Книга - Как созвучны иволга и Волга!

Как созвучны иволга и Волга!
Сборник

Леонид Советников


Сборник стихотворений поэтов, на мой субъективный вкус определивших облик рыбинского лирического пространства-времени рубежа столетий и первых двух десятилетий нынешнего века, наконец-то явился читателю. Жизнь довольно быстротечна, и у творцов новых поколений отныне появляется удобная возможность сравнивать своё творчество с представленным в этой книге, вновь и вновь убеждаться, каких высот и прозрений достигали их предшественники в жанре поэтической лирики, во что верили, о чём мечтали, как любили и что ценили в своей жизни. Им было, что сказать и что оставить после себя. Надеюсь, и нынешнему читателю эта книга доставит немало волнительных минут, радостных наслаждений и открытий.

Леонид Советников





Как созвучны иволга и Волга! Поэзия. Рыбинск. XXI век








© Коллектив авторов, 2020

© Л. Н. Советников, составление, 2020

© Издательство «Цитата плюс», 2020









Кольцуется бессмертная душа

Александр Калинин








«А дождь идёт и не проходит…»


А дождь идёт и не проходит.
Кусочек сена волоча,
По палубе барашек бродит,
Как дождь, копытцами стуча.

И ничего не происходит.
Ковчег над волнами влача,
Потоп предела не находит
И только ширится, ворча.

Растёт тумана поволока.
Устало руль сжимает Ной.
В тумане слышится далёко:
Барашек блеет над кормой.
И им обоим одиноко
Над зябко-серою волной.




«Глядит на стадо Моисей…»


Глядит на стадо Моисей
И от предчувствий сердце стынет.
Бредут с накопленным добром,
Бредут с соседским серебром,
С галдящим выводком детей
Бредут в безводные пустыни.

Бредут толпою караванною.
За ними странствует повсюду
Мираж: земля обетованная,
Покрытая небесной манною,
В чаду обещанного чуда.

Но прям и строг пророка взор.
Его влечёт иное чудо:
Пустынь пугающий простор,
Ночных светил согласный хор,
Качанье мерное верблюда.




«Рассыпан звёзд мерцающий песок…»


Рассыпан звёзд мерцающий песок.
За стебли трав цепляется туман,
Густеет, превращается в курган
И застывает, грузен и высок.

Вползает от невидимых проток
Знобящий холод. Ночи истукан
Вдохнул воды предутренний дурман
И неподвижно смотрит на восток.

Он видит тени сопредельных стран,
Глаза в глаза земной встречавших срок.
Итиль, Хорезм, воинственный Туран,

В глубь Азии бредущий караван
И, брошенный в далёкий океан,
От полных лун отбитый черепок.




«Сыплет хлопьями, снежной манною…»


Сыплет хлопьями, снежной манною
По сухому травы жнивью.
Эту землю обетованную
Снегом кутает как в раю.

Всё уравнено, всё безвестное,
Замутнённая даль слепа.
Застывает манна небесная —
Ледяная крупа.




Улисс


Море глухо шумит за спиной,
Тёмный голос жестокой свободы.
Ты уже возвратился домой
Через волны, преграды и годы.

Славой венчан, с победой в войне,
Ко всему на земле равнодушен —
Так, подобно усталой волне,
Ты упал в набежавшую сушу.




Саломея


Шла по льду в пуховых сапожках.
Гнулся лёд, и замирало сердце.
Не младенца – грех несла в руках,
Грех несла и не могла согреться.

Снег сиял, и звуки на снегу,
Застывая, становились глуше.
Не заметен грех на берегу —
Держит лёд лишь праведные души.

И среди морозной пустоты
Танцевали, леденяще колки,
Как когда-то танцевала ты,
Золотые стройные иголки.

В танце следом шла она тогда,
Каждый шаг был невесом и робок,
Но разверзлась под пятой вода,
Кромки льда коснулся подбородок.

Канул мир, и показался вдруг
В небесах застывший одиноко
За морозной дымкой солнца круг
Светозарной головой пророка.

Прежде чем она изнемогла,
В звонком крике растеряла силы,
Холода слепящая игла
Наяву уста её пронзила.

Опадали льдинками слова.
Не сбылась мольба её о чуде.
И в снегах лежала голова,
Словно на бескрайнем царском блюде.




«В небе звезда. Зима…»


В небе звезда. Зима.
Холод чужой земли.
Ночью стучат в дома
Ирода патрули.

Страх по дворам снуёт.
Полночь бледна, пуста.
Где-то уже растёт
Дерево для креста.




«Вдруг соловей запел в кустах…»


Вдруг соловей запел в кустах
Так, будто птица собиралась
Разлить, умножить песнь в веках…
И песня тут же оборвалась.

Но уходящий запах чуда
Тревожил долго ночь земную.
Но губы узкие Иуды
Уже мокры для поцелуя.




«В лесу под утро важен каждый звук…»


В лесу под утро важен каждый звук.
Душа ещё во снах опоры ищет.
Кто зашуршит в кустах? И кто в листве засвищет?
Чарует каждый хруст. Тревожит каждый стук.

Рассвет туманы взрезал словно плуг,
А ты ещё во снах, ещё нездешний, лишний.
В дремотный час остывшее кострище,
Росой шурша, обнюхивал барсук.

Чей холод прозмеился вдоль земли?
Чей чистый голос прозвенел вдали?
Кто над тобою прошумел крылами?

Колеблясь легче зыбкого листа,
Душа не может отыскать моста
Между двумя чуть зримыми мирами.




«Тугую плоть наветренных лесов…»


Тугую плоть наветренных лесов
До сердцевины ранний холод выжег.
Сплетается метание костров
берёз слепящих, сосен ярко-рыжих.

Река полна далёких голосов.
На нить дождя их стылый ветер нижет.
Солёную горбушку берегов
кудлатая волна с шуршаньем лижет.

По берегам лениво, как туман,
тускнея, вьётся тлеющий бурьян.
Пустая церковь в грузный берег вбита.

Издалека, как битое стекло,
Она заблещет ясно и тепло,
течением дневных ветров омыта.




«Церковь есть у озера…»


Церковь есть у озера,
Чтоб усталый бог
На закат на розовый
Любоваться мог.

Чтоб монах печалился,
Глядя из окна,
Как в воде качаются
Лодка и луна.

Чтоб крестьянин бедный,
С русой бородой,
Вынул церковь белую
В пригоршне с водой.

Чтоб порой весеннею,
В первый день тепла,
Церковь льдиной белою
В озеро ушла.

Чтобы лес печалился
Жёлтою листвой,
Глядя, как качается
Купол золотой.




«Когда перед небом пустым…»


Когда перед небом пустым
Стоит человек одиноко,
Он верит, что есть над ним
Всевластное светлое око.

Он верит в осенней глуши,
Среди увяданий и золот,
Что небо – колодец души,
А он над колодезем ворот.

С привычной дороги сойдя,
И вдруг тишиной окружённый,
Он смотрит и видит себя,
В небесных глазах отражённым.

Он нем, как сухая трава,
И, всеми на свете забытый,
Для неба чужого открытый,
Он нужные ищет слова.

Земля увядает пестро.
В колодезном оке качаясь,
Наполнено щедро ведро,
И ворот скрипит, обращаясь.




Времена года


Плачь, маленькая, плачь,
Раз листья облетели,
И ветер, как палач,
Окутанный в метели.

Сквозь пожелтевший лак
Зимы проступит слякоть,
И, если это так,
Как маленькой не плакать?

Твой век, как все века,
Беспомощен и розов,
Как ручки старика
На голубом морозе.

Уходит время вспять,
А мир – увы! – такой,
Что можно его смять
Протянутой рукой.

И правду, и престол,
И прочее мешая, —
Всё высыпать в подол,
Малютку утешая.




«Нет звука более весомого…»


…Опять серебряные змеи
Через сугробы поползли.

    А. Фет

Нет звука более весомого,
Чем тот, что с ветром поднимается,
Вплетается в шуршанье сонное
Травы и снегом рассыпается.

Мы все – немотные пустынники,
Одеты в снеговое платие,
И нет на свете русской лирики,
Есть только древнее заклятие.

Такое бесконечно давнее,
Такою былью занесённое,
Что вряд ли что-то было ранее,
До слова в нём произнесённого.

…В морозном воздухе алея,
В мерцаньи меркнущего света
Опять серебряные змеи
Сползаются на имя Фета.




«Измучен отсутствием сна…»


Измучен отсутствием сна,
Качанием тёмного омута,
Очнёшься. В окне тишина
И светом наполнена комната.

Ты видишь: настала зима,
И, снегу внезапному внемля,
Вдруг медленно сходишь с ума
На эту прекрасную землю.




«В этой комнате пусто, так пусто, что страшно сказать…»


В этой комнате пусто, так пусто, что страшно сказать,
Страшно двинуться, страшно вздохнуть и нечаянно вспомнить.
Поползла тишина и нельзя тишину оборвать.
Затянувшийся обморок кем-то оставленных комнат.

Все обряды свои совершила прощанья пора —
…может, близкая смерть, может, просто игра отношений…
И в оконную щель видишь узкий колодец двора,
Не давая труда шевельнуть онемевшею шеей.

Слишком пусто внутри, чтоб увидеть хоть что-то ещё.
Фиолетовый пепел пера у надежды убитой.
Долгой ночи прилив, погружается в сумрак плечо,
Привыкай к «никогда», как к предмету домашнего быта.




«Живу, дышу – а вскорости умру…»


Живу, дышу – а вскорости умру.
Ещё дышу под ветром на юру.
Ветра, ветра шумят в пустом бору.
Я слышу их – я вовсе не умру.
Я слушаю древесную кору.

Под коркой ледяной, как снег шурша,
Кольцуется бессмертная душа.




«Тяжёлым и неровным шагом…»


Тяжёлым и неровным шагом,
Прочь от следов злодейства явного,
Прочь по бурьянам и оврагам
Уходит лето окаянное.

Раскаянье подобно осени.
С ветвей испуганных слетая,
Уже горят следы на просеке,
Горят, как шапка воровская.

А наши имена не названы,
В забвенье канули. Коль скоро
Рискнёте по следу – увязнете
В молчании сырого бора.

Где мороси стальные шарики
Летели мимо – не заметили,
Где шум впитавшие лишайники —
Пособники, а не свидетели.

Мы молоды и бегство вечное
Не в тягость, но зачем же следом
Воспоминание увечное,
Как ветка чёрная под снегом?




«Родина, годы земного скитания…»


Родина, годы земного скитания
И послушанья судьбе,
Всё, что имею, – в час расставания
Я оставляю тебе.

Тяжесть гордыни, горечь желаний,
Куча нажитого впрок,
Прошлого стыд и позор обещаний,
Спутанный мыслей клубок,

Тот, что крутится, да не мотается,
Тайный и сладкий грешок…
Пусто. Лишь ветер в мешке трепыхается.
Бросьте в сугроб и мешок.




«Звезда в потоках темноты…»


Звезда в потоках темноты.
Звенит в снегу кустарник стылый.
Такой ты видишься, Россия,
Край холода и пустоты.

Кто сосчитал твои кресты,
Твои безвестные могилы?
И думал я, теряя силы,
Что я несчастен, как и ты.

Моя печаль тобой хранима.
Но дрогнет дымная равнина
И шевельнётся, как во сне,

И надо мною грозно стынет
Взор вопрошающей пустыни:
«Ты смеешь жаловаться? Мне?»




«Решил я уйти от судьбы…»


Решил я уйти от судьбы.
Чем ждать её милость в тревоге,
Уж лучше я буду столбы
Считать на великой дороге.

В котомке краюха да нож,
Кисет, деревянная ложка.
Она говорит:
– Не возьмёшь
Немного беды?
На дорожку?




Злаки



1

Хоть смертный сон, как вечный снег, глубок,
В нём зримо то, что было прежде снега.
Не тленья жуть, не увяданья нега,
Но забытья затверженный урок

Избрал зерно для долгого ночлега.
Он в снежном мире мал и одинок,
Но мерно бьётся тайной жизни ток.
Зерно ли есть подобие ковчега

Или ковчег подобие зерна?
Их тайну сохраняют письмена,
Сухой травы начертанные знаки,

Свидетели немого языка
Безмолвные, но за строкой строка
Как в янтаре застывшие во мраке.


2

Не сломит стебель прозябанья гнёт
И дней однообразных оскуденье.
Остаток их, полуночное бденье,
Он в ожиданьи дерзком проведёт.

Для нас зима, а для него – знаменье
Явленное, над ним уже грядёт
Суровый суд, но вместе с ним и тот,
Кто знает тайну жизни пробужденья.

И злую мощь морозного огня,
И малость отступающего дня,
И ветра леденящее касанье,

И наступившей ночи древний страх
Приветствует, сгорающий в снегах
Под снежных зёрен мерное шуршанье.




«Стволы почти прозрачны на свету…»


Стволы почти прозрачны на свету,
Переливаясь синими тенями.
Январский лес промёрзлыми ветвями
Вцепляется в дневную пустоту.

Никто не видит злую красоту.
Над бледными лесными куполами
Зелёными и алыми огнями
Раскинулся морозный сад в цвету.

И медленно растёт со всех сторон,
Сгущается шуршащий перезвон,
Высокое дневное безразличье.

Ветвей отвесный, дрогнувший поток
Мерцаньем ледяным себя облёк.
Ты видел музыку во всём её величье.




«И не двинутся доныне…»


И не двинутся доныне
Под бескрайней лунной ночью
На заснеженной равнине
Трав сухие многоточья.

Словно в книге, где собрались
Все земные упованья,
Стёрлись строки, и остались
Только знаки препинанья.




«Уже апрель забрёл за половину…»


Уже апрель забрёл за половину,
И снег сошёл. А в поле тишина,
Зернится иней, и озарена
Седым огнём пустая луговина.

Но не увидишь яркого пятна:
Ожухлый снег, травы сухая тина…
На тёплых склонах розовеет глина
Кротовников. Земная глубина

Уже не спит, но очи не открыла
И видит сны. Ивняк мерцает стыло
Над бледною, стоячею водой,

И солнца ком, лохматый, спиртовой,
Горит бездымно, без тепла, устало,
И тянутся весенние подпалы.




«Гонишь прочь воспоминанье…»


Гонишь прочь воспоминанье,
А оно опять снуёт.
В ясном воздухе мерцанье,
Чёрной бабочки полёт.

Этот тёмный мотылёк
Опустился прямо в руки,
Словно тёплый уголёк
Предстоящей вечной муки.




«Луна в воде лежит замком амбарным…»


Луна в воде лежит замком амбарным.
Здесь мог бы утонуть безумный мельник.
За омутом чернеет частый ельник,
Как Пушкина густые бакенбарды.

Еловые трепещущие лапы
Во тьму неслышно расправляет бор.
Всё тишь да блажь. Со стародавних пор
Во мшарах кувыркаются арапы.




«У самых стен чертополох лиловый…»


У самых стен чертополох лиловый,
Кладбищенский лопух и мелкие цветы
Покрыли сплошь упавшие кресты —
Красив на солнце твой венец терновый.

И кровли нет. Потоком высоты
Затоплен храм, и Спаса взор суровый
Теряется, увидев полдень новый,
Четвёртый день творенья маяты.

Нет в мире слов, и говорить – о чём?
То, что когда-то было кирпичом,
Вновь стало камнем, возвратив природе

Творенья долг. На месте алтаря
Растёт трава, неслышно говоря:
«Раз небо есть, то нет нужды во своде».




«И на место тревоги пришло забытьё…»


И на место тревоги пришло забытьё,
Словно осени поздняя, странная милость.
Так с небес пустота сходит в сердце твоё,
Чтоб спокойно шепнуть «ничего не случилось».

В мутный воздух так медленно плавится дождь,
И ты мыслью дневною, как раньше, владеешь
И по комнате узкой спокойно бредёшь,
Как и раньше бродил, но уже не посмеешь

По ступеням сойти на сырую траву,
До опушки лесной добежать незаметно,
Потому что сквозит за тобой наяву
Чей-то пристальный взор сквозь окрещённые ветви.

И в бурьяне сухом заплутав в одночасье,
Не посмеешь один забрести вдоль реки,
Где на мелях округлых в преддверье ненастья
Зажигаются ветром сухие белки.

Не посмеешь один заглядеться назад.
Мчатся прямо к тебе, не желая ответа,
Бледный ветер речной, остывающий сад
И холодная ярость забытого лета.




«Порой мы с удивленьем замечали…»


Порой мы с удивленьем замечали —
Во время нашей встречи, всякий раз
Торжественно и дружно замолкали
Все звуки, окружающие нас.

И летний день не шелестел ветвями,
Не проносился дрожью по листам,
И облака, застывшие над нами,
Внимательно прислушивались к нам.




Чтоб в музыку уйти из этих улиц

Анатолий Смирнов








Оттепель


День воскресный и тает зима,
кроет улицы снежная слякоть.
Ветки, люди, машины, дома
и души беззащитная мякоть.
Скрыв её за сетчатками глаз,
молчаливо по городу кружишь,
напрямик рассекая подчас,
как слепец, тротуарные лужи.

Снег газонов бесцветен и рыхл,
стёкла окон в размывах рыданий,
и по следу свиданий былых
только память толкает меж зданий.
Память юности застит зрачки:
лик девичий, любовь и остуда,
даже имя забылось почти,
но живёт ощущение чуда.
Память юности тычет иглу
в ткани чувств воспалённых и мыслей…
Как в них был ты порывист и глуп,
сам, тот юный, – себе ненавистен!

Берег Волги. Над той же рекой
тот же ветер, такие же тучи,
тот же шорох, а ты уж другой
и не факт, что хоть в чём-нибудь лучше.
Не скопил ни богатств, ни ума,
лишь в желаньях стал мягок и розов…
День воскресный, раскисла зима
накануне Никольских морозов.




«Край лесов и болот окаянных…»


Край лесов и болот окаянных,
Отвоёванных палом полей.
Запах хвои, дурманы туманов,
Над болотами – клик журавлей.
Прилепились, как гнёзда, деревни
На угорах над вёрткой рекой.
В тишине лишь, как стражники, певни
Перекликами рушат покой.

Да с утра, когда солнца квадрига
Перекатит еловый лесок,
Под обрывом горбунья Шишига
Зазывает нырнуть в бочажок.
Занырни, если жизни не жалко…
Лучше ж спрячься за вербным кустом
И смотри, как на стрежне русалка
Губы струй рассекает хвостом.

А русальей забавой натешась,
Ляг спиной в шерсть травы на лугу
И внимай, как забывчивый Леший
Рассыпает по лесу «агу»,
Как сквозь воздух, что вкусен и плотен,
Отвечают ему через миг
То Бирюк, то Лаюн, то Болотник,
То хозяин лесов Боровик.

С их натурой не спорят здесь люди,
Что растут с топорами в руках,
Белоглазые правнуки чуди,
Затерявшейся в мшистых веках.
В полдень солнце прожаривает небо,
Засыхает в траве ветровей…
В край какой не забрёл б за потребой,
Помню: сам я от этих кровей.

Здесь вспоён духом елей и сосен,
Здесь на круге природного сна
Мне родня и кудесница Осень,
И колдуньи Зима да Весна,
И лягушка, и ворон на ветке,
И пчела, что сбирает нектар,
И Ендарь, и мохнатый Медведко,
И горячая птица Витар…

Как бы Бог ни раскинул дороги,
Верю: будет последняя мне
В этот край по Сити и Мологе,
В этот мир по Ухре и Шексне.




«В тиши библиотек толстенные тома…»


В тиши библиотек толстенные тома,
Которые прозвали «кирпичами», —
Для духа оскуделого тюрьма,
Бесцельно водят тусклыми очами.

Их не ласкает девичья рука;
В них отроки не ловят буйным взглядом,
Как предстаёт душе издалека
То, что, должно быть, бродит где-то рядом.

И властный муж, раздумьями объят,
Не ищет в них судеб предначертанья;
И даже критик, лицемерья брат,
Давно забыл их грубые названья…

Когда Господь за все мои грехи
Лишит меня сочувствия навеки,
Пусть лучше пеплом станут все стихи,
Чем замолчат в тиши библиотеки!




Подруги


Одна была, как утро в сенокос,
свежа, румяна, членами ядрёна,
взгляд голубой, а россыпью волос
напоминала свет осенний клёна.

Другая же, как зимний день, бледна,
стройна, изящна, но за карим взглядом
густела ночь, где звёзды и луна
то тень, то тайну стелют по фасадам.

Обычный быт, обычный городок:
заводы, школы, клубы, рестораны,
собаки в парке, ямины дорог,
звон колокольный, волжские туманы…

С одной бы можно было прочно жить:
растить детей, наращивать достаток…
С другой же погружаться в миражи,
где ни шкафов, ни гаражей, ни грядок…

Но молодости чист и честен пыл,
а потому верны её решенья:
обеих я так искренне любил,
что ни одной не сделал предложенья.

Для первой – тёмен, для второй же – груб…
В снах памяти просвечивают сквозь годы
их разный запах кожи, вкусы губ
и дрожь у них не отнятой свободы.




Книги


В этой тесной «хрущёвке» долго
На ля-ля не потратишь миги:
К потолку – стеллажи да полки,
А на них всюду – книги, книги.

У окна – стол, в углу – диванчик,
В его недрах тряпьё постели.
А хозяин-доцент – как мальчик,
Хоть виски давно побелели.

И на крохотной кухне чудом
Стеллажи уместил затейник,
А из скудной его посуды
Больше всех закопчён кофейник.

Был когда-то женат и честно
Нёс семейных забот вериги,
Но семье не хватало места,
А доценту – всё книги, книги.

Их чтение – жизнь, не леность,
Раз познание – жизни око;
Вот снимает, как драгоценность,
Он прижизненный томик Блока…

Не святой и не гениальный,
Для студентов – чудак занятный,
Но подвижник жизни вербальной,
Но хранитель мысли печатной…

Сын порой заедет под вечер,
Программист, книг не любит с детства,
Но ведь папа-доцент не вечен,
Миллионное здесь наследство.




«Для чего я слова выбираю…»


Для чего я слова выбираю
день за днём, и любя, и скорбя;
то зачёркиваю их, то черкаю?..
Я не знаю, поверьте, не знаю, может,
просто ищу в них себя.

Снова осень и небо сурово
топит дали и выси во мгле…
Как нужна мне сегодня основа —
то последнее Божие слово,
по которому я на земле!




«Рисунок сердца на томографе…»


Рисунок сердца на томографе
багрянец плещет на экран,
как клёна лист в кинематографе,
под ветром бьющийся в туман.

Прожилки, разбегаясь веером,
и коронаров узкотня
наглядно говорят, что севером
уже дохнуло на меня.

В заре заледенеют лужицы,
осенний воздух будет чист,
и так красиво он закружится,
оторванный от ветки лист!




«Эпоха, где все говорят…»


Эпоха, где все говорят
Умело, умно и упруго,
Стихами блестяще сорят,
Но мало кто слышит друг друга.

Особица в каждой душе
Предания, веры, замаха…
Такое бывало уже,
Пример – времена Каллимаха.

Писал треугольной строфой
И в прочем слыл многих умнее,
Но греки читали Сапфо
Но греки читали Алкея.

В уме – разнобой, суета,
Их блески – алмазное свинство,
Лишь тайная чувств простота
Всё розное сводит в единство.

Но тропы в неё далеки:
От Каллимаховой арки —
Четыреста лет до Луки,
Пятнадцать веков до Петрарки.




Чернокрылая бабочка


Чернокрылая бабочка с жёлтой каёмкой на крыльях
Сумасшедше проснулась двадцатым числом октября.
В приболотных полянах не видно цветов изобилья,
Только жёлтые листья пластают трава и земля.

Скудным северным солнцем прогрело подсохший торфяник
На угрюмой дороге, хранящей гулагскую быль.
Чернокрылая бабочка нежные усики тянет,
Согревается тельцем, усевшись на тёплую пыль.

Опозданье? Обман? Козни смерти, запрятавшей лето?
Или благость богов и удачи лукавящей дар?
Чтобы только на день прикоснуться небесности света
И, увы, никогда не испить мироносный нектар.

По торфяным карьерам голы ивняки и берёзы,
Только мох всё свежей зеленеет в мазутную водь…
Чернокрылая бабочка, – счастье моё ты и слёзы! —
Я и сам ведь не там, где мне тропы назначил Господь.




«Пережить бы эту зиму…»


Пережить бы эту зиму,
перейти бы этот снег,
не теряя глаз любимых,
не смыкая век навек.

Но от голода усталость,
тяжело идти по льду,
сил почти что не осталось:
дунет ветер – упаду.

Ты не дуй, морозный ветер,
не вали меня в сугроб:
слишком дорог, слишком светел
для меня хрустальный гроб.

Не скользи с-под ног, дорога:
слишком лёгок этот путь —
в ледяном дыханьи
Бога без страдания уснуть.




«Бывают же такие октябри!..»


Бывают же такие октябри!
Спадающей листвы мятутся тени,
а в скверах, в индевеющей зари
соцветьях, распускаются сирени.
Всё это не похоже на обман
в циклонах заблудившейся природы,
скорее – из неведомых нам стран
сочатся неродившиеся годы!
По улицам туманным, как апрель,
листвою шебуршат автомобили,
и чёрно-золотой ворсистый шмель
впивается в цветочный шёлк подкрылий.
Корицей пахнет юная сирень!
И, сняв пиджак, в сатиновой рубашке
иду я сквозь горячий липкий день,
но вдохи и шаги мои не тяжки.
Вокруг меня домам по двести лет,
и жить им дольше в циклах переборов,
как клавишам, в которых звуков нет,
но музыка скрывается…
О, город,
порой ты – Моцарт на балах веков
и Леонардо мыслей и полотен,
хоть плавающий сдвиг материков
диктует жизнь дворцов и подворотен!
Твой камень канет в Млечные Пути,
где льёт судьба убийственные пули…
Но дай нам так по улицам пройти,
чтоб в музыку уйти из этих улиц.




«Love me»


«Love me» – на бейсболке у старика,
в жёлтый пергамент одета рука,
белая трость, на ощупь шаги,
в черных очках не видно ни зги.
Правит проспектом бензиновый чад;
люди, как кони, под стенами мчат…
Трелью зелёный запел светофор,
старый шагает на звуки в упор —
каждое утро сиротски один,
с чёрным пакетом, идёт в магазин:
хлеб, молоко да кусок колбасы…
Тикают в сердце чуть слышно часы,
складки, как стрелки, ползут по лицу
тихо – завод ведь подходит к концу…
Может, и я так пойду меж людьми
вскоре, в бейсболке, кричащей «Love me»…
буду я песни стонать у церквей,
жить подаянием бедных людей,
в ветошь с помоек в мороз уберусь…
Многое можешь ты выдумать, Русь!




«Старого квартала Диоген…»


Старого квартала Диоген
греется у дома на скамейке.
Штукатурка падает со стен,
пропиты последние копейки…
Впрочем, есть картошка, сухари,
пенсия грядёт через неделю.
«Нет, что ты, милок, ни говори,
а народ-то русский, как Емеля, —
надо, чтобы щука помогла
или, скажем, скатерть-самобранка.
Что копить деньгу через дела?
Вырастут детишки – спустят в пьянках!
Вот возьмём Гордеева Фому…»
Трудно спорить мне с тобой, философ,
я и сам лет тридцать не пойму,
что в нас от варягов, что от россов:
викингов прямые паруса,
распростёртость азиатской лени
и царьградских гимнов небеса —
всё смешалось в сонме поколений.
Потому-то и не преклоню
перед чуждым идолом колена!
Я и сам на этот мир смотрю
с ласковой усмешкой Диогена.




«Откровенье – крови отворенье…»


Откровенье – крови отворенье.
Кровь суть дух, а отворяет жизнь,
ревность веры, жданности терпенья…
Отворяй! За облако держись!

Не склоняйся, как практичный ребе,
к жирным тукам, к жертвенной золе…
Дух Господень протекает в небе,
только тень от Духа на земле.




Над Юхотыо


Старушка в полушалке клетчатом
пасёт козу над омутком,
чтобы пойти к шоссейке вечером
продать проезжим молоко…
Июль кудрявится над Юхотыо
цветущей шерстью росных трав;
голавлики на стрежне плюхают,
в полёте мотыльков поймав.
Любить Россию – не обязанность,
давно все отданы долги,
а неотвязная привязанность
к судьбе над зыбями реки.
Глаза слезятся не от жалости, —
от блеска трав и ветерка;
здесь с детства до нашедшей
старости веселье сладко, боль сладка…
Коза прядёт от мошек ушками,
трясёт потешно куцый хвост…
Здесь сладко манит за церквушкою
родной кладбищенский погост.




Отклик


Русь восстанет иль пеплом поляжет…

    С. Хомутов

Мы стареем, дела наши плохи
Иль, точней, летаргийны уже,
Но родимые язвы эпохи
Всё растут и кровят на душе.

Вкруг не танки гремят, не тачанки,
А в цветах лимузины-такси…
Что же россыпи красной волчанки
Вширь по душам бегут на Руси?

Под свечами богатства, под рыжим
Золочёным сверканьем креста
Вширь ползёт малярийная жижа,
Как в «испанке», дрожит нищета…

Мы стареем, дела наши плохи,
И не зрит исцеления взгляд:
Злом отравленный воздух эпохи —
Пусть безвкусный, но действенный яд.

Абортарии, торжища, бомжи,
Хитроумие хищных страстей…
Но здесь – люди и где-то под кожей,
Под мясами и мозгом костей,

За повадками жертвы и зверя
Нечто слито с иной глубиной,
И – не знаю во что, но – я верю
В это всей своей жизнью земной!




Борисоглеб


Константину Васильеву


Нет, не постом, а лишь трудом
дано умилостивить небо, —
я мыслю, стоя над прудом
у грозных стен Борисоглеба.

Здесь раньше был не пруд, а ров
с водою ясной, как на блюдце,
где сигизмундовых орлов
полки смогли лишь захлебнуться…

Неодолимость, монолит
работной православной веры
пусть наших внуков охранит
от златокованой химеры!

Среди вершащихся чудес
мне и святей, и интересней
не то, что Бог с креста воскрес, —
а Русь распятая воскреснет!

У древних стен весёлый торг
шумит, являет люд осанку…
А Тот, Кто дьявола отторг,
Он был и мастером рубанка.

Пойдём в твой дом, преломим хлеб,
наполним брагою бокалы,
и да горит Борисоглеб
кострами клёнов жёлто-алых!




В Егорьев день


Худой священник в грубой рясе
идёт селом и в каждый дом
заходит, от заката красен,
пугает Страшным всех судом…
– Пугай словами, нам не страшно.
Страшны живая боль да смерть,
а что в грядущем иль вчерашнем —
нам, как быку на прясле жердь.
Допустим, били… или, может,
ещё и взгреют ей бока,
сейчас другая страсть тревожит
рога поднявшего быка:
весна, и пахнет майским гоном…
И мы, к словам Судьи глухи,
с ума смываем самогоном
судьбы и помыслов грехи.
Поём в безумии весёлом,
налив стакан по самый край,
как хорошо по нищим сёлам
цветёт черёмухами май…
Солярки нет. Под жидким снегом
озимых сгибла полоса…
«Э-эх, пропада-а-ай, моя-я теле-ега,
да все четы-ыре-е колеса-а!»




«Из какого, скажите мне, крошева…»


Из какого, скажите мне, крошева,
Из какого, ответьте мне, месива
В нас рождаются крохи хорошего,
Чтоб плохое любовь перевесила?
Себялюбцы, дельцы, пересмешники,
Поджигатели моря и истины,
Нигилисты и гаеры-грешники,
Что же мы до святого корыстники?
Даже тот, кто, рехнувшись, по-гадскому
Сатане льёт елей поклонения,
Призывает не пламени адского
Для себя, а любви и спасения.
Смотрим под ноги, бьём в переносицы
Тех, кто топчет судьбы нашей линии,
Но поднимем глаза и возносимся
В непонятное, дальнее, синее —
В глубину, где над зорями зарева
Духу звёзды гремят, как бубенчики,
Возвращаясь из варева-марева
Всей душой, – пусть на час, – как младенчики.
Проклинаем, что подленько прожито
В каузальности зла и бессилия.
Видно, дальнее крохи хорошего
Сыплет в нас, чтоб любовь пересилила.
Загорится земля под подошвами,
Обернётся мир лающим чудищем,
Но оно не осилит в нас прошлого,
Что из звёзд осыпается будущим.




Высоко за песнями уплывает дым

Валерий Белозёров








«Зима – зима. Заснеженное поле…»


Зима – зима. Заснеженное поле
Да небеса за дымкою немой.
Белела Русь, когда по Божьей воле
Я шёл по ней. Я шёл к себе домой.

Неторопливо, думая о разном,
Я выплетал прерывистую нить.
Была судьба в её сугробах вязнуть,
Была судьба одну её любить.

И не судить. И выдохнуть плохое,
Залюбоваться ею просто так.
Узнав овраг, подёрнутый ольхою,
И тот ручей, пронзающий овраг.

Она белела – чистая страница,
Дразнила душу далью декабря,
И оттого хотелось объясниться
Немногословной песней снегиря.




«Никакой вины и обиды нет…»


Никакой вины и обиды нет,
Подошла метель, волосы до плеч.
Молча от луны выключила свет,
Позвала в постель в белую прилечь.

Спрашивала – как? Ты ли не любил…
Ты ли не страдал? Заново начнём.
Только я, чудак, слов не говорил,
Не протестовал. Словно ни при чём.

Я-то без проблем нем лежал и глух,
Даром, что родня плакала в сугроб.
Тут земля совсем под гагачий пух,
Тут метель меня выцелует в лоб.




«Ночь. Уснуть бы. Не могу…»


Ночь. Уснуть бы. Не могу.
Волны камень точат,
На соседнем берегу
Тлеет костерочек.
Далеко ещё рассвет.
Не видать заката.
Ничего на свете нет.
Сгинуло куда-то.

Я-то знаю, замечал,
Что напротив есть причал,
Две деревни и лесок
Молодой наискосок,
Огороды и плетень.
Был бы свет и был бы день.

Всё. Довольно. Ухожу.
Что за колокольчик?
Остываю, не дрожу
Посредине ночи.
Ветер вдоль и поперёк,
Только мимо, мимо.
Чей там гаснет костерок?
Берег нелюдимый.

Я-то знаю, замечал,
Кто являлся, не молчал,
За поленцем, за сучком
Наклонялся не молчком.
И трава до Покрова
Все запомнила слова.




«Вот и солнышко. С вами ли, с ним ли…»


Вот и солнышко. С вами ли, с ним ли
Мы однажды припомним о том,
Как ловили мы лицами ливни
Под весенний воркующий гром.
Как дрожали у вас на ресницах,
Набежавшие после грозы,
То ли капельки чистой водицы,
То ли самой высокой слезы.
Ликовали пахучие травы,
Всё играло, звенело, цвело.
Были вы исключительно правы,
Полагая, как нам повезло.
Дни бегут бестолковые, им бы
Разгадать, до чего я смешон.
Я в восторге от вашего нимба,
Или это на вас капюшон?
Разбитной, вероятно, попозже
Он воротится, пустится в пляс.
Вам большое спасибо за дождик
И ему непременно за вас.
Всё нечаянно было и дивно,
И не купишь того серебром,
Как ловили мы лицами ливни
Под весенний воркующий гром.




Скворечник


Строгая досочки торец,
Я строю маленький дворец.
Желаю этому дворцу
Во всём понравиться скворцу.

Скворец закончит перелёт,
Скворчиху песней позовёт.
И будет к лету у скворцов
Кричащих несколько птенцов.

Там неба маленький кружок
И светел будет и высок,
Под вечер, выбелен и тих,
Он будет родиной для них.

А утром синего синей,
А утром сильного сильней,
С ужасной жаждой одного
Движенья. Выпорхнуть в него.

Увидеть реки и леса,
Узнать, что значит в небеса
Лететь, роняя первый пух,
И чтоб захватывало дух.

Я дело делаю не зря.
Так важно, чтоб до сентября
Здесь каждый утренний рассвет
Был новой песнею воспет.

Когда наступит время вьюг,
Скворечник с дырочкой на юг
Среди заснеженного дня
Надеждой будет для меня.




«На концертах играли Бетховена…»


На концертах играли Бетховена,
В подворотне ногами дрались.
Ох, и странная эта штуковина —
Суета под названием жизнь.

Кто-то ехал в Париж за бананами,
Кто-то в Нижний Тагил за крупой,
Где-то пили спиртное стаканами,
Где-то рюмочками и с икрой.

Кто-то жил и страдая, и радуясь,
Кто-то тихо дотягивал век.
Кто себя называл «гомо сапиенс».
Кто вздыхал: «Я простой человек».

Кто-то жил без стыда и без совести,
Кто-то жил только совести для.
И вращалась на заданной скорости
Небольшая планета Земля.




«Всё это было до чёртиков весело…»


Учительнице литературы Логиновой Н. Б.


Всё это было до чёртиков весело,
Школьный звонок, коридорное месиво
И голосов превеликое множество,
Мальчики девочкам корчили рожицы.

Ах, как тянулась рука за косичкою,
«Тише, шпана!» – говорила техничка нам,
Женщина мудрая, женщина храбрая,
Сопровождала компанию шваброю.

Всё это было довольно заманчиво,
Не отвертеться от солнечных зайчиков,
Вот они вихрем врываются с улицы,
Мальчиком девочка интересуется.

Как сочинение вычурно строками,
Пахнет земля тополиными соками.
И, привлекая внимание каждого,
Кружится, кружится птичка бумажная.

Время, куда ты торопишься числами?
Как поживаете, Нина Борисовна?
Если наступит минута усталости,
Вспомните, всё-таки что-то осталось ведь.

Снова к большим переменам готовые,
Катятся в небо звонки родниковые,
Чтобы в свободном полёте парила бы
Чья-то шальная душа над перилами.




«День весенний, день весёлый…»


День весенний, день весёлый,
Ребятня бежит из школы.
Всяк своё выводит соло
В общем хоре голосов.
Ни намёка на кручину,
Что тому первопричиной.
Может, это слёт грачиный
Меж берёз и облаков?

Будоражит южный ветер,
На сугробы солнце светит.
И в классическом балете
Люди скачут между луж.
Небо манит глубиною,
И не действует весною
Притяжение земное
На полёты наших душ.

У весны свои порядки,
Кто-то выронил перчатку.
То ль морозу вызов краткий,
Иль синоптикам привет?
Всё равно, что это значит,
Есть потери, есть удачи.
Нужно всё переиначить,
Если счастья в жизни нет!




Высоко за песнями


Высоко за песнями
Уплывает дым.
Есть слова известные —
Хорошо сидим.
А чего печалиться,
Глядя на восход?
Жизнь не получается?
Ничего, пройдёт.

В это утро раннее
Не спеши прилечь.
Часты ли свидания?
Сколько будет встреч?
Про мечту красивую
Кто споёт за нас?
А пока пульсирует
На гитаре бас.

И преображаются
Берега реки.
Не грусти, пожалуйста,
Подтяни колки.
Может прекратиться ведь
Эта круговерть,
Если вместе с птицами
Перестанем петь.




Тишининской усадьбе


Мы находим слова, подходящие к теме,
И хотим перемен, и не лжёт ни один,
Но всё выше трава и упрямее время
Крошит краешки стен молчаливых руин.

Здесь когда-то давно подавали карету,
У лихих кучеров и осанка лиха,
Открывалось окно, и тогда по секрету
Мог язык вееров задержать жениха.

Государственный муж получал из столицы
Интересную весть, и бледнела княжна.
Ах, зачем в эту глушь приезжала царица,
И о чём это здесь толковала она?

Может, зря ворошить? Может, всё уже поздно,
Будет ветер гонять лопухов паруса?
Что же крылья души в опустевшие гнёзда
Бьются? Им бы понять, где теперь небеса.

Померещится мне золотой с переливом
Удивительный звук, бубенец под дугой.
Утомлённой стране и стране торопливой,
Как всегда, недосуг заниматься собой.




«Такая ночь придумана для счастья…»


Такая ночь придумана для счастья,
Струящаяся к звёздному венцу.
Я так люблю, когда твои запястья
Расплетены и брошены к лицу.

Любой рассвет теперь уже не первый,
Он как и мы имеет свой черёд.
Смахнёт звезду, барашками на вербе
В неповторимой прелести замрёт.

Шумел бы май черёмухами в белом,
Грозил грозой, да грезил обо всём.
Мне одному весь мир не переделать,
Давай тогда вдвоём его спасём.

Мы будем ждать, улыбчивые двое,
Не приговора, завтрашнего дня,
Румяных губ дыхание живое
Заволокло как зеркало меня.




«Я вами просто ошарашен…»


Я вами просто ошарашен,
Когда увижу вас – молчу.
Ошибкой молодости вашей
Я быть пожизненно хочу.

Зачем ленивую улыбку
Адресовали, не тая?
Пускай не ваша я ошибка,
Вы – исключительно моя.

Дарует время по наследству
Судьбы сокровища свои.
Планета наша отвертеться —
И та не в силах от любви.

Хмелея вашими глазами,
Отрадно мне, что наяву
И вас вокруг, и вместе с вами
Я к неизвестности плыву.




«Бабье лето! Бабье лето!..»


Бабье лето! Бабье лето!
Сколько света за рекой!
Сыплют клёны эполеты
В георгиновый покой.

Не хочу великих истин,
Просто сяду на траву
Под рябиновые кисти —
Слава Богу, что живу!

И не гоже мне лукавить,
Жив-здоров и не ослаб.
Я сегодня буду славить
Проходящих мимо баб.

Подбоченились. Ещё бы:
Хмель зелёный вдоль реки,
Вылезают из чащобы
К ним навстречу мужики.

Подналадили погодку,
Кто старался – ни гу-гу.
Перевёрнутые лодки
С ними спят на берегу.




«Вот оно, какое время года…»


Вот оно, какое время года —
В синие, пустые небеса
Бережно укутала природа
Вдруг осиротевшие леса.
Не напрасно прочила кукушка
Людям приближение беды,
Листьев облетевшие веснушки
На холодном зеркале воды.

Опустели гнёзда и беседки,
И, перебирая не спеша
Прожитые радости, из клетки
Улетать готовится душа.
За шальными птицами, за дымом
Суету земную позабыть,
Ты мне так ещё необходима,
Чтобы это всё перелюбить.

Нам не расставаться невозможно,
Только я не буду о плохом.
Нарисуй, пожалуйста, художник,
Ты меня малюсеньким штрихом.
Не опознаваемого даже,
Чтобы не угадывали век,
В глубину осеннего пейзажа
Медленно уходит человек.




Ах, ты осень золотая


Жене Марине


Ах, ты осень золотая!
Кто мне душу залатает?
Лист берёзовый слетает,
Лист осиновый дрожит.
В околдованные чащи
Ухожу с годами чаще,
Чтобы праздник уходящий
Легче было пережить.

Вальсы там традиционны,
И торжественны колонны.
Только каркают вороны
То и дело невпопад.
С каждым годом ностальгии
Не похожи на другие.
Ой вы, люди дорогие,
Я ни в чём не виноват.

А под вечер… А под вечер
Смолкнут скрипки и гобой…
Дорогой мой человечек,
Пожалеемся с тобой.
Понесётся бесшабашно
Мелких буден череда.
Вместе осенью не страшно,
Если вместе навсегда.




«За окошком дождь осенний…»


За окошком дождь осенний
В ночь постукивая льёт.
Прячут призраки сирени
Отражение твоё.
Поведи же ты плечами,
Спой, которую люблю:
«Утоли мои печали…»,
Подойду и утолю.

Совершившие круженье,
Словно чёрные грачи,
Крылья сложат наши тени
В жарком трепете свечи.
Будто нет у них заботы
Знать о том, что впереди,
Будто их заставил кто-то
Переслушивать дожди.

Улетай за тучей туча,
Унося тоску-печаль.
Лишь бы теплящийся лучик
Нас с тобой не разлучал.




«Ветер осенний порыв за порывом…»


Ветер осенний порыв за порывом
Листья срывает полусырые.
Кружатся листья, несутся куда-то
В самые дальние координаты дат.
Пробирает проклятая стужа,
Кажется, с листьями хочет и душу
Растормошить, невзирая на тело,
Чтобы душа за листвою летела,
Чтобы тревожила нежную кожу
Жалких прохожих, ничтожных прохожих,
И, охлаждая за жилкою жилу,
Вслед хохотала: «Так вы ещё живы?»




«Поднебесная окрошка…»


Поднебесная окрошка
Нам устроила пургу.
Я с тобою понарошку,
Дорогая, не могу.

Твой дружок не будет мешкать,
Очень вовремя придёт
И обнимет, и утешит,
И своею назовёт.

Ничего не полагая,
У подруги на виду
Уведёт меня другая
По напудренному льду.

Не одиножды приснится
Сон, ласкающий сердца,
Как у солнышка ресницы
Разворачиваются.

Не любви ли мы хотели?
Жаль, желания не впрок.
Переполнены купели
Наших путаных дорог.

Оттого, что счастье – мимо,
Оттого, что мир таков,
Плачьте, плачьте, херувимы,
Под холмами облаков!

Может, выморозят зимы
Ваши слёзы в хрустале?
Может, будем мы любимы
На оплаканной земле?




«Я люблю этот город на Волге…»


Я люблю этот город на Волге,
Объясняться ли мне самому?
Аккуратными свитками волны
Комплименты бросают ему.

Просто я поброжу по аллее,
Постою у чугунных оград.
Вот опять облака розовеют,
Укрывая собою закат.

Снова чья-то девчонка хохочет,
Снова чья-то мамаша не спит.
По зеркальной воде катерочек
На фартовый манер тарахтит.

Беспокойная чайка проплачет,
Не умея всё это назвать.
Вот и шалого солнышка мячик
Мне по-детски уже не догнать.

Можно так простоять до рассвета
И глядеть на знакомый причал.
Как-то камушек нужного цвета
Я на этой косе потерял.

Заплетают закатные дали
В облака золотистую нить.
Чтобы ангелы прилетали
В этом городе гнёзда вить.

Всё останется – берега запах
Щекотливый, что хмель на меду.
По дощечкам покатого трапа
Я отсюда однажды уйду.

Словно я в этом городе не жил,
Словно здесь только ветер поёт.
Но отвечу я бакену тем же,
Если мне он ещё подмигнёт.




Всё равно наше время – вечно

Владимир Эль








«…В неосвещённом покое угла…»


…В неосвещённом покое угла
Пляшет и прячется блик бестолковый.
Может быть, это кусочек стекла?
Может быть, светится прах мотыльковый,
Или искрит роковая игла
В сальной фигурке на ткани багровой?
Может, сбегается капля воды,
Каждый внезапный ловя отголосок,
Или встревоженный лучик звезды
Одолевает бессмертие досок?
Или случилось внутри темноты
Пересечение светлых полосок?..




«На старых ветках – чёрная листва…»


На старых ветках – чёрная листва,
Земля прикрыта снегом пошловатым.
Обычный фон под громкие слова,
Сейчас скажу – и буду виноватым
Перед тобой,
Ещё не знаю в чём —
Намёка нет в твоём печальном взгляде.
Отводишь взгляд. Рассматриваешь дом,
Амурчиков на розовом фасаде.
Его снесут,
Здесь будет выть пустырь,
А вся любовь скульптурных постояльцев
Похожа станет на цветную пыль,
Захваченную кончиками пальцев.
Моя любовь – она ведь что трава,
Сквозь все преграды думает пробиться.
Но ты глядишь на дом – и ты права,
На что ещё смотреть, когда за тридцать?




«Над вокзалом вороны вьются…»


Над вокзалом вороны вьются,
Под ногами сверкает слякоть.
Ты стоишь под фонарным блюдцем.
Ты готова вот-вот заплакать.
Поздороваюсь с первым встречным
И спрошу у него совета.
Он не сможет сказать, конечно,
Он и сам не нашёл ответа.
Хочешь – сумерки, хочешь – звёзды?
Хочешь – пыльную быль вагона?
Всё равно ничего не поздно,
Если ты не ушла с перрона.
Всё равно наше время – вечно,
Как захочется – так и длится.
Это только весна конечна.
Это только снежок кружится.




«День на Марсе. А ночь – на Венере…»


Жизнь на Марсе. Смерть на Юпитере.

На Луне есть лунные кратеры…

    С. Бобунец

День на Марсе. А ночь – на Венере.
Только жизнь всё равно на Земле.
Корабли, вы куда полетели,
К чёрно-белой обратной Луне?

Там белеет глубокий Курчатов
И раскинулось море Москвы.
Тётка. Глушь. Даже город Саратов.
Это нужно другому, увы.

Здесь иначе. Полярная шапка
Зацепила мой город слегка, —
И в руке – только снега охапка
С углеродистой тенью цветка.

Но в душе – марсианская буря,
Венерьянский невиданный зной,
Словно верхняя точка июля
Неподвижно стоит надо мной.




«Мне так важно с тобою остаться…»


Мне так важно с тобою остаться
Тет-а-тет хоть на пару минут,
Словно мне через час восемнадцать
И меня на войну заберут.

Я скажу тебе только о главном:
Я нашёл изумительный клад
В переулке Втором Пилоставном,
Где мы были полгода назад.

Там стоит вековая берёза,
И с восточной её стороны
Под корнями закопана проза
О герое Гражданской войны.

Он служил у полковника Шафта
И уехал на остров Шу мшу…
Впрочем, всё это злая неправда,
Я тебе не об этом скажу.




«Возьму зимы. Добавлю лета…»


Возьму зимы. Добавлю лета —
И будет в городе весна.
Нет, лучше осень. Пусть с рассвета
Наступит именно она.
Так странно, в это время года
Я сам не свой, – И, может быть,
Незаслонённая природа
Со мной способна говорить.

О чём?
О нежном листопаде,
О южных птицах и дожде,
О порицанье, о награде,
О мёртвой и живой воде…
И о любви.
Но вместо прозы
Вдруг – «…невидимкою луна»,
«Читатель ждёт уж рифмы розы»
И даже «…наши имена».




«Бывает тихо – и расслышишь…»


Бывает тихо – и расслышишь
Десяток нот на склоне дня,
Как будто ты мне
Песню пишешь,
И эта песня про меня.

Но ты ведь не поёшь, я знаю,
Всё это – выдумка моя.
Ну что ж —
Пусть будет гул трамвая
И щебетанье воробья.




«Ты впечатлительная очень…»


Ты впечатлительная очень,
Сегодня это ни к чему.
Ночь коротка – ещё короче
Дорога к дому твоему.

Не происходит листопада,
Не ожидается дождя.
Всё это – выдумать бы надо,
Всё это будет погодя.

Само собой, возникнут строки —
И в них блеснёт листвою сад,
Сойдутся тучи на востоке,
Начнётся ранний листопад,

И грянет гром… Не прерывая
Круженье бабочки лесной,
Что нарисована – живая! —
В твоей зелёной записной.




«Лишь небольшая передышка…»


Лишь небольшая передышка,
Недолгий миг —
И тот играющий мальчишка
Уже старик.

Его взволнованные внуки
Возглавят строй,
В нём будет место для науки
Вневременной.

Им вечность будет непонятна,
Но даже в ней
Они расставят аккуратно
Столбцы идей,

Разрежут небо на квадраты
И лоскуты…
Но в этом мы не виноваты,
Ни я, ни ты.




«На неполных полгода простёрлось…»


На неполных полгода простёрлось
Бело-синее море зимы,
Но сегодня утратило твёрдость
И сомкнётся с каёмками тьмы;
В эту полночь оно обмелеет,
И к ковчегам подступит земля —
Вот тогда мне и станет милее
Своевременный контур ноля.
Но покуда лишь минус четыре
И светло, как на белом листе,
Все свои заблужденья о мире
Я могу изложить на холсте,
Я могу повторить на бумаге,
Я могу – или я не могу?
Словно ты замерла в полушаге
И стоишь по колено в снегу.




«Видна из нашего окна…»


Видна из нашего окна
Вселенной улица одна.

Её космический изгиб
Теряется в созвездья Рыб.

Её начало – Водолей,
Одна из звёзд с неё видней.

Та, под которой через год
И наша молодость пройдёт.




«Нечаянный дождик в начале шести…»


Нечаянный дождик в начале шести
Напомнит котёнку, что надо расти.

А мне не напомнит совсем ничего.
Сегодня не будет дождя моего.

А завтра, возможно, случится гроза,
И я, словно в детстве, закрою глаза,

И вспомню тебя на речном берегу —
И мёртвые рыбы на каждом шагу.




«Я могу научить деревенского пса…»


Я могу научить деревенского пса.
Он к тебе подбежит и заглянет в глаза.

А потом он вернётся, замашет хвостом,
По-собачьи уверенный в чём-то простом.

Он не знает, что сложность ещё впереди,
Что десятка шагов просто так не пройти,

Что сердечко забилось, забылись слова,
И над узкой тропинкой – густая трава.




«Если б жизнь была длиннее…»


Если б жизнь была длиннее
Лет, наверное, на двести,
Мы бы сделались умнее
И всё время были вместе.

Если б жизнь была короче,
Лет, наверное, на сорок,
Мы б с тобою дни и ночи,
Одолев хандру и морок,
Мотыльками над водою
В быстром танце шелестели…

Жизнь была бы не такою,
Какова на самом деле.




«Из бетона и железа…»


Из бетона и железа
Сделаны дома.
Из бушующего леса —
Книжные тома.
Из эфирного раствора —
Сделаны духи.
Из ахматовского сора —
Звёзды и стихи.




«Под Бродского пишет любой дурак…»


Под Бродского пишет любой дурак,
Под Рыжего – каждый второй.
И если ты пишешь слегка не так,
То выглядишь, как герой.

Но в Липки тебя пригласят лишь раз,
И то по одной из квот.
Стипендий и премий никто не даст,
В журнал никто не возьмёт.

Ты будешь бессмысленно прозябать
И думать с зашитым ртом,
Что всем твоим винам, такая мать,
Настанет черёд потом,

Что всем драгоценным твоим стихам
Назначен тернистый путь,
А новый редактор – всего лишь хам,
Заменят когда-нибудь.




«Иногда, в разговоре с самим собой…»


Иногда, в разговоре с самим собой,
Я стою на твоей стороне,
А потом засыпаю и сплю с другой
И не вижу тебя во сне.
Ухожу на работу часу в восьмом,
Возвращаюсь часам к шести,
И тебя не встречаю ни в том, ни в том
Ежедневном своём пути.
Забываешься полностью, навсегда,
Но случается странный сбой —
И над сонным кварталом стоит звезда,
Наблюдавшая за тобой.
И опять начинается невзначай
Этот внутренний разговор,
За которым мы распиваем чай,
Остывающий до сих пор.




«Есть люди, которые любят закат…»


Есть люди, которые любят закат,
И кроткие люди рассвета.
Есть те, кто заслужен и даже богат,
И те, кто вздыхает про это.
Есть ты, Капитан Очевидность, и я
Тебе говорю без утайки,
Что жизнь заостряет прямые края,
Срывает заклёпки и гайки,
И наша «Титанушка» будет на дне,
Коснётся игристого грунта —
И ты нарисуешь её на окне,
На фоне народного бунта.




«Однажды забудешь, как делать стихи…»


Однажды забудешь, как делать стихи,
И вступишь на прежнюю землю,
И новые люди, ускорив шаги,
Затащат в ночную харчевню.
И будешь грустить, одинокий как бог,
На стол опираясь локтями,
О строчке, какая давала восторг,
И пахли слова желудями.




«Натолкнулся на мысль – а она не моя…»


Натолкнулся на мысль – а она не моя,
То ли мысль, то ли женщина, то ли…
То ли эта страна,
Где лежат якоря
Почему-то не в море, а в поле;
И играется ветер,
И песню поёт
Утомлённый водитель «Газели»
Про надежду, которая всех нас спасёт.
Чудо-песня, на самом-то деле.




«Меня не волнует чужая война…»


Меня не волнует чужая война.
Меня не волнует победа.
Я просто хочу, чтобы чаша полна
Осталась хотя б до обеда.
Мне нужно, чтоб дерево просто росло
И строился дом без простоя,
И пусть захлебнётся от ярости зло,
Увидев лицо молодое!




«Задумался я о своём бытии…»


Задумался я о своём бытии —
И тотчас, уже без улыбки,
Припомнились мне пораженья мои,
Провалы мои и ошибки.

Хотелось прибавить к ним пару побед,
Каких-нибудь ярких свершений,
Но вдруг показалось, что их ещё нет,
И нет ни дорог, ни решений.

Как будто бы всё, что задумано, – зря,
Как пыль, как досадная жалость.
И я пожалел в ту минуту себя,
А что мне ещё оставалось?




«Чтоб сделать шедевр…»


Чтоб сделать шедевр,
Нужно пару минут.
Подходишь к оконцу —
Тебе выдают.

Заметишь, что порвана
Кромка фольги,
Но твой Выдающий
Ускорил шаги,

Закрыто оконце,
Кругом тишина,
И критика здесь
Никому не слышна.

Стоишь в одиночестве,
Только в руках
Сверкает шедевр,
Оставаясь в веках.




«Бояться шороха…»


Бояться шороха,
Волны,
Идущей из земли,
Бояться чёрной тишины
И выкрика вдали.
Бояться горной высоты,
Пригляда за углом.
Бояться,
Если любишь – ты,
И никого потом…




«С тобой темно. Тревожно и темно…»


С тобой темно. Тревожно и темно.
Раздвину шторы, распахну окно —

На руки хлынет посторонний свет,
Как будто ночи не было и нет.

А ночь была – и верится легко,
Что ночь от нас совсем недалеко,

За тем кварталом, в свете фонаря,
Она умрёт, ни с кем не говоря.




«За окном фонари погасили…»


За окном фонари погасили.
За окном начинается снег.

Я полночи бродил по квартире
И курил ленинградский «Казбек».

Вероятно, на этом же месте
Я стоял в позапрошлом году

И звонил заболевшей невесте,
Обещал, с папиросой во рту,

Что весна снизойдёт непременно
И наполнятся реки равнин…

И ни в чём не соврал, совершенно,
Но сегодня я снова один.




«День замер, пройдя середину…»


День замер, пройдя середину.
Над городом тучи срослись.

Стою – и смотрю тебе в спину,
Почувствуй мой взгляд и вернись.

Буквально ещё полминуты —
И тучи накроют квартал,

Но я бы хотел, почему-то,
Чтоб ливень тебя не застал.

Потом – хоть потоп, хоть потомство,
Но это потом, а сейчас

Блеснуло холодное солнце,
Вчера удивлявшее нас.




«Подруги – лишь тени любимой…»


Подруги – лишь тени любимой,
Но в этаком царстве теней
Мне всё-таки необходимо
По-прежнему думать о ней.

Я буду дружить не со всеми,
Мой выбор не очень богат,
Но те, с кем проносится время,
Разлуки со мной не хотят.

Однажды заступит другая
На гулко пустующий трон
И будет смеяться, нагая,
Считать голубей и ворон.

Начнёт наблюдать за порядком
И грусти моей не поймёт
О том междуцарствии сладком,
Которое тоже пройдёт.




«Давным-давно, во времена слонов…»


Давным-давно, во времена слонов,
Сверкающих на краешке комода,
Я знал примерно три десятка слов,
Но понимал весь мир без перевода.

Давно забыт младенческий язык,
В нём нет нужды, он кажется напрасен
Среди людей, к которым я привык,
И мудрых книг, с которыми согласен.

Но иногда… Ах, это «иногда»! —
Мне кажется – я снова понимаю
Идущие вдоль моря поезда
И пёстрых рыб встревоженную стаю,

Ютящийся у берега камыш
И силу притяжения земного…
И даже то, о чём не говоришь.
Последнее важнее остального.




«Затих светляк…»


Затих светляк
В стеклянной банке,
Сошёл на нет его неон —
И жизнь моя, с ночной изнанки,
Опять темна, как зимний сон.

Сижу в траве,
Вдыхаю лето,
И ледяные провода
Гудят, и кажется – всё это
Надолго или навсегда.

В них есть поток,
В них есть стремленье —
А мой светляк нырнёт во тьму,
И никакого примененья

Я не придумаю ему.
Заря скрадёт ночные звёзды,
А ветер
Высушит росу —
Но ничего ещё не поздно:
Я всё смогу, я всех спасу.




«Хорошо в этом городе всем…»


Хорошо в этом городе всем,
Кто себя не растратил в дороге
И вернулся, не зная зачем,
И стоит на пороге.

Хорошо в этом городе длить
До деталей известную муку
И к холодной земле приложить
Огрубевшую руку.

Хорошо в этом городе ждать,
В безысходности верной теряться
И однажды совсем перестать
Тишине удивляться.

Хорошо в этом городе жить,
Заполнять адресами блокноты
И когда-нибудь тихо спросить:
О, любимая, кто ты?




«Это будет другой Первомай…»


Это будет другой Первомай.
Непременно посыплется снег.
Остановится чёрный трамвай.
Увезёт сорок пять человек.

Ты коснёшься рукою стекла,
Ты увидишь вечерний салют,
И внезапные волны тепла
Нас с тобой поцелуем замкнут.

И не будет ни окон, ни лиц,
Только синий мерцающий фон,
Словно нас в ускоритель частиц
Занесло, а не в первый вагон.

И как только – один за одним —
Пара встречных звонков прозвенит, —
Мир за окнами станет другим,
И никто нам его не простит.




«Вот так и пишешь – без просвета…»


Вот так и пишешь – без просвета —
Про скверик бледно-золотой,
Про ускользающее лето
И осень с тёмною водой.
Сюжетец незамысловатый,
С чертовской дюжиной имён…

И вдруг – о коннице крылатой
И блеске ангельских знамён,
О звоне лат и треске стали,
О роковом звучанье сфер…
Две строчки были.
И пропали.
Подобно солнцу, например.




Устилается небо бесснежьем

Галина Лупандина








Музыка


Обуглены, сомкнулись облака.
Сквозь их завесу не прорваться дню.
Но проплывает музыка – легка
И неподвластна мраку и огню.

Живительная, чистая вода.
Помилуйте! Не отголосок ли
Того, что пели Ангелы, когда
Мою на Землю душу принесли.

Душа остаться чистой не смогла.
Как тяжело об этом вспоминать!
Но музыка простила и пришла,
Чтобы во мне, вернувшись, зазвучать.




«А зима опять пришла без снега…»


А зима опять пришла без снега…
В детстве всё совсем иначе было.
Помню, как зима спускалась с неба,
Я её ладошками ловила.

А она ложилась мне на пальцы
Невесомой холодящей крупкой,
Словно бы побелка осыпалась
С потолка небесной стыни хрупкой.

Мир на время становился белым,
Чистым от случившегося снега.
Помню, в детстве… нет, не в детстве дело.
Дело в чистоте души и неба.




«Неужели всё это серьёзно…»


Неужели всё это серьёзно,
Или попросту видится – снится,
Будто Ангелы в небе морозном
Стелют лёгкие звёздные ситцы?!

Ткани тонкие крашены гладко
Мастерами небесных красилен,
И любая случайная складка
Снизу кажется облаком синим.

Устилается небо бесснежьем,
Не суметь ни надёжней, ни лучше.
Знают ангелы: будешь небрежным —
Выйдут тучи, тяжёлые тучи.




«Я пройду по городу ночному…»


Я пройду по городу ночному
Странницей чужой.
Ни друзей не встречу, ни знакомых,
Ну, и хорошо.
Спит, недавнею зимой простужен,
Город, что мне так сегодня нужен,
Лунные разбрызгивая лужи,
Я иду домой.

Я услышу, как родятся листья,
Как часы стучат.
Звёздный свет мне в душу будет литься
В этот поздний час.
И в конце холодного проспекта
Вдруг зажжётся долгожданным светом
Той звезды, чей свет ещё неведом,
Фонаря свеча.

Я в твои кварталы убежала,
В твой подлунный мир.
Город, посмотри: я не чужая,
За руку возьми.
Я – твоей большой души частица,
Не прочтённая ещё страница,
Мне твоих домов знакомы лица,
Ты меня прими.




«Домик на самом взгорке…»


Домик на самом взгорке,
Тропками склон пропахан.
Дымом еловым горьким
Небо насквозь пропахло.

Солнышко скоро ляжет
В поле у спящих пасек.
Так хорошо! Пусть даже
От комарья нет спасу.

Всё же не сладить рою
С дедовым верным средством.
Мы в костерок да хвою!
Чтобы запахло детством.

Вот и пылает лапник
Жарко, трескуче, чинно,
В пламя смолою капнет —
К небу взлетит горчинка.

Дышит костёр, мы возле.
Чуть жарковато? Ладно!
Этот горячий воздух
Благостен, словно ладан.

Домик на самом взгорке —
Дедушкино наследство.
Дымом еловым горьким
Сладко пропахло детство.




Белый налив


В юном далёком году,
Неприхотлив,
Царствовал в нашем саду
Белый налив.

Медленно плыл по селу
Летний мотив —
Ласковый, как поцелуй,
Белый налив.

Первенец славной семьи
Яблочных див,
Нежил владенья свои
Белый налив.

В тёплое прошлое дверь
Приотворив,
Я вспоминаю теперь
Белый налив,

Запах забытых давно
Детских молитв,
Спелую лунную ночь —
Белый налив.




«Вот и наступил Престольный праздник…»


Вот и наступил Престольный праздник.
Слышите? Вы слышите, как тихо?
Только, вздыбившись, крапива дразнит,
В алтаре разросшаяся лихо.

Что же не поются славословья,
Не возносятся благодаренья,
Лишь осот своей зелёной кровью
Орошает сгорбленное время?

Что это – проклятье иль прощенье,
Обещанье милости иль муки…
…На сырой стене за кучей щебня
Светятся Младенческие руки.




«Гром стучит по небу палицей…»


Гром стучит по небу палицей.
Грохот.
Молнии ломают пальцами
Город.
Вот поверженная кренится
Башня.
Старая цыганка крестится —
Страшно.
Видно, это наказание
Божье
За страну, что люди залили
Ложью.
Вот и моют землю водные
Хляби,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66867108) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.