Книга - Трамвай номер 0

Трамвай номер 0
Холодный Олег Георгиевич


Романтическая история о молодом путешественнике и его любовных похождениях.

Начало повествования застаёт героя на побережье, где тот ожидает поезда. Он сбежал с работы, потерял почти все вещи и располагает небольшой суммой наличных. Происходящее откликается в нём смутно связанной серией воспоминаний.

Он приезжает в новый город на поезде. Спустя короткое время, после захватывающих случайных событий, он уже располагает жильём в центре города и работает звукорежиссёром в ночном караоке-клубе. Там он спасает жизнь случайному прохожему.

На протяжении всего повествования цитируются стихи, появляются оккультные символы. Книга оканчивается сценой секса.




1

Вещи

Сейчас 6 вечера. Шесть – не самая везучая цифра. Тринадцать – тем более (а это номер моего отряда). Я уже молчу про то, что на дворе июня 2012-го года, на который древние трепанаторы майа запланировали конец Света.

Я сижу на железнодорожной платформе в Шепси и жду скорого поезда на Краснодар, который придёт в полдевятого. Полотно железной дороги тянется вдоль побережья, по самой кромке галечного пляжа. Ни часов, ни мобильного телефона у меня, потому изначально я и включил нетбук – надеюсь, аккумулятора хватит, чтобы показывать время ещё 2,5 часа.

Что-то многовато цифр, и в этом тексте, и в моей жизни последнее время. И все эти цифры бесполезны, они только вгоняют глубже в ил уныния. Как я уже говорил, железка идёт с севера на юг и обратно вдоль побережья, и отсюда я могу уехать либо в Сочи, либо в Краснодар. В Сочи мне делать нечего, там полным ходом идёт подготовка к Олимпийским играм 2014-го года, цены растут как на дрожжах, и ни одной знакомой души.

Поэтому я просто сижу и смотрю, как прямо за шпалами плещется бесконечное Чёрное море. Утешает одно – на этот раз я хотя бы искупался. Не то, что год назад в Новороссийске, когда море было холодным от затянувшейся ранней весны, и под моросящим дождём я только и смог, что потрогать его, погладить мокрые завитки прибоя.



В Краснодар скорый доставит меня в 11 вечера, ближе к двенадцати, и я очень сильно надеюсь найти там какой-нибудь завалящий вай-фай и застать онлайн хоть кого-нибудь из своих южных друзей. В противном случае мои шансы сгинуть подрастут ещё немного, и будут расти прямо пропорционально тому, как будут таять оставшиеся у меня жалкие две тысячи рублей.

У всего есть своя светлая сторона. Сейчас светлая сторона для меня – приятный окрестный вид – волны, горы, покрытые лесами, загорелые восьмиклассницы, теплое закатное солнце и то обстоятельство, что я не курил часов 10 к ряду, а сейчас дымлю кентом, 8-кой.

Да, у любого раздрянного приключения, безусловно, есть своя светлая сторона. Следовательно, есть и тёмная. Тёмная сторона этого, переходящего уже все границы допустимой дурости, приключения – это дырка в моём вещмешке.

Несколько километров назад я лежал в пересыхающем и запруженном русле иссушённой жарой речки Шепси, по которой, вероятно, назван город, на покрытой солью и известью гальке. Лежал и, натурально, плакал от бессилия и жалости к себе – совсем не то поведение, в котором хотелось бы признаться даже такому завалящему мужчине, как я.

Я плакал и думал о моих любимых рубашках, моих любимых джинсах, двух нессесерах, не начатой даже дорогой пене для бритья, замечательном свитере, целой куче редких проводов и переходников, незаменимых для любого звукооператора, наконец, о доставшихся мне почти даром кроссовках  Demix – и всех остальных вещах, которые лежали километром выше в русле этой проклятой реки. Там, где я их выкинул, когда лямка вещмешка с издевательским треском вырвала кусок из его стенки, создав дырку и положив конец своей службе.

Пришлось оставить только самое дорогое, то, что выкинуть было просто нельзя – нетбук, кошелёк, зубную пасту и щётку, бритву, мыло, пару пар носков и носовых платков, полный набор не поддающихся восстановлению документов и две книги: «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» Пёрсига и «Записки о поисках духов» Гань Бао.

Забавно, что подзаголовком к труду Пёрсига идёт «Исследование ценностей». Стоит, пожалуй, припомнить ещё пару ценностей, от которых я не смог отказаться – старый добротный кожаный ремень советских времён, плеер и большие уши-дужки, туалетная бумага, палка колбасы, 4 пачки плавленого сыра для бутербродов, уже расфасованного в пакетики. Что-то ещё? Ах, да – пара трусов и плавки, которыми я так и не воспользовался, потому что вошёл в море прямо в завёрнутых по колено джинсах.

Воздух здесь очень вкусный – он пахнет не только солью, и йодом от водорослей, но и хвоей, горячим камнем, горячей едой, в конце концов. От последней мысли опять хочется плакать – сыром я больше испачкался, чем наелся, а полпалки колбасы, впрочем, как и полпачки сыра, выкинул, не доев – и запил грёбаной холодной колой.

Впрочем, если уж и плакать мне сейчас, то точно не о еде. Да и, откровенно говоря, с тех пор, как я начал писать, внутренние спазмы порядком поутихли – не то, что в русле, где каждая следующая мысль делала меня слабее и несчастнее. Не могу сказать, чтобы они сделали меня счастливым сейчас, эти мысли – но они уже не вызывают новых приступов рыданий.

Если бы я плакал только о любимых шмотках, которые пришлось выкинуть, чтобы сохранить хоть что-то, было бы легче. Но, если даже говорить исключительно о вещах, ими дело не ограничилось. Прежде, чем русло и вес доканали мой вещмешок, мне пришлось оставить сломанный ещё в Москве чемодан – и вместе с ним всё, что не влезало в оставшуюся суму. А это ещё один довольно объёмный список, в котором и обувь, и полотенца, и одежда..

Ничего себе съездил на море.

Сейчас уже семь вечера, до моего скорого поезда полтора часа, и аккумулятор вроде пока держится. Только что, пока я писал про аккумулятор, остановился поезд до сочей. Из него вышел мужик и спросил спичек – я прикурил ему от зажигалки. Он попрекнул меня тем, что, живя на море, я такой бледный. Я объяснил, что не живу тут, а просто попал в переплёт и теперь пытаюсь вернуться домой. Он поинтересовался, в чём беда – может, у меня не хватает денег на билет? Но денег на билет до Краснодара у меня хватает, так что.. И в этот момент двери поезда закрылись – он подскочил к ним, замахал руками, поезд остановился, открыл двери, мужик запрыгнул – его начала выталкивать контролёрша как безбилетника, я сказал, что он с этого поезда, а он сказал мне: «Держись», – и поезд увёз его на север, туда же, куда скоро поеду и я.

Если проанализировать, почему потеря каких-то бытовых и не супер дорогих вещей меня так расстроила, станет очевидно, что дело не в вещизме, жадности и привязанности, отнюдь не в них. Дело в том, что почти все вещи, которых я лишился, равно как и те, что сохранил, мне в полной мере не принадлежат. Все они либо были мне подарены или отданы с чужого плеча, либо даны на время. И когда я плачу о них, то плачу в первую очередь от обиды за их хозяев и их доброту. Представляю себе, если вернусь, как стыдно будет объяснять им, куда они делись. А мне и без того нечем гордиться – в 25 лет я сижу в своей последней теперь паре джинсов и майке, да и те куплены родителями, которых я, по идее, давно должен отпустить на заслуженный отдых.

Мда. Единственное, что сейчас я имею своего – это плеер с наушниками. Как-то инфантильно, вы не находите?

Начало

В этом мире есть лишь три способа существования. Первый заключается

в том, чтобы делать то, что ты хочешь. Второй – делать то,

что должен. И третий. Балансировать на хрупкой грани,

посередине. И получить в конце жизни чёткое осознание: ты – ни

рыба, ни мясо.

***

Вернулся человек, которого я люблю. Он проехал 15 тысяч километров.

Увидел три моря, немного не доехал до океана и почти

эмигрировал. Это было трудное путешествие. Он зависел только от

себя самого. Ему пришлось буквально зарабатывать себе на жизнь.

Буквально – значит не в том понимании, к которому мы

привыкли. Т.е. есть у кого занять, можно взять кредит, аванс на

работе, просто прожить на пособие.... Нет. Это значит в чужом

краю без каких бы то ни было связей и знакомств буквально

зарабатывать себе на кусок хлеба. Как на войне.

Он обрёл силу и мягкость. Поскольку одно без другого невозможно. И

вот теперь, когда он вернулся, я спросил его: «Ты скучал по

кому-нибудь?». «Нет», – ответил он, – «Я привык быть один».

Стена отчуждения встала между нами. Две дорожки в очередной

раз разбежались. Нет больше того, что нас объединяло, что

обеспечивало понимание. Я ему больше не нужен. А значит, и он

не нужен мне. Простая сделка, следствие и причина. Вскорости

он эмигрирует.

***

Ложь является основой человеческого существования. Человек

изъясняется словами. А слово, затёртое за всю историю его

употребления, поросшее мхом и плесенью, стало лживым a priori. Слово –

это и есть ложь. Или, иначе, как это было у классика:

«Истина произнесённая – есть ложь». Поэтому, общаясь словами, мы

врём друг другу. Вербальное общение не предполагает

откровенности. А отсутствие откровенности не предполагает общения.

Слава богу, музыка пока не обрела этих свойств и позволяет

открыться друг другу. Именно поэтому, общаясь с человеком,

неспособным создавать музыку, я предпочитаю молчать и смотреть

ему в глаза, выражая свои мысли и чувства лишь взглядом.

***

Человек двойственен по своей природе. Человек – это единственная

форма разумной жизни на Земле. А это значит, что в нём

уживаются вместе разум и животное естество. Соответственно, любое

порождение человеческой натуры является для него ложью. А

объясняется это просто. Порождение разума – мысль, является

ложью для животного естества. А порождение либидо – нашей

животной составляющей, является ложью для разума. Таким образом,

человек постоянно обманывает сам себя, а значит и всех

окружающих. И если вы с этим не согласны – значит вы себя не

знаете, не до конца откровенны с самим собой.

***

Я слишком стар для этого мира. Этот мир молод. И по его меркам я

также молод, как и он. Но как любое молодое создание, он не

терпит ровесников. А значит, я для него слишком стар.

***

Omae wa Ryu no musuko desu. Rinjin no musuko desu.

***

Давным-давно Амекрон вернулся из-за края и подло убил Великого

дракона. Его дети были высланы из Хаоса. И наследников было

четверо. Прошло много лет. В Хаосе царит анархия, Амекрон

устранился от власти. Трое из четырёх погибли безвозвратно. А между

тем краю подходил срок, он поизносился и грозил вот-вот

прорваться, впустив в мир ужасы Ничего. Единственный способ

проведения края – провести его кровью наследника. И чтобы это

сделать, потребуется его жизнь. На Земле, третьей тени от

края, существовала даже такая секта, целью которой являлось

изловить хотя бы одного дракона и заставить его провести край

ценой собственной жизни. Впрочем, сил у них бы на это всё

равно не хватило. И ещё они не знали, что дракон остался лишь

один.

Но это не имеет никакого значения, поскольку дракон сам принял

решение и провёл новый край. Однако, как оказалось позднее, он

умер не до конца.

***

Она сказала: «Нет. Я не хочу больше слушать. Пока». Открыла дверь,

зашла и закрыла за собой. На этом наш диалог и моя исповедь

закончились. Я побрёл к своей серо-голубой панельке, чтобы

выпить ещё одну стопочку коньяка, раздолбить в одну харю косяк

и забыться неровным сном до утра.

Вкус волны

Да, этот вкус определённо мне знаком. Он напоминает по кровяной тягучести зелёный чай с жасмином, крепкий болотный отвар. По бархатной вязкой навязчивой нежности в нём прослеживается геном тишины. Густой, словно простуженный и прокуренный осенний кухонный воздух, он сковывает органы чувств. Зрение… Слух… Обоняние… Разве только зрение ещё как-то сопротивляется его спокойному вялому напору бухого самца.

Где-то за пределами этой комнаты бродит время. Бродит, как вишнёвый кампот, и вместе с тем как надзиратель по коридору. И поскольку оно задумчиво, сосредоточенно в своей внутренней непостижимой извне работе, то бродит оно и как жанровый шарж французского писателя. По крайней мере, проживающего в Париже литератора. Безотчётно комкает в руке вырванную с корнем, как прядь волос, из печатной машинки немецкого производства, непременно с деревянными пластинками на круглых клавишах, страницей горящего рассказа. Редактор ожидает его к утру, иначе с этой подработкой можно распрощаться и переезжать в трущобы.

Мне видится старина Хем, удовлетворённо рыкающий себе под нос: "Сегодня я поработал хорошо", и выходящий на холодную ночную улицу, чтобы побродить по парку с чадной трубкой в тугом кулаке, замысливая очередное.

Память накрывает волной, тёплой и округлой, как испанский херес, с явственными мадерными тонами. Даже самое грубое, ледянисто-колючее и злое воспоминание вызывает улыбку мечтателя, всё шире расплывающуюся на припечённых морозом и нехваткой влаги губах. Тут уже видится мне юный Фёдор Достоевский, готовый поведать свою историю первой встреченной им прекрасной незнакомке, сидя на лавочке в лихорадочно, ненасытно счастливый период белых ночей. И эта сахарная вата, не столько сладкая, сколько приторная, обкладывает уютным воробьиным гнёздышком недвижимый ум.

Душистые мирки велюровых и плюшевых воспоминаний закруживают выносят в смерчике локального характера выше желтоватого потолка, но не пускают в сон, удерживают явь, как якорь. И сами они бежевые с отливом в жёлтый, с глубоким коричневым, с туманом, как монохромная плёнка. То ли от пыли, которую уже никак не смахнёшь, то ли бумага желтеет сама, то ли краски вылиняли. Истёртые края, трещинки, заломы…

Я пробираюсь в самую глубь, к той виньетке, которую очень, слишком, и практически никогда не вспоминал – и она должна сохранить яркость, под лёгким нажатием воли дать сок, что освежит и прочие сухие плоды.

Демон

– Привет! Не хочешь посмотреть на Москву?

– Да вроде уже…

– С высоты птичьего полёта?

– Вертолёт?

– Крыша.

– Крыша?! Здорово! А где? Когда?

– Прямо здесь и прямо сейчас! Только для вас!

Так всё началось. Хотя, если заняться аналитикой и углубиться в

историю, можно выявить определённые предпосылки. Зародыш.

***

– Серёг, поехали сегодня со мной на Беляево?

Вихрастый говорит нервно, спотыкаясь. Дышит учащённо, неровно.

Пальцы дрожат, глаза блестят. Пульс наверняка грохочет отбойным

молотком в его голове, отдаваясь слабой, на грани восприятия,

болью в барабанных перепонках.

– А что за дело?

– Мышка. Помнишь, я тебе рассказывал? Ну, моя лучшая подруга из

Казани. Она сегодня в Москве будет – я хочу вас познакомить.

– А стоит ли?

– Она тебе обязательно понравится. Она рыжая!

– Замётано.

***

Ключ – чёрная пластиковая палочка, в трёх местах пронизанная

стальными штырьками – со второй попытки входит в гнездо. Вжик –

поворот на 60 градусов. Щёлк – дверь открыта. Загорается жёлтым

светодиод под надписью «войдите». Ну, мы и входим. Тяжёлая

стальная дверь с угловатой ручкой, обшитая массивом вагонки,

неуклюже, но без скрипа отворяется. Нашему вниманию

предстаёт слегка заплёванный подъезд. Я-то давно свыкся, живу здесь

с рождения. Однако моих гостей зрелище разбросанных по

ступенькам рекламок и бычков, озарённое тусклым белым светом, не

вдохновляет.

Поднявшись по блёклым бетонным ступеням, загружаемся в лифт.

Инструкция на дверях предупреждает, что лифт не предназначен для

перевоза более 6-ти человек. Хех, да они экстремалы. Всё это

отдаёт чёрным юморком. Мы и втроём-то еле влезли – и то

дышать нечем. Вихрастый – пыхтит и задыхается, Мышь – покраснела,

я – привык.

***

Троллейбус покачивает. Это аквариум, а мы эволюционировавшие

латимерии. Поездка слегка неуверенная. Вихрастый молча

оглядывается, высматривает что-то за окном, сглатывает. На Беляево ему

бывать не приходилось. Приходилось мне, но я понятия не имею,

где там такой-то гостиничный комплекс. Это, напротив, знает

он. При этом я спокойно медитирую на приближение новой

затяжки, а он накручивает динамо. Нет ничего удивительного в

том, что остановки не объявляют. Удивительно, что Вихрастый

усматривает в отдалении метро раньше меня. Бросок через бедро –

троллейбус тормозит. Пшик, хлоп – двери разъехались.

Вихрастый слоном слетает по ступенькам. Широко махая руками,

отчего полы его голубой куртки развеваются, он кружится на месте.

Неспешно выхожу и вешаю на губу сигарету: «Мы в графике?»

***

Тихо, не палимся. По пролёту ко входу на крышу поднимаемся в полном

молчании. Сваренная из стальных прутьев лестница. Ставь ноги

аккуратно, пока не упрёшься макушкой в люк. Замок закрыт,

висит на дужках. Иллюзия неприкосновенности. Одна дужка

прикреплена к люку ввёрнутым до середины винтом. Вывинтить – раз

плюнуть. Два плюнуть – как можно тише поднять головой люк. В

очередь, сукины дети!

Я поднимаюсь первым и остаюсь внутри будки. Мышка перетекает по

лестнице и струится на крышу. Вихрастый пропрыгивает следом.

Закрыть люк – особое искусство. Надо очень нежно потянуть за

балансировочный трос. Нежно – и плавно. Плавно – чтобы люк

медленно и тихо вошёл в отверстие и не громыхнул. В будку

залетает порыв ветра и вместе с гарью шоссе заносит унцию

обещания. Шаг на порог – меня обнимает небо.

***

Ангел

Вы, верно, знаете, как это бывает. Сразу меняется взгляд. Неуловимо.

В-общем, я сразу все понял, и знал, как оно будет. Когда ум

пребывает в состоянии непоколебимой мудрости – знание

приходит само – сразу и плавно, как сырок «Валио» проскальзывает

по пищеводу после глотка «Столичной» или «Велеса» из

запотевшей бутылки на улице в минус 20. В состоянии непоколебимой

мудрости ум не останавливается ни на чем, а не стоит на

месте, как вы, полагаю, подумали. По крайней мере, так писал

Такуан Сохо Миямото Мусаси, книга « Письма мастера дзен мастеру

фехтования». Ответ Мусаси мне, увы, неизвестен. Вообще-то,

хорошее было время в средневековой Японии, славное. Не то,

что сейчас. Сейчас время «семенит ножками», холодное, злое и

жесткое. Расположить его к тебе может только выкуренные тобой

две «плюшки» гашика. Помню, когда я работал букинистом, к

нам часто приносили Ярослава Гашека. О Великий Русский Язык!

В тебе такой простор для словесной игры! Ставя на нем

«Продажку» 7 рублей, я приговаривал своему начальнику: « А Вы

знаете, Петр Юрьевич, почем нынче грамм гашика? 450 рублей, а мы

тут полкило за 7 отдаем!». Гашиш – это вообще очень

грамотная тема. Особенно хорошо, когда гаш уже кончился, выкурить

через растаманскую трубочку сигарету, перемежая затяжки

глотками крепчайшего мате с капелькой лимонного сока. Кстати,

пиение вербного мате предохраняет от Свина. Свин просто не

может прийти. Собственно говоря, Цикоридзе мог бы и не

колдовать, все и так было предопределено. Собственно, я понял, что

вкушу грейпфрутовый сок ее волос еще тогда, в день рождения

Пчёловой, когда увидел ее в метро с бумажкой, на которой было

написано «Желтый шарик». Это ж надо было?! Пчёлова сказала,

что встреча в метро, у девушки с желтым шариком. Шарик

Светланченко где-то проиграла, и вот так появилась эта бумажка.

Кстати, кинестеты не играют в преферанс. Ни в коем случае.

Так вот, понял это я сразу, лишь только увидел ее рыжие

волосы. Это будет, рано или поздно, так или иначе, как говаривал

сэр Макс Фрай устами Игоря и пером Марты. Ведь все мы

немножко вершители, ага? А я никогда не обламываюсь. Тем более, она

рыжая. А рыжие, как известно, моя больная тема, слабое

место и сильная сторона. Началось все с того, что мне не с кем

было выпить водки, а глушить в одиночестве не было

настроения. Вихрастого не было дома, мобильник у него по жизни

заблокирован…Короче, позвонил я Менялкину, и он мне внял. Менялкин,

между прочим, тот ещё тип. Познакомились мы с ним, когда он

подошёл и спросил: «Слушай, а ты носишь такой хаир для

эпатажа?». Редко в наше время встретишь человека, знающего слово

«эпатаж». На том и порешили, а он у нас вообще

поэстетствовать любит, стихи, вон, даже пишет. Неплохие, к слову, но

слишком уж гладкие и добрые, чтобы цепляло. Да вот, опять-таки,

и на литературного критика учится, сам поступал. И

декоратором хотел быть, и актёром….Да Бог его знает, может и станет

ещё. Всем сразу. Вот потеха-то выйдет. Менялкин: со своими

патлами, пузиком, усиками и в моей шляпе, да фляжечку этак к

губам то и дело прикладывает, и сигару, непременно сигару!

Пошли мы и взяли бутылку водки, но до того мне позвонила

Светланченко узнать, можно ли у меня вписаться. Вот тогда-то и

возникла мысль, что сегодня я ее возьму. Светланченко – это

не человек, это девочка-героин. Я встретил Менялкина на

трамвайной остановке, мы перешли через рельсы, обнявшись, и

купили бутылку водки. Потом пошли домой, и на пороге нас застали

Пчёлова со Светланченкой. Пчёлова позвонила мне после выхода

статьи про зоны и попросилась на экскурсию, мы сидели на

печной трубе, курили трубку и я играл ей на варгане, абсолютно

не подозревая, во что вляпался от корней до самых кончиков,

как в шампунь. Поняв, что ночь будет долгой, я набрал

Цикоридзе. Он не сразу взял трубку, был рад меня слышать, и

пригласил со всей честной компанией. Я трезво оценил ситуацию и

произвел рекогносцировку. Проще говоря, купил вторую бутылку

водки и решил накапать Пчёловой на мозги по поводу сидения

до утра у незнакомых людей. Она могла серьезно осложнить мои

планы на её подругу, к тому же я знал, что хозяин её

общество не вынесет. Что нас роднит с Менялкиным, так это то, что

мы всегда носим с собой рюмку. У меня в кармане рюмка, у меня

в ботинке нож. Ну, насчёт ножа, это я, пожалуй загнул.

Предпочитаю работать руками и ногами. Ах, вспомнил! Тогда, в

метро, я одолжил у Зины очки, нацепил их на нос, сделал

печальное лицо и взял на манер попрошаек перед грудью «желтый

шарик». Представляете, какая уморительная получилась картина?

Стоит в метро грустный еврейский юноша с табличкой «желтый

шарик». Все атрибуты: черные кучерявые волосы, черное пальто,

черная шляпа. Тонкая шутка над человечеством и человечностью.

Но, увы, никто не заценил. Хотя смотрели на меня, как на

тупого cest un imbeciles с нескрываемым презрением. Так вот о

рюмках. Вихрастый подарил Менялкину толстую пуленепробиваемую

рюмку с зеленым кречетом и гордой надписью «Казань». Теперь

Менялкин пьет за Казань всегда. Понтово – но у меня

понтовее. Мне Медведев на новый год презентовал складную рюмку из

нержавейки в футляре с брелковой цепочкой. Ношу с ключами,

занимает мало места и всегда к месту. О, Великий…. И проходя

мимо стоянки у Москворецкого рынка, я решил, что пора.

Менялкин достойно принял мой ангажемент. Мы выпили по стопочке,

закусив несвежим морозным воздухом. Девочки попеременно

прикладывались к горлышку «Виноградного дня». Это жуткое пойло

разливают в Подмосковье трудолюбивые gastarbaiters (именно так

это слово написано в прихожей МБФ на Пироговке) вместе с

токсичной «незамерзайкой». Оно фиолетового цвета, 9-тиградусно,

и своим вкусом и запахом устойчиво ассоциируется у меня с

парижским парфюмом «Raisin Vert», подаренным мне Бутовым на

какой-то Новый Год незадолго до моего скандального ухода из

кабаре. Ну не люблю я всё это поливание экскрементами в

кулуарах, в форме коего принято там было выражать своё мнение.

Сеич всегда позиционировал себя как правдолюба.

Допозиционировался. Я так ему и сказал: «Алексей Алексеевич, при всём

уважении, вы шут и мудило, потому что считаете себя

Д’Артаньяном, а всех остальных пидорасами». Он ведь всегда говорил, что

любой человек может ему высказать, если мотивирует. Так-то

оно так, да не так таки. О, Русский…. Вы только не подумайте,

что я этим эпизодом горжусь, или считаю это Поступком. Нет,

просто случай. А народ всё делает из меня то героя, то

злодея. Надоело, право слово. А вроде неглупые люди.

Люди

Вот так всегда – моя безалаберность проявляется отчего-то в самые неподходящие моменты. Например, сейчас, когда у меня уже явно не хватает на билет до дома, я не смог удержаться – и за час до скорого на Краснодар перебрался с перрона в прибрежное кафе. Думаете, я взял себе покушать? Черта с два.

Я взял себе кофе, чтобы лучше писалось. Думаете, меня устроила чашечка за 50 рублей? Черта с два. Я попросил вдвое больше и сам предложил заплатить сотню. И это в тот момент, когда у меня всего 2026 рублей (уже 1926), нет жилья, телефона, интернета и хоть какого-то источника денег, а от дома меня отделяет 1,5-2 тысячи километров.

Эта безалаберность, на мой взгляд, одно из худших и в то же время наиболее характерных моих качеств. Самое поганое в нём то, что я всегда подставляю дорогих мне людей в критический момент, на меня нельзя положиться. Радует одно – кофе сварен в турке и совсем неплох.

И вот я сижу на открытой террасе второго этажа, и вспоминаю ещё одну цепочку мыслей, воспоминаний первейшей свежести, которые заставляли меня вновь и вновь плакать, лёжа с закрытыми глазами на раскалённой гальке обмелевшего русла Шепси всего пару часов назад.

Маша, Кристина, Ксюша. Алеся, Лисёк, младшая сестра Ксюшы. И те две девочки, сёстры, с которыми мы встречались глазами и улыбались, но не успели познакомиться. И эти пацанята, которые тоже только-только начали мне доверять. Я чувствую, что предал их, и немедленно запиваю крепким кофе подкатившую, было, снова к горлу боль.

Маше, Кристине и Ксюше по 13 лет. Отличные, открытые, умные, живые девчонки, которые доверяли мне, может быть, влюбились, совершенно точно – нуждались в моём обществе и поддержке ближайшие 20 дней. Вряд ли мы когда-нибудь увидимся вновь – сегодня я потерял много Друзей.

Ещё три девочки – им по 7 лет и Лисёк в их числе. Их я тоже бросил.

Стас, с его ужасающе гибкими суставами, и другие пацанята, имён которых я не успел запомнить – им тоже очень хотелось, чтобы рядом был кто-то большой, но свой, кто-то понимающий их и уважающий, как равных себе, не «строящий» и не «воспитывающий».

Вот я и ещё раз соврал вам, ребята, ещё раз вас обманул – на этот раз окончательно и бесповоротно. Надеюсь, вам будет легко меня возненавидеть или забыть. Не скучайте и не грустите, пожалуйста.

Мне бы очень хотелось, чтобы я мог остаться и любить вас дальше. Ещё больше мне бы хотелось, чтобы вокруг вас всегда было достаточно людей, которые могут любить. Но я знаю, что сейчас это не так – потому-то вы и потянулись ко мне так сильно, так быстро доверились.

Господи, как стыдно, как чудовищно жаль – кофе уже выпит и теперь мне гораздо труднее не зарыдать заново. Остаётся полчаса до поезда – надо докуривать и споро бежать обратно на перрон.

***

Последние полчаса до прибытия скорого я провёл на перроне, беседуя с двумя попутчиками, окаймившими меня по вагонам. Сам я еду в девятом (ещё одно мистическое число), первый мой собеседник – в восьмом, собеседница – в десятом. Следующие три часа я буду писать и не буду спать. Кстати, за последние 3 дня поспал я, в общей сложности, часа 3, из них лишь половину можно назвать сном, поскольку вторая порция была осознанного толка.

В правом окне наискосок тянется море, над которым плывёт попутная мне туча дождя, а по – пароходы, как будто именно украшенные мачтовыми огнями. Слева вижу скошенные углом взгляда основания гор, порой на них появляются свежеспиленные пеньки. У меня де жа вю – именно под таким углом я смотрел на лес и горы в первую ночь по дороге в «Юбилейный», когда мне всё-таки удалось немного уснуть и получить видение.

Я чувствую себя виноватым перед детьми не потому, что оставил их, а потому, что оставил их с людьми, своего внутреннего ребёнка давно задушившими. Даже если это и не так в каких-то случаях, оставшиеся заместо меня не собираются любить этих, вполне конкретных, настоящих детей – им это не нужно. Им нужно сдать практику в педагогических ВУЗах, чтобы потом ещё много лет профессионально не любить детей и приучать их к этой вывернутой норме.

Я бы остался, несмотря на то, что вместо заявленной ставки диджея меня сделали вожатым. Остался, если бы только мне дали свободу метода – но меня пытались принудить играть по правилам мёртвой системы, лишили выбора – ведь чтобы быть с детишками дальше, нужно было их насиловать бессмысленными требованиями, муштровать, подавлять агрессией, криком, угрозами, унизительными наказаниями за громкий смех – голос их сути.

Так мне удалось хотя бы сохранить нашу дружбу не извращённой надуманным форматом так называемой заботы. Но эти искорки в их глазах – нет ничего, что я хотел бы сохранить сильнее. Мне хочется верить, что пройдёт десяток лет, и эти искорки будут кострами. Хотя опыт, эта горькая смерть сердца, которую мы получаем внутривенно, по капле в день – опыт не оставляет вере достаточно шансов, чтобы отпустило узел в груди.

Поезд проехал всего пару минут и остановился на следующей станции. Стоит мучительно долго, издевательски. Давай, стальной змей, вези меня дальше, оборви эту пружину поскорее, умоляю тебя. Я никогда ещё не терял так много – и так быстро.

***

Проносящиеся за окном долины, узкими полосками гальки и плавняка рассекающие зелёное месиво Северного Кавказа – они прекрасны, полны живой и естественной красоты. И этой своей полнотой, опять и опять, с каждым взглядом, выворачивают меня наизнанку – той же особой внутренней подсветкой лучились и дети.

Кому

Она спала. Спала, но чутко. Её одурманенное гашишом сознание

обострило восприятие до предела. И какой-то невнятный звук пробудил

её из царства размытых ощущений. Сперва она не поняла, а

потом решила, что поняла. «Да, это был тот звук, когда мужчина

кончает, его ни с чем невозможно перепутать». Вряд ли у неё

был большой опыт по этой части, чтобы судить обо всех

мужчинах. Ей стало противно и горько. Она выгнала его. Из

коридора она снова услышала этот звук: «Он сделал это перед

зеркалом!». Её подозрения подтвердились на следующий день, когда

она получила смску: «Прости, ты очень красивая».

***

Я в очередной раз взялся доказать, что человек лжёт постоянно. И

получил весомую контратаку. Если разум и либидо постоянно врут

друг другу, и в этой двоякой ситуации ложью оказываются все

порождения, то, принимая во внимание, что ложь и правда

являются категориями разума, становится непонятно, что такое

вообще правда. А раз этот термин является неопределимым, то он

исключается из приближённого уравнения. Следовательно, при





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/holodnyy-oleg-georgievich/tramvay-nomer-0/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.