Книга - Дубровский. Дело князя Верейского

Дубровский. Дело князя Верейского
Дмитрий Сергеевич Сивков


1812 год. Князь Василий Верейский – сотрудник недавно созданной российской военной разведки, после провала в Париже выходит отставку. Василий Михайлович отправляется в своё поместье. В военном министерстве его просят оказать содействие губернским властям в поимке разбойника Дубровского. Тот в свою очередь охотится за семейной реликвией Верейских – саженьем великих князей Тверских. Его должна одеть на свадьбу невеста Верейского.За княжеское украшение Наполеоном обещано триста тысяч франков. Саженье – один из символов феодальной власти. После захвата Российской Империи, её планируется превратить в конфедерацию удельных княжеств. Артефакты должны придать реформам исторический антураж…





Дмитрий Сивков

Дубровский. Дело князя Верейского





Туман





I


Ненасытно и равнодушно, как прачка солёную треску за ужином, город заглатывала мутная желеобразная прорва. Только на Rue Eustache de Saint Pierre за час в ней канули дюжина юбок, не меньше – собачьих хвостов, шпага унтер-офицера морской пехоты, три выкуренных до половины испанских сигары и даже Notre-Dame de Calais. Четыре придела храма растворились в мареве, как сахар в гроге, чей аромат здесь источали все – от кормилиц до гробовщиков.

На улицах Кале разве что незрячие чувствовали себя комфортно. Атмосфера неопределённости придаёт уверенности дебютантам: безусые гарсоны то и дело судачили, что июль 1821 года щедр на туманы, как никогда со времён взятия Бастилии. Хотя откуда им было это знать…

Мешай туман лишь горожанам, было бы ещё полбеды. Так нет, он словно огромный сторожевой пёс разлёгся на выходе из французского порта и перекрыл кораблям путь. О том, чтобы в ближайшее время преодолеть каких-то двадцать миль пролива Па-де-Кале и оказаться в английском Дувре, не могло быть и речи.

Об этом уведомили в администрации порта, о том же судачили и голоса в тумане. Если молва вторит официальным сведениям, это явный признак истинного состояния дел: одни не преувеличивают, другие не занижают.




II


Путешественникам в западне оставалось лишь хмелеть от вина, щекотать нервы за картами или изучать достопримечательности наощупь. Отец с сыном оказались лишены даже выбора.

Их обычно принимали за деда и внука: мужчина – с седоватыми баками и лицом с резкими чертами, как у профилей монархов, отчеканенных на монетах стран восточнее Альп; мальчик же скорее унаследовал черты матери – тонкие и изящные, такие придают художники ликам юных греческих богов, ещё не развращённых нравами Олимпа.

Экскурсия чужестранцев ожидаемо не задалась: пришлось довольствоваться знакомством с алтарём Кафедрального собора Богоматери. Как рассказал церковный привратник, главную часть храма создали ещё во времена Людовика XIII из каррарского мрамора, специально доставленного из Генуи. Когда мальчик положил руку на алтарь, то тут же отдёрнул её. Ему показалось, что он дотронулся до большого холодного, сваренного вкрутую яйца. Такими приходилось часто закусывать в дороге. Он уже дал себе слово, что, когда вырастет, в его доме будет табу на эту еду.

Вечером в порту их ждала всё та же песня от дежурного офицера, что и днём:

– Только сумасшедший капитан отшвартуется или поднимет якорь при такой видимости. У нас, в Кале, таких нет. Да и в Дувре тоже. Так что, господа, наберитесь терпения и не уплотняйте свою желчь досадой. Грог вам в помощь! Бог даст, завтра-послезавтра погода наладится.




III


Путешественникам указали, где можно неподалёку остановиться. Консьерж гостиницы «Masha» числился в заведении ещё и барменом, так что для начала предложил налить рома. Отказ не испортил ему настроения, и мужчина принялся судачить про злосчастный туман. В Кале других достойных тем для бесед не имелось. Словно тут давно никого не пыряли ножом из ревности или не забивали до смерти в уличной драке. Хотя, с другой стороны, для жителей портового города это всё могло быть делом обычным и уж куда менее значимым, чем гидрологические капризы Ла-Манша.

– Да, мсье, летом здесь редко когда туман держится более двух суток. Зимой – да… Тогда, бывает, и на неделю заляжет. Хотя, скажу я вам, в августе это не самая большая неприятность. В это время и смерчи в проливе не редкость. Так что всё не так плохо.

Говоривший являл собой редкий на таком месте тип оптимиста-всезнайки. При этом – не корысти ради, а в силу склада своего характера. На это даже возраст не влияет. Вот и мужчине за стойкой, одетому хоть и чисто, но весьма небрежно, что скорее бы приличествовало художнику, чем работнику гостиницы, было лет тридцать. Но таким он наверняка являлся и в двадцать лет, и останется им в пятьдесят.




IV


Исчерпав дежурную тему, француз вернулся к делам насущным.

– Назовите своё имя. Извините, но нам следует регистрировать всех постояльцев. Кале – пограничный город.

– Верейский. Князь. С сыном Кириллом.

– О, ваша светлость! Вы поляк? Впрочем, какое мне дело. У нас крайне редко останавливаются титулованные особы. Сразу предупрежу: в «Masha» нет хороших номеров. Мы больше портовая таверна. Хотя и для офицеров, а не матросни. Может, где-нибудь в центре пожелаете остановиться? Например, «Сторожевая башня» – приличное место. Она на Оружейной площади, рядом с башней, построенной шестьсот лет назад по приказу Филиппа I, графа Булонского.

– Вы достаточно осведомлены для простого консьержа. А хозяин в курсе, что вы спроваживаете гостей к конкурентам?

– Ваша светлость, я лишь люблю свой город и горжусь его историей. А что касается мсье Дефоржа, то ему самому не нужны проблемы с привередливыми гостями. Он говорит, что… как это… Ах, да! От них больше головной боли, чем дохода. Уж простите. Иногда он выдаёт такие странные поговорки.




V


Пальцы гостя замерли в кошельке. Консьерж заподозрил, что тот вдруг оказался пустым. Но наконец постоялец отозвался:

– Дефорж… Дефорж… Как-то мне уже доводилось слышать это имя. Он не бывал в России?

– Вон оно что, вы русский! Ваша светлость, во Франции труднее найти тех, кто не был в России. Здесь 1812 год будут помнить ещё долго. Я, правда, знаю об этом только по рассказам ветеранов. Не следовало Наполеону идти на Москву. От этого было бы лучше всем. А что до хозяина, то он никогда не говорил о русской кампании. Да и вообще – собеседник из него никудышный.

Тут словоохотливый консьерж оглянулся по сторонам, лёг грудью на стойку и поманил князя жестом, приглашая приблизиться. Верейский нехотя всё же слегка подался вперёд.

– Я думаю, что он был в Московии, – заговорил француз тихим голосом, его едва мог расслышать Кирилл, стоящий подле отца. – Рану свою – у него рука сохнет – должно быть, там же получил. Ещё у хозяина есть… друг не друг, слуга не слуга – но человек, преданный ему чрезвычайно. Сдаётся мне, он из тех, ваших, мест. За четыре года я не слышал от него никаких других слов, кроме «да» и «нет». Дефорж окликает его: «Гр-р-ри-ша-а-а». Что за имя?! Честное слово, я бы так даже собаку, будь она у меня, не назвал!




VI


Князь усмехнулся скорее не шутке, а акцентированному грассированию.

– Кстати, а почему гостиница называется «Masha»? Это ведь русский вариант имени Мария. Имя супруги хозяина?

Консьерж двинул плечами.

– Дефорж холост. Он приехал сюда лет пять назад, купил гостиницу у вдовы бывшего хозяина и сменил вывеску. Прежнее название – «Каюта шкипера» – лично мне нравилось больше. Но раз вы, ваша светлость, останавливаетесь у нас, я готов с этим мириться.

Француз улыбнулся, надеясь, что его шутку оценят. Но постоялец не принял игры:

– Да, придётся пожить здесь. В центре города что-то слишком шумно, да и не хочется пропустить момент, когда туман сойдёт. Планируем отправиться в Дувр с первой же оказией. Можете сделать так, чтобы нас известили о ней? Город ваш – не самое худшее место на Земле, но не для того, чтобы отпраздновать именины праздности.




VII


Консьерж понимающе кивнул и заверил, что сделает всё так, что лучше и не бывает. А насчёт городской суматохи объяснил, что их угораздило приехать во время ярмарки. Пока тут два века заправляли англичане, Оружейная площадь называлась Рыночной. И когда герцог Гиз в 1558 году вернул Кале в лоно Франции, то даровал жителям право дважды в год проводить на Place d’Armes ярмарки. Так что этой традиции уже больше двухсот лет.

– Вы действительно патриот своего города и знаете очень многое о его истории. Хочу отблагодарить вас за это.

Гость выложил сверх цены за номер целый луидор – золотая монета с лихвой покрыла бы даже оплату номера и ужина.

– О, ваша светлость, мою осведомлённость ещё никто так ценил! – не смог сдержать чувств консьерж. – Меня зовут Поль. Поль Вотье. К вашим услугам!

– Не уверен, Поль, но, по-моему, вы могли бы зарабатывать на том, чтобы рассказывать гостям Кале о городе. Подумайте об этом.

– О, спасибо, ваша светлость.

– Не за что. И вот ещё что… Позаботьтесь, чтобы на ужин дали что-нибудь съедобное. Ну, вы понимаете. Да, и вот – передайте Дефоржу мою визитку.

– Непременно… – уже с полупоклоном Вотье взял небольшую картонку золотистого цвета, глянул на неё и добавил, с трудом лопоча незнакомые слова: – Ва-сы-лый Мы-ха-ло-вы-ч…




VIII


Номера располагались на втором этаже. Верейские успели немного отдохнуть, пока им готовили ужин. Пригласить гостей к столу Вотье гарсону не доверил. Поднялся сам. Втроём они спустились в обеденный зал. Консьерж, он же и метрдотель, отвёл Верейских в дальний угол зала к столу. Он стоял на особицу, рядом уютно – так ещё лопаются каштаны в жаровне – потрескивали дрова в камине.

– Хоть лето нынче и прохладное, но хозяин запрещает разжигать огонь, экономит на дровах, – комментировал Вотье, пока отец с сыном усаживались. – А как узнал, что за гости заселились, тут же приказал растопить камин и усадить рядом. И, я так думаю, подальше от любопытных глаз и ушей.

С этими словами всезнайка заговорщицки подмигнул Кириллу и отбыл в сторону кухни. Мальчик вопросительно смотрел на родителя, но тот не замечал этого.

Сын лишь однажды застал отца в таком состоянии. Они тогда ехали по мосту через Неман и увидели, как опрокинулась лодка, в которой плыли мужик и баба с ребёнком. Движение тут же замерло, люди повыскакивали из телег и колясок – всех интересовало, чем дело закончится.

Василий Михайлович разом оказался у перил, вот-вот – и кинулся бы спасать бедолаг. Но тут он обернулся, увидел Кирилла и остановился. Когда сын подошёл к отцу, тот обнял его, продолжая вглядываться в речную гладь.




IX


Сейчас был момент, очень похожий на тот. Неясно лишь, кого сегодня ожидал увидеть князь. Тогда, на мосту, все ждали одного – появится чья-то голова из воды или нет. В конце концов вынырнула лишь одна – бородатая, с глазами – чайными блюдцами от испуга и линялой мочалкой волос.

Через какое-то время в дверях появился и хозяин «Masha». Он вошёл с улицы, его спутник – рослый малый со щекастой ряхой – присел в кресло у дверей. Пока Дефорж не спеша шёл к их столу, князь имел возможность хорошо рассмотреть его.

За те девять лет, что минули с их единственной встречи, он довольно сильно изменился. На первый взгляд – отпустил длинные волосы и мало ухаживал за ними, погрузнел. Его шаг утратил пружинистую лёгкость. Такой бывший гвардии корнет уже не вскочил бы стремглав в карету. Вдобавок левую руку на груди удерживал синий шарф, повязанный на манер орденской ленты.

Зрелище не самое приятное, но Верейский не хотел выдавать истинных чувств и улыбнулся одними краешками губ. Подошедший вопросительно и недобро глянул в ответ, заподозрив насмешку.




X


– Я просто вспомнил ваши приметы. Те, что были разосланы всем исправникам и урядникам Могилёвской и прилегающим к ней губерниям, – успокоил его князь. – «Роста среднего, лицом чист, бороду бреет, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось». Мало что изменилось из этого. Разве что особая примета появилась.

– Вы про это? – хозяин гостиницы отвёл от туловища руку на перевязи. – Так вашими стараниями, Василий Михайлович. От той пули, что вы мне всадили в день вашей свадьбы. Рана толком сразу не зажила, да и какой в лесу уход? Долго гноилась, потом вот рука болеть стала. К каким только докторам, европейским светилам, не обращался. Всё без толку. Сохнет медленно, но верно.

– Вы должны мне быть благодарны, Владимир Андреевич. Вместо унции пороха, как должно, я зарядил тогда в стволы вдвое меньше. Иначе бы руку вам пришлось ампутировать. Удар пули двенадцатого калибра в предплечье с двух шагов – очень серьёзная рана. Да вы и сами это знаете.




XI


Мужчина ушёл от ответа. Но это была не растерянность. Он тут же по-хозяйски сдвинул стул и уселся так, чтобы держать в поле зрения входную дверь. Теперь настала очередь откровенно рассматривать своего визави.

– А вот вы, мне кажется, даже помолодели, князь, – не удержался Дефорж от ухмылки. – Что стало с вашей подагрой, где мягкие бархатные сапоги?

– Не один вы умели рядиться в чужую личину.

– Да, не углядел я тогда в вас охотника… Оплошал.

– Что теперь-то вспоминать, – миролюбиво парировал Верейский. – Вы ведь тогда тоже не поздравить нас с Марьей Кириловной явились.

– А где же она? В России осталась?

– Да. Навсегда.

– Что так?

– Она умерла.

Услышав это, Дефорж разом обмяк всей фигурой, словно караульный после смены на часах. Потянулся к бутылке. Её тёмное стекло, показалось, обрело какой-то траурный отблеск. Он налил себе и князю и, не дожидаясь, когда тот возьмёт свой бокал, осушил свой до дна. И только потом заговорил.

– Извините. Мои соболезнования.

– Ничего. Уже восемь лет прошло. Сразу после родов.

Сказав это, Василий Михайлович едва кивнул на сына и представил:

– Кирилл.

Мальчик встал и склонил голову в знак приветствия.

– Дефорж… – начал было в ответ мужчина на французском, но затем, понизив голос, перешёл на русский: – Да ладно… Когда ещё доведётся побыть самим собой… Владимир Андреевич… Дубровский.




XII


Хозяин гостиницы замолчал. Появился Вотье в сопровождении повара и гарсона. Главным блюдом ужина стал фазан.

– Ничего нет лучше дичи, приправленной щепоткой шафрана, на вертеле, да ещё со спаржей! – священнодействовал Вотье. – Остаётся лишь оттенить всё это ярким букетом любимого вина Наполеона! Я поначалу сомневался – вдруг, это затронет ваши патриотические чувства. А потом решил, что вы, ваша светлость, человек просвещённый и лишены условностей и предубеждений.

Дефорж-Дубровский с нескрываемым удивлением слушал Вотье.

– Вы, Поль, очевидно, имеете в виду бургундское «Жевре Шамбертен», что изготавливают в департаменте Кот-д'Ор из винограда сорта Пино-Нуар? – отозвался с улыбкой князь.

Маска довольства сползла с лица всезнайки. У него опустились руки, и златобокий фазан едва не вынырнул из гнезда, обустроенного из спаржи на блюде Нимфенбургской фарфоровой мануфактуры.

Верейский тут же не преминул, по русскому обыкновению, подбодрить малого, терпящего фиаско:

– Полноте… На самом деле про любимое вино французского императора в России не осведомлены разве что помещики в забытых богом деревнях. В 1812 году казаки генерала Платова отбили целый обоз с бутылками «Жевре Шамбертен» с печатью Наполеона. Свой трофей Матвей Иванович направил не в казну, а пустил в коммерцию, так что в Российской империи оно стало весьма известно. Говорят, что вино это востребовано в среде новомодных наших литераторов.




XIII


Но слова князя не могли утешить Вотье. Он откланялся и с прямой спиной направился к бару. Там уже исходила слюной по ямайскому рому компания морских офицеров.

– Вы упомянули про новомодных литераторов. Кто в России на слуху? – вернулся к разговору Дубровский.

Верейский поначалу развёл руками, но затем нашёлся, что ответить:

– Ну, так сразу и не знаю, что ответить… А, вот среди молодых в силу входит Пушкин. Александр, кажется… Стихи действительно встречаются толковые. Кирилл, будь добр, прочти то, что недавно мне декламировал.

Мальчик отодвинул тарелку с фазаном, которого терзал хоть и с соблюдением этикета, с повадками голодного волчонка. Вытер губы салфеткой и хотел было встать, но отец остановил его жестом руки. Промочив горло сельтерской, Кирилл принялся читать наизусть:

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,

Где льётся дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья.

Я твой: я променял порочный двор цирцей,

Роскошные пиры, забавы, заблужденья

На мирный шум дубрав, на тишину полей,

На праздность вольную, подругу размышленья.

Я твой: люблю сей тёмный сад

С его прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный душистыми скирдами,

Где светлые ручьи в кустарниках шумят…

– Это же словно про Кистенёвку мою, – прервал, не дослушав, Дубровский и тут же осёкся. – Извините, юноша. Спасибо вам.




XIV


Хозяин «Masha» сделал знак Вотье и распорядился подать шампанского. После хлопка пробки какое-то время лишь серебряные вилки и ножи гостей чиркали о фарфор. Фазан же перед Дубровским так и остался нетронутым.

– Я хочу увидеть, – наконец прервал молчание Дубровский.

Князь сперва вопросительно поднял брови, но затем отозвался, на свой лад истолковав просьбу:

– Вы о портрете Марьи Кирилловны? Да, у нас с собой. В номере. Кирилл может принести.

Сын в ожидании просьбы отца отложил приборы, но теперь уже Дубровский остановил его.

– В моей памяти образ Марьи Кириловны запечатлён навсегда, и вряд ли работа какого-то губернского богомаза превзойдёт его.

– Тогда не понимаю, – отстранил свой бокал Василий Михайлович.

Хозяин гостиницы выдохнул, как если бы решился осушить не легкомысленный фужер с VeuveClicgot, а невозмутимый стакан хлебной водки, и произнёс:

– Саженье.

Слово щёлкнуло неожиданно резко и глухо, как удар курка армейского пистолета об огниво при осечке, и заставило князя двинуть бровью.




Из Рюриковичей и Палеологов





I


«Господин Верейский!» – в начале XIX века в гостиных Российской империи уже редко о ком так докладывали лакеи. Повывелся род. Что до фамилии, то считали её польской либо бело- или малороссийской. Действительно, немало Верейских на тот момент относилось к польской шляхте. А между тем потомком древнего русского удельного княжеского рода и носителем титула являлся лишь Василий Михайлович.

Дорога вильнула серым ужом от поста на российской границе, и тот исчез из виду. Лишь теперь князь позволил себе расслабиться, даже спина обмякла, как если бы с неё сняли тяжёлую ношу. Быть настороже теперь ни к чему. Причин тревожиться не имелось. Но не давал покоя сон, виденный накануне. В нём министр французской полиции Савари выдал ордер на его арест и пустил по следу агентов контрразведки Наполеоновской армии.

К своим пятидесяти годам Верейский совершил немало дел на благо Российской империи. Вот только всё за её пределами, да и на те Коллегия иностранных дел и Военное министерство наложили гриф «секретно». Опять же, его работа часто была связана с кознями, подкупами, играми на слабостях человеческих… Доброй славы ждать не приходилось.

То ли дело его далёкий прадед и тёзка с лихим негласным именем – Удалой! Хроники не раз упоминали о нём, как о правнуке самого Дмитрия Донского. Говорилось в них и о его жене Марии Палеолог, которой император Византии Константин XI приходился двоюродным дедом. О, времена! Порой Василию Михайловичу казалось, что он родился не в своё время.

В его жилах текла кровь сразу двух венценосных фамилий: Рюриковичей и Палеологов. Да, те престолы, как и знаменитая опала царя Ивана III, растворились в веках. Тем не менее благодаря этому князя с охотой принимал высший свет многих европейских стран.




II


Для своего потомка Василий Удалой являлся кумиром с юных лет. Летописи хранили данные о том, что сын удельного князя Михаила Андреевича Верейского в 1468 году в возрасте шестнадцати лет с отцом участвовал в походе русских войск на Казанское ханство. Через три года они вновь бок о бок в седле, но теперь уже в походе великого князя московского Ивана III Васильевича. Ему отец Василия приходился двоюродным дядей. Удельная дружина князей Верейских в ту пору осадила новгородский городок Демон. Его жители рассудили, что лучше сдаться на милость силе, заплатив откуп в сто рублей. Тогда-то молодой князь и обзавёлся своим прозвищем.

– Экий удалой! – воскликнул Михаил Андреевич, когда сын одним ударом сабли отсёк голову казначею Демона. Последнее, что услышал новгородец, когда при расчёте с москвичами вздумал торговаться, были слова Василия: «Сговор дороже гривен!»

Не по слухам знал княжич и о стоянии на реке Угре. Московские полки отворотили тогда войско хана Ахмата, и это стало закатом солнца Орды над русскими землями. Такой начало службы предвещал хорошее будущее троюродному брату великого князя. Расклад спутали великодержавные устремления последнего. Зачин же чёрным дням Василия Удалого и наследуемого им удельного княжества положил всё тот же достославный для Руси год избавления от ордынского ига.




III


Изначально молодой князь Верейский обладал иным прозвищем, чем осталось в хрониках.

– Экий ты, сын, залихват! – так на самом деле отозвался князь Михаил на расправу с городским казначеем.

«Залихват» пристало к Василию. Это вроде то же самое, что и удалой, но, как говорится, то, да не то. Слово имело двоякий смысл: с одной стороны – молодецкий, смелый и решительный, с другой – злобный и лукавый. Что для сильных мира испокон веков больше плюс, чем минус. За лих хват – такой мог хватить и лишнего за лихо. Вот таким лихом и оказалась для Василия и всего рода Верейских Мария Палеолог, племянница Софьи, великой княгини московской, супруги Ивана III.

Прозвище жениха сразу не легло на слух венценосной тётке. За восемь лет московской жизни приживалки та быстро вникла в суть чужой ей речи. Будущего свояка она уже мысленно видела в раскладе кремлёвского пасьянса. А вот в прозвище гречанка скорее уловила, чем распознала неприглядную двусмысленность. Устранить её наказали коломенскому протопопу Осии. Священник стал близок ко двору, обвенчав Ивана Васильевича с «деспиной» против воли митрополита Филиппа.




IV


Кремлёвские иноземки происходили из византийской императорской династии. Отец Софьи деспот Мореи, как называли тогда греческий полуостров в южной части Балкан, Фома Палеолог доводился родным братом императору Византии Константину XI. Мария же была дочерью брата Софьи Андрея Палеолог. Ему после смерти отца перешёл титул деспота. Больше наследовать оказалось нечего. Византийская империя пала. Константин погиб в 1453 году во время взятия Константинополя турками. Через семь лет под ними оказалась и Морея. Фома с семьёй подался в Рим. Вскоре родители упокоились, а юным Палеологам дал кров Ватикан.

Греческой царевне активно искали супруга по всей Европе. Годы поджимали – родилась она как раз в середине века. В то время невесты за двадцать лет пользовались не большим спросом, чем овчина летом. Дело уладили в 1469 году сватовством с овдовевшим великим князем московским Василием. На обязательные в таких делах церемонии – смотрины, заочное обручение в лице князя Фрязина, дальние переезды в Рим и обратно – ушло немало времени. Лишь 12 ноября 1472 года Софя добралась до Москвы. Её окружала свита из греческой знати, послов Ватикана при большом обозе. В его возах тряслись и книги, те, что заложат основу легендарной библиотеки внука Софьи – Ивана IV Грозного.

Три года ходивший в женихах властитель Руси первую брачную ночь откладывать не стал. По прибытию невесты в Успенском соборе Кремля свершили обряд венчания, хотя для этого и пришлось нарушить волю митрополита Филиппа.




V


Следом в Первопрестольную явился брат великой княжны Андрей Палеолог в надежде на внимание к его титулу – авось чем одарят. Да так и отбыл не солоно хлебавши. Москва и тогда славному прошлому готова была лишь внимать, кивая боярскими шапками, уделов ждать – дело зряшное. Зато дочку свою наследник отставного деспота Мореи с обоза снял, всё прок – одной заботой меньше. А сестра озаботилась хлопотами насчёт выгодной партии.

Свела же Василия Верейского с Марией Палеолог напасть, что одолевала Русь уже два века – ордынцы. Очередное нашествие хана Ахмата Иван III поначалу хотел принять как неизбежное и откупиться по обыкновению данью. Дело было не столь в робости великого князя. Не робеть – одно, но на одном этом при великих делах надорвёшься. Нужен дух, вера да ум, коими наградил бог деда – Дмитрия Донского, давшего отлуп степнякам на Куликовом поле. Только та победа оказалось таковой лишь в одном бою, а не во всей войне: через два года хан Тохтамыш сжёг строптивую Москву. Героические примеры хороши лишь в летописях, жить сподручней, опираясь на здравый опыт.

Всё шло к тому, что бояре уговорят властителя Московии явить деловую суть, а не отвагу. На совете великого князя, где обсуждали требование Ахматом дани, многие склонялись к тому, что лучше умиротворить нечестивого дарами, чем проливать кровь. На том бы и порешили, не вмешайся в дело великая княжна.




VI


Софья хоть и являлась королевной без двора, но гонор имела царский. Внутреннее ощущение причастности к правителям «второго Рима» не могли истребить ни годы мытарств с отцом по Европе, ни пансионства в Ватикане. Даже после четверти века замужества за великим князем московским она, вышивая в 1498 году шёлковую пелену, запечатлела себя «царевной царегородской».

Это вам не великокняжеские дочки, ничего, кроме сказок приживалок да румян с белилами, не ведающие. Такие бы сидели тихо в сторонке, ближе к печке, да чесали вспотевшие подмышки. Софья же выступила. Да как! Для начала горько разрыдалась – чем ещё вернее тронуть мужнее сердце? Затем с упрёками в малодушии принялась уговаривать супруга кончить с данничеством. Иван III не устоял. А скорее всего – просто нуждался в таких словах. Не зря, выбирая жену, исподволь держал в уме Москву как преемницу Константинополя. А далее целил, хоть и зажмурившись от робости, на статус Третьего Рима.

За что любящий муж лишний раз приголубит, того тёща не спустит. Так и двор кремлёвский – и до того не жаловал иностранку, а после и вовсе записал в чёрный список лиходеев. Известна беседа радетеля земель русских того времени Барсень-Беклемишева с Максимом Греком. Этот монах, канонизированный церковью в лике преподобных, оказался в Москве, будучи в свите царской невесты. Думный боярин сетовал: «Земля наша русская жила в тишине и в миру. Как пришла сюда Софья с вашими греками, так наша земля и замешалась, и пришли к нам нестроения великия, как и у вас в Царьграде при царях ваших».




VII


Отправной же точкой очернения деспины стало «дело о сажанье», сыгравшее ключевую роль в судьбе князей Верейских. Приключилось же оно три года спустя.

Отказав Ахмату, действовать безоглядно Иван III позволить себе не мог. Семью в компании боярынь он вместе с государевой казной отправил подальше от столицы – в вотчину князей Верейских Белоозеро. Мера предосторожности на случай, если басурмане одержат верх да займут Москву. Тогда уж Софье было наказано двигаться ещё дальше. Север на Руси всегда представал в двух ипостасях – местом как гиблым, так и укромным.

Мудрое решение великого князя его окружение истолковало на свой лад. Кто-то судил открыто. Так, владыко ростовский Виссарион в своём послании предостерегал Ивана Васильевича от постоянных дум и излишней привязанности к жене и детям. Чаще же злословили за спиной да доносили свои мысли писчей братии – той, что во все времена себе на уме. Из хроник той поры: «…ужас наиде на ны, и въсхоте бежати от брега, а свою великую княгиню Римлянку и казну с нею посла на Белоозеро»; «Великая княгиня Софья <…> бегала от Татар на Белоозеро, а не гонял никто же…».

Собаки побрехали, караван, как водится, прошёл. В октябре тумены Ахмата повернули от берегов Угры в степи. Расчёт избалованных лёгкой наживой вымогателей просчитала южная царевна, закалённая как невиданными доселе морозами, так и кознями обретённых соотечественников.




VIII


Великокняжеская семья с казной в целости и сохранности прибыла в Москву в начале 1481 года.

За месяцы нахождения части московского двора в Белоозере и решилась судьба Марии Палеолог. Мысль выдать племянницу за кого-то из ближайшего окружения супруга великая княгиня отмела сразу. Такой союз мог усилить антигреческие настроения и без того рыскающие по Кремлю, как бродячие псы по ночным улицам Москвы. Очевидное, казалось бы, укрепление влияния на Грановитую палату деспины в реальности пошатнуло бы землю под её ногами. Эта наука – из тех, где уложения таблицы Пифагора могут дать сбой: дважды два выдаст нулевой, а то и отрицательный результат.

А вот князь Михаил в супруги подходил как нельзя лучше. Не абы за кого дочь пусть и номинального деспота Мореи выдавали. На тот момент Верейские оставались немногими из князей, кто сохранил удельные права на свои владения. Опять же, они приходились сродственниками Ивану III, что давало основание на равных войти в ближний к трону круг.




IX


Князь Михаил Андреевич, давая согласие на брак наследника с греческой царевной, держал в уме свои расклады. Мнение жены великий князь всё чаще брал в расчёт, особенно после событий на реке Угре. Заручиться такой поддержкой казалось нелишним, и время обратиться за ней было уже не за дальними горами и синими морями. Уж слишком ретиво Иван III искоренял уделы, не трогал лишь те, что принадлежали великокняжеской семье. Когда дойдёт черёд княжества Верейского с Белоозером – оставалось лишь гадать.

Не зря горькие думы одолевали не раз битого жизнью князя. Пока судили да рядили с женитьбой, два года минуло. А как сунулись к Ивану Васильевичу за благословением, тот и выдал – да такое, что словно мошну с пояса срезал. За согласие на брак требовал подписать договор. По нему Михаил Андреевич оставался владельцем Белоозера лишь в течение жизни, не имея права завещать его сыну Василию Залихвату. Этим уделом одарил Верейское княжество Василий II за преданность двоюродного брата Михаила в междоусобных войнах. Теперь же сын решил пересмотреть условия дарственной. Дядя счёл разумным уступить племяннику: жертвовал малым, спасая удел. Так ему казалось.




X


В договор Василия записали уже «Удалой». Коломенский протопоп Осий оказался большим докой в летописях и недолго ломал голову над задачей от Софьи. За два с половиной века до того имя князя галицкого Мстислава Удалого на Руси с языков не сходило. А у чернецов монастырских, так у тех – на перья соринкой липло. И было от чего: трон под ним был не в одном княжестве, успешно ратничал он с половцами, мадьярами, поляками, чудью…

Мстислав воеводил и в обросшей легендами битве на реке Калке. Куда в те времена без Удалого? Хотя в тот раз мог и в своих хоромах княжеских в Галиче отсидеться. Только бы на пользу общему делу сталось. Накануне сражения Мстислав умудрился повздорить с русскими и половецкими князьями. Ни свет ни заря кинулся в бой, нарушив планы союзных дружин, чем и обрёк их на гибель. Сам же удало бежал от монгольских туменов. Что с того? Тогда строго не спросили, теперь-то уж чего было рядить.

Софья одобрила предложенный вариант. Так был Залихват да весь вышел, появился – Удалой. Осии же доверили и работу над ошибками в летописях с упоминанием прозвища молодого Верейского. Сам же он, как и родитель, отнеслись к замене безучастно, как к фляге с водой в дождливый день: Удалой так Удалой, главное – «ух!» на месте. Русской душе, то и дело предстающей нараспашку, чаще важнее форма, а не содержание.

Последним отпрыском ветви от Марии Палеолог и Василия Удалого являлся князь Василий Михайлович Верейский. В закрытом штате Министерства военных сухопутных сил Российской империи он числился помощником министра по особым поручениям.




Американец





I


– Вот тебе и потомок Рюриковичей да Палеологов: всей свиты – один Американец, – усмехнулся князь, взглянув на графа Фёдора Толстого.

Карету изрядно тряхнуло. Отчизна и не думала баюкать путешественников, а радушно тормошила своими ухабами. Толстой даже не проснулся, лишь, коротко всхрапнув и хмуря брови, как обиженный ненароком ребёнок, опять устроил затылок в изголовье сиденья.

Верейский в поездки по Европе не брал слуг. При его роде занятий не следовало допускать кого бы то ни было в личное пространство. Лишние глаза и уши волей-неволей несли угрозу секретности миссии. Что до бытовых вопросов, то в их решении с охотой за хорошие чаевые помогали служки гостиниц или меблированных комнат, где он останавливался. А вот без помощников в делах разведки обойтись сложнее. Для этих целей военное министерство и направляло князю своего рода адъютантов.

Командировали, как правило, образованных, уже зарекомендовавших себя в делах офицеров из мелкопоместного дворянства. Их отличали исполнительность и дисциплина. Не обязательно, что все они по натуре своей были таковыми, но каждому хотелось проявить себя. Попасть в донесения самому государю было сродни получения внезапного наследства. Такие расклады открывали виды на успешную карьеру – единственный шанс выбиться из прозябания в нижних строчках табеля о рангах.

Князь и вёл себя с ними соответствующе: привечал, но не сходился близко, как иной шеф департамента с чиновниками канцелярии из родовитых дворян или начинающих литераторов.

В этот раз всё сложилось иначе.




II


Помощник явился к Верейскому семь месяцев назад в Дрездене. Туда князь направился для встречи с русским посланником в Саксонии Василием Васильевичем Ханыковым и специальным агентом майором Виктором Антоновичем Пренделем. Необходимо было скоординировать мероприятия по дезинформации относительно положения в армии фельдмаршала Кутузова на театре военных действий с Османской империей. Василий Михайлович один из немногих знал всех агентов Особенной канцелярии в Европе, в его же полномочия входила оперативная связь с ними в случае необходимости.

По документам новоявленный помощник значился мещанином Алексеем Карповичем Ивановым, художником. Стипендиат Императорской Академии художеств направлялся на стажировку у европейских мастеров живописи. По осанке же и тому, как «художник» вручил бумаги, в нём легко угадывался офицер. Досадуя на штабных, сочиняющих нелегалам легенды, и уже не ожидая ничего хорошего, князь вскрыл пакет. Не читая бумаги, принялся водить ею круговыми движениями над зажжённой свечой.

Меж тёмных строк, выведенных крупным и аккуратным, как жемчужное ожерелье, дамским почерком, явились мелкие торопливые светло-коричневые буквы от невидимых чернил. Адресат без труда узнал почерк директора канцелярии стратегической разведки Особенного отдела полковника Воейкова. Алексей Васильевич уведомлял помощника министра по особым поручениям, что ему, «впредь до особого распоряжения, откомандировывается для содействия в выполнении поставленных задач рядовой Преображенского полка граф Фёдор Иванович Толстой».




III


Верейский мысленно чертыхнулся. О его новом адъютанте легенды кочевали из одной столицы в другую со скоростью почтовых карет. И мало того – обрастали небылицами, как днище шлюпа водорослями и моллюсками. К двадцати восьми годам Толстого уже дважды лишали эполет. Поводов же для этого на самом деле он давал куда больше, но иные оказии удавалось замять влиятельной родне.

А всё прескверный, по общему мнению, характер знатного дворянина. Банальную размолвку он мог обернуть сатисфакцией. Хорошо развитый физически, уверенно владевший пистолетом и шпагой, граф каждую дуэль оборачивал в свою пользу. Говорят, за ним уже числилось с полдюжины мертвецов. Но у тех побед была и обратная сторона.

За год до этого Верейский наведывался в Россию. Тогда на целый день он застрял на почтовой станции у Чудова из-за метели. Главным образом коротали время около самовара и с бутылкой рома, так что, хочешь или нет, пришлось слушать анекдоты товарищей по ненастью. Один из них, чиновник Министерства народного просвещения, оказался вроде как хроникёром жизни Американца. Так что о его похождениях князь был весьма осведомлён.

По окончании морского кадетского корпуса Толстой был зачислен в Преображенский полк. Впрочем, в рядах элитного подразделения он служил недолго. Как-то подпоручик опоздал на строевой смотр. Причина – летал на воздушном шаре. Кузины ликовали, полковник Дризен оказался менее впечатлительным и строго отчитал Толстого. Тот же счёл выговор за оскорбление и плюнул командиру в лицо. В итоге – дуэль и тяжёлое ранение полковника.




IV


Неизвестно, каким мог оказаться приговор трибунала, но в дело снова вмешалась родня графа. Его зачислили матросом в команду шлюпа «Надежда», отчалившего в августе 1803 года из Кронштадта в первую русскую кругосветную экспедицию. Русский язык, упорядочив все аспекты бытия, как скаред – кухонную утварь, определял такой исход дела как «от греха подальше». Но универсальные житейские формулы в отношении некоторых людей дают сбой, при этом без каких-либо трагических последствий для них. Толстой и был такой самой ходячей аномалией.

Неуёмная энергия матроса и его скверный характер вскоре обернулись проблемой для всего экипажа. Ссоры, злые шутки не давали покоя никому на шлюпе. Досталось и корабельному священнику, и Адаму Иоганну фон Крузенштерну, на русский манер – Ивану Фёдоровичу. Корабельный поп по вине графа лишился предмета своей особой гордости – окладистой бороды. Толстой напоил его так, что тот не добрался до своей каюты и заснул у грот-мачты. Очнувшись же, не сумел поднять головы: борода оказалась припечатана к палубе сургучом. Батюшка не решился сломать казённую печать и отослал юнгу за ножницами.

Капитан же комическим образом лишился важных бумаг. Однажды в отсутствие Крузенштерна, Толстой с любимцем экипажа орангутангом проник в капитанскую каюту, окропил из чернильницы лист бумаги и вышел. Обезьяна хорошо выучила урок и залила весь капитанский стол чернилами, испортив документы и карты.




V


Заходы в порты тоже не обходились без приключений. Миссия кругосветки могла оказаться под угрозой, и Крузенштерн принял решение избавиться от главного бузотёра «Надежды». Списали Толстого на берег на одном из островов в Русской Америке. Но прежде чем добраться до Камчатки и далее на большую землю, Фёдор ещё два месяца жил на Алеутских островах – вот откуда и прозвище. Рассказывали, что аборигены умоляли его стать их вождём, но граф соскучился по Петербургу.

На попутном корабле бывший матрос доплыл до Петропавловска. Оттуда, где пешим, где на лошадях, где по рекам – в общем, как мог, добирался до Петербурга. Так что, если Крузенштерн вошёл в историю как первый русский, совершивший кругосветное плавание, то Американец мог бы тоже рассчитывать на лавры, ведь половину той кругосветки одолел пешком. Но графа ждали отнюдь не почести.

До столицы он добрался к осени 1805 года, но прогуляться по Невскому разжалованному офицеру не довелось. Сразу же с городской заставы рядового направили в корпус его однофамильца генерала от инфантерии Петра Александровича Толстого. Русские войска по морю отправились в Шведскую Померанию. Шла русско-австро-французская война, больше известная как Война третьей коалиции. Сорвиголове такой поворот дела оказался к лучшему. Толстой отличился в стычке с французами под Ганновером, получил лёгкое ранение, и по завершении кампании ему возвратили гвардейские эполеты.

Через пять лет за участие в групповой дуэли военный суд вновь разжаловал поручика Толстого в рядовые.


V

I

Князя впечатлить анекдотом – всё равно что бабку-повитуху тронуть до слёз девичьим секретом, но эта история тогда почему-то запала в память. Вот как будто к знатью, что их судьбы с Американцем пересекутся. Не иначе, Толстые вновь подсуетились и добились назначения опального родственника за границу. По букве-то служба является таковой, хоть в казармах, хоть на заграничных харчах.

Верейскому стало досадно за шахер-махер в сфере разведки, словно это какой-нибудь департамент Министерства просвещения. Воейков, понимая всё это, приписал в конце: «Василий Михайлович, увы, ничего не мог поделать. Чернышёв отзывается о графе как человеке большой отваги, был с ним в деле под Фридландом. Используйте это».

В том сражении, названном Фридландским побоищем, Наполеон разбил русско-прусские войска и вынудил заключить Тильзитский мир. В битве недалеко от Кёнигсберга русская армия в очередной раз явила пример стойкости и отваги. Так, британский посланник доносил в Лондон, что русские войска «победили бы, если бы только одно мужество могло доставить победу».

Почти треть русской гвардии полегла в Восточной Пруссии. Потери могли оказаться ещё больше, если бы адъютант генерала Уварова штабс-ротмистр, а ныне подполковник, спецагент в Испании Александр Чернышёв не нашёл брод через реку Алле. Так что его характеристика новому помощнику Верейского дорогого стоила.


V

II

Верейский незаметно поднял взгляд от бумаги. Иванов-Толстой с безучастным видом ждал, когда его шеф ознакомится с посланием. Лицо с крупным носом, большими чувственными губами и широко посаженными глазами вытянулось от расслабления мышц. Хотя обманываться на этот счёт не стоило: флегматичность в любой момент могла вывернуться наизнанку, как шкура ежа.

– Вот что я вам скажу, Алексей Карпович, давайте до точки придерживаться легенды и настоящее ваше имя и титул забудем до возвращения в Россию, – вместо приветствия сказал тогда Верейский. —Наслышан о вашем, так сказать, непростом характере. Так что сразу предупреждаю… оставьте его за этим порогом. Ваша несдержанность может стать угрозой для нашей чрезвычайно важной и секретной миссии. Я не полковник Дризен: разносов не будет, утирать плевки не намерен, до дуэли дело не дойдёт… Я вас просто лик-ви-ди-ру-ю.

Всё это князь произнёс без особого выражения, как если бы читал вслух газетную хронику. Помощник две-три секунды никак не реагировал на сказанное. Василий Михайлович уж было подумал, что он ещё и туг на ухо. Но затем лицо «художника» ожило и стало добродушным. Можно было подумать, что Верейский рассказал, как бодал Феденьку «козой» в животик, когда у того ещё молоко кормилицы на губах не обсохло. А вслух произнёс:

– Князь, это лучшее из наставлений по службе, которое я когда-либо получал. Честное слово!




VIII


Владение языками, наличие информаторов и знакомств среди власть имущих или близких к ним людей – залог успешной деятельности разведчика. Но лишь чутьё придаёт им истинную ценность, без него любой агент – ни гордая птица, а лишь пернатое. Чутьё – это крылья, без них не взлететь. Хотя и полагаться исключительно на него тоже опасно: залетишь не туда, а то и голову разобьёшь. Этот урок Верейский усвоил от отца и за много лет работы за границей заучил не хуже «Отче наш».

Так вот чутьё ему сразу подсказало, что из Толстого выйдет дельный помощник, несмотря на его вздорный характер. Впрочем, таковым граф считался в обычной жизни, там же, где ценились решительность и способность генерировать неординарные решения, он проявился в ином ракурсе.

Карета в очередной раз ухнула в дорожную яму, но Фёдор Иванович снова ухом не повёл. Лишь машинально рукой коснулся левой стороны сюртука, там неизменно крепилась наплечная кобура с двуствольным пистолетом. Такая амуниция была в диковинку в Европе, обзавёлся ею матрос первой русской кругосветки в бразильском порту Форталеза. Ведавший розыском контрабандистов португальский офицер с обычной для португальцев непосредственностью решил установить личность Толстого, внешность которого вызвала у таможенника подозрения.

Закончилось всё тем, что оба схватились за пистолеты. Хорошо, что товарищи не дали им спустить курки. В итоге разобрались, выпили мировую и обменялись презентами. Гроза контрабандистов снял наплечную кобуру, видя, с каким интересом её разглядывает русский, а тот – золотой перстень с фиолетовой шпинелью, знак особой симпатии одной из кузин.




IX


Сам Верейский считал, что если разведчик берётся за оружие, это явная недоработка или того хуже – провал. Их задача – ставить капканы, а не устраивать канонаду при облаве на волка. Хотя и одобрял готовность помощника к любому развитию событий. Тот всегда был начеку.

Бумаги, передаваемые осведомителями и агентами, князь никогда не хранил при себе. Документы тут же перекочёвывали в тайник, оборудованный в мольберте Алексея Иванова, всегда находившегося где-то поблизости. Оказалось, Толстой и в самом деле владел кистью, к чему его ещё в детстве пристрастил гувернёр-француз.

В Париже деятельность князь развернул широкую. За короткий срок ему удалось создать сеть информаторов в правительственной и военной сферах Франции. Идеи здесь не работали, а лишь деньги, и деньги немалые. Самой большой удачей стала вербовка сотрудника военного министерства Мишеля. Этот чиновник имел доступ к целому ряду сверхсекретных документов, включая донесения о состоянии русской армии.

Особую важность являл доклад, составляемый каждые пятнадцать дней на основании рапортов командиров частей. Доскональное описание положения дел французской армии готовили только в одном экземпляре для самого императора. Но прежде чем этот документ ложился на стол Наполеона, его копия оказывалась в мольберте одного русского художника. Так что Бонапарт знакомился с документом одновременно с российским послом, после чего тот незамедлительно отправлял дипломатическую почту в Санкт-Петербург.




X


Мещанин Иванов ни разу не подвёл, всегда оказывался в нужное время в нужном месте. При этом нередко проявлял находчивость и смелость, в его действиях не было определённой схемы. Отчасти ещё и поэтому слежка французской контрразведки за Верейским не дала результатов. Нельзя было не проникнуться симпатией к этому человеку. Хотя для того чтобы сойтись близко, у них не было ни условий, ни времени. Тем не менее князю иногда казалось, что они могли бы подружиться, будь ровесниками или при других обстоятельствах.

Знать французской столицы благосклонно отнеслась к русскому князю, к тому же, пусть и дальнему, потомку императоров Византии. Он хорошо разбирался в живописи и литературе, мог живо судить и о премьере в Комеди Франсез, и о новостях из-за океана о Томасе Джефферсоне. Верейского охотно принимали в доме сестры Наполеона Каролины – королевы Неаполитанской. Другую сестру императора, красавицу Полину Боргезе, версальские сплетники записали ему в любовницы. Мало того, огненная драма на балу у австрийского посла, князя Шварценберга, сделала князя героем. Тогда в апогей раута во дворце случился пожар. Русский дворянин, в отличие от большинства находившихся в здании мужчин, действовал решительно. Вдвоём с оказавшимся неподалёку русским художником они спасли немало людей, в том числе жён маршалов Нея и Дюрока.




XI


В глазах высшего света Парижа князь обрёл репутацию человека образованного и храброго. Это с одной стороны. С другой —легкомысленного ценителя удовольствий, к тому же записного волокиту за хорошенькими женщинами. С таким не обязательно держать себя в жёстких рамках приличий и быть всегда начеку. Всё это играло князю на руку и облегчало доступ к важной информации и вербовку информаторов.

Французская контрразведка не могла не заинтересоваться такой особой как Верейский. За ним приставили филёров, подсылали ложных информаторов, но тщетно. Василий Михайлович ни разу не прокололся и не купился на эти уловки. Хотя для силовиков доказательная база – дело третье, они больше полагаются на внутреннюю убеждённость в том, что кругом лишь враги. Министр полиции Савари особо невзлюбил князя и стал искать возможность удалить его из Парижа. Для этого он даже инициировал статью в газете «Журналь де Деба», где недвусмысленно звучала мысль, что этот русский дворянин – шпион.

И хотя улик против Верейского французским контрразведчикам раздобыть не удалось, стало понятно, что это лишь дело времени. Потому-то военный министр и принял решение отозвать своего одного из самых ценных агентов.


X

I

I

Для Верейского приказ Барклая де Толли не стал неожиданностью. Он и сам понимал, что настойчивое внимание Савари добром не кончится. Князь объявил ближнему кругу парижских знакомых о болезни матушки – на самом деле покойной уже полвека, и незамедлительно отбыл. Всю дорогу до российской границы его не оставляла тревога. Ничего конкретного, но томило ощущение, что при отъезде второпях им допущена какая-то оплошность. Любой неосторожный шаг мог обернуться ордером на арест, а кому-то и стоить жизни.

Иванов-Толстой присоединился к шефу уже после Варшавы. Восстановленное по итогам Тильзитского договора польское государство в виде Герцогства Варшавского де-факто находилось под французским протекторатом. Так что забывать о мерах конспирации на территории Польши не следовало.

Только миновав будку пограничной стражи, князь впервые обратился к Толстому по-русски и по настоящему имени и отчеству:

– С возвращением на Родину вас, Фёдор Иванович!

Тот в ответ лишь кивнул головой, пробурчав что-то вроде «благодарюивастоже», и закрыл глаза.

Василий Михайлович обдумывал доклад на имя Барклая де Толли. В нём он непременно укажет, что рядовой Преображенского полка Толстой зарекомендовал себя лучшим образом: дисциплинированный, храбрый и инициативный. Благодаря этим качествам ему удалось способствовать помощнику министра по особым поручениям в успешном выполнении его задач. Вывод – рекомендовать для восстановления в офицерском звании.

Всем нам в небесной канцелярии нет-нет да и дают шанс исправить какие-то свои ошибки. Так заплутавшего в лесу охотника случай приводит к тропке, ведущей на большак. Но большинство слепы и глухи к знакам или хуже того – не ценят открытые им возможности. Князю хотелось верить, что его помощник не из таких.




У «Ивана Ёлкина»





I


Толстой открыл глаза, как если бы мысли попутчика явились ему наяву. Мельком, словно дама в стеклянную витрину третьеразрядной шляпной лавочки, глянул в мутное оконце и потянулся. От души. Натужный звук не уступил бы тому, с коим дюжий канонир вытягивает «единорог» из склизкой ловушки прусской грязи. Упражнение отозвалось в большом здоровом теле приглушёнными раскатами грома.

Затихнув, «громовержец» нетерпеливо постучал по стенке кареты. «Тпру-у-у-у!» – немедля отозвался возница – русский мужик, севший на козлы на границе. Попутчики отошли до ветру. Остановка выдалась на краю рощи, за ней уже маячили окраины Брест-Литовска. Мужчины с облегчением изучали их сквозь ветви лип в бахроме молодых листьев. Толстой хмыкнул:

– Мы будто отливаем в строю Ольвиопольских гусар.

Князь оценил армейский юмор – гусары полка из резерва Дунайской армии носили доломаны зелёного цвета.

– Да вы и впрямь художник, граф.

По возвращении к карете рядом увидели ещё одну. Её пассажиры направлялись в обратную сторону – к границе. Лошади стояли по разные обочины тракта и тоже воспользовались санитарной остановкой по назначению. Около дымящихся кучек, оставленных их парой гнедых, попрыгивала стайка воробьёв.

– Смотрите, Василий Михайлович, до чего в России-матушке предпочтенье всему заграничному дошло, – шутя, но с ноткой досады сказал Толстой. – Даже воробьёв лошадиное дерьмо из-за кордона манит больше, чем родимое.

– Эка вы, Фёдор Иванович, загнули, – отозвался добродушно князь и добавил с улыбкой: – А потом, может, овёс у ляхов действительно слаще.

Граф ничего не ответил и первым забрался в карету.




II


– Эх, князь, вы всю жизнь по заграницам, – обратился к шефу помощник, как только они тронулись. – И вам сложно понять моё неприятие лизоблюдства российского дворянства перед Европой.

– Вот уж не ожидал встретить в вас такого патриота. Вы так органично вписались в европейскую жизнь… Впрочем, это может быть свойством натуры. Слышал, алеуты предлагали вам стать их вождём?

Американец лишь отмахнулся, не принимая лёгкого тона разговора:

– Дело не в этом. Я действительно знаю несколько языков, не стушуюсь в любом обществе… Но не забываю, кто я есть по рождению. Прежде всего Фёдор Толстой – русский человек! Да, в опере ценю итальянца Чиморозе, в балете – француза Дидло, в живописи – испанца Гоью… А вот слезу пустить могу лишь у икон Дионисия или от казачьей песни… При Фридланде у нас с войском атамана Платова как-то биваки соседствовали. Вот когда я душу отвёл! Даже карты забросил. Ходил вечерами меж костров, всё слушал пение донских молодцов. И наслушаться не мог…




III


Толстой умолк. Казалось, он мысленно напевает что-то, не смея дать звуку воли, и от этого имел сходство с бронзовым колоколом, чьё нутро лизнул растревоженный полусонным звонарём язык. Князь не решился нарушить молчаливого пения. Для него откровением стали и многословность, и сентиментальность записного бретёра. Никак его бравый помощник захандрил? Немудрено – на днях ему опять придётся вернуться к жизни разжалованного в рядовые гвардейского офицера. Когда тот снова заговорил, Верейский даже забеспокоился: уж не читает ли он его мысли?

– Не думайте, что я приуныл оттого, что вместо боливара буду опять носить солдатскую шинель…

Через паузу Толстой ухмыльнулся и помотал головой:

– Недолго мне в ней маршировать!

Князь вопросительно поднял брови, отчего лоб разрезала большая складка. Его помощник по-своему истолковал эту мимику:

– Я не про ваш доклад командованию, Василий Михайлович, речь завёл. Пишите в отчёте что должно. Не хватало, чтобы я ещё сам за себя хлопотал. Война не за горами. А уж в баталии-то я себе эполеты верну непременно. Если, конечно, голову не сложу прежде. Ну да бог не выдаст, свинья не съест.




IV


Казалось, Толстой хотел ещё что-то добавить, но оборвал речь, прислушиваясь к сказанному. Глаза его оживились:

– Кстати, насчёт поесть! Предлагаю, князь, отметить наше возвращение в Отчизну русским обедом. Никаких жульенов и страсбургских пирогов, а уж устриц – тем более! Знаю в этом городке одно местечко м-м-м… Ярославский купчишка один открыл. И ведь не прогадал! Кто напоследок, а кто по приезде вкусить русской еды желает. Отказа, уж как хотите, а не приму.

Верейский картинно поднял руки вверх. Граф, ободрённый этим жестом, хлопнул ладонью в стенку кареты, привлекая внимание, и громко спросил:

– Слышь, ездовая душа, знаешь, где трактир «Иван Ёлкин»?

– Как не знать, ваше высокблагородь!

– Вот и правь туда!

– Не извольте беспокоиться, доставлю в лучшем виде! Но-о-о-о, залётные, шевели копытами немытыми! – засуетился мужик, мечтая получить от барина на водку.

– Иван Ёлкин… Кто таков? – спросил с лёгкой иронией князь.

– О, вы не в курсе?! Сразу видно – наездами у нас. В России так кабаки называют. Мужики азбуки не знают, им хоть какую вывеску напиши – один чёрт ни бельмеса. Целовальники и докумекали еловую ветвь над входом приколачивать. Не накладно, и лапти дорогу знают. Вот этот ярославский и решил так свой трактир назвать. Умно.




V


Карета с моста скатилась в незамысловатый лабиринт улочек Брест-Литовска. Форпост на западной границе Российской империи вошёл в её состав семнадцать лет назад при третьем разделе Речи Посполитой. К тому времени славные дни некогда торгового и ремесленного города канули в Лету, как сорвавшийся с удочки жерех в Западный Буг.

А всё опустошительные войны XVIII века: разрушенные здания уже не отстраивались, горожане побогаче съезжали в более спокойные места. Хотя с вхождением в состав России брестчане немного ожили: заработали суконная фабрика, винокуренный и маслобойные заводы… По улицам заскрипели подводы возвращенцев. Всё же Брест-Литовск можно было назвать типичным уездным городишком на полтысячи дворов. Обособляла его лишь приграничная атмосфера. Она не имела явных отличий, но незримо ощущалась во всём, даже в том, как цепные псы лаяли на бродячих: дежурно – для устава.

Но если где-нибудь на Рязанщине главной достопримечательностью уездного центра могла слыть огромная лужа, то здесь высились остатки пятиугольного Брестского замка. Верейский знал, что разрабатывались проекты по его реконструкции и возведению новых фортификационных сооружений. Теперь всё это зависело от исхода нашествия французских армий.




VI


Трактир оказался большим рубленым домом на манер избы. Одна из редких новостроек в городе выбивалась из его архитектуры европейского захолустья. Выглядело так, как если бы драгун нижегородского полка затесался в строй гусар маршала Нея. Среди внутреннего убранства главенствовали столы и лавки. Мебель в стиле а ля русс между тем была добротной. Такую не одним топором ладили в соседней улице, видно, что руку приложили истинные мастера. Получился не лубок, а изысканная стилизация. Хозяин не поскупился на обустройство, вышло так, что и гоголем прошёлся, и лицо сохранил. Толстой приветствовал его вопросом:

– А чего ты, Устин, еловых веток не приколотишь над дверью, как водится в России?

– Не к душе это. У нас, ярославских, лапник по дороге на погост за гробом кидают, – ответил трактирщик и мелко перекрестился.

Гостям поднесли две большие рюмки хлебного вина двойной очистки. К ним на серебряной тарелке – квашеной капусты с двумя вилками и ржаным хлебом на липовой узорчатой дощечке.

– С прибытием вас в Отчизну, господа! Пусть ваши дела идут слава богу! – трактирщик сказал это буднично, как деревенский поп на свадьбе.

– Вот теперь вижу, что признал меня, каб-бацкая твоя душа! – оживился Толстой.

Без церемоний он махом опрокинул рюмку и с прищуром ткнул вилкой в капусту. Приподнял руку и задержал её на весу, радостно оглядывая отливающие золотом масла белёсые пряди в веснушках семян аниса и в перламутровых искрах мелкорубленого лучка и тут же с наслаждением отправил всё это великолепие в рот. Верейский глотнул слюну и немедля потянулся к рюмке.




VII


– Как же не признать господина хорошего, – чуть обождав, залопотал хозяин. – Не каждый день сверх счёта четвертную кладут.

Князь, услышав это, даже прекратил жевать.

– Нет, Василий Михайлович, это не то, что вы могли подумать. Никаких кутежей. Как можно?! Всё-таки не за буклями в Париж ехал. А на чай оставил, так… На удачу, можно сказать. Ведь не знал, что и кто ждёт за кордоном.

– Подтверждаю, всё чинно-благородно с их стороны было-с.

Князь помягчел лицом и заработал челюстями. Затем не удержался и спросил, глядя на то, как Толстой с аппетитом подчищает капусту.

– Где же вы, Фёдор Иванович, к такой незамысловатой пище-то пристрастились? Явно не в родительском доме.

– Не поверите – в Российско-американской кампании. Вот вы улыбаетесь, а между тем никакого отношения к моему прозвищу это не имеет. Управляет тамошней канцелярией Кондратий Фёдорович Рылеев, мой хороший приятель. Так вот он и завёл у себя «русские завтраки», на них подавали очищенное хлебное вино, кислую капусту да ржаной хлеб.

– Понятно теперь, почему Аляска остаётся необжитой.

– Напрасно, Василий Михайлович. Рылеев образованный и весьма деятельный человек. Только в этакую даль дальнюю, уж поверьте знающему человеку, колонистов толковых сосватать – большая проблема. А от сброда и проку никакого… А насчёт «русских завтраков» – так ведь кто только не съезжался к Кондратию на Мойку: и знатные особы, и литераторы, и дамы света не брезговали. Но я вас одной водкой да капустой с хлебом потчевать не собираюсь.




VIII


Толстой подозвал жестом хозяина, дающего в стороне круги соколом над лебяжьим выводком:

– Ну, сказывай, Устин, чем потчевать намерен?

– На закуску балычок рекомендую. Намедни только получили… На цвет – янтарь как есть: хоть в оправу вставляй да девок одаривай.

Граф выразительно посмотрел на князя – мол, каков экземпляр! Тот одобрительно улыбнулся.

– Икорка само собой: белужья зернистая – икринка к икринке – да паюсная ачуевская-кучугур с распахом – на срезе каждая икринка пополам аккурат, как если бы яблоко какое. Рыжики солёные имеются. Еловые. Дух такой, что зажмурюсь – и как будто у себя в ярославском лесу окажусь… Под это дело зубровка хороша будет. Сами настаиваем из полугарного хлебного вина и медком её липовым смягчаем. Катится, как салазки в Рождество…

– Полугарное? – князь, имеющий мало языковой практики, всякий раз спрашивал значение незнакомых ему слов.

– Это у нас ещё Петр Первый завёл так испытывать на качество хлебное вино, – отозвался граф. – Зажгут меру, и несгоревший остаток должен составлять ровно половину от того, что было. Отсюда и название – полугарное.

Ободрённый кивком Толстого, ярославец продолжил:

– Следом селяночку – со стерлядкой. Вчера ещё в Днепре плескалась, нагулянная – жирники злато и только! Глянешь в тарелку – так словно кто империалов сыпнул. Тут же расстегайчики с судачком да печёнкой налимьей…




IX


Рядовой Преображенского полка хлопнул ладонью по массивной столешнице, не дав трактирному златоусту довести речь до конца:

– Вот что он творит, Василий Михайлович, а?! Так ведь и слюной изойдёшь, пока дослушаешь до конца. Подавай уже, ирод! Ну и всего, чего ещё полагается…

Хозяин, довольный такими словами, кивнул половому, и тот метнулся на кухню.

– А поросёнок молочный есть ли? – не удержался от дальнейших расспросов Толстой.

– Как не быть! Изволите понежней – со сметаной? Или румяного? Это так, чтобы корочка с хрупостинкой, для того водочкой смочить…

– Давай уж с этой самой хрупостинкой твоей! Да и смотри, чтобы на блюде, непременно целиком.

Устин удалился, только завидев двух половых. Молодцы несли на вытянутых руках большие подносы, каждый величиной с колесо телеги. На них уже что-то дымилось в порционных сковородочках в окружении серебряных жбанчиков с икрой и фарфоровых тарелочек, уложенных ломтиками провесной, нарезанной в толщину ассигнаций ветчины и ещё – сразу даже и не разберёшь – чем-то. Дополняла этот натюрморт золотобокая тыква с бременем неженских солёных с хреном и смородиновым листом огурчиков.

– Да осилим ли всё, Фёдор Иванович? – шутливо взмолился Верейский. – У нас ведь с вами желудки не малороссийских помещиков.

– А это ничего, Василий Михайлович. Мне и полюбоваться на родную пищу отрадно. Где не живот, там глаз порадуется. Не каждый день.




X


Когда нахлынувший разом от услышанного и увиденного приступ голода ретировался под стремительным натиском закусок, беседа возобновилась. Теперь слово держал Верейский:

– Надо признать, всё действительно вкусно, – он указал на яства перед ними. – Хотя для меня всё это не имеет иной ценности, кроме гастрономической. Моих предков вынудили покинуть родину ещё при Иване III. Польский король и великий князь литовский Казимир IV обласкал беглецов. Как-никак – Рюриковичи! Ведь мой полный тёзка приходился внуком Дмитрию Донскому. На случай войны с Москвой такого валета в колоде претендентов на трон можно было удачно разыграть. Король наделил предка уделом в Смоленском воеводстве. То поместье до сих пор остаётся за Верейскими. В состав Российской империи земли вошли ещё при Алексее Михайловиче, но подлинно русскими они так и не стали. Смоленское дворянство лишь недавно перестало именовать себя шляхетством. Как и читать польские книги, и жён себе брать из Польши, а не из России. Сам же я большую часть зрелой жизни провёл в Европе. По крайней мере, с её кухней и нравами я знаком больше, чем с теми, что бытуют у дворян в русских губерниях.

Князь сделал знак половому, тот наполнил рюмки.

– Так что хочу поблагодарить вас, Фёдор Иванович, за столь наглядный и аппетитный урок русской культуры! Надеюсь, когда-нибудь смогу отплатить чем-то подобным.

– Почту за честь, Василий Михайлович.

Чоканье отозвалось тонким звоном богемского стекла. Это звук с вывертом – так отзываются в человеческих душах надежды, ведь наполнены рюмки были не только полугарным хлебным, но и ожиданиями, верой и мечтами.




Совещание в кадетском корпусе





I


Совещание агентов военной разведки Барклай де Толли изначально думал организовать в расположении одного из гвардейских полков. Казармы для них стали возводить в столице ещё при отце нынешнего императора – Павле Петровиче. До великого гвардейского переселения элитные части дислоцировались в слободах – деревянные избы в окружении огородов на весьма обширных территориях. В этих военизированных деревнях разве что пахарей было не встретить, да улицы различались по номерам и назывались то линиями, то ротами.

Теперь, после возведения на месте слобод казарм в два-три этажа, размещение гвардейцев оказалось довольно компактным. К тому же новые здания ничем не выделялись на фоне традиционной петербургской архитектуры и имели присущий стилю классицизма жёлтый цвет и белые колонны. Так что несведущий человек лишь по обилию мундиров вблизи этих зданий мог догадаться, что они какого-то особого, военного назначения.

Дислокация гвардейских частей включала в себя и жилые помещения для нижних чинов, и квартиры для офицерского корпуса. Здесь же были плац, офицерское собрание, баня, лазарет, склады различного назначения, мастерские и хозяйственные помещения, огороды и конюшни. И обязательно – церкви: в элитных полках они возводились большие, доступные и гражданским лицам, в частях попроще – внутри зданий.

Данная обособленность размещения гвардейцев отвечала режиму секретности предстоящей встречи.




II


Поначалу военный министр остановился на лейб-гвардии в Семёновском полку. Обособленность его расположения казалась весьма удачной: здания примыкали к большому плацу, а фасадами выходили к Загородному проспекту, Рузовской и Звенигородской улицам, а с юга территория ограничивалась Обводным каналом. Но затеянная год назад реконструкция основных зданий 1790-х годов постройки внесла в жизнь по уставу все атрибуты большой стройки. Повсюду встречались то обстоятельные каменщики, то бойкие плотники, то ушлые подрядчики и нерасторопные возницы. Лишних глаз – не одна сотня, про каждого не дознаешься.

Неподалёку – вдоль Гороховой улицы, от Фонтанки у Семёновского моста до Загородного проспекта – квартировал лейб-гвардии Литовский полк. Однако воинская часть находилась в стадии формирования, с присущими этому процессу неурядицами. По схожим причинам отвергли и Лейб-Гренадёрский полк: удалённые от центра города казармы с выходом на берега Большой Невки и Карповки заселили ещё на этапе завершения строительства.

Даже лейб-гвардии Финляндский полк, имевший собственную территорию на Васильевском острове с 1808 года, забраковали. Причина – за три года уклад прежнего военизированного деревенства вновь заявил о себе. По соседству с новыми казарменными зданиями на улицах-ротах появились обычные частные дома, где любой мог снять жильё. В том числе и наполеоновские агенты, накануне предстоящего вторжения их засылка, без сомнений, активизировалась. По этой же причине исключалось и здание военного министерства. В его стенах наверняка орудовала если не агентура, то уж её информаторы – вольные или невольные – точно.




III


Так или иначе все гвардейские части оказались неподходящими для проведения совещания агентов военной разведки. Даже, казалось бы, самый беспроигрышный вариант с Кавалергардским полком дал осечку. Да, казармы, построенные Луиджи Руска три года назад, в архитектурном отношении были на высоте. Один только офицерский корпус на Шпалерной с центральным зданием, украшенным портиком и скульптурами древнеримских богов войны – Марса и Беллоны, чего стоил. В то же время большое число тёмных галерей со стороны двора и крыши с низким скатом делали казармы малопригодными для петербургского климата.

Тут уж, как говорится, ничего не попишешь, да и для поиска нужного здания – дело третье. Открытием же для не так давно занимающего свой пост министра стало то, что внутри этого пространства было довольно тесно. В Кавалергардском полку располагались: служебные корпуса с конюшнями во дворах, госпиталь с садом, помещения для размещения семи эскадронов. Так что сами кавалергарды терпели большие неудобства и занимали дополнительные помещения вне казарм. Если гвардейцы ещё и могли утешаться пословицей: «В тесноте, да не в обиде», то в военном министерстве искали другие варианты.




IV


Когда ставка на гвардейские части не оправдалась, директор канцелярии стратегической разведки Особенного отдела полковник Алексей Воейков наведался в другие здания ведомства. Выбор в итоге пал на Меншиковский дворец, где размещался Первый кадетский корпус.

Усадьба фаворита Петра Первого Александра Меншикова, обвинённого в государственной измене и казнокрадстве, поступила со всем имуществом в казну. В 1731 году здание перестроили для Императорского сухопутного шляхетного корпуса. Своё нынешнее название кузница элиты офицеров русской армии получила при императоре Павле. Одним переименованием дело не ограничилось. Значительные изменения в систему образования внёс на посту директора генерал-лейтенант Михаил Кутузов. Так, вместо пяти возрастов сформировали роты – четыре мушкетёрские и одну гренадерскую, всех гражданских учителей заменили офицерами. Нововведённые занятия по тактике и военной истории проводились не только с воспитанниками, но и с офицерами.

Но в данном случае имело значение то, что первое каменное здание Санкт-Петербурга располагалось обособленно, недалеко от стрелки Васильевского острова. Четырёхэтажный фасад дворца образца архитектуры стиля барокко выходил на Неву. К тому же большинство воспитанников находились в учебных полевых лагерях для закрепления спецдисциплин: фортификации, тактики и «фрунтовой службы».




V


Устроители совещания не зря так пеклись о его секретности. Её плотной завесой окутана разведывательная деятельность любого государства. Это вполне естественно, ведь предназначение разведки состоит в выведывании чужих тайн и сохранении собственных. Всё это прекрасно осознавал Барклай де Толли, назначенный императором Александром I военным министром в начале 1810 года.

В свои пятьдесят два года Михаил Богданович являлся опытным военачальником. Один решительный и неожиданный для врага переход его корпуса по льду Ботнического залива в 1809 году чего стоил. Смелый манёвр обеспечил России победный исход войны со Швецией, а самого триумфатора «за оказанные отличия» произвели в генералы от инфантерии.

Так что новому министру чины доставались не за шарканья по паркету Зимнего дворца. Барклай де Толли знал на личном опыте цену сведениям о противнике при ведении боевых действий. Когда ему говорили о том, что разведывательная деятельность организована неважно, он с солдатской прямотой поправлял: «Плохо». В первую очередь это относилось не к войсковой разведке, а к внешней. В её структуре и организации ещё со времён Петра Первого не происходило значительных изменений.

Сведения, поступающие от дипломатических миссий из-за рубежа, не несли ценной и оперативной информации. Одно название – «разведка», на самом деле – бюро по сбору слухов и общедоступных данных без риска для здоровья, не то что жизни. Вялотекущую форму этой «болезни» обострил недруг, какого у России не было со времён короля Швеции Карла XII – наполеоновская Франция. Понимание замыслов Наполеона могло не только стать пищей для российских штабных умов, но и спутать карты противника.




VI


Требовалось организовать системную охоту за планами грозного и мощного противника. Министр составляет докладную записку по этому вопросу на имя Александра I и вскоре получает добро на учреждение Особенной канцелярии. Эта структура вела три направления: стратегическое – добыча информации за границей, тактическое – сбор данных о войсках, дислоцированных в непосредственной близости от границ, контрразведка – работа по выявлению и нейтрализации вражеской агентуры.

Функции контрразведки легли на воинскую полицию, образованную во исполнение секретного указа Александра I. Её подразделения имелись в каждой действовавшей армии и находились в ведении начальников их штабов. Что до тактической разведки, то она не имела чёткой организации и являлась слабым звеном в общей структуре. За организацию здесь отвечали специальные агенты на границе, военные коменданты приграничных городов и командование расквартированных там частей.

В качестве агентов за кордон в основном отправляли местных жителей. Толковых сведений те раздобыть не могли, так как в военных делах имели понимания не больше, чем в лечении язвы желудка. Полковые писари плевались, записывая никчёмные, но обстоятельные сведения лапотных агентов о ценах на воск, щетину, рожь и репу. Всё это отчасти компенсировали общие «известия о движении неприятельских корпусов».




VII


В деле же организации стратегической разведки уповать на абы каких людей непозволительно. А по большому счёту – преступно. Главная нагрузка в получении секретных данных, а также сбор и анализ общедоступной информации ложились на агентов Особенного отдела. Первый состав – семь офицеров – действовал во Франции, Австрии, Саксонии, Баварии, Швеции, Испании и Германии.

Штат канцелярии, вопреки русскому обыкновению «один с сошкой ? семеро с ложкой», оказался малочислен: директор, три экспедитора и один переводчик. Что касается сотрудников, то их подбор министр никому не доверил и занимался этим делом лично. Так, руководить канцелярией поставил человека из своего ближнего окружения – флигель-адъютанта, полковника Алексея Воейкова. Военная служба этого достойного офицера началась с ординарцев у самого Александра Суворова в швейцарском походе 1799 года.

На деятельность разведывательного отдела Особенной канцелярии сразу же наложили гриф чрезвычайной секретности. Эти дела не фигурировали в еженедельных министерских отчётах. Деятельность сотрудников регламентировали «Особо установленные правила». Они предписывали агентам собирать данные «о числе войск в каждой державе, об устройстве образовании и вооружении их… о состоянии крепостей, способностях и достоинствах лучших генералов и расположении духа войск». Помимо этого, «не менее ещё желательно достаточное иметь известие о числе, благосостоянии, характере и духе народа, о местоположениях и произведениях земли, о внутренних источниках сей империи или средствах к продолжению войны…».




VIII


Летом 1810 года специальные агенты отбыли в посольства европейских столиц. Требования к кандидатам на эту должность предъявлялись высокие, и исключительно только соответствие им являлось основанием для зачисления в штат. Оттого и состав получился весьма разномастным.

Были тут и представители известных дворянских фамилий, имевшие хорошее домашнее образование и уже боевой опыт: Григорий Орлов, Павел Брозин и Александр Чернышёв. Этих направили соответственно в Париж, Берлин и Мадрид. В их компании оказался и сын бедного лифляндского чиновника поручик Павел Граббе. Он окончил кадетский корпус и с успехом выдержал специальный экзамен, его путь лежал в Мюнхен. Прошли экзамен и два офицера свиты Его Императорского Величества: голландский уроженец барон Фёдор Тейль ван Сераскеркен убыл в Вену, а имевший шотландские корни Роберт Ренни – в Берлин.

Виктор Прендель не мог похвастаться молодостью и образованием, зато имел большой опыт. Да ещё какой! Тирольского дворянина конвент Франции приговорил к обезглавливанию на гильотине за его роялистские взгляды. Но смертнику удалось бежать и записаться в ряды австрийской армии. Там ему в 1799 году довелось воевать под знаменами самого Суворова в Италии и даже командовать казачьим отрядом. Покорённый духом русской армии, он стал её офицером, нередко выполнял секретные задания, некоторые – лично от императора Александра I. В сорок четыре года Пенделя назначили резидентом в столицу Саксонии Дрезден.




XI


Спустя два года все агенты получили вызов явиться в Санкт-Петербург. Те, чьи личные дела хранили истории, способные впечатлить не только генеральских дочек, но и их отцов, ехали в Россию с беспокойством. Так чувствует себя штык-юнкер, впервые званый на офицерскую попойку

Никто не знал, что именно кроется за этим приказом. Первое, что шло на ум всем, – отставка в связи с ненадлежащим исполнением обязанностей. Второе и третье – носило личный характер и имело куда меньшее значение. Но когда все увидели, что обширный, как небольшой плац, кабинет начальника Кадетского корпуса заполнен соратниками, у большинства отлегло от сердца. Стало понятно – командование объявило всеобщий сбор. Друг другу их не представляли, кто был знаком прежде, обменялись рукопожатиями.

Помимо семи агентов и помощника министра по особым поручениям князя Верейского – с ним большинству уже доводилось общаться за границей – здесь были сотрудники канцелярии разведотдела и ещё несколько лиц. Среди них и Юстас Грунер, бывший министр полиции Пруссии. Эмигрировав в Австрию, он из Вены координировал действия информаторов агентурной сети в германских княжествах. Напротив его – отставной ротмистр русской армии прусский дворянин Давид Саван. Через этого двойного агента в Великом герцогстве Варшавском получали сфальсифицированную в русском генштабе информацию.




X


Все ждали Барклая де Толли. Министр опоздал на полчаса. Оказалось, докладывал императору о совещании и получил на этот счёт высочайшие указания. Доводить же их не спешил, для начала обошёл всех, пожав руку каждому. Затем слово взял докладчик – подполковник Пётр Чуйкевич. Он руководил направлением Особенного отдела по анализу и систематизации поступавших из-за кордона донесений. Офицер, известный собравшимся больше в качестве военного писателя, в отличие от своих творений, оказался доходчив, как гусар с уездной кокоткой на летних манёврах. Есть такой тип авторов: впечатляешься услышанной от них историей, но остаёшься разочарованным от её изложения на бумаге.

Суть выступления: войны с Наполеоном следовало ожидать уже этим летом, максимум – через год. Выводы основывались на составленной отделом дислокационной карте французских частей с отметкой всех их передвижений. Разведданные даже позволяли ориентировочно оценить численность первого эшелона французских войск – до полумиллиона человек.

Исходя из этого и разрабатывалась стратегия в предстоящей вой военной кампании. Основная её идея состояла в том, чтобы как можно дольше избегать прямых крупных столкновений.

– Уклонение от генеральных сражений, партизанская война летучими отрядами в тылу операционной неприятельской линии, недопускание до фуражировки и решительность в продолжении военных действий, – резюмировал Чуйкевич. – Такие меры для Наполеона внове, для французов утомительные и союзникам их нестерпимые.




XI


– Благодарю, Пётр Андреевич, – отозвался министр. – Как видите, господа, войны не избежать. Да вы, думаю, это и без того уже поняли. Многие из вас сейчас, можно сказать, работают в тылу будущего противника. Ничего не поделаешь, господа, стратегия русской армии в начале кампании – отступать с боями. Но потеря нескольких областей не должна нас устрашить, ибо целость государства состоит в целостности его армий. Наша, в данном случае – ваша, основная задача состоит в дезинформации. Требуется донести до французов и их союзников якобы основную идею штаба нашей армии – дать генеральное сражение вблизи рубежей. Пусть они исходя из этого и разрабатывают генплан своего блицкрига, как говорят немцы. Я хотел, чтобы вы услышали это непосредственно от меня. Донести это в письменном виде рискованно. Не доверяйте информации или указаниям иного характера на этот счёт. В случае получения таковых надо твёрдо знать, что это фокусы вражеской контрразведки и вы на грани провала. В это время стоит проявлять бдительность как никогда. И да пребудет с вами Бог, и не отвернётся удача!





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/dmitriy-sergeevich-sivkov/dubrovskiy-delo-knyazya-vereyskogo-68717607/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.