Книга - Зов Ктулху

Зов Ктулху
Говард Филлипс Лавкрафт


Культовая классика. Читаем главное
Имя Говарда Филлипса Лавкрафта прогремело на весь мир как эталон литературы ужасов. Одаренный искусством изящной словесности, он писал о страшных тенях в углу и о том, что недоступно обычным смертным, а лишь избранным. Его современники и сегодняшние герои хоррор-историй отдают дань рассказам Лавкрафта. В сборник вошли топ?10 рассказов Говарда Филлипса Лавкрафта. Подборка лучших произведений ужасов, которые сделали его тем самым великим и могучим повелителем жанра, – «Зов Ктулху», «Дагон», «Потаенный ужас», «Данвичский кошмар» и др.





Говард Филлипс Лавкрафт

Зов Ктулху



Howard Phillips Lovecraft

THE CALL OF CTHULHU

© Алякринский О., перевод на русский язык, 2023

© Володарская Л., перевод на русский язык, наследник, 2023

© Лихачёва С., перевод на русский язык, 2023

© Любимова Е., перевод на русский язык, 2023

© Чарный В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023




Дагон


Я пишу в необычном душевном состоянии, потому что вечером меня не станет. Без гроша в кармане, без лекарства, которое только и может делать мое существование сносным, я не могу терпеть пытку жизнью и выпрыгну из окна на убогую улицу. Не считайте меня слабовольным или дегенеративным из-за моей зависимости от морфия. Когда вы прочитаете эти наспех написанные страницы, то, наверное, поймете, хотя вряд ли поймете до конца, почему произошло так, что я должен или забыться, или умереть.

Это случилось в одном из самых необъятных и редко посещаемых участков Тихого океана. Пакетбот, на котором я был вторым помощником капитана, стал жертвой немецкого рейдера. Война только начиналась, и морские силы гуннов еще не совсем деградировали, так что наше судно стало их законным трофеем, а мы, то есть команда, – пленниками, к которым относились со всевозможным вниманием и уважением. Наши захватчики оказались столь беззаботны, что не прошло и пяти дней, как мне удалось ускользнуть на маленькой шлюпке с достаточным запасом пищи и воды.

Когда я остался один в открытом море, то имел весьма смутное представление о том, где нахожусь. Навигатор из меня неважный, поэтому по солнцу и по звездам я лишь приблизительно определил свое местоположение чуть южнее экватора. О долготе я не знал ничего, и в поле моего зрения не было ни одного острова, не говоря уж о материке. Погода стояла хорошая, и не помню, сколько дней я плыл без всякой цели под обжигающим солнцем в ожидании увидеть какой-нибудь корабль или обитаемую землю. Однако ни корабля, ни земли не было, и я начал впадать в отчаяние от своего одиночества в бескрайней синеве.

Перемена наступила, пока я спал, и мне никогда не узнать, как все было, потому что мой беспокойный, тревожимый кошмарами сон оказался долгим. Когда же я наконец проснулся, то обнаружил, что тону в вязком черном болоте, которое, как исчадие ада, раскинулось, сколько хватало глаз, а моя лодка неподвижно застыла довольно далеко от меня.

Нетрудно представить, как я должен был изумиться такой чудовищной и неожиданной перемене пейзажа, но на самом деле я больше испугался, чем удивился, потому что и в воздухе, и в гнили я чувствовал нечто зловещее, отчего у меня стыла кровь в жилах. Кругом все было усеяно костями разложившихся рыб и другими менее годными для описания предметами, которые торчали из отвратительной бескрайней слякоти. Нечего и надеяться, что мне удастся словами передать неописуемую бесплодную неохватную мерзость, существовавшую в абсолютной тишине. Я ничего не слышал и ничего не видел, кроме черного липкого ила, и этот тихий гомогенный пейзаж подавлял меня, внушая тошнотворный страх.

Солнце ослепительно сверкало в небе, которое показалось мне почти черным в своей безоблачной жестокости, словно оно отражало чернильное болото у меня под ногами. Когда я вполз в лодку, то сообразил, что только одна теория может объяснить мое тогдашнее положение. Благодаря какому-то беспрецедентному вулканическому извержению дно океана поднялось наверх, выставив напоказ то, что миллионы лет было скрыто в его бездонных глубинах. Причем поднялось оно основательно, так как я не слышал ни малейшего движения волн, сколько ни напрягал слух. Не было здесь и морских охотников, охочих до падали.

Несколько часов, пока солнце медленно пересекало небо, я, размышляя таким образом, провел в лодке, которая лежала на боку и давала немного тени. Понемногу грязь подсыхала и в недалеком будущем должна была стать вполне проходимой. Ночью я спал, но мало, а на другой день приготовил что-то вроде мешка для пищи и воды и стал ждать, когда можно будет начать поиски пропавшего моря и возможного спасения.

На третье утро земля совсем высохла. От рыб стояла ужасающая вонь, однако мои мысли были заняты куда более серьезными вещами, чтобы обращать на это внимание, и я смело отправился к неведомой цели. Весь день я упорно двигался на запад в направлении довольно высокого холма вдалеке, который был выше остальных в этой пустыне. Ночью я отдыхал, а утром опять шел в направлении холма, хотя он почти не приблизился со вчерашнего дня. На четвертый вечер я был у его подножия, и он оказался куда выше, чем можно было предположить изначально. От меня его отделяла долина, из-за которой он еще резче контрастировал с остальным пейзажем. Слишком усталый, чтобы лезть наверх, я заснул в его тени.

Не знаю, почему в ту ночь меня мучили жуткие сны, но вскоре над оставшейся на востоке равниной встала ущербная и на удивление выпуклая луна, и, проснувшись в холодном поту, я решил больше не спать. Посетившие меня кошмары были такие, что у меня не появилось желания вновь их увидеть. В свете луны я понял, как неразумно поступал, путешествуя днем. Мои переходы стоили бы мне меньшего труда в отсутствие обжигающего солнца, к тому же я вдруг ощутил в себе силы подняться на вершину, испугавшую меня на закате дня, и, подобрав мешок, двинулся в путь.

Я уже говорил, что монотонный холмистый пейзаж внушал мне непонятный ужас, однако, насколько я помню, он стал еще сильнее, когда я залез на вершину и заглянул в бездонную яму или каньон с другой стороны горы, черные глубины которого луна была не в силах одолеть. Мне показалось, что я стою на краю земли и заглядываю в непостижимый хаос вечной ночи. Забавно, но мне вспомнился «Потерянный рай» и как Сатана карабкается там по ночным кручам.

Луна поднималась все выше, и привидевшаяся мне крутизна уже меня не пугала. Там было вполне достаточно уступов, чтобы обеспечить безопасный спуск, а через пару сотен футов склон вообще стал совершенно пологим. Побуждаемый непонятными даже мне самому мотивами, я не без труда спустился со скалы и заглянул в стигийские глубины, куда не достигал свет.

Почти сразу мое внимание привлекло нечто на противоположном крутом склоне примерно в сотне футов от меня. Этот одинокий и довольно большой предмет светил белым светом в лучах восходящей луны. Я постарался уверить себя, что вижу обыкновенный, хотя и очень большой, камень, однако сразу и отчетливо осознал – и сам он, и его положение на склоне горы дело рук не одной природы. Более пристальный осмотр наполнил меня чувствами, которые я не могу описать, ибо, несмотря на исполинские размеры и пребывание в пропасти на морском дне с тех самых времен, когда мир был еще молод, камень, вне всякого сомнения, представлял собой отличной формы монолит, который познал на себе искусство и, может быть, поклонение живых и мыслящих существ.

Одновременно испуганный и взволнованный, как это бывает с учеными или археологами, я более пристально вгляделся в то, что меня окружало. Приблизившаяся к зениту луна таинственно и ярко светила над высокими кручами, которые были окружены глубокой расселиной, подтверждая тот факт, что основная масса воды находилась в глубине и, растекаясь в разных направлениях, едва не лизала мои ноги. С другой стороны расселины волны омывали подножие циклопического монолита, на поверхности которого я уже разглядел надписи и грубые скульптуры. Надписи были сделаны незнакомыми и не похожими ни на какие виденные мною в книгах иероглифами, в основном состоявшими из обыкновенных водных символов – рыб, угрей, спрутов, раков, моллюсков, китов и всего остального в том же роде. Несколько символов представляли неизвестные современному миру морские формы, которые я уже видел на поднятом со дна иле.

Резьба поразила меня красотой и необычностью. По другую сторону разделяющих нас вод я отлично видел очень большие барельефы, которые непременно вызвали бы зависть Доре. Думаю, они изображали человека, по крайней мере подобие человека, хотя эти существа резвились, как рыбы в каком-то морском гроте, или молились на монолитное святилище тоже глубоко под водой. Я не смею подробно описывать их лица и тела, потому что от одного лишь воспоминания едва не лишаюсь чувств. Придумать такое было бы не под силу даже По и Булверу. Общим обликом они чертовски походили на людей, несмотря на перепончатые руки и ноги, невероятно большие и мягкие губы, стеклоподобные выпученные глаза и другие черты, менее приятные для воспоминаний. Довольно странно, что они были изображены непропорционально своему фону и окружению, например, в одной из сцен это существо убивало кита, который был совсем ненамного больше его. Я обратил внимание, как я уже сказал, и на их фантастичность, и на их огромность и вскоре решил, что вижу воображаемых богов одного из примитивных приморских племен, последний представитель которого сгинул задолго, за много веков до появления неандертальца. Пораженный этим неожиданным проникновением в прошлое, которое недоступно даже самому смелому антропологу, я пребывал в смятении, а луна тем временем высвечивала для меня странные изображения.

Неожиданно я увидел его. Слегка вспенив воду, оно поднялось над ее темной поверхностью прямо передо мной. Огромное, словно Полифем, отвратительное, громадное чудовище из кошмарного сна метнулось к монолиту, обвило его гигантскими чешуйчатыми руками и, опустив голову, дало волю каким-то непонятным словам. Мне показалось, что я схожу с ума.

Почти не помню, как я спускался с горы и как бежал обратно к лодке. Кажется, я много пел и смеялся, когда уже не мог петь. Смутно вспоминаю довольно сильный шторм, который начался вскоре после того, как я возвратился к лодке, по крайней мере я уверен, что слышал раскаты грома и все остальное, чем природа выражает свою ярость.

Разум вернулся ко мне в больнице в Сан-Франциско, куда меня доставил капитан американского корабля, заметивший посреди океана одинокую лодку. В бреду я много разговаривал, однако на мои слова почти не обращали внимания. Ни о каком извержении в Тихом океане мои спасители ничего не знали, а я не видел смысла настаивать на том, во что они все равно не смогли бы поверить. Однажды я разыскал известного этнографа и напугал его необычными вопросами о старинной легенде филистимлян, в которой рассказывается о Дагоне, боге-рыбе, но вскоре я понял, что он безнадежно нормальный человек, и оставил его в покое.

По ночам, особенно когда светит ущербная и выпуклая луна, он постоянно является мне. Я попробовал морфий. Наркотик подарил мне временное облегчение, зато теперь я его вечный и отчаявшийся раб.

Пришла пора покончить с этим, тем более что я написал подробный отчет о происшедшем для ознакомления или развлечения моих приятелей. Часто я спрашиваю себя, а не было ли все это чистейшей фантасмагорией – лихорадочным бредом бежавшего из немецкого плена и перегревшегося на солнце человека? Так я спрашиваю себя, и тогда ко мне приходит отвратительное видение. Без содрогания я не могу даже думать о море, так как тотчас вспоминаю безымянных существ, которые, возможно, в это время ползают и барахтаются в вязком болоте, поклоняются древним каменным идолам или вырезают свои отвратительные подобия на подводных обелисках из мокрого гранита. Я вижу в снах тот день, когда они восстанут из глубин и утащат в своих вонючих когтях остатки хилого, изможденного войной человечества. Я вижу в снах тот день, когда земля утонет, а черное дно океана и адское подземелье окажутся наверху.

Конец близок. Снаружи слышен шум, словно в дверь бьется большое и необычно скользкое существо. Ему меня не достать. Боже, рука!

Окно! Окно!




Безымянный город


Приближаясь к безымянному городу, я ощущал проклятие, тяготевшее над ним. Путь вел меня через выжженную долину, полную ужасов, и в свете луны я увидел, как зловеще он вздымался над песками, словно труп, наспех присыпанный землей. Страхом сочились обветшалые, вековечные стены этого свидетеля потопа и пращура старейшей из пирамид, и незримая аура толкала меня прочь, призывая отступиться от древних и гибельных тайн, которые не дозволено видеть смертным и завесу которых ни один из них не отважился приподнять.

В отдаленной части Аравийской пустыни лежит этот город без имени, рассыпаясь в прах, и молчат его стены, почти скрытые песками бессчетных веков. Он был здесь еще до того, как заложили Мемфис, до того, как в печах обжигали кирпичи Вавилона. Нет легенды столь древней, что сохранила бы его настоящее имя, неоткуда узнать, кипела ли в нем жизнь, но чей-то шепот у ночного костра, бормотание старух в шатрах шейхов могли поведать, что ни одно из племен пустыни не смело приблизиться к нему, и никто не знал почему. Этот город видел во сне поэт-безумец, Абдул Альхазред, прежде чем сложил загадочные строки:

Не мертво то, что в вечности покой
Сумело обрести, со сменою эпох поправши саму смерть.

Мне следовало бы догадаться, что арабы не зря сторонятся этого места, живущего в преданиях, но не виденного никем из живущих, но я, отринув все предрассудки, пустился к цели неторной дорогой, оседлав верблюда. Лишь я один узрел его, лишь на моем лице отпечатался весь ужас, что открылся мне, и меня одного бросает в дрожь, едва ночной ветер стучится в окно. Приблизившись к нему, я ощутил его взгляд из пугающих глубин бесконечного сна, лучом луны оледенивший мое сердце в этой жаркой пустыне. Окинув его взглядом, я позабыл о всякой радости, свойственной первооткрывателю, и спешился с верблюда, решив войти в город на заре.

Тянулись часы, наконец небо на востоке посерело, поблекли звезды, и горизонт зарозовел, зазолотился. Завыл ветер, взметнув песок над древними камнями, хотя на небе не было ни облака, и бескрайние дюны были бестревожны. Внезапно над краем пустыни вознеслось слепящее солнце, видневшееся сквозь песчаную бурю, уносившуюся за горизонт, и я, дрожа, словно объятый лихорадкой, услышал мелодичный лязг металла из далеких глубин, приветствовавший огненный диск, как колоссы Мемнона с берегов Нила. В ушах звенело, и в смятении, охватившем меня, я медленно правил верблюдом сквозь пески, приближаясь к безмолвному городу, который из всех живущих видел лишь я один.

Скитаясь меж бесформенных руин, я не мог отыскать ни единого барельефа, ни одной надписи, что поведала бы мне о людях – людях ли? – что возвели эти стены и жили здесь так давно. Мне становилось не по себе от того, насколько древним было все вокруг, и я тщился обнаружить хоть какой-то признак того, что город действительно был создан силами людей. Сами пропорции зданий, черты их вселяли в меня тревогу. Я взял с собой немало инструментов и принялся за раскопки, но продвигался крайне медленно, не обнаружив ничего стоящего. Когда спустилась ночь и взошла луна, я ощутил дуновение ледяного ветра, и страх погнал меня прочь из развалин. Когда я покидал пределы древних стен, песчаный вихрь забурлил за моими плечами, танцуя на серых камнях, хотя пустыня вокруг была спокойной, и сияла луна.

Вереница кошмарных снов мучила меня до самого пробуждения, когда на заре я вновь услышал тот металлический звук. Я увидел, как лучи красного солнца пронизали песчаный вихрь, рассеявшийся над стенами города, заметив, что пустыня вокруг была по-прежнему спокойна. Снова я отправился к руинам, мрачно гнездившимся среди песка, словно великан-людоед в укрывище, и снова мои поиски реликвий забытой расы не принесли плода. В полдень я прекратил раскопки, а затем принялся отмечать направления стен и улиц, очертания исчезнувших зданий. Некогда город этот был в самом деле велик, и я гадал о природе подобного величия. Воображение мое создавало картины времен, что изгладились даже из памяти халдеев, я вспоминал Проклятый Сарнат в земле Мнар на заре человечества, вспоминал Иб, высеченный из серого камня до прихода людей.

В своих исканиях я с радостью обнаружил место, где каменное ложе подобием скалы возносилось над песком, обещая мне доступ к тайнам допотопной расы. На возвышении этом я безошибочно различал приземистые каменные дома или сооружения культа, залы которых еще могли хранить следы бесследно минувших эпох, когда все, что когда-то украшало стены снаружи, исчезло под натиском песка и ветров.

Слишком узки, почти скрыты песками были темные провалы рядом со мной, но мне удалось расчистить один из них при помощи заступа и протиснуться в него, освещая путь к ожидавшим меня тайнам при помощи факела. Оказавшись внутри, я понял, что здание, куда я проник, было храмом, и стены его носили знаки, оставленные расой, населявшей город до того, как пустыня стала пустыней. Здесь были примитивные алтари, колонны и ниши, все необычно низкие, и хоть я не заметил ни скульптур, ни фресок, множество камней помечали символы, высеченные чьей-то рукой. Потолок был настолько низким, что я с трудом стоял на коленях, но зал был настолько большим, что свет моего факела не достигал его края. Добравшись до отдаленных уголков его, я содрогнулся: некоторые из алтарей и символов намекали на позабытые, отвратительные, необъяснимые ритуалы, и я задумывался о природе людей, создавших этот храм и проводивших их. Осмотрев все помещение, я выполз наружу, воодушевленный тем, что могли скрывать другие подобные храмы.

Близилась ночь, но увиденное пробудило во мне любопытство, пересилившее страх, и я не бежал от длинных теней, смутивших мой разум в свете луны, когда я впервые увидел безымянный город. В сумерках я расчистил другой завал, и с новым факелом пробрался внутрь, вновь увидев неясные символы на камнях, мало чем отличавшиеся от тех, что я видел в предыдущем храме. Зала была столь же низкой, но намного меньше, и заканчивалась очень узким проходом, уставленным загадочными алтарями. Я осматривал их, когда вой ветра и крик верблюда снаружи нарушили тишину, понудив разузнать, что могло испугать животное.

Ярким лунным светом были залиты руины безыскусных строений и плотное облако песка, взметнувшееся с порывистым, но уже ослабевавшим ветром над одним из холмов передо мной. Я знал, что верблюда встревожил этот холодный ветер, и хотел уже увести его в укрытие, когда заметил, что ветер над холмом вдруг совершенно стих. Это поразило и испугало меня, но я немедленно вспомнил о столь же внезапно возникавших песчаных бурях, увиденных мной на восходе, заключив, что для здешних мест это обыденное явление. Я решил, что ветер дул из расщелины, что вела в пещеру, и осмотрел песок, чтобы проследить его направление, определив, что он исходил из храма к югу от меня, едва различимого. Я побрел к нему, сражаясь с песчаным ветром, и он становился все ближе, возвышаясь над окружающими строениями, а вход в него был не так сильно занесен спекшимся песком. Сразу войти я не сумел – ледяной ветер необычайной силы едва не погасил мой факел. Этот загадочный поток все струился наружу, яростным дыханием взметая песок, разбрасывая его над причудливыми руинами. Вскоре он ослаб, и песок осыпался, и вновь настала тишина, но что-то таилось меж призрачных камней, и когда я взглянул на луну, казалось, она трепетала, словно в отражении встревоженных вод. Беспричинный страх овладел мной, но жажда знаний была сильнее, и едва утих ветер, я устремился навстречу породившей его черной расщелине.

Снаружи этот храм выглядел больше всех, что я уже обыскал, вероятно, он был высечен в пещере, раз вход в него нес ветер из подземных глубин. Здесь я мог стоять в полный рост, но жертвенники и алтари были все такими же низкими. На стенах и под потолком я впервые увидел следы изобразительного искусства древней расы, причудливо вьющиеся мазки, почти истершиеся в прах, а на двух алтарях со все нараставшим волнением обнаружил прихотливо сплетенный резной узор. В свете моего факела крыша имела слишком правильный вид, вряд ли природа ее была естественной, и я дивился искусству доисторических камнетесов. Их мастерство было неоспоримо.

Следующая яркая вспышка моего чудесного путеводного огня указала мне столь желанный путь в исторгавшие ветер глубины, и я предательски ослаб, увидев, что то была рукотворная дверь, врезанная в скалу. Я осветил себе путь, уводивший вниз по крохотным, крутым ступеням. Они всегда являются мне в моих снах, эти ступени – я постиг их назначение. Тогда они даже не казались мне ступенями – лишь слабой опорой для ног на крутом спуске. Мой разум одолевали безумные мысли, слова и предостережения арабских прорицателей будто бы неслись над пустыней из ведомых людям земель в землю, на которую никто из них не осмеливался ступить. Всего лишь миг, и сомнения мои отступили, и я, миновав портал, начал осторожно спускаться по крутым ступеням лестницы.

Только в ужасных наркотических грезах или умопомрачении мог кому-либо привидеться подобный спуск. Узкий проход, которому не было конца, вел меня вниз, словно на дно ужасного призрачного колодца, и свет факела над моей головой не достигал глубин, навстречу которым я шел. Я потерял счет времени, забыв свериться с часами, и ужаснулся, осознав, сколь долгим был мой спуск. Ступени меняли направление и крутизну, наконец я достиг узкого прямого прохода, держа факел над головой и ощупывая камни пола ступнями. Здесь нельзя было встать даже на колени. Затем я снова почувствовал крутизну бессчетных ступеней под ногами, когда слабеющее пламя моего факела наконец угасло. Когда я заметил это, я все еще держал его над головой, как если бы он все еще горел. Мне не давал покоя инстинкт искателя необычного и неизвестного, тот, что заставил меня скитаться по земле, в ее далеких, древних, запретных уголках.

Во тьме мне виделись фрагменты желанного сокровища, дьявольского знания, изречения безумного араба Альхазреда, вселяющие ужас апокрифические сочинения Дамаския, печально известные строки из немыслимого «Образа Мира» Готье де Меца. Я вновь и вновь цитировал их, бормоча об Афрасиабе и демонах, плывших с ним по течению Окса, вновь и вновь нараспев читал одну и ту же строчку из лорда Дансени: «Безответная чернота бездны». Когда спуск стал почти что отвесным, я начал напевать что-то из Томаса Мора, пока не устрашился собственных слов:

О бездна черных волн, о мрак,
Что полнится, как ведьмы варевом,
Полночным зельем в лунном зареве,
Склонясь над ней, искал для переправы сил,
На самом горизонте мглы я зрил
Блестящий, будто из стекла, причал,
Вознесшийся над пеленою вод,
Там смертный трон, покрытый скверной, тьму венчал,
Исторгнут бездной, нечестивый плод.

Казалось, время перестало существовать, когда под ногами я вновь ощутил ровный пол, оказавшись в помещении, где потолок был чуть выше, чем в двух храмах где-то невообразимо далеко наверху. Стоять в полный рост я не мог, лишь ползти на коленях, и так, окруженный тьмой, я двигался неизвестно куда. Скоро я понял, что попал в узкий проход, в нишах стен которого стояли ящики из полированного дерева и стекла. Эти находки в подобном месте эпохи палеозоя вселяли ужас, и я содрогнулся. Ящики эти были горизонтально расставлены с равными промежутками, имели продолговатую форму, и омерзительным образом походили на гробы. Пытаясь сдвинуть два-три из них с места, чтобы осмотреть тщательнее, я обнаружил, что они надежно закреплены.

Проход казался длинным, и я устремился вперед, и то, как я двигался во мраке, ужаснуло бы любого наблюдателя: ползком, от стены к стене, ощупывая их и эти ящики, чтобы убедиться, что я держусь намеченного пути. Я уже привык ориентироваться при помощи осязания, почти забыв о тьме вокруг, и чувства рисовали мне бесконечный ряд из дерева и стекла так живо, как если бы я видел его. А затем, в единый миг смятения, я увидел.

Не могу сказать, когда мои видения слились с реальностью, но я приближался к источнику неведомого подземного свечения и различал смутные очертания прохода и ящиков. Все выглядело так, как я и представлял, пока свечение было слабым, но стоило ему усилиться, как я понял, насколько слабым было мое воображение. Зала эта была не грубым реликварием прошлого, как храмы там, наверху, но памятником неописуемой, необычайной искусности. Насыщенные, словно живые, фантастически смелые узоры и картины сплетались в сеть настенной росписи, которую нельзя было описать словами. Ящики из необычного золотистого дерева с крышками прозрачнейшего стекла заключали в себе мумифицированных существ, чей облик превосходил самые безумные видения.

Доподлинно передать то, как выглядели эти твари, невозможно. Они походили на ящеров, и в то же время в очертаниях тел угадывалось и что-то от крокодилов, что-то тюленье, и то, с чем не приходилось встречаться ни одному из палеонтологов. Размерами они приближались к человеку небольшого роста, конечности венчали подобия ступней с подобными человеческим пальцами. Но причудливей всего были их головы, нарушавшие все известные законы природы. Сравнить их было не с чем – в один миг я вспомнил черепа кошек, лягушек, мифических сатиров и людские. У самого Зевса не было такого колоссального, мощного лба, а рога, отсутствие носа и челюсти аллигатора ставили их обладателей вне всяческих классификаций. Я некоторое время сомневался в подлинности мумий, подозревая, что то были искусно сделанные идолы, но вскоре решил, что это в самом деле некий вид эпохи палеогена, когда в городе еще теплилась жизнь. Их нелепый облик еще сильнее подчеркивали дорогие одежды на некоторых телах, затейливо украшенные золотом, каменьями и неизвестными сверкающими металлами.

Эти пресмыкающиеся твари, должно быть, значили очень много для тех, кто сотворил эти ошеломляющие фрески и роспись на стенах и потолке. С непревзойденным мастерством художник отразил мир их городов и садов, где все было создано для их удобства, и я не мог отвязаться от мысли, что картины их жизни были аллегорией, иносказательно повествующей о развитии той расы, что поклонялась им. Я убеждал себя в том, что эти создания были для них тем же, чем волчица для римлян или тотемное животное для индейского племени.

Передо мной предстала поразительная история безымянного города, история могучей метрополии на морском берегу, владычествовавшей над миром до того, как из океанских вод поднялся Африканский континент, о времени невзгод, наставшем, когда море ушло и плодородная долина превратилась в пустыню. Я видел победоносные войны, поражения и бедствия и, наконец, ужасную борьбу с пустыней, когда тысячи жителей города, здесь изображенных в виде рептилий, были вынуждены невероятным образом пробиваться сквозь земную твердь навстречу новому миру, о котором гласили пророчества. Все это выглядело настолько же невероятно, насколько было правдоподобным, и несомненной была связь этой повести с моим умопомрачительным спуском в эти глубины. На фресках я частично узнавал проход, который преодолел.

Продолжая двигаться ползком навстречу свечению, я осматривал картины заката той эпохи – исход расы, что десять миллионов лет царила в безымянном городе и долине, расы, чей дух был надломлен, исторгнутый из той колыбели, что знали их тела, куда они пришли на заре земных лет, высекая в девственных скалах эти святыни, которые никогда не переставали чтить. Свет становился ярче, и теперь я мог пристально изучать фрески, памятуя о том, что эти немыслимые рептилии изображали неизвестную расу людей, и подумать над обычаями тех, кто населял безымянный город. Многое казалось мне загадочным, необъяснимым. Цивилизация, владевшая письменной речью, достигла больших высот, нежели неизмеримо более поздние Египет и Халдея, но на полотнах ее жизни загадочным образом отсутствовали некоторые подробности. Я не мог найти ни сюжетов о смерти от естественных причин, ни о погребальных ритуалах, за исключением посвященных войнам, насилию и болезням, и не мог понять причины, стоявшей за подобными недомолвками. Видимо, взлелеянная идея иллюзорной вечной жизни служила вдохновением этим художникам прошлого.

Близился конец прохода, и попадавшиеся мне фрески становились все более насыщенными и изощренными, основываясь на контрасте меж опустевшим безымянным городом, превращавшимся в руины, и новой обетованной землей в подземных глубинах, к которой раса проложила этот путь. На них город в пустынной долине был залит лунным светом, над павшими стенами сиял ее золотой нимб, приоткрывая непревзойденное величие минувших времен, изображенное призрачным, ускользающим. Сцены новой, райской жизни, диковинность которых граничила с неправдоподобием, запечатлели потаенный мир вечного дня, чудесных городов, холмов и долин неземной красоты. Увидев последнюю фреску, я подумал, что искусство перестало служить ее создателю. В манере живописца сквозил недостаток мастерства, а то, что он запечатлел, было несравнимо даже с самыми невероятными из ранних работ. То была летопись упадка древнего народа, в своем изгнании ожесточившегося против верхнего мира. Телесный упадок людей, изображенных в виде священных рептилий, все нарастал, но дух их расы, витавший над пустынными руинами в свете луны, становился сильнее. Истощенные жрецы, представленные рептилиями в вычурных одеяниях, слали проклятия земному воздуху наверху и всем, кто им дышал, а одна из последних, чудовищных сцен изображала примитивного вида человека, быть может, выходца из древнего Ирема, Города Колонн, разорванного на части существами старшей расы. Я вспоминал, как боятся арабы безымянного города, и был рад тому, что на этом сюжете роспись на стенах и потолке оборвалась.

Наблюдая страницы истории на этих стенах, я почти добрался до конца этой залы с низким потолком, и увидел врата, из которых исходило свечение. Подобравшись еще ближе, я закричал от изумления – настолько ошеломительным было зрелище, открывшееся мне. Не освещенные залы лежали передо мной, нет, то была единая, бескрайняя сияющая бездна, подобная морю облаков в лучах солнца, что может открыться тому, кто покорил вершину Эвереста. За моей спиной остался проход столь тесный, что я едва мог передвигаться ползком, а впереди лежал необъятный подземный сверкающий океан.

Вниз в эту бездну вела еще одна крутая лестница, подобная тем, по которым я уже спускался, но на глубине в несколько футов я уже не мог ничего разглядеть за мерцающей дымкой. По левую руку от меня была массивная, необычайно толстая дверь из бронзы, украшенная фантастическими барельефами, закрыв которую можно было отрезать весь этот подземный мир света от склепов и проходов, проложенных в скале. Еще раз взглянув на ступени, я не отважился идти по ним дальше. Коснувшись двери, я не сдвинул ее и на волос. Тогда я опустился на каменный пол: смертельная усталость одолевала меня, но даже она не могла унять мой бурлящий ум, полный самых невероятных предположений.

Так я лежал, закрыв глаза, предоставленный собственным мыслям, и многое из увиденного на фресках обретало новый, ужасный смысл – сцены, изображавшие безымянный город в дни его славы, зелень долины вокруг, далекие земли, куда ходили с караванами его купцы. Аллегорические образы ползучих тварей не давали мне покоя, ведь их образы присутствовали на каждой из важнейших страниц истории, и я не мог понять почему. Безымянный город изображался так, словно был создан для рептилий. Я думал над тем, каковы были его настоящие размеры и как велик он был, и над загадками его руин, в которых побывал. Любопытным было то, что и храмы, и их коридоры были настолько низкими, и, без сомнений, те, кто создал их, подобным образом чтили богоподобных пресмыкающихся, передвигаясь в них так же, как и рептилии. Видимо, самая суть религиозных отправлений состояла в этой имитации. Но ни одна из теорий не объясняла того, почему и проходы между залами были столь низкими, ведь там совершенно нельзя было выпрямиться. Страх вновь овладел мной, едва я вспомнил отвратительные мумии, что были совсем рядом. Разум порой рождает занятные ассоциации, и я задрожал при одной мысли о том, что помимо несчастного, разорванного на куски на той последней фреске, среди всех реликвий и следов доисторической эпохи лишь я один был человеком.

Но, по обыкновению, страх, гнездившийся в моем мятежном естестве, сменился любознательностью: сияющая бездна и то, что могло таиться в ней, было вызовом, достойным величайшего исследователя. Я не сомневался в том, что крутые ступени вели в мир загадок и тайн, и надеялся найти там памятники, созданные рукой человека, которые тщетно искал в темных проходах. Их стены украшали картины невероятных городов и долин здесь, в подземелье, и воображение уже рисовало мне картины колоссального великолепия руин, ожидавших там, внизу.

На самом деле, боялся я не будущего, а прошлого. Даже все кошмары моего пути ползком среди мертвых рептилий и допотопных фресок, на глубине многих миль под известным мне миром, приведшего меня в иной мир, мир туманного, призрачного света, не могли сравниться со смертным ужасом, что внушал мне древний дух этого места. Древний столь неизмеримо, что, казалось, им пропитаны были эти камни, эти храмы безымянного города, свидетеля времен океанов и континентов, забытых человечеством, но невероятным образом сохранившихся на стенах, где порой мелькали смутно знакомые очертания. О том, что случилось со времен написания последнего из этих полотен, после краха презиравшей смерть расы, не мог поведать никто из людей. В этих кавернах и в сверкающей подо мной пучине некогда бурлила жизнь, теперь же я был один среди памятников прошлого, и я дрожал при мысли о том, сколько бессчетных веков они несли здесь свою безмолвную стражу.

Внезапно я вновь был сражен вспышкой ужаса, подобного тому, что объял меня при первом взгляде на смертную пустынную долину и безымянный город под холодной луной, и невзирая на изнеможение, я резко поднялся с пола, уставившись на черный туннель, уводивший наверх, к внешнему миру. Мной овладело то же предчувствие, как и в те ночи, когда я избегал городских стен, необъяснимое, не дававшее мне покоя. Мгновением позже я пережил еще большее потрясение, отчетливо услышав звук, нарушивший абсолютную, гробовую тишину, царившую в этих глубинах. Раздался стон, глубокий, гулкий, словно голос сонмища обреченных душ, исходивший оттуда, куда был устремлен мой взгляд. Он становился все громче, жутким эхом отзываясь в узких туннелях, и я ощутил нараставший поток холодного воздуха, вероятно, струившегося из туннелей, что вели в город наверху. Его дуновение освежило меня, и я немедленно вспомнил о бурях, что поднимались над зевом подземной бездны, стоило солнцу закатиться или взойти над горизонтом, ведь именно этот ветер открыл мне тайну этих туннелей. Взглянув на часы, я понял, что близился рассвет, и приготовился выдержать ураганный натиск ветра, что стремился обратно, чтобы вечером вновь вырваться наружу. Страх мой притупился – явления природы развеяли мрачные мысли о неизведанном.

Все неистовее становился ночной ветер, струясь навстречу земным глубинам. Я пал ничком, вцепившись в дверь, из страха быть сметенным в сияющую бездну. Однако ветер был столь силен, что я и в самом деле мог сорваться в пропасть, и в воображении моем теснились все новые ужасные картины. Натиск разъяренной стихии порождал во мне неописуемые чувства, и вновь я сравнивал себя с тем несчастным на страшной фреске, растерзанным в клочья неведомой расой, ведь в демоническом шквале, что терзал мое тело, словно когтями, я ощущал мстительный гнев, порожденный его бесплодными усилиями. Остатки рассудка покидали меня – я яростно кричал, и крик этот тонул в завываниях призраков бури. Я пытался ползти, противиться убийственному течению, но безрезультатно – медленно и неотвратимо я соскальзывал навстречу неизвестному. И вот уже разум мой сдался, и я, простершись ниц, вновь и вновь повторял загадочные строки безумца Альхазреда, кому город без имени являлся в кошмарах:

Не мертво то, что в вечности покой
Сумело обрести, со сменою эпох поправши саму смерть.

Одним лишь неумолимым, зловещим богам пустыни ведомо, что на самом деле случилось тогда, в минуты моей неописуемой борьбы во тьме, какая преисподняя исторгла меня назад, в мир живых, где я никогда не смогу забыть, дрожа на ночном ветру, пока не уйду в забвение, или меня не поглотит нечто более ужасное. Чудовищным, невозможным, невероятным было то, что я видел, – неподвластным человеческому рассудку, разве лишь в самые черные, предрассветные часы бессонных ночей.

Я упомянул, что сила ветра была поистине адской, демонической, и в его отвратительном вое слышалась вся нескрываемая злоба времен, что канули в небытие. Этот хаотический сонм голосов в бесформенном потоке, бурлившем передо мной, мой пульсирующий мозг превращал в членораздельную речь, что звучала уже за моей спиной, и в той неизмеримо глубокой могиле, где бессчетные века покоились эти реликты, вне мира живых, где занималась заря, я услыхал ужасные проклятия и нечеловеческий рык тварей. Обернувшись, над светящейся призрачной бездной я увидел силуэты, неразличимые во тьме туннеля – стремительный поток кошмарных, дьявольских тварей во всеоружии, чьи морды искажала ненависть, бесплотных демонов, что могли принадлежать лишь к одной расе – рептилий безымянного города.

Когда утихла буря, меня швырнуло навстречу омерзительной тьме земного чрева – за последней из тварей с лязгом затворилась великая дверь из бронзы, и оглушительный грохот металла возносился все выше, приветствуя взошедшее солнце, словно колоссы Мемнона на нильских берегах.

1921




Данвичский кошмар



Горгоны, Гидры и Химеры – страшные рассказы о Келено и Гарпиях – могут вновь возникать в суеверных умах, но они были там и раньше. Они – копии, типы, а архетипы заключены в нас самих и с испокон веку. Почему бы иначе то, что нам известно как ложное, волнует нас? Неужели это естественно, что мы ужасаемся ему, считая, будто в его силах причинить нам зло? Его жизнь исчисляется не телесным бытием… оно было и без телесной оболочки и было таким же… Страх, который мы испытываем, чисто душевный страх – и он тем сильнее, чем беспредметнее, и более всего мучает нас в безгрешные детские годы, – и в этом трудность, преодоление которой могло бы помочь заглянуть в доземную жизнь или, по крайней мере, на темную сторону дожизни.

Чарльз Лэм. «Ведьмы и другие ночные страхи»




I


Если путешественник, оказавшись в северной части центрального Массачусетса, выберет неправильный путь на развилке дорог сразу за Страной Священника, где соединяются Вилы Эйлсбери, то он попадет в прелюбопытную пустошь. Отсюда ему придется все время идти вверх, и поросшие эрикой камни будут сужать и без того неширокую петляющую дорогу. Деревья довольно часто встречающихся рощ покажутся ему слишком большими, да и буйство привольно растущих трав и кустов здесь какое нечасто встретишь в других местах. В то же время поля редкие и жалкие, и дома, расположенные довольно далеко друг от друга, все как один несут на себе печать старости, нищеты и разрушения. Сам не зная почему, путешественник поостережется спрашивать дорогу у угрюмых жителей, изредка провожающих его взглядами то с покосившегося крыльца, то с горного луга. Эти люди даже с виду так замкнуты и несговорчивы, что волей-неволей приходят на ум мысли о неких запретных вещах, от которых лучше держаться подальше. По мере того как дорога поднимается выше и внизу остаются густые леса, ощущение беспокойства нарастает. Слишком тут круглые и симметричные вершины, чтобы чувствовать себя легко и спокойно, тем более время от времени на фоне чистого неба ясно видны высокие каменные колонны, как бы завершающие гору.

Дорогу то и дело пересекают лощины и овраги неведомой глубины, и деревянные мосты не производят впечатления надежности. Когда же дорога начинает спускаться вниз, то зрелище болот не доставляет путешественнику удовольствия, а вечером может даже напугать, когда вдруг закричат скрытые от глаз козодои и видимо-невидимо светляков пускаются в пляс под хриплые и неотвязные ритмы лягушачьих песен.

Когда видишь горы вблизи, то леса на их крутых склонах пугают больше, чем увенчанные колоннами каменные вершины. Они такие темные и непроглядные, что не хочется приближаться к ним, но другой дороги нет. С крытого моста видна деревушка, притулившаяся между рекой и вертикальной стеной Круглой горы, прогнившие крыши которой куда как старее всех остальных в округе. Если подойти поближе, то зрелище брошенных и разрушающихся домов, а также полуразвалившейся церкви на месте когда-то процветавшего поселения действует угнетающе. Ступать на мост страшно, но и другого пути нет. К тому же от деревенской улицы, то ли на самом деле, то ли так кажется, поднимается слабый и удушливый запах, словно именно так должны пахнуть плесень и гниль веков. Эти места всегда покидаешь с радостью, а там узкая дорога идет вокруг гор через равнину и вновь выходит к Вилам Эйлсбери. Через какое-то время путешественник, возможно, узнает, что он побывал в Данвиче.

Чужаки редко сюда заглядывают, а после одного кошмара с дорог убрали все указатели. Если мерить обычными эстетическими мерками, то места здесь на редкость красивые, однако нашествия художников и туристов не наблюдается. Два столетия назад, когда никто не смеялся над разговорами о ведьминской крови, о поклонении Сатане и о странных обитателях леса, в обычае было как-то объяснять свое нежелание ехать туда. В наш разумный век, поскольку данвичское чудовище 1928 года постарались замолчать те, кому было дорого процветание города, люди объезжают его стороной, сами не зная почему. Вероятно, одна из причин, хотя это не относится к неинформированной части туристов, заключается в отталкивающей деградации местного населения, которое почти без сопротивления поддалось, увы, обычному для задворок Новой Англии явлению. Оно как будто сформировалось в особую расу с вполне определенными умственными и физическими показателями вырождения в результате браков между близкими родственниками. Средний уровень интеллекта тут чрезвычайно низок, но в летописях дым стоит коромыслом от ничем не прикрытых пороков, слегка завуалированных убийств, инцеста и прочих деяний немыслимой жестокости и извращенности. Здешняя аристократия, состоящая из потомков двух или трех привилегированных семейств, которые явились сюда из Салема в 1692 году, держится чуть выше общего уровня, хотя многие ее ветви уже настолько растворились в своем окружении, что только имена еще напоминают о предках, которых они позорят. Некоторые из Уэйтли и Бишопов до сих пор посылают своих сыновей в Гарвард и Мискатоник, после чего те редко возвращаются под гниющий родительский кров.

Никто, даже знающие о данвичском кошмаре, не скажет вам в точности, что происходит в Данвиче, хотя старинные легенды рассказывают о не освященных Церковью обычаях и тайных собраниях индейцев, во время которых они вызывали запретных духов тьмы из больших круглых гор и устраивали оргиастические моления, на которые те отвечали из-под земли страшным грохотом. В 1747 году преподобный Абийах Хоадли, явившись в конгрегационную церковь в Данвиче, произнес знаменитую проповедь о близости Сатаны и его бесов, в которой сказал:

– Следует признать, что богохульство адских демонов слишком хорошо всем известно, чтобы его отрицать, ибо проклятые Голоса Азазела и Вузраэла, Вельзевула и Велиала слышали из-под земли десятки заслуживающих доверия Свидетелей. Я сам не более двух недель назад слышал Речи злых Сил за моим Домом на Горе, сопровождавшиеся такими Треском, Грохотом, Стонами, Визгом и Шипением, какие не под силу издать Земным Творениям. Они пришли из Пещер, отыскать которые можно только с помощью черной Магии, а отпереть – во власти одного лишь дьявола.

Мистер Хоадли вскоре после этой проповеди исчез, однако ее текст, отпечатанный в Спрингфилде, существует и поныне. О шуме в горах не переставали говорить из года в год, и до сих пор он вызывает удивление у геологов и физиографов.

Еще рассказывают о мерзкой вони возле каменных колонн на вершинах и о том, что в определенные часы и с определенного места на дне пропасти можно услышать, как поднимаются наверх бестелесные существа. А некоторые до сих пор не оставляют попыток объяснить происхождение Дьявольского Хмельника – открытого и продуваемого ветрами склона, на котором не растет ни дерева, ни кустика, ни травинки. К тому же местные жители до смерти боятся бесчисленных козодоев, которые в теплые ночи не дают спать своими криками. Говорят, эти птицы, как психопомпы, лежат и ждут души умерших, и их жуткие крики усиливаются и затихают в такт прерывистому дыханию страдальца. Если им удается поймать едва отлетевшую душу, то они устремляются прочь, заходясь в дьявольском хохоте, а если не удается, они разочарованно смолкают, хотя и не сразу.

Эти сказки, конечно же, наивны и смешны, ибо дошли до нас из далекой древности. В самом деле, Данвич немыслимо стар, он гораздо старше любого из поселений на тридцать миль кругом. В южной его части еще сохранились стены в подвале и труба на крыше дома Бишопов, построенного до 1700 года, тогда как развалины мельницы на водопаде, построенной в 1806 году, представляют собой образец самой поздней архитектуры. Промышленность здесь не привилась, и фабричное движение девятнадцатого столетия оказалось скоротечным. Древнее всего здесь круглые кольца каменных колонн, воздвигнутых на вершинах, но обыкновенно их относят ко времени, когда тут жили индейцы, то есть до прихода белых поселенцев. Огромное количество черепов и вообще костей, найденных внутри их и вокруг довольно просторной и похожей на стол вершины Сторожевой горы, укрепило всеобщую уверенность в том, что здесь в прежние времена были кладбища покамтуков, хотя многие этнографы, утверждая абсурдность этой теории, настаивают на том, что в этих местах находятся останки кавказцев.




II


В Данвиче, в большом и лишь частично жилом доме, расположившемся на отшибе, милях в четырех от поселка и полутора милях от ближайшего жилья, в воскресенье второго февраля 1913 года в пять часов утра родился Уилбер Уэйтли. День запомнили потому, что он пришелся на Сретенье, которое жители Данвича верно блюдут, но под другим именем, а еще потому, что в горах очень шумело и собаки накануне пролаяли до самого утра без перерыва. Менее достойно упоминания то, что мать новорожденного, принадлежавшая к вырождающейся ветви Уэйтли, была кособокой и некрасивой альбиноской лет тридцати пяти и жила вдвоем со старым полусумасшедшим отцом, о колдовском искусстве которого со страхом шептались в Данвиче. У Лавинии Уэйтли не было законного мужа, однако она, вопреки здешнему обычаю, и не подумала отказаться от младенца, предоставив людям болтать, сколько им вздумается, что они и делали, о его отце. Более того, она как будто даже гордилась своим смуглым и козлоподобным сыном, который не перенял от нее болезненный красноглазый альбинизм, и, никого не стесняясь, пророчила ему великую силу и необыкновенное будущее.

Лавиния могла себе это позволить, потому что единственная во всем Данвиче бродила в грозу по горам и пыталась читать огромные, странно пахнущие книги, которые двести лет собирали ее предки и которые были все в дырках от червей и рассыпались, стоило взять их в руки. Она ни одного дня не училась в школе, но была напичкана древними сказаниями, которые ей рассказывал старик Уэйтли. Люди боялись их одинокого дома, потому что думали, будто Уэйтли занимается черной магией, и внезапная насильственная смерть миссис Уэйтли, когда Лавинии исполнилось всего двенадцать лет, только ухудшила положение. Предоставленная самой себе в отцовском доме, Лавиния целыми днями предавалась неуемным фантазиям или придумывала себе разные занятия, так как заботы о домашнем хозяйстве, в котором не наблюдалось ни чистоты, ни порядка, отнимали у нее немного времени.

В ту ночь, когда родился Уилбер, страшные крики заглушали привычный шум в горах и лай псов, но ни доктор, ни акушерка, насколько известно, не присутствовали при его появлении на свет. Лишь через неделю соседи узнали о младенце, когда старик Уэйтли приехал в Данвич и, не вдаваясь в подробности, поделился новостью с несколькими бездельниками в лавке Осборна. В нем как будто что-то изменилось, словно в его затуманенном сознании появилась тайна, превратившая его из объекта страха в субъект страха, хотя он был не из тех, кого выбивают из седла семейные обстоятельства. При этом он выказывал гордость, замеченную потом в его дочери, а то, что он сказал об отце своего внука, многие крепко запомнили и вспоминали много лет спустя.

– Плевать мне, что люди думают… Коли парнишка Лавинии вырастет в отца, вам еще надоест удивляться. Думаете, кроме вас, тут нет людей? Лавиния кое-что читала и кое-что видела, о чем вы только болтаете между собой. По мне, ее парень получше любого мужа по эту сторону Эйлсбери. Знай вы о горах, сколько я знаю, вы бы тоже в церкви не венчались. Вот что я вам скажу… Когда-нибудь все услышат, как парнишка Лавинии назовет имя своего отца с вершины Сторожевой горы.

В первый месяц жизни только старик Зехария Уэйтли из неугасающей ветви рода Уэйтли видел Уилбера, да Мами Бишоп, невенчанная жена Эрла Сойера. Визит Мами был продиктован единственно любопытством, и то, что она потом рассказывала, делало честь ее наблюдательности. Зехария же привел Уэйтли пару коров олдернейской породы, которые тот купил у его сына Кертиса. Это положило начало закупкам скота маленьким семейством Уилбера, которые продолжались вплоть до 1928 года, когда случился данвичский кошмар, однако Уэйтли никогда не жаловался на тесноту в своем полуразвалившемся коровнике. Время от времени обуянные любопытством соседи задавались целью пересчитать стадо, которое паслось на крутом склоне горы над старой фермой, но каждый раз обнаруживали там не больше десяти-двенадцати анемичных доходяг. Несомненно, высокую смертность в стаде Уэйтли можно было бы объяснить отравлением, вызываемым ядовитой травой на пастбище или грибами на гнилых бревнах вечно грязного коровника, если бы не непонятные раны и язвы вокруг надрезов. Кстати, в первые месяцы жизни Уилбера соседи, заходившие к Уэйтли, видели такие же язвы на шее седого небритого старика и его неряхи дочери, вечно ходившей с растрепанными белыми волосами.

Весной, после рождения Уилбера, Лавиния вновь принялась бродить по горам, однако теперь она не выпускала из длинных рук смуглого младенца. Постепенно всеобщий интерес к семейству Уэйтли, едва люди повидали сына Лавинии, сошел на нет, и никто не обращал ни малейшего внимания на его стремительное развитие, в прямом смысле слова не по дням, а по часам. И вправду, Уилбер – это было удивительно, ибо всего-навсего трехмесячным он ни в росте, ни в силе не уступал годовалому ребенку. Двигался он и вопил тоже не как новорожденная кроха, поэтому никому и в голову не пришло удивляться, когда в семь месяцев он сделал первые самостоятельные шаги, а в восемь зашагал вполне уверенно.

Примерно в это время или чуть позже, накануне Дня Всех Святых, люди увидели в полночь высокое пламя на вершине Сторожевой горы, где находится старый, похожий на стол камень, вокруг которого валяется множество отбеленных временем костей. Однако разговоры пошли только после того, как Сайлас Бишоп из процветающих Бишопов сказал, что видел мальчишку и его мать, бежавших на гору за час до появления огня. Сам Сайлас искал заблудившуюся телку, но совсем забыл о ней, когда заметил в свете фонаря две фигуры, почти бесшумно скользившие между деревьями, тем более что нечаянному свидетелю они привиделись совсем голыми. Потом, правда, он засомневался насчет Уилбера, на котором вроде были длинные штаны на ремне с бахромой. Живого и бодрствующего Уилбера всегда видели застегнутым на все пуговицы, и любой беспорядок в одежде, даже угроза такого беспорядка, неизменно внушал ему злобу и страх. Соседи с одобрением отмечали это его отличие от равнодушных к своему виду деда и матери, пока кошмар 1928 года не открыл причину этой аккуратности.

В январе сплетники без особого интереса отметили тот факт, что «чернявый мальчишка Лавинии» заговорил, когда ему исполнилось всего одиннадцать месяцев, причем удивительно, его выговор ничем не напоминал местный, и он совсем не лепетал, как это делают детишки даже лет трех-четырех. Уилбер не был разговорчив, но, произнося слова, он почти неуловимо подражал кому-то явно не из местных, и эта непохожесть на местный говор заключалась не в словах и не в простейших идиомах, которые он употреблял, а в интонации, вероятно, в строении его горла, отчего звуки у него получались какие-то не такие. Его лицо тоже поражало своей взрослостью. Хотя он унаследовал от деда и матери сильно скошенный подбородок, но крупный не по годам нос и огромные, черные, итальянские глаза придавали ему выражение недетской и почти сверхъестественной смышлености. И оно поражало редкой уродливостью. Что-то козлиное или звериное было в его толстых губах, желтоватой пористой коже, жестких курчавых волосах и необычно вытянутых ушах. В Данвиче его вскоре невзлюбили даже больше, чем деда или мать, и едва о нем заходила речь, как все тотчас вспоминали былое колдовство старика Уэйтли и как содрогнулись однажды горы, когда он крикнул страшное имя Йог-Сотот, стоя посреди каменного круга с открытой книгой в руках. Собаки ненавидели мальчика и угрожающе лаяли на него, поэтому ему всегда приходилось быть настороже.




III


Тем временем старик Уэйтли продолжал скупать скот, хотя его стадо не увеличивалось в числе. Кроме того, он срубил несколько деревьев и принялся за ремонт пустовавшей части своего дома – довольно просторного, под островерхой крышей и упиравшегося боком в гору, – тогда как ему с дочерью всегда хватало трех комнат на первом этаже. Судя по тому, как он взялся за столь тяжелую работу, у старика еще было много сил, и хотя временами он бормотал что-то невразумительное, его плотничанье доказывало, что считать он не разучился. Это началось после рождения Уилбера, когда один из сараев с инструментами оказался вдруг приведенным в порядок, заново обшит досками и даже снабжен новым надежным замком. Обновляя второй этаж дома, старик Уилбер продемонстрировал неменьшее мастерство, и его мания сказалась только в том, что он наглухо заколотил все окна. Правда, многие считали это предприятие полным безумием. Менее непонятным было то, что он занялся еще одной комнатой в нижнем этаже – для своего внука. Эту комнату несколько человек видели, но ни один из них не был допущен во второй этаж. Все стены здесь были в прочных полках чуть не до потолка, на которых он самым аккуратным образом расставил изъеденные червями старинные книги и даже куски книг, до этого валявшиеся по углам.

– Я неплохо ими попользовался, – говорил он, пытаясь склеить черную страницу сваренным на ржавой плите домашним клеем, – а мальчишка попользуется еще лучше. Он уж не упустит случая все их прочитать, других-то все равно нет.

Когда Уилберу исполнилось год и семь месяцев, а случилось это в сентябре 1914 года, он совсем напугал соседей своим ростом и своими познаниями. Внешне он походил на четырехлетнего и говорил на редкость разумно. Ему позволялось свободно бегать по горам и полям, и он часто сопровождал мать в ее блужданиях по окрестностям. Дома он разглядывал странные картинки и карты в дедушкиных книгах, пока старик Уэйтли длинными вечерами что-то объяснял ему, а потом задавал вопросы. К этому времени с ремонтом дома было покончено, и все, кто его видел, удивлялись, зачем надо было одно из окон превращать в крепкую дверь, то самое окно, что находилось в стене с восточной стороны и смотрело прямо на гору. Тем более никто не понимал, зачем Уэйтли понадобилось подводить к этой новой двери деревянную лестницу. Примерно в это же время все обратили внимание на то, что старый сарай, после рождения Уилбера тщательно обшитый досками и без окон, но с крепким замком, опять стоит брошенный. Дверь, открываясь и закрываясь, скрипела на петлях, и когда Эрл Сойер один раз заглянул в нее, приведя очередную партию коров старику Уэйтли, то ему стало не по себе от тамошнего ни на что не похожего запаха, в котором, по его собственному утверждению, нет ничего земного и которого нигде нет, кроме как возле индейских кругов на горах. И это притом, что дома и сараи в Данвиче никогда не отличались райскими ароматами.

Прошло еще несколько месяцев, в которые не случилось ничего особенного, разве лишь все жители как один готовы были поклясться, что непонятный шум внутри гор усилился еще больше. В 1915 году под самый май начались подземные толчки, которые нельзя было не заметить даже в Эйлсбери, а полгода спустя в День Всех Святых подземный грохот странно совпал по времени со вспышкой пламени – «происки колдунов Уэйтли» – на вершине Сторожевой горы. Уилбер рос не по дням, а по часам и на четвертом году жизни выглядел десятилетним. Он уже сам читал одну книгу за другой, однако говорить стал меньше прежнего. То и дело он, погружаясь в глубокую задумчивость, словно отдалялся ото всех, и тут люди впервые обратили внимание на злобное выражение его козлиного лица. Иногда он бормотал что-то на непонятном языке или напевал странные мелодии, а у слушателей мурашки бежали по спине от необъяснимого ужаса. Собаки ненавидели его пуще прежнего, и ему приходилось брать с собой пистолет, чтобы в целости и сохранности пройти по деревне. Иногда он использовал его, и это не добавляло к нему любви владельцев сторожевых псов.

Немногие посетители дома Уэйтли обычно заставали Лавинию одну на нижнем этаже, тогда как со второго этажа доносились крики и шаги. Она никогда не рассказывала, что ее отец и сын делали там, хотя однажды побелела от страха, когда торговец рыбой, любитель пошутить, дернул закрытую дверь. Потом он рассказывал бездельникам, крутившимся в данвичской лавке, что слышал как будто лошадиный топот у себя над головой. Все тотчас заговорили об отдельном входе наверх и о непонятно куда девающемся скоте и с дрожью в голосе стали пересказывать легенды из юности старика Уэйтли, не забыв о странных существах, которых можно вызывать из недр земли, если вовремя принести вола в жертву языческим богам. Оказывается, все уже заметили, что собаки стали ненавидеть и бояться ферму Уэйтли с не меньшей силой, чем они боялись юного Уэйтли.

В 1917 году началась война, и сквайр Сэйер Уэйтли в качестве председателя местной призывной комиссии прилагал напрасные усилия, чтобы набрать достаточно юношей для отправки в учебный лагерь. Обеспокоенное таким вырождением целого региона, правительство послало в Данвич своих чиновников и медицинских экспертов, о проведенном расследовании которых, вероятно, еще помнят читатели газет Новой Англии. Поднятый шум навел репортеров на Уэйтли, после чего «Бостон глоуб» и «Аркхем адвертайзер» опубликовали цветистые воскресные репортажи о раннем развитии Уилбера, о черной магии старика Уэйтли, о полках со странными книгами, о запертом втором этаже дома, о жуткой таинственности Данвича и о шуме внутри гор. Уилберу уже исполнилось четыре с половиной года, а выглядел он на все пятнадцать. На щеках, над верхней губой и на подбородке у него уже пробивалась черная щетина, да и голос начинал ломаться.

Эрл Сойер привел репортеров и фотографов к Уэйтли и обратил их внимание на странный запах, который как будто просачивался из второго заколоченного этажа фермерского дома. Он сказал, что запах напоминает ему тот, что он уже слышал в сарае, когда его открыли после перестройки дома, а еще тот, который иногда шел от каменных кругов на вершинах гор. Жители Данвича читали репортажи в газетах и смеялись над откровенными нелепостями. Они никак не могли понять, почему столько внимания городские писаки уделили золотым старинным монетам, которыми Уэйтли расплачивался за купленный скот. Сами Уэйтли принимали визитеров с плохо скрываемым раздражением, хотя не осмеливались возбуждать еще большее любопытство своим отказом разговаривать с газетчиками.




IV


На десять лет семейная хроника Уэйтли потерялась в повседневной хронике нездоровой жизни Данвича, привыкшего к их странностям и переставшего обращать внимание на их оргии в Вальпургиеву ночь и в День Всех Святых. Дважды в год они жгли костер на вершине Сторожевой горы, и тогда в горах поднимался шум, раз от раза все громче и громче. А в остальное время странные вещи происходили на ферме, расположенной на отшибе. Время от времени редкие посетители замечали, что шум на втором этаже не прекращается, даже когда вся семья собирается внизу, и они задумались о том, как быстро или, наоборот, медленно приносят в жертву корову или вола. Соседи хотели было обратиться с жалобой в Общество защиты животных, но из этого ничего не вышло, потому что данвичцы не любят привлекать к себе внимание внешнего мира.

В 1923 году, когда Уилберу исполнилось десять лет, а своим умом, голосом, фигурой и заросшим бородой лицом он производил впечатление зрелого мужчины, начался второй великий этап плотницких работ в старом доме. Они велись в пределах верхнего этажа, и по отдельным наблюдениям соседи сделали вывод, что мальчишка и его дед сломали все перегородки и даже потолок или пол чердака, освободив все пространство между потолком первого этажа и высокой крутой крышей. Они разобрали также большую печь, стоявшую посередине, вместе с дымоходом, а вместо нее приспособили железную печурку с легкой трубой, которую вывели в окно.

Весной старик Уэйтли заметил, что очень много козодоев стало прилетать из лещины Холодного Ручья кричать по ночам под его окном. Казалось, он со всей серьезностью отнесся к этому и даже сказал бездельникам в лавке Осборна, что, видно, пришел его час.

– Они всё-то, когда кричат, ладятся под меня, – пожаловался он. – Верно, прилетели по мою душу. Они все знают и уж своего-то не упустят. А вы, ребята, слушайте, как они кричат, и будете знать, заполучили они меня или нет. Если заполучат, то будут кричать и хохотать до рассвета, а если нет – сразу замолчат. Уж мне-то поверьте. Правда, думается мне, не все души, за которыми они охотятся, легко им достаются.

В ночь под праздник урожая в 1924 году Уилбер Уэйтли срочно вызвал доктора Хоутона из Эйлсбери, прискакав ночью на своей единственной лошади в лавку Осборна, где был телефон. Доктор нашел старика Уэйтли в весьма плачевном состоянии. Сердце работало плохо, дыхание сбивалось, предвещая близкий конец. Растолстевшая альбиноска-дочь и не по возрасту бородатый внук стояли возле его кровати, а в это время с пустого второго этажа доносился какой-то тревожный шум: то ли шорох, то плеск, словно морские волны набегали на берег. На доктора, однако, более удручающее впечатление произвели вопли ночных птиц за окном. Бесчисленные полчища козодоев выкрикивали свое дьявольское послание, то затихая, то вновь поднимая голос в точном соответствии с хрипами умирающего. Доктору Хоутону все казалось жутким и противоестественным в этом доме… Он думал, что здесь даже слишком жутко, недаром ему совершенно не хотелось ехать на срочный вызов.

Около часа ночи к старику Уэйтли вернулась память, и он, превозмогая себя, сказал несколько слов внуку:

– Скоро надо будет больше места, Уилли… больше места. Ты растешь… а то растет еще быстрее. Скоро оно сослужит тебе службу, мальчик. Открой ворота Йог-Сототу длинной песней, которую найдешь на странице семьсот пятьдесят первой полного издания, а потом подожги узилище. Только земной огонь тебе тут не в помощь.

Старику Уэйтли стало совсем худо. Он помолчал немного, и козодои за окном закричали по-другому, а потом послышался шум в горах, и он продолжал:

– Корми его вовремя, Уилли, и соблюдай меру. Он не должен слишком расти, а то ему станет тесно прежде, чем ты откроешь для Йог-Сотота… И тогда все пропало. Только те, что внизу, могут заставить его работать… Только они, прежние, которые хотят обратно…

Он опять захрипел, и Лавиния закричала, услыхав, как завопили козодои. Так продолжалось с час, пока он не затих навсегда. Доктор Хоутон закрыл старику Уэйтли глаза, и козодои понемногу умолкли. Лавиния рыдала, а Уилбер лишь хмыкнул, так как гул в горах продолжался.

– Он им не попался, – пробасил Уилбер.

К этому времени он уже стал большим знатоком в единственно интересовавшей его области знаний и был хорошо известен по переписке многим библиотекарям в самых разных уголках страны, где с давних времен хранились редкие и запрещенные книги. В Данвиче его ненавидели все сильнее и сильнее, подозревая, что по его вине в округе стали исчезать молодые люди, однако ему удавалось затыкать людям рты, одних взяв на испуг, других купив старинными золотыми монетами, которыми он, как дед, расплачивался за поставляемый скот. Выглядел он совсем зрелым мужчиной среднего роста, однако все еще продолжал расти. В 1925 году, когда к нему приехал один из его ученых корреспондентов из Мискатоникского университета, уехавший бледным и трясущимся от страха, в нем было уже не меньше шести с тремя четвертями футов.

Все эти годы Уилбер относился к своей уродливой альбиноске-матери с возраставшим презрением и в конце концов запретил ей сопровождать его на гору в Вальпургиеву ночь и в День Всех Святых, а в 1925 году бедняжка пожаловалась Мами Бишоп, что боится своего сына.

– Я много чего знаю такого, о чем не могу тебе сказать, Мами, – призналась она. – Но и я не знаю всего. Клянусь Господом, я понятия не имею, чего он хочет и что собирается делать.

В тот год шум в горах в День Всех Святых был громче обыкновенного и огонь горел, как всегда, на Сторожевой горе, однако данвичцев больше интересовали многочисленные стаи припозднившихся козодоев, которые слетелись к погруженному во тьму дому Уэйтли. Сразу после полуночи они уже не просто кричали, а вопили в едином дьявольском порыве, вселяя ужас в души местных жителей, и так продолжалось до самого рассвета. Потом они исчезли, на целый месяц позже обычного улетев на юг. Сразу никто ничего не понял. Вроде не умер ни один человек… Однако бедняжку Лавинию Уэйтли, уродливую альбиноску, больше в Данвиче не видели.

Летом 1927 года Уилбер привел в порядок два сарая на своей ферме и начал перетаскивать туда книги из дома. Вскоре Эрл Сойер сообщил бездельникам в лавке Осборна, что Уилбер вновь взялся за переделки в доме. Теперь он заколотил все окна и двери на первом этаже и сломал стены между комнатами, как четыре года назад сделал его дед на втором этаже. Жил он теперь в одном из сараев, и Сойеру показалось, что выглядит он необычно удрученным и даже как будто испуганным. Данвичцы подозревали, что ему известны подробности исчезновения его матери, и теперь редко кто осмеливался подойти близко к его дому. Ростом он был уже больше семи футов, но расти продолжал по-прежнему.




V


Зимой произошло нечто из ряда вон выходящее. Уилбер впервые отправился за пределы Данвича. Несмотря на переписку с библиотекой Уайденера в Гарвардском университете и Национальной библиотекой в Париже, с университетом в Буэнос-Айресе и библиотекой Мискатоникского университета в Аркхеме, он не смог достать книгу, в которой отчаянно нуждался, поэтому в конце концов отправился сам, грязный, небритый, одетый в лохмотья и странно произносящий слова, в ближайший к дому Мискатоникский университет. Он уже был почти восьми футов и держал в руке дешевый новый саквояж, купленный им в лавке Осборна. Вот эта темнокожая и козлоподобная горгулья появилась в один прекрасный день в Аркхеме в поиске ужасной книги, хранившейся под замком в библиотеке колледжа, под названием «Necronomicon», которую написал сумасшедший араб Абдул Альхазред, перевел на латынь Олаус Вормий и издали в Испании в семнадцатом веке.

Никогда прежде Уилберу не приходилось бывать в городе, однако он думал только о том, как найти дорогу в университет, а там он не глядя прошел мимо огромного белозубого пса, который с необычной яростью облаял его и стал рваться с цепи.

У Уилбера была при себе бесценная, однако несовершенная копия английского перевода доктора Ди, которую ему завещал его дед, поэтому, заполучив латинский вариант, он немедленно принялся сравнивать оба текста в поиске тех слов, которые у него были пропущены на странице семьсот пятьдесят первой. Этого он не мог скрыть от библиотекаря, чтобы не показаться ему невежливым, от того самого многознающего Генри Армитейджа (члена-корреспондента Мискатоникской академии, доктора философии Принстонского университета, лауреата премии Джонса Хопкинса), который когда-то приезжал на ферму и который теперь самым вежливым образом его допрашивал. Уилбер признался, что ему нужна некая формула, или заговор, содержащая страшное имя Йог-Сотот, и его удивляет количество разночтений, повторов и сомнительных слов, которое весьма затрудняет его работу. Наконец он принялся переписывать найденную формулу, и доктор Армитейдж, невольно заглянув через его плечо на открытую страницу, прочитал слева в латинской книге самые ужасные угрозы миру и здравомыслию человечества.



«Не следует думать, – гласил текст, который Армитейдж мысленно переводил на английский язык, – будто человек – первый и последний хозяин на земле или обычное представление о жизни и ее физическом представлении может быть только таким и никаким другим. Старый Народ был, Старый Народ есть, и Старый Народ будет. В неведомых нам пространствах, сам по себе, Он пребывает в тишине и первозданности, невидимый нами. Йог-Сотот знает ворота. Йог-Сотот и есть ворота. Йог-Сотот – ключ и страж ворот. Прошлое, настоящее, будущее сошлись в Йог-Сототе. Он знает, где Старый Народ вырвался из старины и где Он вырвется из нее вновь. Он знает, где Он топтал земные поля и где Он еще топчет их и почему никто не видит Его, когда Он является людям. Иногда Его выдает Запах, но какой Он с виду, не знает ни один человек, если не считать черт, которые Он подарил людям, а таких много, и разнятся они от самого обыкновенного облика человеческого до того невидимого и бестелесного, какой Он Сам. Старый Народ вонюче и незримо бродит в безлюдных местах, где Слова произносятся и Обряды отправляются в положенное Время. Ветер торопит голоса, и земля проговаривает мысли. Он гнет деревья и крушит город, и не могут лес и город остановить безжалостную руку. В холодном отчаянии Кадат познал Старый Народ, но кто из людей знает Кадат? Ледовая пустыня на юге и затонувшие острова в океане хранят камни, на которых стоит Его печать, но кто из людей видел замороженный город или опутанную морскими водорослями затонувшую башню? Великий Ктулху – родич Его, но и он видит Его тайком и издалека. Йол Шуб-Ниггурат! Как вонь ты знаешь Его. На твоем горле Его руки, и все же ты не видишь Его, хотя живет Он на твоем охраняемом пороге. Йог-Сотот – вот ключ к воротам, что разделяют два мира. Люди правят там, где прежде властвовал Он, но скоро Он будет править там, где теперь властвуют люди. После лета приходит зима, но после зимы вновь приходит лето. Он ждет, терпеливый и могущественный, ибо Его час недалек».

Доктор Армитейдж, сопоставив то, что он читал, с тем, что он знал о Данвиче и его невидимых обитателях, а также о самом Уилбере Уэйтли и его темной страшной ауре, которая со времени его непонятного рождения превратилась в черную тучу возможного матереубийства, ощутил наплывшую на него волну страха, такого же осязаемого, как липкий холод могилы. Склонившийся над книгой козлоподобный гигант был похож на выходца с другой планеты или из другого мира, как будто он только частично был человеком и крепкие узы связывали его с черными безднами сущности и бытия, которые простираются как гигантские фантомы над всем тем, что является мощью, материей, пространством и временем. Неожиданно Уилбер поднял голову и заговорил в своей странной резонирующей манере, которая наводила на мысль о нечеловеческом строении его горла.

– Мистер Армитейдж, – сказал он, – я подумал, что мне придется взять эту книгу домой. Здесь есть такое, что мне нужно опробовать в определенных условиях, а у вас их нет. Я совершу смертный грех, если останусь тут из-за ваших правил. Позвольте мне взять ее, сэр, и я клянусь вам, что никто ничего не заметит. Не стану даже говорить, как я буду беречь ее. У меня с вашей драгоценной книгой ничего не случится…

Уилбер замолчал, прочитав ответ на лице библиотекаря, и на его козлином лице появилось хитрое выражение. Армитейдж уже было собрался сказать, что он может скопировать все, что ему нужно, но, задумавшись о последствиях, остановил себя. Слишком большую ответственность он взял бы на себя, позволив такому существу получить ключ к богомерзким сферам. Уэйтли все понял и постарался, чтобы его слова прозвучали безразлично:

– Ладно, если вы так решили. Может быть, в Гарварде они не такие щепетильные.

Ничего больше не сказав, он встал и зашагал прочь, склоняя голову перед каждой дверью.

Армитейдж слышал, как злобно лаял большой сторожевой пес, пока он из окна глядел вслед гиганту, по-горильи, вприпрыжку пересекавшему кампус. Он припомнил страшные сказки, которые ему рассказывали и которые он читал в воскресных выпусках «Адвертайзер», а еще те, что он слышал от простых людей в Данвиче во время своей поездки. Невидимые существа неземного происхождения, по крайней мере не трехмерной земли, зловонные и страшные, носились по узким долинам Новой Англии и сидели на горных вершинах. В это он верил. А теперь сам ощутил близость чего-то неведомого и ужасного, словно на него полыхнуло адом в черном царстве какого-то далекого ночного кошмара. Передернувшись от отвращения, Армитейдж спрятал и запер «Necronomicon», однако из комнаты не выветривалась непонятная и жуткая вонь.

– По вони их узнаете их, – процитировал доктор Армитейдж.

Вонь и вправду была точно такой же, от какой ему стало плохо, когда он приблизился много лет назад к ферме Уэйтли. Доктор Армитейдж вновь припомнил козлиный зловещий облик Уилбера и натужно посмеялся над деревенскими слухами об его отце.

– Дед ни при чем! – пробормотал он негромко. – Ну и простаки же там живут, господи! Покажите им великого бога Пана, сотворенного Артуром Мейченом, и они увидят в нем обыкновенного данвичского возмутителя спокойствия. Кто же – какой проклятый невидимка на этой земле или за пределами трехмерного пространства – был отцом Уилбера Уэйтли? Он родился на Сретенье, через девять месяцев после Вальпургиевой ночи 1912 года, когда разговоры о странном шуме в горах достигли Аркхема. Что же там было в мае? Исчадие чего подарило себя земле в этих получеловеческих плоти и крови?

Несколько недель доктор Армитейдж занимался тем, что собирал данные об Уилбере Уэйтли и невидимых данвичских обитателях. Он списался с доктором Хотоном из Эйлсбери, который принял последний вздох старика Уэйтли, и нашел для себя много интересного в последних словах умирающего, которые запомнил его врач. Поездка в Данвич, однако, не дала почти ничего нового, зато «Necronomicon» в тех местах, которые читал Уилбер, снабдил его новыми и страшными ключами к пониманию природы, методов и целей непонятного зла, неуловимо угрожающего планете. Беседы с некоторыми исследователями старинного фольклора в Бостоне и обмен письмами с исследователями в других городах привели его в конце концов в состояние изумления, которое, медленно пройдя через разные степени беспокойства, превратилось в самый настоящий праведный ужас. Проходили летние дни, и он смутно чувствовал, что что-то надо делать с невидимыми кошмарами в верховьях Мискатоника и с чудовищем, которое людям известно как Уилбер Уэйтли.




VI


Данвичский кошмар случился в 1928 году между праздником урожая и равноденствием, и доктор Армитейдж был среди тех, кто оказался свидетелем страшного пролога. До него дошли слухи о нелепой поездке Уэйтли в Кембридж и его отчаянных, но безрезультатных попытках добыть или скопировать «Necronomicon» в библиотеке, так как Армитейдж настоятельно просил всех библиотекарей не сводить глаз с ужасной книги. В Кембридже Уилбер очень нервничал. Ему во что бы то ни стало надо было достать книгу и вернуться побыстрее домой, словно он боялся последствий своего долгого отсутствия.

В начале августа случилось неизбежное. Рано утром третьего числа доктор Армитейдж проснулся, разбуженный злобным лаем сторожевого пса. Он заходился в полубезумном рыке, который становился раз от разу все громче и громче, но паузы были еще страшнее и многозначительнее. Потом раздался крик другого существа, разбудивший половину жителей Аркхема и потом не раз вторгавшийся в их сны, ибо так кричать не мог рожденный от земли или единственно от земли.

Армитейдж торопливо оделся и бросился по улице и через газон к университетским зданиям. Впереди бежали еще люди, и все слышали сирену, истошно вопившую о взломе библиотеки. Открытое окно при свете луны казалось черной дырой. Но это было только начало, потому что изнутри доносились лай и крики, стихшие до приглушенного рычания и стонов. Инстинкт предупредил Армитейджа о том, что происходящее там не для неподготовленных глаз, поэтому он твердо отодвинул толпу и открыл дверь. Среди прибежавших на сигнал тревоги он заметил профессора Уоррена Райса и доктора Френсиса Моргана, которым рассказывал кое-что из своих догадок и опасений, и он махнул им рукой, чтобы они следовали за ним. К этому времени из библиотеки слышались только жалобные стоны пса, и больше ничего, однако Армитейдж обратил внимание на неожиданный и громкий хор козодоев, расположившихся в кустах и то поднимавших голос, то утихавших в ритме предсмертных хрипов человека.

Дом был полон ужасной вони, уже знакомой доктору Армитейджу, и трое мужчин торопливо прошествовали по коридору в маленький читальный зал, где хранились манускрипты и книги с родословными и откуда слышалось тихое повизгивание. Несколько мгновений они медлили зажечь свет, пока доктор Армитейдж не собрал все свое мужество и не щелкнул выключателем. Один из трех мужчин – неизвестно кто – громко завопил, разглядев того, кто лежал между перевернутыми столами и стульями. Профессор Райс говорил потом, что ненадолго потерял сознание, хотя он не только не упал, но и не пошатнулся.

То, что лежало, скрючившись, в зловонной луже зеленовато-желтой сукровицы и чего-то дегтярно-липкого, было почти девяти футов роста. Собака сорвала с него одежду и даже кое-где кожу, но оно еще не умерло и молча дергалось в судорогах, а из его груди вылетали жуткие хрипы в унисон чудовищному пению ждущих своего часа козодоев. По всей комнате были разбросаны куски кожи от ботинок и ткани от костюма и рубашки, а возле самого окна лежал, где его, по-видимому, бросили, пустой холстяной мешок. У ножки стола в центре валялся неразряженный револьвер с поврежденным патроном, который никак не мог выстрелить. Однако в то время все внимание пришедших занимало лежавшее на боку существо. Я бы погрешил против истины, если бы стал утверждать, что человеческому перу не под силу описать его, так как гораздо правильнее сказать, что ни один человек, чьи представления ограничены общепринятыми формами жизни на нашей планете и тремя известными измерениями, не мог бы даже увидеть его в точности таким, каким он был, хотя отчасти он, без сомнения, походил на обыкновенного смертного – руками, головой и козлоподобным лицом со срезанным подбородком, как у всех Уэйтли. Однако торс и нижняя часть тела были с точки зрения тератологии невероятными, так что только благодаря одежде он оставался среди людей неузнанным и неуничтоженным.

Выше пояса он был получеловек, хотя на его груди, с которой пес все еще не спускал лап, кожа скорее напоминала рисунком крокодилью. Спина была пестрой, желто-черной и отдаленно походила на чешуйчатую оболочку некоторых видов змей. Зато своим видом ниже пояса он производил ужасное впечатление, ибо в нем не было ничего человеческого и все было исключительно фантастично. Кожа здесь густо заросла жестким черным мехом, и из живота тянулось множество длинных зеленовато-серых щупалец с красными присосками. Располагались они в причудливом порядке, повторяя, по-видимому, некую космическую геометрию, неизвестную на Земле и в Солнечной системе. На обоих боках располагалось по одному рудиментарному глазу, глубоко погруженному в розоватую орбиту с длинными ресницами, а вместо хвоста у него была трубка или щупальце с красными кольцеобразными метками, которое, судя по всему, представляло собой неразвитый рот или горло. Ноги, если не считать черного меха, в какой-то мере напоминали задние лапы доисторических гигантских ящеров, живших на Земле, и заканчивались мягкими складчатыми подушечками без копыт и когтей. Когда существо делало вдох, его хвост и щупальца меняли цвет, верно, благодаря системе циркуляции, унаследованной от нечеловеческих предков. Щупальца становились темно-зелеными, а хвост желтел, и на нем появлялись нездоровые серо-белые полосы между красными кольцами. Из жил умирающего существа не кровь, а вонючая зеленовато-желтая сукровица струей текла на крашеный пол за потемневший и загустевший край лужи, оставляя за собой странный светлый след.

Появление трех мужчин взволновало умиравшего, и он, не поднимая и не поворачивая головы, принялся что-то бормотать. Доктор Армитейдж не сделал тогда записей, но запомнил совершенно точно, что говорил он не по-английски. Поначалу издаваемые им звуки вообще не были похожи на земную речь, но постепенно доктор Армитейдж распознал несвязные куски «Necronomicon», этого чудовищного богохульства, в погоне за которым погибало лежавшее перед людьми существо. Насколько Армитейдж запомнил, он говорил так:

– Н’гай, н’гха’гхаа, багг-шоггот, ай’хах; Йог-Сотот, Йог-Сотот…

Постепенно его голос стихал, тогда как козодои в нечестивом предвкушении орали все громче и громче.

Потом умирающий затих, и пес, задрав морду, зашелся в долгом скорбном вое. Желтое козлиное лицо простертого на полу существа изменилось, и огромные черные глаза страшно провалились. За окном неожиданно умолкли козодои, а над толпой началось паническое кружение и хлопанье крыльев. Бесчисленные стаи крылатых наблюдателей поднялись, закрыв собой луну, и, словно обезумевшие, стали исчезать с глаз.

Опять испуганно залаяла собака и выпрыгнула в открытое окно. В толпе завопили, и доктор Армитейдж торопливо крикнул, чтобы никто не входил в дом до приезда следователя или медицинского эксперта. Он радовался высоким окнам библиотеки, через которые, к счастью, никто не мог заглянуть внутрь, и сам тщательно их занавесил. К этому времени появились двое полицейских, и доктор Морган, выйдя в коридор, попросил их ради их же блага не ходить в провонявший читальный зал, пока нет медицинского эксперта и нельзя прикрыть тело.

Тем временем пугающие изменения продолжались. Нет смысла описывать род и степень уменьшения и разложения, происходивших на глазах доктора Армитейджа и профессора Райса, однако позволю себе заметить, что, если не считать лица и рук, в Уилбере Уэйтли было совсем мало человеческого. Когда приехал медицинский эксперт, на крашеном полу оставалась лишь клейкая беловатая масса и ужасная вонь тоже почти исчезла. Оказалось, что у Уэйтли не было ни черепа, ни скелета, по крайней мере в их земном понимании. Таким его сделал его неизвестный отец.




VII


Однако все это только пролог к данвичскому кошмару. Изумленные представители власти соблюли все формальности, сохранив в тайне от прессы и публики чудовищные подробности. В Данвич и Эйлсбери отправились чиновники, которые должны были оценить имущество и отыскать, если таковые имеются, наследников покойного Уилбера Уэйтли. Они нашли тамошних жителей в большом волнении из-за усиливавшегося в горах шума, а также из-за вони и громкого плеска, доносившихся из огромной пустой конуры, которую представлял собой теперь дом Уэйтли. Эрл Сойер, приглядывавший за лошадью и коровами в отсутствие Уилбера, превратился в болезненный комок нервов. А чиновники, придумав себе оправдания, чтобы не входить в шумящее огороженное логово, с радостью свели осмотр жилья умершего и заново отремонтированные сараи до одного-единственного визита. Они представили длиннющий отчет в суд Эйлсбери, и, говорят, бесчисленные Уэйтли с верхнего Мискатоника – как процветающие, так и вымирающие – до сих пор судятся из-за наследства.

Почти бесконечная рукопись на непонятном языке в виде толстенного гроссбуха, похожая на дневник из-за неравных расстояний между записями, сделанными разными чернилами и разными почерками, поставила в тупик тех, кто нашел ее на старом бюро, служившем владельцу письменным столом. Проспорив неделю, они отослали ее вместе с коллекцией старинных книг в университет для изучения и, возможно, расшифровки, однако даже самые опытные лингвисты скоро пришли к выводу, что разгадать эту загадку не так-то просто. Золота, которым платили свои долги Уилбер и старик Уэйтли, и след простыл.

Кошмар начался ночью девятого сентября. Вечером шум в горах был особенно громким и отчаянно лаяли собаки. Те, кто встал пораньше десятого сентября, учуяли в воздухе странный запах. Около семи часов мальчишка Лютер Браун, пастушонок Джорджа Кори, который живет между лещиной Холодного Ручья и деревней, весь похолодевший от страха прибежал с коровами с десятиакрового луга, куда обыкновенно по утрам гонял скот. Он был чуть не в судорогах, когда ввалился в кухню, а во дворе жалко мычала не меньше его напуганная скотина, разделившая с мальчиком паническое бегство. Задыхаясь, Лютер рассказал миссис Кори следующее:

– Там это за лещиной, миссис Кори… там это! Пахнет там как в грозу, и все кусты и деревья поменьше повыдернуты из земли, как будто была буря. Но ничего такого не было. Там следы, миссис Кори… Большие круглые следы, как будто от бочек, и очень глубокие, как будто это слон там ходил, только я вам скажу, это следы не четвероногих! Я посмотрел на один, нет, на два до того, как убежал, и они покрыты линиями, которые все начинаются в одном месте, как на большом веере из пальмового листа… Но только они в два или три раза больше… И их там много на земле. А вонь там… точь-в-точь как возле дома колдуна Уэйтли…

На этом месте голос изменил ему, и он вновь задрожал от страха, прогнавшего его домой. Не в силах больше ничего из него выудить, миссис Кори принялась звонить по телефону соседям, таким образом положив начало панике, предшествовавшей еще большим ужасам. Когда же ей ответила Салли Сойер, домоправительница Сета Бишопа, который жил ближе всего к Уэйтли, настала ее очередь слушать, а не делиться новостями. Саллин сын Чонси, которого мучила бессонница, пошел на гору к дому Уэйтли, и едва взглянул на него и на луг, на котором мистер Бишоп оставил на ночь коров, как бросился в ужасе обратно.

– Представляете, миссис Кори, – звенел в проводах дрожащий голос Салли, – Чонси мой до того припустился, что до сих пор никак не отдышится! Он говорит, от дома старика Уэйтли ничего не осталось, и вокруг полно бревен, словно его взорвал кто-то динамитом, только пол целый, но он весь покрыт как будто дегтем и пахнет ужасно, а там, где стены обвалились, еще что-то капает. И во дворе страшные следы… Большие и круглые, больше бочки, и на них тоже что-то липкое, как на развалинах. Чонси мой говорит, следы ведут на луг, и там яма больше сарая, и никаких построек не осталось.

А еще, миссис Кори, он говорит, будто пошел искать коров Сета, хоть и очень испугался, и нашел их в ужасном состоянии на верхнем пастбище, где Дьявольский Хмельник. От них и половины не осталось, а у тех, что остались, будто вся кровь начисто выпита, и язвы на них, как были на коровах Уэйтли, когда Лавиния своего ублюдка родила. Сет пошел сам посмотреть, что там, хотя я просила его, чтобы он держался подальше от дома колдунов! Чонси не подумал посмотреть, куда ведет след, но он считает, что след ведет в лещину.

Вот что я вам скажу, миссис Кори, они не такие были, как мы, и, я думаю, черный Уилбер Уэйтли заслужил свой конец, вы только вспомните, как он родился. Не человек он, вот что я вам скажу, и, думается мне, старик Уэйтли вырастил в своем доме что-то совсем нечеловеческое. В Данвиче много водится нечисти, хоть мы ее не видим… живут тут… но не люди они, и нам нечего ждать от них добра.

Ночью мы слышали шум, миссис Кори, а под утро, Чонси говорит, стали орать козодои. Громко они орали, и знаете где, в лещине Холодного Ручья. Чонси никак не мог заснуть. А потом ему показалось, будто он слышал кого-то в доме колдуна Уэйтли… скрип какой, что ли, будто кто-то открывает большой ящик. Ну, и не спал он до утра, все прислушивался, а рассвело, так он сразу же пошел к Уэйтли посмотреть, что там такое. Много он там увидел, миссис Кори, так я вам скажу! Не к добру это. Думается мне, надо всем мужчинам собраться вместе и что-то сделать. Чудится мне нехорошее, верно, время мое пришло, хотя один бог знает, когда и чей черед.

А ваш Лютер посмотрел, куда следы ведут? Нет? Ну, миссис Кори, коли они были на этой стороне лещины и никто еще у вас там не объявился, тогда, верно, в лещину, он в лещину пошел. Должно быть, так и есть. Я всегда говорила, лещина Холодного Ручья – плохое место. Козодоев там как светляков, и ведут они себя не как божьи твари. Недаром говорят, будто там можно услышать много непонятного, если встать на нужном месте между скалой и Медвежьей Берлогой…

Около полудня три четверти всех мужчин и юношей Данвича шли по дорогам и лугам между руинами Уэйтли и лещиной Холодного Ручья, в ужасе глядя на огромные следы, на покалеченных коров Бишопа, на разгромленную ферму, на затоптанный луг и дороги. Что бы ни было ниспослано на землю, оно отправилось в мрачное ущелье, потому что все деревья на берегу были погнуты и поломаны, а широкая дорога превратилась в опасные болота, укрытые подлеском. Похоже было, будто дом унесла лавина, и он оказался у подножия почти вертикального склона. Наверх не доносилось ни звука, зато поднималась непонятная вонь, поэтому неудивительно, что мужчины предпочли остаться на краю утеса и спорить, нежели сойти вниз и смело двинуться против кошмарного циклопа в его логове. Три пса, которые сопровождали людей, поначалу остервенело лаяли, но чем ближе они подходили к лещине, тем становились тише и трусливее. Кто-то позвонил в «Эйлсбери транскрипт», однако редактор, привыкший к страшным слухам из Данвича, только и сделал, что состряпал смешную заметку в несколько строк, вскоре перепечатанную другими газетами.

В тот вечер все жители Данвича, придя домой, постарались понадежнее забаррикадировать дома и сараи. Нечего и говорить, что ни одной коровы не осталось на лугу. А в два часа ночи ужасающая вонь и отчаянный лай собак разбудили семейство Элмера Фрая, которое жило на восточной стороне лещины Холодного Ручья, и они сошлись на том, что снаружи слышится шуршание или плеск. Миссис Фрай предложила позвонить соседям, и Элмер уже готов был с ней согласиться, как их дискуссии был положен конец. Кто-то принялся ломать деревянные стены сарая. Почти сразу же раздались страшные крики коров и громкий топот. Собаки пустили слюни и прижались к ногам онемевших от страха людей. Повинуясь привычке, Фрай зажег фонарь, но он знал, что смерти подобно идти теперь из дома. Дети и женщины тихонько хныкали, удерживаемые от рыданий во весь голос рудиментарным инстинктом, подсказывавшим им, что их жизнь зависит от их молчания. Наконец крики в сарае сменились жалобными стонами, и вновь люди услышали треск и грохот падающих стен. Члены семейства Фраев, собравшиеся в гостиной, не смели пошевелиться, пока шум не стих в лещине Холодного Ручья. Тогда, не обращая внимания на скорбные стоны животных и демонические крики козодоев, Селина Фрай подошла к телефону и всем рассказала о втором этапе обрушившегося на Данвич кошмара.

На другой день охваченные паническим страхом люди приходили молчаливыми группами посмотреть на дьявольский погром. Два гигантских разрушительных следа тянулись из лещины к ферме Фраев. Чудовищные круги отпечатались на голой земле. Одной стены старого красного сарая как не бывало. Из стада коров в живых осталась лишь четверть хоть на что-то похожих животных. Да и эти уцелели фрагментарно, поэтому их пришлось пристрелить. Эрл Сойер предложил обратиться за помощью в Эйлсбери и Аркхем, однако остальные решили, что это бесполезная трата времени. Старый Зебулон Уэйтли из ветви, балансировавшей между процветанием и угасанием, неожиданно и угрожающе заговорил об обрядах, которые необходимо совершить на вершинах гор. Он происходил из семьи, не забывшей старые обычаи, и его воспоминания о пении в каменных кругах не были связаны исключительно с Уилбером и его дедом.

Темнота сошла на испуганную деревню, которая оказалась не в силах организовать какое бы то ни было сопротивление. В нескольких случаях тесно связанные между собой семьи соединились под одной крышей в ожидании неизбежного, но в основном повторилось то, что было накануне, то есть люди баррикадировали дома, непонятно зачем заряжали мушкеты и держали под руками вилы. Однако ничего не произошло, разве только в горах шумело, и наутро многие решили, что кошмар как неожиданно начался, так и закончился. Нашлись даже смельчаки, которые предложили наступательную операцию на лещину, правда, они не посмели показать пример храбрости трусоватому большинству.

Наступила ночь, и вновь жители забаррикадировали свои дома, но уже не объединялись под одной крышей. Утром семейства Фрая и Сета Бишопа сообщили о неспокойном поведении собак, а также о шуме и вони, а ранние охотники за новостями с ужасом рассказали о новых чудовищных следах вокруг Сторожевой горы. Обе стороны дороги, как прежде, представляли собой что-то нечеловечески ужасное, и следы вели в двух противоположных направлениях, как будто гора сошла с места в лещине Холодного Ручья и вернулась обратно той же дорогой. Тридцатифутовая полоса покореженного кустарника поднималась круто вверх, и искатели едва не потеряли дар речи, когда увидели, что даже отвесные склоны не помеха неумолимой напасти. Что бы ни представляло собой данвичское чудовище, оно могло одолеть любой подъем, и искатели более безопасными тропами поднялись на вершину посмотреть, где оно закончило свой путь… или скорее повернуло обратно.

Как раз тут, возле каменного стола, Уэйтли обыкновенно жгли свои дьявольские костры и пели дьявольские песни в Вальпургиеву ночь и в День Всех Святых. Сейчас камень оказался в середине огромного перекопанного пространства, и его немного вогнутая поверхность была покрыта толстым слоем чего-то липкого и вонючего, что оставалось на полу разрушенного дома Уэйтли после исчезновения оттуда чудовища. Мужчины переглядывались и бормотали ругательства. Потом они поглядели вниз. Чудовище, по всей очевидности, спустилось с горы той же дорогой, какой на нее поднялось. Делать какие-то предположения казалось делом бессмысленным. Здравый смысл, логика и естественное обоснование поступков были здесь ни при чем. Только Зебулон, не входивший в эту группу, мог бы правильно оценить ситуацию и предложить приемлемое объяснение.

Ночь в четверг началась как обычно, однако закончилась куда менее приятно. Козодои в лещине орали с такой силой, что многие не могли заснуть, а около трех часов утра у всех тревожно зазвонили телефоны. Снимавшие трубку слышали обезумевший от страха крик:

– Помогите! О нет! Господи…

И некоторым казалось, что едва смолкал крик, как они слышали грохот. И всё. Никто не посмел ничего предпринять, и никто до самого утра не знал, откуда звонили. Потом один из слышавших крик позвонил всем подряд и выяснил, что не отвечает семейство Фрая. Через час стала известна страшная правда, когда торопливо собравшаяся группа вооруженных мужчин отправилась к дому Фрая возле лещины. Зрелище было ужасное, но не неожиданное. Они опять увидели покореженные деревья и круглые следы, но никакого дома не было и в помине. На его месте они нашли вмятину, похожую на половинку яичной скорлупы, но среди руин не оказалось никого, ни живого, ни мертвого. Только запах и дегтярная слизь. Семья Элмера Фрая покинула Данвич.




VIII


Тем временем более тихая, но духовно куда более мучительная стадия данвичского кошмара разворачивалась в Аркхеме за запертой дверью комнаты с книжными стеллажами. Непонятная рукопись, возможно дневник Уилбера Уэйтли, отправленный на расшифровку в университет Мискатоника, породил много волнений и споров среди знатоков как старых, так и современных языков. Даже буквы, несмотря на их сходство с полузабытым арабским письмом Месопотамии, были совершенно незнакомы специалистам. Окончательное заключение лингвистов гласило, что в представленном тексте использован искусственный алфавит, похожий на шифр, хотя обычные методы расшифровки не дали результата ни на одном из известных языков. Старинные книги, вывезенные из дома Уэйтли, хотя и были исключительно интересными и многообещающими для новых и страшных открытий философов и других ученых, в этом случае оказались бесполезными. Одна из них, тяжелый том с металлической застежкой, тоже оказалась написанной на непонятном языке, но совсем на другом, более напоминающем санскрит. Старый гроссбух попал в единоличное ведение доктора Армитейджа, во?первых, из-за его особого интереса к Уэйтли и, во?вторых, из-за его широких лингвистических познаний в мистических текстах, как совсем старых, так и средневековых.

Армитейджу пришло в голову, что язык, на котором писали Уэйтли, может быть тайным языком какого-нибудь запрещенного культа, сохранившего его с давних времен и унаследовавшего множество обрядов и традиций от сарацинских колдунов. Впрочем, он не считал эту мысль очень важной, ибо необязательно знать происхождение символов, если, как он подозревал, они используются в качестве шифра на современном языке. Он был убежден, что, принимая во внимание количество текста, писавший вряд ли взваливал на себя лишние трудности в виде чужого языка, если только не вносил в текст формулы и заклинания. И доктор Армитейдж пошел в наступление на рукопись, предварительно решив, что ее язык может быть только английским.

Доктор Армитейдж знал, благодаря неудачам своих коллег, что загадка и трудная, и сложная и бесполезно даже пытаться применять к ней простой ключ. Всю вторую половину августа он пополнял свои знания криптографии, используя богатые ресурсы своей библиотеки и проводя ночь за ночью в тайнописях «Polygraphiaе» Тритемия, «De Furtivis Literarum notis» Жанбаттисты Порта, «Traicte? des Chiffres» Де Виженера, «Cryptomenysis Patefacta» Фальконера, трудов Дэвиса и Тикнеса восемнадцатого столетия, а также более или менее современных авторитетов, таких, как Блейр, фон Мартен и «Kryptographik» Клюбера. Перемежая изучение книг с атаками на рукопись, он в конце концов пришел к выводу, что имеет дело с одной из самых хитрых и остроумных криптограмм, в которой многие листы расположены как таблица умножения, и смысл текста скрыт за произвольными ключевыми словами, известными лишь посвященному. Более старые авторитеты оказались полезнее современных, и Армитейдж сделал вывод, что код рукописи принадлежит далекой древности и, несомненно, изменялся под влиянием экспериментаторов-мистиков. Несколько раз он думал, что разгадка совсем близко, и его вновь отбрасывали назад непредвиденные препятствия. Потом наступил сентябрь, и тучи рассеялись. Определенные буквы в определенных частях рукописи были точно и безошибочно идентифицированы, и оказалось, что текст действительно писан по-английски.

Вечером второго сентября, взяв последний высокий барьер, доктор Армитейдж в первый раз прочитал большой кусок из писаний Уилбера Уэйтли. Это на самом деле оказался дневник, в чем никто не сомневался, и его стиль ясно демонстрировал одновременно оккультную эрудицию и абсолютное невежество странного автора. Едва ли не первой доктор Армитейдж расшифровал запись от двадцать шестого ноября 1916 года, которая его очень обеспокоила. Он вспомнил, что Уилберу в то время было три с половиной года, а выглядел он на все двенадцать или тринадцать.



«Сегодня изучал АКЛО для Субботы, – читал он, – и, похоже, на нее отвечают из гор, а не из воздуха. Кажется, тот, что наверху, обгоняет меня быстрее, чем я думал, и, похоже, у него совсем нет земных мозгов. Убил пса Джека, принадлежавшего Эламу Хатчинсу, когда он чуть было не укусил меня, и Элам сказал, что убил бы меня, если бы мог. Думаю, он не убьет. Вчера вечером дед заставлял меня повторять формулу ДХО, и мне показалось, что я видел внутренний город возле двух магнетических полюсов. Пойду туда, когда земля очистится, если смогу правильно сказать формулу ДХО-ХНА. Те, что из воздуха, сообщили мне в субботу, что пройдут годы, прежде чем я смогу очистить землю. Наверное, дед уже умрет к тому времени, так что надо получше запомнить углы уклонов и все формулы между ИР и НХХНГР. Те, что извне, помогут, только им не стать видимыми без человеческой крови. Тот, что наверху, вроде такой, как надо. Я вижу его немного, когда делаю правильный знак или кидаю в него порошком Ибн Гази, и он похож на тех, которые бывают в Вальпургиеву ночь на Горе. Другое лицо, наверное, сотрется немного. Интересно, каким я буду, когда земля очистится и на ней не останется ни одного человека. Тот, который пришел с субботней АКЛО, сказал, что я могу стать больше похожим на тех, что извне, если буду как следует работать».

Когда наступило утро, доктор Армитейдж был в холодном поту от страха и бессонной ночи. Он ни на минуту не отрывался от дневника, дрожащими руками торопливо переворачивал страницу за страницей в свете электрической лампы и едва успевал расшифровывать записи. Испуганный, он позвонил жене и сказал, что не придет домой, а когда она принесла ему из дома завтрак, он не смог проглотить ни ложки. Весь следующий день он продолжал читать, недовольно останавливаясь, только если требовался новый шифр. Ланч и обед ему принесли в библиотеку, но есть он был не в состоянии. В середине следующей ночи он заснул в своем кресле, однако вскоре его разбудили кошмары, почти такие же ужасные, как правда об угрозе человечеству, которую он разгадал.

Утром четвертого сентября к нему заглянули профессор Райс и доктор Морган и ушли от него с посеревшими лицами и дрожа от страха. Вечером он лег в постель, но почти не спал. В среду, на другой день, доктор Армитейдж возвратился к рукописи и принялся выписывать из нее куски расшифрованного текста. Вечером он поспал немного в мягком кресле, не покидая свой кабинет, но еще до рассвета вновь засел за рукопись. Незадолго до полудня его врач доктор Хартвелл зашел к нему и стал настаивать на отдыхе. Доктор Армитейдж отказался, заявив, что для него жизненно необходимо прочитать дневник до конца, и обещал все рассказать в свое время. Вечером, едва стемнело, он закончил свою страшную работу и, измученный, откинулся на спинку кресла. Принеся ему обед, жена обнаружила его в полукоматозном состоянии, однако он был в сознании настолько, чтобы прогнать ее, едва заметив, что ее глаза прикованы к заметкам, которые он делал в последние дни. С трудом поднявшись, доктор Армитейдж собрал их, запечатал в большой конверт и положил во внутренний карман пиджака. Ему хватило сил добраться до дома, однако он так явно нуждался в медицинской помощи, что тотчас вызвали доктора Хартвелла. Когда доктор уложил его в постель, он все шептал и шептал:

– Господи, что же делать?

Доктор Армитейдж заснул, однако в течение следующего дня часто терял сознание. Хартвеллу он ничего не объяснил, однако, приходя в себя, настаивал на срочной встрече с Райсом и Морганом. Другие его высказывания были совершенно непонятны окружающим, ибо он со страхом сообщал о том, что кого-то надо уничтожить в запертом доме, или делал еще более фантастические заявления о грядущем уничтожении земных людей, животных и растений какой-то ужасной старой расой из другого измерения. Он кричал, что мир пребывает в опасности, так как Старый Народ пожелал обезлюдить его и перетащить на другую планету или в другую фазу пространства, из которой он выпал много вечностей назад. В другое время он требовал принести ему «Necronomicon» и «Daemonolatreia» Ремигия, где он надеялся отыскать некую формулу, с помощью которой сможет предотвратить беду.

– Остановите их! Остановите их! – кричал он. – Уэйтли задумали впустить их к нам, и самый страшный еще жив! Скажите Райсу и Моргану… мы должны что-то предпринять… мы не будем действовать вслепую, я знаю, как сделать порошок… Его не кормили со второго августа, когда Уилбер нашел тут свою смерть, и в его состоянии…

Однако доктор Армитейдж был, несмотря на свои семьдесят три года, довольно крепок физически, поэтому ему достаточно было отоспаться ночь, и его не скрутила настоящая лихорадка. В пятницу он проснулся поздно, с ясной головой, но обуреваемый страхом и удрученный непосильной ответственностью за жизнь человечества. В субботу днем он почувствовал себя настолько окрепшим, что отправился в библиотеку и встретился там с Райсом и Морганом, и остаток дня и весь вечер трое мужчин мучили свои мозги в отчаянных спорах и самых невероятных предположениях. Странные и страшные книги были во множестве сняты с полок и вытащены из надежных хранилищ, и ученые с лихорадочной торопливостью выписывали из них бессчетные диаграммы и формулы. О скептицизме и речи не могло идти. Все трое видели тело Уилбера Уэйтли, простертое на полу того самого здания, где они теперь сидели, и после этого ни у одного из них не возникло желания рассматривать дневник как бред сумасшедшего.

Мнения разделились по другому поводу – надо ли ставить в известность массачусетскую полицию. В конце концов решено было этого не делать. Не всему могли поверить люди, не видевшие труп, и это станет очевидно в ближайшем будущем. Поздно вечером ученые разошлись, не выработав четкого плана действий, однако все воскресенье Армитейдж сравнивал формулы и смешивал химические вещества, раздобытые им в университетской лаборатории. Чем больше он вникал в дьявольский дневник, тем больше сомневался в эффективности материальных средств воздействия на существо, оставшееся в запертом доме Уилбера Уэйтли и угрожающее жизни на Земле, на то существо, которое было неизвестно ему и могло вырваться наружу в ближайшие часы, чтобы стать памятным данвичским кошмаром.

Понедельник был для доктора Армитейджа таким же, как воскресенье, поскольку его задача требовала бесконечных исследований и опытов. Дальнейшее чтение чудовищного дневника вносило изменения в первоначальный план действий, но доктор Армитейдж знал, что, даже завершив работу, он не сможет быть до конца уверенным в успешном результате. Ко вторнику у него окончательно созрело решение, так как он понял, что ему не миновать поездки в Данвич в течение ближайшей недели. А в среду случилось самое страшное. Случайно заглянув в нижний угол газеты «Аркхем адвертайзер», он обратил внимание на короткую заметку, пришедшую из агентства Ассошиэйтед Пресс и сообщавшую о невиданном чудовище, недавно объявившемся в Данвиче. Испуганному Армитейджу хватило сил позвонить Райсу и Моргану. Далеко за полночь они обсуждали, как им поступить, и следующий день все трое провели в стремительных сборах. Армитейдж знал, что ему придется иметь дело с могущественными силами, однако не видел другого способа уничтожить зло, сотворенное до него другими.




IX


Утром в пятницу Армитейдж, Райс и Морган отправились на машине в Данвич и приехали в деревню около часа дня. День выдался теплый, но в этих нездоровых местах даже под ярким солнцем не исчезал необъяснимый ужас перед колоколоподобными горами и их глубокими лесистыми лещинами. То на той, то на другой горе ученые замечали мрачную каменную колонну на фоне синего неба. По страху, который не могли скрыть люди в магазине Осборна, они поняли, что случилось нечто ужасное, и вскоре им рассказали об уничтожении дома и семьи Элмера Фрая. Весь день они ездили по Данвичу, расспрашивали жителей и с ужасом осматривали ни на что не похожие руины, покрытые черной слизью, покалеченный скот Бишопа, дьявольские следы во дворе Фраев и широкие полосы покореженной земли в разных местах Данвича. След, который вел на вершину и с вершины Сторожевой горы, показался Армитейджу особенно важным, и он уделил много внимания зловещему камню, похожему на алтарь.

Наконец ученые, которым стало известно о приехавших утром полицейских из Эйлсбери, которых послали в Данвич в ответ на сообщение о трагедии семьи Фраев, решили повидаться с ними и сравнить свои впечатления. Однако это оказалось легче решить, нежели сделать, поскольку никаких полицейских нигде не было видно. В машине их явилось пятеро, но машина стояла пустая возле развалин во дворе Фраев. Местные жители, которые разговаривали с полицейскими, поначалу тоже ничего не поняли, а потом старый Сэм Хатчинс задумался и побледнел. Он толкнул локтем Фреда Фарра и показал на сырую глубокую лещину неподалеку.

– Господи, – пробормотал он, – я же им говорил, чтобы они туда не ходили. Не думал я, что они посмеют туда идти, когда там эти следы и вонь и козодои вопят по ночам…

И ученые, и местные жители содрогнулись и сразу же инстинктивно прислушались, затаив дыхание. Армитейдж, теперь уже реально столкнувшись с чудовищем и его делами, пришел в ужас от ощущения страшной ответственности за происходящее. Скоро ночь, и тогда гигантское чудовище снова будет грозить людям. Negotium perambulans in tenebris… Старый библиотекарь произнес вслух формулу, которую он запомнил, и взял в руки бумаги, где была записана другая формула, которую он не запомнил. Его фонарик исправно работал. Райс, державшийся поблизости, достал из портфеля металлический распылитель, какие обычно используют для уничтожения вредных насекомых, а Морган расчехлил ружье, казавшееся ему более надежным, хотя коллеги и предупреждали его, что никакое огнестрельное оружие здесь не годится.

Армитейдж, читавший ужасный дневник, отлично знал, чего надо ждать, однако ему даже намеком не хотелось еще больше пугать жителей Данвича. Он рассчитывал победить чудовище, не раскрывая миру его суть. Когда начали сгущаться тени, жители понемногу разошлись по домам, торопясь забаррикадироваться, хотя уже получили достоверные доказательства, что никакие замки и запоры не в силах устоять перед чудовищем, легко валящим деревья и крушащим дома. Они покачали головами на предложение ученых поставить заграждение на руинах дома Фраев возле лещины и ушли, не рассчитывая еще раз встретиться с ними.

В горах вечером вновь поднялся шум и грозно закричали козодои. В конце концов порыв ветра испортил свежий ночной воздух, принеся из лещины Холодного Ручья ту самую вонь, которую трое дозорных уже познали, стоя над умирающим, прожившим пятнадцать с половиной человеческих лет. Однако ожидаемое чудовище не явилось. Кто бы ни был в лещине, он выжидал свое время, и Армитейдж сказал коллегам, что смерти подобно пытаться одолеть его в темноте.

Потом наступило утро, и шум стих. День был серый и хмурый, то и дело начинал накрапывать дождик, и тяжелые черные тучи собирались на северо-западе за горами. Приехавшие из Аркхема ученые не знали, что делать дальше. Найдя укрытие в одной из двух уцелевших построек на дворе Элмера Фрая, они спорили, что им предпочесть – мудрое ожидание или атаку на неизвестное чудовище, прячущееся в лещине. Дождь усиливался. Потом вдалеке послышались раскаты грома. Сверкнула зарница. Совсем рядом на мгновение вспыхнула раздвоенная молния, словно ей не терпелось заглянуть в проклятую лещину. Небо быстро темнело, и городские дозорные надеялись, что гроза не будет долгой.

Все еще было пасмурно и темно, когда всего через час или даже меньше с дороги послышался нечеткий говор. Мгновением позже горожане увидели группу испуганных мужчин, не больше дюжины, которые вопили на бегу и истерически рыдали. Тот, что бежал впереди, прокричал какие-то слова, и ученые встрепенулись, едва они поняли их смысл.

– О господи боже мой! – выкрикивал мужчина. – Опять пришел, теперь днем! Он там… Там он… Идет… Только бог знает, что с нами со всеми будет!

Он замолчал, и его рыдания подхватил другой житель Данвича:

– Час назад у Зеба Уэйтли зазвонил телефон. Это была миссис Кори, жена Джорджа, они живут на пересечении дорог. Она сказала, что мальчишка, который у них работает, Лютер, бежал с коровами от грозы и увидел поваленные деревья у выхода из лещины… с другой стороны… и вонь там была в точности как в тот день, в понедельник, когда он в первый раз напал на следы. Еще она сказала, что он сказал, будто он слышал шорох или плеск и тотчас деревья стали валиться набок, и кусты тоже, а ему послышалось тяжелое чавканье в грязи. И знаете, Лютер никого там не разглядел, только видел, как деревья валятся.

А потом, – продолжал он, – возле Епископского ручья, который по другую сторону дороги, он услышал, как трещит и ломается мост. Он говорит, будто хорошо это слышал. Но он никого не видел, только падающие деревья и кусты. А потом раздался свист на Сторожевой горе… Лютер не побоялся подняться на вершину, откуда доносился свист, и осмотреться. Там под ногами у него было болото, над головой – черное небо. Дождь-то смыл все следы. А на выходе из лещины, где полегли деревья, следы еще оставались, и они были в точности такими, какие он видел в понедельник.

На этом месте его перебил первый мужчина, который никак не мог успокоиться:

– Не в этом дело сейчас… Это всего лишь начало. Зеб всем нам сказал, чтобы мы были настороже, когда позвонил Сет Бишоп. Его экономка Салли закатила истерику… сказала, что видела поваленные деревья возле дороги, и еще, что слышала пыхтенье, так, верно, слон дышит. Оно направлялось к дому. Потом она учуяла вонь, и ее мальчишка Чонси крикнул, что вонь такая же, как была, когда в понедельник разрушился дом Уэйтли. И все псы как залают!..

А потом она страшно закричала и сказала, что тот, который шел по дороге, ввалился во двор, будто буря поднялась, но ведь ветра никакого не было. Все мы слушали, затаив дыхание. А потом Салли опять завопила, будто баррикады на дворе как не бывало, но все равно никого не видно. И тут мы услышали крик Чонси и старого Сета Бишопа, потом Салли, и дом обрушился, хотя ни молнии не было, ни ветра, ничего, только кто-то большой стал бросаться на переднюю стену, и раз бросался, другой, но вы бы все равно никого там не увидели. А потом… потом…

Морщины на всех лицах словно стали глубже, но потрясенный Армитейдж все же попросил говорившего продолжать.

– Ну, потом… Салли потом закричала: «Спасите, в стене дыра!» И мы все слышали грохот и крики… в точности такие, как когда был разрушен дом Элмера Фрая, лишь…

Он замолчал, и заговорил еще один мужчина из толпы:

– Это все. Больше не было ни звука. Тишина. Ну, мы собрали побольше здоровых мужчин и пошли к Кори, а по дороге решили спросить вас, что же нам делать, если только это не божье возмездие, которого уж точно ни одному смертному не избежать.

Армитейдж понял, что пришло время действовать, и твердо заявил испуганным фермерам:

– Нам, ребята, надо идти за ним. – Он старался, чтобы его голос звучал по возможности уверенно. – Думаю, у нас есть шанс извести его. Вы знаете, что Уэйтли были колдунами… Так что это чудовище – результат их колдовства, и убить его можно тоже только колдовством. Я читал дневник Уилбера Уэйтли и еще некоторые из тех страшных старых книг, которые он тоже читал, и мне кажется, я знаю, каким заклинанием можно заставить его уйти. Конечно, мы не можем быть до конца уверены, но почему бы нам не попытаться? Чудовище невидимо… Я так и думал… но у нас в распылителе есть порошок, от которого он сразу нам покажется. Мы его используем потом. Это чудовище ужасное, но останься Уилбер жив, оно было бы еще ужаснее. Вы даже не представляете, какой опасности избежала земля. Пока мы должны сразиться всего лишь с одним чудовищем, и оно никак не может размножиться. Однако оно может причинить нам много вреда, поэтому нельзя медлить ни минуты.

Надо идти к нему… И сначала мы пойдем к разрушенному дому. Показывайте дорогу… Я не знаю, как тут у вас, но мне кажется, должен быть короткий путь. Правильно?

Мужчины поколебались некоторое время, и Эрл Сойер, тыча грязным пальцем в утихающий дождь, тихо сказал:

– Самое быстрое – это пересечь нижний луг, перейти ручей, потом подняться вверх по лесу. Вы выйдете на верхнюю дорогу, а там дом Сета совсем рядом… чуть в сторону.

Армитейдж вместе с Райсом и Морганом зашагали в указанном направлении, и за ними медленно последовали мужчины Данвича. Небо просветлело, и было очевидно, что гроза заканчивается. Когда Армитейдж случайно повернул не в ту сторону, Джо Осборн окликнул его, а потом сам пошел вперед. Побеждали смелость и уверенность в себе, хотя почти отвесный лесистый склон и фантастические старые деревья, между которыми пришлось пробираться, словно по крутой лестнице, устроили людям жестокую проверку.

Что бы там ни было, но когда они выбрались на раскисшую дорогу, на небе показалось солнышко. Дом Сета Бишопа был уже близко, о чем говорили поваленные деревья и непонятные, но уже известные следы. Еще несколько минут, и они подошли к развалинам. Все было как с Фраями. Ни живых, ни мертвых среди балок и досок дома и сараев. Никто не хотел задерживаться тут, среди липких вонючих следов, и мужчины, не раздумывая, повернули к цепи отвратительных следов, которая вела к развалинам Уэйтли и дальше к Сторожевой горе.

Проходя мимо фермы Уилбера Уэйтли, все заметно содрогнулись и засомневались в своих силах. Дело нешуточное разрушить такой большой дом, и хотя того, кто это сделал, не видно, власть у него дьявольская. Возле Сторожевой горы следы сошли с дороги и появилась новая полоса поваленных деревьев, в точности такая же, как прежняя, что отмечала путь чудовища на вершину и обратно вниз.

Армитейдж достал довольно сильный карманный бинокль и навел его на крутой зеленый склон. Вскоре он передал его Моргану, у которого зрение было получше. Морган стал смотреть в него и вдруг, вскрикнув, отдал бинокль Эрлу Сойеру, показывая пальцем на какую-то точку вдали. Подобно всем людям, непривычным к подобным инструментам, Сойер замешкался, но в конце концов с помощью Армитейджа отфокусировал линзы и тотчас закричал не хуже Моргана:

– Боже всемилостивейший, трава и кусты движутся! Оно идет наверх… медленно… ползет… почти на вершине сейчас, один бог знает зачем!

Паника охватила присутствующих. Одно дело – преследовать нечто безымянное, но совсем другое дело – найти его. Заклятия должны сработать… а если нет? Данвичцы принялись расспрашивать Армитейджа, что он знает о чудовище, но его ответы никого не успокоили. В непосредственной близости других фаз Природы и совершенно немыслимого существа все ощущали себя вне разумного опыта человечества.




X


В конце концов трое ученых из Аркхема – старый, с белой бородой доктор Армитейдж, коренастый, с проседью профессор Райс и моложавый доктор Морган – отправились на гору одни. После довольно долгого и терпеливого объяснения, как настраивать бинокль и как им пользоваться, они отдали его испуганным данвичцам, оставшимся стоять на дороге, а сами полезли наверх под неотступным присмотром увеличительных стекол.

Дорога оказалась нелегкой, и Армитейдж мог одолевать ее только с помощью своих коллег. Высоко над головами смельчаков волновалось большое болото, по мере того как его дьявольский создатель с медлительностью улитки продвигался вперед. Было совершенно очевидно, что преследователи его догоняли.

Когда маленькая группа круто свернула с пути, бинокль был в руках Куртиса Уэйтли – из неугасающих Уэйтли. Он сказал остальным, что ученые люди, видимо, хотят залезть на соседнюю вершину, которая возвышалась над болотистой полосой довольно далеко от того места, где были последние поломанные кусты. Так это и оказалось. На глазах данвичцев они одолели небольшой подъем чуть-чуть позже невидимого чудовища.

Потом Уэсли Кори, который смотрел в бинокль, закричал, что Армитейдж достал распылитель и теперь надо ждать результата. Мужчины переглянулись и зашевелились, вспомнив, что невидимое чудовище должно стать ненадолго видимым. Двое или трое закрыли глаза, но только не Куртис Уэйтли, который вернул себе бинокль и торопливо настроил его. Он увидел, что у Райса, так как ученые оказались выше чудовища и позади него, появилась отличная возможность с наибольшей отдачей использовать свой распылитель.

Те, у которых бинокля не было, разглядели лишь неожиданно появившееся серое облако – с дом средних размеров – возле самой вершины. Тут Куртис с отчаянным криком уронил бинокль в грязь, в которой они утопали по колено. Он весь скорчился и упал бы, не поддержи его двое или трое мужчин.

– Ох, ох, всемогущий боже… это… это…

Все обрушились на него с вопросами, и лишь Генри Уилер нагнулся за биноклем, поднял его и насухо вытер. Куртис никак не мог прийти в себя, и даже отрывочные пояснения давались ему с трудом:

– Оно больше сарая… все из перекрученных веревок… похоже как будто на куриное яйцо, но такое большое… и ноги, ноги похожи на щупальца… они наполовину исчезают. Когда оно идет… в нем нет ничего твердого… похоже на желе с веревками… и всюду огромные выпученные глаза… десять или двадцать ртов или трубок со всех сторон… они большие, как дымоходы, и все время открываются и закрываются… серые с синими и красными кругами… а еще, боже всемогущий, наверху у него пол-лица!

Это последнее почему-то особенно сильно поразило беднягу Куртиса, и он лишился чувств, ничего больше не сказав. Фред Фарр и Билл Хатчинс оттащили его на обочину и уложили на сырую траву. Генри Уилер, весь дрожа, навел бинокль на гору. Он увидел три крошечные фигурки, бежавшие что было мочи на вершину. И все… Больше ничего не было. Неожиданно все обратили внимание на шум в лещине и в кустах на Сторожевой горе. Это подали голос козодои, и в их быстро крепнущем хоре слышалось напряженное и недоброе ожидание.

Бинокль взял Эрл Сойер и сообщил, что три человека стоят на самом верху, на одном уровне с алтарным камнем, но не рядом с ним. Один человек, говорил он, через определенные промежутки времени вздымает руки над головой, и, когда он это говорил, данвичцы услышали негромкое пение вдалеке, сопровождавшее движения рук. Причудливая фигурка на вершине горы наверняка представляла собой нелепое и внушительное зрелище, однако ни один из смотревших не был в состоянии оценить эстетическую сторону действа.

– Верно, он творит заклинание, – прошептал Уилер, поднося бинокль к глазам.

Козодои надрывались от крика, однако ритм их воплей не совпадал с тем, что происходило на глазах данвичцев.

Неожиданно потемнело, хотя ни туч, ни облаков видно не было. Это странное явление заметили все данвичцы. Внутри гор начал нарастать ропот, который непонятным образом смешивался с ропотом, который шел от неба. Сверкнула молния, и ничего не понимающие люди напрасно искали приметы бури. Ученые из Аркхема пели все громче, и Уилер увидел в бинокль, что теперь они все в определенном ритме вздымали руки к небу. С какой-то отдаленной фермы доносился отчаянный лай собак.

Тьма становилась все гуще, и данвичцы с удивлением посмотрели на небо, яркая голубизна которого, сгущаясь до черноты, давила на гудящие горы. Потом опять сверкнула молния, еще ярче, чем раньше, и данвичцы увидели в ее свете туман над алтарным камнем. В ту минуту, правда, никто не смотрел в бинокль. Козодои продолжали кричать через неравные промежутки времени, и всем было ясно, что грядет нечто страшное, пока еще таящееся в воздухе.

Неожиданно они услыхали глубокие хрипловато-надтреснутые звуки, которые никогда не сотрутся из памяти слышавших их. Эти звуки не могли быть человеческими, потому что человеческое горло не в силах издать ничего подобного. Можно было бы подумать, что они выходят из подземелья, если бы они не рождались, как все безошибочно определили, на алтарном камне на вершине горы. Впрочем, звуками это назвать было нельзя, потому что они страшным инфрабасовым голосом взывали к самым дальним тайникам сознания и страха, а не к уху, и все же иначе их не назовешь, поскольку они совершенно определенно слагались в полупонятные слова. Они были громкими… громче, чем грохот и гром, сквозь которые прорывались… но исходили они от невидимого существа. А так как воображение всегда может подсказать соответствующий источник из мира невидимых существ, то люди, которые и так жались друг к другу, встали еще теснее и замерли, словно в ожидании удара.

– Игнаайих… игнаайих… поду’нгха… Йог-Сотот… – разносилось в воздухе громкое карканье. – Т’бдмш… в’яая – н’гркдл’лх…

На этом месте речь изменила существу, словно оно переживало тяжелое психическое давление. Генри Уилер схватился за бинокль, однако увидел только три нелепые человеческие фигурки, которые нелепо и торопливо махали руками, продолжая свое заклинание и уже почти доведя его до кульминации. Из каких черных колодцев адского страха, из каких немереных бездн внекосмического сознания или непонятной, долго ждавшей своего часа наследственности доносились эти полупонятные громовые раскаты? Но вот они набрали новую силу и теперь звучали еще страшнее, яснее и неистовее.

– Э-я-я-я-яздеее – е’яаяаяаяаааа… нг’аааааа… нг’ааа… де’тыы… де’тыы… ПОМОГИ! ПОМОГИ!.. от-от-от-ОТЕЦ! ОТЕЦ! ЙОГ-СОТОТ!..

И всё. Мертвенно-бледных данвичцев на дороге шатало от абсолютно английских слов, которые тяжело падали на них из обезумевшей пустоты возле ужасного алтарного камня и которые они слышали в первый и последний раз. Они подпрыгнули, едва раздался ответный оглушительный грохот, едва не расколовший каменные горы. Никто не понял, с неба он или из-под земли. Одна-единственная раздвоенная молния полыхнула из фиолетового зенита на алтарный камень, и большая невидимая волна необыкновенной силы, оставляющая позади себя неописуемую вонь, окатила с горы всю местность кругом. Она с яростью хлестала деревья, траву, кусты и едва не сбила с ног испуганных и полузадохнувшихся людей у подножия горы. Вовсю залаяли вдалеке собаки, зеленая трава и листья стали невиданного нездорового желто-серого цвета, и на поле и лес посыпались трупы гибнущих козодоев.

Вонь скоро выветрилась, однако овощи и сейчас плохо растут в тех местах. До наших дней есть что-то странное и нечестивое на горе и возле нее. Куртис Уилер только тогда вновь пришел в себя, когда ученые из Аркхема не торопясь спустились с горы в лучах солнца, вновь ярко осветившего все кругом. Серьезные и молчаливые, они были потрясены своими видениями, еще более ужасными, чем те, которые приводили в содрогание ожидавших внизу жителей Данвича. На все вопросы они лишь качали головой, не скрыв лишь самое главное.

– Оно навсегда исчезло, – сказал Армитейдж. – Стало тем, чем было раньше, и больше его никогда не будет. В нормальном мире такое невозможно. Оно никак не соответствовало нашим земным понятиям. Похоже было на своего отца… и большая его часть ушла к отцу в какую-то запредельную реальность или неведомое нам измерение вне нашего материального мира, откуда его ненадолго призвали с помощью самых злых заклинаний, какие только известны нечестивым богохульникам.

Все молчали, и как раз в это время чувства начали возвращаться к Куртису Уилеру, так что он обхватил руками голову и застонал. Он вспомнил то, что так его потрясло, и вновь его охватил ужас.

– Ой, ой, господи, пол-лица… всего пол-лица сверху… пол-лица с красными глазами и белыми, как у альбиноса, волосами, и со срезанным, как у всех Уэйтли, подбородком… Само-то похоже на спрута, на сороконожку, на паука, а половина лица у него человеческая и в точности как у колдуна Уэйтли, разве лишь большая, во много ярдов…

Он затих, не имея сил продолжать, тогда как все данвичцы во все глаза смотрели на него в изумлении, которое вполне могло опять стать страхом. И тогда заговорил старик Зебулон Уэйтли, еще помнивший кое-что из старины и до сих пор не открывавший рта.

– Пятнадцать лет назад, – невпопад проговорил он, – я слышал, как старик Уэйтли обещал, что когда-нибудь сын Лавинии назовет имя своего отца на вершине Сторожевой горы…

Его перебил Джо Осборн, чтобы вновь обратиться к ученым мужам из Аркхема:

– Что же это все-таки было и как колдуну Уэйтли удалось вызвать это на Землю?

Армитейдж тщательно подбирал слова:

– Это было… Это было большей частью то, что не принадлежит нашему миру. Оно живет, действует и формируется по другим законам, нежели предписывает наша Природа. Незачем нам вызывать эти силы извне, но дурные люди и дурные секты никак не могут остановиться. Сам Уилбер Уэйтли тоже был таким отчасти… но вполне достаточно, чтобы стать дьяволом и скороспелым чудовищем и уйти, представляя собой ужасное зрелище. Я сожгу его проклятый дневник, а вы поступите дальновидно, если взорвете динамитом здешний алтарный камень и разобьете каменные колонны на других горах. Они привлекают к себе существа, которых так любили Уэйтли… те самые существа, что в любой момент могут уничтожить человечество и утащить Землю в какое-нибудь неизвестное место для неизвестных целей.

Что же до того, – продолжал Армитейдж, – которого мы только что отослали обратно… Уэйтли вырастили его для самого страшного. Оно быстро росло по той же причине, по которой быстро рос Уилбер… но оно превзошло его, потому что в нем было больше неземного. Не надо спрашивать, как Уилбер вызвал его извне. Он его не вызывал. Это был его брат-близнец, но только он больше походил на своего отца.




Цвет из иных миров


К западу от Аркхема много высоких холмов и долин с густыми лесами, где никогда не гулял топор. В узких темных лощинах на крутых склонах чудом удерживаются деревья, а в ручьях даже в летнюю пору не играют солнечные лучи. На более пологих склонах стоят старые фермы с приземистыми каменными и заросшими мхом постройками, хранящие вековечные тайны Новой Англии. Теперь дома опустели, широкие трубы растрескались и покосившиеся стены едва удерживают островерхие крыши.

Старожилы перебрались в другие края, а чужакам здесь не по душе. Никто не прижился на фермах, ни франкоканадцы, ни итальянцы, ни поляки. Как ни старались, ничего у них не получилось. У всех с первых же дней пробуждалась фантазия, и, хотя жизнь текла своим чередом, воображение лишало покоя и навевало тревожные сны. Потому чужаки и спешили уехать, а ведь старый Эмми Пирс не рассказывал им ничего из того, что он помнит о старых временах. С годами Эмми стал совсем чудным, вроде как не в своем уме. Он единственный, кто знает всю правду о прошлом и не боится расспросов, но ему не позавидуешь. Ведь не боится он потому, что его дом стоит на отшибе рядом с полем и проезжими дорогами.

Когда-то по холмам и долинам вилась тропка, которая вела прямо к Окаянной пустоши, но по ней давно перестали ходить, так как здесь проложили другую дорогу, обогнувшую ее с юга. Следы прежней виднеются, несмотря на наступающий лес, и она сохранится, даже когда большая часть низин уйдет под новое водохранилище. Почерневшие деревья вырубят, и проклятая пустошь погрузится в воду. Тайны тех странных дней останутся неразгаданными, вроде тайн старого океана или происхождения Земли.

Когда я отправился по холмам и долинам наметить место для будущего водохранилища, меня предупредили, что это проклятый край. Я услыхал о пустоши в Аркхеме, а поскольку этот старинный городок весь пропитан легендами о ведьмах, то я подумал: видно, речь идет о чем-то таком, о чем бабушки шепчут своим внукам. Да и само выражение «Окаянная пустошь» показалось мне неожиданным и каким-то театральным. Любопытно, как оно попало в предания благочестивых пуритан, подумал я тогда, но, увидев темную чересполосицу долин и склонов, перестал удивляться чему-либо, кроме древних тайн самого края. Я оказался в пустоши утром, но ее застилала густая тень. Деревья росли слишком близко друг к другу, и у них были слишком толстые стволы для здорового леса Новой Англии. Слишком тихо было под их кронами, а земля после долгих лет запустения размякла, опрела и покрылась мхом.

На открытых местах вдоль старой дороги притулились заброшенные фермы. На одних уцелели и дома, и все пристройки, на других – дом и один-два сарая, а иногда в глаза бросались лишь труба или погреб. Там царствовали сорняки и вереск, и в них чудилось что-то неуловимо дикое. Во всем ощущалось беспокойство и вместе с тем уныние, присутствие чего-то нереального, словно неведомая сила исказила перспективу или светотень. Неудивительно, что тут никто не задерживался, в таких местах нельзя жить. Местность напоминала пейзажи Сальватора Розы или гравюру, иллюстрирующую готический роман.

Но окрестности не шли ни в какое сравнение с самой Окаянной пустошью. Я понял это, как только спустился в долину. Никакое иное название ей бы не подошло, да другую впадину так бы и не назвали. Можно подумать, что неизвестный поэт увидел выжженное пространство и отчеканил это определение. Должно быть, пожар уничтожил дома и посевы, но почему на пяти акрах земли с тех пор ничего не выросло и они зияли среди полей и лесов, как страшное, серое пятно? Пустошь раскинулась к северу от старой дороги, заняв клочок земли и по другую сторону. Мне не хотелось к ней приближаться, но мой путь пролегал через долину, и я никак не мог ее обойти. Вокруг не росло ни травинки. Землю застилали груды серой пыли или пепла, почему-то не тронутые порывами ветра. Поодаль стояли чахлые, низкие деревья, а омертвевшие стволы или повалились, или, чернея, догнивали на корню. Я прибавил шаг, заметив раскиданные кирпичи от печной трубы и погреба и черную пасть заброшенного колодца. Его застоявшиеся пары переливались на солнце фантастическими оттенками. Даже темная лесная гряда по сравнению с пустошью казалась благополучной, и меня больше не изумлял боязливый шепот жителей Аркхема. Вблизи не было ни домов, ни развалин – наверное, край с давних пор считался глухим и уединенным. Возвращаясь в сумерках, я не решился вновь пересечь пустошь и добрался до города окольными дорогами. Темное, бескрайнее небо без единого облака усугубляло тревогу, и я почувствовал, как ледяной страх с каждой минутой все глубже проникает мне в душу.

Вечером я спросил стариков об Окаянной пустоши и поинтересовался, что значит выражение «странные времена» и почему о них избегают говорить. Мне отвечали невнятно и сбивчиво, но все же я понял, что речь идет не о старом предании, а о событиях, случившихся всего сорок с лишним лет назад – в восьмидесятые годы. Мои собеседники многое забыли, их воспоминания противоречили одно другому, но можно было догадаться, что в «странные времена» в долине сгорела ферма, а жившая на ней семья то ли исчезла, то ли погибла в огне. Они не ручались за точность своих слов, но все как один просили меня не обращать внимания на бредовые россказни старого Эмми Пирса. Именно поэтому я наведался к нему следующим утром, узнав, что он живет один в полуразвалившейся хижине с густым запущенным садом. Его жилище внушало страх своей ветхостью, от него исходил гниловатый запах, типичный для домов, простоявших слишком долго. Мне пришлось настойчиво стучать. Наконец вышел старик и неуверенно прошаркал к двери. Похоже, мое появление его совсем не обрадовало. Эмми выглядел бодрее, чем я ожидал, но его глаза были как-то странно потуплены, а неряшливая одежда и длинная седая борода красноречиво свидетельствовали о том, что он давно махнул на себя рукой и ни с кем не общается.

Я притворился, будто зашел по делу, надеясь, что он рано или поздно разговорится, рассказал ему о прогулке по окрестностям и задал несколько общих вопросов о здешних краях. Но он сразу сообразил, что к чему, да и вообще оказался неглупым и образованным. В отличие от местных жителей Эмми не возражал против того, что леса и фермы окажутся под водой, хотя, возможно, потому, что его дом стоял у дороги и ему ничего не угрожало. Казалось, он испытывал облегчение оттого, что мрачные долины, которые исходил вдоль и поперек за свою долгую жизнь, наконец исчезнут. Хорошо, что они уйдут под воду, сказал он, но лучше бы их затопило еще в те странные времена. Его сиплый голос перешел в шепот, он наклонился и погрозил кому-то указательным пальцем правой руки.

Так я впервые услышал эту историю. Он тихонько бормотал, а меня не однажды пробирал озноб, хотя день выдался полетнему жарким. Мне часто приходилось прерывать старика и уточнять научные термины, которые он запомнил, прислушиваясь к разговорам ученых, и восстанавливать логику происходившего, так как он многое пропускал. Когда он закончил, я уже не удивлялся, что память его подводила, а другие и вовсе не желали говорить об Окаянной пустоши. Я поспешил вернуться в отель до заката и первых звезд и наутро выехал в Бостон. Ноги моей здесь больше не будет, твердил я себе. Да пропади он пропадом, этот сумрачный край с его вымершей долиной, пеплом и проклятым колодцем. Черт с ними, с его темными тайнами, скоро от них ничего не останется, уйдут на дно, и слава богу. Но даже тогда меня не потянет ночью в окрестные долины, и уж во всяком случае, я не отправлюсь туда при зловещем сиянии звезд. А если мне доведется еще раз побывать в Аркхеме, я ни за что не стану пить тамошнюю воду.

Все началось с метеорита, сказал старый Эмми. В наших местах давным-давно, наверное со времен охоты на ведьм, ни о каких диковинных легендах и слуха не было. В лесные чащи на западе ходили спокойно, а если и боялись чего-либо, то уж не их, а маленького острова в Мискатонике, где дьявол вершил суд возле старого каменного алтаря, который был там еще до индейцев. Ни леса, ни темень в них никого не пугали. Но как-то днем на небо выплыло большое облако, послышались взрывы, а над долиной поднялся столб дыма. К вечеру весь Аркхем знал, что с неба на ферму Нейхема Гарднера упала огромная скала, прямо за колодцем. В ту пору на месте Окаянной пустоши стоял чистый, белый дом Нейхема Гарднера и его окружал цветущий сад.

Нейхем отправился в город рассказать о камне и по дороге завернул к Эмми, которому было сорок лет, поэтому любую странность он запоминал на всю жизнь. На другое утро из Мискатоникского университета приехали три профессора, и Эмми с женой отправились вместе с ними на ферму Нейхема поглядеть на посланца небес, наличие которого пришлось признать даже профессорам. Он лежал на выжженной земле возле колодца, и ученых удивило, что Нейхем назвал камень огромным. Он уменьшился за день, пояснил озадаченный фермер, и указал на выемку в земле и примятую траву у колодца. Ему резонно возразили, что камни не уменьшаются. От метеорита исходил ровный жар, и, по словам Нейхема, ночью он чуть заметно светился. Профессора постучали по нему молотками. Камень оказался непривычно мягким, и они не стали его раскалывать, а отрезали кусок. Он жег руки и никак не остывал, тогда его положили в ведро и повезли в лабораторию. На обратном пути ученые остановились у Эмми. Миссис Пирс обратила внимание, что кусок сплющился и прожег днище, но профессора уже не проявили прежнего скептицизма.

Через день – все это случилось в июне 1882 года – профессора не на шутку встревожились. Заехав по дороге к Эмми, они сообщили ему, что обломок начал выкидывать странные номера и под конец исчез вместе со стеклянной колбой. Ученые упомянули о его чувствительности к кремнию. Опыты повергли их в замешательство. Сначала его разогрели на углях, но он даже не выделил газ. Соединение с раствором борной дало отрицательный результат. Он не реагировал на перепады температуры, в том числе и в кислородно-водородной трубке с гремучим газом. Обломок легко ковался и светился в темноте, но по-прежнему не желал остывать. Вскоре это вызвало в университете настоящий переполох. Спектроскоп выявил в нем полосы необычайных тонов, не похожих ни на один из оттенков цветовой гаммы. Ученые робко заговорили о новых элементах, причудливой оптике и прочих особенностях камня и признали, что столкнулись с неизвестным феноменом.

В ходе опытов обломок соединяли с разными реагентами. Ни вода, ни хлористая кислота на него не подействовали. От азотной кислоты и царской водки он зашипел и стал разбрызгивать плевки. Эмми с трудом припомнил названия, но узнал некоторые растворы, когда я перечислил их в привычном порядке. Там были нашатырный спирт и едкий натр, спирт и эфир, тошнотворный карбон дисульфид и дюжина других. Хотя за это время он стал гораздо легче и немного остыл, его составляющие не изменились, а значит, по сути, ничего не изменилось. Несомненно, это был металл, обладавший магнетическими свойствами. После погружения в жидкие растворы на нем обозначились таинственные отпечатки, похожие на те, что раньше обнаруживали на железных метеоритах. Когда обломок еще похолодел, решили переложить его в стеклянную колбу. О результатах профессора уже сказали, добавив, что утром на деревянной полке остался обгорелый след. Все это они рассказали Эмми, задержавшись у его двери. Он вновь поехал с ними посмотреть на каменного посланца звезд, но на сей раз не взял с собой жену. Метеорит ощутимо уменьшился, и даже здравомыслящие ученые не могли усомниться в истинности этого. Возле колодца у сжавшейся коричневой глыбы образовалось пустое пространство с впадинами, а сам он занимал пять футов вместо семи. Он попрежнему был горячим. Профессора достали молоток и долото и откололи еще один кусок, покрупнее. Теперь им удалось продолбить метеорит довольно глубоко, и они обнаружили, что структура камня неоднородна.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68730729) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.