Книга - Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата

Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата
Павел Елисеевич Щёголев


Мифы и правда истории
Алексеевский равелин Петропавловской крепости – самая таинственная тюрьма Российской империи для важнейших государственных преступников. О тех, кто был заключен в ее стенах, не знали ни чины комендантского управления, ни те, кто служил в этой тюрьме. Сюда попадали исключительно по личному повелению царя – и мало кто покидал «Секретный дом». Книга Павла Елисеевича Щёголева (1877–1931), историка литературы и общественного движения, состоит из очерков разных лет, посвященных узникам Алексеевского равелина. Герои книги – князь С.В. Трубецкой, Н.Г. Чернышевский, Д.В. Каракозов, М.С. Бейдеман, С.Г. Нечаев, М.А. Бакунин.





Павел Щёголев

Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата



© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru




I. Любовь в равелине. (С.В. Трубецкой)





1


Это случилось в С.-Петербурге весной 1851 года, в первых числах мая.

Император Николай только что отбыл по важным государственным делам в Варшаву на свидание с прусским королем; отсюда он проехал в Ольмюц и виделся с австрийским императором. Вместе с Николаем уехал и всегдашний его спутник в путешествиях начальник III Отделения и шеф корпуса жандармов князь А.Ф. Орлов. Наследник цесаревич Александр Николаевич остался править столицей, а править III Отделением стал генерал-лейтенант Л.В. Дубельт, правая рука графа Орлова. Ежедневно летели из С.-Петербурга фельдъегери и курьеры с краткими докладами Дубельта своему шефу обо всем выдающемся, о всех петербургских происшествиях, не только «для распоряжения», но и «для сведения». Эти доклады граф читал сам, на полях писал резолюции и просто мнения и давал на прочтение Николаю.

5 мая случилось происшествие, не имевшее никакого отношения к революционным проискам, лишенное какого бы то ни было политического и государственного значения, но оно кончилось заключением в важнейшей государственной тюрьме – Алексеевском равелине. Событие это привлекло такой повышенный к себе интерес как в верховном носителе русской государственной власти, поглощенном в это время высокой дипломатической игрой с немецкими монархами, так и в высших представителях правительства; вызвало такой прилив жандармской энергии и привело к такому взрыву административного восторга, какой обычно наблюдался в моменты острой борьбы с революционной гидрой; история, разыгравшаяся вокруг этого происшествия, в своих бытовых подробностях необычайно красочна и характерна для последних лет николаевской России, снаружи как будто мощно блестящей, внутри уже развалившейся и прогнившей, характерна для системы блестяще организованного беспорядка, каким, в сущности, была николаевщина.

6 мая Дубельт доложил наследнику:

«Вчера вечером у сына коммерции советника Жадимировского похищена жена, урожденная Бравура. Ее, как дознано, увез отставной офицер Федоров, но не для себя, а для князя Сергея Васильевича Трубецкого. Федоров привез ее в дом брата своего, на Караванной, где и передал князю Трубецкому; так, по крайней мере, уверяет муж, который с давнего времени заметил, что князь Трубецкой обратил на жену его какое-то особенное внимание и был с нею в тайной переписке. Докладывая о сем Вашему Императорскому Высочеству, осмеливаюсь испрашивать соизволения донести об этом случае графу Орлову». Александр Николаевич надписал на докладе Дубельта: «Я давно этого ожидал, ибо никакая мерзость со стороны князя Сергея Трубецкого меня не удивляет».

7 мая Дубельт донес о случае графу Орлову, присоединив самое последнее известие: «Сейчас узнал, что полиция окружила дом князя Трубецкого для отыскания жены Жадимировского». Граф Орлов, прочитав доклад Дубельта, наложил резолюцию: «Происшествие довольно скверное по своему соблазну, тем более что государю, как и всем, кн. С. Трубецкой известен закоренелым повесой».

Оставаясь в стороне от полицейских розысков, Дубельт с беспечностью продолжал сообщать наследнику и графу Орлову подробности пикантного происшествия.

10 мая он доложил наследнику: «В городе носятся слухи, что князь Трубецкой с женою Жадимировского бежали за границу чрез Финляндию, что она переоделась в мужское платье, а он выбрил себе бороду, достал четыре, на разные имена, паспорта и у своих родных 40 т[ысяч] руб. серебром и что они уже находятся в Стокгольме». Наследник подчеркнул слова доклада «достал у своих родных 40 т[ысяч]» и не без иронии надписал сбоку: «Последнее вероятно».

11 мая Дубельт в своем ежедневном донесении Орлову повторил буквально свой доклад наследнику и единственно для развлечения графа сделал еще добавление: «А графиня Разумовская рассказывает, что они, напротив, уехали в Тифлис и что князь Трубецкой через два месяца продаст Жадимировскую в сераль турецкому султану». Но столь беспечное отношение должно было моментально исчезнуть после изъявления высочайшей воли.

12 мая граф Орлов в своем докладе царю сообщил: «По полученным сведениям, в С.-Петербурге совершенная тишина и, благодаря бога, все благополучно. Но должен сказать Вашему Величеству, что ни жены Жадимировского, ни кн. Сергея Трубецкого по сие время отыскать не могут». Вот тут-то и произошло высочайшее волеизъявление: «Стыдно, что не нашли, надо Дубельту взять для того строгие меры», – написал царь. Пересылая листок с этой резолюцией из Варшавы в Петербург к Дубельту, граф Орлов хотел немного смягчить тяжелое впечатление, которая должна была произвести на Дубельта царская резолюция, и приписал: «Вот собственноручная отметка государя, я ему говорил, что это не наше дело, а местной полиции, но он возразил, чтобы я написал к тебе, чтобы все средства к отысканию употреблены были. Непременно исполни». А немного позже, читая помянутое выше донесение Дубельта, граф Орлов вернулся к обиде, причиненной своему помощнику. «Справедливы ли эти слухи или нет, неизвестно, и потому непременно должно достичь правды. Часто бывает, что распускают эти слухи или сами виновники, или их приверженцы. Я должен тебе сказать, что я сегодня опять осмелился спорить с государем, что по этому делу мы не виноваты, сей разговор зашел оттого, что он мне сказал, что он велел сделать тебе замечание. Я опять ему повторил, что сие принадлежит к обязанностям местной полиции, что, когда у нас требуют пособия, мы никогда не отказывали, но даже и с общими усилиями человеку, личность скрывая, из Петербурга выехать легко и найти его весьма трудно, когда прежде он…» [Последняя фраза невразумительна, но так нередко выражался граф Орлов.][1 - В квадратных скобках – комментарии автора. – Примеч. ред.]




2


Как старая полковая лошадь, услышавшая звук трубы, пришел в движение и волнение отец и командир Леонтий Васильевич Дубельт, узнав высочайшую волю. Он стал распоряжаться. В погоню за Трубецким он немедленно отправил жандармских офицеров: поручика Чулкова до Тифлиса и поручика Эка до Одессы. Поручикам была дана подробная инструкция и разрешение «в случае надобности быть в партикулярном платье». Поручики должны были, «стараясь всемерно, открыть и задержать беглецов, а по задержании отправить немедленно в С.-Петербург с особым жандармским офицером или при себе и с двумя конвойными жандармами, а г-жу Жадимировскую подобным же образом, но отдельно от него, через несколько часов позже и в особом экипаже». Поручики были снабжены подорожными на три лошади, открытыми листами об оказании им содействия со стороны местных властей и отношениями к высшим начальникам – кавказскому наместнику графу М.С. Воронцову для поручика Чулкова и к исправляющему должность новороссийского и бессарабского генерал-губернатора ген. – лейт. Федорову для поручика Эка. Кроме того Дубельт предложил окружным жандармским властям оказать всяческое содействие поручикам. Управляющий 6-м округом корпуса жандармов в Тифлисе полковник Юрьев обязан был содействовать поручику Чулкову, управляющий 5-м округом ген. – лейт. Шнель в Одессе – поручику Эку. Но так как Трубецкой мог скрыться в Финляндию, то Дубельт предписал гельсингфорсскому жандармскому полковнику Рененкампфу «произвести немедленно самое верное дознание: не были ли беглецы в Або, Гельсингфорсе и в окрестностях этих городов или не проезжали ли другой дорогою по направлению к границе и т. д.». Рененкампфу были сообщены приметы бежавших: «Кн. Трубецкой высокого роста, темно-русый, худощав, имеет вид истощенного человека, носит бороду. Г-жа Жадимировская очень молода, весьма красивой наружности, с выразительными глазами». Жандармское рвение разыгралось вовсю. Корпуса жандармов капитан Герасимов доложил Дубельту: «Трубецкой с Жадимировской, как слышно, проживают в Воронежской губернии». Тотчас же III Отделение потребовало самых тщательных разысканий в Воронежской губернии от воронежского губернатора Лангеля и воронежского жандармского полковника Каверина. Но распоряжался не только Дубельт: и с. – петербургский военный генерал-губернатор Шульгин от себя вошел в сношение с кавказским наместником и исправляющим должность новороссийского и бессарабского генерал-губернатора.

Итак, полицейский и жандармский аппарат был приведен в действие и пущен полным ходом. Было написано и отправлено огромное количество всяческих предписаний, донесений и т. д., разосланы гонцы, потревожен ряд местных властей… из-за чего? Из-за какой государственной нужды?..

Первые попытки к изловлению романтической пары были неудачны. На след напали, но догнали их не скоро. 15 мая Дубельт в своем обычном донесении графу Орлову известил графа, что «квартальный Гринер, командированный не III Отделением, а до него петербургским генерал-губернатором Шульгиным для отыскания кн. Трубецкого и Жадимировской, донес, что они были в ночь на 7 мая в Крестцах и оттуда отправились по Московскому тракту, а Гринер поехал их догонять». Граф Орлов рекомендовал Дубельту не доверять этому сообщению: «Не верю, – написал он на докладе, – он должен быть за границей: это распускают его друзья». 17 мая Дубельт сообщал новые вести о розысках Гринера: «Квартальный надзиратель Гринер, приехав в Москву, узнал, что кн. Трубецкой и Жадимировская выехали из Москвы по направлению к Туле 9 мая; Гринер испросил у графа Закревского курьерскую подорожную и отправился догонять бежавших». Но граф Орлов продолжал не верить: «И это меня не удовлетворяет, надобно быть дураку такое взять направление», – отметил он на записке Дубельта. В это время внимание графа делилось между двумя событиями: поисками квартального Гринера и только что состоявшимся в Ольмюце свиданием трех монархов (русского, прусского и австрийского). И непосредственно после заметки о Гринере граф Орлов продолжал свою запись любопытнейшим сообщением о последнем событии, которое по важности в глазах графа, да и самого царя, почти шло в уровень с делом Трубецкого. Это сопоставление записей, эта связь событий дает ключ к проникновению в психологическую сущность вещей той эпохи. «Сегодня 20, – пишет граф Орлов, – мы [т. е. государь и он] возвратились из Ольмюца, т. е. 19 мы уже ночевали в Скерневицах, откуда сегодня после обедни в лагере при Ловиче государь сюда приехал; от смотров я так устал, что не знаю, что и делать, впрочем, должен признаться, что весело сердцу русскому видеть, на какую степень царь поставил Россию во всей Европе. Свидание с королем прусским обошлось гораздо лучше, нежели я полагал, сперва дружественно, а потом совершенно родственно. Молодой император [речь идет о Франце-Иосифе] принял царя, как отца и избавителя, со всеми почтенными его генералами, как представителями целой армии; словом сказать, были видны общий восторг и истинное благодарение. Фельдмаршал наш был принят отменно, и нас, ничтожных, сильно ласкали. Войска много сделали успехов, мы видели до 25 тыс. под ружьем. Много, что рассказать, но устал и лично расскажу. Но со всем тем, со всею поверхностною тишиною дремать не надо и держать ухо востро: время пришло, что всем благомыслящим надо соединиться вместе и идти против одного общего врага, безначалия и злодейства. Будем смотреть, чтобы зараза эта не проникла к нам. Да сохранит нас бог. Государю цесаревичу засвидетельствуй мое почтение и благодари его за милостивое ко мне воспоминание, которое передал мне вчерашний курьер». Но если с молодым императором и прусским королем все обстояло хорошо, то хорошее настроение портил квартальный Гринер: «Квартальный офицер Гринер, посланный преследовать князя Трубецкого и жену Жадимировского, доехав до Тулы, возвратился в Петербург, по той причине, что у него не стало денег, – а как, с одной стороны, ему в Крестцах и Москве станционные смотрители описали наружность лиц, проехавших по подорожной отставного офицера Федорова и Жадимировской, а с другой – Государь Император на записке Вашего Сиятельства изволил написать, чтобы я принял строгие меры к отысканию князя Трубецкого и Жадимировской, чего я до сего времени делать не имел права, то независимо от распоряжений, сделанных генерал-губернатором, я счел нужным послать и послал, по тракту к Тифлису и Одессе, двух офицеров для отыскания бежавших». Это сообщение о Гринере взорвало Николая Павловича: собственной своей рукой карандашом он «соизволил начертать»: «Непростительно, что Гринер не вытребовал денег от губернатора, предъявив, зачем послан; подобные глупости делаются только у нас; за это Гринера посадить до окончания дела под арест…»

О Гринере Дубельт сообщал в начале своего донесения, в конце его он возвращался вновь к делу Трубецкого и своей обиде: «Сию минуту получил я уведомление Вашего Сиятельства от 14 мая. Ваше Сиятельство, не поверите, с каким сокрушенным сердцем читал я о том, что Государь Император повелел сделать мне замечание. Скажите сами, чем же я виноват? Ведь я не имею власти распорядительной, следовательно, мог ли я, имел ли я право вмешиваться в дело, зависящее непосредственно от распоряжения генерал-губернатора. Но лишь только получил я записку Вашего Сиятельства от 12 мая, на которой Его Величество изволил написать: «Надо Дубельту принять строгие меры» – я в ту же минуту начал распоряжаться, как изволите усмотреть из вышеписанного моего донесения, и с той минуты делаю все, чтоб поймать бежавших и, доколе станет у меня разумения и силы, не упущу ничего, чтоб исполнить волю моего государя».

Действительно, Дубельт лез из кожи. 21 мая он сообщал графу: «Беспрерывно думая, как отыскать князя Трубецкого, я просил позволения генерал-губернатора видеться с арестованным Федоровым. Он дозволил мне видеть его завтра. Ежели Федорову известно, куда скрылся князь Трубецкой, то я постараюсь выведать у него об этом». 23 мая Дубельт донес о результатах посещения Федорова и самоличного воздействия на него: «Отставной штаб-ротмистр Федоров, которого я долго допрашивал, уверяет честным словом, что похищение жены Жадимировского совершилось следующим образом: князь Трубецкой просил Федорова стать с каретою у английского магазина и привезти к нему ту женщину, которая сядет к нему в карету.

Федоров желал знать, кто та женщина, но Трубецкой отвечал, что скажет ему о том завтра, и Федоров, не подозревая, чтоб тут было что-либо противузаконного, согласился на просьбу Трубецкого, приехал к английскому магазину и лишь только остановился, то женщина, покрытая вуалем, села к нему в карету и сказала: «Au nom de Dieu, dеp?chons nous» [ «Ради бога, быстрее» (фр.).].

Федоров, дав князю Трубецкому слово не смотреть на нее и не говорить с нею, сдержал слово и привез ее к Трубецкому, который ожидал ее у ворот Федорова дома. Тут карета остановилась, она вышла и, быв встречена Трубецким, сейчас с ним удалилась.

Далее, утверждает Федоров, он ничего не знает. Что же касается до того, что по открытым следам князь Трубецкой уехал в Тифлис, то это Федоров объясняет так: он, по болезни, хотел ехать на Кавказ и оттуда посетить Тифлис; для этого он приготовил себе подорожную, которая и лежала у него в кабинете на столе, и только на другой день побега Трубецкого заметил он, что подорожная у него похищена.

Подорожная Федорова, взятая им под предлогом поездки в Тифлис, бросает на него тень сильного подозрения, что он знал о намерении князя Трубецкого и способствовал его побегу, но, несмотря на то, что я именем государя требовал говорить истину, он, без малейшего замешательства, клянясь богом и всеми святыми, утверждал, что более того, что пояснено им выше, ему ничего не известно».

Дубельт немного успокоился, когда получил от графа Орлова записку от 23 мая из Варшавы. «Я государю показывал твою записку, он одобрил взятые тобой меры и нимало не гневается на тебя, все обратилось теперь на непомерную глупость посланного полицейского офицера, из всего видно, что ему приказания даны от начальника весьма обыкновенные».




3


А тем временем жандармские поручики уносились на курьерских все дальше и дальше, не успевая считать верстовые столбы, по следам Трубецкого. Они установили, что князь прибыл в Москву в полночь 9 мая и в три часа утра выехал на Тулу, с 9 на 10 мая он переехал за Тулой станции Ясенки и Лапотково. Отсюда поворот на тракт к Воронежу. Добравшись до этого пункта, поручики здесь расстались: поручик Эк покатил на Орел, Курск, Харьков, Полтаву, Елисаветград, Николаев в Одессу, а поручик Чулков отправился на Воронеж, Новочеркасск, Ставрополь, Тифлис и дальше. 12 июня поручик Эк после бешеной гонки вернулся в Петербург и доложил, что все, предписанное инструкцией, он выполнил, но следов князя Трубецкого не нашел. В оба конца поручик Эк сделал 4058 верст.

Посчастливилось поручику Чулкову. 30 мая в 6 часов вечера он прикатил в Тифлис прямо к управляющему 6-м округом корпуса жандармов полковнику Юрьеву. Самого полковника не случилось дома: пакет III Отделения распечатал старший адъютант майор Сивериков и немедленно вместе с Чулковым направился к начальнику гражданского управления в Закавказском крае князю Бебутову. Бебутов вскрыл пакет на имя князя Воронцова и поручил майору Сиверикову предпринять экстренно все необходимые розыски. Сивериков дознался, что князь Трубецкой приехал в Тифлис в 11 часов утра 24 мая и на другой день выехал на вольных лошадях по направлению к Кутаису. Князь Бебутов направил за ним поручика Чулкова с открытым предписанием. В Кутаисе Чулков узнал, что беглецы выехали в Редут-Кале. О его дальнейших похождениях князь Бебутов сообщал в III Отделение: «Не найдя возможности в 16 верстах за Кутаисом переправиться через реку Губис-Цкали, по случаю разлития ее, поручик Чулков возвратился в Кутаис и, явившись к управляющему Кутаисской губернией вице-губернатору полковнику Колюбакину, объяснил ему о цели своей поездки. Вследствии чего полковник Колюбакин тотчас командировал кутаисского полицеймейстера штабс-капитана Мелешко, который, прибыв в Редут-Кале 3 июня, нашел там князя Трубецкого и Жадимировскую, собиравшихся к выезду за границу, и первый из них тотчас арестован».

Наконец Дубельт мог вздохнуть свободно. 26 июня он доложил графу Орлову: «Сию минуту получил я из Тифлиса частное известие, что посланный мною поручик Чулков поймал князя Трубецкого и жену Жадимировского. Между тем, независимо от официального донесения, которое еще не получено, старший адъютант 6-го корпуса жандармов майор Сивериков пишет к нашему дежурному штаб-офицеру полковнику Брянчанинову следующее: «Князь Трубецкой захвачен в Редут-Кале, за два часа до отправления его в море, и 8 июня доставлен в Тифлис, где и посажен на гауптвахту, а г-жа Жадимировская приехала в Тифлис с поручиком Чулковым только вчера и остановилась в гостинице Чавчавадзева. Выезд из Тифлиса будет не прежде 14 июня, потому что не готовы экипажи, в которых их отправят. У князя Трубецкого найдено денег 842 полуимпериала и несколько вещей, но совершенно незначительной ценности».

Прочел граф Орлов доклад Дубельта и немедленно представил его царю, надписав: «Вот некоторые подробности по поимке князя Трубецкого». Царь положил резолюцию: «Не надо дозволять везти их ни вместе, ни в одно время и отнюдь не видеться. Его прямо сюда в крепость, а ее в Царское Село, где и сдать мужу». 29 июня был доставлен в Петербург князь Трубецкой, а 30 июня с поручиком Чулковым прибыла Жадимировская.

Навстречу поручику Чулкову послан был из Петербурга офицер с приказанием, чтобы Чулков с Жадимировскою ехал прямо в Царское Село, но Чулков разъехался с офицером и прибыл в Петербург. Дубельт в ту же минуту отправил его в Царское Село вместе с Жадимировскою, так что «здесь ее решительно никто и не видел», – по уверению Дубельта в докладе 30 июня. В этом докладе Дубельт сделал приписочку о душевном состоянии изловленных влюбленных: «Кн. Трубецкой все полагал, что его везут в III Отделение, и во время всей дороги был покоен, но когда он увидел, что его везут на Троицкий мост и, следовательно, в крепость, – заплакал. Жадимировская всю дорогу плакала».

Комендант С.-Петербургской крепости генерал-адъютант Набоков 29 июня представил всеподданнейший рапорт: «Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу, что доставленный во исполнение Высочайшего Вашего Императорского Величества повеления отставной штаб-капитан князь Сергей Трубецкой сего числа во вверенной мне крепости принят и помещен в дом Алексеевского равелина, в покое под № 9».

На этом рапорте Николай Павлович изложил свою волю: «Вели с него взять допрос, как он осмелился на сделанный поступок, а к Чернышеву – об наряде военного суда по 3 пунктам: 1) за кражу жены чужой; 2) кражу чужого паспорта; 3) попытку на побег за границу, и все это после данной им собственноручной подписки, что вести себя будет прилично. О ней подробно донести, что говорит в свое оправдание и как и кому сдана под расписку».

Граф Орлов отослал рапорт Дубельту при следующей записке: «По приложенной бумаге и собственноручным решениям ты увидишь, любезный друг Леонтий Васильевич, волю государеву.

На мой вопрос, что мужа нет в Царском Селе, а он в Москве, высочайше повелел остановиться в Царском Селе, уведомить мать ее, чтоб она приехала за дочерью, и сдать ее матери, взять с нее расписку, то есть с матери. Нашими жандармами он доволен и что ты все дело своими распоряжениями поправил, но издержки все велел обратить на счет генерала Шульгина и Галахова, невзирая на мои по сему предмету возражения».

Так излился царский гнев, искусно отведенный графом Орловым от III Отделения на голову высшей столичной полиции. Генерал Шульгин – петербургский генерал-губернатор, а Галахов – обер-полицеймейстер. Можно представить себе изумление и огорчение полицейских генералов. Сумма, истраченная на поиски Трубецкого, была весьма значительна по тому времени: 2272 р. 72 5/7 к. серебром. Присылая свою половину, Шульгин писал графу А.Ф. Орлову: «Не могу умолчать пред Вашим Сиятельством, что последовавшее в настоящем случае повеление тем более для меня чувствительно и прискорбно, что я опасаюсь встретить в нем высочайший гнев, более всего меня тяготящий…» Надо сказать, что впоследствии, в добрый час, граф Орлов передоложил царю вопрос об издержках, и царь приказал вернуть деньги полицейским генералам и взыскать их с подсудимого, князя Трубецкого.




4


Поручик Чулков представил следующий рапорт о Жадимировской, доложенный самому Николаю: «Жена Жадимировского во время следования из Редут-Кале до Тифлиса чрезвычайно была расстроена, беспрерывно плакала и даже не хотела принимать пищу. От Тифлиса до С.-Петербурга разговоры ее заключались только в том: что будет с князем Трубецким и какое наложат на него наказание. Приводила ее в тревогу одна только мысль, что ее возвратят мужу; просила, чтобы доставить ее к генерал-лейтенанту Дубельту, и при уверении, что ее везут именно в III Отделение, успокаивалась. Привязанность ее к князю Трубецкому так велика, что она готова идти с ним даже в Сибирь на поселение; если же их разлучат, она намерена провести остальную жизнь в монашестве. Далее и беспрерывно говорила она, что готова всю вину принять на себя, лишь бы спасти Трубецкого. Когда брат ее прибыл в Царское Село для ее принятия, он начал упрекать ее и уговаривать, чтобы забыла князя Трубецкого, которого поступки в отношении к ней так недобросовестны. Она отвечала, что всему виновата она, что князь Трубецкой отказывался увозить ее, но она сама на том настояла. Когда привезли ее к матери, то она бросилась на колени и просила прощения, но и тут умоляла, чтобы ее не возвращали к мужу. Расписку г-жи Кохун (матери Жадимировской) при сем представить честь имею».

Генерал Дубельт учинил допрос Жадимировской и 8 июля доложил при представлении ее показаний и свое мнение: «Я расспрашивал г-жу Жадимировскую, и, кроме изложенных в прилагаемой записке обстоятельств, она решительно ничего не показывает, кроме некоторых подробностей о дурном с нею обращении мужа, которое доходило до того, что он запирал ее и приказывал прислуге не выпускать ее из дома. Ей 18 лет, и искренности ее показания, кажется, можно верить, ибо она совершенный ребенок. Мать и отчим Жадимировской приносят свою благоговейную признательность государю императору за возвращение им дочери и за спасение ее еще от больших, угрожающих ей несчастий».

Вот как изложила свой роман Лавиния Александровна Жадимировская:

«Я вышла замуж за Жадимировского по моему собственному согласию, но никогда не любила и до нашей свадьбы откровенно говорила ему, что не люблю его. Впоследствии его со мною обращение было так невежливо, даже грубо, что при обыкновенных ссорах за безделицы он выгонял меня из дома, и, наконец, дерзость его достигла до того, что он угрожал мне побоями. При таком положении дел весьма естественно, что я совершенно охладела к мужу и, встретив в обществе князя Трубецкого, полюбила его. Познакомившись ближе с Трубецким, не он мне, а я ему предложила увезти меня, ибо отвращение мое к мужу было так велико, что если бы не Трубецкому, то я предложила бы кому-либо другому спасти меня. Сначала он не соглашался, но впоследствии, по моему убеждению, согласился увезти меня, и карета была прислана за мною. Меня привезли к дому Федорова, но знал ли Федоров наши условия с Трубецким, мне решительно неизвестно. У дома Федорова встретил меня Трубецкой; мы вышли за заставу, где ожидал нас тарантас, и, таким образом, отправились мы по дороге к Москве. Следовали мы по подорожной Федорова и, как я слышала, князь Трубецкой заплатил будто бы Федорову за его подорожную девятьсот рублей серебром. Другой причины к моему побегу не было, и другого оправдания привести я не могу, кроме той ненависти, которую внушил мне муж мой».




5


В холодных, сырых стенах Алексеевского равелина переживал свой знойный роман князь Трубецкой. В ответ на предложение дать показание надо было собрать свои мысли, свои чувства и рассказать свою интимную историю. Но прежде чем привести это необычное произведение тюремного творчества, пора наконец войти в некоторые подробности о личности романического узника Алексеевского равелина.

Князь Сергей Васильевич Трубецкой родился в 1815 году. Один из сыновей блестящего генерал-адъютанта Александра I князя Василия Сергеевича, князь принадлежал к высшему кругу русской аристократии. Из камер-пажей вступил на службу на 18-м году жизни корнетом в Кавалергардский полк. Служба в кавалергардах была скорее вереницей шалостей, кутежей, проказ и проделок, которым предавалась в виде обычного времяпровождения золотая молодежь того времени, в особенности кавалергардская. Эта пора кавалергардской жизни весьма памятна русской литературе, потому что в атмосфере этой беспечной жизни развился пышным цветом Жорж Дантес, убийца Пушкина. В 1834 году князь Трубецкой, «за известную Его Имп. Высочеству шалость», был переведен в л. – гв. Гродненский гусарский полк. В день рождения нелюбимого полкового командира кавалергардская молодежь устроила примерные его похороны с факелами, пением – в этом заключалась известная шалость. В том же 1834 году Трубецкой был возвращен в Кавалергардский полк, но ненадолго. За разные шалости, проделанные в Новой Деревне, – за причинение ночью беспорядка и по жалобе жителей Новой Деревни, – в октябре 1835 года Трубецкой был переведен в Орденский Кирасирский полк и только через два года был возвращен в л. – гв. Кирасирский Ея Величества полк. В 1840 году был послан на Кавказ и прикомандирован к Гребенскому казачьему полку. Здесь он был сослуживцем и приятелем Лермонтова, вместе с ним участвовал в экспедиции генерала Голофеева и в бою при реке Валерике. И здесь, на Кавказе, Трубецкой был в рядах блестящей великосветской молодежи, к которой тянулся так Лермонтов. Он был свидетелем последних месяцев жизни поэта, под аккомпанемент его игры произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, также бывшим кавалергардом. Он был секундантом Мартынова, но его участие в дуэли было скрыто во время официального расследования. В 1842 году князь был переведен в Апшеронский полк и в следующем году вышел в отставку «для определения к статским делам». Трубецкой был женат на Е.П. Пушкиной, и его дочь от этого брака 7 января 1857 года вышла замуж за французского посла герцога Морни. Характеристику князя находим в воспоминаниях графини А.Д. Блудовой.

«Часто встречались мы тогда с Трубецкими. Это было семейство красавцев и даровитых детей. Старшие сыновья были уже скорее молодые люди, нежели отроки, и мы подружились со вторым, Сергеем, посколько можно подружиться на балах и вечеринках, ибо мы не были въезжи в дом друг к другу. Он был из тех остроумных, веселых и добрых малых, которые весь свой век остаются Мишей, или Сашей, или Колей. Он и остался Сережей до конца и был особенно несчастлив, или неудачлив (хотелось бы выразить понятие, которое так прискорбно к нему идет). Конечно, он был кругом виноват во всех своих неудачах, но его шалости, как ни были они непростительны, сходят с рук многим, которые не стоят бедного Сергея Трубецкого. В первой молодости он был необычайно красив, ловок, весел и блистателен во всех отношениях как по наружности, так и по уму; и у него было теплое, доброе сердце и та юношеская беспечность с каким-то ухарством, которая граничит с отвагой и потому, может быть, пленяет. Он был сорвиголова, ему было море по колено, и иногда, увы, по той причине, к которой относится эта поговорка, и кончил он жизнь беспорядочно, как провел ее: но он никогда не был злым, ни корыстолюбивым, и не приучен был в детстве к этой моральной выдержке, которая единственно может воспитать в человеке верность долгу и стойкость против искушений жизни. Жаль такой даровитой натуры, погибшей из-за ничего».

Отсутствием стойкости против искушений жизни графиня Блудова желает, очевидно, объяснить последний «беспорядочный» поступок его жизни – роман с Жадимировской, о котором она со стыдливым лицемерием умалчивает. Немудрено, что 35-летний князь с очаровательной внешностью, с таким сердцем, с таким прошлым подействовал на юное чувство молоденькой женщины. Что он нашел в этом романе, об этом он попытался рассказать на предложенный ему сейчас же по заключении в равелине вопрос от коменданта:

«Государь Император Высочайше повелеть соизволил взять с Вас допрос: как Вы решились похитить чужую жену, с намерением скрыться с нею за границу, и как Вы осмелились на сделанный Вами поступок. Почему имеете объяснить на сем же, со всею подробностью и по истине, с опасением за несправедливость подвергнуться строгой ответственности».

Князь Трубецкой ответил:

«Я решился на сей поступок, тронутый жалким и несчастным положением этой женщины. Знавши ее еще девицей, я был свидетелем всех мучений, которые она претерпела в краткой своей жизни. Мужа еще до свадьбы она ненавидела и ни за что не хотела выходить за него замуж. Долго она боролась, и ни увещевания, ни угрозы, ни даже побои не могли ее на то склонить. Ее выдали, как многие даже утверждают, несовершеннолетнею почти насильственно; и она только тогда дала свое согласие, когда он уверил ее, что женится на ней, имея только в виду спасти ее от невыносимого положения, в котором она находилась у себя в семействе, и когда он ей дал честное слово быть ей только покровителем, отцом и никаких других не иметь с нею связей, ни сношений, как только братских. На таком основании семейная жизнь не могла быть счастливою: с первого дня их свадьбы у них пошли несогласия, споры и ссоры. Она его никогда не обманывала, как до свадьбы, так и после свадьбы; она ему и всем твердила, что он ей противен и что она имеет к нему отвращение. Каждый день ссоры их становились неприятнее, и они – ненавистнее друг другу; наконец, дошло до того, что сами сознавались лицам, даже совершенно посторонним, что жить вместе не могут. Она несколько раз просила тогда с ним разойтись, не желая от него никакого вспомоществования; но он не соглашался, требовал непременно любви и обращался с нею все хуже и хуже. Зная, что она никакого состояния не имеет, и – я полагаю, чтобы лучше мстить, – он разными хитростями и сплетнями отстранил от нее всех близких и успел, наконец, поссорить ее с матерью и со всеми ее родными.

Нынешней весной уехал он в Ригу, чтобы получить наследство, и был в отсутствии около месяца. По возвращении своем узнал он через людей, что мы имели с нею свидания. Это привело его в бешенство, и, вместо того чтобы отомстить обиду на мне, он обратил всю злобу свою на слабую женщину, зная, что она беззащитна. Дом свой он запер и никого не стал принимать. В городе говорили, что он обходится с нею весьма жестоко, бьет даже, и что она никого не видит, кроме его родных, которые поносят ее самыми скверными и площадными ругательствами. Я сознаюсь, что тогда у меня возродилась мысль увезти ее от него за границу. Не знаю, почему и каким образом, но я имел этот план только в голове и никому его не сообщал, а уже многие ко мне тогда приставали и стали подшучивать надо мной, говоря, что я ее увезти хочу от мужа за границу. Эти шутки и все эти слухи многим способствовали решиться мне впоследствии ехать именно на Кавказ: я знал, что они до мужа дойдут непременно.

Вскоре после сего узнал я, что он своим жестоким обращением довел ее почти до сумасшествия, что она страдает и больна, что он имеет какие-то злые помышления, что люди, приверженные ей, советовали ей ничего не брать из его рук, что он увозит ее за границу, не соглашаясь брать с собою не только никого из людей, бывших при ней, но даже брата, который желал ее сопровождать, и, наконец, что этот брат, верно, также по каким-нибудь подозрениям с своей стороны, объявил ему, что он жизнью своею отвечает за жизнь сестры.

В это самое время я получил от нее письмо, в котором она мне описывает свое точно ужасное положение, просит спасти ее, пишет, что мать и все родные бросили ее и что она убеждена, что муж имеет намерение или свести ее с ума, или уморить. Я отвечал ей, уговаривая и прося думать только о своей жизни; вечером получил еще маленькую записочку, в которой просит она меня прислать на всякий случай, на другой день, карету к квартире ее матери.

Я любил ее без памяти; положение ее доводило меня до отчаяния; – я был как в чаду и как в сумасшествии, голова ходила у меня кругом, я сам хорошенько не знал, что делать; тем более что все это совершилось менее чем в 24 часа. Сначала я хотел ей присоветовать просить убежища у кого-нибудь из своих родных, но как ни думал и как ни искал, никого даже из знакомых приискать не мог; тогда я вспомнил, что когда-то хотел с Федоровым ехать вместе в Тифлис. На другое же утро я заехал к нему, дома его не застал; подорожная была на столе, я ее взял и отправился тотчас же купить тарантас. Я так мало уверен был ехать, что решительно ничего для дороги не приготовил. Тарантас послал на Московское шоссе, а карету послал на угол Морской с Невским. Она вышла от матери, среди белого дня, около шести часов; мы выехали за заставу в городской карете, потом пересели в тарантас и отправились до Москвы на передаточных, а от Москвы по подорожной Федорова. Я признаюсь, что никак не полагал делать что-либо противузаконное или какой-нибудь проступок против правительства; думал, что это частное дело между мужем и мною, и во избежание неприятностей брал предосторожности только, чтобы он или брат ее как-нибудь не открыли наших следов и не погнались за нами. Что мы не желали бежать за границу, на то доказательствами могут служить факты. Во-первых, за границу она должна была сама ехать: мне было гораздо проще и легче пустить ее и ехать после. Во-вторых, если бы имели намерение бежать за границу, то, во всяком случае, мы бы торопились и не ехали так тихо. От Тифлиса до Редут-Кале мы ехали 9 дней, везде останавливались, везде ночевали, между тем как из Тифлиса есть тысяча средств перебраться за границу в одни сутки, через сухую границу, которая в 125 верстах. В-третьих, когда нас арестовали в Редут-Кале, у нас была нанята кочерма или баркас в Поти, и с нами должен был отправиться таможенный унтер-офицер, которого по-тамошнему называют гвардионом. В Поти ожидали два парохода, которые должны были отправиться в Одессу. В-четвертых, наконец, у нас было слишком мало денег и никаких решительно бумаг, кроме подорожной Федорова, которая ни к чему не могла служить. Что подало повод этим слухам, это, я полагаю, бумага, по которой нас остановили и в которой было сказано арестовать: меня с женщиною, старающихся перебраться через границу, похитив 400 тысяч серебром денег и брильянтов на 200 тысяч серебром. Из-за нее мы теперь слывем по всему Кавказу за беглецов и за воров.

Когда мы уехали отсюда, я желал только спасти ее от явной погибели; я твердо был убежден, что она не в силах будет перенести слишком жестоких с нею обращений и впадет в чахотку или лишится ума. Я никак не полагал, чтобы муж, которого жена оставляет, бросает добровольно, решился бы идти жаловаться. Мы хотели только скрываться от него и жить где-нибудь тихо, скромно и счастливо. Клянусь, что мне с нею каждое жидовское местечко было бы в тысячу раз краснее, чем Лондон или Париж. Я поступил скоро, необдуманно и легкомыслием своим погубил несчастную женщину, которая вверила мне свою участь».




6


Князь Сергей Васильевич Трубецкой был посажен в равелин 29 июня 1851 года; 12 февраля 1852 года из равелина был освобожден уже не князь Сергей Трубецкой, а рядовой Сергей Трубецкой. Военный суд, наряженный над Трубецким, быстро закончил свое дело. Уже 9 августа 1851 года на докладе генерал-аудиториата последовала высочайшая конфирмация, по коей «за увоз жены почетного гражданина Жадимировского, с согласия, впрочем, на то ее самой, за похищение у отст[авного] шт[абс]-кап[итана] Федорова подорожной и за намерение ехать с Жадимировской за границу повелено князя Трубецкого, лишив чинов, ордена Св. Анны 4-й ст[епени] с надписью «За храбрость», дворянского и княжеского достоинств, оставить в крепости еще на 6 месяцев, потом отправить рядовым в Петрозаводский гарнизонный батальон под строжайший надзор, на ответственность батальонного командира».

Нескоро пришло облегчение участи рядового Сергея Трубецкого. Правда, уже в июле наследник ходатайствовал у Николая Павловича о переводе Трубецкого в войска Кавказского корпуса, и Николай выразился: «Я не буду против этого перевода, ежели получу сведение, что он служит». Но когда в ноябре 1852 года Дубельт представил доклад о переводе, Николай сказал, что еще рано. Только в мае 1853 года С. Трубецкой был произведен в унтер-офицеры с переводом в Оренбургские линейные баталионы, а 27 августа Николай написал: «Трубецкого отправить на службу туда, где есть случай к делу: в Аральск или в новый порт Петровский». В марте следующего года Оренбургского линейного баталиона № 4 унтер-офицер Трубецкой был произведен в прапорщики. Только после смерти Николая, 20 ноября 1855 года, за болезнью уволен со службы в чине подпоручика с установлением за ним секретного надзора. Было дано и специальное указание о невыдаче ему заграничного паспорта. 17 апреля 1857 года Трубецкому были возвращены права потомственного дворянства и княжеский титул, но секретный надзор за ним был сохранен и подтверждено запрещение выдавать заграничный паспорт. Князь Трубецкой поселился в своем имении Муромского уезда Владимирской губернии, и штаб-офицер корпуса жандармов, находившийся во Владимирской губернии, полковник Богданов 3-й время от времени доносил в III Отделение о поднадзорном. Между прочим, в одном из донесений жандармский штаб-офицер деликатно доложил, что «князь привез с собою из Москвы в марте 1858 года экономку, у которой, говорят, хороший гардероб, чего князь сам будто бы не в состоянии был сделать, что живет тихо, а экономка никому не показывается»; через месяц штаб-офицер докладывал, что Трубецкой «ведет скромную и обходительную жизнь, часто выезжает на охоту и почти всегда с той женщиной, которая появилась с ним из Москвы»; а еще через два месяца штаб-офицер в дополнение к своим донесениям сообщал, что «живущая у князя дама довольно еще молода, хороша собою, привержена к нему так, что везде за ним следует и без себя никуда не пускает».

Эта экономка была Лавиния Александровна Жадимировская. 19 апреля 1859 года умер князь Трубецкой, и Жадимировская тотчас же уехала из имения князя Трубецкого. Штаб-офицер донес, что она огорчена смертью князя и, выезжая в Петербург, говорила, что будет просить у правительства разрешения поступить в один из католических монастырей. В мае 1859 года Александр II разрешил выдать Лавинии Жадимировской заграничный паспорт.

Роман Трубецкого с Жадимировской Николаю Павловичу угодно было считать «гнусной мерзостью» князя. Все меры, принятые по его личной инициативе против князя Трубецкого вплоть до Алексеевского равелина, были выставкой лицемерия Николая Павловича. В глазах подданных он был образцом семьянина и верного супруга, ибо преданность семейному очагу – необходимая черта в официальном образе русского монарха, но теперь-то мы получили возможность говорить о придворной распущенности нравов, о романах и изменах самого Николая Павловича. И вот этот человек, в стенах своего дома изменявший своей жене, преисполнился священного рвения к охране святости брака и выступил против князя Трубецкого.

Но только ли проявлением лицемерной жажды к охране семейных устоев должно объяснить стремительность Николая в деле Трубецкого и Жадимировской? Не нужно ли искать иных, менее лицемерных и высоких мотивов царского поведения? А поведение было таково, что поневоле вызывало представление о какой-то обиде чисто мужскому чувству царя. Действительно, есть определенное свидетельство о том, что красавица Жадимировская на дворянском балу обратила высочайшее внимание, в заведенном порядке была уведомлена о царской «милости», готовой излиться на нее, но, вопреки заведенному порядку, она не пришла в восхищение от мысли, что ее телом будет владеть русский император, а оскорбилась и ответила резким отказом на вожделения царя. Царь будто бы поморщился и промолчал, но, когда до него дошли вести об увозе Жадимировской, он остро почувствовал, что ему предпочли другого, вознегодовал и дал волю своему гневу. Отсюда – непримиримая стремительность царских волеизъявлений, тяжелая царская расправа с соперником.

Нужно добавить, что это столкновение с Трубецким на почве отношений к женщинам было не первым. Самая женитьба Трубецкого нанесла обидный удар самолюбию повелителя придворного гарема и потенциального соблазнителя всех фрейлин. О том, с каким скандальным шумом совершилось бракосочетание кн. Трубецкого, узнаем из письма А.Я. Булгакова к приятелю П.Ф. Макеровскому от 9 декабря 1835 года: «Весь Петербург теперь только занят обрюхатевшею фрейлиною Пушкиною. Государь всегда велик во всех случаях. Узнавши, кто сделал брюхо, а именно князь Трубецкой, молодой повеса, сын генерал-адъютанта, он их повелел тотчас обвенчать и объявил, что она год уже, как тайно обвенчана, ибо действительно – ни он, ни она не могли получить позволения у своих родителей, когда просили оное. Экой срам! Это дочь Петра Клавдиевича Пушкина» [Русский архив, 1908, т. 1, с. 376].

Светским приятелям князя роман его с Жадимировской казался последней проказой князя Трубецкого, но не вернее ли признать этот роман настоящим душевным делом князя, первым и последним подвигом его жизни. По мысли Николая, крепость должна была сломить, подавить «мерзостную» в его глазах романическую страсть князя. Монарх оборвал нить внешней жизни, благополучия, карьеры своего подданного, но даже и равелин не мог покорить страсть. Горячее чувство любви в холодных стенах равелина не умерло.




II. Страсть писателя. (Н.Г. Чернышевский)





1


Николай Гаврилович Чернышевский был арестован у себя на квартире 7 июля 1862 года и немедленно с места был доставлен в важнейшую государственную тюрьму – Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Здесь, в одиночной камере равелина, он провел один год десять месяцев и две недели, или шестьсот семьдесят восемь дней. Отсюда 20 мая 1864 года он был отправлен на каторгу.

Внешняя история пребывания Чернышевского в равелине может быть изложена в кратких чертах в следующем виде. В момент заключения Чернышевского в равелине был только один узник – поручик Бейдеман, но вслед за Чернышевским последовала в июле и в августе 1862 года довольно значительная группа лиц, привлеченных или прикосновенных к «Делу о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», т. е. Герценом, Огаревым, Бакуниным. В тот же день, 7 июля, были приведены в равелин Н.А. Серно-Соловьевич и Ветошников, а затем Авдеев, Белозерский, Воронов, Владимиров, Котляревский, Лялин, Налбандов, Нечипоренко, Петровский, де-Траверсе, Шебаев. Из этой группы пересидели Чернышевского ненадолго Лялин, Шебаев, де-Траверсе и почти на год Серно-Соловьевич, Ветошников, Владимиров, Налбандов. В 1862 же году в равелин были заключены по делу о политических кружках «с исключительно малороссийским направлением» Ив. Стронин и Вас. Шевич (оба сидели до 31 декабря 1862 года). В 1863 году население равелина сильно увеличилось. Главный контингент заключенных дало дело «Земли и воли» (Андрущенко, Носов, Пушторский, Шатилов, Мосолов, Вейде, Издебский) и дело о вооруженном восстании в Казани (Иваницкий, Жеманов, Мрочек). По своим отдельным делам содержались в равелине Мартьянов и Шелгунов. Из названных заключенных дольше Чернышевского пробыли в заключении Шелгунов (по 24 ноября 1864 г.), Кувязев (по 15 октября 1866 г.), Андрущенко (по 6 сентября 1864 г.), Пушторский (по 5 сентября 1864 г.), Столпаков (по 5 мая), Шатилов и Мосолов (по 25 мая 1866 г.). Вот кто были товарищами Чернышевского по заключению!

Крепость находилась в это время в верховном (но совершенно номинальном) ведении с. – петербургского военного генерал-губернатора князя Суворова. Комендантом крепости был инженер-генерал А.Ф. Сорокин, не злостный тюремщик, во всяком случае доступный человек, входивший в общение с заключенными. Смотрителем равелина был майор Удом. В период 1862–1864 годов в равелине царил сравнительно мягкий режим. Эта мягкость объясняется, по всей вероятности, тем обстоятельством, что сидевшие в это время были заключенными подследственными, а не осужденными. Режим, которому был подвергнут Чернышевский, был исключительным даже для этой эпохи. Самая главная и существенная льгота – разрешение письменных принадлежностей. Чернышевский мог писать. Ему было разрешено получать книги и писать письма, выполнять работы для печати. Наконец, правда, очень редко, давались свидания с женой и родными. О пищевом режиме мы ничего не знаем, но, во всяком случае, цинги у Чернышевского не было. Прогулки были разрешены Чернышевскому, но он ими почти не воспользовался. Он не любил гулять. Об этой своей особенности Чернышевский, между прочим, давал любопытнейшие объяснения в показаниях, данных Сенату: «Я не гуляю и не прохаживаюсь. Исключение бывает лишь, когда я бываю принужден к тому желанием лица, пред которым обязан держать себя слишком почтительно. Я теперь не могу ходить по комнате или саду. Это было ясно видно во время моего ареста. Сначала я думал, что тяжесть в голове, которую я чувствовал в первый месяц ареста, происходит от геморроя, и принуждал себя ходить по комнате для моциона. Но как только я заметил, что это боль не геморроидальная, а ревматическая, происходящая от того, что я лежал головой к окну, я стал ложиться головою в противоположную сторону от окна и с того же дня перестал ходить, абсолютно перестал ходить по комнате. Когда меня приглашали выходить в сад, я сначала выходил, воображая, что в это время обыскивается комната и что я возбудил бы подозрение отказом удалиться из нее, но месяца через три я убедился, что обысков не делают, подозревать не станут, – и, как только убедился в этом, стал отказываться выходить в сад. Так я абсолютно не сделал ни одного шага для прогулки по комнате до сих пор (объяснение писалось в конце мая 1863 года. – П.Щ.) с начала сентября (1862 г.). Не выходил в сад с октября (1862 г.). Исключения были несколько дней в конце апреля, когда я принуждал себя к тому и другому по гигиенической надобности; она прошла – и вот уже больше месяца я опять бываю исключительно только в двух положениях: сижу и лежу».

Чернышевский в равелине знал два положения – сижу и лежу – и два занятия – читаю и пишу, больше пишу, чем читаю.

Когда Чернышевский был арестован, он ни на одну минуту не сомневался в том, что у правительства не будет никаких улик к изобличению его в государственном преступлении и самое заключение не может быть продолжительным. 5 октября 1862 года, т. е. через три месяца после ареста, он писал жене: «Можно только судить по здравому смыслу, что большая половина нашего времени разлуки прошла». Но правительство не ошиблось в определении удельного веса личности Чернышевского и не остановилось ни перед какими мерами и средствами для фабрикации улик. История самого процесса нам теперь хорошо известна. Когда Чернышевский увидел, что следователи и судьи, затянувшие почти на четыре месяца первый допрос, чисто формальный, и почти на 10 месяцев второй, фактический, перешли наконец в нападение с оружием в руках, он встрепенулся и перешел от издевательства над ними к отчаянной обороне. Но, величайший рационалист, он верил в объективную мощь велений разума и оборонялся привычным для себя орудием – логикой. Он изострил лезвие силлогизмов; его пространные объяснения, написанные в тиши равелина и занимающие три с половиной печатных листа, замечательны по логическому построению и железной несокрушимости доводов. Он полагал, что его силлогизмы свяжут мышление преследователей, и жестоко ошибся. Судьи знали одно – Чернышевский должен быть осужден во что бы то ни стало – и это задание они выполнили. Борьба с сенатским «правосудием» отняла у Чернышевского немало времени, но все же не поколебала основного настроения, владевшего им в равелине. Работа, работа и работа! Чернышевский развернул необычайно широко и интенсивно интеллектуальную деятельность. Я не знаю другого примера, чтобы заключенный сделал за такой период столько, сколько сделал Чернышевский. Скажу больше – и для человека на воле была бы не под силу работа, выполненная Чернышевским в равелине.

В непропущенном письме к жене от 5 октября 1862 года Чернышевский излагал свои мечты о предстоящих ему работах: «Теперь планы этих трудов обдуманы окончательно. Я начну многотомную «Историю материальной и умственной жизни человека», – историю, какой до сих пор не было, потому что работы Гизо, Бокля (и Вико даже) деланы по слишком узкому плану и плохи в исполнении. За этим пойдет «Критический словарь идей и фактов», основанный на этой истории. Тут будут перебраны и разобраны все мысли обо всех важных вещах, и при каждом случае будет указываться истинная точка зрения. Наконец, на основании этих двух работ я составлю «Энциклопедию знания и жизни» – это будет уже экстракт небольшого объема, два-три тома, написанный так, чтобы был понятен не одним ученым, как два предыдущие труда, а всей публике. Потом я ту же книгу переработаю в самом легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так, чтобы ее читали все, кто не читает ничего, кроме романов. Чепуха в голове у людей потому, что они и бедны, и жалки, злы и несчастны; надобно разъяснить им, в чем истина и как следует им думать и жить. Со времени Аристотеля не было сделано еще никем того, что я хочу сделать, и я буду добрым учителем людей в течение веков, как был Аристотель». Знаменательно то, что этим отрывком следователи воспользовались для того, чтобы уличить Чернышевского собственными его устами в непомерном самолюбии и навести тем на мысль, что такой человек не может не быть врагом общественного порядка. Против столь неожиданного использования интимного письма к жене Чернышевский оправдывался указанием на то, что судьи не поняли иронии его слов, иронии над самим собой. Но мы не верим в искренность этого оправдания. Конечно, искренни были именно тюремные мечтания Чернышевского. Высокое понятие о своей личности сложилось у него рано, еще на студенческой скамье. 23 сентября 1848 года он записал в своем дневнике следующее мнение о самом себе: «Я должен сказать, что я довольно твердо считаю себя человеком не совершенно дюжинным, а в душе которого есть семена, которые, если разовьются, то могут несколько двинуть вперед человечество в деле воззрения на жизнь, и если я хочу думать о себе честно, то, конечно, я не придаю себе бог знает какого величия, но просто считаю себя одним из таких людей, как, напр., Гримм, Гизо и проч., или Гумбольдты, но если спросить мое самолюбие, то я могу отвечать себе – я бог знает что: может быть, у меня выйдет что-нибудь вроде Гегеля, или Платона, или Коперника, одним словом, человек, который придаст решительно новое направление, которое никогда не погибнет, который один открывает столько, что нужны сотни талантов или гениев, чтобы идеи, высказанные этим великим человеком, переложить на все, к чему могут быть они приложены, в котором высказывается цивилизация нескольких предшествующих веков, как огромная посылка, из которой он извлекает умозаключения, который задает работы целым векам, составит начала нового направления человечества». В сущности, признание, высказанное в равелине, повторяет психологическое настроение студента в 1848 году и только оформляет его содержание. Чернышевский только не прав, говоря о своем самолюбии. Это не самолюбие, а честолюбие, но высочайшее честолюбие!

Огонь этого честолюбия поддерживал и жизнь, и духовную бодрость Чернышевского в равелине. Творческие горизонты открывались перед заключенным, и если он не написал «Истории материальной и умственной жизни человечества», не написал «Критического словаря идей и фактов», то это – не его вина. И не в том дело, что в равелине Чернышевский не мог получить всех тех книг и пособий, которые нужны были для его работы в грандиозном количестве; если бы чудом они и оказались в его камере, и тогда бы он не смог выполнить своих заданий в силу специфической особенности влияния одиночного тюремного заключения на психику. В тюрьме не хватает человеку сознания свободы своего существования, своей жизни. Без этого сознания умственное творчество бесполо, не оплодотворяет.




2


Чернышевский сидел и писал, а начальство, пропустив некоторые из его рукописей на волю для печати, складывало их лист за листом и отсылало в III Отделение. Здесь чиновники, опасаясь, очевидно, разрушительного действия идей Чернышевского, вкладывали рукописи в пакеты, пакеты печатали печатью и затем сдавали в архив. Эти запечатанные рукописи пролежали в архиве до революции 1917 года и только в этом году были распечатаны. Большая часть рукописей не издана и неизвестна исследователям. Чернышевский заслуживает, конечно, быть изданным, и, конечно, будут изданы и все работы его, написанные в равелине. Вот краткое изложение литературной деятельности Чернышевского в равелине в хронологическом порядке, как это можно установить по датам на рукописях.

12 декабря 1862 года Чернышевский закончил отделку перевода XV и XVI томов «Всеобщей истории» Шлоссера. Обращаясь по начальству за разрешением купить и переводить XVII том истории, он доводил до его сведения, что «начал писать беллетристический рассказ, содержание которого, конечно, совершенно невинно, – оно взято из семейной жизни и не имеет никакого отношения ни к каким политическим вопросам, но если бы представлялось какое-нибудь возражение против этого занятия беллетристикой, то, конечно, Чернышевский, – писал он о себе в препроводительной записке от 15 декабря 1862 года, – оставит его». Речь идет здесь о романе «Что делать?», романе, который он начал писать 4 декабря 1862 года и кончил 4 апреля 1863 года. Сначала – до половины листа 18-го – он писал обыкновенным шрифтом, а затем в целях ускорения стал прибегать к разработанной им системе скорописи, показавшейся подозрительной его тюремщикам. «Отсюда, – пометил Чернышевский в рукописи, – я начинаю писать сокращенно, как писаны все мои черновики, притом же ведь это черновая рукопись, которая не переписывается набело без сокращений. Но если непременно захотелось бы прочесть и эти черновые страницы романа, я готов прочесть их вслух (это легко) или дать ключ к сокращениям». «Что делать?» Чернышевский написал дважды, начерно сокращенной скорописью и набело. Беловая редакция была отослана в «Современник» и здесь была напечатана.

5 апреля 1863 года, значит, непосредственно после окончания «Что делать?», он начал писать повесть «Алферьев – из воспоминаний о новых людях». В черновой рукописи стояло первоначально заглавие «Шестаков» и были пометы «5–6 апреля 1863 года. Перечитывал 23 мая 1863». При перечитывании фамилия Шестаков была заменена фамилией Сырнев, а в беловой рукописи появляется уже Алферьев. Начало повести напечатано в т. X Полного собрания сочинений. В рукописи есть ненапечатанное продолжение, но несколько полулистов в средине утеряно, и рукопись все-таки не закончена. Писана она 27 мая – 5 августа 1863 года.

Занимаясь беллетристикой, Чернышевский продолжал и переводные работы. 8 марта 1863 года он отослал через коменданта крепости в «Современник» 20 листов «Истории XIX века» Гервинуса, а 9 и 24 июля препроводил перевод VII и VIII тт. «Истории Англии» Маколея (91 лист).

5–18 сентября, 2–16 октября по книге Кинглека Чернышевский написал объемистую статью о Крымской войне, вошедшую в т. XI Полного собрания сочинений. 21 ноября – 27 ноября в 10 ? часа вечера того же года было сделано начало (ненапечатанное) перевода работы Г.Л. Крике «Племена и народы» (16 полулистов).

Под влиянием чтения «Исповеди» Руссо Чернышевский перешел к новому литературному роду – автобиографическому. 8 июня он начал писать «Из автобиографии», дав еще подзаголовок «Воспоминания слышанного о старине». Рукопись автобиографии, сохранившаяся в архиве III Отделения, состоит из 27 листов, занумерованных цифрами 1–27, и 20 полулистов, занумерованных цифрами 29–48. Лист 28-й явно затерян. Первые 27 листов заключают первую редакцию автобиографии. Н.Г. Чернышевский, работая в равелине, имел обыкновение ставить даты. Первая дата – дата начала работы над автобиографией – 8 июня 1863 года, 8 часов вечера; последняя дата, имеющаяся на листах первой редакции, – 30 сентября. Всего Чернышевский отметил в рукописи первой редакции 43 даты. Следовательно, Чернышевский написал первую редакцию в 43 приема, по полулисту, а иногда и меньше зараз. Первая редакция производит впечатление работы, спешно выполняемой, с некоторой небрежностью; встречаются орфографические ошибки, пропуски слов, неправильное строение фраз. Помарок и исправлений сравнительно немного, и все они вызываются стремлением к большой точности в передаче мысли, а не к правильному стилю. 28 октября 1863 года Чернышевский начал пересмотр написанного им материала автобиографии, занимался этим делом до 6 ноября и написал вторую, беловую редакцию. Видимо, он готовил ее к печати. Не весь фактический материал первой редакции вошел во вторую, вошла приблизительно половина. Во второй редакции налицо известное систематизирование материала по отдельным эпизодам с сохранением хронологической и логической связи [и первая и вторая редакции изданы в 1928 году Госиздатом в книге «Литературное наследие Чернышевского»].

Эпизоды занумерованы автором: от 1-го до 15-го. После 15-го эпизода опущены эпизоды 15–108-й, причем под обозначением 15–108 Чернышевский написал: «Это все после, когда можно будет напечатать; – вероятно, скоро: дела и люди поколения моей бабушки и сестер – дела и люди давних времен». Надо думать, что эпизоды 15–108-й вовсе не были написаны. Вслед за только что приведенным объяснением к эпизодам 15–108-му во второй редакции находились еще два пространных эпизода, записанных автором под № 349 и 350. На последнем полулисте первой редакции дата – 6 ноября. Эпизоды 109–348-й, очевидно, постигла та же участь, что и 15–108-й. Они не были, надо полагать, написаны.

С 7 сентября по 31 декабря 1863 года Чернышевский писал новую беллетристическую вещь «Повести в повести». О ней будет речь дальше.

С 14 декабря 1863 года по 4 января 1864 года Чернышевский переводил «Историю Соединенных Штатов» Неймана и 22 января представил в III Отделение.

С ноября 1863 года по 16 февраля 1864 года Чернышевский занимался Руссо. Сохранились отрывки перевода «Исповеди» на 43 полулистах и «Заметки для биографии Руссо» на 46 листах. И перевод Неймана, и работы по Руссо не напечатаны.

29 декабря 1863 года – 11 марта 1864 года Чернышевский писал «Введение к трактату о политической экономии Милля» (10 листов).

В 1864 году были выполнены следующие работы: 16 января – из «Mеmoires de S. Simon» [ «Воспоминания Сен-Симона»] (2 полулиста); 29 декабря – 29 января – 11 марта – отрывки из «La biographie par Bеranger [ «Биография Беранже»]» (4 полулиста); 21 февраля – 21 марта – 29 мелких рассказов (32 полулиста); 31 января – 14 апреля – «Заметки о состоянии наук. Очерк истории элементов нашей цивилизации» (67 полулистов); 30 марта – «Наша улица. Корнилов дом» (отрывки к автобиографии – 5 полулистов).

Отправляясь в ссылку, Чернышевский сдал коменданту крепости бывшие при нем личные вещи, книги и рукописи по лично им составленным спискам. Приводим любопытный список бумаг, который дает представление об оценке автором своих работ.


Список бумаг Чернышевского (рукой Чернышевского)

Черновые бумаги в трех конвертах: в первом – полулисты 1–100-й, во втором – 101–200-й, в третьем – 201–279-й, двести семьдесят девять полулистов.

Некоторые из этих бумаг имеют денежную цену, ее имеют все следующие бумаги, вложенные в бумажный мешок:

1. Отрывки из романа «Повести в повести»: А) отрывок, отмеченный надписью «продолжение повести Алферьев», нумерованный цифрами от 19 до 36, осьмнадцать полулистов; В) начало второй части, полулисты 1–53, пятьдесят три полулиста.

2. Сокращенный перевод второй части Confessions [Исповедь] Руссо, тридцать полулистов.

3. Мелкие рассказы, тридцать два полулиста.

4. Начало ученого сочинения с надписью «Заметки о состоянии Наук», шестьдесят семь полулистов.

5. Выписка из соч. Руссо с надписью «Заметки для биографии Руссо», сорок шесть (46) полулистов. Продолжение этих выписок еще не вложено в мешок.



    Н. Чернышевский

Эти бумаги, точно так же, как и книги, список которых занимает другой полулист этого листа, прошу передать А.Н. Пыпину или тому лицу, которому он поручит взять их.



    Н. Чернышевский




3


Вот перечень работ, написанных Чернышевским в Алексеевском равелине. Он поражает своей грандиозностью. Если подсчитать количество печатных листов, то получатся цифры совершенно невероятные. Кажется невозможным выполнение автоматической переписки такого количества листов в такое время. В самом деле, если мы не примем в расчет черновых редакций и ограничимся учетом только беловых рукописей, то мы получим приблизительно следующие цифры печатных листов по 40 тыс. букв в листе: беллетристика – 68, научные работы – 12, автобиография – 10, судебные показания и объяснения – 4, компиляции (Кинглек) – 11, переводы – 100 листов – всего около 205 печатных листов или чуть побольше 9 ? печатного листа в месяц. Если отнести компиляции и переводы (111 листов) к работам, не требующим творческого напряжения, то на последние в месяц падает около 4 с лишним печатных листов – и это из месяца в месяц непрерывно 22 месяца подряд. А если накинуть еще до 50 печатных листов черновых редакций, то тогда придется на месяц до 11 ? печатного листа. Остается рассчитать рабочий день Чернышевского в равелине и поставить вопрос: сколько времени уходило в день на критическую работу во время писанья и на мыслительный процесс? Да надо оставить еще время на чтение. Из списка книг, находившихся у Чернышевского в декабре 1863 года, видно, что он читал усиленно. Нелишне (в целях исследования литературных влияний) перечислить авторов, бывших у него в равелине: Диккенс, Жорж Санд, Стерн, Гоголь, Лермонтов, Кольцов, Тютчев, Фет, Беранже, Гейне, Помяловский, Гораций, Овидий, Рейбо, Некрасов, Каррер Белл, Монтень, Флобер, Лесаж, Смоллет, Фрейтаг, Дарвин, Фохт, Гексли, Лайэль, Оуэн… Чересчур понятным становится теперь рассуждение Чернышевского о прогулке, приведенное нами выше. «Сижу и лежу» – только эти два положения и могли быть ведомы Чернышевскому.




4


В тюремном литературном наследии знаменитого публициста на беллетристику приходится 68 печатных листов. Единственная вещь из тюремной беллетристики известна нам полностью: роман «Что делать?». Это написанное в каменном застенке произведение, которое только условно можно назвать романом, пользовалось поразительным успехом у современной молодежи и оказало мощное влияние на склад революционного миросозерцания эпохи. «Что делать?» было по времени первым беллетристическим произведением Чернышевского в крепости. Роман написан в первый период заключения, когда было сильно оживление, когда не отзвучала еще действительность, от которой Чернышевский ушел навсегда. В романе своеобразно переплелись два элемента: оправдание эмпирического быта, в котором жил Чернышевский, и построение утопии будущей счастливой жизни, когда не будет ни бедных, ни несчастных, а все будут вольны и счастливы. Чернышевский начал с глубоко субъективных переживаний и кончил объективным построением высочайшего порядка. И подругу своей жизни он вознес на недосягаемую высоту: в действительности она такой не была и уж во всяком случае была чужда тому идеалистическому обоснованию отношений мужа и жены, которое воздвиг Чернышевский. (Автобиографическое значение романа «Что делать?» еще не оценено.) О новых людях, о новой морали думал Чернышевский, работая над беллетристическими опытами. Эти новые люди поступают по-новому, дают новое разрешение вопросам быта и человеческих отношений – они все позитивисты, материалисты, разумные эгоисты. Стремление к выгоде для них основа жизни. Чернышевский потратил немало логических усилий, чтобы благороднейшим и альтруистическим по обычной терминологии поступкам своих героев дать материалистическое основание. Но уже, конечно, в основе его отношений к героине его жизни Ольге Сократовне лежал не эгоизм разумный, а самый настоящий аскетический романтизм. Разве не романтична формула, которой определял он сам свои отношения к жене: «Умру скорее, чем допущу, чтобы этот человек сделал для меня что-нибудь, кроме того, что ему самому приятно». Заключенный в крепостной темнице утверждал себя в разумном эгоизме: «Я чувствую радость и счастье – значит: мне хочется, чтобы все люди были радостны и счастливы». Трогательность этого чувства оценишь глубже, когда сопоставишь другой тюремный афоризм: «Полного счастья нет без полной независимости». Да, полной независимости не было в равелине, да и где она?

За романом «Что делать?» последовал длинный ряд беллетристических опытов, из которых по настоящий день нам известны жалкие отрывки. Чуть не на другой день по окончании романа «Что делать?» Чернышевский начал писать повесть «Алферьев». С 7 сентября по 20 ноября 1863 года Чернышевский писал новую беллетристическую вещь «Повести в повести». 21 октября он переслал в III Отделение 58 листов, а 23 ноября 64 полулиста, составлявших в совокупности первую часть вещи. С 28 ноября по 1 января 1864 г. Чернышевский продолжал «Повести в повести». Беловой редакции второй части он представил 53 полулиста. Из них утрачены листы 28–49 (3-я глава). Кроме того, сохранилось разрозненных отрывков, черновиков и вариантов к этому труду 128 полулистов. III Отделение конфисковало эту работу, и она до сих пор полностью не напечатана.

Самый крупный беллетристический опыт – «Повести в повести» – произведение с причудливой архитектоникой, это «книга в самом легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так, чтобы ее читали все, кто не читает ничего, кроме романа». Роман «Повести в повести» – произведение, задуманное в плане известного сборника сказок «Тысяча и одна ночь».

Чернышевскому необычайно нравился этот сборник арабских сказок. «Есть сказки не для детей, – пишет Чернышевский в предисловии. – Сборниками сказок больше, чем самим Данте, славилась итальянская литература эпохи Возрождения. Их очаровательное влияние господствует над поэзией Шекспира; все светлое в ней развилось под этим влиянием. Через Шекспира и мимо Шекспира влияние итальянских сказок проникает всю английскую литературу. Я уже только очень поздно познакомился с итальянскими сборниками сказок. Мои грезы были взлелеяны не ими. Я в молодости очаровывался сказками «Тысяча и одной ночи», которые тоже вовсе не «сказки для детей»; много и много раз потом, в мои зрелые лета, и каждый раз с новым очарованием я перечитывал этот дивный сборник. Я знаю произведения поэзии не менее прекрасные, более прекрасного не знаю».

Чернышевский дает литературный анализ своим «Повестям в повести». «Мой роман «Повести в повести» вышел прямо из моей любви к прелестным сказкам «Тысяча и одной ночи». Материал этого сборника – не мой материал; я, подобно всем, – европеец половины XIX века, содержание моей поэзии, как и вашей, поэзия новой Европы. Но влияние сказок «Тысяча и одной ночи» господствует в моей переработке этого материала. Даже форма перенеслась в мой сборник из арабских сказок. Как там рассказ о судьбе Шехеразады служит рамкою для сказок, вставляемых в него, так у меня «Рассказ Верещагина» служит рамкою для «Рукописи женского почерка». Мой Верещагин – не автор этой «Рукописи», – авторы ее – лица, чуждые ему, желающие подружиться с ним и уже в первой части романа успевшие приобрести дружбу его жены и дочери. Но эта разница чисто внешняя. Существенное отношение и там, и здесь одинаково: как там судьба Шехеразады связана с успехом ее сказок, так у меня жизнь Верещагина связывается с тем, нравится ли ему «Перл создания». Ясно, что и завязка эта чисто сказочная, и сам Верещагин – лицо чисто сказочное. Сказка, столь же чуждая всякой претензии казаться правдоподобною, как сказка о судьбе Шехеразады. Еще меньше этой претензии в «Перле создания»: его авторы – Сырнев, Всеволодский, Крылова, Тисьмина – нимало не скрывают того, что они рассказывают небывальщину, – каждый автор беспрестанно противоречит всем остальным, еще больше и усерднее заботится разрушать на следующей странице то, что сам написал на предыдущей, так, чтобы выходил бессвязный ряд отрывков, которые, по-видимому, невозможно слить в одно целое». Эстетическую сущность своего приема Чернышевский характеризовал так: «Давать воображению самой читательницы, самого читателя играть переплавкою материала и сравнивать потом, удалось ли сплавить эти сливающиеся части в одно целое поэтичнее, чем слиты они последующими тетрадями «Перла создания» и отражением их в «Рассказе Верещагина». У многих очень часто, у некоторых, я надеюсь и желаю, почти постоянно, у каждой и каждого хоть иногда – будет удача в этой борьбе поэтичностью вымысла с Крыловой, Тисьминой, Сырневым, другими «авторами», рассказывающими о себе в «Перле создания». Сущность чистой поэзии состоит в том, чтобы возбуждать читающих к соперничеству с автором, делать их самих авторами.

Вот для этого-то главные действующие лица сказки должны иметь характер эфирности, не иметь ничего осязаемого, реального в своих чертах – сказка – это «Перл создания» в том смысле, что наполовину, – и более чем наполовину, создается вами самими, и оттенки ее красок легкие, играющие перламутровые оттенки, всех цветов радуги, но только скользящие в ваших собственных грезах по белому фону сказки. Вот, в этом смысле эфирны все главные действующие лица хороших сказок, и азиатских, и европейских: это существа воздушные, создаваемые не только самою сказкою, сколько вами самими».

Надо сказать, что задач, которые поставил автор своему роману, он не выполнил: отдельные эпизоды остались не спаянными, а читательскому воображению автор не дал работы, ибо он не был художником. По всей вероятности, сознание противоречия между замыслом и исполнением помешало Чернышевскому довести до конца «Повести в повести». Закончена первая часть, и сохранилось порядочное количество набросков по второй. Целиком произведение Чернышевского трудно читаемо, но кое-какие эпизоды любопытны и интересны. А в конце концов нужно признать, что и «Перл создания» да и другие беллетристические опыты создавались от тоски тюремной жизни по контрастному свойству, а не в порыве творческого вдохновения. Психологическое возникновение «Повести в повести» очень ярко изображено в предисловии Чернышевского:



Грязь и холод: смолкли птицы;

Тусклы стали небеса,
Но доходят до светлицы
Доброй вести голоса…
Как ребенок, им внимаю;
Что сказалось в них, не знаю…
Но под легкий шум березы
К изголовью, в царство грезы
Никнет голова…
Струн томление, хоров пенье…
Жизнь, как праздник, хороша…
Небо тихо голубеет,
Расширяется душа…
Розы, лилии, жасмины,
Рву под трели соловья:
Друг мой, Нанни, эти руки
Вьют подарок для тебя.

«В таком настроении духа писаны сказки первой части моего сборника. Мы в нашей литературе все занимаемся общественными вопросами. Это прекрасно, но бывает потребность и в отдыхе от серьезных мыслей, потребность забыть хоть на час, что мы – гражданки и граждане, помечтать легкими, светлыми грезами чистой поэзии, чуждой всякого общественного служения. В такие часы читайте первую часть моего романа: она у меня уже вся готова, когда я пишу это предисловие, и я вижу, что она годится для таких часов».

Но Чернышевский ошибается, говоря о грезах чистой поэзии, чуждой общественного служения. Именно идеей общественного служения и созданы чистые грезы об идеальном человеке, о совершенных отношениях между людьми. И конечно, если в произведениях Чернышевского есть поэзия, то эта поэзия – не чистая, а общественная. Чернышевский пытается отделить свою поэзию от своей публицистики: «Если я здесь сказочник, забывающий всякую гражданскую деятельность, думающий только о песнях любви и трелях соловья, о розах, лилиях и жасминах, то в других моих произведениях, в моих бесчисленных статьях, я – публицист. Как публицист, я – предмет сочувствий и антипатий более сильных, чем довольство или недовольство сказочником, поэтом. Я нисколько не в претензии на людей, – писателей и не писателей, – оказывающих мне честь своей неприязнью. Я был бы неоснователен, если бы надеялся или желал не быть предметом такого чувства от них. Но каждое положение имеет свои надобности. Положение людей, оказывающих мне честь своею враждою ко мне, как публицисту, возбуждает в них непреодолимую для них самих потребность искать в моих поэтических произведениях пищу для удовлетворения неприязни, которую они совершенно основательно питают ко мне, как публицисту. Эта потребность непреодолима и для них самих. А если я нахожу этот факт натуральным и основательным, то должен и поступить сообразно тому».

Не желая поступать неделикатно с читателями, Чернышевский решает и себя изобразить в этом романе под видом «Эфиопа». «Эфиопы видом черны», – помните из «Власа» – псевдоним, которым подписана одна из моих очень серьезных статей. Итак, Эфиоп – это я, отставной титулярный советник Н. Чернышевский, семинарист, человек очень много учившийся, еще больше думавший о предметах очень серьезных, между прочим, о человеческом сердце, и о любви, и о поэзии, публицист очень суровый и чрезвычайно грубый».

И самый роман Чернышевский начинает «биографией и изображением Эфиопа», т. е. самого себя. Чернышевский рекомендует себя сжато и выразительно.

«Я родился в Саратове, губернском городе на Волге, 12 июля 1828 г. До 14 лет я учился в отцовском доме. В 1842 году поступил в низшее отделение (риторический класс) Саратовской духовной семинарии и учился в ней прилежно. В 1846 г. поступил в Императорский С.-П.бургский университет на филологический факультет. Был прилежным и смирным студентом, потому в 1850 году получил степень кандидата. По окончании курса поступил преподавателем русского языка в…

Кажется, впрочем, это несколько сухо. Но надобно ли мне изобразить себя более осязательными чертами? – Можно.

В настоящее время (осень, 1863) мне 35 лет. Ростом – 2 аршина 7 ? или 7 ? вершков. Цвет волос – русый; в детстве, как у многих поволжан, был рыжий. Лицом я некрасив. Глаза у меня серые».




5


Как бы ни были рассеяны отдельные звенья романа Чернышевского, как бы ни были они разноценны, можно нащупать связующую нить: это – мечта о новой морали, новом человечестве, попытка схематического построения нового, необыкновенного человека. После романа «Что делать?» Чернышевский стал сейчас же писать повесть «Алферьев». Начало этой повести воспроизведено в собрании сочинений, продолжение – в неизданном тюремном наследии. Сначала герою была выбрана фамилия Шестаков, потом Сырнев. В «Повестях в повести» появляется вновь Сырнев. Под разными именами все тот же герой – новый человек с новым кодексом нравственности. О нем говорят авторы повестей в романе Чернышевского; его биография, его характеристика занимают немало страниц. Сырнев – это тот необычайный, новый человек, которого изображает Чернышевский во всех своих беллетристических опытах, но при отсутствии художественного таланта у Чернышевского не получается живого, яркого образа, это человек в схематическом разрезе, не человек, а схема идеального человека, чрезвычайно ценная для уяснения моральных стремлений эпохи, пронизывающих передовых людей шестидесятых годов. Алферий Сырнев – материалист, беспощадно до логического конца развивавший свою точку зрения в приложении ко всем вопросам жизни, человек, поступки которого неизменно соответствовали его убеждениям; беспристрастный исследователь фактов. Сырнев занимался высшим математическим анализом, он стремился овладеть им и развить для того, чтобы заняться перенесением его на нравственно-общественные науки. Любопытны аксиомы, выдвинутые героем Чернышевского: «Наука признала один только порядок пригодным для всех отраслей умственной деятельности: генетический порядок. Начинайте с происхождения коренных элементов положения, показывайте, как оно видоизменяется естественною комбинациею этих элементов, и результат всегда явится фактом натуральным, не имеющим ничего странного». И другая аксиома: «Мелкие ошибки становятся очень полезны, когда анализ обращает их в средство рассмотреть важность и благотворность принципа, ими нарушенного. Старайтесь замечать это, – вы приобретете опытность и станете вернее поступать в будущих, более важных случаях».

Вот характеристика Сырнева. Он извинял все, кроме одного: опрометчивости в суждениях. Потому почти над всем, что обыкновенно считают за достоверное по нравственно-общественным наукам, он произносил свое ледяное: «Неизвестно».

Зато очень многое из того, что для большинства профанов и специалистов представляется загадочным или недоступным научному решению, – очень многое из этого, и в этом числе все существенно важное для жизни и науки, он находил уже несомненно разъясненным наукою на благо людей, уже перешедших из мрака иллюзий и фантомов, вражды и зла в светлую и добрую область «известно».

Для него было «неизвестно», существует ли на свете хоть один человек, который «действительно дурен»; «неизвестно», было ли насквозь проедено испорченностью сердце даже величайших злодеев и негодяев; «неизвестно», не сохраняли ли, незаметно даже для самих себя, что-нибудь чистое и святое в душе даже Тиберий и Катерина Медичи. Но ему было «известно», что даже для них было легко и приятно стать добрыми и честными; ему было «известно», что никто из людей не способен любить зло для зла, и каждый рад был бы предпочитать добро злу при возможности равного выбора; что поэтому дело не в том, чтобы порицать кого-нибудь за что бы то ни было, а в том, чтобы разбирать обстоятельства, в которых находился человек; рассматривать, какие сочетания жизненных условий удобны для хороших действий, какие неудобны; «наука не останавливается на факте, – она анализирует его происхождение» – таков был его взгляд на жизнь. «Наука беспощадно снисходительна», – говорил он.

«Я сказал несколько слов об Алферие Алексеевиче как о мысли – теле, применявшем «беспощадную снисходительность» точного научного метода к явлениям человеческой жизни. Этими словами я характеризовал его и как человека: он был, по моему мнению, замечательнее всего тем, что его воззрение на жизнь вполне соответствовало его характеру, поступки – неизменно соответствовали его убеждениям. Надобно было только раз услышать, как он произносит свои любимые: «неизвестно» и «известно», – «исследуем», – «обдумаем», и человек, никогда не видывавший его, ничего не слышавший о нем, чувствовал любовь и уважение к этому белокурому юноше, застенчивому и нежному, такому кроткому и такому непоколебимому, такому горячему другу людей и такому бесстрастному исследователю фактов».

В характеристике Сырнева чрезвычайно любопытно описание его чувств к женщине: несомненно, Чернышевский вкладывает в это описание черты автобиографические (любовь к жене).

«Чувство Алферия Алексеевича к ней было совершенно иное, – чувство гораздо чаще встречающееся в юношах чистой души, чем обыкновенно думают. Я назвал его чувство: благоговением. Оно многим известно по опыту. Но оно редко изображалось, и потому нет приготовленности узнавать его, когда о нем рассказывается в печати: одни могли бы смешать его с платонической любовью – чувством искусственным или болезненным и очень часто обманчивым; другие с дружбою. Нет, это совершенно не то. Это чувство подобное тому, какое поэт старины имел к существу, в котором олицетворялась для него поэзия, – существу, бывшему для него живою женщиною, которая действительно являлась ему, брала его за руку, водила его по улицам города, по полям, – разговаривала с ним, играла на лире, звуки которой он действительно слышал, в патриархальную старину древней Греции, – или на клавесине, в Средние века. Тогда могли чувствовать себя людьми в полном смысле слова лишь в минуты экзальтации. Реальная жизнь была слишком груба, действительные люди слишком не поэтичны в своем реальном виде, – потому видели истинно человечественных людей только в мечтах, в предчувствиях. В наш век не нужно ни быть поэтом, чтобы иметь Музу или Цецилию – ни впадать в галлюцинацию, чтобы видеть ее: очень многие из нас, – почти все, бывшие чистыми юношами, имели такое благоговейное и возвышающее чувство к женщине совершенно такой же, как все хорошие женщины: иногда к своей старшей родственнице, – чаще к посторонней. Это чувство нимало не исключительное, очень нередкое в наше время. Но оно еще редко описывалось, и потому в печати оно понимается не так легко, как в жизни, сказал я».

Сырнева Чернышевский делает автором вставленных в роман «Объективных очерков» и «Притч» [ «Объективные очерки» с моим предисловием изданы в 1927 году в «Библиотеке «Огонька», «Притчи Сырнева» изданы мной в кн. 7-й «Нового мира» за 1928 год.]. «Притч» пять. Пятая – трагический аккорд.


ПРОЩАНИЕ (Из дневника А.А. Сырнева)



Добрые! Добрые! Все шалят, смеются –

Для развлечения умирающего, –

смешного, быть может, но умирающего все-таки за вас, мои сестры, – умирающего смешно, быть может, но все-таки за вас, – умирающего с сердцем, уже начавшим жаждать любви, но еще не согретым любовью ни одной из вас.

Я был другом каждой из вас. Любите память мою.

    А. Сырнев
    6 апреля (1864 г.).

Это прощание с жизнью умирающего Сырнева написано 6 апреля заключенным в каземате Алексеевского равелина. Исчезает схематический образ персонажа романа, и появляется образ живого героя, страдавшего (ему казалось, смешно страдавшего) за тех, кто находился за стенами равелина. К ним доносился из-за каменных стен трогательный призыв – «Любите память мою».




III. Д.В. Каракозов в равелине





1


Четвертого апреля 1866 года у Летнего сада неизвестный стрелял в Александра II. Он был тут же арестован и отведен в III Отделение. При допросе назвался Алексеем Петровым.

5 апреля шеф жандармов, князь Долгоруков, докладывал царю: «Преступник по-прежнему письменно утверждает, что имя его Алексей Петров и что он сын крестьянина одной из южных губерний, которой назвать не может… Прочие показания преступника я доложу Вашему Величеству завтра утром, хотя они большею частью Вам известны. Я теперь передаю его Главной следственной комиссии [против этой фразы на полях доклада Александр II написал: «Хорошо»], которая начнет свои действия сегодня вечером. Протоиерей Полисадов приглашен равным образом для его увещанья. Все средства будут употреблены, дабы раскрыть истину».

5 апреля, в 5 часов вечера, называющий себя Петровым был выдан в Особую следственную комиссию, во главе которой был граф Ланской 2-й. В первом заседании комиссия постановила просить управляющего III Отделением о наложении на преступника оков, так как звание его неизвестно и он называет себя происходящий из крестьян.

Неизвестный оставался в III Отделении. 6 апреля князь Долгоруков докладывал царю: «Преступника, называющего себя Алексеем Петровым, допрашивали целый день, не давая ему отдыха, – священник увещевал его несколько часов, – но он по-прежнему упорствует и ничего нового не показывает. Допрос продолжается…» На следующий день, 7 апреля, князь Долгоруков докладывал царю: «Из прилагаемой записки Ваше Величество изволит усмотреть то, что сделано Главной следственной комиссиею в течение второй половины дня. Несмотря на это, преступник до сих пор не объявляет своего настоящего имени и просит меня убедительно дать ему отдых, чтобы завтра написать свои объяснения. Хотя он действительно изнеможен, но надобно еще его потомить, дабы посмотреть, не решится ли он еще сегодня на откровенность». [На этом докладе царь написал: «Из этого можно надеяться, что дело это мало-помалу раскроется».] В журналах Особой комиссии (от 6 апреля) встречается упоминание о «непрерывных и подробных допросах преступнику». Под тем же числом имеется запись: «По случаю позднего времени (3 часа утра) и вследствие заявления преступника о совершенном утомлении и о том, что на другой день он даст откровенное показание – дальнейшие допросы прекращены ему до следующего дня».

8 апреля на место Ланского председателем комиссии был назначен и в тот же день вступил в должность граф M.H. Муравьев, наслаждавшийся в то время славой усмирителя польского восстания. 8 же апреля граф Муравьев доложил царю: «Запирательство преступника вынуждает Комиссию к самым деятельным и энергичным мерам для доведения преступника до сознания». Наконец, 10 апреля доставленный из Москвы в III Отделение Николай Андреевич Ишутин признал в неизвестном своего двоюродного брата Д.В. Каракозова. Тогда Каракозов начал писать показания.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pavel-eliseevich-sch/uzniki-alekseevskogo-ravelina-iz-istorii-znamenitogo/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Сноски





1


В квадратных скобках – комментарии автора. – Примеч. ред.