег.

– Дак, а чё ты первых двух-то тогда не застрелил сразу, а начал в них железкой ворочать, коль не все патроны у тебя кончились?

– Да не знаю я! Чё докопался-то? Не знаю! Я рад тогда радовался до полных штанов, что до хоть какого-то окопа в этом чертовом поле смерти, добежал, а ты… Я чё, считал, что ли, сколько у меня там «карандашиков» осталось?? А как увидел перед собой пуговички иностранные – сразу же штыком – в туда! Думаешь, я думал в этот момент что-то? Выкуси во всё хлебало свое свинячье. Чё, ты, что ли, много думаешь в такие секунды? Ты и в мирные не думаешь нихрена, как я вижу! Со вторым – та же песня: он прибежал, я – пырнул и провернул, как учили. Ну а третьего из автомата достал, потому как далеко он был, во-первых, а во-вторых – он же целился. Из карабина целился. А раз он целится, ну значит, и мне надо. Вот и прихлопнул его… не целясь.

Потом, подумав, боец, которого тоже зовут Серега, продолжает:

– Да и знаешь, чё, Серёг: оно-то и правильно, что не думаем мы в эти моменты. Там же рефлексы работают, да эти… как их… ну тот филин-то из двадцать первой еще заумные вещи говорил – кто они там у нас?

– Инстинкты?

– Инстинкты, во! Они вот работают тоже. Скорость там повышают, реакцию. Только я вот думаю, что все эти штуки психологические явно же не от головы работают… ну, от головы, конечно, но не от мыслей самих. Короче, все же сами знаете, что в схватке нехрен рассуждать, а нужно полосовать! Слева-направо, и снизу-вверх, как ни один из инструкторов не учит, а как учит нас тетка Война. Ну да вы сами это знаете. Коль до сих пор живыми ходите. И на своих ногах… Вот на инстинктах-то потому мы и работаем, что мыслей – никаких, а только память. И вот теперь смотри, Серег: впрыгнул я в окоп к фрицу, увидел я фрица в двух шагах пред собой… что я в этот момент вспомнил?

– «Штыком – коли! Прикладом – бей!»?

– Нет, это упражнение, конечно, вбито мне в подкорку, но нет. Кино я вспомнил.

– Какое?

– А любое кино. Кино, где война и немцы – любое возьми, там обязательно кто-то к фрицу в ямку спрыгнет, и того – прирежет. Вот и всё. Вот так и получается, что, пока войны нет – мы ходим-колхозим, на себе воду возим. И всё – на автомате. Даже мыслей-то никаких особо и нет в такие минуты. А как атака случается – тут уже бегаем и носимся, как наскипидаренные… и получается, что тоже – ни мысли, ни идеи в наших пустых головах в те моменты и нету. Всё выполняем либо по смекалке, которая даже до мелкой мысли не дотягивает, либо по чьей-то памяти, в которой нам говорят, что, даже если у тебя есть патроны, все равно, ближайшего врага надо именно колоть.

***

В бою солдат живет.

Только в бою он переживает всю гамму чувств и эмоций, которые многие из людей не проживают и за все года свои на этой Земле. И настолько плотно те эмоции солдат переживает, что впечатываются они в его израненную душу невытравливаемым рельефом. И такого человека с такой печатью на душе уже сложно будет чем-либо удивить в дальнейшем.

Я знаю это. Я знаю это, потому что я вернулся с войны. Я помню, как я радовался просто тому, что могу спокойно пройтись по потайной тропинке между двориками. Пройти, не вглядываясь в каждый хлыстик-стебелек на предмет растяжки или контактного уса.

Я всё равно вглядывался в эти стебельки. Но я уже видел их мирными. Они были красивыми и доброжелательными, а не подозрительными и кровожадными. Это были стебли мира, а не ворс войны. И этому я радовался. Простым шагам по дорожке мира. До сих пор так радуюсь.

Я помню, как, в свои двадцать восемь, я однажды посмотрел – всего три секунды посмотрел – на, заходящее за край леса, Солнце, и из глаз у меня вдруг брызнули слезы. А организм весь заходил ходуном. Я не знал истинной причины моему срыву, но я в тот же момент догадался, что за глубокое воспоминание вызвало во мне такую реакцию.

И я вспомнил, конечно же, этот момент из моей военной жизни. Тогда стояло точно такое же Солнце, и мы, в умиротворенном состоянии, приняли на себя… авианалет.

Прямо из Солнца в нас брызнули косматые его лучи с термитной начинкой, и сожгли весь наш передний край. Я вспомнил всех, кто просто ходил передо мной и горел. Молча. Горел молча. Весь.

Я видел, как от них отваливались угольки, как они сами, уже умерев, делали два-три шага мертвеца, а потом опадали жирным угольком на песок. Я слышал, как кричали те, кому смерть уже не грозила, но у кого было желание именно умереть – настолько сильна их боль. Я чувствовал запах горело…

Я до сих пор не ем запеченного на костре мяса… И тогда я вспомнил, почему. На войне – ел. Всю войну – ел. А после… а после боевые инстинкты моего живучего организма попросту запретили мне это делать. Будет новая война – будет тебе и новый шашлык.

Много эмоций я получил в тот красный вечер. Много чувств вызывает во мне тот закат. То был не бой, но всё равно – и страх, и укрытие, и атака – всё там было. И была жизнь.

В бою солдат живет. Это неправда, что он в бою не думает. Думает, и еще как. Более умного существа на земле, чем человек в бою, и сыскать-то страшно. Потому что каждый из противников задействует все свои ресурсы интеллекта только для одного: для уничтожения другого противника. Быстрого и эффективного. Но главное – быстрого.

Никаких танцев, никаких сожалений, никаких раздумий. Только атакующие схемы и боевые маркеры повсюду. Обман и жестокость царят над полем боя, когда в нем сходятся две волны людей. Прямо на этом поле братаются до этого непримиримые однополчане и прекращаются жизни тех, кто подавал большие надежды. Прямо на этом поле закручиваются такие интриги и проводятся такие авантюры, что ни одному разуму писателя их и не выдумать даже.

И все боятся.

Бой – это жизнь.

Плотная, жаркая, визжащая и короткая жизнь. После которой либо – смерть, либо – тягучее посмертие. Которое, возможно, оборвет следующая короткая жизнь.




Фронт под фронтом


Когда-то такое было, что солдаты шли на войну, как на подвиг. Это было в каждом кино, в каждой книге. А в яви оказалось, что солдаты ходят на войну, как на работу. Опасное производство, и только. Всяко может быть: может руку оторвать, может и ногу. Главное на опасном производстве – всегда ходить в каске. Правда, иногда может оторвать и всю голову, но это если вообще – везунчик по жизни. А может и такое оторвать, что все остальные части уже и смысла не имеет оставлять.

Вот и поговорим о любви на поле боя.

Девчонки нас часто жалели, а мы этим нередко пользовались. Оно и понятно: когда ты – девочка, а вокруг – кровь, кишки, грязь и запах экскрементов в качестве суперских декораций, но у тебя вдруг случилась любовь, то это просто выпаривает мозги напрочь. Зачатье жизни на лезвии меча. Можно даже немножко опошлить и сказать: начало жизни на ее конце.

Те же настроения касались и «истинных воинов» – мужиков. Люто нам башню рвало с этого! Утром ты настрадовался в атаке, да так, что все штаны в адреналине, а под вечер – пламенный шепот и жаркие упражнения весьма приятного характера. Такой контраст перепахивал душу до состояния фарша, и многие шрамы на сердце неузнаваемо преображались в какие-то загадочные узоры. А в загадочности, как известно, кошмаров меньше…

Вот и рисовали те узоры на наших сердцах скороговорящие связисточки, да юркие и напористые медсестрички с санбата. Не всем, конечно, любви той хватало, так как не на всех тех девчонок Родина в окопах напасла. Но даже одного созерцания буйного расцвета чьих-то отношений со стороны, порой, бывало достаточно. Переживал за них, как за свои, всячески опекая и оберегая, казалось бы, чужие чувства. Конечно, они были нам не чужими.

Так что, была ли на фронте любовь? Конечно, была! Не одна? Нет. И даже не три. Лечит ли любовь? О-оо! На войне у нее поистине целительная сила массового поражения! Калечит ли? Только тех, кто калека с рождения. Калека в том смысле, что разум у него хромает на обе ноги и козлячий хвост. Хвост у умишек подобных людей действительно козлячий – встречал, знаю, плююсь.

А может и не жалели нас девчонки, сейчас не разобраться уже. Порой мне кажется, что в ту военную пору у восемнадцатилетних феечек пробуждалась древняя сила, которая зовется именно «женской мудростью». И те, вчерашние «курицы», что подвергали засилью все сети мира всякими «няшками», «лайками» и «мимимишными» зверьками, вызывая лютое негодование всего прогрессивного человечества, в условиях окопа преображались в, поистине, волшебниц. Не все, конечно, и не всегда, но… почти все и почти всегда.

А волшебницы творили чудеса: одна бесстрашно разила врага, вселив в себя дух Людмилы Павлюченко, другая держала на себе целый полк, и эту богиню хозчасти (и не надо смеяться тут!) слушались даже бездушные трактора, которые артачились везти нужное нам ВСЁ. Что уж говорить про коней и, тем более, мужиков под ее началом? И у тех и у других даже сомнений не вызывало, кто есть истинный вожак табуна.

Но больше всего волшебниц обитало, разумеется, в медчастях и госпиталях. И вот про них-то я и хотел бы сейчас рассказ повести.

Восстановление искалеченных кадров буквально шло не по дням, а по часам – такова была сила Любви, что щедро лилась на, иссушенный жаром напалма, солдатский сухостой душевной конституции. И девочки знали это, делясь живительными гранами вселенского здоровья с нами, обладателями желтых и красных полос состояния «хилпойнтов», как часто выражались теперь уже бывшие участники бывших «шутеров» бывшей виртуальной реальности от первого лица. Теперь их первое, и единственное, лицо участвовало в реальных шутерах, разительно отличающихся от их предыдущего, богатейшего опыта кибервойны.

Девочки нас любили. Каждому нуждающемуся всегда находилась пара. Почему-то всегда. Я не знаю, почему. А тогда я таких вопросов себе и не задавал даже. Не задавал по одной причине: среда тотального насилия меняет философию, выметая из нее демагогию, аксиологию и амбивалентность разом. Мы просто принимали жизнь таковой, какая она есть. И это и была свобода, скажу я тебе. Чистая и незамутненная. По крайне мере, намного чище, чем я встречал до этого – мы делали то, чего желали. И – главное, что отличает Ту Самую Свободу от мнимой – мы не делали того, что нам было не по душе. Мы не делали того, чего делать не хотели. И это была свобода.

А когда лишь потакаешь своим желаниям – это не свобода. «Делаю что хочу» – это священный принцип убогих и рабов: таким просто достаточно внушить, чего же они «хотят», и всё. С этого момента всё их стадо – твое.

Итак, девочки поднимали нас из инвалидных кресел, а многих и из могил и отправляли на фронт. Точнее, мы сами бежали туда, порой даже в охотку. Но горе приходило к тому, кто использовал их Любовь в целях остаться в госпитале на-подольше. Кара была ужасна! И лучше я ее пересказывать здесь не буду… Скажу лишь, что бедолага один черт выметался в окопы, но только с той лишь разницей, что покровительства женщин он на время лишался. Девушки и женщины, что встречали его уже на передовой, каким-то из своих шестидесяти шести чувств безошибочно угадывали такого «слабодуху» и всячески отравляли ему, и без того нелегкую, вшивую жизнь.

На самом деле вшивую – тебе это известно: наряду с девушками, нашего тепла искали и эти вечные шестиногие спутники солдата.

– Наркоша, посмотри, шо там у меня ползает?

– Сам смотри, если шибко соскучился! А если так уж свербит – могу своих показать, у них, по ходу пополнение вчера было – полночи на затылке гулянки устраивали!

Выбивание вшей из одежды – стандартная процедура подготовки к отбою. Выходили все с подветренной стороны, желательно на какой-нибудь водоем (у нас его заменяла обрезанная по-вдоль пятикубовая цистерна), снималась одежда, вплоть до исподнего, и все войска «подкожного противника» выхлапывались в воду. Иногда поверхность воды смазывалась каким-нибудь моторным маслом, чтоб уж, значит, наверняка.

Девушки, по первости, стеснялись таких публичных процедур, но потом быстро понимали, что, когда ведется бой, прелестей вокруг не замечают, и тоже, с задорным остервенением, освобождали оккупированные территории. Да и стоять, ждать своей очереди, порой не было никакого терпения: вши на других телах, едва заслышав хлопки одежды, начинали активнее зарываться в плоть у тех, кто стоял в такой очереди. А может, и связь у них какая-то была с теми, кто попал под раздачу. Так что… в атаку все шли сообща, плечом к плечу, так сказать. Ну, иногда и другим к другому тесно прижимались…

Что? Да не-ет, не всегда у нас вши-то были. Просто так, набегами, бывало изводили подразделение неделю-другую. А больше-то и нельзя было – тиф, и прочие нехорошие болезни были обеспечены. А с ними ты в госпитале поддержки не получишь, так как хворь та «не боевая», даром что на фронте полученная.

А так медицинский корпус довольно быстро и оперативно справлялся с интервенциями, при условии, конечно, что и мы соблюдали все условия амбулаторного режима. А мы соблюдали – в жару и безветрие мы сами ощущали себя противными вшами: над позициями стоял нестерпимый дух уксуса и прелых боевых тел. Та еще смесь!

***

Была такая фея и у меня. В госпитале нашел, а как же? Жила она на третьем этаже, носила имя Кармелита. Да, она. И ей еще относительно повезло – оставшиеся без умственных нагрузок мозги мамашек мирного времени и не такое вычудивали со своими детишками. Возможно, по этой причине, она носила простое и привычное русскому уху имя – Лида, сократив заграничный оригинал до приемлемого варианта.

Русская барышня славянской внешности носила имя чернявой героини мексиканского (или какого там?) сериала о сопливой любви. Но моя Кармелита была не чернявой. Была она смешнявой. И острой на язык сестричкой, что было просто обязательным для них всех. В чем мы, пациенты, были железобетонно уверены: барышни принимались на службу строго в соответствии с Табелем Необходимых Требований медперсонала, где язвительность, сарказм и показное равнодушие стояли под номерами 1, 2 и 3 соответственно… А если к этим качествам подключалось еще и природное чувство юмора, то таких боевых единиц опасались даже доктора, а ведь они тут все – не ниже подполковника.

Лида мотала мою перебитую ногу, место соединения с телом которой ничем прикрыто не было. Я горел. Она сверкала. Нога давно уже была не моя, и сестричка прекрасно знала тому причину: крови ноге не хватало, она вся задерживалась в районе тазобедренного сустава, закручиваясь и вихрясь в многочисленных полостях рядом стоящих органов.

Вот такой коктейль чувств, ферментов и эндокринов я никогда не испытывал – ни до, ни, я готов поклясться в этом! – после той перевязки. Нецелованным на «гражданке» я перестал быть задолго до войны, щеголять перед сверстницами в одном носке мне тоже всегда было вольготно, но вот в тот момент я просто исчез, как мужчина! Маленький ягненок под нежными когтями пантеры…

Вроде есть не собираются, бежать нельзя, оставаться нельзя, смотреть нельзя, не смотреть – страшно, показывать страх – бесполезно, но тоже нельзя. Центр управления чувствами был полностью дезориентирован поступающими инструкциями, и оттого пьяно дебоширил в полностью разрегулированном состоянии.

Какой-то особой там искры между нами не проскакивало по одной простой причине: я сам искрил, что залитый водой трансформатор. Однако меня она приметила, а я это все-таки почувствовал… Хотя, кому я вру? Едва меня вывалили на мою кровать, буквально, как мешок с костями, я поклялся больше к этой Сероглазке – ни ногой! Такого позора я не получал никогда, даже в лучших традициях тех элитных возлияний в «падике» мирного времени, после которых проснуться в помойных миазмах биологического происхождения считалось в пределах нормы. Да и на самой помойке пробуждение являлось лишь очередным поводом для очередной порции веселья, но никак не несмываемым позором. Смывался он, конечно, трудно, но без особых проблем.

А тут! Да ну нафиг, лучше я отдамся той гротескной женщине с процедурной, что перевязывала, по-моему, саму Майю Плисецкую, отчего та больше никогда и не полнела, потому как просто не могла. Физически.

Да и чернявая та тетя была, к тому же. Надо завтра же узнать ее имя и напроситься к ней. Но Бог всех Парацельсов смотрел на ситуацию иначе.

Через три дня меня снова везли к Кармелите. Я, к счастью, был заранее предупрежден об этом и даже заготовил пару обезоруживающих фраз, которые должны были дать мне силу предков и призвать духов на мою защиту, а ее армию Светлой Тьмы низвергнуть к стоящим всюду «уткам».

Был прохладный осенний вечер. По коридорам без порогов катилась одинокая кровать на колёсах, в которой возлежал немного заросший маломобильный бабуин, по имени Дмитрий и тихо шептал идиотские молитвы. Наконец, дверь Обители «Зла» растворились, и я въехал в сияющий мрак…

Я увидел ее в перевязочной, и все мои заготовленные перлы рассыпались на бестолковые символы испорченного алфавита. Та, что сидела у стола, ожидая своего последнего клиента на сегодня, была кем угодно, но только не сестрой Милосердия. И уж точно не пантерой.

Безликие глаза, серую кожу и оплывшие черты молодого девичьего тела не могли спасти даже «солнечные зайчики» – светильники, имитирующие солнечный свет в абсолютно непроглядной тьме. Серая тень, а не живой человек располагался сейчас на неуместно белом стуле из железа, которое плавно перетекало в неподвижный и столь же неуместно белый халат разрушенной каким-то горем девушки.

По крайней мере, при первом брошенном на нее взгляде, читалось именно это. И как же жестоко ошибался в тот момент! Но пойму я это много позже, когда уже смогу самостоятельно передвигаться на своей «биометаллической» ноге – буквально утром военные хирурги внедрили в мою сломанную конечность стальной штырь волшебной конструкции, который не «фонил», не магнитился, вообще никак не обнаруживался хитрыми приборами той и этой современности. А сейчас, спустя двенадцать часов после успешной операции, меня и везли на мою первую серьёзную перевязку к той Великой и Ужасной Лиде, которую я боялся до этого два с половиной длинных дня.

И вот, что называется – приехал.

С этой медсестрой разговаривать явно было бесполезно, и я хранил молчание до самого момента причаливания моей каталки к её перевязочному пирсу. И непроизвольно икнул-крикнул, когда вновь взглянул на нее, не рассчитав угол зрения моих гляделок. Вскрикнул, потому как Лида смотрела теперь прямо на меня. И ее глаза были какими угодно, но только не безликими.

Всё вокруг них оставалось прежним: и серость, и бесформенность и великая печаль вокруг этих очей. Но вот внутри двух потемневших колодцев бушевало пламя. Живое, очень живое пламя. Маленькое, холодное, пронзительное пламя, сжигающее и вымораживающее моё естество без остатка. Глаза со льдисто-пламенным протуберанцем в космической глубине, говорили: «У тебя нет шансов!» и глупое на тот момент естество моё безропотно тому верило.

И, как на всякой войне, которые так полюбились в нашей вселенной, я сдался. Я – влюбился. Не так, как влюблялся раньше, совсем не так, как влюблялся и позже, а именно так, как и должно это происходить в нашей вечно дерущейся вселенной: я примкнул к силе Любви. И всё. Никаких тебе гормональных всплесков, никаких тебе собачьих безумств, просто констатация факта: вот – ты; вот – твоя персональная богиня Любви, по имени Лида. Ты прикреплен к ней о-очень кровными узами на ближайший период времени. Другой не будет, и не надо. Ты принадлежишь ей, круг твоих обязанностей означен в данном небесном договоре, капнуть кровью и расписаться вот здесь и здесь.

Конечно, ничего подобного из всей этой высокопарной галиматьи в моей голове даже приблизительно не промелькнуло, но факт моей принадлежности к Лиде был зарегистрирован там надёжно и безусловно. Лида же, чисто механически, но чрезвычайно профессионально и быстро перемотала мою левую ложноножку, и я поскрипел колёсиками обратно в свою унылую палату. Без богини.

***

Наш роман искрил, крутился и шипел ещё долгие четыре месяца, что я находился в госпитале. Врачи с первого раза сделали всё правильно, штырь примостился по всем расчетам и нормам абсолютно без проблем, мясо с молодыми хрящами наросли там, где надо и в тех количествах, что и требовалось, и уже через чуть более, чем полтора месяца я встал на костыль. Ещё полтора месяца активного сращивания бедренной кости и двадцать один день ускоренного курса реабилитации – вот и вся моя история самой сильной любви в моей жизни.

За эти сто восемнадцать дней в военном госпитале уральского городка Камышлов я не обучился ничему новому, не приобрел ничего полезного, не отметился ничем примечательным. Я просто бегал на процедуры, бегал в город по поручениям неходячих, бегал по столовкам и кустам, где, в отличие от столовок, частенько водился спирт.

А еще я постоянно летал.

Я летал на крыльях все той же любви, от упоминания про которую в довоенное время у меня начинали развиваться тошнота и обильное слюноотделение от жгучего желания неистово плеваться. Но сейчас я любил, и был любим. Я это не то, чтобы чувствовал, я это просто знал. Наши короткие и редкие встречи с Лидой, порой, доводили меня до полного физического и душевного опустошения, после которых я не очень-то и бодро бегал по вышеозначенным пунктам назначения. А вот Лида уходила на дежурство после таких встреч, как заряженная. По крайней мере, мне тогда так казалось. И только после третьего ранения я понял, почему мне так НЕ казалось.

В том, третьем для меня госпитале, я находился, будучи взрослым двадцатидвухлетним витязем, познавшим жизнь по всем статьям, и кувыркавшийся со смертью в её же поединках не по одному разу. Там я стал свидетелем сцены, когда молодой горячий военврач (из терапии, как я помню) накричал на сестричку, уронившую поднос с инструментами на звенящий бетонный пол. Он орал, а она стояла, опустив голову на грудь, а руки на бедра. Серая, бесформенная, с явно пустыми и безликими глазами, она стояла сейчас и выслушивала поток бурной и не особо интеллектуальной брани, льющийся сейчас из уст внезапно возбудившегося доктора…

На шум из соседней комнаты выбежали еще две сестры и нянечка и, буквально мельком оценив всю ситуацию, молча вытолкали опешившего и явно сильно удивленного врача на лестничную клетку. Изгнав «агрессора» с этажа, троица младших медицинских работниц тут же окружила свою печальную подругу, взяла ее под белы рученьки и унесла в свою каморку. А на лестничном марше, в это время, набирал силу рёв того, кто причислял себя к работникам медицины старшего начсостава…

Столь серьезная возня заинтересовала не только меня, но и праздно шатающихся обитателей постельно-режимного объекта. И зрители стали неизбежно набираться. Среди таких зрителей оказался начальник реанимационного отдела, на чьём этаже и происходило сие действо.

Он тоже вышел.

Сначала – из кабинета.

А потом – из себя.

Завидев спешащего в погоне за справедливостью краснолицего «лестничного» врача, полковник медицинской службы, даже разбираться в обстановке не стал. С коротким рыком прыгнул наперерез, одними пальцами схватил своего коллегу в мощный шейный захват, и таким макаром, согнув в три погибели, препроводил того в свой кабинет. И уже там из себя и вышел. Мне кажется, мы все расслышали пару звонких и сочных пощёчин… если их так можно называть.

Если не считать обязательные процедуры и обеды, то у нас, у пациентов, занятий-то никаких и не было. Свободного времени всегда было предостаточно. Это докторам и нянечкам его постоянно не хватало. Мы же могли распоряжаться им безраздельно. Каждое событие в огромной луже того стоячего времени всегда заслуживало к себе очень пристального внимания и обязательного доведения всего процесса созерцания того события до конца. Сейчас такое событие у нас на глазах и происходило, и оно до сих пор ещё не было закончено.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sergey-konstantinovich-zarin/dushi-voennye-poryvy/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Хаммы – хаммеры. Американские тяжелые джипы Hummer.




2


«Трубы», как правило, это – одноразовые гранатометы либо огнеметы; здесь автор указал общий вид вооружения (гранатометы), в том числе и многоразовый РПГ-7.




3


Бронетранспортеры США семейства LAV. Отличаются высокой скоростью и маневренностью на пересеченной местности.




4


Теплак (жарг.) – тепловизор.




5


Основной танк ВС США «Абрамс».