Книга - Войны инков. Incas

Войны инков. Incas
Игорь Олен


Об инкском государстве Тауантин-суйу в пору империи, существовавшей в рамках нынешних Чили, Колумбии, Эквадора, Перу, Боливии, художественно-информационный кодекс инкской цивилизации с картинами жизни андийских древних племён.





Войны инков

Incas



Игорь Олен


К несчастью для нашей родины, что имела сынов, прославившихся заслугами, храбрых, мудрых, способных, склонных к наукам, – нам не оставлено хроник об их достоинствах, и погибли те и другие бесповоротно.

    Инка Гарсиласо де ла Вега


© Игорь Олен, 2020



ISBN 978-5-4483-7583-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero





Северная часть инкской империи Тауантин-суйу






Южная часть инкской империи Тауантин-суйу




Действующие лица


Т?пак Инка Йупанки, Набольший, Ясный День, Благодетель и Светоч, пр. – верховный правитель Четырёх Сторон Света

Й?ки – общинник (п?рех) из племени покес

Уайна Капак, он же Божественный – первенец Т?пак Инки Йупанки от Мамы Окльо, императрицы

Мама Вако, пальа – бывшая императрица-супруга, дочь Титу Йавара

Апу Камак Инка – первенец Т?пак Инки Йупанки от Мамы Вако, наместник Западной Стороны Света, претендент

Пача К?тек Инка – бывший верховный правитель, родоначальник правящих инков, дед Уайна Капака, ныне дух

Титу Йавар Инка, наместник Востока – идеолог старых родов – «косоплётов», «косоплетущих», старший в роду айльу-панака

Рау-Анка Инка – идеолог древних родов – «гривастых», старший в роду раурау-панака

Ольантай – инка-самозванец, правитель горских народов анти, великий полководец

Има-с?мак, ньуста – внучка Пача К?тека и племянница Т?пак Инки Йупанки, дочь Ольантая

Има-с?мак – дикарка из страны Мусу-М?су, любовница многих

Варак – инка-по-милости, самоотверженный, телохранитель Т?пак Инки Йупанки

Синчи-р?ка, инка – инка-бастард, сын Пача К?тека от наложницы, военачальник

Рока-канут – праведник, гений узелкового письма-кипу

Кохиль – дипломат и великий батаб (лорд) Тумписа Великого

Т?мпальа Первый, он же Синекровый, Векоизвечный и пр. – царь (халач-виник) дряхлеющего государства Тумпис Великий со столицей на острове Пуна

Ши?ри, он же Сейбоподобный, пр. – царь горного агрессивного царства Киту

Тева, он же Изумрудноблестящий, пр. – король торгово-менного государства Манта Великая

Минчансаман, он же Луннорождённый, Носоукрашенный, Чи?мор Великий, пр. – царь царей (кич кичей) прибрежной империи Чиму

Ханко-вальу – вождь чанков, некогда инкских соперников за гегемонию в Андах

Халь – вождь каньаров, вассал Т?пак Инки Йупанки

Чавча – поэт, музыкант, певец

Мамани Инка – инка древнего рода апу-майта, военачальник



Также другие цари, вельможи, инки, общинники, духи и привидения.




Книга первая

Великий Погонщик


Эти народы были как стадо без пастуха, наивны и неразумны.

    Инка Гарсиласо де ла Вега






О событиях, приключившихся после гибели основателя грозной инкской державы, что отбыл в вечность, препоручив трон сыну Тупак Йупанки, кой в ходе многих войн подчинил себе Анды и мириады разных владений, стран и народов, там проживавших. Инкские рати жгло солнце Киту, нежил бриз Чили, гробили страшные амазонские заросли и морозила Пуна. В том числе, зрел мятеж инкских кланов и бунт вассалов





ГЛАВА ПЕРВАЯ

рассказавшая, как в страну Мусу-Мусу, жившую скотски и развращённо, хлынуло благо и отец Чавчи сделался богом…


После того как инкский властитель, вздумавши, что в стране Мусу-М?су (юг Амазонки) маются варварством и желают развития, снарядил туда армию, у трясин той страны под моросью замелькали вдруг тени. Красная жаба, звать Уху-Уху, в страхе нырнула. Тени притихнули по командному хрипу:

– Тут Уху-Уху, муж Маморе! Ищите!

Кто-то, ступив в топь, начал тонуть визжа, но, зашикан другими, быстро смирился и молча сгинул, сунув прядь длинных, чёрных волос своих в рот, чтоб смолкнуть. Лес успокоился, и, расслабившись, жаба выплыла… Вопль потряс омертвелую заунывную дрёму пасмурных зарослей; тени сгрудились; полонённого Уху-Уху вынесли к хижинам, – привязать к шесту на поляне… С громом на джунгли свергнулся ливень. Тени исчезли.

Сумрак сгустился. Ливень, иссякнув, вызвездил небо. Жаба скакнула – петелька, обвивавшая лапу, не отпускала… Вышла луна, багровая, в жёлтых пятнах, как Уху-Уху. Рыкнули пумы; вскрикнули птицы; хор земноводных истово грянул, полня окрестность.



Стукнули бубны… Вскоре близ хижин сталась орава голых индейцев, зверогловых, каждый при факеле. Вёл их старец в вычурной мантии, связанной из кишевших жаб, и в большой жабьей маске; это был вождь. С подскоками племя начало буйствовать у шеста с Уху-Уху. Вождь скакал за грудастой дикаркой в шлеме москита. Бубны стучали, темп убыстрялся. Пляски сменились яростным воплем; старец накинулся на «Москита», чтобы поить его дынной водкой. Прочие тоже пили и пели:

Ты, Уху-Уху, муж Маморе[1 - Река в амазонском лесу на границе Боливии и Бразилии.], —
царь влаги!
Слушай, что нужно,
нам, детям леса!
Дом в воде,
илльи!
След в воде,
илльи!
Мошек не кушай,
илльи!
Слизней не кушай,
илльи!
Пей ливни, илльи!
Пей ливни, илльи!

Пока одурманенного «Москита» жарили, вождь, камлая, приплясывал да мотал своей мантией, так что жабы с неё срывались.

Съев человечину, дикари подытожили, что и впредь будут кушать «мошек-москитов, слизней-улиток за Уху-Уху», «лишь бы пил ливни!», и, ковыряя в зубах, вразвалочку, скрылись в хижинах. Из двоих задержавшихся возле съеденной, у костей то бишь, он снял шлем муравьеда, спутница – мармозетки-игр?нки; и под луной потекла беседа.

– Ты, с твоей нежной бархатной плотью, можешь быть мне женою? – тихо спросил он и прикоснулся к груди её.

– Муравьед Жапоре! – И она подала ему, сняв с себя, травяной поясок с сучками.

Он считал: – Пять по пять… Двое были с тобой; всё? Этого мало! Значит, не можешь быть мне женою.

Дева журчала (сладок был голос): – Очень люблю тебя! В нашем маленьком племени пять по пять взрослых воинов. Я нашла в чаще пришлых, их было трое. Двух не хватает, чтобы тебе стать мужем, мне стать женой твоей. Ты прекрасный живой муравьед, ох-илльи!

Он ей советовал: – Ты, прекрасная дева-женщина, ляг иди с Урура. Давай! Недостанет сучка всего! Старики-муравьеды, может, смирятся и нас поженят.

– Ох, Урура не дорос ещё… – Она тронула плоть его. – Твоя крепкая плоть прекрасна!

– Ты к суара иди, к злому племени, за сучками.

– Ох, я боюсь, боюсь! Суара моей кровью жажду свою утолив, съедят меня.

– Дева-женщина, мной не взятая и со мной не пылавшая! – ворошил он угли костра. – Иди давай за сучками! Или не хочешь быть мне женою?

– Очень хочу!

Со вздохами он влез в хижину, а она, опоясавшись, оттого что не замужем, влезла следом… Утрело; и она воскликнула:

– Урура был со мною – маленький муравьед! Повешу на пояс ещё сучок!

Скрипнул голос вождя: – Молодушка, не хватает сучка всего, дабы стать женой Жапоре. Добавь сучок! Ибо так будет правильно. Ибо так я велю тебе – вождь чад Матери-Маморе. Молодушка, ты иди к суара. Иди!

Распущенность пышным цветом цвела в стране Мусу-М?су, в коей невесты «были дурными, сколько желают; порченным отдавалось в замужестве первенство, – так, как будто быть хуже мнилось там честью и добродетелью».



Много лун низвергалась вода с небес, и над вздувшейся Маморе-рекой вяло ползал туман. Все кашляли и чихали. От Уху-Уху (или, научно, bufo marinus), пойманной жабы, не поспевавшей глотать дожди, отгоняли всю живность, чтоб поглощала только лишь влагу.

Милая Жапоре, – с сучками на пояске её, – к суара не пошла: те прибыли сами, с женщинами, с детьми, с имуществом. М?су, им уступавшие по количеству воинов, разыграли сердечность гостеприимства. Двигая щепками по углам верхних губ, пришедшие хмуро вторили, указуя на чащи: «Инкапаруна!» М?су, пронзавшие уши жабьими лапками, потрясали дубинками, притворяясь, что поняли. Спины тех и других сёк ливень. Вождь суара взял лидера м?су за руку и направил к носилкам, где средь иных голов выделялась особая: стриженая, ушастая. Мухи роем взлетели; в мёртвом глазу фантомами стыли горы, пёстрые толпы, каменные чертоги… Старый вождь м?су вскрикнул от страха.

– Инкапаруна, – вёл суара, – оттуда, где на хребтах спит солнце в шкурах из снега. Инкапаруна нам говорили: плохо живёте, мы вас научим, как жить не плохо. И нас учили. Мы не хотели. Инкапаруна нас убивали, вас убьют.

– Уху-Уху ест мошек, – скрипнул вождь-Жаба. – Мошки – врагов едят. М?су что, слабей мошек? Нет, мы сильней.

– Запомните, что взойдёт солнце раз, взойдёт солнце два – придут к вам инкапаруна, – вёл суара. – Придя к вам, будут учить вас, как жить не плохо.

– Ох! – прокричала милая Жапоре из чащи. – Здесь суара со мной! Есть последний сучок. Смотрите! Мне можно замуж!

Все убедились. Старый вождь м?су, вздев руки, крикнул:

– Свадьба-женитьба! После мы, муравьеды, род Уху-Уху, выйдем на битву с инкапаруна.

– Много их, как воды! – долдонили суара, ворочая разноцветными щепками по углам верхних губ. – Их много, не сосчитаешь.

М?су, хихикая, скрылись в хижинах. Суара пошли дальше в мокрые джунгли. Сквозь тростниковые стены их провожал злорадный мстительный взгляд; вождь-«Жаба» скрипел: «Убьём их – всех суара, сказал! Нужно свежее мясо к свадьбе-женитьбе!»

Вооружившись, род Уху-Уху, выпрыгнув в заросли, заскользил там под ливнем с луками, с копьями и с большими дубинками… Раздались звуки битвы, вопли и стоны… М?су вернулись с громкой победой: пленных несли на палках; маленьких стадом гнали сторонкой. Вечером было пиршество. Жапоре спутал милую и себя лианами, утверждая супружество. Пару жаренных пленных съели. Кто-то призвал съесть «инкапаруна».



Сказано – сделано. Рейд по джунглям в дожде был дерзостным. Возвратившись к кострам близ хижин, м?су в личинах птиц и животных сели под пальмой, к коей примкнули нескольких пленных в странных нарядах. Вождь стал срезать с них мясо. Пленные корчились и стонали, и лишь один молчал, коренастый со шрамом. Вождь всё срезал с них мясо. Женщины, тычась в раны на жертвах, мазались кровью. Младший из пленных начал вопить, обмякнув. М?су, убив его, оттащили в болото. «Если при казни некто выказывал боль гримасами на лице и трепетом, также стонами, то они разбивали ему все рёбра, внутренности топтали». Пленный со шрамом выдержал муки; он даже пнул жену Жапоре, сосавшую его кровь. Сожрав храбреца с почтением, племя спело:

Ох-илльи!
Бог Уху-Уху, муж Маморе-реки,
слушай, слушай:
были к нам суара —
их съели!
инкапаруна пришли —
их съели!
Мы всех на свете съели с кишками!
Нет нас храбрее!
Илльи! ох-илльи!

Зубы убитых как амулеты тут же украсили шеи воинов, а берцовые кости стали дубинками. В платье пленника, – в безрукавной рубахе из то-ли-кожи-то-ли-не-кожи, – старый вождь прыгал через костёр, куражась; но подражатель сгорел упав, чем и вызвал веселие. Накурившись сон-трав, заснули. Дождь брызгал в крышу лиственных хижин… Племя пришло в себя в луже, в путах. Инкапаруна, сплошь в безрукавках из странной кожи-то-ли-не-кожи, рослые, злые и с топорами, брали мужчин из племени, чтобы каждому отсекать верх черепа. Из верхов получались чаши, и эти чаши клали в корзины. Злыдни ругались и торопились; после ушли с женой Жапоре, красавицей, будто их вовсе не было. М?су зажили прежней жизнью, съев соплеменников, умерщвлённых врагами.



Восемь лун-месяцев шли плоты вверх по Амару-майу[2 - Ныне река Мадре-де-Дьос в Боливии.], мутной реке, и дикая спала с дюжим, сильно хворавшим инкапаруна в маленькой рубке из веток пальмы. Он был вождь воинов, что пришли и казнили, помнила м?суска, Жапоре, её мужа, и соплеменников.

К ним на плот заявились вдруг златоухий вождь очень лисьего вида и вождь понурый. Инкапаруна трясся в горячке, но быстро вылез из-под накидки и поклонился им.

– Инка-милостью Йакак!

– Варак, ты храбрый пятидесяцкий! – вкрадчиво начал лисоподобный. – Ты бился смело. Мы одолели дальние страны, где всходит Солнце. Чунчу и м?су и остальные рады жить новой правильной жизнью и подчинились нам. Покорив Восток, возвращаемся, взяв вождей его, чтоб узрели Великого, Сына Солнца и Светоча, повелителя инков и полубога. Варак, скажи мне, так ли ты мыслишь?

Тот свесил голову. Вождь с понурым лицом вздохнул. (Жена Жапоре притихла).

– Пятидесяцкий? – лисил пришедший. – Нет, храбрый Варак. Ты новый сотник! Помни: герой, как ты, может стать пятисотником. Выздоравливай и начальствуй. Воины ленятся, пьют, болтают. Действуй же!






Река Амару-майу в стране Мусу-Мусу



Златоухий вождь кончил и по мосткам пошёл на большой плот, флагманский. Варак, падая в шкуры, буркнул:

– Я, Рока-канут, много лун маюсь от лихорадки. Тяжко мне.

Вождь с понурым лицом из своей серой сумки вынул шнуры, сказав: – Варак, справишься… Доложи мне расходы, смерти, трофеи в пятидесятке, новый курака[3 - Вождь, господин (кечуа).]. Впредь ты обязан будешь вести счёт в сотне как новый сотник.

Варак, встав, запустил руку в ларь из прутьев – вынуть горсть листьев.

– Да, Рока-канут… Коки сжую и скажу тебе. Кока силы поправит… Слушай, начальник: коки три меры, вот что осталось… в пятидесятке восемь осталось; сорок погибли. Так-то, начальник.

Слушая, тот вязал узлы на шнурах.

– Фасоли – девять корзин всего, – буркнул Варак. – Проса – корзина… Ч?ньу-картофель, вроде, закончился… Пробавляемся фруктами, тут их тьма в лесах. Также тут мы зверей бьём, их не учли пока Сыну Солнца… Ты, Рока-канут, знающий счётчик, в Куско учился. Ты вот ответь мне: что мы пошли сюда?

– Т?пак Инка Йупанки, наш главный инка, думая, что в стране Мусу-М?су маются варварством и желают порядка…

– Знают порядок! – Сотник скривился. – Свой тут порядок! Эта вот дикая с её родом ели друг друга и поклонялись, видел я, жабе. Мы их побили и говорим: бог – Солнце… Мы воевали некогда чи?му, нам говорили: чи?му тупые. А у тех чи?му есть города, как Куско, ходят в одеждах, бог их Луна, считай, как у инков… Мне сорок лет почти, с двадцати воюю. Только придёшь с войны, поле вспашешь – вновь бить предателей посылают… – Варак стал кашлять.

Счётчик продолжил: – Все люди алчны. Голый вначале грезит о тряпке, как эта м?суска, – он кивнул на дикарку подле накидки, что Варак сбросил. – Тряпку получит – грезит о бархате. Сотник хочет быть темником, и так далее. А над всеми – Владыка; он хочет власти; значит, он алчный.

Варак смутился. – Это не надо… про Господина-то, про Лучистого Отче…

Счётчик, встав, вышел и в челноке поплыл к остальным плотам, а их было до сотни… Варак же, сидя, что-то обдумывал, пока дикая вдруг не кинулась в пляску – голая, лишь в своём пояске с сучками. Ноги летали, руки порхали.

– Ты Има-с?мак[4 - Имя: «Пригожая, Чаровница, Прелесть, Красотка» (кечуа).], – выложил Варак, дав ей рубаху. – Вот, приоденься… Кость сними… – И он ткнул в позвонок, болтавшийся на лианке на её шее. Дикая вскрикнула. – Има-с?мак! – хмурился Варак. – Ты и твои в лесу съели воина, моего земляка, хорошего. Ты взяла его кость? Дурища! Дух прилетит оживлять его, не найдёт кость – убьёт тебя.

– Кость его бог могучая! – она спела.

Варак, ругнувшись, вышел из рубки. На исполинских брёвнах плота, за мачтой, пили солдаты. В туче москитов он спрыгнул в лодку и взял к другим плотам, глядя в джунгли, что по-над руслом.

«Инкапаруна… – думала дикая, глядя Вараку вслед. – Могучие муравьеды, злые! Много одежды, много еды, ох-илльи!.. А Жапоре не имел еды. Ничего не имел он, кроме прекрасной и сильной плоти…»



Воин-гигант, склонясь и схватившись за лодку, высадил Варака на корму плота у жаровни, где были чаши. Там оба выпили.

– Ну, земляк, – начал Варак, – слушай, что было. Инка-по-милости не имел права дать мне чин сотника, то есть Йакак. А он вдруг дал мне чин, будто он чистый инка. Инки погибли, хоть были инками, а вот сам Йакак – жив… И мы с тобой, Укумари-десяцкий, живы, хоть мы общинники. Мы никто, а, глянь, живы.

– Ты стал куракой… – молвил десяцкий, глядя в жаровню. – Йакак?.. Припомнил я, как до чащ Мусу-М?су бились мы с чунчу и враг насел на нас. Инка бился отважно, а этот Йакак был недалёко. Диких прибавилось; инка-милостью смылся – а вот у инки видел я нож в спине… Чёрт! Возьми меня, если ложь сказал!

Оба замерли, ожидая суда злых духов; и Укумари опять повёл:

– Йакак врал, что наш инка погиб от чунчу. А как вошли в леса, инки быстро пропали, кто от болезней, кто от стрел диких. Главный стал Йакак, хоть у нас в войске инки-по-милости старше есть. Потому как он, вроде, сын от наложницы Титу Йавара, кто наместник Востока. Йакак велит: воюй! Я иду – а врагов чую сзади; жду, что убьют свои… Йакак злится, так как я видел, как сгинул инка.

Он замолчал, прислушавшись к плеску волн о плот, посмотрел в чащи берега, где таилась опасность. Сеяла морось; мошки кусали.

Варак заметил: – Да, он был храбрый – инка начальник!.. Все инки пали. Главный стал Йакак, инка-по-милости.

– Он с наместником над Востоком, – вёл Укумари, – скажет Владыке: чунчу и м?су, он скажет, наши. Но он не скажет, что их не выучишь доброй жизни. Мы тут напрасно бились и гибли. Тропы, что сделаны, заросли уже; кровь от битв и сражений смылась дождями. Так что получится, будто не было нас вообще тут, в этих чащобах. Взяли мы пленных, редких животных… А что наш Йакак льстил этим чунчу, вещи дарил им, – и не узнают… Зря Йакак льстил им. Чунчу ведь рядом: три дня пути до нас, до владений Великого Сына Солнца.

– Да, – буркнул Варак. – Было нас десять два раза тысяч; нынче лишь сотни… И непонятно: что это Йакак чунчу задабривал? Чунчу вздумают, мы боимся их, и до нас за три дня дойдут…

Раздались вопль и всплески. Пиками отбивали кого-то около мачты у анаконды…



Варак лежал в трясучке. Вдруг налетели многие лодки, мелкие, вёрткие. Има-с?мак забилась в рубке под шкуры. Что за злодеи?! Жуткие! В ноздрях перья, в волосе перья! Крашены красным, листья на бёдрах! Воют, грозятся, тянут тетивы, стрелы пронзают плоть! Люди-инки хоронятся за щитами, сопротивляются. Два плота обросли туземцами и отстали… За поворотом лес разрядился, небо открылось, заголубело. Области м?су разом закончились. Начинался край чунчу… Вырос посёлок хижин на сваях. Инка-по-милости, высадившись с подарками для вождей и старейшин, льстиво твердил им: «Дам вам одежду, дам топоры, дам чашки. Вы мне поможете, если вас призову, друзья?» Чунчу в юбках из трав танцевали в честь гостя и заверяли: «Друх! Тебе тоже друх!»



Начались перекаты… Близ водопада, бросив плоты и высадясь, зашагали отрогами под пылающим Солнцем. Пахло каттлеями (орхидеями) … травы были по пояс… ящерки, змеи грелись на скалах… птицы носились и верещали… Ночью напали дикие с копьями. Укумари, десяцкий ростом под пальму, бился дубинками – четырьмя одновременно… Гнус откладывал в кожу яйца, воины мёрли в страшных нарывах. Но Има-с?мак никто не кусал. Никто.



Вскарабкались в плотный вязкий туман. Кустарники обдирали руки и ноги злыми шипами. Пленные кашляли и чихали, будучи голыми, только в юбках из трав да листьев; плюс они кладь несли. Ночи стали морозны. Днём обсыпало градом и снегом либо пуржило; воины падали и недвижно лежали; дикая хныкала, что лицо её «щиплет»… Раз шли вдоль бездны, и златоухий вождь инка-милостью Йакак сбросил кого-то…

На седловине были владения стылых мертвенных скал, над коими плыли кондоры и сверкал злой Солнце…



За перевалом стало полегче, ибо спускались к тёплой долине с вьющейся речкой… Вышли к дороге, возле которой в будках из камня им попадались изредка люди, – вроде «гонцы» звались. Рать плелась строем рваным, усталым. Встретив животных с ношей на спинах (лам, род ламоидов), Има-с?мак дразнила их и швырялась камнями. Звери плевались, ибо обвыкли драться слюной, «выплёвывая в того, кто ближе, дабы попасть тому прямо в глаз». Оплёвана, Има-с?мак в испуге влезла на будку пары «гонцов» в тюрбанах. Варак прогнал её… Ночевали в сараях либо на склонах, где поудобней.

Вдруг у дороги справа и слева выросли стены дикого камня. Это был город. В центре, на площади, где отряд путь кончил, высились здания под соломенной кровлей, все сплошь из камня и на платформах. Скоп златоухих в тонких одеждах был возле трона с царственным старцем. Йакак воззвал к нему:

– Титу Йавар, всесильный, знатный правитель! Отпрыск божественных Трёх Пещер! Вернулись мы из чащоб Востока, где утвердили власть мудрых инков. Вот дар Востока!

Горбясь от страха, пленные подносили длинной колонной торбы с плодами, клетки с животными, сумки с перьями и мешки с изумрудами, но и с кокой, и с алкалоидными корнями.

Бликнули нити в косах наместника, золотые узоры на его мантии вспыхнули под полуденным Солнцем. Он отозвался голосом громким, хоть и скрипучим: – Подвиги ваши радуют предков, подданных моего отца Йавар Вакака, кто был царь Четырёх Сторон в незабвенные годы! Вы победители. Покорён Восток вашей храбростью! Отличившихся я пошлю к Дню Ясному[5 - «Ясный День» – обращение к повелителю инков, выбранное Титу Йаваром из других («Заступник и Благодетель», «Набольший Господин», «Сын Солнца», «Светоч», «Владыка»), более полно определяющих властное положение. Неслучайно упоминание Йавар Вакака – представителя старой, прежней династии, павшей лет пятьдесят назад.] для наград. Герои! Честь Трём Пещерам Паукар-тампу. Айау-хайли!

Все отвечали: «Хайли-ахайли!»… Скатерть легла на площадь. Воины пили с местными инками, вспоминая сраженья.



В каменном доме – стены с накидками на крючках, постель из шкур, крыша – сплошь из соломы без потолка. Бьёт в узкие клиновидные окна Солнце… Сунувшись в серый, грубый куль с дырами, бывший главной одеждой андских народов (попросту – в робу), дикая сдвинула плотный складчатый полог перед собою… Комната? По столбу в середине вьются вверх ленты; пол – под циновкой; есть табуреты, ложе, посуда. Илльи, прекрасно! Прямо напротив тоже есть полог? Что за ним?.. В спальне, устланной ламьей шкурой, в глиняной миске ел кашу мальчик.

– Ох, муравьедик, кто ты сказать мне! Я Има-с?мак.

– Дура-наложница! Я – Печута. Мой отец Варак. Зря он привёл тебя. Мать придёт из могилы, даст тебе!

Она порскнула прочь наружу. Общий двор замкнут общей стеной, дома кругом; в ямках, чтоб не сбежали, – дети, чем-то играют. Много простора, света, прохлады; нет змей и мошек, нет испарений, нет ядовитых всяческих трав, не прыгнет вдруг ягуар. Ох, илльи!.. Рослая девочка повлекла с собой Има-с?мак.

– Переоденься: ты обрядилась, точно мужчина.

– Что?! – отбивалась та и ругалась. Но вдруг увидела тонкошерстный наряд, сандалии с ремешками. Волосы девочка убрала ей тоже очень красиво.

– Род наш, род покес – лучший из лучших главного инки. Женщины носят покес-причёску, как я и сделала, а иначе нельзя. Побьют тебя, если сменишь причёску. Ты стала наша. Ты как наложница господина сотни – всем нам пример, общинницам.

Има-с?мак, взяв ликлю[6 - Накидка (кечуа).], тоже потребную, объяснила ей девочка, андским женщинам, побежала гулять.

На площади, за стеною квартала, высились, друг на дружке, три постамента, или платформы, меньшая сверху. Дикая влезла каменной лестницей. Плоский каменный верх был тёплым, верно от солнца; ветер трепал подол. Она встала и выпрямилась с опаской.

За огороженными кварталами простирались всхолмления, вился тракт вдали, и террасы сходили строем к речушке, видной за садом посверком ряби. Возле хранилищ что-то таскали.

Очень везёт ей! Съела на пользу «инкапаруна», храброго пленника, в амазонкских лесах своих, напилась вдоволь крови из его ран. Ох-илльи! Видно, душа его – сильный бог, дал ей счастье! Нынче душа его – в позвонке живёт, позвонок – на верёвочке из душистых трав на её смуглой шее. Вытащив из-за ворота, Има-с?мак погладила и упрятала позвонок обратно.

Кто там? хозяин?.. Вон, у кварталов… Надо спускаться. Дикая слезла вниз. Вдруг старик с красным носом, выскочив из кустов вблизи, начал бить её палкой.

– Дура! – гнусил он. – Что ты там делала?! Храм поганила?! Смерть тебе!!

Варак, сразу примчавшийся, удержал буяна. – Бьёшь её, Умпу жрец? Моя женщина!

– Варак, ты?.. Глянь, куракой стал? господином? Мне, значит, ровня?! – и жрец ощерился. – Девку к чёрту спалим! Сегодня!! – громко гнусил он. – Дура сквернила сельский дом Солнца!! Вот ты какую добыл мерзавку, сотник из черни!.. Скажешь что?

– Умпу жрец, она глупая.

– Грех бесстыдный!! – дёргал тот палкой. – Добрый огонь зажжём, чтобы сжечь её! Осквернила храм!

– Девка глупая, – буркнул Варак. – Девка из леса…

– А нарядил, гляжу, точно знатную? Я от предков курака, чёрт! Но моя жена ходит бедно, ходит в обносках. А? Это как так?

– Я из страны пришёл Мусу-М?су. Есть изумруды, две пумьи шкуры…

Громко сморкаясь, жрец прошагал в дом сотника взять мешок отступного, и оба вышли, в лад признавая:

– Если собака храм вдруг обмочит – что за спрос?



Има-с?мак спала, когда Варак явился с мальчиком в старой порванной робе, хрупким, тщедушным и большеглазым.

– Чавча, сын воина. Того самого, какового вы съели, ты и народ твой. Дай ему кость, велю. А не то изобью.

Ох-илльи! Дать?! А как жить потом? Где найти бога нового?

Мальчик ждал.

Она вынула позвонок, журча: – Твой отец очень вкусный! Кровь его вкусный! У мусу-м?су он – как наш бог Уху-Уху, как Маморе-река!

– Твой отец стал им богом, – выложил Варак. – Кто, поедаем, терпит без стонов – те у них боги.




ГЛАВА ВТОРАЯ

с переплетением стольких дел, что в момент разобраться в них невозможно, и увлекающая в Куско…


Птицы безумели, проносясь над ним, и, ослепнув от блеска, падали.

Глазом кондора, ухом кондора, клювом кондора, там упавшего в дни властителя Т?пак Инки Йупанки, мы ознакомимся с этим городом. В центре – площадь Восторга и Ликования, коя пахнет пустынями и лесами, сходно и скалами: почвы всех сторон света смешаны здесь намеренно. Окоём – пирамиды пышных чертогов, или же замков. Слева, на север, видно Касану, «Видом дивящую»; близко к ней – Кора-Кора, то есть «Луга». Восточнее – строй Имперского Арсенала, чёрного Города Виракочи, также Большого Дворца (Квартала) и остальных громад. Золотой, в инкрустациях, Дом Избранниц виделся к югу, подле фундаментов под строительство толстых искристых стен. А западней тёк ручей под ивами, отделявший скоп серых лачуг от центра; звался он «Первый Ручей».

Очнувшись, кондор немедля прянул на лапах в долгом разбеге, правя к сиянию в толстых крышах соломы царственных зданий балок из золота, и поднялся ввысь…

Виден люд в узких улочках… Два Ручья нистекают в общее русло, и городской квартал Пумий Хвост – в развилке… С севера Города – Саксаваман, холм с цитаделью… Много кварталов всходят к предместьям, что на холмах, садами, редкими рощами… Средь окрестных полей – дороги, или же тракты, в стороны света… Далее горы в снежных покровах…

Что-то сверкнуло в облаке пыли, двигаясь к Куско из-за всхолмлений… Кондор унёсся.



Восемь руканцев – царских носильщиков – поспешали с носилками по имперскому тракту перед колонной воинов в чёрном, секироносцев. Кнут находящегося в носилках, взвившись, ударил в спины руканцев, чтобы ускорились. Впереди с пенным ртом мчал гонец без тюрбана, сползшего в гонке. Он сильно горбился, слыша крики:

– Йау, догоняем!!

Встречные падали в пыль от страха.

Мчали к предместьям. От воплей личности на носилках вскинулись ламы подле обочин.

– Мы будем первые!!

Кнут ожёг тела, ойкнул ближний носильщик… Вот уже Город… стены кварталов… каменный мост… Гонец пересёк Ручей, дуя в раковину-каури.

– Стой, гуанако[7 - Андийское быстроногое животное-камелоид.]!! – снова последовал визг с носилок.

Точно подкошенный, тот свалился на площади, и носильщики перешли на шаг… задержались… остановились… Мелкий, в морщинах, властный мужчина, спрыгнув по спинам, живо подставленным под его сандалии, захромал вперёд, наддавая подолу чёрной рубахи острым коленом. Руки с браслетом мечены шрамами; семицветной тесьмой сжата стриженая головка. Лоб – под накладкой пурпурных нитей; ниже – пронзительно-повелительный взор вприщур; выше – два чёрно-белых, очень больших пера коре-кенке, сказочной птицы. Грузно, до плеч почти, с удлинённых ушей хромавшего висли диски из золота.

– Что за весть принёс?

Но гонец лёг ничком на почту, не отвечая, и хромоногий бодро изрек:

– Молодчик! Правила знаешь! Мы будем пить с тобой на ближайшем из праздников!

Группа женщин в накидках засеменила от знати, севшей на корточки, под лихой топот гвардии, подоспевшей на площадь с пыльных окраин. Круглая и румяная от волнения дама запричитала:

– Ты не был год! Воюешь?! Кондор упал к несчастью… Ты не воюешь! Тешишься с девками! Муж, ответь мне! Слышал, детей твоих убивают?

– Ты вновь брюхата, о, Мама Окльо, койя-супруга?.. – бросил мужчина и, оглядев её, устремился вдоль гвардии, задыхавшейся после дикого бега.

То были инки в чёрных одеждах, с круглыми маленькими щитами, все сплошь с секирами, златоухие (был обычай растягивать мочки золотом, а размер кружка означал ранг, статус).

– Бросили нас?! Отстали?! – слышала гвардия. – Видеть вас не хотим, ленивые!! – И хромой устремился мимо встречавших.

Молча, на корточках, провожали его глазами, лишь дряхлый инка сипло зашамкал вслед:

– Мальщик! Т?пак, племяннищек!!

Тот, услышав, сдержал свой шаг и помог старцу встать, пеняя:

– Что ты, Воитель, дядя любимый, Правая Длань[8 - Капак Йупанки, брат и сподвижник первостроителя инкской империи Пача Кутека, получивший почётное имя «Правая Длань».] родителя? Стоя, стоя встречай нас!

– Вижу тебя, Швет, ноги ломяютша! – говорил, тихо гладя племянника, старец. – Как твой поход, Владыка? Што ты там взял?

– Что? Многое! Каса наша теперь, да Кальва, да Айавака; много иных стран, уйма народов… Дядя, устали; трудная получилась война. Мы с благом – погань противится!! – распалился Владыка и подытожил, что, «если земли, кои он целит завоевать в дальнейшем, станут решительно подражать злодеям в гнусном упрямстве, то он откажется от войны, дождётся, дабы задиры расположились к инкскому благу».

– Будет! Не мучься! Дикие – шловно глупые ламы… Помню, племянник, был ты нашледником, мы ш тобой и ш отшом твоим шлавно били Минчаншамана в Щиму!

– Дядя, постой-ка! Из Мусу-М?су вроде бы рать пришла; ты про это не слышал? Нам от наместника Титу Йавара весть была.

– Титу Йавар?.. Племянник, не воевал я ш ним… не припомню… – старец мучительно вспоминал. – Он рода-то уж не айльу-панака? Што ни чиновник, што ни охальник – айльу-панака, штарые кланы. А вот воюют только лишь родищи Пача К?тека, кланы соксо-панака с инка-панака да капак-айльу. Этих я помню…

– Пить будем, дядя, сегодня! – крикнул Владыка и захромал прочь.

Знать расходилась и толковала, что «неспроста» -де кондор рухнул на площадь: «быть переменам».

Около улиц, созданных длинным Домом Избранниц вместе с другими замками центра, был тёмно-красный фасад с проёмом, что охранялся секироносцами. Тёмно-красные стены, монументальные, высоченные, заключали внутрь собственного периметра сад, пруд, клумбы, мелкие и огромные башни с кровлями из соломы. Не было в Куско, за исключением Храма Солнца, места величественней и краше, ибо досель и не жил муж доблестней и влиятельней Т?пак Инки Йупанки. Се резиденция императора – Красный Город… Лестницей он взошёл к площадке; в башню вели ступени меж стен багровых, искристых блоков, кажущих в стыках золото, что скрепляло те блоки вместо раствора. Твари из золота, – змеи, ящерки, птицы, кролики, – прикреплённые к кладке, вид украшали. Ныла спешившая вслед супруга… Смяв в конце хода бархатный полог, Т?пак Йупанки втиснулся в спаленку под соломенной крышей. Рыжий затылок был на постели… Вдруг воробьи в клиновидном окошке порскнули и влетела стрела. САМ ринулся к спящему, остриём не задетому. А потом, со стрелою в шкуре, сложенной в узел, он захромал прочь, слушая хныканье Мамы Окльо: «Видел?! Стрела! Ты видел?! И был удав… Откуда?! Еле спасли его! Я гонца посылала; ты воевал, муж, не отзывался»… Входы сменялись; лестницы путались… «Сына травят-изводят, ты всё воюешь!» – ныла супруга. В нишах мелькали то постовые, то золотые либо серебряные фигуры.

– Кто охранял?! Кто?!! – гаркал властитель; гул разносился в каменных сводах. – Мы их повесим! вниз головами!! Чья здесь власть?! их власть?!! Стрелы – с востока, дар Титу Йавара!! Им, поганым, неймётся?! Айльу-панака с викакирау – воры, смутьяны! Дескать, их кланы – от Йавар Вакака, от законных правителей!! – крик Владыки усилился. – От того, кто владел лишь Куско и приседал, как раб, под аймарским владыкой[9 - Царь аймарской империи был протектором города-государства Куско до Пача Кутека; и все прежние инки-правители были в целом зависимы от него; при древних, также при старых кланах кусканцев Городом правил вождь из аймарцев.]?! Ишь, Йавар Вакак… Сдох он, не знает, что наш отец и мы покорили аймарцев и всю вселенную!! Сын его Титу Йавар хочет быть первым, ждёт нашей смерти?! Вышлем сейчас же самоотверженных в его земли, в Паукар-тампу, в гнусное логово!! – Потрясая стрелой в узле, САМ бежал и столкнулся вдруг с инкою, долговязым и бледным.

– В Паукар-тампу!! Бить косоплётов, брат! Время!! Гибнет Династия!

Тот, склонясь, поднял узел, выпавший из дрожащих рук, и увёл властелина вместе с женой его, Мамой Окльо, в спальню.

– Амару Т?пак!! – взвизгнул Владыка, сев в стенной нише на одеяла. – Ты Голос Трона, наш заместитель! Где, брат, порядок?! В Куско смутьяны! Кондоры падают! Стрелы в спальне наследника и удавы к тому же! Многое терпим от косоплётов с той поры, как их свергли. Надо прикончить их!!

– Ссора с ними опасна. – Амару Т?пак, прежде откашлявшись (алым тронулись скулы), сел на скамью из золота. – Косоплёты – враги. Однако, как прогнать попугая, чтобы смолчали прочие? Тронем косы плетущих[10 - Древние кланы: чима-панака и раурау-панака, авани-айльу и апу-майта и остальные, – это «гривастые»; их причёски как грива. Старые кланы – викакирау с айльу-панака – волосы заплетали в косы, прозваны «косоплётами», или «косы плетущими». Пачакутековы потомки (соксо-панака, инка-панака и капак-айльу), ставшие во главе империи, стриглись коротко.] – вызовем гнев гривастых. Есть обстоятельство и важней, чем это: те и другие правили не один век. Мы – новодельцы. Что мы умеем? Древние кодексы излагают нам инки прежних династий; звёздные знаменья разъясняют они же, как и обряды. Власть низших рангов и рангов средних, власть на местах, в захваченных государствах – там власть у них, брат. Наш род использует их существенный опыт по управлению. А что мы? Знамениты мы войнами…

– Помолчи! Он заснул уже! – прервала Мама Окльо. – Может спать сидя, я это знаю… Мчался как ветер! Он покорил стран десять… или пятнадцать?

– Ох, сестра, – молвил канцлер, или «Вещающий за Великого», а равно «Голос Трона» Амару Т?пак. – Знай, что Владыке надо быть сдержанней и пристойней. Нет бы войти в Град чинно, а не влететь безумно вслед за гонцом, как мальчик.

– Он беспокоился! Он спешил, брат!

Амару Т?пак, взяв узел шкуры с длинной стрелой в нём, встал.

– Пойду, сестра, разберусь с покушением…

Тот, кто ценит культуру Старого Света и понял значимость рода Юлиев, Канулеев ли, Фабиев в общих подвигах римлян, тот будет рад узнать кланы инков, зиждивших Новый Свет. Вспомним чима-панака, строивших Куско; айльу-панака, храбро стоявших за независимость против царств Чинча-Чанка с Аймара-Кольа; ну и, конечно, инка-панака, распространивших власть и законы города Куско в области Андов. С инициала напишем их, констатируя значимость и таланты, – дабы не мёртвой строчкой был, скажем, «Инка-панака Амару Т?пак Инка ауки», но поразил бы вескостью, громозвучностью имени: «Рода Инки, Принц Крови, Змей и Сияющий Отпрыск Солнца».

Но покидаем дворец, что сложно. С разною ношей молча и споро бегает челядь… Всюду толпятся знатные лица… На перекрёстках секироносцы, или гвардейцы-«самоотверженные», угрожают секирами и впиваются взорами: кто такой?!.. В блеске длинных порталов и коридоров тучный блистательный некий муж при посохе всходит лестницей в гуле: «Это Верховный Жрец! На приём, видно, к Набольшему, к Владыке!»… Сколько носилок жмутся на улице, где носильщики, сев на корточках, ждут господ своих!.. Кто там к нам поспешает?.. стража?! Мчим к главной пл. Ликования и Восторга… Стоп! живо в сторону, к стенам Дома Избранниц, прочь от носилок: пусть проплывёт надменный, гордый вельможа… Дальше – строительство с суетящимся людом: плавится золото и потом разливается, в кладку бухают блоки, и, ряд за рядом, кладка растёт, растёт…

Вот Ручей в ложе камня с ивовой кромкой… Главная площадь – площадь Восторга и Ликования – за мостом обращается в площадь Радости, зачиная там тракт, что уносится между многих кварталов серых окраин…

Ламы навстречу, – целая сотня! – вьючены грузом, поступь и морды высокомерны, как у верблюдов… Мчится куда-то потный гонец в тюрбане, следом – две шавки.



Дальше в предместьях – два ряда древних каменных башен. «Малые, по размеру в три роста, – между больших двух; малые отстоят в семнадцати футах или чуть более друг от друга; с боку от каждой за промежутком – башни большие». Рядом – ни кустика, жутко, мертвенно. Птицы падали, пролетая здесь, зверь сбегал перепуганный, ибо в выступах и в пазах сих башен часто выл ветер. И только Солнце холил-лелеял древность за службу ясным холодным призрачным светом.



День миновал. Тьма яркими и мохнатыми звёздами созерцала Пуп Мира, кучно ответствовавший огнями. Не было в Андах и в Кордильерах города больше. Меньшим был Мани, главный центр майя, меньшим – Теночтитлан ацтеков… Выли собаки, пахло жилым от крошечных, но бесчисленных очагов столицы инкской державы. Башни заплакали влагой рос…



Заутрело, когда путник, шедший по тракту из-за холмов на Куско, встретил портшез из Куско. Инка с большой головой и путник двинулись к башням и подошли к ним.

– Ну, Рока-канут, лучший наш счётчик, как верят м?су?

– В птиц и в зверей и в чащи, даже в болота, о, Т?май Инка.

– Варвары! – было сказано. – Как все прочие, сколь ни есть их. Ищут опору в мире гниения, пребывая во мраке, а ведь над ними яркий бог Солнце!

– Я славил Солнце, – вымолвил счётчик, что вместе с Вараком был в восточном походе. – Но постепенно я изменился. В диких, сырых лесах Мусу-М?су богом становится необычное. Если в редкость там ткань – поклоняются ткани. Там наводнения и дожди, поэтому там вода – богиня. Солнце не чтится; м?су не видят в нём редкостного и властного, ибо мир их под тучами.

Инка вскинул бровь.

– И я понял, – вёл Рока-канут, – Солнце лишь вещь, как прочее. Я хочу знать творца всего. Я понять хочу, отчего кто-то беден, а кто-то славен, и отчего все враги друг другу, и почему изо всех слов главные говорит лишь Светоч, то есть Владыка.

Инка, сев в каменное и влажное от рос кресло, бывшее перед башнями, поместил темя в выемку в спинке, и наблюдал затем, как светило восходит меж малых башен.

– Срок установлен; близится праздник, – встал Т?май Инка, главный астролог, и вопросил: – Куда ты? в Куско?

– Я, инка, в отпуске после трёх лет войны. Хожу везде, говорю о войне, о нравах чунчу и м?су.

– Непозволительно!.. – Т?май Инка, нахмурившись, возвратился к портшезу и подытожил: – Помню, ты спас меня. Я послал тебя в школу, где ты освоил счёт, а затем – на войну, чтобы, бывший раб, ты в бою отличился, начал жить лучше. Но, как я вижу, ты еретик? Заносишься, философствуешь. У нас есть кому думать. Ты, мастер счёта, будь при своём полезном, нужном всем деле… В общем, одумайся и воспользуйся даром счётчика, коим ты обладаешь…

Молча носильщики унесли портшез.



День спустя, на рассвете, стылый туман, курясь, обнажил подле башен много жрецов. Бог Инти, то есть Светило, встречен был гимном.

В Куско глашатаи объявили:

– Т?пак Йупанки, наш Господин, Сын Солнца, Ясный День подданных и Заступник живущих, Светоч народов, Отче Лучистый! Он повелел в честь Солнца три дня до празднеств пить только воду, есть только травы, жён избегать, огней не палить. Поститься!



Разом Империя погрузилась во тьму, – кроме трёх мест, однако.



Мчит Урубамба в узком ущелье. Выше, над городом, на крутых горных склонах, – площадь с дворцами. В узкие окна плещутся звуки песен и дудок, храпа и возгласов; мельтешат челядинцы; всюду вповалку спящие пьяницы… А вот зал под соломенной кровлей с грубыми стенами: все шумят; пол грязен; чад от светильников и дымы очагов уносятся сквозняками… Трон занят мужем, рослым и статным, чуть поседелым: в золоте уши, блёклая бахрома на лбу; на обрюзглой щеке – слеза, что катится и вдруг падает в неопрятный подол изношенных пыльных царских одежд.

Товарищи умолкают, и поднимается хищноликий курака с чашей в руке.

– Ольантай, наш повелитель, выпьем за доблесть! Мы твои слуги. Вот старший темник, твой Пики-Чаки (с боку от трона спал некий воин); спит он, наперсник твой; его дед – гуанако. Вот Рау-Анка (глядя в пространство, стыл древний старец); знает он мудрость неба и звёзд, а предок его сам Солнце. Вот вождь Мар?ти (щёголь лет тридцати встряхнулся), главный застав твоих, внук удава. Вот Чара-Пума (муж в чёрной шкуре пил из кувшина); ярый, как пума, он меч и полог над Урубамбой; все перед ним – как мыши; предком его был пума. Я – управитель Орку-Варанка. Ты, когда выгнали Пача К?тека, заповедал мне управлять всей Анти, коей владеешь, а прародитель мой – лис… Ольантай! Ты всех сильней. Ты – истинный Господин! Владыка!

– Пьём, благородный Орку-Варанка! – Выпив, Ольантай кликнул певицу. Люди примолкли, а Пики-Чаки, как раздалась мелодия, поднял голову, всю в трухе.

Голубка, где ты, родная?
Милая, где ты?
Кличу тебя я, не уставая,
но – нет ответа.
«Звёздная» – твоё имя.
Знай, в небе нашем
прелесть твою не сравнить с другими:
ты всех звёзд краше!
Выискать слово для взоров милой
тщится мой разум:
будто бы утром встали над миром
два Солнца разом!

Ольантай вскочил, толкнув Пики-Чаки, кой ухватил его за сандалию и держал.

– Марути, Орку-Варанка и Чара-Пума! – крикнул он. – Вы, бесстрашные Анти! Ядом облейте гнев ваших копий и отточите души отвагой! Братья! На Куско!! В пепел сожжём его!.. Коси-Койльур[11 - Возлюбленная Ольантая, дочь Пача Кутека, кой, прознав о её любви к ей не равному кровью воину-полководцу племени анти, бросил её в узилище, а Ольантая удалил.]! Где ты? Найду тебя!

Ужасающ был его взгляд. Все съёжились, а Марути, начальник всех крепостей и стражи, и управитель Орку-Варанка пали к стопам его, чтоб удерживать. Укрощённый, как пик подножием, постоял полководец – и опустился на трон без сил.

– Царь Ольантай! – начал речь старец (что именован был Рау-Анка), глядя в пространство, точно незрячий. – Много лет минуло, как покрыл я чело твоё красной царской махрой в честь Солнца, и ты стал инкой и государем. Но за все годы не возвеличился ты ни в битвах, ни в руководстве. Нет у тебя наследника, нет династии, нет страны: ты царь верхней излучины Урубамбы, диких племён её, называемых Анти. Люди твои – разбойники. Ты пастух вольных пум, опоссум, правящий птицами.

– Смолкни! – цыкнул, ощерясь, Орку-Варанка.

– Знай, – старец встал, продолжая взирать в пространство, – нам надо действовать. Прежде надо взять Куско, восстановить чин древних обрядов. Солнце, не пьющий кровь человеков, слаб, дабы зиждить Миропорядок. Часты обвалы, землетрясения, рушащие жилища, пашни, дороги. Ливни и стужа губят посевы. Мор истребляет люд. Полувек назад Пача К?тек, – раб, ставший инкой, – сел с твоей помощью на престол. В итоге инкские кланы служат не Солнцу, кой есть Отец их, – служат династии Пача К?тека. Предстоит возвратить власть инкам. Встань и очнись! Отправь слуг в Паукар-тампу к людям наместника Титу Йавара Инки, старшего клана айльу-панака, и заключи союз. Он, хотя рода старого, а не древнего, но поможет нам. Ты и он – господа Востока, сил у вас много. Выпроси помощи у лесных племён. Соберёшь войско в сто, в двести тысяч – вот и бахвалься! – И Рау-Анка, бликая диском в старческом ухе – символом инки, сел на скамью из золота.



Жгли огни также в Паукар-тампу, в сердце Востока, выяснил Лоро (бойкий агент спец. службы, тайной полиции Сына Солнца). Он заприметил вспышки в предместьях. «Выведать и возвыситься!» – ускоряли шаг мысли. Он, пройдя рощей, сел под куст – наблюдать за посмевшими жечь огни перед праздником.

В чёрных жреческих робах, с факелами, у лестниц, ведших к трём входам в мрачные скалы, стыли рядами «косоплетущие» – инки старых родов.

Под гром затряслась земля и ночные светила! Лоро вцепился в куст, чтоб не шлёпнуться; инки вскрикнули. Гласом гулким, ущельным молвили Анды (или же Анти[12 - Так называли индейцы Анды.]):

– Верите? Внемлите?

– Внемлем, Мать-Анды!

– Высший Творец, мой муж, дал мне доброе семя, злобное семя, вялое семя. Солнце мне тоже дал своё семя. Я родила Четырёх; их жён родила я. Айар-Са?ка, плод Творца Мира, создал Мир Жизни; а Айар-Учу, плод Творца Мира, создал Мир Смерти; а Айар-Качи, плод Творца Мира, создал Земной Мир; а Манко Капак, плод бога Солнца, выковал Разум. О, Титу Йавар, знатный праправнук мой! Я дала тебе предков – дай мне потомков. Я, Анды, Мать твоя!

Инки с песнями проводили детей в пещеры и возвратились… Каменный топот ожил; гул сдвинул тверди и удалился… Факелы гасли один за другим во мраке… Лоро бежал, взволнованный, и, подкравшись к наместникову дворцу, стал слушать, влезши на дерево. За окном при светильнике Титу Йавар беседовал с инкой-милостью Йакаком. Лоро встал на сук и напрягся. Слушай-подслушивай! Донесёшь по начальству – быть рангом выше! пить вместе с инками!

– Господин! – молвил Йакак. – Нынче день Андов, Матери нашей. Я торжествую!

– Правильно, – воспоследовал скрип. – Мать инков – Анды. Знай, мои предки, выступив с Трёх Священных Пещер, отсюда, отняли у гривастых, – у древних кланов, чья мать Луна, ха-ха! – город Куско, с ним же и власть. Мать-Анды вынянчила не трусов!

О, не зевай, Лоро! тьма компромата!

Но заговорщики перешли на язык мудрёный. «Был там особый говор общения, непонятный профанам, и изучали его лишь инки; он был божественным языком тех инков». Дёрнувшись от досады, Лоро слетел с сука и расшибся.

– В Чунчу, – вёл Йакак, – инка-панака всяко мешали, и я убил их. Льстя глупым чунчу, я заручился, что за ножи и тряпки варвары выставят сорок тысяч и более. Их заложники, что привел я, – будто бы отпрыски покорённых вождей, – бродяги, коих отправим мы Хромоногому. Пусть он, думая, что Восток покорился, к нам расположится. И пакт с дикими утаён будет прочно. Вот чудо-лама, давшая двойню рвением тени твоих желаний с именем Йакак!

– Близок день, – скрипнул голос, – в кой я верну венец, нагло отнятый Пача К?теком! Род мой сядет на трон, клянусь! Ты же, сын от наложницы, будешь признан законным сыном от пальи[13 - «Пальа» и «инка» – это понятия половых или гендерных признаков. Ибо пальами звались женщины инков: матери, жёны, сёстры и дочери.] и, инка крови, будешь возвышен. Я удостою смётку и верность.

– Раб твой навек, отец!

– Где ещё взять нам помощи?

– У Ольантая-самозванца, якобы инки…

Крик перебил их. Вызнав, в чём дело, Йакак поведал:

– Там лекарь Лоро! Мёртвый! под окнами!! Он подслушивал! И на нём, отец, найден знак соглядатая!

– Что?!.. Измена!! – вскрикнул наместник. – Живо гасить огни! Кончить службы Матери-Андам! Всех, всех хватать! Допрашивать!..



Свет горел даже в Куско, в опочивальне Дома Избранниц, где, наблюдая тень от лампады, слушая дальний горестный стон, подрагивали две девочки. Дивна первая! Мало ей уступала вторая, вдруг произнёсшая:

– Стонет каждую ночь… Ужасно! Кто, Има-с?мак, там ночью стонет?

– Инчик, посмотрим.

Кутаясь в ликли, то есть в накидки, вышли за полог. Просеменивши около склада, пахшего шерстью (делом затворниц было шитьё для инков и для семей их всякой одежды), девочки выскользнули на улицу, – что делила Дом надвое, так велик он! – улицу под соломенной кровлей. Вслушиваясь в храп евнухов, вышли в сад, озарённый луной… пошли… ножки мяли траву опасливо… С тихим плеском ручей тёк по рву из золота. Близ него обе стали.

– Инчик, ты видишь: время цветенья! Видишь, цветы цветут, сладко пахнут!

– Нет, ньуста.

– Ньуста? Вовсе не ньуста! Мне говорят: ты ньуста[14 - Дочь инки и пальи, девушка инкской крови.]. А кто отец мой – и неизвестно. Все настоящие ньусты знают свой род; все знают! Дочь Йавар Вакака дряхлая, но твердит, что отец её – инка чистый-пречистый. Дочь Пача К?тека хвастает: мой отец потряс мир, сломил всех, начал династию. Это – ньусты. Я для всех ньуста, но я не знаю, кто мой отец, не знаю.

Инчик вздохнула. – Уай! Мой отец – вождь Чи?му, Минчансаман, вот так вот. Луннорождённый… Я была маленькой, к нам пришли ваши инки. Очень злой инка бил отца по щекам, бил, бил… Увели меня в Куско. Мне не хотелось, ведь у меня был брат, дом, слуги… жили у моря, рыбы в нём – страшные! А в столице Чан-Чан в ритуальном пруду были лунные рыбы… рыбы священные, серебристые… Ты не плачь, Има-с?мак! – Инчик отёрла слёзы подруги. – Старшие скажут: Инчик, твоя госпожа что, плакала?.. А она, наша мамка, тоже раз плакала! Вышла в сад – стала плакать. А увидала меня – в крик: ой, птицы гнёзда вьют! палку дай птиц прогнать!.. И плакала…

Повздыхав, Има-с?мак направилась к высоченной стене из золота, ибо Дом сих Избранниц чтился священным, и наклонилась к низкому своду, в кой уходил ручей, устремлявшийся в город.

– Виден дворец… Вон стражник… Инчик, ты помнишь, как я смотрела так же на город здесь под стеною? Сёстры заметили и сказали: срам, Има-с?мак… Слышишь? Стон!! Рядом!.. Кто стонет?.. Сходим?

– Страшно! – молвила Инчик и отшатнулась.

Но Има-с?мак прошла в сад к погребу, куда слуги носили изредка пищу. Стоны послышались под ногами. Девочка вскрикнула.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ

в целях примера, как припеваючи жили в инкской державе люди, кои имели всё для их жизни, как восславляли они власть Ясного Дня – Владыки…


Склонный к бурлескному, грандиозному, я сию главу был готов начать с Пира Солнца, проистекавшего при стечении масс на площади Ликования и Восторга при соучастии родовитейшей знати всех Сторон Света. Ибо на сём пиру главный инка пил с близкими, с быстроногим гонцом затем, кто его обогнал в пути, и с героями, покорившими Кальву и Айаваку, Касу и Чунчу и Мусу-М?су. Варак, способностью пития дививший, мигом повёрстан был в инки-милостью и назначен гвардейцем, «самоотверженным»; Рока-канут, вычислив камни, коими сложен был Красный Город[15 - Резиденция императора в ту эпоху.], выпросил снова месячный пропуск для путешествий, ибо «ходили они в том царстве не ради выгод и удовольствий и не для собственных дел и прочего, а по воле царя, курак», – отчего и ценна награда. Порфироносцу сброд из восточных чащ подарил изумруды и мармозеток, перья и коку, плюс «лозы д?хов» как психоделик. Йакак вертел хвостом перед Вараком, вдруг вознёсшимся. «Я тебя вывел в сотники и взял в Куско! Став охранителем Сына Солнца, ты возгордишься и позабудешь бедного Йакака из Восточного края. Ты позабудешь?» – «Не позабуду». – «Что же, друг Варак, пью с тобой, с тем, кто будет ходить с сих пор в чёрной форме!» – «Буду ходить, а как же? Я тебе верный, хоть я стал тоже чуть ли не инкой – инкой-по-милости!»… Крайне жаждалось описать и действо в капище Солнца рядом с кварталом, прозванным «Пумий Хвост»… но следует отступить к неброскому.



Брызжет Солнце, пики сверкают! Зелены пастбища Чачапуйи! Много преград поверг император, уйму солдат сгубил на седых перевалах и в жутких схватках, дабы страну сию осчастливить. И вот поэтому, воздавая за блага, коих не ведали в прежней варварской, подлой, мерзостной жизни, чача работают и жалеют, что близок вечер и что придётся бросить работу. Пятятся медленно и, вбивая тяжёлые палки-заступы в землю как по команде, роют мужчины. Женский строй махом садит в ряд клубни… Дивные клубни! Верх упований! Ибо здесь родина триумфатора, покорившего чуть поздней Европу: мы в Папамарке, в «Месте Картофеля», где родится он крупным и претворяющим идеальную суть Solаnum, или Паслёновых, к каковым относится.

Лица чача внимательны, дабы с темпа не сбиться. Градоначальник, славный Римаче, инка-по-милости, наблюдающий с верхней узкой террасы, – рад, несказанно рад. Прежде дурно садили: толпами, с разговорами да с ленцой, как вздумалось. С властью инков исправились: каждый с таклей[16 - Такля – индейский заступ, палка-копалка.], все ходят строем, трудятся от зари до зари… В сандалиях и в добротной одежде, градоначальник, гордый собою, смотрит окрест. Прекрасно! Много террас кругом, и все с людом! Взвод древоухих племени кечуа (оккупантов-наставников), опираясь на пики, бдит диких чача ради порядка. Ибо днесь праздник: сев на полях Заступника, Сына Солнца и прочая… Надо, всё ж, вдохновить мешкотных. Хекнул Римаче и, заложив начальственно руки за спину, произнёс:

– Вы вот что… Вы, чача, пойте: айау хайли! айау хайли! йэх, чудо-такля, йэх, борозда! потрудимся, попотеем! Женщины, отзывайтесь: хайли, герои, хайли!

Зубрят отсталые туповатые чача общеимперский слог руна-си?ми, светлый язык: вмиг поняли, в лад пошли! Вновь Римаче советует:

– Праздник!! Чача, старайтесь! Тр?дитесь на полях Владыки! Счастливы быть должны! Пойте песни про то, как вы были плохие, а Светоч Мира прибыл к вам с благом. Такли, однако, не забывайте!

Чача запели сбивчивым хором… Солнце спустился к снежным хребтам… Прохладно… Градоначальник живо накрылся толстой накидкой. Мёрзнет Римаче – чача потеют. Горбятся женщины, торопясь отсадиться; стонут мужчины, бьющие такльи в шаткое стремя грубой подошвой… Чача кончают петь. Тронув диск в чутком ухе, градоначальник злится на чача, глупых строптивцев. Но сухопарый чача со шрамом вдруг начинает:

Вот что у нас случилось:
с войском пришёл чужеземец;
я, говорит, Т?пак Инка[17 - Подразумевается Тупак Инка Йупанки.],
ваш господин. Айау хайли!
– Хайли-ахайли!!
Мы укрепили крепость
и отбивались отважно.
Нас люди инков разбили,
нынче поём: айау хайли!
– Хайли-ахайли!!
Мы живём в Чачапуйе,
Клубня Великого дети,
петь не хотим: айау хайли!
Гордый народ и могучий!
– Хайли-ахайли!!

И заработали исступлённо! Такли рвут землю! Волосы мечутся перед лицами, как трава в диком поле! В страхе Римаче, ноги трясутся и в голове круги. Как-то высказалось само собой:

– Хватит!

И заспешилось к стражникам, к древоухим защитникам. Ох, не хочется сгинуть! Дух, отлетя, услышит: рано почил, дух… мудр ты был и чинов бы достиг… Песнь гнусная, наказать певца!

Подбегающие чиновнички и туземцы-кураки слышат: – Плох руна-си?ми у глупых чача! Путают трудовые спевки; вспашка не спорится! Мы начнём учить руна-си?ми, очеловечивать чача вечером.

Юркий прыткий вождь ластится: – Всем учить руна-си?ми! Два моих сына в городе Куско! Учат в нём руна-си?ми!

Дурень! Пращой, хе-хе, стянут жбан его мыслей, перья за ухом, роба – из меха горной лисицы. Прочие сходно.

«Чача невежды, – мыслит Римаче. – Глупые… Шиш! Сыны ваши в Куско не языка ради, а для покорности, дабы вы не восстали, если впадёт в башку! Они в Куско заложники». Остр ответ его, сопричастного государственным тайнам, едка улыбка:

– Мудрыми сыновья вернутся, честный вождь Майпас! Будут знать толк в правлении!

Солнце сел, и раздался рёв раковин. Мигом женщины понеслись бегом к очагам, а сильный пол, – такли на плечи, – потянулся колонной, как и предписывал Пача К?тек: «Труд в полях схож с военным. Рать идёт на врага с криком: айау хайли! Чернь землю роет под айау хайли. Рать марширует с брани рядами. И земледельцам шествовать сходно».

Нервен Римаче, мчится за строем, ищет кого-то пристальным взглядом и, заприметив чача со шрамом, тихо корит его:

– Таклей машешь, болтаешь… Ты дебошир? Как звать тебя?

Тут как тут юркий Майпас, прыткий курака: – Кавас звать!

– Надо парня исправить, – молвит Римаче. – Парня накажем.

И полегчало. Близ – древоухие со щитами и пиками. Хорошо. Славно. Благостно!.. Тяжко править, однако: туп народ, порывается к прежней варварской жизни… Градоначальник хекает:

– Чача, слушайте. Было некогда, Солнце с запада на восток ходил. Воробьи жили в глиняных хижинах. Он велел им селиться в хижинах каменных. Воробьи же противились. Налетели вдруг тучи, дождь лил, лил, лил. Глина стаяла. Воробьи мокли, плакали… Почему же не слушали добрых мудрых начальников?

Скалят зубы вожди, не смысля, что, как те самые воробьи тупые, гневают пастыря папамаркаских чача. Он для них – что Сын Солнца для всех вокруг. Он им царь почти, этим чача, и благодетель… Хекнул Римаче. Позже, на площади над покрывшими склон лачугами, объявил: – Всем ужинать – и сюда всем. Будем бить Каваса и вникать, зачем. Будем также учить язык руна-си?ми.

Рубленной в скалах лестницей, власть имущие взобрались вверх в крепость. Чача, сдав такли – палки-копалки – в такля-хранилище («ведь у подданных инков не было собственности»), рассеялись.

Кавас, тот сухопарый чача со шрамом, что пел задиристые куплеты, шёл и задумчиво скрёб в затылке. Спутники спрашивали:

– Сказали, мы будем бить тебя. А за что?

– Смотрите: шрам мой от инков, я не смирялся, с ними боролся… Быть бы мне пумой, чтоб убежать в леса, чтоб умчаться в долины, в дальние страны, где инков нет!.. Накажут меня за песню. Пел я, что чача – гордый народ, могучий. Или не гордый?

– Гордый, да! – восклицали попутчики и на миг распрямлялись. – Гордый, могучий!

– Надо прогнать кусканцев.

Все замолчали, глядя под ноги.

– Клубень Великий так приказал, – вёл Кавас. – Он обнаружился.

Взоры вскинулись.

– Бились, помните? Клубень сгинул, Майпас сказал нам: боги нас бросили, нужно сдаться. Мы, испугавшись, инкам сдались, признали их. Ночью Сиа, жена моя, говорит: зовут тебя; не ходи, муж, вдруг это дух? Как быть? Известно: к духу не выйдешь – сам войдёт.

Закивали.

– Вышел на голос – он убегает, манит в ущелье; в трещине голос: Кавас, я тут, брат! Сунул я руку – Клубень Великий, бог наш!!

Все обмерли.

– Приложил его к уху, слышу: возьми меня; буду правду вещать и истину… Приходите, Клубень Великий правду объявит.

Кавас направился к стенке диких камней, в лачугу. Грубый очаг светил красным отсветом в шкуры слева, в женщину справа, сыпавшую в чан клубни. Дым тёк сквозь крышу прелой соломы; а на стропилах – вяленый кролик… Сев на пол, Кавас сдвинул колени под подбородок.

– Сиа!.. Ты, Сиа, не говоришь со мной. Раньше ты говорила.

– Кавас, устала. Да и не знаю, что говорить тебе. – Опустив чан на угли, чтоб разогрелся, Сиа вздохнула.

Кавас сказал: – Накажут.

Женщина охнула. – Муж, за что же?

– Таклей размахивал. Мол, за это. Но не за это. Я ведь пел песню. Сеяли в поле, я пел про чача, храбрых, могучих…

– Кавас! Казнят тебя – как мне жить одной? Отберут детей – как им будет?! Кавас, не пой ты песен, не затевай дел с Пи?пасом! Пи?пас – вождь, отвертится. А кто ты? Общинник!

Кавас завёлся: – Нет, Сиа! Надо спровадить инков! Мы отдыхали бы. Ведь поля мы засеяли? Для чего рыть землю инкским владыкам? – Быстро вскочив потом и завесив вход пологом, Кавас вытащил и поднёс к огню крупный Клубень из золота, зашептавши: – Грейся, Великий, сил набирайся! Жизнь дай хорошим чачаским клубням, порть клубни инков! Выпусти корни, вбрось семя в женщин, пусть множат воинов! Срок настал инков гнать!..

Он сунул божественный Клубень в нишу. Сиа свернула полог при входе – дым опрокинулся снежным вихрем, ибо изменчив высокогорный взбалмошный климат. Дети пришли, уселись. Варево Сиа вылила в чашки; выпили… После Кавас замазывал щель в стене жидкой глиной с соломой; Сиа лежала и дожидалась, чтобы младенец сам подполз. «Ибо он должен сам лезть к матери и достать её грудь; сосать приходилось, став на колени и никогда – в подоле и на груди у матери».



Под вой раковины на площади в снежных сумерках собрались порошённые снегом толпы. Градоначальник, кутаясь в мех накидки, ласково молвил:

– Чача, упрямцы, что мы обсудим? Как мы работали – это первое. И за что судим Каваса – вот второе. Что кому нужно – третье. Плюс зачем руна-си?ми – тоже обсудим. Пусть же десяцкие, всех исчислив, скажут наличность пятидесяцким, те скажут сотникам, пятисотникам и так далее.

Когда Майпас и Пи?пас, лидеры местных трёх тысяч чача, люд подсчитали и доложили, градоначальник начал с упрёком:

– Нет двоих?.. Плохо. Мелочи сказываются в большом. Сегодня – как вы работали? Должных личным трудом служить Сыну Солнца – тысяча триста, и на поля вышли все, – при том при всём вместо ста двадцати полей взрыто сто полей. Для чего же начальник план составляет, ночи не спит в тревоге? Плохо работаем и поём трудовые песни… Выдать ленивых! Где они?

Лунный свет через редкие, клочковатые тучки высветил чача, вытолкнутых из толпищ.

– Бей нерадивых! – крикнул Римаче. – Кавас!.. Где Кавас?.. Вот он, смотрите! Кавас за что будет бит? Сказать вам? Он не на том плече, мы все видели, таклю нёс, этой таклей размахивал. Мог убить кого – и тот п?рех[18 - Простолюдин, общинник (кечуа).] убитый впредь не работал бы. Покалечить мог – и тот п?рех увечный жил бы из милости и за счёт Благодетеля, ну а мы бы трудились. Вот вам и Кавас!.. Будем стегать его. Так, старейшины Папамарки, мудрые?

Старики подтвердили. Родичам трутней выдали палки, и экзекуция состоялась. Каваса сшибли, он повалился… Градоначальник грозно спросил:

– Одумались? Проявите покорность.

Много побитых стали просить в слезах, чтоб и впредь «колотили, били, учили».

– Славно!.. – Довольный инка-по-милости перешёл на другие важные темы. – Что кому нужно – мы подсчитали. Сказано Потрясателем Мира, а Т?пак Инкой Йупанки удостоверено: у кого нету нужного – дать тому. Виноват подлый Кавас, но получает шерсть на одежду, целый мешок. Ликуйте. Айау хайли!

– Хайли-ахайли!! – вторили толпы.

Каваса унесли с мешком, и Римаче продолжил:

– Про руна-си?ми… В чём тут смысл? Почему руна-си?ми, а не ваш глупый чачаский говор? Тёмный язык – мысль тёмная; светлый язык – мысль светлая. А светлей руна-си?ми нет вокруг; и на нём говорят подвластные Сыну Солнца. Главный учитель вам назовёт слова.

Вмиг плюгавый чиновник вскрикнул: – Т?пак Йупанки!!!

Толпы сказали: – Т?пак Йупанки!!!

После вникали в смысл «митимае», также в смысл «р?рай»: «подать» и «делать». Уразумевши эти два слова, чача немедля одушевились, взоры прояснились; ведь наличествовала тенденция, что они, «усвояя речь инков, сбрасывали отсталость, невосприимчивость, и у них бралась склонность к тонким предметам; ум устремлялся к высшим» идеям.

Жрец Айуана выпалил здравицу:

– Повторим за мной: Солнцебог Победительный, жизнь питающий, день рождающий, нас кормящий! Возблагодари, бог, инку из инков! Он, милосердный, с тёмных стезей нас вывел в мир света! Много картошки мы соберём ему, Сыну Солнца! Мы его любим!..

Чернь повторила и удалилась с кладью духовности. Господа скопом двинулись в крепость. Выше её был дом в пещерах, сдобренный блоком внешних стен и увенчанный крышей свежей соломы. Он вис на пике и достигался маршем ступеней, узких, высоких и кривоватых, так что Римаче и Айуана шли потихоньку, не без опаски. Прежде был двор; затем коридор ввёл в зал с паласом, где в клиновидные окна бил свет луны, а печка, – ёмкость на ножках в виде яйца, рефлектор, – пыхала заревом.

– Славный дом! – произнёс жрец, греясь. – Будто у принца! Что помогает тебе жить справно? Мудрость твоя иль духи?

Андские духи, то есть деревья, скалы, могилы, храмы, подвалы, совы и прочее, населённое сверхъестественным, были чтимы, как, скажем, лары либо пенаты в римской культуре, и столь же властны.

Выйдя, Римаче вскоре вернулся с крашеной керамической головою в шапке. Жрец, тронув ручки, соединявшие два наушника этой шапки, вскрикнул в восторге:

– Кто это сделал?! Точно живая! В Куско не сыщешь!

Градоначальник, вынув из ниши чаши из глины, сдвинул к рефлектору табуреты.

– Да, в Пупе Мира нету такого… На голове сей леплена шапка с как бы наушниками от ветра. Что за народ их носит, друг Айуана? Ну-ка, подумай.

– Инки, аймарцы… больше не знаю.

Хекнув, Римаче присел. – Друг, выпьем.

И «голова» засочила вино из горлышка, в кое ручки сливались.

Жрец, глотнув, подскочил. – Йау, вкусное!

Опрокинув в рот чашу, градоначальник опять ушёл – и доставил иной сосуд: расписную чету в соитии. Жрец взирал, как она льёт пьянящую влагу из ручек с горлышком.

– Айуана! – начал Римаче, ёмкость отставив. – Я точно сокол, видящий кроликов и не ведающий, что выбрать. Много событий; странные происходят дела. Предчувствую перемены. Наш Хромоногий Т?пак Йупанки скоро вторую ногу сломает.

– Йау!! Сломает?! – жрец изумился.

– Ночью однажды мне повелели от Виса Т?пака принца, многомогучего: здесь послы царства Тумпис, ты размести их. Принял я тумписцев, спать лёг. В полночь посол с кувшинами, из каких нынче пьём с тобой, просит чести с ним выпить, сам узкоглазый, в шубе из меха. Пили по-нашему – знает свычай! – и я спросил, откуда он. «Из Великого Тумписа, из огромной страны!» – шумит. «Славно знаешь язык наш». – «Близко, – шумит он, – Тумпис Великий от Чачапуйи. Тумпис могуч, силён! А в друзьях его – земли Ки?ту, Каньари, Санку и Чи?му». – «Куско, – веду ему, – эту Чи?му разбил давно». – «Пью за вас, за героев!» – он говорит мне. Я всё хмелею. «Т?мпальа Первый, Т?мпальа Вечный, – снова шумит посол, – самый знатный! Он отпрыск Моря, он синей крови!» – «Солнечной крови, – я отвечаю, – мой благодетель, звать Титу Йавар!» Щурит он глазки, смотрит в упор. «Где муж сей? – вдруг вопрошает. – Мне управитель над Чачапуйей принц Виса Т?пак сказывал, что у вас царь – Т?пак Йупанки, главный из инков. Я был обманут? послан не к равному моему властителю?!» – в крик орёт он. Сколько селений – столько, известно, и соглядатаев. Я признался, что главный – Т?пак Йупанки. Тумписец снова: «Я попрошу тогда проводить меня к Титу Йавару, как советовал мне Римаче-градоначальник»… Ох, Айуана, солнцуугодный! Вмиг во мне Апу-ри?мак[19 - Бурная река близ Куско.] грохнул, ибо смутьянов без разговора вешают вверх ногами, дом засыпают, род истребляют. «Нет, я солгал!» – воплю. А посол этот сбросил пышную шубу, встал в яркой мантии. «Знай, – орёт, – что зовут меня Кохиль. Сказывай правду!» Я рассказал тогда всё об инках древних и старых родов, а после – о Пача К?теке, захватившем власть, и услышал: «Чистых кровей царь Т?мпальа Вечный! Равен ему солнцекровый муж Титу Йавар, будущий царь ваш! Нынешний царь – пройдоха!»

– Каверзные дела! Чудесные! – Айуана наполнил чаши. – Грозные страны за Айавакой, что уже наша!.. Вдруг нас захватят?

– Страны могучие… – и Римаче придвинулся. – Кохиль так сказал, что у Тумписа двести тысяч дубинок. Ежели Тумпис этот державный да Титу Йавар наш сговорятся, Куско не сдюжит!

Оба со смехом выпили «Голову» и «Любовников», ведь они «были склонные к питию чрезмерно», и опьянели.

– Я очень предан айльу-панака, старым родам! Ты понял?.. Мне Титу Йавар… Что он сказал мне? Шлю в Чачапуйу, там жди приказа, вот что сказал мне!.. Айау хайли!! Ты, Айуана, срок придёт, будешь главным жрецом здесь, я – управителем… Понял, нет?.. Я дарю тебе! Забирай, друг, «голову» и «любовников»!

– У меня их найдут – накажут! – ныл Айуана, но таки принял дар и побрёл прочь, хныча: – Явно накажут… Ибо закон есть: взял подношение – смерть тебе…

А хозяин, выставив гостя, начал амурничать, но наложница выскочила во двор, где кручи росли к созвездиям… Вон дом милого, вниз от площади… Для чего пришли инки и её отдали старику?



– Так, чача! – днём наставлял Римаче. – Сеять закончили – будем строить дорогу. Эта дорога Куско приблизит; войско поспеет, коль нас обидят. Завтра с рассветом строим дорогу!..



Темень спустилась на Папамарку… но псы молчали, так как не видели в небе Лиса. Встарь Луна не имела пятен, сплошь была светлая. Воспылав ярой страстью, Лис с ней сошёлся и к ней приклеился; с этих пор они вместе. Нынче, однако, псы не брехали. Что брехать, ведь Луны в небе не было – значит не было Лиса…

Тени скользили; Сиа впускала их за оборванный полог. Кавас их пересчитывал. В очаге тлели угли.

– Тридцать пришли… Давай!

Он вытащил золотой самородок в образе Клубня – местного бога. Все повалились, забормотали:

– Предок! Родитель!..

– Землю Сосущий!!..

Также приветили птичье чучело, вытащенное из тряпок и почитаемое вторым кумиром.

– Тучегонитель!..

– Бог Всекрылатый!!..

Дёргая крыльями, Кондор спел баритоном:

Лис, взобравшийся на небо,
был ещё лисёнком малым,
когда я любимым чача
из-за гор высокоснежных,
Клубень-брат, тебя доставил.
А теперь ты мне поведай,
как живут герои-чача.

Ответствовал слёзный писк:

Брат, крылатый и могучий,
знай: герои-чача нынче —
никакие не герои;
покорились чужеземцам
и поют: айау хайли;
только Солнце почитают
и не славят нас с тобою.

Боги всплакнули. Зрители утирались ладонями.

Унеси меня, крылатый,
из трусливой Чачапуйи!
Я любил свободных чача,
но рабы мне ненавистны!

Кондор вознёсся и захрипел:

Позабывшие отвагу,
променявшие оружье
на копалки чужеземцев
не достойны нас с тобою.
Да останутся презренны!

Гости молили:

– Не улетай, бог Тучегонитель! Не уноси прочь Землю Сосущего!! Мы не трусы! Боги, мы с вами!

Кавас прижался поочерёдно к Клубню и Кондору. – Говорят они: завтра делать дорогу… кирками бейте инков! И говорят ещё: знак к началу подаст вождь с крыльями… И в Селении Пумы бьют инков тоже. Братья, готовьтесь!

Как все ушли, он шлёпнулся возле идолов, изнеможенный пением и спинной острой болью, ибо недавно был измолочен волей Римаче.



Утром люд вытянулся вдоль склона. Кирки кололи скалы и камни. Вздрагивали концы пращей, стянутых, по обычаю чача, вкруг их голов; от пота чернели робы. Вскоре затишье лопнуло спевкой:

– Айау хайли! Айау хайли! Йэх, топорами! Йэх, камень в пыль! Общинники, попотеем, потрудимся!

Кечуа, – главный инкский народ, имперский, – с пиками и щитами бдели. Градоначальник щерился: «Славно трудятся и поют, лентяи! Вникли во блага, кое приходит в их жалкий быт!» Из сумочки, что висела на локте, он вынул коки, чтоб угостить старейшин общины и курак. Вождь Майпас кланялся и заискивал:

– Кока вкусная! Наш Римаче – царь Папамарки!

Вдруг длинный Пи?пас, кутанный в плащ, вскричал для черни:

– Лучше трудитесь, хайли-ахайли!

– Знаешь молвь руна-си?ми! – хекнул Римаче в качестве шутки (длинный курака был туповат, считал он) и пошутил опять: – Пи?пас, Пи?пас! Ты завернулся в эту накидку, будто в шерсть лама!

Все рассмеялись.

– Чача! Нельзя без дороги! – хекал с ухмылкой градоначальник. – Майпас и Пи?пас – маленькие кураки, им хватит стёжки. Мне хватит троп. Но Ясный День, иль наместник Востока, иль управитель – им дай дорогу, столь они славны!

Мудр инка-милостью! Знает тайну: будет дорога цепью окраине, прочной связью с Империей. Как обвал, если чача восстанут, хлынут и сломят бунт древоухие, главный инкский народ! А тракты направят дальше и дальше – до Ханко-вальу и его чанков, смывшихся на Крючок Урубамбы от гнева Куско, и до иных стран. Градоначальники будут там нарасхват, по опыту знал Римаче… Пики, извергнувшись из туманов, княжили в высях. Мыслилось, что низины вроде как чернь, а склоны – как бы кураки, Солнце над ними – как Титу Йавар, что и возвысил предков Римаче в инки-по-милости. Хорошо вознестись бы некаким пиком, грезил Римаче… С этих глобальных дум восхотел он надрызгаться и ушёл в Папамарку вместе со стражей.

Вскоре вождь Пи?пас скинул свой странный кожаный плащ и выставил крылья кондора, подавая знак восставать.

– Айя!!! – крикнул Кавас, приковылявший на костылях с пращой в руке.

Чача бросились на солдат; их кирки стучали в шлемы. Кечуа пятились, но когда покатились в них валуны – рассеялись, и мятежники стеклись к крепости. Древоухие защищались там от снарядов, сыпавших из пращей восставших. Видя, как милый лезет на приступ, чача-наложница с воплем ярости побежала к Римаче. Он с ней управился, а потом подвёл к крепостной стене близких Пи?паса.

– Сброшу их!!

Но те прыгнули сами да и убились. В крепости струсили и решили Римаче выдать повстанцам, прежде порвав ему петли мочек ушей, где каждая – «в четверть вары (83.5 см), а толщиной в полпальца», и удивительно, что «такой мизер мяса, коим кончалось ухо индейцев, был так растянут, что помещал внутрь вещи, формой и мерами походившие на предобрый круг гончара; ведь диски, кои вставлялись в петли ушей их, были огромны».

Вдруг взвыли раковины; в селение ворвалась рать инков с пиками и щитами. В красных носилках был Виса Т?пак, многомогучий, принц и сын Солнца, волей Владыки князь Чачапуйи и управитель. Чача пленили, выстроили на площади. Молодой Виса Т?пак, спрыгнув с носилок, выбросил взлаяв:

– Бунт?! Убиваете?! Возвращаете скотство?!

Дёргая грузными золотыми ушами, он стал дробить лбы пленных. На триста пятом казни закончились. Позже, в крепости, он сел к скатерти с ламьим мясом, водкой, фасолью и обнажил из-под шлема стриженную под ноль голову, стянутую всецветной, как и у всех пачак?тековых чад, лентой. Волос сидевших с ним пятитысяцких перетянут был лентой чёрной, что ниспускала толстые жёлто-красные нити. Тысяцкие, с их меньшей толщью лент, нитей и вставок в уши, кучились на другом конце. Это всё были инки, высшая раса Анд.

Подумав, градоначальник с чашами встал от скатерти, чтоб почтить принца речью и рассказать про бунт: – Эти чача злодеи…

Тот оборвал его: – Повторится впредь – казнь всем! Казнь и тебе, раб! Дай мне зачинщиков. Я отправлю их в Чили… Слово Великого! Пью с ним! – Принц сел на корточки, фасом к югу, выпить с Владыкой, чем вызвал трепет, так как могли это только лишь родственники династа (к ним Виса Т?пак и относился в качестве сына не от какой-нибудь там наложницы, а от пальи высшего ранга).

В сумерках чача молча отправились погребать тела убиенных в ямах ущелья, где, взявшись за руки, хороводились.

А Римаче их совестил: – Что сделали? Небо в тучах, Солнце не хочет вас! Плачет добрый, могучий наш Благодетель, Светоч Народов! Сколько убито – плачет он – верных кечуа, кротких, преданных! Но Владыка вас любит, он вас прощает: переселяет вас жить в пустыню, в Чили, в Такаму. А в Папамарке будут жить кечуа[20 - Генетически, политически, социально связанный с инками, этот андский народ стал базовым в инканате – в инкской империи. Только кечуа возводились в ранг инков милостью (инков-по-привилегии), составляли штат челяди инков крови и их чиновников. Знак отличия кечуа, кроме прочего, – это круглые деревянные вставки в мочках ушей; их прозвище – «древоухие».], кои любят Владыку. Выберем должных переселиться!

И отобрали переселенцев.

– Кавас остался? – тронул Римаче сшитые петли собственных мочек, порванных в бунте. – Он ведь мятежник.

– Нет, не мятежник.

– Таклей размахивал, песню пел…

– Как побили мы Каваса, – возразили чиновники, – после песни бесстыжей, он стал недужный, мирный, покорный.

– Вот как? Прекрасно… – хекнул Римаче. – Пусть будет сотник. Будет рассказывать: я упрямился, не хотел подчиняться. Градоначальник сильно побил меня, и с тех пор я хороший…

Ибо в вожди назначались лишь те из них, кто являл себя «честным, порядочным, другом общему благу».



Чача скопились около тракта, и их погнали переселяться. К всяким строптивцам стражники строги: стукнет дубинка – череп раздроблен… Много стран видели и прошли в пути: Вамач?ку и Ванка, Чанка, Ван?ку и Вакрач?ку. Видели сёла и города на склонах, пастбища, прииски и террасы; видели реки, горы, долины, тракты, мосты и лачуги гонцов в снегах. Акведуками нистекала вода с вершин на поля кукурузы, проса, картошки. Чача шептали:

«Всё земли инков!»

«Светоч – огромный!»

«С небо размером!»

«Он сто мешков ест сразу!»

«Ходит он быстро: шаг – в Чачапуйе, два шага – в Чили!»

«Видишь, гора в снегу? Это шапка его. Да!»…

Вдруг конвоиры грубо теснят строй. Мчит вихрь носильщиков с кем-то сгорбленным и с сигарой в зубах. Взволнованно начинают шептаться стражники-кечуа, что ведут чача к новому месту жительства за три тысячи миль от прежнего.

«Что, узнал?» – «Стар я, вижу нечётко. Кто там, скажи мне?» – «Там на носилках Ваман Ачачи, брат Благодетеля, и он также наместник инкского Севера. Я с ним, помню, в поход ходил!» – «А я, знаешь, ходил с кем? С Капак Йупанки! Брат Пача К?тека! Я ходил с ним на чинчей. Чинчи такой народ, что теперь всё на север звать стали „Чинча“… Жили у моря и говорили: бог Чинчакамак лучше, чем Солнце. Мы и пошли на них. В их пустынях мы мёрли, так как мы горцы. Кликнешь, бывало: „Чилька!“ – нет Чильки, высох, как лужа. „Калька!“ И Калька мёртв. Мы костры из тел жгли – еду варить – и решили: Солнце не хочет нашей победы, ежели жжёт нас, так что мы сохнем… Чинчи напали! Дротики мечут, громко хохочут. После сражений стало нас мало. Сели в пустыне, ни отступать нам, но и вперёд нельзя, потому как сил мало, это во-первых; также трусливых Капак Йупанки строил у бездны и говорил: вниз разом!»…

(Чинчи, однако, зря ликовали. С гор приходили новые рати, и враг «утратил часть своей гордости». Генерал генералов Капак Йупанки вздумал кончать войну, ибо чувствовал, что его «милосердие для противника обращается против собственных армий, кои страдают в зное пустыни». И он отправил чинчам послание, предуведомив, что-де «выполнил волю главного инки, кто его брат, которая в привлечении чинчей миром, а не войной; случилось же, что чем больше те получали, тем хуже делались; он клянётся им, что, когда не смирятся, их всех прикончат, земли их отдадут хорошим переселенцам, кои прибудут»).



Сей экскурс в прошлое приведён ради отдыха перед сценами знойными и жестокими, поелику уносимся в страны чудные и не ведающие инков.




ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

в коей видим, в сколь гнусном варварстве жили страны, не знавшие добрых инков, но возжелавшие, чтоб восстала звезда, которая принесла бы им представление о могуществе разума, для того чтобы род звезды, в устремлении к лучшему, превратился из диких во человеки…


Солнце жёг океан близ острова под названием Пуна. Восемь носильщиков воздымали вид ложа, в коем в обнимку были два мальчика, друг на друга похожие, точно капли воды. Сложны, прихотливы их одеянья. Вот, скажем, шапки: антропоморфная голова с клыками, злыми глазами из бирюзы, свергавшая из затылка перья, висла над тварью, убранной лентами; зев её изливал сноп змей, обкладывавших пасть пумы, кою терзали страшные когти и под которой валом спускались грозди из монстров; весь этот хаос был в изумрудах, схваченных кольцами из электрума.

Шапки были сложны. Жизнь Тумписа, – нет, Великого Тумписа, – много, много сложней.

Упитанны щёки мальчиков, синью обведены их очи. Кожа нагрудников шита золотом с женским ликом по центру. На поясницах – по ягуаровой яркой шкуре; выше шнуры из золота обжимают полную рыхловатую плоть. Затянуты в дрель (газ) ляжки. Пущенная меж бёдер и через пояс лента, вся в бахроме, спускается до напяточников из золота. Пара скипетров на коленях у мальчиков – вроде карликов из электрума, изрыгающих изо ртов пук нитей.

Близ пары мальчиков в воздымаемом ложе стыли мужи с верёвками выше пояса да со шкурами пум на спинах; головы – конусом и со скошенным лбом, носатые. Были также и женщины благородных кровей, грудастые, тучные и весьма косоглазые, с пуком чёрных волос на темени, в узких юбках, с браслетами. Были воины в фартуках с броневыми пластинами и с огромными пиками.

Волны бились о берег; люди зевали.

– Т?мпальа Первый, – рек правый мальчик, – я хочу во дворец идти. Ибо я там вкушать хочу, видеть танцы, пить вина.

– Т?мпальа Первый, – зло сплюнул левый. – Здесь хочу быть. Понятно?

Оба насупились.

От мужей отделилась личность, телом сухая и хитроликая, староватая возрастом; сев на пятки, сделала из рук створки вроде двух раковин и сказала. – Смерд твой, я квакну?

Мальчики ждали.

– Чадо бурливой, в волны одетой Матери-Моря! – запричитала личность, помедлив. – Срок, чутко вняв речам, слитодвойственной мыслью разом извергнуть суть, как её достаёт из недр супротивников рыба-меч! Семь лун минуло с красок дня, в кой великий батаб твой, ревностный Кохиль выехал в Куско. Царь Синекровый! Внемли, что пишет! – Личность явила с жестом дощечку. – «В день три Жары, в год Кими двойственной эры, был в Чачапуйе. Тамошний глупый батаб болтал. Я понял: два халач-виника в Четырёх Сторонах тех инков – только не слиты, как ты, в Едином. Инки настырно рвутся на север; в Киту, наверно, целят копьё. Извечный царь! О, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки! Двойной Кумир! Халач-виник! Шли послов в Киту врать-подстрекать к войне с теми инками, ибо инки до нас дойдут!»

– Всё! – велел левый мальчик. – Хватит. Домой!

Носильщики шли мощёной дорогой, свита шла сзади царского ложа в виде носилок. В роще налево были лачуги с травными крышами. Чернь валилась в пыль толпами с истеричным воплением:

– Хун-Ахп? и Шбаланке!

Левый злой мальчик ткнул своим скипетром на кого-то из падших, и офицер заколол троих.

За сплошной белоснежной стеной на площади тут и там были стелы возле домов на плитах (то есть платформах), одноэтажных и плосковерхих; к ним вели лестницы, частью узкие, частью очень широкие, без перил и с перилами. Главный, царский дворец, огромный и белоснежный, с многими входами, выделялся помпезной, вычурной лепкой.






Дворец халач-виника Тумпальи на о. Пуна



Вставши из ложа, двинулось к лестнице, обнимаясь к удобству, парное нечто, общее тазом, то есть сиамские близнецы, – те мальчики. Это был Синекровый – царь, халач-ви?ник Т?мпальа Первый, Т?мпальа Вечный, проковылявший в сумрачный зал. На тумбах горели лампы. Газовой ширмой крылся помост с лежавшим там ягуаром красного дерева в золотых инкрустациях. Фавориты-наложники набежали немедля с винными чашами. Ведь, «помимо чванливости и безмерной гордыни», царь этих тумписцев «отличался дурными, гнусными нравами: он имел содомитов»[21 - Жизнь Великого Тумписа, родственная майя, знала антагонизм меж кучкой правителей и народом. Дворцы возвышались в море лачуг. Пусть жречество создало календарь, по точности превзошедший Григорианский, поля разрыхлялись палками. Знать замкнулась в дворцовых интригах, в пафосном словоблудии, в сладострастии, в оккультизме и мистике, предвещавших коллапс культуры и государства.]. Влезши на тронного ягуара, Т?мпальа (левый, злобный) велел:

– Хач, смерд, наш великий батаб, скажи дела!

Сев на пятки, личность, вещавшая до того близ моря, стала вопить и изредка трогать ширму, что отделяла царя от зала:

– Тот, Кто с Циновкой! Тот, Кто Шбаланке и Хун-Ахп?! Божественный! Отягчаю я слух твой! Слов нет изречь, сколь мерзостен преклоняющий высь к низинному, дух к материи! Послан нам, – Хач, вскочив, тронул пол десятью сразу пальцами, – ты наполнил довольством Тумпис Великий, сердце вселенной, место богов! Сель золота, серебра, какао, шкур и маиса бурно течёт к нам в славное царство! Лавы сосудов, раковин, соли, ярких одежд из Тумписа, кой Великий, ибо он правится-возглавляется Вечным, льются на Манту, Саньа, Каньари, Кольке, Пучи?йу, также на Ки?ту и Богот?, о, царь, в область чибчей-муисков!.. Но – боги! – вздумали Матерь-Море скиснуть, Месяц погаснуть?!.. – Хач пролил слёзы. – Горе нам!! Раб Великого Тумписа – Чи?му – сгинула! С южных далей от инков движется войско! Как не радеть в тоске, Сын Глубинно-Пучинистой? И решили мы, прочитавши в очах твоих, слать послов наших в Манту, в Ки?ту и к чибчам, брать в жёны птичек, маленьких рыбок, юных красоток. Женим тебя, царь, бог Синекровый! Тести дадут нам рати в подмогу, и воеводы, вздевши носилки, где ты воссядешь, пылом очей твоих инков сгубят! Вот что смиренно мыслят батабы по получении писем Кохиля, соглядатая у премерзостных инков.

Хач замолчал склонясь.

Левый мальчик, роясь в носу (а брат его, «Правый», тискал наложниц), бросил угрюмо: – Хватит про инков. Танцы будем смотреть и мучить кого-нибудь.

– Внемля, маюсь восторгом, что претворится воля божественных Двух-в-Одном, халач-ви?ника халач-ви?ников[22 - Халач-виник – правитель, царь (майя).]! – Хач поспешно досказывал: – На плотах – вскоре, завтра же! – поплывут наши сваты. Стройные пальмы, вызнав, сколь Вышнее их возжаждало, вспыхнут ярой любовью к богу богов!.. Теперь же, хоть и досадно гневать Извечного, но взгляни на зловредных, скотоподобных, гадких рабов твоих, на восставших сульана!

В зал ввели голых, грязных, лохматых, смрадных трёх пленников, повалили их. Кач, великий батаб, заплакал:

– Мне ли убить себя, чтоб не видеть мучений Лика Прекрасного, Слитодвойственной, Вечно Мыслящей Мысли бога Двойного?! Ведь вознестись от нас может нынче же! на Тринадцатом Небе может питаться манной с нектаром! Но – он есмь рядом, близ жалких смердов, благостно-милостив, для того чтоб нам быть, дышать! – Хач взглянул на поверженных приведённых невольников. – Кто жрёт кал, тот им всех чернит?! Значит, нам, взяв пример с вас, Вечному не служить? предать того, кто есть Тумпис и без которого его нет?! – За волосы вздёрнув пленного, Хач проткнул его шею ногтем мизинца, кровью окрасил всех и разрезал всем пленным чрева ланцетом.

Глядя, как пленные разминают кишки в руках, и обняв свою половину, Левый подумал: «Брат мой плохой… Двойной бог? Я не хочу так. Делать своё желаю. Правый препятствует… Я хочу быть единственным богом – не двуединым!» Братья сцепились и повалились. Правый повизгивал и махал кулаком, не глядя. Левый же левой рукой бил молча и планомерно.

Пара сановников зашептала: «Что созерцаем, мудрый верховный жрец Май?» – «Божественное в двух лицах, производящее в пре историю, Хач, великий батаб». – «Полезно ли это Тумпису?» – «Есть борение как развитие, а оно нам в пользу». – «Немилосердный бьёт Благодушного. Он убьёт его». – «Тумпис побыл менялой, пусть станет воином».

Тощий вредный батаб подслушивал. Май и Хач продолжали: «Если, случится, Левый решит быть пастырем без советов всеведущих, то есть нас, верховный жрец Май?» – «Как долго он в этом случае будет хлопать бичом, великий батаб, друг Хач?»

В конце концов утомясь, Двойной Кумир прекратил борьбу и залез на трон-ягуара. Правый занюнил: – Спать хочу!

Левый сжал ему нос, твердя: – Сказки слушать хочу, как пращуры били-одолевали страны-народы. Сказки мне!

Тощий вредный батаб, кой был в оппозиции к Хачу с Кохилем, да и к Маю, начал поспешно:

– Некогда Тун, царь Тумписа, мудрый предок твой, о, владыка Извечный, отбыл великой Матерью-Морем сыскивать земли и покорять их. Плыл он предолго. Сто двадцать пять скачков сделал Солнце, триста, пятьсот скачков – берега шли безлюдные, разве только с мартышками. Встретив красное устье, плыл Тун широкой красной рекой сто лет. Начался дождь кровавый с громом небесным; в красном тумане лодки увязли. Влез Тун на сейбу-небодержательницу сквозь тучи. Там – Ицам-на, верховный бог, с перебитым щитом, со сломанной молнией. «Дам тебе Опахало Небесное и Небесный Букет, Тун, Трон и Циновку, если спасёшь нас от великанов», – вот что сказал бог.

Тучи пробило темя гиганта, и бог помчал к нему. Воевали они сто, двести, триста столетий без перерыва.

Кровью мартышек трижды облив алтарь, Тун гадал по их лёгким. Выпал знак следовать дальше посуху. Шёл Тун год, шёл Тун три; в знойном царстве в пустыне видел поля в цвету; из щелей ночью вышли плоскоголовые и поля оросили, утром же спрятались. Тун мочился в их щели. Плоскоголовые в страхе вылезли. Тун спросил:

«Кто? чему поклоняетесь?»

«Мы пич?нси, а поклоняемся Ночи. Головы плющим, чтоб лазать в щели».

«Вы смерды Тумписа! ” – объявил Тун этим пич?нси и, взяв невольниц этих пич?нси, тронулся дальше.

Путь вёл по чащам. Люд, живший в дуплах, Туна заставил, чтоб он алмазными твёрдопрочными кирками им выдалбливал дупла. Тун был премудрым. Он разбросал жучков-древоедов, чащи упали. Люд, живший в дуплах, ползал по травам, горько рыдая.

«Кто? чему поклоняетесь?» – Тун спросил их.

«Пасау; поклоняемся Чаще».

«Вы смерды Тумписа! ” – объявил им Тун, и с алмазными кирками этих пасау он отправился дальше.

Шёл он брёл до страны в песках, где слепые бродили возле смарагдов, ибо смарагды их ослепляли.

«Кто? чему поклоняетесь?» – Тун спросил их.

«Манта; а бог наш – это Смарагд».

«Дам зренье, будете смерды Тумписа?»

«Будем смерды», – плакали манта.

И Тун сказал им: «Ваш бог слепит вас, ибо раздетый. Бога оденьте в царские грязи».

Манта так сделали – и прозрели.

Тун, взяв большой смарагд этих манта, шёл-брёл невесть куда. Встретил город мужчин в пустыне.

«Кто? чему поклоняетесь?» – Тун спросил по обычаю.

«Ничему и никто. Пришли великаны, отняли женщин, нас пожирают, дабы набраться сил на богов».

Встряслась Земля! Подошли великаны, съели мужчин, а тумписцев не заметили, так как Тун в них сверкал смарагдом. Вдруг великаны кинулись драться-биться с богами. Грозный Ах Пуч бог[23 - Бог Смерти у майя и тумписцев.] сто исполинов махом вбил в горы, сделав вулканом, звать Котопахи. Сто великанов грозный Бакаб[24 - Бог Дождя у майя и тумписцев.] расшиб, превратив их в созвездия. Но гиганты поймали в сеть Иш Чел-Радугу да и заперли под скалой, в колодце.

Тун подошёл к ним и предложил им:

«Будем, как смерды, рыть вам колодцы. Вот вам невольницы, ешьте-жрите их».

Великаны запели и заплясали, топотно, тряско.

Тун, выбрав место, где почвы плакали от тех топотных плясок чёрной горючей горькой слезою, кирками из алмаза вырубил щели, чтоб натекало больше слёз. Оросив алтарь человеческой кровью, Тун вызвал Солнце.

Солнце приблизился, и обуглились лица. Тун предложил:

«Бог ярый! Выручу дочь твою Иш Чел-Радугу, но свети жаркознойно».

Кирками из алмаза Тун раздробил скалу над колодцем; Радуга выскочила на небо, и великаны быстро вернулись, Тун им сказал:

«Пляшите и пожирайте нас».

Те пустились в пляс. Почвы стали лить слёзы; Солнце поджёг их. Вспыхнуло пламя с гребнем до неба, и великаны разом сгорели, вплоть до костей своих.

Бог богов Ицам-на в награду дал Туну Трон, Циновку, дал Букет Неба, также Небесное Опахало. Тумпис Великий принял династию и владыку – Туна-героя, предка преславного Синекрового Т?мпальи, халач-ви?ника Вечного, Вековечно-Извечного, повелителя Тумписа Превелико-Великого!

И действительно: там, где прежде вершил Тун подвиги, «находили огромные великанские кости, часто берцовые; о размерах не скажешь без восхищений; видно и место, где были стойбища великанов подле колодцев».



Инки поспешно распространялись и приближались к северным странам. По получении вести Кохиля, что-де «инкское царство тысяч в четыреста больше[25 - Известная территория царства Тумпис Великий включала: Тумпис Великий, город на континенте, и остров Пуна, где жил царь Тумпальа, и иные уделы: земли сульана да ряд участков в землях каньаров, освободившихся к тому времени.] Тумписа, о, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки, один халач-виник!» – Хач выплыл с Пуны на побережье, полное бальсовых и иных судов. То был порт королевства – Манты Великой. Путь вёл к столице, видной за дюнами и за рощами, и Хач тряс грузной шапкой, сидя в носилках, мысля печально: «Днесь древний Тумпис смотрит в рот Манте… Люди трёхруки, и не осилят третьей руки людской, называемой духом, тысячи ратей. Только у Тумписа в этой третьей руке лишь дань с мольбой…»



Скоп лачуг с тростниковыми крышами кучковался у площади, над какой зыркал идол жуткого вида ростом под пальму. А на дворцовом длинном помосте, застланном шкурой, ждал человек в тюрбане в искрах смарагдов, в юбке зелёной, в схожих сандалиях. То был Тева, длинный, мосластый местный король. Вблизи собрались сановники в шапках красочных перьев, все в ожерельях. Три опахала тихо развеивали жару.

Хач начал: – Как утешительно зреть тебя, Изумрудноблестящий, вождь вождей Тева, мучась, что страждет Векоизвечный, царственный брат твой, ибо не видел тебя лет двести! Он повелел мне: Хач, стань колибри, мчащим к возлюбленной! Стань пустыней, алчущей ливня! Глазом стань и в упор смотри, за меня смотри – до слепой слепоты смотри – на великого, бесподобного Теву!!

Тут же рабы поднесли кувшины с тумписским и пунийским, лучшими винами в тех краях, корзиночки с изумрудо-смарагдами вкупе с красными и зелёными шапками, с золотыми браслетами, скипетрами, подвесками, с колокольцами, с кольцами.

– Хорошо! – произнёс король. – Мать-Смарагд нам сияет[26 - Некогда находившееся в зависимости от Тумписа, королевство торговцев Манта Великая к упомянутому визиту сделалось центром унии побережных племён, влиянием уступавшей разве что Киту, конфедерации местных горных племён.], всем пусть сияет! К ней идём. Надо ей рассказать, дать жертву, посовещаться с ней. – Он слегка протянул мизинец с крашеным ногтем, кой Хач почтительно взял за край двумя пальцами. И пошли.

Поблизости было капище, где жила Мать-Смарагд всех мантасцев и где стены до верха крыли смарагды. Главный Смарагд светился. У чурбака стоял жрец, претолстый. Он держал кролика.

– Ката! – вымолвил Тева. – Жертвуй богине. После мы вместе будем пить с тумписцами, дела решать.

И чурбак окровавился…

Во дворце Тева сел в окружении знати. Под опахала и под жужжание мух гость вёл:

– О, Тева! Словно ткачиха, ткущая ткани, я потяну речь пылкой любви… Не смел бы, если бы Манта, коей нет равных, и славный Тумпис не были в дружбе с эры гигантов! Вот слово Т?мпальи для тебя, божественный… Робость мне крепостит язык. Ибо дожили, что Двойной Кумир, Вековечный, зрелость постигнув, просит сестру твою в крали-жёны, Мантаский Тева!!

Стали рядиться. Ката жрец попросил за невесту рать для войн с Ки?ту, горной державой; Тева же походя вздумал взять в свою длань руль тумписской государственности вообще:

– Хач, слушай! Я говорю тебе! Я, вождь оа, кофанов, га, семига, ачуар, тэн, манта! Младший брат дружбы, слышу я, просит? Хочет в вожди меня вместо Т?мпальи? Я готов стать вождём ваших тумписцев. Будем жить, воевать будем с Ки?ту. Я говорю так.

Хач, привстав, обратил ярость в блеф: – Что?! Ки?ту воюет с Мантой?! Плачу, терзаюсь! Ибо недавно дочь царя Ки?ту стала супругой Т?мпальи Вечного… Манта что, отказала мне? Я пойду за невестой в доблестный Куско: инки нас просят… Нет, ради Тевы, ибо люблю его, посещу прежде Ки?ту! Я умолю прекратить прю с Мантой! – И Хач побрёл вспять, мысля, что провалил визит.

– Говорю: стой!.. Стой же! – Тева с помоста подал мизинец, кой Хач, скакнувши, рабски почтил, треща:

– Рад близ Тевы вращаться! Алчу быть пяткой его, пупырышком, бровью, родинкой, ветром ануса!

– Говорю: расскажи про инков. Нужно подумать, нужно решить, как быть, – взволновался король.

– Да! – выли сановники. – Расскажи нам!!

Хач вновь уселся.

– Блеск халач-ви?ника пал на Жёлтую Сейбу[27 - По представлениям тумписцев, родственных майя, небо поддерживали сейбы: «Жёлтая Сейба» значила Юг.]; вскоре оттуда прибыли инки, дабы служить нам. Т?мпальа взял у них Чачапуйу в дар… – Хач повёл речь о дани, брачном союзе инков и тумписцев, о желании инков быть в подчинении «Слитодвойственной Мысли» и о могуществе царства инков.

Мантасцы стыли и не дышали; мухи звенели.

– Выслушал. Разыскать сестру, – был итог.

Пришедшую уложили, ибо женились там при условии, что «друзья жениха и родичи насладятся невестой самые первые». Плот с ней отбыл на Пуну – тумписский остров, бывший столицей.



Хач, минув джунгли, реки и горы, ввёл себя в зал других палат, мрачных, копотных, – к гегемону пространного царства Ки?ту.

– Сладко, о, сладко, Сейбоподобный, мне лицезреть тебя и завидовать, что ликуют народы, алча служить тебе…

На вместительном троне, сделанном из рогов, ник царь, схожий с огром. Знать размещалась вдоль стен на шкурах; пламя трещало в центре меж идолов.

– Ибо дожил, однако, наш Синекровый… – Хач не закончил, так как вбежавший в зал человек воскликнул:

– Манта не платит дань!!

В зале взвыли. Втащенный белый олень был свален, проткнут ножами, высосан ртами. В страхе, что вскроются отношения с Тевой, лидером Манты, Хач, выпив тоже кровь из оленя, начал крыть Манту пакостной бранью.

Трон стал хрипеть: – Кто, кто больше Шири?! нет таких?! Я могу превращаться в горы!! – И царь рванул стремглав с исполинской дубиной к выходу… Вскоре орды с квадратными, шаровидными, плоскими и трёхгранными головами, выставив пики, двинулись к Манте, на побережье, то есть на запад. Хач трусил следом, ноя:

– Мне дожидаться и пребывать здесь?

– Трус ты? Или не трус?! Ответь мне, и я размыслю, что надо делать! – выкрикнул Шири, не обернувшись.

Хач поспешил за войском.

У побережья в ливневых джунглях две рати сшиблись. Царь Ки?ту буйствовал, тряс лохматой башкой и крушил врагов. Наблюдая, Хач думал: «Глупые дурни! Здесь обессилев, здесь обломавши клык, голоротыми выйдут к инкам, что уже рядом, как пишет Кохиль. Боги, что делать? Их ли руками Тумпис Великий будет спасаться?»

Армия Манты пятилась. «Хач, предатель, тумписец подлый!» – крикнул какой-то подданный Тевы, Хача узнавши, и наподдал щитом. Сухощавый и старый посол повергнулся… но душа, взрезав девять сфер из двенадцати, возвратилась в плоть, и великий батаб поднялся, щупая темя с пуком волос на нём на предмет невредимости. Он увидел: в красном тумане возле костров пьют ки?тусцы.

– Всех убил и ликую! Боги и люди мне угождают! Кто против Шири?! Палицу дошвырну до звёзд! Могу превратиться в горы! Мне служат мёртвые!

Срезав с пленников головы, победители наполняли их раскалённой в пламени галькой; так получались мини-головки, – кстати, с ресницами и с причёсками прежних, взрослых размеров. С песнями и с корзинами, где лежали головки, горцы пустились в отчие выси. В Ки?ту трофеи ссыпали в лужу, часть отослали прочим противникам для острастки.

В царских чертогах, полных орущих пьяных задир, Хач сватался от лица «Вековечного Синекрового Т?мпальи», чтоб связать Ки?ту с Тумписом прежде, чем грянут инки. Но вместо этого Хача стали швырять по кругу. День спустя зарядили дожди без продыха. В тучах прыгал олень, сшибая копытами гром и молнии. Горцы стихли в тревоге, ибо олень был богом. Шири, безмолвно сидя на троне, складывал чётки из позвонков убитых, пил и грыз ногти. Сырость, втекая в узкие окна, парила в пламени… Хач опять повёл «о желании Т?мпальи ведь хоть как-то вкусить от Ки?ту через женитьбу»; он дал подарки: бусы и кольца, чаны с пунийским вином да с тумписским плюс шлем древнего Туна, пращура нынешних халач-ви?ников. Шири, выставив девочку лет двенадцати, брякнул:

– Хач, я смял Манту, точно травинку. Все мне подвластны. Я даю Пакчу вашему выродку. Я царь Тумписа.

– Жутко! – ожил посол. – Мечтать не могли не смели о стольком счастье! Бог Эк Чуах[28 - Бог Торговли у майя и тумписцев.] к нам милостив! О, владетельный Шири! Ты наш спаситель от злого инки с именем Т?пак! Ладно всё ладится!

– Инка Т?пак?! – горцы дивились.

В телодвиженьях Хач описал беду от агрессоров с юга и услыхал: хха! будут дерьмо жрать инки!!



Белым оленем, с войском из горцев, девочка ехала к жениху на Пуну. В Манте дрожащий, бледный, мосластый, длинный вождь Тева вышел навстречу. Хач, опрокинув чан с головёнками мёртвых мантасцев, объявил:

– Царь Шири велел: «Я главный; мне подчиняйтесь. Я могу жить на небе и на земле. Я истинный! Так как я вас разбил, на память вам – высушенные манта. Кто против Ки?ту? Я вам отец, бог, царь и владыка».

– Я говорю вам, – выпалил Тева, – надо жить в мире! Что воевать? Мы мирные! – И он вывел из собственной свиты знатного. – Он был против, он всё затеял!

Ки?туский главный военачальник, срезав повинную во всём голову, прикрутил её к поясу; а принцесса на стройном белом олене плакала. Было то необычно, все замолчали.

Плот отвалил из Манты Великой в Тумпис Великий, то есть на Пуну. Семь исполинских бальсовых брёвен плыли по морю, крыты настилом. Ночью в каюте девочка Пакча, сидя на шкурах, слушала хлюпы где-то под днищем, думая о своём, плача… Реи стучали в прочные мачты; кили скрипели в щелях меж брёвен. Были гребцы при вёслах, что подгребали и препирались: «Мать-Море светится!» – «Ты, сульана, дурак. Не Море – Солнце там светит. Солнце под Морем правит к востоку, чтобы там день зажечь». – «Ты, пуниец, и сам дурак! В небе Солнце малюсенький, а когда в Море падает – то большой вдруг? Так не бывает!» – «Пень ты, сульана, хоть и прокалываешь нос костью. Солнце, он воздуху набирает, чтобы дышать в воде, раздувается». – «Почему он краснеет?» – «Ты, дурень, к праздникам наряжаешься? Солнце тоже, идя к Луне, ярко красится». – «Под водой Луна?» – «Ум твой рваный, как парус, дурень-сульана! Глянь: коли нет Луны – значит, с Солнцем она в пучине!»

Волны в плот брызгали расшибаясь. Брызги тревожили. Возбуждённая мысль рвалась прочь на волю; Хач со светильником влез в каюту к принцессе.

– Дева, представь восторг, кой я чувствую, отыскав тебя, – ту, чей кровью возвысится без того кровь высокая. Возраст сколько лет?

– Мне двенадцать, – молвила умница, оставляя надеяться, что затмит она кохилев план по инкам и, прельстив Т?мпальу, не преминет свернуть плот тумписской и пунийской политики в реки севера. Ибо Хач однозначно мнил: в инках гибель, а не спасение. Если Тева и Шири – глупые скаты, от коих тумписский хилый щитень спрячется в панцирь мудрости, инки – жёсткий расчётливый спрут с присосками. Надо строить альянс не с инками, а крепить альянс с северянами, кои проще, бесхитростней… Мыслей в Хаче – колодец, мы зачерпнули лишь на поверхности.

– Душно здесь. В высях легче. – Пакча вздохнула.

– Муки понятны. Плачу в душе я! – выдал Хач.

Встреча кончилась.

Пакча вышла на палубу. Море и?скрилось, рыбы прыгали и летали… Волны метнули в ноги ей пламя… Странное дело: пламя – и в мокром?.. Нет, это сайра… В тёмной пучине вспыхнули очи, молча взирали. Пакча дрожала, стыла на месте и опускалась ниже и ниже… Очи наплыли, выдвинув щупальца… Пакча вскрикнула и отпрянула к мачте.

Сверзился смерч. Рулевой заскакал меж килей. Хач бросил в волны в жертву ламёнка. «Ешь, Матерь-Море, ешь!» – бормотали все. Воды, блёклые, как рвань нищенки, опрозрачнились и разгладились.

За каймой редких мангров где-то под утро выросла Пуна, остров-столица… Вслед за охраной, белым оленем девочка въехала в белый город. Видит: на лестнице одного из дворцов два мальчика в жутких шапках; рядом – вельможи; вредного вида тощий сановник жжёт в чашах травы и прорицает… Девочка тихо слезла оленя. Мальчики сдвинулись говоря:

– Мы Т?мпальа. К нам иди.

Чуть живая, толклась она возле тронного ягуара, где восседал Двойной Кумир близ невесты, взятой из Манты. Газовый полог их отделял от сборищ громко вопившей праздничной знати и от кривляющихся паяцев. Слуги носили вина и яства.

– Царствуй, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки, владыка! – выл Хач слащаво. – Славлю честь Тумписа, кою в лонах своих обретают Манта и Ки?ту в браке с тобою, Векоизвечным!

Ночью двойной жених и невесты двинулись к морю. Знать им светила факельным шествием.

– Сладких жён тебе, Хун-Ахп? и Шбаланке[29 - То есть божественные близнецы, герои эпоса майя-тумписцев, также праотцы Туна.]!!!

С помпой верховный жрец ввёл невест в глубину, воззвав: – О, пучина морская! Высинь кровь девам! Волнорождённые, Синекровые правят миром!

Девушек вывели под распевы. Царь навалился. Пакча зажмурилась… И всегда с тех пор жмурилась; сердце билось колибри, пойманным в сети… Как-то злой Левый стал прогонять её, алча мантаскую девицу. Братья сцепились. Пакча, уйдя в сад, слышала речи в дальней беседке: «Тумпис – как килька в пагубном неводе, о, верховный жрец Май». – «Великий батаб Хач! Истинно: килька кружит на месте, кружит годами». – «Да, кружит к гибели». – «Есть борьба Слитодвойственной Мысли: та утверждает, эта противится». – «Два царя у нас, и у каждого свои помыслы. Что, верховный жрец Май, тем, кто носит циновку[30 - Ношение специальной циновки – признак аристократии. Халач-виники щеголяли с циновкой из ягуаровых, то есть царских, шкур.], думать и делать? Как мыслят боги?» – «Свергнуть Шбаланке. Так, Хач, великий батаб, мнят боги». – «Плачу от счастья!»

Пакча, не вникшая в суть беседы (как, скажем, вник в неё тощий вредный батаб, подслушивавший поодаль в зарослях циний), вышла из сада вслед за собачкой, что, попетляв у дворцов средь стел, потрусила в пролом в стене – обдирать ноги людям, висшим на пальмах подле дороги. Выбрав из прочих горца по облику и велев отвести её в царство Ки?ту, Пакча спасла его от оков. Сорвав с неё тонкий шейный браслет из золота с изумрудом в средине, пленник бежал, увы (то, признаться, был Варак, засланный со шпионскими целями главным инкой на Пуну и угодивший в плен). Пакча кинулась следом, но на маисовом поле быстро отстала и спела песню:

– Маленький олень скакал – на рогах звезду носил. А большой олень скакал – солнце на рогах носил.

Выйдя к берегу, где шумел прибой, и увидев, как горец, ею спасённый, прыгает в лодку, Пакча вздохнула. Вволю поплакав, с горстью ракушек и мелких камешков, возвратилась в гарем.

Хач начал: – Жуткий поступок! Мысль обмирает! Чуть не замёрз Извечный без девьей ласки!

Левый, однако, чьею была она, мрачно рявкнув: «Малявка!» – стал обниматься с ма?нтаской девушкой, многосильной из-за пятнадцати своих лет, ревнивой, ловко справлявшейся с парным мужем. Пакча страшилась ей непонятных каверзных дел двора и шептаний левого Т?мпальи с тощим вредным батабом.



Как-то Двойной Кумир променадствовал по террасе дворца так долго, что половина уступчивая – Шбаланке – сникла:

– Хватит, брат. Спать хочу!

Левый хмыкал.

Правый поплёлся прочь. Уцепясь за рельеф колонны, Левый держался и сквернословил. Оба наморщились от усилий… Из-за колонны чья-то рука настойчиво протянула тесак. Схватив его, Левый стукнул по плоти, соединявшей их… братья рухнули, брызжа кровью. Знать и сановники кучковались над Левым, харкая в Правого и стеная:

– Мы суть столь гадки, что бог Шбаланке чахнет от скорби и умирает! Мы его держим – да не удержим!

Пакча метнулась было к несчастному, но верховный жрец воспрепятствовал.

Правый умер.



Левый, промаявшись год, поднялся – сдвинутый набок, странно гнусавый и колченогий. Он, для удобств, ходил с фаворитом, тоже в обнимку, как прежде с братом… Женщин уменьшилось; развелись содомиты, сходно и пьянки, сотканные из здравиц:

– …Сдох, сгнил Шбаланке! Правь, Хун-Ахп? бог!

– …О, почему нельзя день и ночь хвалить Синекрового, с неких пор Одинарного бога Тумписа?! Одинарный Кумир, да царствуй!!

– …Тумпис – перл неба и поднебесной! Пуна – перл Тумписа! Халач-ви?ник – перл Пуны!!

– …О! Это истина!!

Царь, лаская любимца, как-то вдруг выгнусил:

– Эту ки?туску-девку надо прогнать.

Хач плакал, брызгал слюною, сетовал и заламывал руки:

– Тестя обидим! Ши?ри – могучий! Он нас порежет! Он нас погубит!

– Мантаская – останется, – резюмировал Т?мпальа. – Манта с Тумписом – побережные. Ки?ту – горная. Мы её завоюем. Пусть воеводы скажут: не сможем, – я их казню.

Те сдвинули золотые напяточники, рявкнув: – Мы завоюем все царства в мире!

– Всех одолею. Я – Хун-Ахп?, – закончил царь и ушёл гулять с содомитами.



Хач, великий батаб, верховный жрец Май и Ушмаль, главный из воевод, признали, что деспотия сама по себе ужасна, но, если ищет войны, – прекрасна. Может, пора пришла угасавшему Тумпису править миром и небом?

Пакчу отправили восвояси – в Ки?ту, к отцу.




ГЛАВА ПЯТАЯ

возвестившая правду, в том числе о приятностях подданных, о фортуне и случае…


В очаге тлел помёт, что отсветом красил женщину, низкий чан, земляной ровный пол с малышкой и тощим мальчиком, большеглазым и хрупким. Он следил в щель в соломенной крыше звёзды.

– Мама, остричь бы Длинноволосую, из волос связать ликли и подарить их пальам – что тогда будет?

– Глупости, Чавча! – Мать улыбнулась. «Длинноволосой», также «Кудрявой», звали Венеру, спутницу Солнца. – Выдумал! Твой отец был бы жив – сказал бы, что ты придумщик. Но он пропал в стране Мусу-М?су, в дальнем походе. Он… – Разжевав горсть зёрен, женщина выплюнула их в чан. – Достать её как, Кудрявую?

– Просто! – Мальчик, метнувшись, палкой расширил щель в крыше. – Нож возьму и мешок…

– Прямь!

– Мама! Пойду к заре и поймаю Кудрявую, остригу её за день! За день успею! Будет садиться, я соскочу с неё. Свяжешь ликлю, я отнесу её жёнам инков, стану куракой. Я… – Он закашлялся дымом и сел на корточки.

Сплюнув жвачку в чан снова, женщина фыркнула: – Как пойдёшь к заре? По дороге пойдёшь – изловят. Что, мол, без спросу, скажут, гуляешь? И поколотят. Ибо нельзя ходить просто так. В горах пойдёшь – люд Ольантая схватит, он ведь разбойный… А перейдёшь Мать-Анды – чунчу и м?су быстро съедят тебя, как отца… – Вздохнув и подлив в чан с жёванной кукурузой чашку воды, взболтав состав, она кончила делать аку, то есть пьянящий сытный напиток с запахом пива, правда, прокисшего.

Сдвинув полог при входе, молча в лачугу втиснулись люди в ладных рубахах, в шапочках, с белошерстными вставками в мочках смуглых ушей. В Империи был порядок, «дабы обедали или ужинали открыто, дабы вожди посещали их, чтоб узнать, сколь ревностны и заботливы и мужчина, и женщина в их семейных делах, послушно ли их потомство». Гость, меньший ростом, глянул на девочку.

– Сопли… Что не следишь?

Мать кинулась утереть нос дочери.

– Им одежды стираешь? Моешься?

Мать явила одежды, личные, после детские (каковые – мешки, но с дырками по углам для рук и по центру для головы).

Гость глянул в горшки. – Почистила… Пищи вдоволь сготовила?

Мать дала ему аки для экспертизы.

Гость почесался. – Блохи кусают… Плохо выводишь блох!.. Дети слушают? Пряжу сделала?

Мать явила корзину с пряжей.

– Мало… Лентяйка! Бог наш, Заступник и Благодетель, он опекает тех, что без мужа, и безотцовщину. Чем отплатишь, лентяйка?!

Мать задрожала.

– Вот тебе дело… – Гость пнул мешки, внесённые его спутником. – Налущи за ночь зёрен – чашка твоя.

Мать кланялась. – Господин ты наш добрый, добрый наш сотник! Община добрая! Помогает нам, сирым!

– Встанет Луна – на двор иди: сходка вашей десятки.

Как гости вышли, мать всполошилась. – Труд!.. Они дали нам новый труд, а мы старый не кончили!

Чавча выволок разбросать у стен, обносивших квартал, куль клубней. Чвиркали воробьи; Кудрявая, а иначе Венера, висла в закате над горным пиком. Рядом был чан с водой, – в нём и мыли картофель, долго и молча.

– Быть бы мне птицей. Я бы летал… хоть в Куско! Мама, а близко он? Ты была в нём?

– В нём?.. Я тебя в животе носила и там была, в том Куско. Значит, и ты был. Поочерёдно каждое племя, всех отправляют каждый год в Куско. Мы там менялись нашей работой либо плодами; и поклонялись – Инти-Светилу и Сыну Солнца. Наши мужчины в Куско носили фрукты и просо, женщины – ликли… Уай, ликли ладные я ткала, сын! Нынче лишь пряжу мне поручают. Мол, я одежду вшами завшивлю или испачкаю.

– Ты про Куско скажи… Куда, стой! – Чавча меж делом поднял сестричку и сунул в ямку, чтобы топталась и не сбежала.

– Куско из золота… – Мать уставилась на закат в мечтах. – Там один квартал – наших десять селений! Башни – до неба. Пальи там – в сребротканых платьях! ликли их тонкие, как туманы! обувь их – золото с бирюзой! А волосы – все в серебряных нитях… Там много инков! Уши как Солнце, Чавча, сверкают! Ездят в носилках! Глянут на п?реха – и тот мёртв! Смотрел на меня там инка… я ведь красивая… – Мать, вздохнув, принялась тереть клубни грубыми пальцами.

Побросав их в солому, чтобы промёрзли, после в лачуге оба лущили им принесённый в листьях маис, высматривая сквозь дырявую крышу темень; ведь при луне, сказали, сходка десятки.

– Мама, мы бедные? Ничего у нас нет.

– Сын! Дом есть, акой питаемся…

– Инки жадные? Только аку дают нам либо работу.

– Ты… Ох, за эти слова тебя в рудники, в рабы!

– А у тысяцкого раб сытый!

– Он всё равно раб. Ты же, став взрослым, землю получишь, п?рехом станешь; может, старейшиной даже станешь, дом свой построишь, да и меня с сестрой приоденешь.

– Ты мама, жадная? Хочешь много одежд, богатства?

– Твой язык – как у глупого воробья… Не жадная. Но все любят красивое. Вот и я люблю.

– Взял бы кто тебя в жёны, мама, из знатных! – выпалил Чавча.

Та, глянув в нишу в стенке над утварью, где пылились короткая прядь волос, часть ногтя и сыном отнятый у дикарки (у Има-с?мак, пригнанной Вараком) позвонок, шепнула: – Дух-дух, прости…

Напомним «о целомудрии вдов империи, соблюдавших аскезу весь первый год печального их вдовства; бездетные выходили замуж; детные замуж не выходили и проводили жизнь в воздержании».

– Мам, Луна взошла! Сходка наше десятки! Ты, мам, иди туда!

Взяв накидку, та побежала к нескольким женщинам, что толпились за спинами их мужей и братьев, но стушевалась, как только полог над входом ладного дома сдвинулся и явился старик с клюкой да гигант Укумари, сын старика, десяцкий (он ходил с Вараком и отцом Чавчи в дальний поход в леса, в Мусу-М?су и Чунчу).

– Славный Вискача, добрый старейшина! – возгласили общинники. – Наш отец родной!

Сев по знаку на корточки, смолкли. Сам старик сел на камень, чуть отдышался.

– Что скажу? Время страдное… Нам полить надо пашни. Лам пасти надо. – И он повёл клюкой. – Так как наша десятка пажити Солнца, бога Великого, полила уже, пашни Сына его полила уже, надо пашни вождей полить, наши пашни полить пора, а мои полить – перво-наперво; жухнет колос; негоже…

Стоя, десяцкий часто поглядывал то на рядом сидевшего и неспешно вещающего родителя, то на чавчину мать, скрывавшуюся за спинами.

– Я, отец, за нас всех скажу! – Плотный п?рех поднялся. – Завтра польём твоё. Ты проси у старейшин, пусть дадут за рекой лужок. Там пасут стадо Кой. Зачем они? Мы бы там скот кормили лучше, чем Кой, отец, в благодарность Заступнику, также нашим начальникам, добрым ласковым инкам. Нам бы там пажить! Сделай, отец наш! Ты к предкам ближе, выбей нам пажить!

– Правду сказал! – общинники закричали, встав. – Пособи, отец!

– За десятку радею, – вёл тот, кивая. – Трудимся славно. Ибо в хранилища Солнца, также Заступника-повелителя, и в хранилища общины много сыплем картошки, проса и шерсти. Тысяцкий-инка очень доволен. Мы также воины. Титу Йавар наместник очень нас ценит.

Все поглядели на Укумари и пробубнили:

– Был на трёх войнах!.. Пальца лишился!.. Воин отважный!..

– Я вас позвал сказать, – продолжал старик, – наш теперь тот лужок. (Вздох радости). Выпросил пажить я у старейшин!

Как подтверждение, полнолуние облило двор, стены квартала, крыши, холмы окрест и хребты вдали синим призрачным светом. Взвыли собаки.

– Так скажу. Всем работать. В общине выборы. Я старейшина сотни. Буду старейшина пятисотки – многое выпросим. Верьте. Уж постараюсь.

– Мы, – вступил плотный п?рех, – тоже потрудимся и почтим тебя, наш отец. Единственно дай побольше землицы – будешь в руне ходить!

– Я уйду скоро к предкам, – медленно встал старик. – К ним в сермяге удобней. Вот Укумари… вы бы ему руно… Станет сотником – он в старейшины вас повыведет; подчиним пятисотку, будем в ней править. Вот. – Он копнул клюкой землю. – Надо нам, то есть, п?рехов больше; нам земледельцы нужны и воины… Жёны, духов просите дать вам мальчишек; снадобья ешьте, чтоб ими пухнуть… Я постарался: нам дадут п?реха с малолетками вместо чавчиной матери. Чавчу мы в рудники сдадим. А сестру его – хоть в затворницы. Ждать не могут Вискачи, что Чавча вырастет. Надо власть брать скорее.

– Горе мне! – зарыдала вдова. – Тружусь, тружусь и что велено – делаю. Больше дайте работы, буду работать! Муж на войне погиб… Разлучаете?.. Помоги, Укумари! Ты наш десяцкий!

Чавча увёл её.

Утром мать накрывала клубни, что мыла с сыном, прелой соломой.

Вдруг пришёл Укумари, ростом под крышу. – Ты накрываешь? Правильно… Дни Ношения Мёртвых жарки… Ты постарайся…

– Да не учи меня.

– Не сердись, – он твердил смиренно. – Я отговаривал… Но он понял всё, мой отец… что мы с тобой…

– Наплевать тебе!

Он шагнул к ней. – Я…

– Стой! Увидят, плохо нам будет…

Он, опустившись, будто бы тоже сыпать солому, тихо сказал: – Тебя любил! С детских лет любил! Но отец запретил брать сирую… Я жену не люблю, – тебя люблю… Мой цветок!

Она замерла в волнении.

Предрассветный туман облёк их.

– Я в странах Чунчу и Мусу-М?су только и думал, как я люблю тебя. Сберегал тебе мужа. Но его выкрали м?су, съели.

– Уай, господин мой! – выпела женщина. – Глаз моих господин! Губ, рук господин! Люблю тебя!

Женский голос звал: «Укумари!»… И он поднялся.

– Ты потерпи, цветок! Буду думать, как не погибнуть, как нам жить вместе.

– Кондор могучий! Мой ты медведь! Любовь моя! Сердце бьётся тебе всегда, будет биться тебе всегда!



Чавча, вымыв лицо из таза и выпив аки, с дудочкой выбежал. Подле дома десяцкого женщина, потрошившая кролика, прошипела вдогонку: «Сын пампай-р?ны…»

Лам из загона гнали мальчишки. Сзади тащился, ставя увечную ногу боком, дед с пумьей маской на лбу, облезлой, драной, помятой. Около речки он отдал стадо юным подпаскам, сам же уселся. Чавча взял флейту и приложил к губам. Ламы двигали уши, слушая.

– Славно, мальчик, играешь!

– Утро, раб Чанка!

– Утро, сиротка! Чавча, присядь ко мне.

Солнце встал за хребтами. Мчались вдаль куропатки. Скот разбредался. Ветер нёс запахи очагов.

– Раб Чанка, знаешь, кто пампай-р?на?

– Вон там, за речкой есть пампай-р?на… Ты подуди-ка.

Флейта, печальная, словно ивы над речкой, пела.

– Лам пятнистых водят Вискачи… рыжее в белом – цвет лам красивый, добрый, весёлый… Вот всходит Солнце…

– Ты песню выдумал? – дед скрёб шею сломанным ногтем.

Чавча кивнул. – Десятка нас отдаёт… в рабы.

Дед охнул.

Чавча добавил: – Чтобы усилиться, взяли п?реха вместо нас в десятку. Старый Вискача хочет в кураки вывести сына.

– Правда?.. Послушай! – дед встрепенулся. – Мы, племя чанков, были от пумы! Предок мой – пума. Нынче же, пума, – я тут в рабах хожу. А Вискача, хоть кролик, ходит свободным. Ты – рода кролика[31 - Вискача – андийский кролик.], как Вискача, только ты сирый. С первого взгляда, нет справедливости. Но не спорь с судьбой и не жалуйся. Ибо, – дед шепнул, – Мать-Земля положила так.

Оба пали ничком в молитве.

Сев, дед продолжил: – Там вон пик снежный, дальше пик голый. Тут стадо мы пасём – дальше Кой пасёт. Я в рабах хожу – Умпу жрец. Этак лучше, что все несхожи. Стань все единым, Мать-Земля опрокинется, будем жить книзу теменем, вверх подошвами. Вон, – кивнул дед на горы в снежных покровах, – сок Земли из сосцов течёт, к нам спускается речкой и нас питает. Всюду порядок. Станешь рабом, как я, – будешь лам пасти. Ламам песни твои по нраву, будешь пастух им… Ну, подуди-ка. – Дед, улыбнувшись, вытер под глазом.

Спев песнь весёлую, так как Солнце поднялся, мальчик в одежде плюхнулся в речку, вылез, встряхнулся, сел на валун близ Чанки.

– Как стал рабом? Скажи!

– Что рассказывать? Сорок лет назад – или больше? – множество было кланов, чад пумы. Мы звались чанки. Жили в горах мы… там… – дед махнул рукой. – Рядом жили в соседстве дети холмов, ручьёв, жаб, кондоров… не упомнить всех!.. А у моря, в пустынях, – там жили чинчи, чинчи-менялы… Пумы, знай, сильные! И поэтому чанки – мы были первые. Ханко-вальу наш, он ходил в пумьей шкуре, был Главным Пумой. Я, мальчик, вождь был! – Дед, сняв со лба пумью морду, пальцем провёл по ней. – Нас боялись. Слышали: чанки! – и покорялись… В те поры шла война с Чучи-Капаком, кто был царь Хатун-Кольа, сильной империи; помогали нам чинчи. Мы покорили области кечуа и дошли до их Куско, что был зависим от Чучи-Капака, – чтоб пленить там наместника, кой отец Титу Йавара, – а он нынче наместник… Вдруг появилось сильное войско! Мать-Земля, осерчав, что чанки всех побеждают и перевесить хотят её, обратила все камни в горных долинах в грозные рати – да с Пача К?теком повела на нас! Мы дрались; Пача К?тек посёк меня… – Дед явил шрам на голени. – Чанков, мальчик, разбили; стали рабы мы… Рыл я руду сперва, строил тракты. Сделался дряхлый – стал пастухом… На родине был однажды… чанков там нету. Вождь Ханко-вальу, слух был, увёл всех, вроде за Анды, в чащи… Трудно двум пумам в близком соседстве. Чанки главенствовали до инков… Вы, покес, носите шерсть в ушах, инкам вы подчинились. Чанки не могут быть ни под кем, сынок! – Сжав ладонью тряскую руку, раб улыбнулся. – Спой песню, Чавча.

Висли из-под ободранной пумьей маски белые космы.



Вечером из загонов дети снесли навоз по кварталам – для очагов на топливо – и отправились в семьи.

Мать пряла пряжу. Чавча, услышав: «Сотне собраться!» – с дудочкой влез на стену, чтоб видеть сходку.

Низкий пузатенький вождь с жезлом вёл: – Я сотник, звать меня Карак! Мне приказали люд на войну слать! П?рехи в семьях Кой и Вискача – крепкие, мы от них пошлём. Брат сказал – брат мой инка-по-милости Варак: войны кровавые!.. Также нам надо скот пасти, надо крыть мой дом крышей. Тките ковры мне, – брат Варак едет. Надо работать!

Благообразный старец приблизился, говоря: – Втолкую, что хочет Карак, добрый наш сотник, в деле военном… Кто дом покроет и изготовит вещи для сотника, брата знатного Варака? Кой с Вискачей нижней усердной пятидесятки, Оскольо – верхней пятидесятки. Эти семейства – наша опора. Их на войну слать глупо; мы обеднеем и в пятисотке будем срамиться. Это негоже. Старые мыслят-судят за всех и знают: слать надо п?рехов вроде Й?ки и Пако, леженей. Вменят подать трудами – с кем нам трудиться? С Й?ки ленивцем? Он нерадивый…

– Хворь меня ела! – встрял тощий п?рех с язвой на лбу.

– Молчал бы… Кой, Кой работали! – отмахнулся старейшина. – А у них две руки, точно как у тебя, бездельника. Кой за Й?ки работать? (Гневные крики). Им бы за Й?ки не надрываться, пустошь поднять бы – сотня бы крепла лишним прибытком. Ты – духов предал, Й?ки-нахлебник. Чем ты их кормишь? Кто к пампай-р?не ходит? А пьёт кто? Чья жёнка девок плодит? Запомни, сотня не будет вашей прислугой! Вы повоюйте и отличитесь, Й?ки и Пако. Вам повезёт – вернётесь, как вот наш Варак, инка-по-милости.

– Верно! Всенепременно! Я стал куракой. Брат помог! – затрещал бестолковый, глупый вождь Карак.

Благообразный старец продолжил: – Мне, как старейшине пятисотки, дороги все из вас. Я хочу, чтобы Пако богат стал и чтобы Карак, добрый наш сотник, стал пятисотником. Почему наша сотня в общине третья? И на торжественных смотрах третья? Будем стараться – нас отличат, земли дадут. А возможно, нас выделят – и начнём свою общину… Нужно? нет? Отвечайте.

– Нужно, Амару! Нужно, старейшина! – надрывались Вискачи, Оскольо, Кой из богатых семейств. – Старейшина! Склон бы нам южный выделить! Уай, прорыть бы каналы к нашим наделам!!..



В криках стемнело. Пако, сбежавши, двинулся к речке (не замечая кравшегося вслед Чавчи). Ниже хранилищ, ниже садов, у пламени, никла стриженая красотка. Порскнула кошка, гневно мяукнув.

– Кто?

– Пако… В гости…

Женщина помешала в горшке. – Что надо?

– Поговорить. О всяком.

Пако был жилист, среднего роста, с взглядом смышлёным; губы открылись в лёгкой улыбке.

– Поговорить пришёл. Жёнка льёт слова: мол, работай, чтобы десяцким стать. Я не сладкая кость, но толку? Оскольо и Вискача лучшее взяли, а на моей земле день и ночь трудись – уродится лишь блох кормить. Мне б, как ты, жить привольно.

– Как я живу, ты знаешь? – Стриженая из ветхой низкой лачуги вынесла чашки. – Я без людей здесь. Ходите ночью; женщины, те и днём дичатся, чтобы их тоже в поле не выгнали: не хотят вольной жизни!

Правда: «мужчины общались с ними небрежно. Женщины обходили их, не желая прослыть развратными и дабы не остригли и не прогнали, словно гулящих. Звали их не по имени, исключительно – пампай-рунами, то есть блудными, проститутками».

– Чад моих убивают… Так что не надо, Пако, про волю… Что ты жену брал, коли с ней в тягость? Ты б не женился, – кончила женщина, разливая уху по чашкам.

– Как не брать? У отца жить не будешь, а без жены ни земли не дадут, ни дома. Где холостые? Их у нас нет таких. – Пако взял в руки чашку и отхлебнул. – Прощаться я… На войну иду.

Пампай-р?на вздохнула.

– В Чили, сказали. К арауканам. Нет их свирепее, лам тупых!

– Не скотина они, а люди. Что им жалеть нас? Или под инками чтоб ходить, да? Мы, хоть мы покес, нынче на кечуа говорим. Мы кечуа? – она фыркнула. – Служим инкам…

– Покес не трусы! – выпалил Пако. – Покес у инков лучшие воины! Сколько стран покорили! Инки нас ценят! Варак стал инкой – инкой-по-милости – на войне с Востоком!

Женщина спорила: – Правят инки. Мы их прислуга. Думаешь, коли в мочке ушей у вас вставки с белою шерстью – вы инкам ровня, золотоухим? К югу от нас есть санку, носят в ушах костяшки; к северу – тампу, носят в ушах солому. Ламам мы нитки в уши вплетаем – так вот и инки всех вас пометили… – Она выплеснула суп кошке и принесла трещотки да барабанчик. – Хватит про грустное. Взвеселю тебя!

В необъятном Тауантин-с?йу – так называлось инкское царство – не было женщин без барабана; шлюхи бесспорно были искусницы в барабанной игре. Лодыжки в трещотках двигались, колотушка стучала. Чавча за ивой слушал в волнении. Пампай-р?на запела:

Девка-милашка
с мушкой на щёчке!
Коли нет мужа —
выпей со мною!
Муж есть —
ступай к себе!
А коль вдовушка —
мы посмотрим.
Девка-милашка,
чёрные очи!
Пусть мать узнает,
как я влюблён в тебя…

Она села на корточки, провела рукой по остриженным волосам, задумалась. Кошка ластилась к ней, мурлыча… Крякнула в речке поздняя утка… Чавча попятился и побрёл прочь садом анноны; цвет был в разгаре, благоухание разлилось до звёзд… Он вошёл в квартал. Его ждал Укумари, рослый десяцкий, кой и повёл его к дому сотника. Карак ел подле печки мясо ванаку; двое старейшин молча стояли в зареве углей. Благообразный Амбру молвил:

– Ты сочиняешь?.. Так. Сочини хвалебствия инкам-милостью: нашим тысяцкому и Вараку, брату сотника Карака. Покажи в словах, как как мы любим их. Чавча, понял?

– Песню, – встрял Карак, – надо такую, как мой брат Варак храбро разил врагов, как он пил с Ясным Днём, с Владыкой!

– Подь, мальчик, – кончил Амбру, – и сочиняй песнь. Ты, Укумари, с нами останься, много вопросов…

Звонко паря в мечтах, Чавча брёл и очнулся около тракта. Кто-то кричал во тьме: – Не ночуем! Кохиль торопится!



Крик донёсся от станции, что стояла на тракте, как ей и должно. Стража примчалась. «Кто и откуда?» Чин, шедший трактом, вытянул руку – и на запястье блеснул знак власти. Чин был при Кохиле, ожидавшем приёма главного инки; тот же, захваченный сбором данных о странах, что на экваторе, посылавший туда разведку, – в частности Варака, – полагал преждевременной встречу с Кохилем до анализа нужных сведений как основы успешных, аргументированных трактаций. Маясь задержкой, но и неведеньем, что и где происходит, Кохиль мстил чину, кой состоял при нём, тем, что шлялся по градам, весям и долам вместо безделья в инкской столице. Мстил он и тем ещё, что разыскивал Титу Йавара, о каком узнал у трусливого и тщеславного папамаркаского Римаче.

– Спать? – нюнил чин. – Вот станция. Заночуем в ней?

Кохиль фыркнул. – Царь халач-ви?ник Кохиля спросит: «Что, Кохиль, видел?» Кохиль ответит: «Спал и ленился»?.. Знай: Тумпис грозен! Спать мы не будем. В путь давай!

Чин побрёл тёмным трактом вместе с отрядом, их охранявшим, нёсшим носилки с кладью. Так Кохиль мучил слуг Сына Солнца (кой, кроме прочего, избегал посла, дабы тот истомился в высокогорье, где вздохи стылого разряжённого воздуха драли горло, веки горели, как обожжённые, а ладони и губы трескались).

– Утром будем в Паукар-тампу? – выкрикнул Кохиль. Здесь, чтобы слышали, все орут, ведь звуки в горах слабеют.

– Да, – чин ответствовал.

Кохиль начал хитрить, шагая: – Я где-то слышал: сей славный город Паукар-тампу как бы столица инкских владений, что на Востоке. Где же границы этих владений?

– Плыть год рекою, – лгал чин, согласно твёрдым наказам брата Владыки Амару Т?пака, то бишь канцлера.

– Слышал, инкским Востоком правит наместник, звать Титу Йавар? Он разве инка солнечной крови?

– Инка. Он инка. Солнечной крови все наши инки.

– Тумпис воюет – сто двадцать тысяч гневно крушат врага! – выдал Кохиль, ускорив шаг. – А Восток ваш имеет много военных?

– Дважды по двести тысяч и больше, – лгал чин упорно.

– Как царство Ки?ту, младший брат Тумписа! – ляпнул Кохиль заносчиво и стал чина прельщать. – Ты мудрый! В Тумписе управлял бы городом, как ваш главный… – Он не закончил.

Люд в волчьих масках, выскочив сбоку, всех разогнал, как крыс. Чин грозил знаком власти, но некто в шкуре сильно побил его. Их вдвоём, вместе Кохилем, взяли в плен и погнали. Ночью взбирались с кручи на кручу; днём шли в туманах… Срок спустя, поздно вечером, оказались у города на заоблачных высях. Крикнув: «Пропали! Мы у Ольантая, самозванного инки!» – чин полетел со скал в бездну с шумной рекой, а Кохиля провели во дворец, к огромному, седовласому, полупьяному «инке», возле какого никнул курака с грустной улыбкой.

– Что он за племени? – рек Ольантай. – Где ты нашёл его, Чара-Пума?

– Где? На дороге. Вместе с охраной в Паукар-тампу шёл. – Великан в шкуре хмыкнул.

– Я посол Тумпис! – Кохиль коверкал речь преднамеренно, ибо мы снисходительны к говорящим неверно как к неумеющим здраво мыслить. – Очень друззя ищу! И со мною вино, безделицы. Будем нет их посмотрим?

– Инка Ольантай, пусть принесут скарб гостя, – молвил насмешливо Пики-Чаки подле Ольантая.

Чара-Пума исчез. Лот тумписской хитрости ввергся в бездну.

– Ты есть великий Инка Ольанта? Мой видел в Куско чима-панака, айльу-панака, инка-панака. Ваша Ольанта тоже клан инков?

– Друг Пики-Чаки, ну-ка, ответь ему, – попросил сребровласый.

– Инка Ольантай – честного благородного рода, – молвил вельможа с грустной улыбкой.

– Мне нужно честных, – врал Кохиль с жаром. – Кохиль нашёл таких!

Принесли расписную винную утварь из клади Кохиля.

Вскоре в чаши влилось пунийское.

После многих глотков лот хитрости вновь был брошен за борт.

– Молчат о честном инке Ольанте в городе Куско. Что за причина?

– Куско, – ответствовал Пики-Чаки, – предал героя из-за жестокости Пача К?тека…

– Его дочь Коси-Койльур?

Горцы застыли.

– Что в подземелье? – спрашивал Кохиль.

Через мгновение он болтался, вздёрнутый Чара-Пумой. Брошенный, он оправился и на крики: «Вещай!» – изрек:

– Я знатный! Я есть великий батаб вам! Я отдыхаю, после беседа!

В комнате с ложем из шкур он ужинал. В узких, клиньями, окнах он видел кручи в лунной подсветке, слушал гул речки где-то неблизко, впутавшись в мысленный диспут с Хачем, ибо Хач начал: «Долго ли плавать проткнутой рыбе и без гримас взирать на того, кто спасения ищет в Куско? Лучше погибнуть, чем умолчать, что Кохиль – килька тупая, криль скудоумный!» – «Я посмеялся бы, – спорил Кохиль, – видя, как Хач, батабишка, клоп, скунс мерзостный, лебезит перед Тевой и перед Ши?ри! Нет, верный Тумпису, я пойду послом в Куско, дабы шпионить…» Так Кохиль спорил мысленно с Хачем. Вспомнилась присказка: вошь убьёшь, но глиста не достанешь, – а это значило: Куско сломит Тумпис и Ки?ту, если не хватится бедствий внутренних. Кохиль, мудрый, как лис, их вскормит!.. Чья-то рука отвела вдруг полог, что был над входом, и Пики-Чаки, пышно одетый, бросил вполголоса: – Инка ждёт тебя.

Выбрав в скарбе большие – дипломатические – напяточники и просунув меж бёдер ленту под пояс, в синей верёвке к низу от шеи вместо рубахи, плюс с прикреплённой сзади циновкой, Кохиль закончил экипировку вычурной шапкой. С сумкой на локте, полной сокровищ, путь до приёмных апартаментов справил он в чинном тумписском стиле с неподражаемыми па тела (необходимыми для стабильности шапки).

«Инка» Ольантай на табурете-троне встречал его, стиснув скипетр дланью. Рядом – придворные. Чара-Пума был с палицей.

Сузив глаз, Кохиль крикнул: – Знатный великий батаб, смерд Т?мпальи, государя Великого Тумписа со столицей на Пуне, перед тобою! Тумпис Великий жадно сосёт грудь Матери-Моря к югу от Манты, где правит Тева, западней Ки?ту, где правит Ши?ри. Тумпис Великий ищет друзей, Ольанта! – Вынув из сумки воинский пояс, собранный из златых пумьих морд с клыками, он преподнёс дар «инке».

– Гость! – из толпы вельмож стал чеканить прямой, как столб, древний высохший старец с гривой волос. – Я здешний жрец Рау-Анка. Я вопрошаю: что, чужеземец, делал ты в Куско? И для чего шёл в Паукар-тампу, подле какого был нами схвачен? Что ищешь друга не возле Тумпица, а вдали, у нас?

Только щёлка осталась от глаза Кохиля.

– Пума, – фыркнул он, – нацепляла колючек и, дабы снять их, ластилась к зайцу, – так и избавилась. Жрец, вопрос тебе: будет кондор дружить с воронами, коль есть сокол? Виден из бездны камень на пике? Разве не ищут счастья повсюду? Шёл я за счастьем, да и попал к вам.

Старец ответил: – Будем друзьями, если расскажешь о Коси-Койльур.

«Инка» Ольантай молча напрягся.

Кохиль, составив парой ладоней створки ракушки, начал: – Я, обретаясь в городе Куско и ожидая, что буду принят инкским Владыкой, ночью гулял вдоль Дома Избранниц и, где ручей тёк из-за стены, склонился, а за стеной лик вешней зари воскликнул: «Кто ты, скажи мне?» – «Местный курака», – молвил я, чтоб не сбить с толку девственность смерчем слов о великом батабе дальнего Тумписа. «Ходишь ночью… Ты не разбойник?» – «Разве злодеи дарят подарки?» – так я ответил, вынув колечко. Ручка взяла его и воскликнула: «Уай, курака, прошу тебя! Поспеши к Сыну Солнца, главному инке; пусть он узнает: в Доме Избранниц в яме сестра его Коси-Койльур и Има-с?мак, дочь Коси-Койльур».

Бледный, Ольантай резко привстал хрипя.

– Зашумели вдруг за стеною. Девий лик сгинул, сунулась рожа с факелом, – завершал посол. – «Любодей! Окаянный! Портишь дев Солнца?!» Я и убрался.

«Инка» Ольантай поднял свой скипетр.

– Объявляю войну! На Куско!

Город надменный, Куско могучий!
Стал ты Ольантаю недруг лютый!
Видишь, я меч подымаю грозный,
будешь ты мною в щепки расколот.
Яркого Солнца город-столица!
Город богатства, славы и власти!
Знай, что на ложе мрачном, кровавом
инкское счастье скоро затмится!

После Ольантая вдохновился жрец Рау-Анка, и на морщинистых, словно мощи, щеках его были слёзы.

– Храбрый Ольантай! – он отчеканил. – В битвах верни власть Нижнему Куско, древним родам гривастых! Вечные войны – вот жребий инков! Пусть инки поят Инти-Светило варварской кровью, дабы исправить мир!

Кохиль слушал. Страсти под толстой синей верёвкой вкруг его торса воспламенились; мысли кипели под круто скошенным лбом его. Вот вдруг новая группа инков – древние кланы, или «гривастые»? Титу Йавар был, вспомнил Кохиль, вождь «косоплётов» (старых родов то бишь, проболтался Римаче-градоначальник). В Куско же видел он только стриженых, что общались с ним. Значит, инков три касты?

Громко Ольантай начал: – Долгие годы был я царь Анти, доблестных горцев, и царство Анти было свободным. Инки нас не могли сломить. Пусть же анти помогут мне. Я нашёл мою горлинку Коси-Койльур, дочь Потрясателя. Я нашёл мою дочь… Война, сказал!! Вырву милых у инков!!

Все забряцали грозно оружием, призывая:

– Стань, вместо Т?пак Инки Йупанки, главным из инков!

– Сына родит тебе Коси-Койльур!

– Будет династия от Ольантая!

– Мы пойдём с тобой!!

– В ламе – воля богов, – изрек Рау-Анка, высохший старец.

Вышли на площадь возле обрыва. Ветер потрясывал завитки чёрной шерсти жертвенной ламы… Кохиль продрог. Край жуткий, собран из гор; похоже, будто бы волны некого моря окаменели и вот во впадинах взялись страны, чуждые Тумпису… Ламу кинули на алтарь, связав. Рау-Анка, убив её, бесконечно гадал по лёгким.

– Надо войну! – объявил он. – Инка Ольантай! Ты, самый лучший из полководцев, Куско захватишь! Шли же послов твоих к Титу Йавару, к племенам Урубамбы и к Ханко-вальу, главному чанков. Шли послов к Инке Чури Катари, главному кланов древних. Ты, чужеземец, кличь к войнам Тумпиц.

– Да! Сообщу про всё Синекровому! – ляпнул Кохиль. И написал на плашке: «Царь мой божественный! О, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки! Двойной Кумир! (Он не знал ещё о распаде сиамцев и об убийстве Правого из двух царственных братьев). Плот плывёт к истине. Трое бьются за власть в сём Куско. Писано Кохилем». (Его раб прикрепился днями позднее к воинским силам, шедшим на Север, и оказался вскоре на Пуне, острове, где жил Т?мпальа и откуда сам Кохиль отбыл в посольство).

Сам посол, перепачкав одежду, с помощью горцев выбрался к тракту в Паукар-тампу, – в кой в это время тайной тропою шёл Рау-Анка. Люди Ольантая также отбыли к чанкам, к чунчу и в Куско.



Днём фехтовали «Инка» Ольантай и Пики-Чаки, действуя то мечами, то копьями. Вскоре тучи сгустились и стало мрачно. Сразу поникнув, царь царства Анти сел на валун поодаль.

– Минет немало, прежде чем Куско будет повержен. Ждать?

Пики-Чаки молчал.

– Я помню, – начал Ольантай, – лгал Пача К?тек, мой лже-союзник: всех победим – поделим власть. Я повергнул пум-чанков, сбил спесь с хананцев; позже и йунков сделал рабами. Я инкам вверился – только в инкских дворцах был лишний. И мне не дали ни Коси-Койльур, ни титул инки. Я самозванец. Если скончаюсь, кто будет править храбрыми анти? Мне нужно сына от Коси-Койльур, женщины инков, чтоб он был признан ими как равный… О, Коси-Койльур! Звёздная Дева! С нею мне видно будто с Салькантая[32 - Священный пик (6271 м) в Андах близ столицы Ольантая – Ольантай-тампу.]. Без неё видно плохо.

Оба сидели в клочьях тумана, кой наплывал на них.

– Коси-Койльур я помню… – встал Пики-Чаки. И ночью сгинул.

Царь Анти запил. Он из дворца выходил на площадь и возглашал: – Скажите, где Пики-Чаки? Всех, всех возвышу, кто его сыщет!! Где ты, друг? Жив ли?

Люд, чтоб помочь царю, шёл на поиски, опасаясь злых духов, прячась от стражи в инкских пределах, чая наград.



В селении лучших воинов инков племени покес Солнце встал рано. Толпы на площади зашумели:

– Тысяцкий, инка, инка-по-милости! Варак наш, инка, инка-по-милости! Здравствуйте!!

Два вождя взобрались на подий, вставши над знатью рангом помельче, также чиновниками, их скопом. (В инкской державе, – где уклонялись к сепаратизму, где тыща триста всяких начальников, приходившихся на любые и каждые десять тысяч индейцев, плохо справлялись, – эти чиновники назначались из Куско ради контроля).

Тысяцкий поднял жезл, объявляя: – Наш славный Варак, самоотверженный, наш презнатный земляк, к нам прибыл и говорит: Заступник и Благодетель жив и здоров. Да правит!

– Айау хайли Светочу Мира! – крикнули толпы.

– Варак явился, чтоб выбрать воинов и пойти с ними в Куско, где место сбора; после всё войско тронется в Чили бить там предателей. Будет трус – дом развалим, близких сожжём, двор вытопчем и засыплем камнями! – вскинулся тысяцкий. – Всё, достаточно. О войне мы закончили. День Ношения Мёртвых празднуем завтра. Наши старейшины утверждают: нынче отличники – предки Карака. Сотне Карака, в общем, двигаться первой в праздничном шествии и нести предков первыми. Есть ли жалобы?

Всюду лезли почтенные старики, вопя:

– Дай землицы пять мер, начальник, нам, сотне Чильки!

– Нам бы, начальник, пажить за трактом, сотне Капана! Дал бы, начальник!

– Пять нижних сотен ложью живут! плутуют! в лучшие дни поля орошают!

– Нам бы, начальник…

– Цыц!! – рявкнул Варак, что был в гвардейских чёрных доспехах. – Спорите?! Так земля и не ваша, а Сына Солнца. Делите, что не ваше?! – Он стукнул в грудь свою кулаком.

Старейшины, пятясь, кланялись.

– Варак, брат… – молвил Карак и прогорланил: – Варак наш Варак! Инка-по-милости!!

Площадь вторила: – Варак, Варак! Воин геройский!!

Тысяцкий резким взмахом жезла оборвал крик. – Тихо, вы!! Погань, заритесь на имперское?! Позабыли законы, данные инками вам на благо?.. Покес! Не лгать, не красть, не лениться! Вот вам законы! Думать над ними!

Люд распустили, чтобы в оставшийся до сна срок покаялся. Ибо туп люд и жаден, дело его – рыть землю. И воевать.



Два п?реха, Й?ки с Пако, шли домой и болтали: «Земли общинные были прежде – стали имперские? Плох закон!» – «Й?ки, как у нас хлеб растят? Взял зерно, бросил в ямку, сдобрил землицей и тем, что с зада, – вырастил стебель. Так же закон растят: сдавят задом сиденье, поднапрягутся – вот и закон тебе, подставляй лишь корзину, чтоб не рассыпать». – «Ты, Пако, лгун большой!» – «Й?ки, что, хочешь в Чили? Вот тебе сказка. Кролик, увидев, как одна женщина варит кроликов, говорит ей: „Очень плохой закон, чтоб есть кроликов. Не вари нас“. Женщина сразу: „Ладно, не буду“. А на другой день – драть с него шкуру. Кролик взмолился: „Ты обещала!“ Женщина поместила его над костром, смеясь: „Не варить обещала – и не варю, а жарю“… Й?ки, балбес ты! Бедным законы – как враки женщины её кроликам».

Но вожди подле Варака, что шагал в свой дом, говорили иное:

«Я с нашим знатным доблестным Вараком в детстве змей ловил! Но я знал, что он будет в славе!» – «Инка-по-милости храбрый был! Голопузиком, помню, сел вдруг на ламу и прокатился!» – «Нынче он в инкском городе Куско служит Владыке!» – «Близок он к Солнцу, близок он к Светочу!» – «Он вельможный начальник!»

– Варак – мой брат, я сотник! – выкрикнул Карак. – Предок мой рыба! Мы будем инками!

Все дрожали от чести шествовать близ двух личностей, столь судьбою отмеченных. Оживали обиды: «Предок мой – пик был, он больше речки. А в речке рыбы. Рыбы меня превзошли, выходит?!» Чтобы понять их боль, нужно знать, что «индеец не чтится, если он родом не от реки, иль озера, иль от моря либо зверей, хребтов и утёсов либо пещер, скал, кряжей либо от звёзд, рыб, кактусов, каждый собственной прихотью ради собственной чести».

В комнате под соломенной крышей гости уселись на пол за скатерть. Варак возглавил стол, сев на маленький табурет из камня. Женщины принесли чан с водкой и удалились. «Самоотверженный» (чин гвардейцев, кои носили чёрную форму), Варак подумал и ухмыльнулся:

– Умпу, я пью с тобой.

Жрец селения, подскочив, почтительно взял из рук столь славного и геройского мужа чашу.

Все заорали наперебой:

– Наш Варак, инка-по-милости! Пью с тобой!

– Варак, пью с тобой!

– Выпей, Варак, со мною в конце концов!!

Карак сел подле брата и прослезился. – Варак!

Тот начал снова: – Умпу, я вспомнил, ты мою девку бил Има-с?мак. Старый, ответь мне.

Жрец заелозил. – Бил, славный инка?.. Память плохая…

– А назовите, – рявкнул вдруг Варак, – власти общинника, все по рангу, в нашем Восточном краю, к примеру.

– Есть!!! – Карак, выпучив глазки, затараторил, глядя в пространство: – Первая власть – десяцкий, низший начальник. Пятидесяцкий – это вторая власть. Сотник – третья власть; я теперь тоже сотник! Выше начальник – он пятисотник. Далее – тысяцкий, пятитысяцкий… А седьмой – это темник, правит тьмой п?рехов! А восьмой ранг начальников – управитель, правит страной! Девятая власть – наместник; наш Титу Йавар правит одной Стороной – Восточной. Он глава управителей. Но изменник Ольантай не подчиняется!.. А десятый начальник – наш повелитель, Отче Лучистый!

– Правильно! – хмыкнул Варак, выпивши водки. – Знаешь начальство! Но затвердите-ка о девятом начальнике Титу Йаваре: тут в Восточном краю он главный. Он тут наместник. Слушаться надо всем вам, однако, инков из Куско. В Паукар-тампу, где Титу Йавар, – ложные инки, звать косоплёты; вы их не слушайте. Чтить их чтите, но что прикажут – не исполняйте. А коль пошлют вас против кусканцев – вы убегайте к главному инке, к Т?пак Йупанки, кто есть ваш бог земной, и возвыситесь… – Гость повёл пьяным взглядом. – Знал я десяцкого рода канку: нынче десяцкий стал инка-милостью… Я за главного инку в Чи?му и в Чунчу и в Мусу-М?су преданно бился… В Тумписе, в Ки?ту был я разведчиком… Голова чёрной лентой[33 - Знак отличия инки-милостью (инки-по-милости).], гляньте, украшена за мою ему верность!.. Также коль тысяцкий вас пошлёт с войной против главного инки, – вы не ходите, весть посылайте в Куско Владыке.

– Варак наш Варак! – Благообразный, ладный старейшина пятисотки мудрый Амару встал возле скатерти. – Покес – верные напрочь главному инке, не сомневайся. Скажет – мы, старцы, пики подхватим и побежим на бой! («Йа, воистину!») Только пусть государь Заступник наш даст нам стать не одной стопой, а двумя стать. Мало земли нам! Верхние сотни землю прибрали! А почему, вопрос? Потому что их предки – с викакирау, с айльу-панака, с этими инками-косоплётами, ты открыл нам глаза, герой, чей вожак – Титу Йавар. Дали бы нижним больше угодий, мы бы старались; мы бы хранилища переполнили! Ибо нам, хоть мы верные Сыну Солнца, выгоды нету. Верхние любят Паукар-тампу – и их участки лучше, чем наши. Надо, чтоб верные, то есть нижние сотни, крепли-взрастали; верхние сотни пусть бы слабели.

– Истинно! – начался гвалт «нижних». – Нужен порядок!! Верхние[34 - Общинам в Андах было присуще разграничение на часть «нижнюю» и часть «верхнюю», что имеет истоком их принадлежность к разным этническим контингентам. «Верхние» были пришлые горцы – завоеватели, покорители «нижних», давних насельников плодородных долин. У инков модель похожая: расчленение Куско на «Верхний» / «Нижний» вышло после захвата города горцами, предводитель которых нынче известен как Инка Рока, родоначальник «Верхнего Куско» и инкских кланов викакирау с айльу-панака, «косы плетущих», что объясняет власть «верхней» общины как потомков захватчиков и стремление «нижних», – древних родов, «гривастых» в случае инков, – взять реванш службой новой династии инков «стриженых», отодвинувших «косоплётов» – первых по счёту завоевателей. Сверим с русской деревней, подразделявшейся на «слободки», «улицы», «половины» либо «рязани» etc. как итог разногласий пришлых мигрантов и старожилов.] – кто они? Вошки-блошки-козявки! Нижние – пумы!!!

– Цыц! – рявкнул Варак и подытожил: – Ясный День – он наш царь, Владыка! Он верных любит… Землю ведь делят в Праздники Солнца? Вас не обидят; я им скажу, начальникам…

– Брат мой мудр! – вскрикнул Карак.

Умпу жрец, буркнув, спрятал багровый нос в чаше с водкой.

Сотники, кланяясь, поднесли земляку подарки. Варак, приняв их, встал с табурета.

– Мне завтра в Куско; дело там делать…

И он отправился вон из дома… Лунно и ветрено. Из садов птичьи песни… Инка-по-милости брёл, шатаясь. Он притащился к нужному дому в нужном квартале, но вдруг звук дудочки задержал его и заставил прожить жизнь в ярких моментах… – прежде чем, сдвинув полог над входом, он прошагал вовнутрь и нашёл в полутьме десяцкого Укумари, мерно вязавшего из верёвок кипу – письменность инков.

– Гостя, друг, примешь?

Тот распластался всем своим ростом.

– Встань, – бросил Варак, севши на корточки подле каменной печки с искристым пламенем. – Полуночничал?

– Я отчёт вязал. Кто и сколько работал… Ты был десяцкий. Много забот, хватает.

Гость посмотрел на кипу. – В сотники хочешь?

– Инка-по-милости, не хочу.

– Как?

– Хоть ты стал знатный, ты мой друг сызмала… – Укумари понурился. – Я с тобой покорял мир инке-Владыке. Но я остался бы с теми м?су или же с чунчу, будь моя воля.

– Водка есть?

Оба выпили. Варак вяло стряхнул сор с чёрной гвардейской, с бляхами, формы, и хрипло начал:

– Мы воевали в Чи?му, и в Чунчу, и в Мусу-М?су… Были никем, общинники… Нынче я, глянь, при инках, тайны их знаю… Послан был в Тумпис; псы чуть не съели, девка спасла меня… Снял на память браслет с неё; а браслет-то хоть шейный, мне на запястье в самую пору. Набольший вызовет, чтоб послушать про Тумпис. А для примера – буду с браслетом; вещь золотая, ценная, царская… Тумпис – царство у моря.

– С Тумпицем, значит, война, да? Нас-то шлют в Чили…

– Кабы лишь с ними! – Варак похмыкал. – Тут дело хуже. Инки из этих, из косоплётов, мыслят подняться.

– Не понимаю. Инки на инков?

Варак помедлил. – Ты инков видел, разве не понял, что инки разные: стриженые, гривастые, да ещё с косицами? Мы с похода явились – помнишь? – к наместнику Титу Йавару, у него были косы… Я раньше тоже не различал их. После как выпил с нашим Владыкой, с Т?пак Йупанки, он и поведал: чистые инки – инка-панака с соксо-панака и с капак-айльу – стрижены коротко; остальные не инки, то есть не чистые… У меня теперь дом есть в Куско, где Красный Город… А Има-с?мак моя – в наложницах… помнишь дикую девку из Мусу-М?су? И две жены есть – дочки наложниц главного инки… Также имею, – кроме Печуты, доброго сына, что от покойной, – несколько дочек…

Флейта запела, и оба смолкли.

– Славно дудит… Кто?

– Чавча… Ты помоги ему, безотцовщине; их в рабы целят вывести.

– Я отца Чавчи знаю; воин был храбрый… – Варак задумался. – В Чи?му, помню, вошли в Чан-Чан, эти чи?му меня в пруд кинули, лунным рыбам в корм. Я лежал и хотел уже воду пить, но отец Чавчи спас меня… М?су съели его… Проклятье!

– Знаю, друг Варак.

– Храбрый был воин… Я их пристрою… Эту, вдову его, я служанкой возьму к себе.

– Варак, инка-по-милости! – ликовал Укумари.

– Ты, будешь в Куско, тоже бывай ко мне… – И гвардеец Владыки, самоотверженный поднял чаши.



Утром, проснувшись, п?рехи мыслили: «Славный день!» – и лежали блаженно, глядя на ленты, цепи цветов, гирлянды, висшие сверху с балок под крышей, после – на грубые обветшалые стены с глиной меж блоков дикого камня, также на женщин, что собирали «праздничный стол». Хозяин, встав и одевшись, важно садился около печки на земляном, но выметенном полу. Съев завтрак, все пили аку, быстро хмелели и вспоминали доблестных предков. «Мы, род Вискачей, с тех самых пор живём, как упали с туч яйца. В первом, из злата, там были инки, в медном – кураки; в третьем, из глины, наш предок Кролик…» – «Мы, Пако, малые да удалые. Мы живём, но не тужим, инкам всё служим…»

В праздничных масках, в ярких рубахах, с бубнами и трещотками, каждый род и квартал сходился. Сотники и старейшины наставляли: «Мы нынче третьи (первые, пятые и так далее)! Все на площади пойте! Не разбредайтесь! Нужен порядок! Праздник Ношения Мёртвых Предков!» А за общинниками и знатью бдили чиновники, посылаемые из Куско.

В полдень по площади чинно двинулся люд с носилками, на которых сидели мумии. Предок Пако в латаном саване, с волосами до плеч и в шапке из перепрелой высохшей тыквы, не вызывал внимания. Предок Варака в блёстках шествие возглавлял. Кой всячески норовили затмить Вискачей.

Выполнив действо около храма, шествие тронулось к мрачным скалам, к древним могильникам, и украсило их цветами. После расселись подле напитков, женщины – за спиной мужчин. Пили водку друг с другом и предлагали пить мёртвым, скорбно сидевшим рядом в носилках. Дудочник Чавча спел о заслугах племени покес. В сумерках жгли костры, болтали. «Это час духов…» – «Чуть от огня ушёл – нет тебя…» – «Предки, коих не чтили, вмиг уведут с собой!» Колотились сердца; хороводились семьи, плача о смерти.

К полночи мёртвые на носилках ожили, выстроились, задвигались в танце смерти, саванами бия живых… и умчались вдруг с воплями.




ГЛАВА ШЕСТАЯ

прельщающая феериями занятий, коим, в течение лет за войнами, предавался Сын Солнца ради вассалов и для себя…


Под осень, в месяце Жатвы, двое в пустыне серого цвета, убранной кочками, наблюдали холмы, предшествовавшие вулкану.

– Вплоть до Поры Созревания тут дожди, – твердил один, местный сотник в выцветшей шапке. – Наш солончак тогда под водой, как озеро, и он больше, чем Тити-Кака. Ну, а как сдует бог ветра тучи – влага уходит, вновь только кочки. Нынче дней сорок полная сушь стоит, Рока-канут. Высокогорье!

Слушая, мастер счёта, посланный на строительство тракта в Чили, резко вздохнул. Кольнуло в носу и в лёгких. Сух и студён здесь воздух, хоть небо чисто; хочется спать, в ушах шумит. В отдалении толпы делают насыпь, но звук не слышен. Так постоянно здесь на равнине на высоте пяти километров, меченной кочками, соляными озёрами, называемой «пуна». Здесь бродят смерчи; чаще же пуна спит в ласках холода под лоснящимся тусклым слепеньким Солнцем.

– Трудно?

– Непросто. Край тут суровый. Это задворки царства аймарцев. Инки разбили их, царства нет сто лет. Лам же много. Шерсть стрижём, мясо вялим, ламий навоз сдаём…

– Вы давно здесь?

– Как Ясный День, Сын Солнца, в Чили пошёл впервые, нас и пригнали – склады тут строить да сторожить, чтоб воины запасались перед Такамой[35 - Такама – одна из засушливейших пустынь.]… Сами мы кечуа. Много померло, пока шли сюда, обживались… Просу тут стыло, и не растёт тут просо. Что тут растёт? Картофель, холод выносит… Также есть мясо нам разрешили. Мы, точно инки, мясом питаемся. А в других странах мясо и тысяцким есть нельзя. Коль помрём – души сытые разлетятся. Так, Рока-канут?

– Нет, не поднимутся, – пошутил тот, – с сытости.

– Ну и ладно! – Сотник помедлил. – Выше не надо: пуна – над небом.

Что-то сверкнуло неподалёку. Счётчик и сотник сели на корточки. Люд вдоль насыпи заработал быстрей… Носильщики в голубых одеяньях остановились. Старообразный, мелкий, подвижный нервный мужчина в чёрном наряде, в чёрной же шапке с белыми перьями, с ярко-красною бахромой на лбу, соскочил с паланкина пнуть возводившего подорожную стенку мастера.

– Что за кладка?! Ты черепаха?!

Дланью в браслетах он, самолично черпая глину в длинном корыте и растирая глину по кладке, левою дланью, тоже в браслетах, клал в неё камни. Стенка росла стремглав.

– Рока-канут! Исчисли! Если спешить, как мы, сколько сделаем за день?

Счётчик Империи проследил цикл кладки и подытожил: – Тысячу мер, Великий.

– Нам посчитали – тысяча сто мер.

– Нет, не получится. Чернь слабей Сына Солнца.

Тот вытер руки в светлом растворе прямо о мастера и откликнулся: – Льстишь без лести, нравишься этим… – После озлился: – Если к закату стенку не сделаете дотуда – всех вас повесим! – И захромал прочь, бросив: – Ты, Рока-канут, следуй за нами. Сотник, ты тоже – быстро вставай, идём… Вы здесь сколько скота поели?

Сотник шёл следом и бормотал: – Сто двадцать… Сто двадцать лам, Сын Солнца! В пуне скота у нас – как воды в Тити-Каке или как гор в твоих Сторонах. Приказывай! Всё умрём – лишь бы ты правил-царствовал. Мы рабы твои…

– Будешь каждые две луны, раб, слать в Чили войску сотню голов. Запомнил? Войско туда идёт.

В отдалении при кострах был лагерь, вяло дымивший в тусклое небо; всюду бродили воины с пиками; а у хижин, где рос картофель, стойкий к морозам, с криком на ламах ездили мальчики в ярких детских рубахах. Бедные сверстники наблюдали.

– Ну? – бросил Светоч. – Спят на уроках? Ленятся? Ты скажи, Рока-канут, мы их накажем. Ты их учитель.

– Инка-Владыка Т?пак Йупанки! Старший фехтует; он любит воинские занятия, остальные не любит. Младший – способней; он знает счёт; на память знает легенды андских народов. Знает обряды священнодействий.

Дети направили лам к родителю. Больший – рыжий, зеленоглазый, сильно веснушчатый – неподвижно сидел на ламе с маленькой пикой, точно со скипетром. Меньший, щуплый, чернявый, бил ламу пятками и манил: «Отец!»

– Рока-канут учитель нам похвалился, вы сосчитали искры на Солнце! – встретил их смехом инкский властитель.

Больший нахмурился; меньший крикнул:

– Неправда! Я не считал их!

– Плохо, сын, Третий. Что ты умеешь? Можешь ли счесть нам кочки или песчинки в пуне?

Меньший слез с ламы и молча тёр глаз.

– Кто сосчитает клубни у п?рехов? Будет община голодать, а?

Меньший помчался к куче картофеля.

Чем объём измеряли в инкской империи? Единица объёма как называлась? Как сочеталась с бушелем, литром или арробой? Ведомо, что индейцам давали «тупу, дабы возделывать кукурузу; это фанега плюс половина. Этим же словом обозначалась лига дороги, и мера жидкости и иного напитка, также заколки, коими женщины закрепляли одежды, их надевая».

Вымерив кучу, мальчик воскликнул: – Двадцать мер! Двадцать мер здесь!

Простолюдины с помощью чана пересчитали, и оказалось подлинно двадцать мер с небольшим.

– Ох! – вымолвил мальчик. – Будут голодные.

– Будут? – ткнул император сотника кулаком в плечо.

Тот, упав, затвердил трясясь: – Нет, не будем голодные! Будем сытые…

– Хорошо сказал! Мы на год избавляем вас от налогов.

Сотник хрипел: – Заступник!! Отче Лучистый!!

А император спрашивал старшего сына, рыжего и в веснушках, зеленоглазого: – Ты учён чему?

Мальчик искоса глянул и, повернувшись, кинул вдруг пику, коя воткнулась в кучу картофеля, а затем посмотрел победно.

Центр селения украшал царский дом под крышей свежей соломы. Ветер раскачивал на шестах всецветные, в виде радуги, ленты около входа; рядом топталась пара гвардейцев (самоотверженных) в чёрной форме. Т?пак Йупанки в дом прохромал.



В ночь Варак, что прибыл с покес, вызван был в зальчик с печкой-рефлектором, с золотым грубым троном, где и услышал:

– Сказывай.

Он упал ничком, информируя: – Ты велел, я отправился в Чи?му. Там я сказал, я беглый и надо в Тумпис. Беглый из местных плыл со мной. Он знал страны, что проплывали. За Пакас-майу есть страны Саньа, Кольке, Мут?пи, – страны долинные, Чи?му раньше служили, нынче же вольные, потому как ведь Чи?му инкская стала. Страны там жаркие, а вот море холодное. А долина Сульана рядом под Тумписом поклоняется пуме: видят её и просят, чтоб сожрала их. Я, их язык враз выучив, – хмыкнул Варак, – вызнал про Тумпис. Эти сульана вышли на тумписцев воевать. Я – с ними. Шли по пустыне в Тумпис на битву. Тумписцы прытки, остроголовы; женщины – косоглазые. Город Тумпис – у гавани. Нас разбило их войско, что было в перьях, словно туканы… В общем, я в Тумпис с ходу не мог попасть, потому как неострая голова моя выдавала бы, что я пришлый. И я сульана вновь подбил на войну. Продвинулись до предместий. Все их дворцы – из камня белого цвета… Нас разгромили, пленных убили ихним богам. В том Тумписе правит Хау, он их батаб, курака. Главный царь – Т?мпальа, что на острове Пуна. Я и попал туда как особенный пленник. Жрец нас калечил и надувал в зад, но не меня, а диких. Нас привязали к пальмам до казни. Ночью собачка стала мне икры рвать. Заявилась вдруг девка да и спасла; браслет её… – Варак, встав, отдал Светочу золотую дугу со вставленным в ней смарагдом. – После я морем плыл до Каньари, – это такое ихнее царство тоже восстало и прекратило слать подать Тумпису; а потом – в Айаваку, коя твоя уже, а потом сразу в Куско… Тумпис могуч был, нынче он слабый и разделился. Военачальник был бы умелый с теми сульана, – Тумпис бы взяли, – кончил речь Варак.

– Пей! – Император вручил кувшин даровитому и лихому разведчику, бросив: – Стало быть, Тумпис чучело в перьях?..

– Был я на родине – разузнать дела. Титу Йавар наместник «верхним» спускает, пустоши раздаёт. Люд мыслит, что он к ним добрый, ты же лишь труд берёшь, губишь в войнах общинников.

– Псы проклятые!! – Главный инка ушёл стремглав.



Пуна – красная от заката. Шествуют, волоча бесконечные и корявые тени, ламы… Бликая, едут чьи-то носилки… Воины в лагере спорят: «Это Великий». – «Нет, не Великий. Мало носильщиков; у Великого восемь их, а порой до шестнадцати».

В паланкине вразвалку нежился инка. Грива волос ниспадала в бархат белой накидки. Светлая кожа, тонкие руки, мягкие губы, томные взоры значили знатность. Ехал наместник инкского Юга (с южным пределом в Чили-Такаме, с северным – в Кольа). Тысячи тысяч разных племён пас барственный Анта Кена в качестве отпрыска от отцов-основателей расы инков, то есть «гривастых», «древних» родов то бишь. Но затем пришли варвары, – «косоплёты», «старые» кланы, – правили в Куско в качестве «верхней», преобладающей, главной общины, кличась «инками» тоже. «Древних» и «старых» смял Пача К?тек, родич Хромого, милостью коего он – наместник, ибо негоже брезгать вельможностью, у какой мандат на правление от Великого Солнца, а не в итоге всяческих бунтов и узурпаций, мнил Анта Кена. Столь дерзок мыслью, в воинский лагерь въехал он чванно и, встретив инков, слез с паланкина. САМ, поманив его, захромал тотчас (свита следом) прямо в лачугу простолюдина.

– Глянь, разлюбезный!

Ламий помёт в печи вяло тлел, дымя в кровлю из обветшалой тёмной соломы; простолюдинка в рвани дрожала подле посуды; рядом возились голые дети. П?рех на шкуре ветхой постели трясся от страха, видя властителя.

Тот пустился с наместником (свита следом) в хранилище. Сотник с главным старейшиной посветили в сусеки, в них было пусто.

– Глянь, разлюбезный, сколько зерна! Ну, где оно?

Анта Кена молчал, теряясь.

– Враг!! – взвизгнул Светоч. – Дом в Куско строишь, здесь губишь бедных?! – Он взял у свиты пару сандалий, снятых с солдата. – Лам здесь – что волосу в твоей гриве. Значит, и кожи здесь в преизбытке – ты же люд в гниль обул?! Воевать идём, не на пир идём! В Чили обувь разлезется – будем в ней, как в грязи, елозить?! Так ты здесь правишь?! Нам умертвить тебя?!

Анта Кена бледнел сгибаясь.

– Мы не на танцах! – нёс император. – Нам надо Чили брать!! Дел, забот с Тити-Каку! Или гривастые, твои родичи, в Чили нас заморить хотят?! Мол, они кровью чище?! первые инки?!!

Военачальники обступили их, и наместник почувствовал: знака ждут, чтоб убить его здесь, в хранилище! Подогнулись колени, и благородное тело, пачкаясь, рухнуло.

– Исправляй, враг! Завтра же!.. Всё, идём говорить о прочем.

Инки исчезли.

Сотник и местный главный старейшина помолились.

– Душу не вытряс, и не прибил… Ругался.

– Громко ругался!

– Будь мы под Куско – нас бы казнили.

– Он понимает, наш Благодетель: тут неудобья. Мы невиновны. В наших лачугах крыши гнилые – сам он под толстой. Наш склад пустой давно – а его склад полнёхонек.

– Год не будем трудом платить. Он мне сам сказал, наш Владыка.

– Верно! Он знает, где нужно милостью, а где гневом и карой. Он правосуднейший!

– Он Заступник! Он – Светоч Анд!



Тракт сделали. Рать направилась к югу вместе с гвардейцами в меховых чёрных, в бляхах, мундирах и при щитах с секирами. Синчи-р?ка (апу по чину, или же генерал) рассказывал царским детям, едучи с ними и с императором: «Ох, племянники! Я Такаму сломил мгновенно. Праздны такамцы, как их пустыня. Им бы возиться на огородиках да ловить в море рыбу. Рубятся кучей, как обезьяны, и трусоваты: крикни погромче – вмиг разбегутся». – «Земли Такамы, – вставил Владыка, что ехал сидя меж сыновей, – без пользы, но рядом с Чили; вот и нужны нам». – «Верно, Великий: нища Такама, знойна, пустынна. Чили иная, Чили богатая! Там земля без семян родит, зверь кишмя кишит; реки там золотые. В Чили я, помню, крепко завязнул! – Апу смеялся, смуглый, весёлый и моложавый. – Люд там свирепый – арауканы. Я так прозвал их[36 - Имя «арауканы» произошло от кечуанского «пурун-аука», что значит «наглый, упрямый злодей, враг, недруг и супостат».], сами же называются „че“… Че разные! Кто на север от Маульи от реки – пикунче, а кто в верховьях реки – пуэльче. Я их побил, все наши. Но вот за Маульи есть мапуче, не покоряются, не желают принять власть инков. Я им, про нас сказав да про Солнце, начал сражаться. Войско угробил, в Куско приплёлся битый-разбитый. Ваш отец мудрый: тракт провёл в Чили и поселил там кечуа, а на Маульи крепость соорудил. Мы рать ведём, также темник Мамани рать ведёт. Смерть врагам! Будут знать и правление, и порядок!»

«В древности был бардак в стране, что зовётся Перу. Тупые были настолько, что в это трудно нынче поверить; все были дикие, кровожадные звери, тати, садисты и людоеды, что матерей своих и своих дочерей притом брали в жёны и допускали прочее скотство».

– Арауканы, дядя, плохие? – спрашивал меньший мальчик из двух, чернявый.

– Очень! – встрял император. – Мы их научим нашим порядкам, станут хорошими… Рока-канут, измерь-ка: горы неблизко?

Счётчик, шагавший близ паланкина, глянул в даль пуны. – Пять мер до гор, Великий.

– Хмуришься, счётчик?

– Думаю. Кто живёт так, кто этак. Надо ли изменять порядок?

– Мыслим, не надо. Всё в воле Солнца.

– Верно, Владыка. Кролик не плавает, вьюн не скачет и не летает. Что же ты рушишь правило Солнца – арауканам жить их порядком, а не по-инкски?

Тот, отшвырнув лист коки, что доставал, воскликнул: – Хочешь, раб, смерти?!..



Тракт взвился в горы.

Ветры завыли; тучи, сгустившись, плюнули градом. Всюду лишь камни, мокрядь, туманы… Подле вулкана, густо дымившего, Пако ткнул друга в бок дубинкой. «Глянь, Й?ки! Видишь? Ауканкильча[37 - Вулкан на территории Чили (6145 м).]!» – «Пчхи!!» – зачихал тот. – «Не гомони ты, дурень безносый. Ауканкильча чих твой услышит, топнет ногою – вылетишь к чёрту. Там тебе место: дымно, студёно, а по болотам бегают предки, ищут тебя, вор». – «Пако, я в Чили буду сражаться, сделаюсь сотник! Й?ки от пум пошли…» – «Врёшь ты, дурень! Й?ки до пумы – как Кой до сокола. От кого ты, сказать? – от аньас». Все засмеялись, ибо те лисы так «смрадно пахнут, что, источай они аромат в той мере, в коей смердят, ценились бы выше амбры; если они забегут в селение, ни закрытые окна, ни затворённые двери не защитят от смрада. Их очень мало; было бы много, эти зверюшки вмиг отравили бы мир зловонием». «Пако, шутишь?! – выпалил Й?ки. – Этот вулкан и тебя, враль, видит. Я хоть без носа – ты недомерок…»



Вечером лезли на перевал, вслед Солнцу. Неунывающий Синчи-р?ка был среди первых. Й?ки сорвался вниз, поскользнувшись. Но Пако спас его, заарканив, и сбалагурил: «Он на Кудрявую засмотрелся! Он парень прыткий: с неба звезду подай! Будь Кудрявая ближе – Й?ки в кусточках ей показал бы (то есть Венере)!» Й?ки, польщённый, из благодарности стал нести щит товарища.

На вершине – пурга и стужа. Маги, гадатели, колдуны, юроды шумно скакали близ пирамиды, сложенной из снежков, что клали духам природы на перевалах. Т?пак Йупанки молча швырнул к снежкам золотой самородок… После спускались западным склоном… Быстро темнело. Варак нёс грузное золотое оружие Урку Инки – шефа гвардейцев-«самоотверженных» (принца, сына Владыки), коему фатум прочил погибель… ну, а пока он шагал вперёд, устремляя вдаль взоры, внемля рассказам оруженосца. «Я воевал и в Чи?му, и в Мусу-М?су… я там куракой стал, – разглагольствовал Варак. – Был в странах Ки?ту, Тумпис, Каньари… Мыслю я, принц мой, арауканов мы всех побьём. Будет Ясный День рад премного». – «Я воевал, чёрт, лишь в Айаваке! Это вторая война моя, – отвечал ему юноша. – В Чили были Мамани да Синчи-р?ка; днесь и отец пошёл. Смерть изменникам[38 - По концепциям инков, им назначалось владычествовать над миром; все, кто упорно не покорялся, были предатели.]! Мой отец самый лучший из полководцев! Дед Пача К?тек был Потрясателем, Куско сделал империей, начал нашу династию, а отец уйму стран поверг. Вот и я хочу!»

Шли два дня с перерывами… Исчезали снега, льды, тучи – и появлялись травы, викуньи, птицы и кактусы. Начиналась Такама. В бедных долинах были селения, где вожди выводили люд восхвалять императора. Открывались хранилища. Войско ело – и устремлялось в сердце пустыни… Редко встречались пятна оазисов, где в маисовых зарослях кучковались лачуги… Небо синело мертвенным светом… Через пески шёл тракт меж стен, плюс отмеченный вехами. Для чего этот тракт широкий, было понятно: чтобы колонны воинских ратей шли десять в ряд свободно… Раз грянул вихрь с песком, бушевал до рассвета, после унёсся. Й?ки поднялся и присмотрелся: всюду пески… все сгинули! Но пески, шевельнувшись, выросли в воинов, что в испуге вопили: «Духи пустыни нас унесли к себе! Нет пути! Мы пропали!!» Й?ки со всеми горько стенал. Пройдя к нему, генерал Синчи-р?ка дал ему в зубы и тихо рявкнул: «Видишь, пёс, палки? Топай к ним!» Вдоль торчащих тех палок вышли к селению, где такамцы тракт чистили. Й?ки вник, для чего здесь вехи… Тракт вывел к берегу, где шумел океан. Судачили: «Тут край Запада; в море не с кем сражаться. Чили возьмём – останется воевать на севере да востоке, в двух Сторонах всего. Слава Солнцу!» Видели рыб с фонтанами ростом с гору Чачани и ужаснулись, так как, раздевшись, Пако поплыл к ним. Войско следило, полное страха, в том числе инки. Пако вернулся, не обогнав китов, и свалился в песок, чуть дышащий. За отвагу его возвели в десяцкие.



В Копайапу, знойной долине, где тракт прибрежный встретился с горным, их ждал Мамани – немногословный сдержанный инка древнего рода с гривой волос под шлемом; он был хороший военачальник в звании апу; с ним было войско.

Дальше, в Куки?мпу, в копях ущелья видели, как из шахт вылезали белые от докучливой пыли п?рехи и невольники, для того чтобы сдать руду – и влезть в шахты опять; а женщины загружали породу в сетки, что опускались в воду бассейнов. Шлаки всплывали. Золото, сортируя, сыпали по мешкам и ёмкостям. Император спросил:

– Вы сколько в день набираете?

– Семьдесят, – отвечал управитель рудной долины, инка из малых, из захудалых. – Много рабов здесь – арауканы; метят сбежать от нас, так как их земли близко.

Мальчик постарше (зеленоглазый, сильно веснушчатый рыжий принц) прошёл к сортировщикам и сказал поджарому: – Все по двадцать корзин ссыпают, ты – только восемь.

Раб, подхватив его, отшатнулся к бассейну посередине глиняной жижи – ткнуть носом в воду изобличителя. Варак бросился с пикой – раб утопил нос мальчика и воскликнул на «руна-си?ми», общеимперском говоре:

– Дай макана[39 - Боевая дубинка, напоминавшая формой меч (кечуа).]!

– Постой! – вскричал Рока-канут, бывший при принцах как их учитель. – Лучше меня возьми вместо чада!

– Дай мне макана! – вёл раб своё.

– Мапуче… это мапуче… – нёс растерявшийся управитель.

Все, прекращая труд, подходили. Стражники пятились к группе инков. Схваченный мальчик ник на коленях, в грязных потёках.

– Раб, возврати его – отпущу!

– Макана!!

– Дать ему!

Получив меч, раб стал близ принца и прогорланил на «руна-си?ми»: – Кура уходит! Кура за Маульи, за рекою-границей, парня отпустит. Кура сказал!

Вдруг женщина его племени укорила его за что-то. Раб отпустил заложника; и немедля Мамани, доблестный инка древнего рода и генерал, взял пику, чтобы сражаться.

– Нет, благородный! – вышел, оскалившись, Синчи-р?ка, тоже из апу (из генералов). – Я, сын наложницы-мамакуны[40 - В дни правления пача-кутековых потомков, против которых сложилась крепкая коалиция прежних кланов кусканцев, правящий дом опёрся на кровно близких инков-бастардов, из каковых был и Синчи-рука, апу, воитель против мапуче (арауканов) в Чили.] от Пача К?тека, родич мальчику. Оскорблён мой племянник… Инки не лгут! – воскликнул он. – Кура вправду свободен и пусть уходит. Но родич мальчика вправе мстить ему.

И рабы подтвердили: – Да! Родич вправе!

Женщина поддержала: – Сын за отца, за деда. Брат за сестру. Воистину.

Синчи-р?ка шагнул вперёд… Раб разбил его щит… Кружились друг против друга… Ноги тонули в глине по голень… Инка метнул свой дротик, брызнула кровь. Раб, кинувшись, смял мечом вражий шлем и гаркнул:

– Вождь Кура сильный!! – Он тряс оружием, наблюдая, как супротивник стал оседать.

– Победа! Кура уходит! Он идёт родина! – Победитель побрёл по жиже хлюпавшей глины прочь от бассейна.

Принц, рыжий мальчик, бросился и воткнул ему в спину нож. Все смолкли. Раненный Синчи-р?ка привстал с трудом… Поздно вечером на рудник пришли усмирители – перебить рабов вкупе с женщинами и малыми.



Вновь войска шли на юг. Томительный зной спадал; пески охлаждались бризами да туманами с океана, также и речками. Подорожные стенки с вехами кончились, но прибавилось зелени: рощ, лугов и болот. Дождило, ели москиты…



Южный форпост державы, крепость Араукания находилась за валом по-над рекою. Рать стала лагерем. Император устраивал то и дело учения и военные смотры, слал гонцов в Куско, где через треть луны получали известия о событиях в Чили…

Как-то в дождливый пасмурный вечер инкские рати с апу Мамани крадучись перешли реку, тем нарушив границу. Арауканы протестовали. Инка велел проводить его к вожакам племён.

– Пять вас пустим в наш лов[41 - Группа родственных хижин, стоянка племени или рода арауканов.], не больше. Прочие – здесь ждут. Мы их не пустим, – был ответ.

И посла понесли в носилках с маленькой свитою.

В роще были плетёные глинобитные юрты с конусной крышей, рядом – тотемы; а у жилища с символом Солнца – группа индейцев, женщина и старик с клюкой. Полководец дал им подарки: бусы, браслеты, чаны из бронзы. После он начал, встав на носилках:

– Ваш бог есть Солнце, наш – тоже Солнце. Мы вопрошаем: вы чтите Солнце, Сына отвергнув? Смысла нет. Дайте нам опекать вас, оборонять от бед, обучать новой жизни, здравым законам, истинной вере.

Ибо Сын Солнца, вёл честный инка, прибыл из Куско, кой вдалеке от них (от мапуче), лишь для того, фактически, «дабы делать добро, как делал он в отношении подданных, подчинённых империи, но не ради господства или для выгод»; главное, что «их собственность не убудет – даже умножится от внедрения рыночных, оросительных, земледельческих и других новин; всем оставят их земли, где проживают»; инкам лишь нужно, «дабы служили их богу Солнцу, выйдя из варварских отношений».

Женщина спорила:

– Я мать лова. Я не хочу вас. Вымазав кровью стрелы и копья, скоро пойдём на вас. Год назад приходили – мы вас прогнали. Прочь, прочь за Маульи! Там рубеж!

И старик ткнул клюкой своей тоже к северу.

– Прочь, прочь! Мать правду знает.

Женщины и мужчины сдвинулись с криком: – Прочь, прочь за Маульи!!

Генерал сел в носилках и подытожил: – Инки не ищут ссор, тем не менее воле Солнца-Отца послушны. Мы вас научим жить.

И он отбыл. Арауканы, или мапуче, сопровождали, вздевши оружие.

Через месяц всё повторилось, только: «За Маульи!!» – говорили шесть-семь вождей и посла провожали толпы. Тьмы огней зажигались каждою ночью на порубежье.



В третий раз генерал видел тридцать старейшин арауканов и, возвратясь, рассказывал: – Говорил Кила-к?ра – главный мапуче-камнепоклонников. Набралось тысяч сорок. Злятся, война не вовремя, им-де надо поля полоть.

Молодой Урку Инка пылко вскричал: – Вели, отец! Я с мешкотными и тупыми аймарцами[42 - Народы близ озера Тити-Кака; их отличали дородность и флегматичный нрав.] их сейчас разгоню, клянусь!! Дай прославиться и вернуться с триумфом! Дай победить! Что медлишь?!

– Пусть прибывают, Урку, поганые; пусть стекаются, – возражал император. – Разом их и побьём!

Сын меньший, рыжий и хмурый, что отирался около взрослых, выложил ломаным детским голосом: – Будем ждать – превзойдут числом.

– Обоснованно! – согласился Владыка.



Утром рать вышла, выставив пики… Вот Солнце брызнул, и золотой доспех Т?пак Инки Йупанки, крепко державшего в дланях кубки, вспыхнул в лучах. Он молвил:

– Мы, волей Солнца, нынче пришли сюда. Дай победу, Отец! Испей перед битвой с сыном!

Кубок он выпил, правый – пролил в траву, а затем взошёл в боевые носилки.

Трубы завыли, стукнули бубны и барабаны; взмыли штандарты. Й?ки и Пако, бледные и со вставками шерсти белого цвета в мочках ушей, – знак покес, – в страхе болтали: «Выдь, Й?ки, первый! Ты мордой в язвах их напугаешь». – «Пако, ты тоже… Ты стал десяцким, ты плавал к рыбам! От храбреца злыдни вмиг сбегут!» – «Й?ки, верно! Покес храбрее арауканов!» – «Пако, десяцкий! Вместе не страшно!»

Армии прянули друг на друга… Стрелы посыпались… Й?ки в страхе согнулся и обмочился. Пако водил щитом, жмурясь стрелам, глядя на раненных и убитых, и, вдруг рванув вперёд, сшибся с кем-то неловко; после свалился в яростной давке, встал затем и с копьём налетел на дылду, кой его сбил щитом, а пришед в себя, различил Синчи-р?ка, темника, в самой гуще врагов и – толпы, страшные, в шкурах. Он замахал копьём, точно бешеный. Синчи-р?ка, оскалясь, выкрикнул издали:

– Бейся, храбрый!

Видя героя, САМ отрядил в бой тысячу. Враг попятился.

Инки шли в наступление.

– Варак, Варак, сюда его! – повелел император.

Самоотверженный прыгнул в битву.

Весь окровавленный, Пако бился и охнул, ибо почувствовал сзади руку. «Ты, Пако?..» – «Варак?.. Инка-по-милости?..» – «Пако, стой. Ясный День зовёт…» Оба, вырвавшись из сражения, поплелись в тылы. Император ткнул скипетром Пако, павшего ниц.

– Смельчак, кто по морю плыл?! Сотник! Айау хайли!!

Все подхватили: – Хайли-ахайли!!

Пако поднялся и опоясан был поясом в знак того, что он сотник.

– Вновь иди и злодеев бей!

Пако брёл следя, как несли с поля раненых и как лекари лили в раны бальзамы, сыпали травы для воскурений, громко камлали.



Солнце упал в холмы. Стяги в ставках сторон качнулись. Раковины взвыли, инки попятились. Отошли и мапуче…

В лагере, у костров на шкурах, воины ели, пили и спали. Ночью начальники пяти тысяч (звали их «мастера, ассы боя», или полковники), с генералами (апу), ведшими десять тысяч и больше, смыли кровь с лиц своих и пошли к шатру на совет к императору. Тем и тем жёлто-красные нити крыли виски; до плеч у них висли диски из золота на огромных ушах, как следует инкам крови. Только куда там «мастеру боя» Паваку до Мамани – вроде бы родича, но от брака их предка с главной женой, не с младшей? Что даже доблестный Синчи-р?ка – сын от наложницы, не от пальи-супруги, а уж тем более не от койи?

САМ был усталый и вопросил: – Потери?

– Лишь восемь тысяч! – вёл Синчи-р?ка, весело скалясь. – Живы все лучшие, вроде Пако из покес, кто новый сотник. Мы победим их!

– Пять тысяч двести – убыль в моих войсках, – отчитался Мамани; зарево от костра, трясясь, осветило помятую, в пятнах крови, броню его. – Срок ввести в бой самоотверженных.

– Да! Воистину! – загорелся шеф гвардии Урку Инка, юноша-принц.

– Сплошаем, – вставил Мамани, – если не…

Император взорвался: – Ты нам, Мамани, как косоплёт врёшь, хоть и гривастый!! Ты с Титу Йаваром?! Ты ему хочешь трон отдать?!.. Где, Мамани, людей взять, думал?! Скольких на севере держим, и в Чачапуйе, и даже в Чи?му, – знаешь, Мамани? Скольких мы держим в городе Куско против смутьянов? Сколько Ольантая стерегут в горах? Ждут, ослабнем?.. Нет! Всех уложим!! Слуг пошлём и сынов наших малых, но гадов кончим!



Утром, взывая к вставшему Солнцу, САМ разместил рать с гвардией в центре. Стяги взметнулись, войско всей массой прянуло с копьями. Орды пёрли навстречу… Сталкивались секиры, камни крушили плоть… Сея смерть, мчал принц Урку; дротик пронзил его, и, воззрившись на Солнце, юноша рухнул. Через мгновение его голову поднял пикой мапуче ростом с утёс.

Бледнея, инкский Владыка что-то велел хрипя. Варак бросился в бой, к ристалищу, где гигант, смеясь, тряс добычею – головой сына главного из вождей Америки. Варак с лёту ударил злыдня секирой – и поволок в тылы. Инки долго терзали и расчленяли тело убийцы и осквернителя инкской «солнечной плоти» – плоти священной.

Битва велась под вечер. Обороняя бок, Пако выдвинул ногу – обух ударил в кость. Проревели пут?ту – раковины моллюсков, и оба войска разъединились.

Раненых снесли в крепость Араукания. Пако – тоже снесли.



Дождило. Пахло цветами, если не дуло с поля сражений. В стане кусканцев возле костров шушукались: «Покес все легли». – «Правда, правда… И у врагов негусто». – «Слышишь? воняют-то, из кого дух вышибли…» – «Уай!»…

Дождливой зарёй проснулись. Падая и скользя, построились. В боевых блёкло-красных, сильно обшарпанных и побитых носилках, в стёганой чёрной, в бляхах, рубахе встал главный инка с длинной пращой в руке. Бахрома густо-красного налезала ему на глаза под шлемом, и с неё капали, накопляясь, капли ненастья.

– Йау! – возопил он. – Наш незабвенный сын Урку Инка отбыл на Солнце и рассказал о гадах. Солнце хотел их сразу поджарить огненным светом! Нам стало стыдно. Мы попросили грозного бога скрыть гнев за тучей. Сами побьём врагов! – Император махнул пращой в направлении юга.

Там, в дожде, были толпы мапуче, злые, недвижные, в балахонах и шкурах, с копьями, луками, топорами, дубинками, а над ними – тотемы лис, пум, волков, медведей.

Внемля Владыке, рать разъярялась. «Чёрт! Из-за них сдыхай!!» – «Как колы, торчат!» – «Ишь, предатели! Не хотят служить сыну Солнца» – «Шавки! Ай?ски!»… Это «ай?ски» было хулою невероятной.

В брызнувшем ливне толпы пустились встречно друг другу, яростно сшиблись. Темник Мамани бился маканой, то есть особым инкским мечом, и шёл вперёд. Удалой Синчи-р?ка дрался без жалости топором, швырял также болы (болеадоры, или же болас). Бился Владыка; махом сломав стрелу, что пробила нагрудник, он из пращи метал самородки чистого золота.

Волосатый мапуче тряс пикой с криком:

– Я Кила-к?ра вождь!

Самородок разбил ему рот. Со стонами варвар выплюнул зубы.

– Хайли!! – взвыл император.

– Хайли-ахайли!! – И с этим рёвом гвардия повалила в бой.

Враг подался в центре и с фланга…

Вырвался из-за тучи солнечный луч – знак добрый!..

Инки приблизились к вражьей ставке…

Гром раскатился в хаосе молний… всё потемнело… Вновь хлынул ливень, и появились сонмища диких…

Бились жестоко: ни наступая, ибо силён враг, ни отступая, ибо таков приказ божества с двумя перьями коре-кенке над тёмно-красной, вымокшей бахромой на лбу.



Потерявши пол-армии, инки скрылись за Маульи, не сумев победить.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ

дающая нам понять, как жили инки в их добродетели, как трудились для подданных – мирных, не бунтовавших…


Куско сиял, дул ветер. Брёл караван вьючных лам по улице. Семенили куда-то при веретёнцах, кои крутили, женщины в платьях пёстрых расцветок, пряжа стекала в сумки-кошёлки. Шли и кураки разных народов как по служебным, так и по частным всяческим нуждам… Подле большого Дома Советов – уйма носилок; в них прибывая, инки всходили парой ступеней к узкому входу и достигали зала со склоном, венчанным троном. Всё звалось «зал Холма», то есть инкский сенат (парламент и госсовет). С вершины Холма по склону шли золотые, ниже – серебряные сиденья. Как все расселись, встал долговязый, бледный, усталый Амару Т?пак, брат властелина, канцлер.

– Инки! Всесильные! Трон вменяет законы. Первый – земельный. Чури Катари – Вождь-Говоритель Нижнего Куско[43 - Как отголосок сложного исторически-генетического процесса формирования касты инков, сталась реальность странного свойства: царь имел оппонента, кто, называясь Вождь-Говоритель Нижнего Куско, был патриархом всех инкских кланов Нижнего Куско и представлял права Нижней Общины, обладал на советах инкских старейшин (или в сенате) рекомендательным важным голосом. Это было на пользу новой династии Пача Кутека, низложившей власть Верхней Общины и искавшей союзников в кланах Нижнего Куско.] – пусть возражает, буде намерен… – Канцлер скосил глаза.

Седовласый, подвижный, с гривой, старик внизу распрямился.

Амару Т?пак тихо продолжил: – Прежде про землю. Инки и общины и кураки больше не собственники в смысле, что вся земля теперь – Сына Солнца, кой волен дать её, но и волен отнять. Все инки, общины и кураки землю получат только за службу Солнцу и Трону. В силу речённого, и причин бунтовать не будет, знай возмутитель, что он живёт на земле царя лишь монаршею милостью.

Титу Йавар (староста инков Верхнего Куско) с Чури Катари (Вождь-Говоритель Нижнего Куско и «Вождь Кусканский») переглянулись, хоть и сидели: первый внизу, а второй наверху Холма.

– Ныне старшие кланов, – выложил канцлер, – сколько ни есть их: чима-панака, айльу-панака, викакирау и остальные, – властны и знатны, точно наместники дней аймарских владык. Любой из них и любой член Совета правит таким числом простолюдья, коим владел, отцы, Йавар Вакак – инкский последний вождь при аймарцах. В этом заслуга нашей Династии, прекратившей рознь инков. Днесь Нижний Куско явственно знает, что он не меньше, чем Куско Верхний, что серебро его кресел чтится как золото. Ибо что семя мужа без лона женского, Верхний Куско без Куско Нижнего, породившего Перво-Инку вместе с супругою Мамой Окльо? Сын Пача К?тека, Т?пак Инка Йупанки, наш повелитель, поднял всех инков, не разбирая, кто инка «верхний», кто инка «нижний», и все народы подданны инкам… Слава Династии! Трон велит: Чава Инке рода викакирау сдать его вотчины и быть в Чи?му наместником. Ильма Инке рода викакирау завтра сдать Пи?сак[44 - Крепость близ Куско.] и ехать в Тукму. Сходно тебе, Вождь Куско, из Кота-неры и Кота-пампы[45 - Провинции, где жили кeчуа, «древоухие», главный, имперский народ.] завтра же выехав, получить взамен лен восточней – земли народов покес и канку. Вот вам один закон. А второй закон…

– Как?! – привстал Титу Йавар, злобно швырнув себе в ноги горсть табаку, что нюхал. – Покес и Канку – гордость Востока, где я наместник… Старые кланы! Нас истребляют!

– Недопустимо!! – сжав кулак, крикнул Чури Катари (он же Вождь Куско, Вождь-Говоритель Нижнего Куско). – Чима-панака исстари правят кечуа! Как так: «сдать» Кота-неру и Кота-пампу?!

– Нет! Пи?сак мой, сказал!! – рявкнул ражий заносчивый Ильма Инка. – К дьяволу Тукму, эту дырищу!!

Инки полезли к верху, ругаясь. Сбившись у трона, главы Совета, инки от кланов соксо-панака, инка-панака и капак-айльу, «стриженых», защищались. Сгорбленный одноухий старик из них прохрипел:

– Убью!!

Атакующие смолкли, остановились.

– Хватит, всесильные, – бормотал Анта Кена, бледный от страха инка из древних родов «гривастых», он же наместник инкского Юга, кой дальновидно пробыл на месте в самом низу Холма.

Златоухие разошлись. А сгорбленный одноухий грубо добавил:

– Всем слушать тихо, не бунтовать! Я, Ваман Ачачи, косы вам срежу, гривы и уши за беспорядки!.. Дальше вещай, брат.

Амару Т?пак, кашлянув и зардевшись, хлопнул в ладоши. Слуги внесли конструкцию с золотыми хребтами, синими реками, изумрудными чащами.

– Остр вопрос и восточный: вспомним набеги диких народов, против которых наш Саксаваман спешно построен… – Став у макета, он тронул крепость в северной части города Куско. – Мы воевали с чунчу и м?су. Есть ещё Анти – царство Ольантая. Ни одна Сторона не грозит, как эта. Диким, что в Чили, месяц пути к нам, а не неделя, как диким чунчу, и не два дня, как горцам, людям Ольантая. Замирённые чунчу и м?су шатки, коварны. Только хананцы с их Руми-Ньави – верные. Остальные упорно склонны к нашествию.

– Кто спасёт земли покес, троном мне данные?! – подскочил петушком Вождь Куско. – Отняли вотчины, а удел, что всучили, вдруг объявили полем для битвы, дабы молить вас, клянча защиты, и подчиняться вашим чиновникам?! Триста лет мой великий род, кой почал расу инков, пестовал кечуа, – нынче вы мне любезно дали окраины: пусть-де чима-панака их обустроят?! Амару Т?пак! Этот имперский закон убийственен! Инков подло унизили! Что земля и мошна без власти? Чи?муский царь, скажу, тоже носит руно, ест с золота, но любой мелкий инка – бог ему в его собственной Чи?му. Ваш закон выдрал инкам перья. Орды востока вырвут им крылья. Выгода – вам. Нам – гибель!

– Правда, Вождь! Беззаконие!! – поддержали все.

Зал неистовствовал, вопил, не решаясь двинуться к трону, что Холм увенчивал и где правящий клан сплотился. Кто-то вскричал со зла: «Полукровки!!!»

Все посмотрели на Ильма Инку.

Ваман Ачачи, сгорбленный одноухий старик у трона, яростно свистнул; стража Совета вывела горлопана.

Канцлер продолжил: – Инка-Владыка кончил победой войны с мапуче-арауканами и пойдёт в поход на Ольантая, для чего подготовил рейд на Вануку, дабы отсечь его от племён Урубамбы, кои в союзе с этим злодеем…



М?суска, что наложница инки-милостью Варака, Има-с?мак спешит по улочке. Веретёнце в руке её, а подол подлетает в быстрой походке. Щёчки пунцовы, глазки кокетливы, на запястье браслеты… Что, Красный Город?.. Ой, целых два их, слева и справа! Правый – обманный, отсвет на стенах Дома Избранниц, сложенных золотом. Но дикарка направилась в Красный Город реальный, к царственной даме в дивном саду.

– Уай, где я? Ты, Мама Вако, очень красивая! Что звала?

Мама Вако давай расспрашивать. Има-с?мак сбивалась, мысль её путалась. Странен сад вокруг! В нём растут и обычные, и златые кустарники, травы, розы, деревья. Птичка подсела к птичке резвиться, та же – из золота!! А над садом – домища с разным добром; там платьев – не перемеришь… Слуг сколько ходит! Вот бы приказывать: ты туда, ты сюда ходи… Мама Вако – вторая по знатности в Четырёх Сторонах. Что дщери Луны – незнатная муравьедиха? Все-все жёны гвардейцев лопнут от зависти! Даже пальам не так легко к Маме Вако попасть. Ах!

Обе, пройдя сад, близ водоёма сели на камень. Глянув, как плещут красные рыбки, дикая молвила:

– Мне работу! Мне бы работать, слушать бы добрая Мама Вако!

Подали пряжу с маленькой прялкой. «Ежели женщина, что не пальа по рангу, а лишь супруга (мать, дочь) кураки, шла в гости к палье, то, после первых слов, гостья требовала работу, сим намекая, что прибыла не в гости, ибо не ровня знатной хозяйке, но лишь прислуживать. Пальа ей предлагала работу. Это награда, выше какой и мечтать нельзя». Има-с?мак пряла. Мама Вако, следя, спросила:

– Слушай, любезная, сколько лет и откуда?

– Лет? Три по пять мне! Жить в Мусу-М?су, после – кусканка! Я любить инку и Маму Вако!

– Твой ведь муж – Варак? Что, вызывал его мой великий супруг Владыка? Варак твой храбрый, и он доверенный Сына Солнца. Впрочем, о чём я… Сколько там жён вас? Есть ли детишки?

– Маленький мальчик есть, муравьед!.. У Варака много жён. Мне наложница. Ты есть главная пальа? Я главная из наложниц. – Гостья забыла прясть свою пряжу. – Знать всех сынов твоих, Мама Вако! Знать Апу Камака, Виса Т?пака, Урку Инку. Знатные пумы и муравьеды! Храбрые! Как ты их родила? Скажи!

Мама Окльо, всплакнув, приложила край ликли к чёрному глазу.

– В душу ударила… Солнце взял Урку Инку. Пал на войне он, в Чили… Ну, и что Варак? Что говорит про инков? Где он бывает?

– Он, как вернётся, платье подарит!.. У Мамы Вако ликля красивый! мне бы такая!

Высокородная бросила ей накидку, сняв с себя.

Има-с?мак заахала. Сребротканая ликля!! Все будут думать: вон госпожа идёт родовитая! может, женщина инкской крови!.. Уай, птички, пойте! рыбки, плещитесь! Солнце, тронь ликлю, чтобы сверкала! Надо пасть в ноги знатной хозяйке!

– Так любить Маму Вако!

Дама погладила ей плечо, спросив: – Где недавно был Варак, милая, знаешь?

– В Тумписе Варак! Там ели псы его! Дева-ньуста спасла его!

– Тумпис – это страна? Что, сильная?

Надо ей угодить. Как спросит – то Има-с?мак доброе скажет, «да» сразу скажет.

– Сильная! Очень много домов, курак!

– Ну, а Варак боится, милая, тумписцев?

– Да, боится их Варак! Храбрые, страшные!

– Воевать Тумпис с инками будет?

– Уай, Мама Вако, да, Тумпис будет!!

– Хватит. Пойдём, пойдём.

Шли по саду. И вдруг со свитой – императрица. Быстро потупясь, пальа присела. А Има-с?мак в полном восторге стала глазеть на «койю» – на Маму Окльо, лучшую дщерь Луны, блиставшую, как Луна в расцвете. Главная в мире!.. Что говорит?.. Как кружится голова, уай!..

– Ты, Мама Вако, к нам не заходишь… О, ты без ликли? Так не пристало… Кто с тобой?

– Има-с?мак звать… Съесть хочу Маму Окльо!! – пела дикарка с пламенным взором. – Где наступаешь – дай поцелую! Дай, муравьедиха!.. – Она чмокнула землю и руку койи (так называли императрицу). – Ты муравьедиха муравьедих!

Все рассмеялись, за исключением главной пальи.

– Что ты с ней делала, Мама Вако?

– Сказки мне сказывала дура.

– Мне пусть расскажет! – было приказано.



В госсовете с Холма вещал канцлер Амару Т?пак:

– Перед чилийским дальним походом взяли мы Кальву и Айаваку, это на севере, и приблизились к царствам Ки?ту и Тумпис, также к Каньари, где верховодит Тумпис Великий. Добыты сведенья, что он выставит двести тысяч солдат, отцы. А наместника Севера Инку Ваман Ачачи Тумпис уведомил, что до сей Айаваки, что нынче инкская, Тумпис будет нам другом, далее – недругом.

– Оскорбил нас! – встал внизу Анта Кена, инка из древних кланов «гривастых». – Тумпис накажем!

– Думай о Юге, где ты наместник, – встрял одноухий, сгорбленный старый Ваман Ачачи. – Север – моя боль. Тумпис да Ки?ту вместе с Каньари – это, считай, отцы, под четыреста тысяч. Поняли?

Зал опешил от мощи трёх тронов Севера. Канцлер, кашлянув, отчего разрумянился, начал:

– Худо, всесильные. Вор Ольантай давит с Востока. В Чи?му бунтуют. Кохиль, посланник этого Тумписа, не садится на корточки и заносится, ибо грозен, велик сей Тумпис… – Канцлер указкой ткнул на макете местностей Севера в территорию Тумписа. – Инкам следует быть одним с сих пор. Сто птах выгонят и орла, коль вместе. Чима-панака, инка-панака, айльу-панака! Мы – представители трёх рас инков. Хватит считаться, кто благородней! Все равны, как вода в Тити-Каке! Все чисты, как снега Вильканоты[46 - Священные горы (6394 м) к югу от Куско.]! Все мы суть перья крыл инкской славы! – Так возглашая, Амару Т?пак мерно сходил с Холма и касался всесильных.

Выкатив грудь и сжав кулачки, с серебряного седалища подскочил Вождь Куско Чури Катари. – Слушайте сказку про ягуара. Он, одряхлевши, начал мурлыкать: «Вы мои братья! будем жить мирно!» Звери, поверив, не беспокоились, и он живо их съел, хитрец… Благозвучны слова твои, о, Вещающий, – пусть и твёрдостью будут крепче стен Саксавамана! Инки просят Династию отпустить Ильма Инку, кой вами схвачен.

Зал поддержал слова громким криком.

Стриженые на Холме у трона, что на вершине, чуть поразмыслив, вызвали главного стражи (Связывающего Преступника) и отправили за пленённым. Все ликовали. Лишь Титу Йавар, каверзный лидер старых родов, нюхнув табак, хмыкнул: «Лам ведут на заклание золотым поводком».

Верховный Жрец, восседавший близ трона подле вершины, встал грузно с посохом и повёл басисто:

– Мы тут надумали, усмирения ради стран Четырёх Сторон и величия Солнца, в капища Куско ставить богов народов, сколько ни есть в Империи. Впредь культ Инти-Светила сопровождать велим ритуалами малым богам. Да будет!

Чури Катари двинулся к выходу, из ушей вынув диски.

– Стой! – бросил канцлер Амару Т?пак. – Не покидай Совет, Говоритель Нижнего Куско!

Порох ждал спички, и уходящий начал задорно: – Стыдно быть инкой! Солнце сквернится низшими тварями! Завтра варвар предложит выпить с ним инке, раз его идол в храме близ Солнца? Я, чадо Солнца, буду чтить жаб, червей и болота?!

Зал поддержал его.

– Если гнусным соседством порчен Отец мой, Инти Великий, – вёл Вождь Кусканский, – нам ли терпеть, отцы? Я пойду поселюсь у вод Тити-Каки, где зародились чистые инки!

– Ложь!! Пустобрёх ты!! – встрял Титу Йавар, муж рассудительный в политических дрязгах, но из нетерпимый в тонкостях веры. – Как родила нас вдруг Тити-Кака?! Мать инков – Анды, это известно. А Тити-Кака, – не без содействия Чучи-Капака, кто был некогда царь аймарцев, но и гривастых, – вывела трусов, коим из милости нашим предком жалован титул инков!

Вождь Куско взвизгнул: – Вот как раскрылся косы плетущий? Смерть косоплётам, свергнувшим нас, гривастых!! В ад блюдолизов, выкравших трон!! Вы выдумали про Анды, что-де вам Матерь, дабы прикрыть плебейскую вашу чёрную кровь!!

Сидевшие в креслах золота встали – и восседавшие на серебряных креслах, то есть гривастые, побежали к ним драться.

– Эй! – Титу Йавар побагровел вставая. – Чури Катари, гнусный предатель! ара бесхвостый! Прочь лети!! Прочь на грязный насест свой чистить блохастые и облезлые перья!!

Члены Совета стали таскать, ругать друг друга, дёргать друг другу гривы и косы. Как только сшибли Чури Катари, сразу раздался голос негромкий, но прекративший бой:

– Я, Уальпайа, главный начальник тайных и прочих служб, говорю, что законы обсуждены без злобы, ссоры и зависти. Расходитесь, всесильные.

Паланкины в молчании растеклись по Куско.



Ёрзая, бормоча под нос, ехал Чури Катари. Около крепости Саксаваман, в роще на склоне, были кварталы чима-панака – в массе постройки дикого камня и с щелевидными каждый входами, возведённые той порой, когда Город был островом в море варваров. Подле лестницы, на разбитых коленях ждал друг Ольантая Пики-Чаки в платье кураки и с тростником в ушах.

– Рода тампу? – продемонстрировал старый инка, Вождь-Говоритель Нижнего Куско, знание ушных вставок. – Древний род! Он служил моим предкам… Что тебе?

– Инка, шествуешь – и сияет свод неба, светится след твой! – начал гость с жаром. – С просьбой я, сотник тампу, коему предок твой Манко Капак, кто Перво-Инка, дыры ушные сделал пошире, чем у других племён, дав для этого мерку дыр и тростник для вставок. Нынче мы, тампу, – под Титу Йаваром… Инка, инка великий, можешь помочь мне?

– Вон косоплётов, также их присных!! – Взвизгнув, хозяин начал звать челядь вышвырнуть гостя. Но передумал. Полуистёртые вековые ступени входа дворца его навевали дух древней сгинувшей славы, сходно желание возвести свой род на престол, для чего кстати помощь от косоплётов. Милость к просителю будет шагом к сближению с Титу Йаваром; ну и, плюс, доброта инков чима-панака врежется в память племени тампу, бывших и будущих, может, подданных. – Говори свою просьбу, – вымолвил инка.

– То, – шепнул Пики-Чаки, – лишь для твоих ушей – светлых инкских державных, самых больших ушей, ничьих больше!

Льстив был гость! Ибо только носивший красный венец Владыка мог иметь уши сверхъвеличин.

Отправились в комнату с клиновидным окном. Вождь Куско присел на ларь.

– Ты, – взмолился гость, – опекаешь Избранниц, инка из инков! – Дай блюсти женщин в Доме Избранниц, о, всемогущий!

Тот изумился. – Хочешь скопцом стать?! В Дом не за подвиг шлют, но враждебных владык, пленив и затем лишив мужества, посылают блюсти дев Солнца.

Гость сокрушался: – Уай, мне беда грозит!! Предок мой был ванаку; сам же я сотник знатной семьи. Сыздетства пил и распутничал, а женился в семнадцать. В те годы не было, чтоб жениться и жить потом со своей семьёй в двадцать пять, как нынче… Взял я, короче, много наложниц – всё было мало. Шлялся к замужним, и поседел до времени от услад и от страха, ведь оглашён закон, что распутник и бабник – вор целомудрия, смерть ему… Я прельстил женщин тысяцкого, нас выдали, я бежал к тебе… – Пики-Чаки заплакал. – Все знают добрых чима-панака. Спрячь от беды к избранницам! Выручь, инка великий! Лучше быть там, чем сгинуть!

– Да ты колибри[47 - Наименьшие из пернатых, эти колибри (Trochilidae) сверхсексуальны.], вождь! – старичок вдруг пристукнул себя в колено. – Бабник… Пригожа супруга тысяцкого?

– Уах! Стройная, как викунья! Белая, как снега! И очи – словно озёра; в них люди тонут, как в Урубамбе! Груди торчат, у пумы! Лона коснёшься – тысячу чаш испил!

Инка, выслушав, предложил: – Спасу тебя, хоть блудник ты последний. Выйдешь – иди ко дворцу направо; там попечитель Дома Избранниц, это мой шурин…

Так Пики-Чаки встал на путь вызволения из неволи дочери и жены Ольантая, самозванного инки.



Вздумавши в свой черёд примириться, вечером лидер «косы плетущих», старых родов то бишь, Титу Йавар втихую шёл к Вождю Куско, и, укрываясь от соглядатаев, повернул в квартал иноземцев, где недовольно слушал речь варваров, обонял чуждый запах и раздражался видом плащей, туник, балахонов, мантий из тростника, шкур, перьев. Вверх по Ручью затем прошагал он почти что до Саксавамана и, взглянув на гигантскую крепость, втиснулся в щель меж блоками в глубине переулка, там постучал; блок сдвинулся. Маршем лестниц он опустился с факелом… долго шёл… надавил рычаг… отвалясь, блок стал узким мостом из дерева над подземным, звенящим гулко ключом… В конце пути он протиснулся в низкий сумрачный зал из золота при светильниках. Все там бывшие обернулись. Чури Катари молвил вставая:

– Мир тебе! Распри наших родов – тень случая, но вражда к полукровкам новой династии – чувство вечное!

Гость, согласно кивнув, уселся и осмотрелся. Все узнавались. Вон Анта Кена, робкий, бездарный, но и тщеславный. Вдаль смотрел Рау-Анка, старый советник и жрец Ольантая, муж суровый и гордый. Дальше столбом стоял вождь чилийский. Тумписец Кохиль в вычурной шапке тихо шептался с чи?мусцем Чи, вельможей, кой тряс висевшей прямо под носом длинной подвеской. Дальше означилась Мама Вако в платье служанки. Вдруг прибыл инка из клана правящих, клана инка-панака – стриженный, импульсивный, встреченный возгласом:

– Апу Камак!

Тут же хозяин, Чури Катари, начал: – Часто ли кондоры собираются? Но пришла пора! Срок решать, открывать ли створки нашей плотины.

– Честные, благородные! – крикнул Кохиль, так и не принятый главным инкой и раздражённый. – Что слова? Лишь скажите, в пользу ли Тумпису, кой владычит над Севером, и его брату Чи?му, если высокий всесокрушающий океанский вал укрепит ручей ваших тщет?.. Кто Кохиль? Он батаб из батабов! Он в Куско мёрзнет! Он вопрошает: что вы на Север пришли и в Чи?му, кою томите? Чи?му – брат Тумписа. Вот вам копья вражды, кусканцы! Плюс триста тысяч яростных копий – за Айавакой! Инки, вы слышите?

Апу Камак, несдержанный молодой человек с норовистой нижней челюстью и надменный, хмыкнул: – Пусть царь твой шлёт войско, все триста тысяч против Империи. Я отдам Айаваку с чёртовой Чи?му.

– Кто ты – бог Солнце, что обещаешь? Дождь лил – пруд пучился, а в зной высох.

– Нет, ты неправ, батаб… – Титу Йавар влез в сумочку за понюшкой пальцами. – Это принц Апу Камак, сын моей дочери Мамы Вако и сын правителя Т?пак Инки Йупанки. Сей Апу Камак будет на троне, коль победим. Обманем – Тумпис нас шапками закидает. – Старый политик громко нюхнул табак, бросив взгляд на огромную шапку тумписца. – Мы дадим вам весь берег к югу от Тумписа вместе с Чи?му Великой.

– Как?.. Неприемлемо… – прошептал Анта Кена, ёрзнув и тронувши свою длинную, благородную гриву, знак древних кланов. – Как?!.. Апу Камака – главным?! Не понимаю я…

– Что, наместник Востока за всех сказал?! – взъерепенился старичок Вождь Куско. – Страны у моря – дивны, богаты; ими разбрасываться глупо! Ибо в Чан-Чане, – Чи мне не даст соврать, – мы в последней войне, вы помните, взяли золота столько, что хватит выстроить целиком Дом Солнца. Я, кроме прочего, мыслю там иметь вотчины. Ибо я – главный гриву носящих.

Чи?мусец Чи скривился, Кохиль же фыркнул.

Вновь вступил Титу Йавар, но на особом говоре инков:

– Будем горланить, как обезьяны, дабы все поняли, с кем связались? Будем твердить: всё наше и не уступим? – Он перекинул косы через плечо. – Нет: выгодней потерять ряд стран, но взять власть в свои руки! Мне и Востока будет довольно. Ты, Анта Кена, не удовольствуешься аймарцами и всем Югом, где ты наместник? Также Ольантаю, Рау-Анка жрец, разве мало покажется взять женой Маму Вако, пальу Империи, дочь мою?

– Вместе с землями ванков, – та настояла, – чтоб опереть на них ножку трона будущего супруга; плюс земли Й?кай, чтоб не встречать препон посетить, коль вздумаю, Апу Камака, сына, будущего Владыку…

– Верхнекусканского лишь владыку, смею напомнить! – вмиг вскипел Вождь Кусканский. – Нижняя Община будет наша, или, считайте, видите спины инков-гривастых… Что же друзья молчат? – перешёл он на руна-си?ми, общеимперский то есть язык (до этого, повторяем, споры шёл на тайном инкском жаргоне).

– Чили! – выкрикнул вождь чилийцев.

Чи?мусец Чи, мотнувши подвеской под вислым носом, медленно выпел: – Чи?мор Великий мыслит, как ему быть. С одной стороны, он в гневе; просит у Тумписа – у Великого Тумписа! – двести пять тысяч копий, дабы проделать с Городом то, что и он сотворил с Чан-Чаном, с нашей столицей. Вы ведь сожгли её… Но нужны прежде дочь, что в Куско в Доме Избранниц, и сын-заложник. Пусть их спасут всесильные – и царь Чи?мор Великий сразу начнёт бунт.

– Чили, – чилийский вождь крикнул, – наша! Я, Лаутаро, брат Тайлятаро, в Куско заложник, всё сказал.

Ибо, кроме стремления приукрасить столицу массами иностранных вождей, «сим способом береглись от бунтов, так как империя была длинною. Много стран находились в тысяче лиг от Куско; были огромные, агрессивные, вроде Киту и Чили. Инки страшились, что, по причине как расстояния до тех мест, так сил жителей и их варварской дикости, те державы могли бы восстать однажды; а в этом случае они запросто столковались бы, дабы вместе напасть на центр. Это стало бы грозной, смертной опасностью и, как знать, привело бы к погибели инканата». Что, как мы видим, предполагалось. Смуту наметили на Пору Созревания (то есть март) «миллион триста пятого года тумписской эры», вычислил Кохиль, но – сорок пятого года от Пача К?тека[48 - Годы правления Пача Кутека 1438 – 1471.] в датах инков.

И заговорщики разошлись, довольные. Кохиль брёл в Дом Послов проулком, мысля: «Домой хочу… Утомился нырять в опасность… О, в море Пуна, мой милый остров!»

Кто-то дотронулся до плеча.

– Не сметь! – он вскрикнул. – Я есть посол!

Его повлекли в мешке, втолкнув туда вместе с шапкою.



В Красном Городе, в светлой комнате, в чёрной робе, с красною бахромой на лбу, восседал муж мелкий, робко нудивший: – Кохи, помилуй, мы не друзья?

– Ты кто?! В чьём я доме? Нет, я на небе… Дом твой богатый! – Кохиль взирал с опаской, взяв свою шапку и надевая её на темя.

Варак принёс кувшин и вручил его Кохилю. Восседавший муж вёл со вздохом: – Инкский Владыка, царь всего мира, мы возжелали быть смердом Тумписа. Вот такое вот дело.

Влив в себя водку, Кохиль стремглав оценивал ситуацию. Император понурился, уперев длань в колено.

– Просим пощады, Кохи, бесценный! Ниц лежим! Знай, каньары повергли нас, а они слуги Тумписа. Инки ропщут, бунтуют, мы отступаем… Кохи, спаси нас! В дар тебе Тукма в наших владеньях и Чачапуйа, будешь царём там. Оборони от Тумписа!

«Чудо чудное! Опахало Небесное и Небесный Букет по реке судьбы вдруг ко мне плывут… – егозил в мыслях тумписец. – Чачапуйа страна – в двести раз больше Пуны…» Вдруг он взмыл в воздух, вздетый могучей чьей-то рукой.

– Жить хочешь? Сколько у Тумписа войска? Ну, говори!!

Он шлёпнулся, шапка брякнулась; нос разбился в кровь.

– Сто… сто тысяч…

Варак швырнул его в стену.

– Врёшь!! – гнул Владыка. – Нас не разбил никто! Можем Тумпис взять завтра! Т?мпальу кончим, род твой повесим!! Ну?!

– Десять тысяч.

Варак сказал: – Так точно. Тумпис, он слабый.

– Сказывай страны за Айавакой, враль!

– Это Тумпис… – Кохиль зажал нос, – Ки?ту и Манта, северней – чибчи, также муиски; далее – майя, древний народ…

– Молчи, батаб! С майя сын наш покончит; нам хватит Тумписа… Ты служи нам. Нет нас сильнее!.. Тропы покажешь к этим народам.



Через неделю чи?муское посольство отбыло с почтой Кохиля, чтоб её переправить Т?мпалье: «Хун-Ахпу! (Кохиль знал уже про конец Шбаланке, доброго брата в паре сиамцев). Червь копошится. Полог над тайной в клочья изодран». Вскоре посольство с хладных предгорий вышло к пустыне. Тракт вился в дюнах по побережью. Зной был ужасный. Подле стекающих в море речек виделись нивы, рощи, селенья; дальше тянулись складки барханов; и так без счёта с юга на север. Это и было собственно Чи?му – древней империей из десятков долин, лет двадцать как взятой инками. Стольный город Чан-Чан, отстроенный после войн, был белым. Улочка длилась меж глинобитных стен к площади, окаймлённой домами с храмами. Городская река отражала вид. Близ пруда, где плескались лунные рыбы, круглые, серебристые, на дворцовой террасе, средь скопа знати, под опахалами, пребывал, в белой мантии и в тюрбане из перьев, царь этой Чи?му; рядом с ним – инка, местный наместник, стриженый, клана инка-панака.

Чи?муское посольство, пав ниц, вскричало, славя царя: – Великий! Луннорождённый! Носоукрашенный!

Солдафон инка, хмурясь, грубо велел вещать на имперском наречии, и царь начал с досадой на руна-си?ми:

– Инкский Владыка, верно, сияет?

– Ярко-преярко, Минчансаман! – ответствовал Чи, алаек[49 - Один из титулов государства мочиков (400 – 1000), которым наследовала Чиму.], главный посольства, чувствуя, как со лба пот стекает к носу с длинной подвеской из изумрудов.

– Слава, здоровье инке из инков, Светочу!

Все направились к храму инкского стиля, грубому и массивному, зиккуратоподобному; помолились во здравие императора и прошли во дворец с паласом меж гобеленов птичьего пуха. В тронном, белейшем, с окнами, зале, идол – серебряный диск Луны – выпрастывал языки электрума, на какие царь сел, ибо это был трон его. Ветер с моря сквозил прохладой; тихо шумели три опахала.

– Чи, – кратко бросил царь.

Тот, прижав к груди носовую подвеску, низко склонился. – Ведай, властитель: грозный Сын Солнца сразу из Чили вышел в Вануку, чтоб покорить её. А Совет высших инков в ранге всесильных отдал все земли инкскому трону. Чи?му впредь не твоя, царь…

Тот в гневе вскрикнул.

– Смерть гнусным инкам!! – вставил Чи на родном языке, на чи?муском, и повёл на имперском: – Инкские власти нас укоряют: мало шлём в Куско ценных металлов: меди и золота с серебром и бронзы. Грозный Сын Солнца, наш повелитель, требует чистить древние тракты, те, что на север, ради захвата новых долин, о, царь; нужно их расширять притом для прохода их армий. Требуют также подать маисом, рыбой и фруктами, овощами и шерстью за год удвоить. Милость тебе, о, царь, за мятежников, Куско выданных. Сын твой учится в славной инкской столице. Инчик же, дочь твоя, в услужении жёнам инкского Солнца. Прочее – мелочи, недостойные слуха…

Инка-наместник грубо прервал: – Заткнитесь!.. Светоч – по всем Сторонам глядит; в ваш закут он не смотрит. Недодаёте меди и золота? А твоя, царь, знать в золоте. Вон, на всех висит. Снять его, переплавить! Золото – инков! Солнце – Отец их! Казней хотите?! Солнце поганят в чёртовом Чи?му… Тут два алаека, твари, ссали на храм. Нарочно! Будем судить их!

В зал ввели святотатцев (аристократов).

Инка-наместник сел на начальственный табурет. – Суди их!

Царь изрек: – Солнце бог – муж Луны, а она наша Мать… Всё, смерть вам.

– Царь! – вскричал подсудимый. – Кайся, лей слёзы пред Луной-Матерью и бери копьё! Выходи против инков!

Минчансаман, встав, яростно выдрал из его носа звенья подвески – знак благородного. Двух алаеков, привязав к шестам, протаскали по городу до заката; после доставили на гуановый остров, где жили птицы, – олуши, чайки и пеликаны, – чьи испражнения погребли тела за полсуток…

Звёзды мерцали в маревой дымке. Тысячи факелов собрались вдоль пруда перед царским дворцом и ждали… Выплыл багровый узенький месяц. Трубы взревели. Около чи?муского святилища на высокой платформе вскрикнули жрицы. Луннорождённый брызнул священной искристой влагой из лунной чаши вправо и влево. Знать в белых мантиях поклонилась. Инка-наместник бдил ритуал, скривившись… Месяц прикрылся жёлтой вуалью; простолюдины заголосили… Царь встал на судно, где были жрец с веслом и сиятельный Чи с подносом, чтобы кормить лунных рыб в пруду. Царь, схватив горсть сердец попугаев, кинул их в воду. Судно поплыло.

– Жрец глух и нем, Чи. Дай мне отчёт, и быстро.

– Чи?мор Великий! – начал сановник. – Мать-Луна хороша, как жизнь! Рыбы плещутся шумно, ибо хотят знать правду! Вот что узнал я. В Куско мятежники! Пача К?тек, сын фаворитки прежнего князя города Куско, в войнах смяв чанков вкупе с аймарцами и сослав отца, оттеснил Титу Йавара как законного. Встала Радуга[50 - Эмблема и герб потомков Пача Кутека.] новой инкской династии и одним концом уперлась в Айаваку, что подле Ки?ту, горного царства, а супротивным – в области Чили. «Инка-панака» звать этих инков, и наш наместник – инка-панака. Скольких попрали – столько врагов у них. Покорённые земли, сходно и инки из косоплётов и из гривастых мыслят восстание… – Чи кивнул на поднос, потому что наместник гаркнул им с берега «хрень заканчивать». Царь швырнул в воду птичьих сердечек; лунные рыбы сильно плеснули, и Чи продолжил: – Чи?мор Великий! Чури Катари, Вождь-Говоритель Нижнего Куско, главный гривастых, да Титу Йавар, вождь косоплётов, старых родов то бишь, и наместник Востока – вот заводилы. Также при них есть инка-панака. Ведь Мама Вако, дикой гордыней даже родителю – Титу Йавару Инке – не уступая, ищет трон сыну. Он не наследный принц, потому что отец его, главный инка, взял в свои койи, то есть в царицы, новую даму. Принц Апу Камак рвётся к престолу. Сговор с Ольантаем и чилийским вождём и с Кохилем состоялся. Я был на сходке сих заговорщиков.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/igor-olen-8588792/inkskie-voyny-incas/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Река в амазонском лесу на границе Боливии и Бразилии.




2


Ныне река Мадре-де-Дьос в Боливии.




3


Вождь, господин (кечуа).




4


Имя: «Пригожая, Чаровница, Прелесть, Красотка» (кечуа).




5


«Ясный День» – обращение к повелителю инков, выбранное Титу Йаваром из других («Заступник и Благодетель», «Набольший Господин», «Сын Солнца», «Светоч», «Владыка»), более полно определяющих властное положение. Неслучайно упоминание Йавар Вакака – представителя старой, прежней династии, павшей лет пятьдесят назад.




6


Накидка (кечуа).




7


Андийское быстроногое животное-камелоид.




8


Капак Йупанки, брат и сподвижник первостроителя инкской империи Пача Кутека, получивший почётное имя «Правая Длань».




9


Царь аймарской империи был протектором города-государства Куско до Пача Кутека; и все прежние инки-правители были в целом зависимы от него; при древних, также при старых кланах кусканцев Городом правил вождь из аймарцев.




10


Древние кланы: чима-панака и раурау-панака, авани-айльу и апу-майта и остальные, – это «гривастые»; их причёски как грива. Старые кланы – викакирау с айльу-панака – волосы заплетали в косы, прозваны «косоплётами», или «косы плетущими». Пачакутековы потомки (соксо-панака, инка-панака и капак-айльу), ставшие во главе империи, стриглись коротко.




11


Возлюбленная Ольантая, дочь Пача Кутека, кой, прознав о её любви к ей не равному кровью воину-полководцу племени анти, бросил её в узилище, а Ольантая удалил.




12


Так называли индейцы Анды.




13


«Пальа» и «инка» – это понятия половых или гендерных признаков. Ибо пальами звались женщины инков: матери, жёны, сёстры и дочери.




14


Дочь инки и пальи, девушка инкской крови.




15


Резиденция императора в ту эпоху.




16


Такля – индейский заступ, палка-копалка.




17


Подразумевается Тупак Инка Йупанки.




18


Простолюдин, общинник (кечуа).




19


Бурная река близ Куско.




20


Генетически, политически, социально связанный с инками, этот андский народ стал базовым в инканате – в инкской империи. Только кечуа возводились в ранг инков милостью (инков-по-привилегии), составляли штат челяди инков крови и их чиновников. Знак отличия кечуа, кроме прочего, – это круглые деревянные вставки в мочках ушей; их прозвище – «древоухие».




21


Жизнь Великого Тумписа, родственная майя, знала антагонизм меж кучкой правителей и народом. Дворцы возвышались в море лачуг. Пусть жречество создало календарь, по точности превзошедший Григорианский, поля разрыхлялись палками. Знать замкнулась в дворцовых интригах, в пафосном словоблудии, в сладострастии, в оккультизме и мистике, предвещавших коллапс культуры и государства.




22


Халач-виник – правитель, царь (майя).




23


Бог Смерти у майя и тумписцев.




24


Бог Дождя у майя и тумписцев.




25


Известная территория царства Тумпис Великий включала: Тумпис Великий, город на континенте, и остров Пуна, где жил царь Тумпальа, и иные уделы: земли сульана да ряд участков в землях каньаров, освободившихся к тому времени.




26


Некогда находившееся в зависимости от Тумписа, королевство торговцев Манта Великая к упомянутому визиту сделалось центром унии побережных племён, влиянием уступавшей разве что Киту, конфедерации местных горных племён.




27


По представлениям тумписцев, родственных майя, небо поддерживали сейбы: «Жёлтая Сейба» значила Юг.




28


Бог Торговли у майя и тумписцев.




29


То есть божественные близнецы, герои эпоса майя-тумписцев, также праотцы Туна.




30


Ношение специальной циновки – признак аристократии. Халач-виники щеголяли с циновкой из ягуаровых, то есть царских, шкур.




31


Вискача – андийский кролик.




32


Священный пик (6271 м) в Андах близ столицы Ольантая – Ольантай-тампу.




33


Знак отличия инки-милостью (инки-по-милости).




34


Общинам в Андах было присуще разграничение на часть «нижнюю» и часть «верхнюю», что имеет истоком их принадлежность к разным этническим контингентам. «Верхние» были пришлые горцы – завоеватели, покорители «нижних», давних насельников плодородных долин. У инков модель похожая: расчленение Куско на «Верхний» / «Нижний» вышло после захвата города горцами, предводитель которых нынче известен как Инка Рока, родоначальник «Верхнего Куско» и инкских кланов викакирау с айльу-панака, «косы плетущих», что объясняет власть «верхней» общины как потомков захватчиков и стремление «нижних», – древних родов, «гривастых» в случае инков, – взять реванш службой новой династии инков «стриженых», отодвинувших «косоплётов» – первых по счёту завоевателей. Сверим с русской деревней, подразделявшейся на «слободки», «улицы», «половины» либо «рязани» etc. как итог разногласий пришлых мигрантов и старожилов.




35


Такама – одна из засушливейших пустынь.




36


Имя «арауканы» произошло от кечуанского «пурун-аука», что значит «наглый, упрямый злодей, враг, недруг и супостат».




37


Вулкан на территории Чили (6145 м).




38


По концепциям инков, им назначалось владычествовать над миром; все, кто упорно не покорялся, были предатели.




39


Боевая дубинка, напоминавшая формой меч (кечуа).




40


В дни правления пача-кутековых потомков, против которых сложилась крепкая коалиция прежних кланов кусканцев, правящий дом опёрся на кровно близких инков-бастардов, из каковых был и Синчи-рука, апу, воитель против мапуче (арауканов) в Чили.




41


Группа родственных хижин, стоянка племени или рода арауканов.




42


Народы близ озера Тити-Кака; их отличали дородность и флегматичный нрав.




43


Как отголосок сложного исторически-генетического процесса формирования касты инков, сталась реальность странного свойства: царь имел оппонента, кто, называясь Вождь-Говоритель Нижнего Куско, был патриархом всех инкских кланов Нижнего Куско и представлял права Нижней Общины, обладал на советах инкских старейшин (или в сенате) рекомендательным важным голосом. Это было на пользу новой династии Пача Кутека, низложившей власть Верхней Общины и искавшей союзников в кланах Нижнего Куско.




44


Крепость близ Куско.




45


Провинции, где жили кeчуа, «древоухие», главный, имперский народ.




46


Священные горы (6394 м) к югу от Куско.




47


Наименьшие из пернатых, эти колибри (Trochilidae) сверхсексуальны.




48


Годы правления Пача Кутека 1438 – 1471.




49


Один из титулов государства мочиков (400 – 1000), которым наследовала Чиму.




50


Эмблема и герб потомков Пача Кутека.