Книга - Кагуляры

Кагуляры
Ефим Яковлевич Курганов


Секретный фарватер (Вече)
В январе 1935 года французский инженер Эжен Делонкль с группой единомышленников основали Секретный комитет революционного действия (OSAR). Организация создавалась в пику существовавшей во Франции праворадикальной монархической партии «Аксьон франсез», поскольку, по мнению Делонкля, она не справлялась с поставленной задачей борьбы против левых демократов и коммунистов. Позже к OSAR примкнули влиятельные политики, военные и бизнесмены, в частности Эжен Шуллер, основатель фирмы L’Oreal. Именно в его офисе проводили свои первые собрания кагуляры. Прозвищем своим французские радикалы обязаны журналисту Морису Пужо, который обратил внимание на ритуал членов OSAR надевать капюшоны с прорезями для глаз во время своих заседаний. Кагуляры ставили себе цель насильственного захвата власти, но путч 1937 года провалился, и пришлось уходить в подполье…

Известный историк и публицист Е. Курганов в новом увлекательном романе предлагает свою версию событий 1930-х годов во Франции.





Ефим Курганов

Кагуляры





© Курганов Е., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Сайт издательства www.veche.ru





Записки Бразильяка, или Кагуляры





Несколько предварительных объяснений от автора


Я вынужден предупредить читателя, что публикуемый ниже текст от начала и до конца полностью вымышлен мною, но при этом он, по возможности, совершенно правдив, причем вплоть до самых мельчайших деталей.

Робер Бразильяк, Пьер Дрие Ла Рошель, Эжен Делонкль, Жан Филиоль, Эжен Шуллер, граф Франсуа де ля Рок, маршал д’Эспере, Эме-Жозеф Дарнан, полковник Пасси, Роже Вибо, Лустано-Лако, Мадлен Мерик и другие персонажи в самом деле существовали. Более того, они, к моему полнейшему прискорбию, говорили и делали то, что отражено в нижеследующем повествовании. В общем, написанному прошу верить.

Мне захотелось реконструировать, а точнее, вообразить дневник Робера Бразильяка, писателя с фашистскими взглядами, если бы этот человек решился вести свои записки в 1945 году, находясь в камере смертника. Нужно было только придумать сюжетный каркас. И тогда возникла неожиданная, но чрезвычайно интересная, как мне кажется, идея – а что если через призму восприятия закоренелого фашиста, одержимого идеей «еврейской угрозы», изложить историю тайной фашистской организации кагуляров, когда-то взбудоражившей всю Францию?!

Откройте европейские газеты за 1937 год и неминуемо наткнётесь на отчеты о таинственных кровавых преступлениях, регулярно происходивших в то время на территории Третьей республики. В конце же 1938 – начале 1939 года появилось множество сообщений о разгроме заговора кагуляров. Кстати, по-настоящему он так и не был никогда разгромлен, что показали события Второй мировой войны и, в частности, история Сопротивления во Франции.

Итак, я решил попробовать последовательно рассказать обо всех основных преступлениях кагуляров и одновременно воссоздать бредовые построения французского фашиста. Вот что мог бы поведать фашист-теоретик, Бразильяк, о фашистах-практиках, кагулярах. Признаюсь, очень хотелось быть точным не только фактически, но и психологически.




Несколько слов об авторе этих записок, штрихи к портрету писателя-фашиста


Робер Бразильяк – автор романов «Дитя ночи» («L’Enfant de la nuit»), «Потому что время проходит» («Comme le temps passe»), «Семь красок» («Les Sept Couleurs»), «Наша жизнь до войны» («Notre Avant-guerre»), пьес, стихов, эссеистики и одной книги по истории кино. Долгое время сотрудничал с право-монархическим изданием «Аксьон Франсез» («L’Action Fran?aise»). Впоследствии (в 1937–1943 годах) стал главным редактором профашистской, а вернее, самой что ни на есть фашистской газеты Франции – «Я везде» («Je Suis Partout»).

После провала путча 6 февраля 1934 года открыто провозгласил свою духовную принадлежность к фашистскому движению, горячо приветствовал приход немцев в 1940 году и возлагал на них особые надежды, хотя Гитлера не боготворил, относясь к фашистскому лидеру со скепсисом, а не с восторгом. Например, в своем эссе «Лотреамон» Бразильяк писал следующее: «В прошлом году Гитлер устроил в Мюнхене выставку дегенеративного искусства. Человеком, разбирающимся в искусстве, его можно назвать лишь с очень большими оговорками». Истинный поклонник фюрера вряд ли мог бы написать так, не правда ли? Но фашистом Бразильяк при этом был, и избавить Францию от евреев мечтал страстно.

Ещё в 1938 году, когда «окончательным решением еврейского вопроса» во Франции даже не пахло, Бразильяк сформулировал свою теорию «разумного антисемитизма». Вот как это звучало: «Мы даём себе разрешение аплодировать Чарли Чаплину, наполовину еврею, восхищаться Прустом, наполовину евреем, аплодировать Иегуди Менухину еврею, а голос Гитлера несется по радиоволнам, названным в честь еврея Герца. Мы не хотим никого убивать, не хотим организовывать никаких погромов, но мы думаем, что лучший путь воспрепятствовать непредсказуемым проявлениям инстинктивного антисемитизма – это организовать разумный антисемитизм».

Да, идея занятная, обоснованная очень ловко, как считал, видимо, её автор – получается, что логично и даже «человечно» избавляться от евреев в профилактических целях, дабы предотвратить взрыв общественного возмущения. Уберем евреев для их же собственной пользы, убеждал Бразильяк; уберем аккуратно и гуманно, пока это не сделали другие, грубо и жёстко. Не станем ждать, пока на них, племя Авраамово, кинется наш окончательно потерявший терпение народ – мы, интеллектуалы Франции, избавимся от евреев сами или хотя бы придумаем, как устроить побыстрее и понадёжнее, чтобы из Франции они ВДРУГ испарились, без возможности возврата. Таково было искреннее убеждение Бразильяка, которое он подробно оформил в своей концепции «разумного антисемитизма».

Кажется, что ловко придумано, однако вся эта теория шита белыми нитками, ослепительно-белыми! Спросите себя – что говорило о том, что французский народ вдруг может кинуться на евреев, начнет их истязать, резать и так далее? Ровным счетом ничего не говорило. Мне, во всяком случае, ничего не известно о массовых еврейских погромах во Франции на протяжении всего девятнадцатого столетия и в начале двадцатого.

И вот что ещё крайне важно для постижения того, что представлял собой бразильяковский «разумный антисемитизм». Основу этой концепции составляло непоколебимое убеждение, что избавить Францию от евреев необходимо во имя спасения самой Франции, ибо если племя Авраамово останется в пределах страны галлов, то оно рано или поздно пожрет изнутри и французов, и французское государство.

Кстати, когда пришли немцы и уже можно было прямым текстом говорить об окончательном решении еврейского вопроса, во Франции стали происходить неприятные вещи (было много случаев доносительства, сотрудничества местного населения с гестапо и т. д.), но еврейских погромов и общественного возмущения евреями всё-таки не было, хотя оккупационные власти очень этого ждали и были разочарованы, не дождавшись.

Так что, как выясняется, Бразильяк зря боялся и стращал других. Хотя на самом-то деле он не боялся, а культурно, интеллигентно, цивилизованно хотел сформулировать идею, что если евреев не убрать, то всем будет плохо. Он просто угрожал. Это была такая концепция-шантаж. В этом и есть суть «разумного антисемитизма». Не знаю, насколько подобная концепция может считаться разумной. Это не человеческий разум, а скорее – звериный.


* * *

ФРАНЦИЯ БЕЗ ЕВРЕЕВ – такова была заветная, сладостная мечта новеллиста, драматурга, критика, историка кино Робера Бразильяка. К прямым убийствам он поначалу не призывал, но при немецкой власти в его мягком голосе появились жесткие ноты (многие статейки Бразильяка в «Я везде» («Je Suis Partout») начинают звучать поистине страшно).

И всё-таки это был настоящий интеллектуал, хоть и имевший свою идею-фикс – проснуться и вдруг оказаться в стране без евреев, которые имеют обыкновение всюду бесцеремонно лезть и очень досаждают коренным представителям творческих профессий, особенно в мире кино, сулящем громадные барыши.

А ещё у Бразильяка, поборника здорового искусства и страстного борца с модернизмом, была добавочная идея-фикс, очень странная и даже, на мой взгляд, абсурдная. Суть этой идеи заключается в том, что евреи – это модернизм и что именно они привносят во французское искусство элемент упадка и разложения, поэтому, избавившись от евреев, французское искусство оздоровится и потеряет черты декаданса. В «Истории кино» Бразильяк утверждал, что «еврейская эстетика» проникает в творчество Марселя Карне, а также некоторых других французских режиссеров и губит их.

Тут уж мы вправе задать вопрос – а все ли в порядке было с психикой у писателя Бразильяка?! Тлетворное влияние на французское киноискусство неких вездесущих евреев – это утверждение требует оценки психиатров.

Бразильяк был также зациклен на том, что «еврейская эстетика» отравляет, губит французских писателей. Именно поэтому он обозвал Сент-Экзюпери «иудео-гонорейным фанфароном». Сильно сказано, не так ли? Несправедливо и даже оскорбительно, но сильно.

Вообще же «еврейская эстетика» в представлении Бразильяка – это нечто вроде стоглавого дракона. Это и модернизм, и декаданс, и всё, что не нравится Бразильяку.


* * *

В общем, перед нами истинный романтик, крайне болезненный фантазер, и неслучайно на одном из его выступлений кто-то из публики сказал, что у этого человека взгляд раненого оленя. Наблюдение довольно показательное, поскольку Бразильяк воспринимал себя не как агрессора, а как жертву еврейско-демократических безобразий.

Однако важно и то, что он четко проводил границу между собой, «чистым» фашистом, и фашистами, оказавшимися по стечению обстоятельств преступниками и тем самым вышедшими за пределы доктрины, ибо фашизм для нашего героя – это не что иное, как ЕВРОПЕЙСКИЙ ПОРЯДОК, который явится на смену демократическому хаосу и беззаконию. Именно европейский порядок! Не арийский, а европейский, что было принципиально для Бразильяка, который, при всей своей ориентированности на немцев выступал против подчинения французов арийцам.

Бразильяка, хоть он и считал себя правоверным фашистом, абсолютное главенство арийской идеологии никак не устраивало. У французского (шире – романского) фашизма были в ту пору свои особые претензии.

«Чем латинская раса хуже арийской? – заявлял не раз Бразильяк в кругу друзей и даже во время устных выступлений. – В нас, возможно, мужественности стало поменьше. Но ведь это не наша вина, а евреев, привносящих в нашу жизнь и культуру всякую гнильцу. Если исчезнут евреи (а это, дай бог, в ближайшем будущем произойдет), тут-то наша галльская мужественность к нам вернется. И тогда мы обретем себя практически заново». И в таком духе он высказывался многократно, причем до прихода немцев в Париж. Уже с февраля 1934 года Бразильяк не скрывал, что является правоверным фашистом, но только особого, галльского извода.

В немцах Бразильяк видел ближайших сподвижников и помощников, но не абсолютных хозяев положения. В первую очередь им следовало окончательно решить в Европе еврейскую проблему, потому что сломить доминирование евреев, как считал наш герой, могло лишь полное уничтожение этого племени. «Если они есть, то уж непременно пролезут. Такая уж нация ядовито-ползучая», – вот подлинные слова Бразильяка, но, как уже упоминалось ранее, он был человек мягкий, нежный, тонкий и поначалу старался прямо не говорить, что все евреи должны быть уничтожены. Нет, Бразильяк тактично утверждал, что они должны просто неким образом исчезнуть, и лишь с приходом немцев эта тактичность начала улетучиваться, уступая место одержимости и даже бесноватости. 25 сентября 1942 года недавний рафинированный интеллектуал Робер Бразильяк напишет: «Надо избавиться от евреев до последнего, не оставив даже младенцев».


* * *

На этой чрезвычайно выразительной цитате закончим нашу краткую справку о писателе-фашисте Бразильяке и поговорим о других фашистах, кагулярах, которым он действительно собирался посвятить отдельную книгу – краткую историю тайного ордена кагуляров. При этом надо иметь в виду, что Бразильяк успел создать не просто фрагменты записок, а вполне целостный текст, обладающий чёткой сюжетной канвой и имеющий идейную подоснову.

Писатель-фашист набросал эту книгу буквально за несколько дней до своей казни. Полагаю, это ему было совершенно необходимо, чтобы дистанцироваться от преступной практики кагуляров, которую он, сторонник европейского порядка, не принимал.

Только этим я могу объяснить то обстоятельство, что Бразильяк в последние дни своей жизни вдруг бросился давать каждому из кагулярских преступлений свою оценку, как бы пытаясь доказать свою невиновность, объясняя, что он фашист, но не преступник. Обвиняя и осуждая кагуляров, наш герой тем самым подчеркивал свою чистоту, собственную непричастность к кровавым убийствам, и чем чернее оказывались кагуляры, тем белее выглядел он. В то же время Бразильяк отнюдь не сгущал краски, повествуя о совершенно реальных преступлениях, в самом деле бесчеловечных, жестоких и зачастую бессмысленных.

Судя по всему, кровавая бойня, устроенная кагулярами во Франции в 1937 году и позднее, настолько поразила воображение нервного и впечатлительного Бразильяка, что, предчувствуя свою скорую гибель, он решил предать бумаге все, что знал об этой страшной истории, совсем не красящей французских фашистов. При всём том, что Бразильяк порой делал чрезвычайно резкие высказывания, от кровожадных садистов кагуляров, думаю, ему явно было не по себе.

Фактическая основа тех событий, как я считаю, была изложена Бразильяком последовательно и с явным знанием дела, он ведь сам частенько общался со многими из тех, кто входил в руководство Секретного комитета революционного национального действия (Organisation secr?te d'action rеvolutionnaire nationale, OSARN). С выводами же, которые делает автор предлагаемых записок, я лично в большинстве случаев ничуть не согласен (пожалуй, мы только более или менее сходимся во взгляде на Эжена Шуллера, основателя «Лореаль» («L’Orеal») и фашиста, причастного к очень многим преступлениям кагуляров).

Однако мое мнение в данном случае не имеет никакого значения; я не собираюсь спорить с Бразильяком. Важнее всего сейчас увидеть и понять, что именно думал сам Робер Бразильяк (свидетель необычайно пристрастный, но при этом авторитетный, знавший политическую жизнь того времени совсем не понаслышке). Как конкретно он характеризовал фашистское движение во Франции, его группировки и, в частности, тайный союз кагуляров?

Е.К.




Робер Бразильяк. Мой прощальный дневник,







(Три записи, сделанные прямо на титульном листе; видимо, автор дневника решил сделать их эпиграфами)

Порядок, мера – вот истинная основа европейской жизни. И особенно понятие «меры» значимо для нас, французов, а вернее – галлов.

Франки – это ведь германцы. Для них порядок, мера исключительно важны, это правда, но они заключаются в подчинении, в некоем исполнении неких общих и непреложных установлений. А вот для галлов важна в первую очередь некоторая внутренняя мера, коей они придерживаются интуитивно, по особому внутреннему влечению.

Однако возникают некие непредвиденные помехи на пути к достижению нами порядка и меры. Ежели порядок не установится теперь у нас окончательно, ну если не окончательно (ведь ничего окончательного, по сути, не бывает), то хотя бы более-менее прочно, тогда не будет уже и самой Европы, а значит, не будет и Франции.

А кто мешает установлению у нас порядка? Кто подтачивает, обессиливает изнутри нашу цивилизацию? Кто главный враг европейского порядка? Кто превращает нашу жизнь хаос и заглушает, давит, ослабляет наше исконное чувство меры?

Ответ тут настолько очевиден, что затрачивать на него силы просто нет ни малейшего смысла.

И вот что еще совершенно очевидно для меня: с заразой, нас съедающей, нас изнутри разъедающей, надо быстро, стремительно, решительно раз и навсегда покончить.

Выхода нет. Червь, находящийся внутри нас, внутри нашего национального пространства должен быть извлечен и уничтожен.

(Из моего дневника 1933 года. Запись от 30 января.)



Нынче явно наступили у нас сумерки либерализма. Я очень надеюсь, что они прямо перерастут (и уже в самое ближайшее время) в тотальную, полноценную ночь либерализма. И он, если вдруг и не исчезнет совсем, то хотя бы уйдет куда-нибудь за линию горизонта, станет абсолютно невидим. Дай-то бог!

(Из моего дневника за 1940 год. Запись от 22 июня.)



Кагуляры, как я непоколебимо убежден, герр Гельмут, – это не просто секта убийц или мстителей и не просто весьма разветвленная подпольная организация, а нечто гораздо большее. Это в первую очередь – тайный союз единомышленников-патриотов (причем, непримиримых! скажу я вам), это братство навеки, то есть именно на многие века. Так, собственно, изначально и задумывалось теми, кто стоял у истоков кагулярства, теми, кто заложил, определил самую его долговременную структуру.

И если надземная, более или менее видимая часть этого союза, может быть снесена, разломана, уничтожена, перестроена, то внутренняя, подземная основа единения прочно укреплена и надежно припрятана, что дает кагулярству исключительную надежность и прочность.

(Из беседы моей с штандартенфюрером Гельмутом Кнохеном, состоявшейся, если верить записи в моем ежедневнике, 20 декабря 1940 года.)

Робер Бразильяк.

Форт Монруж

Год 1945-й


* * *




20 января


Вчера совершилось событие, интересное своей несправедливостью. Чрезвычайно показательное, на мой взгляд, для нынешних отвратительных, позорных дней. Мне был вынесен смертный приговор, который, впрочем, меня ничуть не удивил. Ничего иного я не ожидал, хотя вины своей не признал и никогда не признаю, ни при каких условиях.

Обвиняли же меня в коллаборационизме и измене родине. Ни больше, ни меньше!

Коллаборационистом я себя не считаю… Вернее, я коллаборационист в той же мере, что и большинство теперешних французов. А родине своей я не изменял никогда.

Нынешние власти, как видно, решили сделать из меня французского Дрейфуса. Ну что ж! Раз есть еврейский, пусть появится ещё и французский. Может, это даже к лучшему?! Во всяком случае, я не против. Разница только в том, что Дрейфуса в итоге спасли, а меня спасать не собираются. Некоторые же говорят теперь (так уверяет мой адвокат), что я, Робер Бразильяк, это не Дрейфус, а Жанна д’Арк своего времени. Что ж… Возможно, ведь вскоре мне придется положить жизнь за всю Францию, за всё мое несчастное отечество.

Перед тем как вынести решение, судьи совещались всего 25 минут. До смешного мало, не так ли? И это наводит на некоторые размышления. Они торопились, как на пожар; наверное, им хотелось покончить с моим делом как можно быстрее, чтобы ничего не помешало потом.

Чего же они боялись, судьи мои ненаглядные? Потопа? Или того, что в крышу залы, где заседал трибунал, вдруг ударит молния? Или им казалось, что если станут слишком долго совещаться, у генерала де Голля появится больше времени на раздумья о том, не помиловать ли меня?

Потоп не хлынул, молния не ударила, и де Голль не переменит принятого судом решения. Так что зря боялись! Генерал ни в коем случае не решит помиловать меня. С этой точки зрения в де Голле я уверен. Помилование исключено, хотя многие во Франции на него рассчитывали, включая моего адвоката.

В своем последнем слове я сказал, что родине никогда не изменял, а что касается коллаборационизма, то мы почти все до единого коллаборационисты и, если можно так выразиться, коллективно, скопом переспали с Германией. Просто некоторые мои близкие друзья и сподвижники вспоминают об этом с нежностью, а прочие граждане республики плюются, вот и вся разница.

Я прекрасно помню вечера в гостях у доктора Карла Эптинга. Сей ученый муж некогда возглавлял Немецкий институт при Сорбонне, а получил эту должность от самого Гитлера после того, как 14 июня 1940 года потомки древних германцев вошли в Париж.

Так вот на вечера к Эптингу в годы войны слеталась едва ли не вся французская словесность, от Кокто до Селина. Сартр был неизменным гостем. Вся Французская академия, за исключением, пожалуй, непримиримого Мориака, присутствовала и участвовала в прославлении фюрера. Галлимар, теперь строящий из себя врага фашизма, частенько забегал, чтобы тихо, робко сидеть в уголке и благоговейно внимать речам о превосходстве арийской расы над всеми прочими, в том числе и над латинской.

О, какую бурю негодования или даже ярость, бешенство, ненависть вызвали у судей мои слова!

Да, так всё и было. Все мы коллаборационисты. Громаднейшая зала заседаний в отеле «Саган», что на улице Сен-Доминик, еле-еле могла вместить такое количество изысканнейшей французской публики. Желающие славословить фюрера выстраивались в нескончаемую очередь. Не всем давали слово, и это огорчало, даже приводило в отчаяние, наших интеллектуальчиков.

Признаюсь, я был просто счастлив в тот момент, когда в зале суда всё-таки сумел напоследок вывести из себя это скопище двуличных созданий, торжествующих в своей безнаказанности. Я имею в виду большинство из тех, кто на суде выступил против меня, и тех, кто это позорище устроил.

Большинство из них, я уверен, сотрудничало с немцами, строчило доносы в гестапо или хотя бы подчинялось вишистскому премьеру Лавалю, этому продажному субъекту. Ну а если не ему, то самому маршалу Петену, этому ветхому старику, потерявшему остатки ума (но не свою воинственность) и по-прежнему жаждущему крови.

Теперь же эти людишки имеют наглость обвинять меня в предательстве. И им совсем не стыдно, этим подлецам и изменникам. Однако и я их задел, а вернее, ощутимо поддел, заклеймил, что считаю законным, оправданным и справедливым, поэтому горжусь собой, чего и не подумаю скрывать, особенно в преддверии казни.


* * *




Примечание публикатора

Чрезвычайно интересный факт, как мне кажется, – Бразильяк с нескрываемым презрением говорит о правительстве Пьера Лаваля, а ведь сам же в этом правительстве одно время занимал пост министра кинематографии! К тому же Лаваль был абсолютно пронемецким премьером. За что же с ним так строго?

Как видно всё объясняется тем, что Лаваль с точки зрения Бразильяка не достаточно решительно шёл по пути окончательного решения еврейского вопроса во Франции.

Так же дело обстояло и с правительством Виши, которое готово было выдавать и выдавало Третьему рейху евреев-беженцев, а вот евреев-граждан Франции депортировать отказывалось, что приводило Бразильяка в бешенство.



* * *

А обвинитель мой, Марсель Ребул, он ведь тоже, как я знаю, был из вишистских прихвостней и переспал с Германией, как я, но именно ему доверили обвинять меня! И он теперь старается, из кожи вон лезет. Думает, как видно, что если поможет осудить меня на смерть, то нынешние власти простят ему его собственные грехи.

Конечно же мой обвинитель стал бледен как полотно, когда я посмотрел ему прямо в глаза и, нисколько не стесняясь, заявил, что наша Французская республика напоминает старую сифилитичную шлюху с язвой и гонореей. Он вздрогнул и отпрянул, а судьи (все они, между прочим, были из так называемого Сопротивления) чуть ли не кинулись на меня с кулаками. Ей-богу!

Так что я необычайно доволен, что сумел обозлить всех этих самоуверенных негодяев, пусть и сделал это во вред себе. Во вред себе, но не во вред Франции!

А то, что меня скоро не станет, это совсем не беда! Я отдаю себе отчет, что с моим исчезновением Франция не так уж много потеряет. Говоря попросту, я бездарен! Нет, это слишком резко, пожалуй, но во мне уж точно и нет той сильной, здоровой, мужественной творческой энергии, что теперь необходима моей несчастной, истерзанной отчизне. А жить и видеть, что родной (нет, вовсе не германский, а романский!) фашизм оплеван, опозорен, радости мало. И никто теперь не дозволит мне молвить хоть единое словечко в свою защиту. Моим чистым убеждениям суждено быть грубо искаженными, а также запятнанными и опозоренными.

А всё, что я за свою короткую жизнь успел сочинить, будет с благословения генерала де Голля и его приспешников демонстративно выброшено на свалку, предано забвению или же подвергнуто всяческим поношениям.

Грустно это сознавать, но именно так все и случится, это же очевидно.


* * *




Примечание публикатора

Робер Бразильяк в данном случае оказался плохим пророком. Уже в 1957 году, через 12 лет после его казни, со скандалом, но прошла постановка его трагедии «Царица Цезареи» – о Беренике. Трагедия эта не только антиеврейская, но и профашистская. А в 1971 году «Царица Цезареи» была поставлена еще раз, и уже без малейшего скандала.

Получается, что Бразильяк сильно ошибся на свой счет. Его выбросили всего на 12 лет. Правда, он вернулся без триумфа, но всё-таки вернулся, что совсем не мало.



* * *

Какой же тогда смысл жить? Конечно, никакого.

Так что я – за смертный приговор, мне вынесенный. И крайне доволен, что отыгрался в своем последнем слове и что довелось увидеть не только злобу, но и страх на лицах моих проклятых судей. Постараюсь вспоминать этот сладостный миг тогда, когда меня станут расстреливать. Постараюсь уйти с видом победителя.

Как же это хорошо! Я испугал своих судей. По сути, это я выступил обвинителем, а не они, подонки, работавшие на маршала Петена, а теперь на генерала де Голля!

Интересно все-таки, когда же именно меня пустят в расход… Возможно, эти мерзавцы будут торопиться, ведь генерала де Голля, нынешнего верховного правителя Франции, станут одолевать петициями и прошениями о моем помиловании, и поэтому он, думаю, захочет покончить с делом Бразильяка, то есть со мной, поскорее. Конечно, этот беспощадный человек, озабоченный лишь своим властвованием, совсем не боится поддаться просьбам о помиловании. Устоит, и ещё как устоит! Просто он не захочет лишнего шума, и совсем не из-за страха, а просто потому, что этот шум может отвлечь от дел государственной важности.

Но есть и другая возможность, и она вероятнее первой. Вдруг они решат дождаться 6 февраля? Дата-то знаменательная! Будет очень красиво и даже логично покончить со мной именно 6-го. В этом могут увидеть некую справедливость, ведь более десяти лет назад, 6 февраля 1934 года, в Париже, на площади Согласия была расстреляна наша доблестная фашистская революция. Это поистине страшный день для Франции, гораздо более страшный, чем мой скорый уход. Именно в этот день рухнула надежда целого поколения – надежда, что с паршивой, изжившей себя демократией наконец-то будет покончено. Я помню с необычайной отчетливостью, как я дико рыдал в ту ночь, первый и последний раз в моей жизни.

Казалось, все было на нашей стороне: и историческая правота, и сила оружия, и дерзость, уверенность наших ребят, но всё-таки нас раздавили в тот вечер, в ту ночь. Тем самым Франции был вынесен приговор. Невероятное отчаяние до сих пор душит меня.

Не исключено, что в память о том чёрном дне со мною решат покончить именно 6 февраля 1945 года. Признаюсь, меня бы это тоже вполне устроило. Я согласен и даже хочу покинуть этот грешный мир в день расправы над нашей фашистской революцией, в день крушения моих надежд и надежд моих друзей, ведь в таком случае обо мне будут вспоминать именно в этот день. Я в итоге сольюсь с этой чёрной, даже наичернейшей для Франции датой. Что ж, пусть будет так.

Но это ведь не только дата смерти надежд, но и дата рождения нового самосознания. В тот день фактически возник настоящий французский фашизм. Во всяком случае, я и мои друзья, явившиеся на площадь Согласия, тогда и почувствовали себя фашистами. Неудача сплотила всех нас. В самом деле, мое подлинно трагическое мироощущение сформировалось 6 февраля 1934 года. Почему бы мне не исчезнуть как раз в этот день?

Коварный замысел нынешних французских властей, который я гипотетически выстраиваю сейчас, по сути, не так уж плох для меня. Ей-богу!


* * *

Значит, если предположения мои окажутся верными, пребывать мне на этом свете остаётся чуть более двух недель. Постараюсь, по мере сил, за оставшиеся мне дни и ночи понять и осмыслить, что же произошло с Францией 6 февраля 1934 года.

Я не устану повторять, что это самый страшный, самый трагический для меня день, но одновременно и поворотный, определяющий – именно тогда я впервые по-настоящему и почувствовал, что я фашист. Точно такая же перемена произошло с моими близкими друзьями – Пьером Дрие Ла Рошель и Люсьеном Ребате, которые также являются моими соратниками по литературно-политической борьбе.

Признаюсь, мы тогда все трое симпатизировали фюреру и возлагали на него определенные надежды, но ощутили себя именно французскими фашистами. Возможно, в этом не заключалось никакого противоречия, ведь франки – это боевое немецкое племя. И все-таки арийский фашизм был нам по сути своей чужд, он оказался просто не наш. У нас ведь фашизм не франкский, а галльский.

Строго говоря, мы ощутили себя воинственными галлами, готовыми к борьбе не на жизнь, а на смерть с этой источающей яд гидрой демократии, угрожавшей нашей Франции. И случилось это – повторяю – именно 6 февраля, так что погибнуть в такой день означает снискать себе почёт и славу.




21 января


В начале 1934 года я не сомневался в скором и окончательном торжестве фашизма на священной земле древних галлов. Сознаюсь, что я страшно и непоправимо ошибся. Прогнившая насквозь демократия устояла в нашей несчастной, непутевой Франции, и это была поистине национальная беда, так как Франция в первую очередь и несчастная потому, что демократии удалось у нас выжить, и наш фашизм проиграл гнусным, лживым гуманистам.

Все объясняется просто. Демократическая власть нас купила, причем самым наиподлейшим образом. Ну, не всех нас, слава Господу. Но один стервец нашелся, и этого, увы, оказалось достаточно, чтобы испоганить все, лишить всех нас шанса на победу. Кто-то оказался слишком падким на звонкую монету, и… фашизм не состоялся. Как выясняется, фашизм требует не выборочной, а поголовной честности. Потому он и не победил у нас. Но где взять эту чистоту помыслов, если человек – существо грязное, злобное, озабоченное лишь набиванием своего желудка и карманов?! Что делать, если чистота помыслов появляется в нас только в виде какого-то странного исключения и чуть ли не аномалии?!

После этих моих слов посвящённым всё уже ясно, а для непосвящённых рассказ о том, почему фашистская революция у нас так и не удалась, потребует некоторых подробностей.


* * *

2 февраля 1934 года в восьмом часу вечера большая редакционная зала «Аксьон Франсез» была набита публикой, как никогда. И ещё какой публикой! Очень респектабельной! Помимо завсегдатаев, писак-журналистов здесь собрались вершители судеб Франции.

В громадном кожаном кресле на сей раз оказался не редактор газеты «Аксьон Франсез», романист и скандалист Леон Додэ, несчастный сын нашего классика Альфонса Додэ, а глава движения «Аксьон Франсез» Шарль Моррас, поэт-классик, критик, создатель концепции национального ренессанса, а главное – патриарх французского фашизма, наш учитель, поднявший знамя борьбы с еврейской заразой и смело, самоотверженно несший его целые десятилетия. Вот и в тот памятный вечер Шарль Моррас говорил о еврейской опасности, и что, если она не будет в самые ближайшие дни ликвидирована, Францию ожидает гибель.

Морраса слушали, затаив дыхание. Когда он закончил говорить, зала задрожала от восторженных аплодисментов и бурных оваций, которые все никак не могли утихнуть. Наконец воцарилась полнейшая тишина, и слово было дано Морису Пюжо, ближайшему соратнику Морраса по лиге «Аксьон Франсез» – фактически он был второй человек в этой лиге.

Пюжо также курировал молодежные отряды «Аксьон Франсез», более известные как «королевские молодчики», да и по должности в газете стоял выше Леона Доде, занимая должность главного редактора.

Все свои посты Пюжо занимал совершенно заслуженно. Его считали человеком ответственным и практическим, и в доказательство этого он выступил кратко, по делу:

– Господа, итак, выходим все шестого февраля. Решено! С утра весь центр Парижа будет охвачен нашими людьми, представителями самых различных правых организаций. А к пяти часам собираемся и двигаемся колоннами к Бурбонскому дворцу – громить Национальное собрание и кидать депутатов в Сену. Колонну королевских молодчиков поведут Филиоль и Делонкль. Они отвечают за то, чтобы молодчики были вооружены остро наточенными бритвами.

Двое молодых людей, находившиеся где-то в глубине залы, поднялись со своих мест и почтительно отдали поклоны, направленные в первую очередь в сторону Морраса.

Затем председатель «Аксьон Франсез» предложил выступить маршалу Франше д’Эспере, как всегда чванному и напыщенному, несшему себя с необычайным, даже чрезмерным достоинством.

Я считаю, это достоинство было очень мало им заслужено. Да, маршал считался героем Марны. Но есть и совсем иные факты, связанные, правда, уже не с Марной, а с гибелью Российской империи. Тут он проявил какую-то совершенно непостижимую трусость, ведь в 1919 году не кто иной, как Франше д’Эспере был назначен Верховным комиссаром Франции на юге России и именно он отдал тот злосчастный приказ – увел, увез наши войска из Херсона, Николаева и затем из Одессы, тем самым оказав значительную услугу большевикам. История не просто кошмарная, а еще и позорная. В результате юг России был окончательно и бесповоротно занят красными, так что именно д’Эспере с нашей, французской стороны, придется отвечать на суде истории за успехи коммунистов в России…

…Но вернемся теперь к нашей бедной фашистской революции. Именно маршалу отчего-то было доверено Моррасом планирование общего направления предстоящего мятежа.

Вот что сказал маршал Франше д’Эспере во время того исторического совещания:

– Господа! Королевские молодчики – конечно, сила наиважнейшая. Однако в интересах грядущего успеха первыми пойдут не они, а специально отобранные ветераны из движения «Боевых крестов», точнее, ветераны поедут на инвалидных колясках, пройдут, потрясая костылями и крича «долой воров». Это будет наша психологическая атака, так сказать, артподготовка, а затем уже двинутся и королевские молодчики, дабы заняться делом. Но тут еще не всё. Основные силы «Боевых крестов», отнюдь не инвалиды, подойдут к заднему крыльцу Бурбонского дворца. Пока инвалиды будут шуметь, а королевские молодчики – драться с полицией, основные силы «Боевых крестов» займут Бурбонсктй дворец и расправятся с депутатами. Понятно, господа? Так что победа наша неизбежна!

Все присутствующие радостно закивали, а маршал д’Эспере обратился с вопросом к маленькому человечку, уныло сидевшему в креслице у окна, открытого, несмотря на зимнее время года, поскольку в зале от обилия присутствующих стало душно:

– Граф, вы согласны с предложенным мною планом действий?

Миниатюрное создание выпорхнуло из креслица, подлетело к маршалу д’Эспере и радостно защебетало о полнейшем своем согласии. Это был граф Франсуа де ля Рок, не кто иной, как председатель лиги «Боевые кресты». Более правильно, наверное, говорить «Огненные кресты», однако я предпочитаю говорить «Боевые кресты», так мне больше нравится.

Он был отставной подполковник, хотя все упорно называли его полковником. Служил сначала в кавалерии, потом в разведке (Алжир и Марокко), был в 1921–1922 годах представителем Франции при польском президенте Пилсудском, а с 1931 года возглавил «Боевые кресты», и лига эта при нём обрела вполне фашистский облик (а изначально она представляла собой союз ветеранов и не более того).

Когда подполковник граф де ля Рок подлетел к маршалу д’Эспере и стал с ним весьма кокетливо перешептываться, ля Рока начали буквально пожирать две пары глаз.

Одна пара принадлежала Эрнесту Мерсье, магнату электротехнической промышленности, а вторая пара – не кому иному, как Франсуа Коти, владельцу парфюмерной империи, Бонапарту запахов, как у нас говорили, создателю знаменитых мужских духов «Шипр».

Сидели Мерсье и Коти в двух противоположных концах залы, но на видных местах, так что я заметил, как эти господа смотрели на главу «Боевых крестов» каждый со своего места и буквально не могли оторваться.

Коти был вполне наш человек, имевший большой и даже очень большой вес в фашистском мире Франции. Он купил «Фигаро» и сделал это издание еще более правым, а также издавал антиеврейскую газету «Друг народа», но этим не ограничивался. Коти опекал и серьезно подкармливал, в том числе оружием, многие фашистские движения. Он даже создал собственную фашистскую партию, пусть и небольшую, но особенно помогал не ей, а лиге «Боевые кресты», так что граф де ля Рок был его креатурой, получая от парфюмерного магната значительные денежные субсидии.

Взаимоотношения парфюмера Коти и подполковника де ля Рока были, как я могу судить, почти идиллические, но, увы, только до поры, потому что Франсуа де ля Рок, выйдя в отставку, устроился на службу в трест «Компани женераль д’Электрисите», принадлежавший Эрнесту Мерсье, а Мерсье, в прошлом полковник, также был настроен профашистски. Он очень симпатизировал отставному подполковнику разведки де ля Року и поэтому тоже стал активно помогать лиге «Боевые кресты».

Что же получилось? Коти ужасно приревновал, усилил денежные вливания в лигу, а это подстегнуло Эрнеста Мерсье тоже увеличить субсидии. Де ля Рок был весьма и весьма доволен, хотя два профашистских магната ужасно разругались между собой.

В то же время борьба за «Боевые кресты» продолжалась, но электротехник постепенно начинал одолевать парфюмера, ведь не просто так Коти принялся готовить себе путь к отступлению и выделил деньги на создание собственной фашистской партии, назвав её «Французская солидарность». Председательствовать в ней он поручил графу Гейдену, сыну губернатора Индокитая.

Партия была небольшой, но весьма агрессивной. Тем не менее тягаться с «Боевыми крестами» она никоим образом не могла, поэтому Коти вовсе не собирался бросать «Боевые кресты» и упорно продолжал покровительствовать графу де ля Року.

Этим и объясняется странное поведение Мерсье и Коти на описываемом собрании – оба соперника неотрывно наблюдали, как д’Эспере любезничает с их подопечным, – но вот шушуканье наконец закончилось. Граф де ля Рок отправился назад, к своему креслицу, а маршал д’Эспере поднялся во весь свой внушительный рост и подозвал к себе герцога Жозефа Поццо ди Борго, который был идеологом лиги «Боевые кресты» и одновременно входил в дирекцию «Аксьон Франсез».

Приобняв герцога за плечо, маршал снова обратился к присутствующим с речью:

– Господа! Назревают важные события. Бессовестный и наглый вор Ставиский наконец-то убит![2 - Серж Александр Ставиский родился в 1886 году на территории Российской империи, в Киевской губернии. В возрасте 12 лет переехал во Францию вместе с родственниками. В 1910 году получил французское гражданство. Неоднократно задерживался французской полицией за финансовые злоупотребления и мошенничество. Известность приобрёл после так называемого «дела Ставиского», когда при попустительстве властей отделение банка «Муниципальный кредит» («Crеdit municipal») в городе Байонна выпустило в обращение фальшивые чеки на предъявителя на огромную сумму в 25 миллионов франков. Также были выпущены фальшивые векселя, но французская общественность была возмущена даже не этим, а тем, что многочисленные знакомые Ставиского из высших эшелонов власти всячески препятствовали аресту Ставиского и расследованию этого дела. У многих наблюдателей появились подозрения, что представители власти сами участвовали в афере, получая с этого определённый процент. Фактически же были арестованы и осуждены лишь несколько человек – например, байоннский мэр, являвшийся также депутатом парламента. Афера Ставиского привела к глубокому политическому кризису во Франции и попытке фашистского путча в Париже 6 февраля 1934 года. По официальной версии Ставиский покончил жизнь самоубийством, застрелившись 8 января 1934 года, однако есть основания утверждать, что на самом деле он был застрелен.] Но демократия, пригревшая его, ещё жива. Надеюсь, с вашей помощью, мы скоро покончим с нею и освободим нашу бедную Францию от грязных оков демократии. Итак, выходим через четыре дня, шестого февраля. Чрезвычайно важная роль будет отведена королевским молодчикам (был сделан кивок в сторону академика Шарля Морраса) и «Французской солидарности» (кивок в сторону парфюмера Коти). Они должны произвести удар, который отвлечёт силы полиции, дабы она не заметила того, что готовится не перед, а за Бургундским дворцом. Вся полиция должна броситься на площадь Согласия, где будут бесчинствовать молодчики и «Солидарность», а наши ветераны пусть кричат погромче, да позадиристей. Решающая же роль будет отведена отборным отрядам «Диспо» – из «Боевых крестов» (тут маршал пожал руку герцогу Поццо ди Борго и бросил взгляд в сторону графа де ля Рока). Они подойдут с тыла, захватят Бургундский дворец и засевших там продажных депутатов Национального собрания, после чего у нас и будет наконец-то покончено с демократией.

Раздались даже не громкие, а бешеные аплодисменты. Не преувеличиваю ничуть.

Я присутствовал на этом собрании и был, как все мои друзья, необычайно воодушевлен речью маршала д’Эспере (я даже зауважал его). Я верил маршалу, тем более что после него слово взял необычайно солидный, самоуверенный господин – это был Вандаль, президент Франко-Голландского банка – который торжественно объявил, что назавтра буквально все газеты кроме социалистических и коммунистических выйдут с призывом «ВСЕ НА ПЛОЩАДЬ СОГЛАСИЯ!»

Так именно и произошло. Ничто не предвещало скорую катастрофу. Я даже представить себе не мог, что фашизм так и останется для нас всего лишь романтической идеей, сказочной мечтой.


* * *




Примечание публикатора

Позднее сами же фашисты выдвинули версию (но это было всего лишь пустое самооправдание), что фашизм во Франции проиграл потому, что фашистских организаций и партий в Третьей республике было слишком много. То есть всему виной явилась не слабость движения, а его исключительное многообразие: изобилие фашизмов во Франции, даже конкуренция фашизмов.

Вот выразительная цитата, которая сама за себя говорит: «Переизбыток парижских фашистских движений, теоретически преследующих единые цели, но на практике соперничающих между собой, разделял и дезорганизовывал французскую элиту. В результате после кровавой трагедии, разыгравшейся вечером 6 февраля 1934 года на площади Согласия в Париже, никто из «правых» победителей не сумел взять в руки власть, готовую пасть в обстановке всеобщей паники». (Леон Дегрелль «Гитлер на тысячу лет»).



* * *




22 января


6 февраля 1934 года весь Париж был охвачен беспорядками, возникшими отнюдь не спонтанно. Центр города был строго распределен. В частности, королевские молодчики из «Аксьон Франсез» с раннего утра маршировали в Латинском квартале, а «Боевые кресты» – у Дома инвалидов.

Всё было спланировано маршалом Франше Д’Эспере, а оплачено парфюмером Франсуа Коти, электротехническим магнатом Эрнестом Мерсье и Эженом Шуллером, придумавшим безвредную краску для волос, что заложило основу его огромного состояния. Для моей хроники особенно важен как раз этот последний – изобретатель безвредной краски.

Молодежь (гимназисты и студенты), привлеченная королевскими молодчиками и партией «Солидарность», покуролесила в тот день на славу – разумеется, получив за это вознаграждение, и я не вижу в этом ничего зазорного. Идея-то была правая, а значит, их своеобразный труд на улицах Парижа был честным. Разве зазорно брать деньги за честный труд? Вот почему я пишу, ничего не утаивая, и подтверждаю, не боясь ничьих ухмылочек, – да, беспорядки были спланированы и оплачены.

Были, конечно, в толпах, орудовавших в тот день, и бескорыстные энтузиасты, к каковым я отношу себя и своих друзей – у нас были самые чистые помыслы. Мы думали лишь о крушении демократии, а не о заработке. Ручаюсь!

И вот, к пяти часам, как было условлено на собрании в «Аксьон Франсез», все двинулись к площади Согласия. Мы стояли там по меньшей мере пять часов и отбили все атаки брошенных на нас негодяев-фликов – все до единой! Конечно, мы не смогли устоять, когда уже ночью, в полной темноте, выехали на мотоциклетках автоматчики и стали в упор нас расстреливать, но это было ночью, а днём мы держались блестяще.

Первыми, как и было спланировано маршалом д’Эспере, выкатилась на мост колонна инвалидов-колясочников. Орали они вовсю, били костылями и палками по металлической обшивке своих колясок, так что шума производили предостаточно, и зрелище было чрезвычайно эффектное – уверяю вас. И лозунги, кстати, были очень славные. Я выкрикивал их тогда и так же готов выкрикивать теперь. Назову лишь некоторые, особо запомнившиеся: «Долой воров!», «Долой евреев!», «Еврейские ублюдки правят Францией!» и т. д.

Правдивые, честные, искренние лозунги – ничего не скажешь. А под еврейскими ублюдками, правящими Францией, в первую очередь подразумевался великий жулик и прохвост Саша Ставиский, к чьим похоронам и было приурочено наше выступление, в авангарде которого шли инвалиды из «Боевых крестов».

Инвалидов, ясное дело, никто не тронул. Но когда вслед за колясочниками появились колонны королевских молодчиков и членов «Солидарности» (кстати, среди участников последней вдруг оказалась изрядная доля жителей Северной Африки – ай да Коти, ай да молодец!), то навстречу им была выслана конная полиция.

Наши ребята встретили проклятых фликов достойно и даже героически. По сигналу Филиоля (да, того самого, что впоследствии получил кличку Убийца) они с наточенными бритвами стали кидаться под ноги лошадям, и хваленая конная полиция дрогнула, а затем отступила. Первая атака была отбита!

Затем силы правопорядка пошли на нас пешим строем, но и к этому мы подготовились – молодчики, «Солидарность» и примкнувшая к ним студенческая молодежь отломали чугунные прутья от решеток в саду Тюильри и пошли в рукопашную, так что трусливые флики опять бежали. Еще одна атака была отбита!

Против нас были предприняты и другие атаки, но мы снова обращали полицейских в бегство! Многочисленные отвлекающие маневры, спланированные маршалом д’Эспере при одобрении герцога Поццо ди Борго, были исполнены блистательно. Нам помогала и мысль о том, что мы, молодежь, принимая удар полиции на себя, помогаем нашим старшим и более опытным товарищам – обученным, подготовленным к рукопашным схваткам соединениям следовало взять в плен всех депутатов Национального собрания.

А что же глава «Боевых крестов» граф Франсуа де ля Рок? Он во главе отрядов «Диспо» (сокращённо от «disponible», «находящиеся в готовности») подошёл к заднему крыльцу Бурбонского дворца и блокировал ворота, но дальше сделал совсем не так, как планировалось. Вместо того чтобы исполнить приказ маршала Франше д‘Эспере и ввести свои отряды внутрь здания, занятого Национальным собранием, де ля Рок остался у крыльца! Когда же глубокой ночью на площади Согласия начался расстрел наших демонстрантов, лидер «Боевых крестов» оказался самой настоящей продажной сволочью! Вместо того чтобы всё-таки взломать двери и начать разгон депутатов, де ля Рок отдал своим людям позорнейший приказ «отходить». Это была даже не трусость, ведь в распоряжении де ля Рока находилось не менее десяти бригад, которые могли успешно противостоять кому угодно! Это было именно предательство!

А победа казалась такой близкой! Мы уже слышали её радостное, счастливое дыхание. Но вот… предательский приказ «отходить», и отряды «Диспо» (в «Боевых крестах» поддерживалась строжайшая военная дисциплина») начали в организованном порядке расходиться, освобождая окруженное плотным кольцом заднее крыльцо здания. Случилась трагедия. Штурм Бурбонского дворца, просто обречённый на успех, так и не состоялся. И, соответственно, ни один депутат так и не искупался в Сене. А надо было, ох как надо! Ну, хоть бы с десяточек этих прожженных прохвостов полетели бы тогда в её воды! Не судьба, увы!


* * *




Примечание публикатора

Между прочим, совсем недавно (к 6 февраля 2014 года, то есть к юбилейной дате, к восьмидесятилетию неудавшегося фашистского путча) были изданы записки графа Франсуа де ля Рока, в коих лидер «Боевых крестов» пытается всячески отвести от себя обвинение в измене. Издание снабжено примечаниями, сделанными внуком графа, и там тенденция к оправданию только продолжена.

Записки кокетливо названы «Почему я республиканец». Конечно, республиканцем Франсуа де Ля Рок никогда не был, но его любовь к золоту тогда, в 1934-м, французскую республику спасла.



* * *

А на площади Согласия в это время происходила самая настоящая бойня. Наших расстреливали. На мост въехала колонна мотоциклеток, и автоматчики в колясках открыли шквальный огонь. И самое ужасное состояло в том, что наша кровь пролилась совершенно бессмысленно.

Со слезами, которые и сейчас при воспоминании о той ночи выступают у меня на глазах, я вынужден признать – ребята наши на площади Согласия принесли свои жизни в жертву фашизму совершенно напрасно. Их отправили погибать просто так. И те, кто сделали это, знали заранее, что до главного так и не дойдет, и все равно послали ребят. О, подлость и измена, как же ненавижу я вас! Но только тогда, когда вы появляетесь в наших чистых фашистских рядах!

Измену в рядах наших врагов я с нетерпением ожидаю, заранее благословляю и всячески одобряю. Готов на все пойти для того, чтобы подобная измена произошла и как можно скорее и чтобы она была тотальная, необратимая. Обожаю страстно социалистов-предателей и более всего предателей-евреев.

Последних я просто боготворю. Да, да, именно так! Не удивляйтесь. Евреи – предатели своего народа есть наивернейшие наши помощники. Я на них очень и очень рассчитываю, но, к сожалению, на нашем пути их встретилось слишком мало. О, жестоковыйное племя иудейское, вы все упрямо идёте в одном стаде. И все же заблудшие овцы, слава богу, встречаются.

Как же жаль, что в тот страшный день (6 февраля 1934 года) измена произошла не в чужих, а в наших рядах. И доверчивая, нежная душа моя погрузилась в пучину отчаяния.

Отчаяние было едва ли не общим в наших фашистских кругах.




23 января


Что же случилось с «Боевыми крестами» у заднего крыльца Бурбонского дворца? Ведь именно там, у заднего крыльца, и погибла наша фашистская революция, именно там рухнули все наши надежды. Что же там произошло и в чём причины?

Чётко ответить на эти наиважнейшие вопросы я тогда не мог. Мою душу заполнили немыслимая обида и неизбывное отчаяние. Я совершенно не в состоянии был здраво рассуждать, да и фактами тогда не располагал. Лишь через несколько лет истина раскрылась во всей своей неприглядности, грязной неприглядности. Рассказываю как на духу, но с болью в сердце.


* * *

Франсуа Коти, великий изобретатель «Шипра» и иных парфюмерных чудес, продолжал ссориться с электротехническим магнатом Эрнестом Мерсье, потому что никак не удавалось поделить лигу «Боевые кресты». Каждый из этих двоих богачей претендовал на роль генерального покровителя лиги, и эти дрязги, а также связанные с ними интриги в итоге довели дело до самого настоящего суда.

Тут-то и разразился скандал.

В качестве одного из свидетелей в суд был вызван Андре Тардье, три раза занимавший пост премьера и бывший в свое время помощником Клемансо. Был Тардье более или менее наш человек, придерживавшийся если и не фашистских, то уж точно околофашистских взглядов. Впоследствии он входил в организацию кагуляров в качестве почетного члена в (то есть оказывал им покровительство), но в данном случае этот Тардье оказался болтуном, нанесшим непоправимый вред лиге «Боевые кресты».

А может, это была не просто болтовня? Может, Тардье сделал все намеренно? Поясняю.

Кагуляры ведь были в контрах с де ля Роком, не без оснований считая его предателем фашистского дела, а Тардье, как человек кагулярской ориентации, возможно, решил воспользоваться случаем, вывести истину на свет божий и публично опозорить де ля Рока.

Ничем другим я не могу объяснить разговорчивости Тардье, который весьма красноречиво поведал в суде, что граф де ля Рок находится на содержании у государства, а именно у Министерства внутренних дел. Тардье заявил, что не менее двадцати раз лично выдавал графу очень крупные денежные суммы из секретных полицейских фондов и что граф (сей оппозиционер, претендовавший на роль диктатора!) клятвенно заверял его – лига «Боевые кресты» никогда не будет использована для государственного переворота.

Получается, возле Бурбонского дворца граф Франсуа де ля Рок сдержал свое гнусное обещание и сделал всё, чтобы дело не было доведено до переворота. Граф «честно» отработал полученные сребреники.

Стыдно признавать это, но я вынужден – во Франции фашизм, увы, оказался коррумпирован, как и демократия. Не в такой же мере, но тоже коррумпирован. На деньги у нас падки не только левые обезьяны, но и гордые, чванливые аристократы. Вот где таится истинная причина событий, приключившихся 6 февраля 1934 года на задворках Бурбонского дворца! А теперь я немного забегу вперед и вкратце поведаю о графе де ля Роке ещё кое-что, о чём многие знают, но забыли.

Когда в Париж вошли немцы, то граф оказался арестован, и дело было вовсе не в том, о чём поведал Тардье. Осветилась ещё одна гнусная страница биографии графа де ля Рока – он работал на английскую разведку, и опять же ради презренного металла. Так что хоть это и был фашист, да еще с замашками будущего диктатора, а немцы его всё-таки прихватили, и с полным на то основанием.

Очень грустно, и не просто грустно, а ещё и противно! Ей-богу, плеваться хочется от омерзения.

Наша доблестная фашистская революция не состоялась, ибо председатель лиги «Боевые кресты» граф Франсуа де ля Рок испытывал неодолимую страсть… к шелесту крупных денежных купюр.

Я всегда был убеждён, что фашизм – это оружие против коррупционеров, и вот оказалось, что носителей этого оружия оно не спасло. Как такое возможно? Очевидно, те, кого оно не спасло, мало верили в фашистские идеалы. Это замечание относится и к главе «Боевых крестов». Граф де ля Рок, это грязное вонючее пятно на нашем святом знамени. Да, да!

О, если б граф не был председателем лиги «Боевые кресты», а занимал некую другую должность, то, возможно, судьба Франции сложилась бы гораздо счастливее. Подчеркиваю: возможно!

В любом случае мы виноваты в том, что даже после того, как гнусные дела де ля Рока были преданы огласке, ничего толком не было сделано для того, чтобы очистить наши ряды. Наиграндиознейший скандал не остановил бурной деятельности этого сребролюбца. Граф де ля Рок делал вид, что ничего не замечает, но репутация его была загажена, а вместе с ней и знамя нашего фашистского движения.


* * *

А теперь я приказываю себе: хватит пока говорить о том ужасном дне – о 6 февраля 1934 года. Пойдём дальше.

Не хочу ничего скрывать или замалчивать – просто очень тороплюсь. Хочется успеть поведать всё, что задумал, а ведь до расстрела не так много времени.




24 января


Прошел почти целый год с того кровавого, страшного, позорного дня. Был уже январь 1935-го, а я, признаюсь, все никак не мог прийти в себя. Слишком велики были наши надежды в 1934 году, которые в один день сокрушились, рухнули в липкую, вонючую грязь. И ведь тогда я ещё совершенно не постигал причины происшедшего, не догадывался, что председатель лиги «Боевые кресты» был самым элементарным образом подкуплен властями… однако я же дал себе слово больше не говорить об этом. К тому же сейчас время рассказать совсем о другом – о том, что 6 января 1935-го ко мне вдруг явился секретарь Шарля Морраса и доставил приглашение на воскресный завтрак в «Аксьон Франсез».

(Бедный Моррас! Несчастный старик! Ныне его с позором изгнали из Академии, и это ещё не всё: он арестован и подлежит суду военного трибунала. И будет осуждён, это уже ясно. Но за что? За что? За дружбу с Петеном? За то, что предостерегал от еврейской опасности? И справедливо ведь предостерегал. И за это под суд трибунала?! Вот оно, истинное лицо демократии по-французски, то есть объевреенной демократии! А другой-то у нас нет, и не может быть. Не зря Моррас учил нас, что демократия есть явление именно еврейское и никак не французское и что оно у нас должно быть полностью изжито. А ведь при этом старик был страстным врагом арийской идеи и называл национал-социализм исламом севера (мы как-то даже поссорились из-за этого). И теперь его под трибунал?! Позор всем нам! Позор Франции, опустившейся до диктатуры де Голля!)

После совещания 2 февраля 1934 года, когда планировались революционные события на площади Согласия, я не видел Морраса ни единого раза. Да, очень долгое время.

Мне как-то неловко было глядеть ему в глаза после той страшной неудачи 6 февраля. Я боялся, что Моррас стал бы говорить о ней, оправдывать наших королевских молодчиков, выискивать разные объяснения, и это все было бы не то – он выглядел бы жалко, а я никак не хотел видеть Морраса в жалком виде. Однако отказаться от приглашения на завтрак я никак не мог. Всё-таки председатель «Аксьон Франсез» был мой учитель. И я пошёл. Скрепя сердце, но пошёл.

Каково же было мое изумление, когда я увидел Морраса ровно таким, каким знал его всегда. Ни тени смущения. Он не пытался оправдываться, не пробовал объяснить, что же произошло 6 февраля. Он вообще не говорил об этих событиях, как будто наше фашистское восстание и не готовилось тогда под его же собственной эгидой.

Я услышал, как Люсьен Ребате шепнул на ушко Пьеру Дрие Ла Рошель (они стали впоследствии двумя самыми выдающимися фашистами-интеллектуалами Франции):

– Ну и ловок наш старик, – они вовсе не осуждали нашего учителя за тот провал. Да и я не осуждал, а просто был страшно растерян.

Для меня фашизм всегда был идеологией честности и силы, а настоящая сила не испытывает никакой надобности в том, чтобы юлить. Надо признавать допущенные промахи и делать соответствующие выводы – так я полагал тогда, в январе 1935-го. Я видел в честности залог победы.

Теперь очевидно, что нам уже никак не победить, и что демократия по-еврейски (а другой-то и нет) окончательно погубит Францию. Слава богу, я этого уже не увижу, хотя невыразимо грустно осознавать, что у нас против опасности еврейства уже и слова нельзя молвить: засудят и засадят… но я опять отвлёкся, поэтому мне надо сделать над собой усилие и мысленно вернуться к тому январскому завтраку, организованному редакцией «Аксьон Франсез».

Среди приглашённых оказалось много тех, кто в своё время присутствовал на совещания 2 февраля 1934 года, но были и новые лица, или я просто не заметил их в прошлый раз. Были приглашены маршал Франше д’Эспере, начальник Генерального штаба французской армии генерал Вейган (как я узнал потом, он помогал маршалу составлять диспозицию наших действий 6 февраля на площади Согласия), герцог де ля Форс, герцог Поццо ди Борго, писатель Поль Бурже, а также Жак Бэнвиль, журналист и историк.

Как часто бывало на редакционных завтраках, ещё до того, как появились лакеи с большими серебряными подносами, Шарль Моррас встал, чтобы произнести краткую зажигательную речь.

Никто не сомневался, что Моррас станет говорить о еврейской угрозе во Франции (борьба с евреями – всегдашний его конек), и эта тема действительно стала главной в выступлении. Также по своему обыкновению Моррас нападал на католичество, ведь с тех пор, как Ватикан осудил программу «Аксьон Франсез», мой учитель почитал своим долгом критиковать Католическую церковь.

Я внимательно слушал, как вдруг за моей спиной послышались приглушённые разговоры. Собеседники, не видимые мне, были убеждены, что Моррас должен хотя бы вскользь затронуть события 6 февраля, ведь сегодня было 6 января – почти круглая дата. Говорили, пусть старик попробует сделать хотя бы общие выводы, даст объяснения, а Моррас в своём выступлении упорно обходил эту тему.

Мне показалось, многие были недовольны, а некоторые – даже очень не довольны. Я хорошо помню этот вздох разочарования, пронесшийся по редакционной зале, когда речь закончилась.

Думаю, не такого эффекта ожидал Моррас, говоривший с неизменным своим апломбом. Должен признать, что речь моего учителя, по-своему вполне убедительная, всё же получилась излишне агрессивной, даже с безуминкой и не совсем адекватными атаками на некий еврейско-католический симбиоз. Как евреи могли создать католицизм, я, честно говоря, так и не понял. Думаю, это осталось непонятным и для большинства членов «Аксьон Франсез». Тем не менее привожу слова Морраса:

– Евреи – это антисоциальная, упрямая, дьявольская раса. Это они и были первыми создателями зловредного суеверия, называемого католицизмом, в котором еврейские элементы ярости и нетерпимости всегда преобладали над другими элементами, греческими, латинскими, варварскими, и надолго стали проклятьем рода человеческого. Таким образом, господа, еврейство проникло во все поры нашего католичества, и сие поистине ужасно. Последствия этого непредсказуемы…»

Возможно, Моррас, видя, что его речь не произвела должного эффекта, хотел продолжить, но вдруг произошло нечто непредвиденное, невозможное даже. Шарлю Моррасу просто не дали говорить. Его резко и грубо оборвали, чего не было сроду. Произошел форменный скандал, но если раньше скандалы регулярно производила лига «Аксьон Франсез», то теперь скандал случился уже внутри самой «Аксьон Франсез».

На середину залы вдруг выскочили два человека. Это были Делонкль и Филиоль, члены «Аксьон Франсез», 6 февраля вместе с королевскими молодчиками лихо орудовавшие на площади Согласия. Как раз эти двое повели монархически настроенную молодежь на прорыв полицейских цепей и даже заставили отступить конную полицию.

В целом сражение, как известно, было проиграно, но совсем не по вине Делонкля и Филиоля. Они для ниспровержения демократической заразы себя не жалели, а особенно неистовствовал Филиоль, нанося удары кулаком с необычайной точностью и яростью. В общем, эти двое вполне имели право негодовать, и они выразили свой протест по поводу того, что Моррас вообще решил проигнорировать животрепещущую тему 6 февраля.

Филиоль, тоненький, с неестественно длинными руками, совсем не походил на того человека, который отчаянно дрался с полицией в начале прошлого года. Филиоль сейчас явно не знал, куда деть эти свои длинные руки, смущённо поправил на носу очки в роговой оправе и тут же спрятался за широкой спиной Делонкля – своего упитанного, низкорослого товарища. Даже Филиоль, не слишком высокий, возвышался над ним и потому немного горбился, как будто чтобы лучше спрятаться, а Делонкль позволял ему это, ведь сам имел немалый опыт общения с сильными мира сего и ничуть не смущался, оказавшись в центре внимания многих высокопоставленных лиц. Делонкль держался смело и даже сановито.

Два слова о самом Делонкле, ибо он ещё не раз появится на страницах моего дневника.

Делонкль закончил наш великолепный Политех по специальности инженера-судостроителя, а затем до безумия увлёкся идеей национальной революции. Беды в этом никакой не было. Наоборот – я считаю такой поворот событий в его жизни замечательным. Фанатики национальной идеи нам очень даже нужны. И вообще я за революцию, и именно национальную, а не социальную, так что поначалу мне думалось, что Делонкль подаёт большие надежды. Увы, очень скоро наступило разочарование, и сильнейшее.

Евреев Делонкль люто ненавидел – с моей точки зрения тоже сильный плюс – но плохо другое: слишком уж страстно Делонкль обожал власть и деньги. Настоящей власти он так и не обрел, однако по пути к своей цели успел обрасти солидными денежными массами. Все это, впрочем, мне стало ясно лишь впоследствии.

Но возвращаемся в редакционную залу «Аксьон Франсез».

Делонкль, при всей своей солидности, вдруг начал размахивать руками и дико вращать глазами, стал корчиться, а затем заорал, как видно, находясь в состоянии особого перевозбуждения. Сам себя подстегивая и накручивая, он с каждым мгновением всё больше входил в раж, но при этом речь Делонкля казалась совсем не бессвязна – оратор выстроил четкую и последовательную аргументацию. Да, в его словах была какая-то сумасшедшинка, но присутствовала и своя несомненная логика (я хорошо эту речь помню, хотя прошло столько лет, и особенно ключевые фразы, тогда произнесенные):

– Сколько же можно нападать на Католическую церковь?! Сколько же можно искать врагов на горизонте, когда враги среди нас! Господин председатель, дайте-ка нам лучше отчёт в том, что же это произошло с нами 6 февраля… Имела место измена! И мы настоятельно ждем объяснений!

Моррас молчал, притворяясь, что не до конца понял обращённые к нему слова. Он был с юности глуховат, и все это знали, однако крик, поднятый Делонклем, нельзя было не расслышать. Судя по всему, истинной причиной молчания Морраса был испуг, потому что Делонкль в этот момент был дик и страшен. Даже я, признаться, испугался за нашего учителя. А Делонкль всё продолжал наседать и именно тогда произнёс крылатую фразу, которая стала потом знаменитой на всю Францию:

– Французское действие… Ха! Нет, мы не французское действие, господин председатель. Мы – французское бездействие! Вот мы кто. Да! Позорное французское бездействие.

Моррас по-прежнему не говорил ни слова, как будто превратился в статую. А Делонкль всё бушевал, всё хрипел, яростно размахивая руками. Из отверстых уст его, казалось, вылетали не слова, а молнии:

– Вы все тут собрались болтуны и бездельники. И мы не хотим больше быть с вами. Да, мы выходим из «Аксьон Франсез». Мы хотим действовать и будем действовать.

После этого Делонкль выбежал из залы. Филиоль, семеня, заторопился следом. Но это не все… Спустя минуту и из залы вышло еще несколько человек, и среди них такие виднейшие деятели «Аксьон Франсез», как маршал Франше д‘Эспере и герцог Поццо ди Борго. Впоследствии, когда Делонкль и Филиоль создали Комитет революционного действия, то маршал и герцог оказались среди его членов.

Да, это был самый настоящий бунт, но у Морраса растерянность наконец прошла. Сделав непроницаемое лицо, он, как ни в чём не бывало, выразил желание продолжить речь, привёл новые аргументы в поддержку своего, осмеянного Делонклем, тезиса о еврейско-католическом симбиозе и на этот раз заслужил одобрение публики.

Я тоже аплодировал, хотя упрек в еврейскости, обращенный к католицизму, мне по-прежнему казался явно абсурдным. Католицизм и еврейство объединены, пожалуй, лишь бешеной ненавистью к ним Морраса.

Но вот что на тот момент было мне совершенно непонятно – о каких реальных действиях со стороны мятежников от «Аксьон Франсез» могла идти речь? Ведь основная боевая сила лиги в лице королевских молодчиков осталась с Шарлем Моррасом!

Делонкль, Филиоль и покинувшие «Аксьон Франсез» почтенные персоны никакой серьёзной боевой силы представлять собою не могли. «Ну, может, еще несколько человек к ним прибьется, пусть даже несколько десятков человек, – думал я, – всё равно это им не поможет для осуществления сколько-нибудь заметных демонстраций».

В общем, я покидал редакцию «Аксьон Франсез» в состоянии сильнейшего недоумения, но очень скоро моё недоумение рассеялось, сменившись разочарованием, а затем – самым настоящим ужасом. Вскоре я убедился, что применение наточенных бритв против конной полиции, имевшее место 6 февраля 1934 года – это всего лишь детские шалости по сравнению с тем, что последовало после ухода Делонкля и Филиоля из «Аксьон Франсез». «Французское действие», о котором говорил Делонкль, оказалось столь чудовищным и кровавым, что многие стали с ностальгией вспоминать о тех временах, когда Моррас был в «Аксьон Франсез» непререкаемым авторитетом. Даже самые агрессивные речи и статьи Морраса начали восприниматься чуть ли не как пение ангелов.

Признаюсь, мне тоже хотелось назад, в симпатичнейшую эпоху чистых угроз, которые так и остаются угрозами (хотя с евреями всё-таки стоит расстаться – одно их присутствие рядом, среди нас, необычайно сильно мешает мне жить, начисто лишает меня спокойствия).

Да, болтовня, как вдруг оказалось, это на самом деле не так уж плохо. Это даже прекрасно, великолепно, когда ты знаешь, что никто никогда не воплотит своих страшных обещаний в жизнь. Во всяком случае, на нашей французской земле, на нашей галльской почве…

Признаюсь, когда француз начинает действовать, то зачастую происходит что-то совершенно чудовищное, немыслимое, невероятное. Так что лучше уж пусть болтает. История деяний Эжена Делонкля и Жана Филиоля только подтвердила это. Их желание действовать обернулось в 1937 году для всей Франции истинным кошмаром, диким, кровавым и по сути своей не принесло пользы фашистскому делу.

Итак, да здравствует великолепное французское бездействие! И Шарль Моррас, как теперь я понимаю, был не так уж неправ, когда поощрял тех, кто выпускает излишний пар лишь в громких речах, а не в бесконечных уличных потасовках. Это было по-своему разумно. Жаль, что только здесь, в форте Монруж, мне пришла подобная мысль, пред самым уже завершением жизни.

Вообще я все более и более убеждаюсь, что настоящее дело француза – это как раз его слово. И только. Переходить тут за черту бывает крайне опасно, такое может начаться – не приведи господь! Уж я-то знаю своих прелестных соотечественников, а для тех, кто не доверяет моему мнению, доказательством пусть послужат исторические примеры.

Болтающий француз забавен, интересен и симпатичен, а значит, в конечном итоге убедителен. Но при этом он безобиден, и никаких вам эксцессов, дикостей! Да фактически я и сам таков и, не скрываясь, объявляю, что я не более чем болтун и даже вижу в этом свое преимущество пред целым рядом своих сограждан, опустившихся до «дела».

Надеюсь, мне со временем простят это мое предсмертное признание. Итак, я решительнейшим образом выбираю болтающего француза, а не француза действующего. Говорю так, искренно любя французов и все французское, однако я реалист – да, романтически настроенный, но реалист.




25 января


Ещё задолго до того памятного завтрака, в мае 1934 года, в нашей молодежной фашистской среде поползли слухи, будто Эжен Делонкль что-то такое организует под эгидой создателя безвредной краски для волос Эжена Шуллера, маршала Франше д’Эспере, герцога Поццо ди Борго и ещё некоторых важных лиц (маршала Петена, например, который в ту пору был военным министром).

В число организаторов движения вошёл и генерал Максим Вейган, начальник Генерального штаба французской армии. Через некоторое время он, правда, вышел в отставку, но сохранил свой громадный авторитет в военных кругах, на что Эжен Шуллер и Делонкль очень рассчитывали.

Этот Вейган – чрезвычайно примечательная личность. С ним произошла целая история, довольно-таки любопытная и даже поучительная. Не могу хотя бы вкратце не рассказать её.

Вейган был брюсселец и воспитывался в семье состоятельного еврея Коэна де Леона, но затем поступил в Сен-Сир, знаменитую нашу военную школу, принял французское подданство, поменял фамилию и навсегда стал яростным, несгибаемым гонителем племени иудейского, в чем я его бесконечно поддерживал и поддерживаю, хотя меня Бог миловал, и моим первым воспитаем был совсем не еврей.

Я столкнулся с представителями сего жестоковыйного народа, уже будучи взрослым, но, впрочем, пришел в такой же неописуемый ужас, как и Вейган. Это чувство и сейчас охватывает меня, как только я начинаю думать о евреях.

В делах тайного общества Делонкля Вейган, как я знаю, участвовал чрезвычайно активно, и именно Вейганом впоследствии был спланирован целый ряд террористических актов. Вот почему не только Делонкль и Шуллер, но и всё остальное руководство Секретного комитета очень дорожило поддержкой знаменитого генерала. Сейчас для меня всё это совершенно очевидно, но в 1934 году, узнав, что к делу будет привлечён Вейган, крупная военная фигура, я не заподозрил ничего страшного. В конце концов Вейган помогал разрабатывать и операцию на 6 февраля, так блестяще спланированную и так глупо проваленную.

Не заподозрил я ничего и тогда, когда к концу года (за точную хронологию, впрочем, ручаться никак не могу) появилась вполне осязаемая организация – Секретный комитет революционного национального действия. Секретный! Но я в то время не спросил себя, что же у комитета были за тайны? От этих размышлений меня отвлёк скандал, когда глава «Боевых крестов» граф Франсуа де ля Рок, который сам-то впоследствии оказался изменником, публично назвал Делонкля провокатором.

Я следил за скандалом и не очень-то беспокоился, ведь для Франции скандал – это норма, каждодневные реалии. Это то, что оживляет нашу жизнь и составляет весьма существенную её часть. Ну, конечно, бывает ещё и мегаскандал, как с аферами мерзавца Саши Ставиского – вот такой скандал уже может всё перевернуть и дестабилизировать ситуацию, однако тайное общество Делонкля поначалу никаких глобальных потрясений не сулило. «Просто появилась ещё одна фашистская партия, – думал я, – ведь это совсем не плохо».

Лишь в начале 1935 года, когда Делонкль и Филиоль уже объявили о своём выходе из «Аксьон Франсез», начали происходить по-настоящему подозрительные события. Люсьен Ребате, блистательный критик, а главное – фашист серьезный, убежденный и вообще человек вполне основательный, доверительно сообщил мне, что компании «Рено», «Ситроен», владельцы заводов «Мишлен», парфюмерный император Франсуа Коти, электротехнический магнат Мерсье и судостроитель Фульд (в конторе которого Делонкль официально работал) передали Делонклю на нужды его Секретного комитета не менее ста миллионов франков (!!!). Ого! На эти деньги можно было вооружить до зубов целую армию. Даже, пожалуй, две армии, причем снабженные артиллерией, танками, самолетами. И такую, по тем временам громадную, сумму передали бойкому парню Делонклю, имевшему в главных помощниках и вдохновителях Филиоля, который, кажется, уже тогда имел прозвище Убийца.

Признаюсь, я с трудом смог переварить это известие, сообщенное мне Люсьеном Ребате. Людям, чьей специализацией всегда было грубое применение силы, вдруг решили оказать покровительство самые состоятельные и могущественные люди Франции. Тут было над чем призадуматься! А ведь это оказалось только самое начало в целой цепи совершенно невероятных событий.

Отлично помню тот гнилой, промозглый февральский вечер 1935 года, когда ко мне на квартирку явился как всегда элегантный и даже, пожалуй, кокетливый Пьер Дрие Ла Рошель (ещё один наш молодой фашист, чрезвычайно мощный ум и одновременно впечатлительная, тонкая, нервная натура, хоть он был при этом, чего греха таить, и чокнутый слегка). Не раздеваясь, прямо в прихожей он стал рассуждать, что и «Рено», и «Ситроен», и Коти, и судостроитель Фульд, конечно, сделали свои грандиозные разовые вливания, рассчитывая на какую-то отдачу.

В скобках замечу, что Пьер Дрие Ла Рошель знал о новом тайном обществе уже очень много, а позднее узнал ещё больше, поскольку стал целенаправленно добывать и накапливать сведения на эту тему. Он собрался написать о тайном обществе Делонкля целый роман, дал ему название «Кагуляры» и полностью подготовил план будущей книги, но она, к величайшему моему сожалению, так и не была им никогда написана. Вот теперь мне приходится тратить последние дни своей жизни на то, чтобы более-менее восполнить этот досаднейший литературный пробел.

Ла Рошель поведал мне также, что Делонкль получает чуть ли не ежемесячную денежную помощь от Эжена Шуллера, который является главным опекуном Секретного комитета революционного национального действия.

Человек непосвящённый, наверное, сказал бы, что трудно ожидать сильного интереса к политике от кумира французских парикмахеров, изобретшего не только безвредную краску для волос, но ещё и первый шампунь. У такого человека в голове должны быть лишь химические формулы, однако я не удивлялся и всячески одобрял то, что такие выдающиеся умы увлечены фашистской идеей. Лишь одно меня смущало – нечистоплотность Шуллера в достижении своих целей. Ах, если бы Шуллер был столь же порядочен, сколь умён!

Эжен Шуллер… Я, кажется, знал его ещё с 1929 года. В нашем кругу он был известен тем, что во Франции не осталось как будто ни одной националистической организации, которой бы он не помогал. И, думаю, ни единая антиеврейская акция во Франции не обходилась без его участия в той иной степени. Весьма ценил я и опус Шуллера «Революция экономики», в коем он даже не думал скрывать своих симпатий к нацистам.

В общем, с данной стороны Шуллер заслуживает высочайших похвал, но при этом лично я его всегда некоторым образом побаивался и старался сторониться, а если всё же общался с ним, то постоянно ощущал, что это человек, способный решительно на всё. Да, способный на всё в самом плохом смысле. Это была личность с несомненной внутренней грязнотцой. Если Шуллер ставил перед собою некую цель, то готов был на любое преступление, если это могло хоть чуть-чуть приблизить его к тому, чего он решил добиться.

В общем, была у Шуллера некая инстинктивная готовность к преступлению, и в любой миг он мог из друга превратится в бешеного врага – если ты хоть чем-то не угодил ему, тогда берегись. Вот я и опасался.

Разумеется, опасался я и за наше общее дело, ведь Шуллер серьезно мешал ему. Мешал своими совершенно непомерными амбициями и своей крайней неразборчивостью в средствах…

Кстати, здесь я не могу не сказать о том, как Шуллер нажил своё стояние. Был он чрезвычайно богат и с каждым днем богател всё больше, но настоявший рывок произошел в этом отношении только во время войны, а точнее с приходом немцев, когда Шуллер в благодарность получил десятки и даже сотни объектов, конфискованных у евреев. Конечно, предварительным своим состоянием Шуллер был обязан исключительно самому себе, своим уникальному дарованию химика-практика – здесь нет сомнения. Но всё-таки следует признать, что баснословное богатство Шуллера возникло, когда он с Делонклем создал при немцах свою партию и развернул бурную антиееврейскую деятельность.

Саму-то эту деятельность я – не стану скрывать – горячо приветствовал, но вот то, что Шуллер так подло, так некрасиво наживался на ней, обильно присваивая еврейскую недвижимость, меня лично отталкивало от создателя безопасной краски для волос и шампуня DOP. Я ведь стою за честный, а не за торгашеский фашизм. Собственно, настоящий фашизм и может быть только честным.

Не для того надо очищать Францию от евреев, чтобы затем тут же возродить их недостойное наследие, их гнуснейшие методы. А Шуллер как раз это и проделывал, так что лично для меня как для фашиста просто неприемлем. Совершенно неприемлем.

Сам-то он считал себя правоверным фашистом, но вот для меня коррумпированный фашизм – полный абсурд и самое настоящее издевательство над нашим движением. То, что Шуллер вытворял, в итоге наш французский фашизм разлагало и губило – губило, пожалуй, не в меньшей степени, чем ненавистное для меня еврейство.

Может, это слишком сильно сказано, но я действительно именно так и думаю! Избавляться от ненасытного, жадного еврейства, чтобы взамен получить империю Шуллера? Для Франции это была бы очень плохая, печальная перспектива. В таком случае игра не стоила бы свеч.

Знаю отлично, что далеко не все из моих друзей и бывших коллег по «Я везде» («Je Suis Partout») согласятся с этим утверждением. Но я думаю именно так, и переменить свои убеждения не намерен, особенно перед самой смертью, до которой остались считанные дни…

Но продолжим рассказ о Шулере, совершенно необходимый, потому что без такого рассказа феномен кагулярства как тайного ордена и как совсем неслучайного явления французской жизни просто не может быть понят, ведь де факто в Секретном комитете революционного национального действия заправлял именно Шуллер, хотя инициатором создания комитета и его формальным главой был Делонкль.


* * *

Эжен Шуллер – сын бедного булочника, жившего в парижском пригороде, и сам должен был стать булочником, однако отец, не желая такой участи для сына, пристроил отпрыска на бесплатное обучение в иезуитский коллеж Сен-Круа, для которого выпекал круассаны. Маленький Шуллер, понимая, что получил единственный шанс выбиться в люди, учился прилежно.

Следующей ступенькой после колледжа стал Институт прикладной химии в Париже (ныне Высшая Государственная школа химии в Париже. – Прим. публикатора). Диплом этого заведения позволил Шуллеру получить должность помощника лаборанта в Сорбонне.

Затем была работа лаборантом в Центральной аптеке Франции – того самого предприятия, которое производило сложные химические препараты чуть ли не для всей страны, а также занималось исследованиями химических веществ. Именно в лаборатории Центральной аптеки Шуллер начал свои эксперименты в области прикладной химии и наконец в 1909 году создал фирму «Французское общество безопасных красителей для волос», которая очень скоро сменила название на другое, теперь известное всем и каждому – «Лореаль» («L’Orеal»).

Уже ни для кого не секрет, что особую популярность эта фирма приобрела благодаря краске для волос, которая давала не клоунские, а естественные цвета – дамы оценили краску по достоинству, и это произвело революцию в сфере парикмахерского искусства.

Затем, в 1928 году, Шуллер изобрёл лосьон для волос, позволяющий мыть голову без мыла и воды, а в 1933 году в «Лореаль» было сделано ещё одно открытие – первый в мире шампунь, не содержащий мыла, и таким образом произошла ещё одна революция. Известный шампунь Шуллера под названием «DOP» широко продаётся до сих пор, но и это ещё не всё, ведь Шуллер просто не умел останавливаться на достигнутом. В 1935 году появляется первый в мире крем, предохраняющий кожу от солнечных ожогов, и опять же изобретённый Шуллером.

Безо всякого сомнения, это был великий человек, но беда в том, что он был совершенно аморален. Я и сам ненавижу евреев и страстно мечтаю избавить от них Францию, но то, что сделал Шуллер, покрыло наше фашистское движение самым настоящим позором. Он стал покровителем кровавой банды убийц, прикрывавшейся святыми для меня фашистскими лозунгами.

Короче говоря, прошел где-то месяц после того, как ко мне пришел Пьер Дрие Ла Рошель, после чего я вдруг узнал, что заседания Секретного комитета революционного национального действия, созданного Делонклем, проводятся не где-нибудь, а на улице Вожирар, в доме номер 104, где размещалось тогда управление компании «Лореаль». Получается, Шуллер даже не думал скрывать своей причастности к Секретному комитету и его чёрным, чудовищным деяниям, хотя подлинная роль этого человека в деле кагуляров не раскрыта до сих пор и вряд ли когда-нибудь будет раскрыта.


* * *

Все знали, где проходят собрания Секретного комитета, но что же именно происходило на этих заседаниях, не знал почти никто из посторонних. Всё держалось в глубочайшей тайне. Ходили слухи, что ритуал собраний якобы напоминает масонский, отчего Морис Пюжо, один из ближайших сподвижников Шарля Морраса, сказал, что у Делонкля с компанией получились масоны наоборот или масоны наизнанку.

Затем поползли слухи, что на заседаниях Секретного комитета каждый участник надевает на голову капюшон с прорезями для глаз, отчего и пошло прозвище «кагуляры». Придумал это прозвище всё тот же Морис Пюжо, но получилось оно, надо сказать, не очень-то метким. Как видно, он очень плохо представлял себе, как на самом деле были обставлены эти заседания. На них члены Секретного комитета, как я знаю, были вовсе не в капюшонах, а в колпаках и масках.

В общем, появились в XX столетии во Франции самые настоящие капюшонщики, а точнее, это были колпачники и масочники, хотя с легкой руки Пюжо их стали называть именно кагулярами. Так они в истории и остались под этим прозвищем – думаю, что уже навсегда. Впрочем, между капюшоном и маской с колпаком я никакой особой разницы не вижу, и меня эта внешняя ритуально-театральная сторона деятельности Секретного комитета волнует очень мало. Гораздо важнее их преступная деятельность, ведь не будем забывать, что Делонкль и Филиоль ушли из «Аксьон Франсез», желая противопоставить слову дело. Никто ещё не догадывался, насколько кровавые это окажутся дела, но все ждали от беглых моррасовцев неких действий. Ждал и я. И уже тогда начал немного опасаться, что пострадает престиж нашего фашистского движения.

Как выяснилось, предчувствия меня не обманули. Капюшонщики окунули наш фашизм в грязь; причем в кровавую грязь. Я считал и считаю, что мы, фашисты, должны с беспощадностью уничтожать наших врагов, ненавистников Франции, ниспровергателей латинской расы, но действовать имеем право исключительно в рамках закона, а никак не произвола. Да, изгонять и убивать – это совершенно необходимо, но не из чувства мести или ради того, чтобы поживиться имуществом врага, а только по закону. Таков мой извечный принцип.

Однако великий изобретатель Эжен Шуллер никогда не удерживался в рамках закона, как видно, почитая их для себя стесняющими. Он с изумительной легкостью готов был стать преступником, считая, что великая идея оправдает его, а я вот так не думаю. Нас разделяло тогда и разделяет до сих пор именно отношение к закону. Я верю в свою правоту, и поэтому теперь не страшусь никакого суда. То, что нынче происходит со мной и надо мной, считаю бессудной расправой.

Однако возвратимся же к рассказу о постыдных делах Секретного комитета революционного национального действия, ведь я пока ничего толком не рассказал. Думать об этих делах страшно, а говорить – тем более страшно, но надо. Никуда не деться теперь. Хочу лишь предупредить – буду вести повествование по возможности сжато, кратко, почти конспективно, устраняясь от деталей и эмоций. Следует ведь довести повествование до самого конца, а меня в любой момент могут поставить к стенке.

Все же я отчего-то рассчитываю, что у меня есть время до 6 февраля, но мне, как и любому человеку, свойственно ошибаться. Меня могут пустить в расход и раньше, даже запросто. Читать в мыслях у генерала де Голля я не способен, так что остаётся лишь надеяться.

Итак, приступаю к изложению того, что же именно натворил у нас Секретный комитет революционного национального действия. Начну, по возможности, с самого начала.




26 января


Умер Жак Бэнвиль, вдумчивый историк и пламенный журналист. Произошло это гнилой парижской зимой. 13 февраля 1936 года его хоронили.

За несколько месяцев до смерти он был избран во Французскую академию, так что умер вполне даже бессмертным.

Это был почти наш человек. Не фашист, но крепкий и основательный националист. Ровно 35 лет он дружил с Шарлем Моррасом, ровно 35 лет печатал в газете «Аксьон Франсез» свои исторические статьи, в которых призывал всех нас беречь Францию от её ненавистников.

Главным врагом нашего отечества Бэнвиль, как и Моррас, называл Германию и считал страшной ошибкой то, что по Версальскому договору она не была расчленена, то есть не возвращена к тому административно-территориальному состоянию, в котором находилась в восемнадцатом столетии.

Да, Жак Бэнвиль был настроен совершенно антиарийски, но многие идеи фашизма по сути своей принимал. Например, выступал за приоритет латинской расы и в этом смысле являлся фашистом, но только на наш галльский манер. Такое у нас тогда во Франции встречалось довольно часто, ведь у нас есть свой собственный фашизм, и он, кстати, возник гораздо раньше, чем немецкий.

В общем, мы считали Бэнвиля своим, и я с друзьями решил проводить его в последний путь, но, возможно, не отправился бы на те похороны, если бы знал, что мне придётся стать свидетелем одной малоприятной сцены. Одному мерзкому еврейчику, которого я страстно ненавидел и ненавижу до сих пор, тогда досталось и весьма сильно. Наверное, если бы я прочитал об этом в газетах, то искренне пожалел бы, что ему не досталось ещё сильнее, но видеть всю сцену самому было тяжело. Мои нервы оказались сильно взбудоражены. Судите сами.

Когда траурный кортеж двигался по улице Университетской (это ведь совсем близко от Палаты депутатов), вдруг появился открытый автомобиль, в котором сидел Леон Блюм, еврей, депутат-социалист и политический директор «Попюлер де Пари», главного печатного органа социалистов. Через три месяца этот самый Блюм должен был стать (и, увы, стал) первым евреем – то есть Председателем французского правительства.

Так вот, когда автомобиль с депутатом остановился (ведь траурная процессия запрудила всю улицу), от толпы, идущей за гробом, отделилась группа из четырех человек. Одного из них я узнал сразу: это был Филиоль по прозвищу Убийца, соратник и главный помощник Делонкля.

С ним, как потом мне стало известно, были три его приятеля и ученика из Секретного комитета революционного национального действия, своего рода подмастерья – так сказать, юная поросль начинавшегося кагулярского движения, главная надежда Эжена Шуллера, изобретателя безвредной краски для волос и неизменного вдохновителя кагулярства.

В общем, образовался самый настоящий боевой отряд, вышедший, кажется, на первое задание. Один из троих подмастерьев был Анри Бетанкур – будущий зять Шуллера. Второй – Франсуа де Гросувр, а третий – Франсуа Миттеран.


* * *




Примечание публикатора

После войны Эжен Шуллер, памятуя о кагулярском прошлом, поставил Миттерана директором своего издательского дома, а Бетанкура ввел в высшее руководство компании «Лореаль». Судя по этим и другим поступкам Шуллера, свои кагулярские связи он чтил и сохранял. Должно быть, он, как и многие другие его собратья по ордену, до конца жизни ощущал себя кагуляром, верным клятве на французском знамени и девизу кагуляров: «Ad malorem Galliae gloriam» («К вящей славе Галлии» (лат.).

Франсуа Миттеран вёл себя похожим образом, ведь когда он стал президентом Франции, то кагуляр Гросувр тоже занял значимое место на политическом Олимпе.



* * *

Я готов поклясться, что видел Гросувра и Миттерана, хотя верят мне далеко не все. Даже те, кто признаёт, что де Гросувр и Миттеран были кагулярами, зачастую не допускает даже мысли, что те участвовали в реальных убийствах. Меня уверяют, что это не доказано, но я-то видел! Видел этих людей собственными глазами на Университетской улице!

Филиоль подбежал прямо к автомобилю, выхватил из-под полы пальто короткий штык, превращённый в подобие ножа с деревянной рукоятью, и метнул, явно целясь в шею Леона Блюма. Шофер мгновенно обернулся и успел выбросить руку, как бы полуобняв Блюма. Острие штыка пронзило шоферскую ладонь, лишь коснувшись шеи еврея-депутата и, увы, не причинив ему сколько-нибудь серьёзного вреда.

Увидев, что Блюм остался жив, Миттеран, Бетанкур и Гросувр вытащили из карманов пиджаков отточенные бритвы, явно собираясь прийти на помощь Филиолю.

Спасение совершенно неожиданно пришло Блюму со стороны рабочих, которые производили ремонт в близстоящем доме. Они спрыгнули с лесов прямо в автомобиль, и тройка кагуляров бросилась назад, в глубь траурной процессии, где сразу благополучно скрылась. Такая вот вышла незадача!

Блюм отделался легким испугом и продолжил свою поездку. Филиоль был в бешенстве и нещадно ругал за нерасторопность тройку своих учеников. Он считал, что если бы они действовали быстрее, Блюм оказался бы уже на том свете.

Как я думаю, это была первая акция Секретного комитета революционного национального действия – проба пера или как вам ещё угодно это назвать. Впереди ожидались кровавые представления, привлекшие внимание всей Франции.

И напоследок – одно мое соображение, но не совсем личное. Это точка зрения многих людей моего политического круга, фашистского круга, касательно Леона Блюма, который явился своего рода катализатором в процессе становления тайного общества кагуляров.

Да, Делонкль, Филиоль и некоторые другие покинули заседание лиги «Аксьон Франсез» после провала фашистской революции 6 февраля 1934 года, потребовав действия. Однако невозможно спорить с тем фактом, что первая попытка действия с их стороны была предпринята в 1936-м, то есть через два года, а реально все началось только в 1937 году.

Что же наконец подвигло кагуляров к действиям? Вопрос интересный, и у меня есть на него ответ – Секретному комитету революционного национального действия чрезвычайно помог Леон Блюм. Да, да, именно он. Уже в 1936-м его стали резко выдвигать на самый верх, а в 1937 году он уже возглавил Кабинет министров.

Еврей – глава Кабинета министров… Этого французская душа просто не в состоянии была вынести и никогда не сможет вынести. Уж поверьте мне! Вот почему терпение членов Секретного комитета лопнуло. Далее сидеть в бездействии, копируя «Аксьон Франсез», было уже никак нельзя. Вот и пришлось срочно, незамедлительно действовать, не задумываясь о законе и морали. В результате национальный протест против засилья евреев в государственных структурах был выражен слишком жестко, но протест был абсолютно естественный. Я и мои друзья в этом полностью убеждены.

Я и сейчас убеждён в том, что кошмарные убийства 1937 года и вообще дикий всплеск кагулярства – это прямая реакция на премьерство Леона Блюма. Конечно, появление правительства «Народного фронта» было для нас крайне неприятно, но всё-таки красной тряпкой для быка-народа явился именно премьер-еврей. Если бы не Леон Блюм, ставший лидером социалистов, а потом и главой Кабинета министров, то, может, ничего бы и не случилось: кагуляры так бы и не проснулись.

Как я не раз говорил, евреям присуща исключительная самоуверенность, которая часто пересиливает в них страх, и они начинают очень уж высовываться, так что это выводит нас из состояния равновесия и провоцирует на протест. В общем, спасибо неуважаемому мною Леону Блюму за его исключительную наглость. Именно она-то и вынудила Францию очень остро (может, даже слишком остро) реагировать. Именно вынудила! И в этой связи хочу высказать ещё одно соображение.

Конечно, кагуляры – члены Секретного комитета революционного национального действия – вели себя жутко, дико. Но почему они одни должны отвечать за это пред историей? Я считаю, что виноват также и тот, кто вызвал их бешеный гнев, так что моральную ответственность за деятельность Секретного комитета в данном случае должен нести господин Леон Блюм.

Такова моя окончательная позиция – последнее слово приговоренного к казни.

Мне скажут, что это позиция фашиста… Не стану отрицать. Да, позиция фашиста. Но как же может быть иначе? Я ведь фашист, чего никогда и не пытался скрывать. Ну и позиция моя, соответственно, вполне фашистская.

Мне скажут, без сомнения, что я пытаюсь оправдать кагуляров. А вот с таким утверждением я уже никак не могу согласиться. Наоборот, я выступаю обвинителем против них, однако совсем не хочу, чтобы всю вину свалили на одних лишь кагуляров. Евреи не должны действовать безнаказанно, им следует нести свою, соразмерную долю ответственности. Я пекусь только об этом, вернее, призываю к этому.


* * *

Итак, неудачное покушение на Леона Блюма было своего рода прологом к событиям 1937 года, а точнее, это была только первая часть пролога, потому что в 1936 году кагуляры осуществили и вторую акцию – успешную с точки зрения их самих, но отвратительную по мнению многих парижан.

Что же касается лично меня, то я резко настроен против евреев и вообще против изменников всякого рода, но вместе с тем я решительно не одобряю кровавых кагуляровских представлений, считаю их позорными и только порочащими чистые идеалы фашизма.

19 октября 1936 года в Венсенском парке, на лужайке пред симпатичнейшим двухэтажным строением (я имею в виду здание бывших королевских конюшен), было обнаружено лежащее ничком тело молодого человека.

Лицо его было погружено в траву, ещё густую, но уже не зеленую, а желтовато-золотистую. Из шеи молодого человека торчал короткий штык с самодельной рукояткой. Была пробита сонная артерия, так что земля вокруг вся пропиталась густой кровью и образовывала вокруг головы убитого нечто вроде пурпурного нимба. Отвратительное, но по-своему живописное зрелище.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/efim-kurganov/kagulyary/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Алис Саприч пережила своего возлюбленного Робера Бразильяка более чем на 50 лет. Как киноактриса (она также играла в театре и выступала на эстраде с песнями) прославилась через много лет после того, как Бразильяк был расстрелян. Слава пришла к ней в 1971 году вместе с фильмами «Мания величия» и «Гадюка в кулаке». С 1950 по 1989 год Алис Саприч сыграла в кино не менее 70 ролей. Интересно, что она была армянка родом из Стамбула и никак не вписывалась в ту идею чистоты латинской расы, за которую так страстно ратовал Бразильяк. Кстати, Алис Саприч в самом деле была мила и незабываема, но не из-за красоты, как кто-то из читателей мог подумать, а благодаря исключительной резкости своих черт. Многие даже считали эту женщину безобразной (примечание публикатора).




2


Серж Александр Ставиский родился в 1886 году на территории Российской империи, в Киевской губернии. В возрасте 12 лет переехал во Францию вместе с родственниками. В 1910 году получил французское гражданство. Неоднократно задерживался французской полицией за финансовые злоупотребления и мошенничество. Известность приобрёл после так называемого «дела Ставиского», когда при попустительстве властей отделение банка «Муниципальный кредит» («Crеdit municipal») в городе Байонна выпустило в обращение фальшивые чеки на предъявителя на огромную сумму в 25 миллионов франков. Также были выпущены фальшивые векселя, но французская общественность была возмущена даже не этим, а тем, что многочисленные знакомые Ставиского из высших эшелонов власти всячески препятствовали аресту Ставиского и расследованию этого дела. У многих наблюдателей появились подозрения, что представители власти сами участвовали в афере, получая с этого определённый процент. Фактически же были арестованы и осуждены лишь несколько человек – например, байоннский мэр, являвшийся также депутатом парламента. Афера Ставиского привела к глубокому политическому кризису во Франции и попытке фашистского путча в Париже 6 февраля 1934 года. По официальной версии Ставиский покончил жизнь самоубийством, застрелившись 8 января 1934 года, однако есть основания утверждать, что на самом деле он был застрелен.