Книга - Умм, или Исида среди Неспасенных

Умм, или Исида среди Неспасенных
Иэн М. Бэнкс


Эксклюзивная классика (АСТ)
По мнению членов довольно симпатичной на первый взгляд секты ласкентарианцев, чья вера представляет собой фантастическую смесь из самых разных религиозных традиций, божьи избранники рождаются на свет 29 февраля. Не исключение и никогда прежде не покидавшая секты внучка ее основателя Исида – юная, наивная и обаятельная барышня, обладающая к тому же даром Целительства.

Однако ситуация складывается так, что Исиде приходится отправиться в грешный «внешний» мир, пустившись на поиски бежавшей от собратьев кузины, намеченной на главную роль на предстоящем Празднике любви. Многое ли останется от ее всесокрушающей наивности к концу путешествия?…





Иэн Бэнкс

Умм, или Исида среди Неспасенных



© Iain Banks, 1995

© Перевод. Е. Петрова, 2022

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023


* * *




Глава 1


Я сидела у себя в комнате и читала.

В очередной раз перевернула страницу. Короткий шорох нарушил вечернюю тишину, и дрожащий отблеск свечи упал на изогнутый лист. Ни с того ни с сего у меня закружилась голова, и пальцы явственно ощутили, как от грубовато-шершавой, тонкой бумаги сквозь мою кожу проникают какие-то мощные токи, дурманящие сознание. На миг я будто лишилась рассудка, и в памяти, на фоне минувшего, возникла непрошеная картина самого первого совершенного мною Исцеления.

Дело было жарким летом, в один из тех душных, неподвижных дней, когда легкие тучки, накрывшие равнину и отдаленные холмы, того и гляди разразятся громом, а от каменных стен и голых утесов вот-вот повеет ласковым прогретым воздухом – стоит только подойти поближе. Мы с моим родным братом Алланом заигрались на опасном удалении от фермы и в столь же опасной близости от шоссе: выслеживали кроликов на полях и рыскали по кустам в поисках птичьих гнезд, но все без толку. Мне тогда стукнуло пять лет, Аллану – семь.

В тот день нам и попалась на глаза эта лисица: она лежала в свежескошенной траве под живой изгородью, тянувшейся вдоль раскаленного солнцем асфальта, по которому неслись легковые машины и тяжелые грузовики.

Зверек не двигался; на мордочке запеклась кровь. Аллан ткнул палкой в рыжий бок и заявил, что лиса давно сдохла, а я все смотрела, смотрела, смотрела – и убеждалась: она еще оживет. Сделав шаг вперед, я нагнулась, подняла ее с земли, прижала к груди и зарылась носом в мех.

Аллан брезгливо фыркнул: всякий знает, что у лисиц полно блох.

Но я чувствовала токи жизни, которые пронизывали и меня, и этого зверька. Во мне росло какое-то напряжение, ничем не напоминавшее сдерживаемую злость: оно проклюнулось, пустило ростки, зацвело, а потом хлынуло наружу, сверкнув ослепительным лучом бытия.

Животное вздохнуло и шевельнулось у меня в руках.

Через мгновение лиса уже заворочалась, и я опустила ее на прежнее место; она поднялась на ослабевшие лапы, вздрогнула и, с трудом ворочая головой, огляделась. При виде Аллана рыжая тявкнула и тотчас одним прыжком скрылась в канаве под живой изгородью.

Аллан, готовый зареветь (даром что мальчишка, да еще на два года меня старше), в ужасе вытаращил глаза. На скулах, под ушами задергались мышцы. Выронив палку, мой брат с дикими воплями бросился по колючей стерне в сторону фермы.

Я осталась одна – в неописуемом восторге.

Позже, много позже, оглядываясь на тот яркий миг детства с высоты более зрелого возраста, я во всех подробностях (так мне казалось) припомнила поднятую из травы лисицу и в тревоге задумалась: если мне присущ такой Дар, действует ли он на расстоянии?

… Головокружение отступило, перевернутая страница ровно улеглась на прочитанную. Дар памяти, который доступен всем и, конечно же, действует на расстоянии, вернул меня к настоящему и, хотя тогда это было мне невдомек, положил начало моей собственной истории.


* * *

Пора представиться: мое имя – Исида. Обычно меня называют Айсис или просто Ай. Я – ласкентарианка.


* * *

Начну по порядку – с того дня, когда мой дед Сальвадор, наш Основатель и Блюститель, получил письмо, давшее толчок разнообразным событиям, о которых я собираюсь здесь рассказать: это был первый день мая 1995 года, и все члены нашего Ордена уже вовсю готовились к Празднику любви, приходившемуся на конец месяца. Праздник этот, отмечаемый раз в четыре года, был чреват – для меня одной – особыми последствиями, которые не давали мне покоя; по этой причине я испытывала только облегчение и совершенно не печалилась оттого, что мне предстояло выйти за пределы Общины и совершить еженедельный поход в Данблейн, точнее, в тамошний собор, известный своим органом фирмы «Флентроп».

Наша обитель находится в излучине реки Форт, в нескольких милях от города Стерлинга, выше по течению. Река, возникающая из слияния мелких ручьев у самого Аберфойла, петляет, будто коричневый шнурок, случайно оброненный Создателем на древние пойменные земли, образующие восточный бок узкой шотландской талии. Русло изгибается и вьется в причудливых ужимках, то поворачивает назад, то рвется в сторону, соединяя низину Гарганнок на юге с длинной безымянной грядой приземистых, поименованных по отдельности холмов на севере (мне милее всего возвышенность Слаймабэк – одно название как звучит!); река, постепенно расширяясь, протекает через Стерлинг и змеится дальше, до Аллоа, где становится полноводной, как море.

В наших краях река достигает изрядной глубины, но не подвержена действию приливов; когда нет дождей, течение ровное; вода частенько становится илистой, но русло при всем том неширокое – любой мальчишка добросит камень с одного скользкого, заросшего тростником берега до другого.

Возвышенный мыс, на котором мы живем, зовется Верхне-Пасхальное Закланье. Особняк, сооруженный в викторианскую эпоху, фермерский дом, сложенный еще раньше, надворные постройки, сараи, навесы и оранжереи, а также многочисленная заброшенная техника, в которой при необходимости можно устроить спальню, склад или парник, – все это хозяйство размещается на одной половине из пятидесяти с лишним акров, ограниченных речной излучиной; вторую половину занимают два выпаса для коз, обнесенный стеной яблоневый сад, сосновый лес, лиственная роща, а на самом берегу, где старинное имение спускается к воде, среди илистых впадин привольно разрослись травы, кусты, камыши и гигантский бурьян.

В Общину можно попасть с южной стороны, по железному арочному мосту, на двух главных опорах которого просматривается неопознанный герб и дата: 1890. Когда-то по мосту свободно ездил трактор (сама видела фотографии), но теперь деревянное перекрытие сильно прогнило, а кое-где сквозь изъеденные балки даже виднеются бурые водовороты. Узкий настил из грубо сколоченных досок служит пешеходной дорожкой. По другую сторону моста, как раз напротив Общины, стоит на высоком берегу, в окружении стайки платанов, небольшой дом с башенкой – там проживает мистер Вудбин с дочерью Софи. Мистер Вудбин работает у нас садовником, но дом принадлежит ему на правах собственности: поместье Верхне-Пасхальное Закланье было даровано моему деду и в его лице всей Общине покойной женой мистера Вудбина, с той лишь оговоркой, что дом с башенкой сохраняется за дарительницей и ее наследниками. Шутки ради я величаю Софи укротительницей львов, хотя официально ее должность называется «смотритель». Работает она в сафари-парке, расположенном в нескольких милях за полями, недалеко от Доуна.

За домом Вудбинов петляет среди зарослей никчемная подъездная аллея. Ее охраняют высокие, накрепко скованные ржавчиной ворота, у которых, на покрытой гравием полукруглой площадке, Софи оставляет свой «моррис-майнор», когда приезжает домой; здесь же паркуется почтальон, доставляющий корреспонденцию. На подъездную аллею можно попасть через неприметную калитку сбоку от ворот.

С северной стороны, где шнурок извилистого речного русла почти смыкается сам с собой, пригорок сбегает к заброшенной железнодорожной ветке Драймен – Бридж-оф-Аллан, а там стена буйных зарослей отделяет нас от главной части общинных угодий – ровного лоскутного одеяла плодородных орошаемых земель площадью в две тысячи акров. Через железнодорожное полотно перекинут шаткий пешеходный мостик, оставшийся с прежних времен; мой путь к собору в то солнечно-туманное утро понедельника предстояло начать именно здесь, но перво-наперво полагалось совершить утреннюю трапезу.


* * *

Средоточием нашей мирской жизни служит длинный деревянный стол в кухонной пристройке старого фермерского дома, где в печи полыхает открытое пламя – вечный огонь домашнего очага. Печка темным пятном прикорнула в углу, как старая сонливая собака, от которой исходит тепло и уютный запах псины. В это время года кухня по утрам освещается трепетными солнечными лучами, проникающими сквозь широкие окна пристройки; здесь толчется масса народу – мне даже пришлось перешагнуть через Тэма и Венеру, которые устроились с игрушечным деревянным паровозиком прямо у порога. Стоило мне войти, как они подняли головы.

– Светлейшая Айсис! – напевно выговорил Тэм.

– Ветлейся Ай-Сись! – пролепетала младшая.

– Брат Тэм, сестра Венера, – приветствовала я малышей, кивая им с преувеличенной торжественностью.

Они смущенно захихикали, а потом вернулись к игре.

Брат Венеры, Питер, спорил со своей матерью, сестрой Фионой, выясняя, не сегодня ли банный день. Они тоже на время прервались, чтобы со мной поздороваться. С порога двери, ведущей во двор, мне кивнул брат Роберт, который раскуривал трубку, перед тем как пойти в конюшню, цокая подбитыми сапогами по каменным плитам. Вокруг стола с визгом и воплями носились Клио с Флорой: Клио вооружилась деревянным половником и пыталась догнать старшую сестру, а следом, выпучив глаза и свесив длинный розовый язык, трусил наш колли по кличке Матрос. («Дочки…» – пыталась урезонить девочек их мать, Гея, и даже оторвалась от шитья праздничных флажков, но при моем появлении не забыла пожелать мне доброго утра. Самая младшая из ее дочерей, Талия, стояла тут же, на лавке, что-то лопотала и хлопала в ладошки, глядя на расшалившихся сестер.) Девчонки с криком бежали прямо на меня, пес перебирал лапами по кафельным плитам, и я попятилась к теплой металлической печке, выкрашенной в черный цвет.

По замыслу печь была рассчитана на твердое топливо, но теперь топится метаном, который поступает из баллонов, скрытых под землей во дворе. Если огонь с подвешенным сверху гигантским закопченным чайником – это наша неугасимая святыня, то печь – алтарь. Так повелось, что за печью следит моя двоюродная тетка по имени Каллиопа (свои зовут ее Калли) – смуглая, крепко сбитая, глуповатая с виду женщина; у нее сумрачные черные брови и стянутый на затылке сноп не тронутых сединой, черных как смоль волос, хотя ей уже стукнуло сорок четыре. У Калли чисто азиатская внешность: можно подумать, ей не достались европеоидные гены моего деда.

– Гайя-Мари, – обратилась она ко мне, подняв голову от стола. (Калли всегда называет меня по первой части моего полного имени.)

По доске так и сновал ее начищенный до блеска нож для овощей. Калли выбралась из-за стола и поцеловала протянутую мной руку, но тут же нахмурилась, заметив, дорожную куртку и шляпу.

– Никак уже понедельник? – Качая головой, она вернулась на лавку.

– Конечно, – подтвердила я, опуская шляпу на стол, и положила себе порцию каши из чугунка.

– Сестра Эрин уже позавтракала, Гайя-Мари. – Калли продолжала крошить овощи. – Просила передать, что тебя вызывает Основатель.

– Понятно, – сказала я. – Спасибо.

Сестра Анна, которая дежурила за завтраком, оставила решетку для тостов над огнем и стала хлопотать вокруг меня: полила кашу ложечкой меда, проследила, чтобы мне достались два поджаренных ломтика хлеба с маслом и сыром, и мгновенно подала крепкий чай. Я поблагодарила и присела рядом с Касси. Напротив сидел ее брат-близнец, Пол. Они расшифровывали кривую телефонных разговоров.

Эти видные собой близнецы – старшие дети Калли; от матери они унаследовали восточную смуглость, а от отца, которого зовут брат Джеймс (он приходится мне дядей; в последние годы миссионерствует в Америке), – саксонские черты лица. Мы с близнецами ровесники, нам по девятнадцать лет. Когда я села, они тут же вскочили. Торопливо дожевав хлеб с маслом, оба сказали: «Доброе утро» – и возобновили свое занятие: развернули внушительную распечатку, вынутую из самописца, и стали подсчитывать на графике пики, преобразовывать их в точки-тире и группировать так, чтобы получались буквы.

График обычно приносит кто-нибудь из детей: они каждый вечер бегают за ним к Вудбинам. На протяжении нескольких лет это было моей обязанностью: как-никак близнецы на полгода старше, и хотя я – Богоизбранница, меня воспитали надлежащим образом, в строгости и благочестии, а также приучили к смирению, заставляя выполнять несложные повседневные дела.

С наслаждением вспоминаю, как я ходила за этой распечаткой. Конечно, в ненастную погоду тащиться через железный мост – радости мало, особенно в непроглядную зимнюю тьму, с раскачивающимся на ветру фонарем в руке, да еще когда под ногами гнилые доски, а внизу – черная река; зато у Вудбинов меня обычно ждала награда в виде чашки чая с конфетой или печеньем. Посещение их дома само по себе было сказкой: в каждом углу горели яркие электрические лампочки, а старенькая радиола наполняла гостиную звуками радиопередач или музыкальных записей (кстати, мистер Вудбин, который, так сказать, сочувствует нам в вопросах веры, принципиально не покупает телевизор – здесь он идет навстречу моему деду, который не приемлет напичканный электроникой мир).

Мне всегда наказывали не задерживаться у них в доме, но, как и все прочие, кого посылали за распечаткой, я не могла противиться соблазну: каждый раз меня тянуло войти в этот яркий, заманчивый свет и послушать незнакомую, далекую музыку, разрываясь от смешанного чувства неловкости и завороженности, которое охватывает молодых ласкентарианцев при встрече с современной техникой. Кстати, именно здесь я познакомилась с Софи Вудбин, которая стала, можно сказать, моей лучшей подругой (даже более близкой, чем кузина Мораг), хотя живет среди Слабых Духом и принадлежит, как выражается мой дед, к «полуспасенным».

Касси отчеркнула следующую группу сигналов и взглянула на высокие часы, задвинутые в угол.

Почти шесть утра. Если в распечатке не обнаружится ничего срочного, брат Малькольм вот-вот призовет близнецов на поле, где уже трудилось человек двенадцать членов нашего Ордена. В дальнем конце стола сгрудились первоклашки: они с набитыми ртами списывали друг у друга домашнее задание, чтобы управиться к тому времени, когда придется, по звонку брата Калума, бежать в особняк на уроки. Ребята постарше, думаю, еще спали: до автобуса, который отвозил их в Киллеарн, в гимназию «Герхардт», оставалось целых полтора часа. Астар, родная сестра Калли, по обязанности следила, чтобы каждый застелил постель и сдал белье в стирку, а ее сын Индра в такое время обычно занимался водопроводными или столярными работами, если не присматривал за брожением праздничного эля, который дозревал в пропахшей хмелем пивоварне – это сарай за изгородью, куда упирается западный угол двора. Мой старший брат Аллан почти наверняка уже сидел в общинной конторе, также разместившейся в особняке, – занимался бухгалтерией фермерского хозяйства и поручал сестре Бернадетте и сестре Аманде отпечатать письма.

По окончании завтрака я отдала посуду брату Джайлсу, который дежурил по кухне, сказала всем общее «до свидания» (сестра Анна опять засуетилась и стала совать мне в карман яблоко и два куска пакоры с хаггисом, завернутых в вощеную бумагу) и направилась через двор к особняку. Утренняя дымка почти рассеялась и не застила голубое небо. Из прачечной валил пар; сестра Вероника, тащившая на бедре тяжелую корзину с бельем, окликнула меня и помахала рукой. Я помахала в ответ ей, а заодно и брату Артуру, который держал одну из наших лошадей клейдесдальской породы, пока брат Роберт и брат Роберт Б. прилаживали упряжь.

Мужчины подозвали меня взглянуть на конягу. Этот тяжеловоз-клейдесдаль по прозванию Дабби отличается уникальной статью и столь же уникальной ленью. Два Роберта опасались, что конь захромал, но не были уверены.

У меня есть подход к зверью, равно как и к людям, и если можно говорить о том, что в Общине на меня возложены хоть какие-то обязанности, то они состоят в исцелении некоторых болячек, увечий и недугов – как у четвероногих, так и у двуногих.

Мы распрягли коня и немного поводили по кругу; я похлопала его по бокам, взяла в ладони крупную морду, потерлась щекой, поговорила; из черно-розовых ноздрей на меня пахнуло сладковатым запахом сена. В конце концов Дабби кивнул, высвободился и задрал голову, оглядываясь вокруг.

– Как огурчик! – засмеялась я и поспешила в особняк.

Это, конечно, очень громкое название для того жилища, что поставил на месте старого дома отец мистера Вудбина в начале прошлого века. В отличие от первоначальной постройки из грубых, неотесанных каменных глыб, он сложен из аккуратных розово-серых плит песчаника и не нуждается в побелке; в нем три этажа и много света. Лет шестнадцать назад от него остались только стены – тогда при пожаре погибли мои родители, но позднее мы его отстроили заново.

В вестибюле, стоя на четвереньках, натирали полы двое крепких светловолосых американцев: брат Элиас и брат Хэрб. В воздухе витал чистый, горьковатый запах мастики. Элиас и Хэрб – новообращенные: узнав о нашей Общине от брата Джеймса, миссионера, они перебрались сюда жить. Подняв лица, оба сверкнули широкими, идеально белозубыми улыбками, за которые, как они нам рассказали (мне даже показалось, не без гордости), родители каждого выложили не одну тысячу долларов.

– Исида… – начал Элиас.

– Светлейшая, – прыснул Хэрб, не сводя с меня глаз.

Я тоже улыбнулась и сделала знак Элиасу продолжать.

– Светлейшая Исида, – ухмыльнулся Элиас, – не соизволишь ли ты пролить немного света в скудные, запудренные мозги нашего брата, дабы он постиг взаимосущностную природу души и тела?

– Попытаюсь, – ответила я, подавляя вздох.

Создается впечатление, что Элиас и Хэрб ни на минуту не прекращают дискуссии о тонкостях ласкентарианского вероучения; их заносит в такие дебри, где уже бесполезно искать смысл (в то же время должна признаться, что испытываю некоторое удовлетворение, когда у моих ног два прекрасных образчика калифорнийской мужественности, да еще на пару лет старше меня, ловят каждое мое слово).

– В чем именно, – спросила я, – состоит предмет спора?

Элиас махнул желтой тряпкой в сторону приятеля.

– Да вот, брат Хэрб утверждает, что при полном отказе от Ереси Размера душа, или, во всяком случае, та ее часть, которая воспринимает Глас Божий, с успехом превращается в костяк верующего. Но для меня, например, самоочевидно, что…

И так далее и тому подобное. Ересь Размера зародилась в те времена, когда первые из дедушкиных последователей, ошибочно истолковав его учение о физической сущности души, решили, что у высокого и мощного человека больше возможностей для приема божественных сигналов, а следовательно, кто достигнет самого внушительного размера, тот и услышит Глас Божий. По-видимому, на учеников подействовало то обстоятельство, что Сальвадор в прежние годы сильно раздался, отчего приобрел вальяжность и значительность, – таким они и узнали нашего Основателя; им было невдомек, что он прибавил в весе исключительно благодаря своей внутренней умиротворенности, а также – выдающимся кулинарным способностям своих жен. Если бы его приверженцы увидели старые фотографии, на которых Сальвадор выглядит просто заморышем (именно таким он и появился на пороге у сестер), они бы не впали в такое заблуждение.

Пока Элиас и Хэрб вели спор, я кивала, храня терпение, а сама исподтишка разглядывала обшитый деревом вестибюль.

На отполированных до блеска стенах широкой лестницы у нас развешены картины и одна вставленная в раму афиша. Среди картин – портрет нашей благодетельницы, покойной миссис Вудбин, и несколько пейзажей Внешних Гебридских островов, а вот лилово-красная афиша двухлетней давности, зазывающая в какой-то лондонский «Ройял-фестивал-холл», – это почти крамола (учитывая дедушкино отношение к средствам массовой коммуникации). Программа концерта включала произведения для инструмента под названием баритон, а исполняла их звезда мировой музыкальной сцены Мораг Умм; и если дед Сальвадор терпит такой образчик вызывающе современной полиграфии у себя в святая святых, одно это служит мерилом его любви и гордости. В конце месяца кузина Мораг, жемчужина в короне нашей артистической миссионерской деятельности, ожидалась на Празднике любви в качестве почетной гостьи.

Наш Орден небогат (кстати, многих подкупает, что мы не требуем от своих приверженцев ничего, кроме веры, соблюдения обрядов и – если кто решает поселиться вместе с нами – добросовестной работы; денежные пожертвования вежливо отклоняются), но мы полностью себя обеспечиваем, а ферма с лихвой покрывает насущные потребности, и наш Основатель щедро направляет ежегодные излишки средств на поддержание миссионерства. За последние годы брат Джеймс в Америке и сестра Нита в Африке спасли немало душ, а теперь мы возлагаем надежды на брата Топека, который учится в Университете Глазго и готовится стать нашим посланником в Европе, – по завершении курса наук ему останется только получить напутствие Сальвадора. Кузина Мораг не занимается миссионерством в полном смысле слова, но мы полагаем, что ее всемирная слава баритонистки в сочетании с принадлежностью к нашей вере поможет обратить людей к истине.

Во время последнего Праздника любви Мораг изъявила желание более активно участвовать в предстоящих торжествах, и мы были счастливы, когда пару лет назад узнали, что она познакомилась в Лондоне с достойным молодым человеком и собирается вступить с ним в брак на ближайшем Празднике.

Когда и Элиас, и Хэрб обосновали свои мнения, я напустила на себя глубокомысленный вид и постаралась ответить как можно убедительнее; спор у них, как всегда, вышел ни о чем, а возник из-за незначительных, но в равной степени ошибочных расхождений в трактовке дедова учения. Все ответы, заверила я, можно найти в «Правописании», надо только как следует его проштудировать. Оставив их в полном недоумении, я резво взбежала на второй этаж, пока у них не возникло новых вопросов (правда, вопросы возникали в любом случае, и мне оставалось только надеяться, что друзья перейдут в другое помещение – или, если повезет, на другую работу, желательно подальше от дома, – пока я не спущусь).

Слева от лестничной площадки, из одной спальни, переоборудованной под контору, доносился грохот старенькой пишущей машинки «ремингтон». Поднявшись по скрипучим ступенькам, я различила голос моего братца Аллана. В какой-то момент он умолк, потом произнес что-то еще. Не успела я дойти до двойных дверей, ведущих в дедушкины покои, как из конторы высунулась круглая, разгоряченная физиономия сестры Бернадетты в обрамлении рыжих кудряшек.

– Ай… э… Светлейшая Исида, брат Аллан просит тебя на пару слов.

– Вообще-то мне некогда. – Вцепившись в дверную ручку, я уже сняла дорожную шляпу и стучалась в дедушкины покои.

– Буквально на…

Тут дверь распахнулась, и сестра Эрин, высокая, седеющая, строго-элегантная, будто и не ложилась спать, посторонилась, чтобы меня впустить, удостоив из-за порога подобием улыбки обескураженную сестру Бернадетту.

– Доброе утро, Светлейшая Исида, – произнесла она, жестом указывая в сторону дедушкиной спальни. – Надеюсь, ты не хвораешь?

– Доброе утро, сестра Эрин. Нет, не хвораю. – Пробираясь между диванами, стульями и столами, я ступала по натертому паркету в сопровождении сестры Эрин и слышала, как снаружи, за перегородкой, отделяющей дедушкину кухню, прозвенел звонок: это брат Калум созывал детей на уроки. – А ты как себя чувствуешь?

– Сносно, – ответила сестра Эрин со вздохом, подразумевающим тяжкие муки. – Твой дед почивал безмятежным сном; затем получил легкий завтрак.

(Сестра Эрин всегда говорит о дедушке так, словно возносит его на трон и тут же низводит до положения смертника; нет, я понимаю, он, с одной стороны, сам поощряет верноподданнические чувства, а с другой стороны, в свои семьдесят пять лет не может рассчитывать оставаться с нами вечно, но все же…)

– Что ж, это хорошо, – выдавила я, привычно теряясь от высокопарных речей.

– Полагаю, он уже принял ванну. – Эрин забежала вперед и с натянутой улыбкой распахнула дверь во внутренние покои: – Марджори, Эрика! – сухо окликнула она, принимая у меня сброшенные башмаки.

За дверью начиналась лесенка, которая вела на дедушкино ложе, составленное из шести двуспальных кроватей, крепко-накрепко сбитых с двумя односпальными; место оставалось лишь для высокого ночного столика, задвинутого в дальний угол. На поверхности ложа всегда громоздится множество перин и одеял да еще несколько десятков подушек и валиков всевозможных форм и размеров. Шторы еще были задернуты, в полумраке это спальное место напоминало рельефную карту горной страны. На единственной полке, которая тянется вкруговую по стенам, были во множестве расставлены ароматические свечи, причем некоторые еще дымились. Я остановилась перед полуоткрытой дверью, из-за которой доносились голоса и бульканье воды.

Круглая дедова купальня с помостом оборудована в просторной ванной комнате позади гардеробной, которая, в свою очередь, располагается за спальней. Этот бассейн, созданный руками брата Индры, занимает одну половину ванной комнаты, а во второй половине уместились обычная ванна, душевая кабина, раковина, унитаз и биде; вода поступает из стоящей на чердаке цистерны, куда нагнетается из реки посредством водяного колеса (оно, по словам Индры, сделано по древнесирийским чертежам) и лабиринта труб через различные фильтры, включая наклонную камышитовую плиту; в этой системе задействованы работающий на метане насос, установленные на крыше солнечные батареи и, наконец, газовый кипятильник непосредственно над этим помещением.

– Светлейшая Исида! – хором пропели сестра Марджори и сестра Эрика.

Марджори, которая на три года старше меня, и Эрика, которая на год меня младше, обе в нежно-розовых сорочках, осушали купальню полотенцами.

– Доброе утро, сестры, – кивнула я.

Я прошла через двойные двери в роскошное благоухающее помещение, получившее у деда название «Когитарий»; это настоящий висячий сад, устроенный на перекрытии актового зала, где у нас проходят собрания и службы. В «Когитарии» воздух был еще более жарким и влажным, чем в ванной комнате.

Мой дед, Его Святейшество Благословенный Сальвадор-Уран Один Диевас Брахма Моисей-Мохаммед Мирза Умм Ласкентарийский, Возлюбленный Основатель Ласкентарианского Культа Богоизбранных Первый, он же Наместник Создателя на Земле (явно не стеснявшийся брать себе дополнительные духовные имена и титулы), дремал в дальнем конце висячего сада: нежась в солнечных лучах, он восседал в жестком плетеном кресле; к его ногам вела шахматная дорожка, выложенная между папоротниками, филодендронами и бромелиадами. Дед, как всегда, был облачен в белую ризу. Уже высушенная седая грива курчавых волос смыкалась с густой седой бородой, образуя вокруг головы нимб, который, казалось, излучал сияние в неярком утреннем свете. Глаза его были закрыты. Я ступала по плитам, и пальмовые листья с легким шорохом щекотали мне руки. Дед открыл глаза. Он поморгал и, завидев меня, расцвел улыбкой:

– Как поживает моя любимая внученька?

– Отлично, дедушка, – сказала я. – А ты как?

– Старею, Исида, – ответил он, все так же улыбаясь. – А в остальном неплохо. – Его голос звучал мягко и зычно.

В свои годы дед все еще импозантен, сохраняет властное, львиное выражение лица и гладкую кожу, которая сделала бы честь мужчине вдвое моложе. Единственный его изъян – это клиновидный шрам на лбу, традиционный знак нашего Ордена. В низком бархатном голосе, который, кстати, перекрывает все прочие голоса во время нашего вольного «пения на язы`ках», безошибочно распознается шотландский говор, хотя временами пробивается аристократический английский акцент, а гласные нет-нет да и приобретают американскую гнусавость.

– Будь благословен, дедушка, – сказала я и совершила наше Знамение: подняла правую руку ко лбу и произвела – как бы это сказать – медленное постукивание.

Сальвадор степенно кивнул и указал на низкую деревянную скамеечку у себя в ногах.

– И ты, Исида, будь благословенна. Спасибо, что зашла проведать старика. – Он с трудом положил правую руку себе на затылок и содрогнулся. – Шея замучила.

– Ага, – поняла я.

Положив шляпу на скамеечку, я встала у него за спиной и начала делать массаж. Дед свесил голову, а я разминала ему мышцы, скользя ладонями по гладкой, тронутой загаром коже.

В неярком дневном свете, проникавшем сквозь двойной фильтр тумана и стекла, я касалась дедушкиных плеч и шеи; массаж сменился простым наложением рук. Во мне нарастал странный зуд – предвестник моих способностей; он пробирал меня до костей и покалывал пальцы, напоминая, что Дар целительства по-прежнему при мне.

Честно скажу, в таких случаях я несколько раз проверяла, действует ли этот Дар на расстоянии: мои руки зависали над больным животным или над пораженным органом – мне хотелось выяснить, можно ли достичь целительного воздействия бесконтактным способом. Результаты были, как выражался в свое время мой учитель физики, однозначно неоднозначными. О животных просто не могу ничего сказать; что до людей – те хоть сообщают, что ничего не чувствуют, а в глубине души уверены, что для достижения эффекта требуется касание. Я всегда стеснялась признаваться в истинной причине своего интереса к этому вопросу.

– Вроде отпускает, – через некоторое время сказал дед.

С глубоким вздохом я положила ладони ему на плечи:

– Помогло?

– Очень даже, – отозвался он, поглаживая мою руку. – Спасибо, милая. Теперь посиди со мной.

Убрав со скамеечки шляпу, я опустилась на деревянное сиденье.

– Итак, собираемся поиграть на органе? – спросил он.

– Да, дедушка, – подтвердила я.

Он задумался, а потом важно закивал.

– И это хорошо. Непременно следует заниматься любимым делом, Исида. – Подавшись вперед, он опять погладил меня по руке. – Тебе дарована большая роскошь в виде подготовительного срока, чтобы ты могла служить Ордену, когда меня не станет…

– Что ты, дедушка… – запротестовала я, испытывая неизбежную в таких случаях неловкость.

– Ну, ладно, ладно. – Он не переставал гладить меня по руке. – Чему быть, того не миновать, Исида; я готов – уйду с легкой душой, когда пробьет мой час… но сейчас речь о том, чтобы ты с толком использовала это время – не все же тебе постигать науки да просиживать над книгами…

Я вздохнула и терпеливо улыбнулась. Эти доводы звучали уже не раз.

– … нужно пожить так, как заведено у молодежи, раз имеется такая возможность, – просто пожить, Исида. Поверь, ты еще успеешь взвалить на себя всяческие заботы и обязанности; не хочу, чтобы в один прекрасный день ты проснулась с мыслью, что ответственность за Орден и Общину лежит на твоих плечах, а у тебя смолоду даже не было случая насладиться земными радостями. Улавливаешь?

– Улавливаю, дедушка.

– Эх, много ли ты понимаешь? – Его зрачки сузились. – У каждого из нас, Исида, бывают себялюбивые, если не сказать животные порывы. Их приходится держать в узде, но иногда не вредно дать слабину. Если все время сдерживаться – добра не жди. В будущем из тебя получится более рассудительный и бескорыстный предводитель Ордена, если сейчас ты сможешь себя чуток побаловать.

– Не спорю, дедушка. – Я изобразила подкупающую улыбку. – Однако себялюбие проявляется по-разному. Вот я, например, без зазрения совести потакаю себе тем, что часами просиживаю в библиотеке и хожу играть на органе.

Он глубоко вздохнул, ухмыльнулся и покачал головой.

– Ну, так и быть, только помни: земные удовольствия тебе не заказаны. – Его рука снова погладила мою. – Всегда об этом помни. Мы не чураемся счастья, мы ценим веселье и любовь. Ты просто обязана вкусить безоглядного наслаждения. – Оставив в покое мою руку, он демонстративно осмотрел меня с головы до ног. – Созрела, девушка, – сообщил он. – Прямо кровь с молоком. – Кустистые седые брови изогнулись дугой. – Скорей бы Праздник, а? – Он подмигнул.

Под пристальным взглядом Благословенного Сальвадора я отчаянно вздернула подбородок.

Думаю, рано или поздно мне придется описать свою внешность, и сейчас вполне подходящий момент, чтобы с этим покончить раз и навсегда. Рост несколько выше среднего, телосложение не хлипкое, но и не плотное. Обычно хожу с короткой стрижкой, но если волосы отрастить, они будут совершенно прямыми. Волосы, кстати, на удивление светлые, учитывая мой цвет кожи, который примерно отражает соотношение кровей три к одному (хотя в минуты самолюбования приятно думать, что от бабушки Аасни, скуластой красавицы гималайского происхождения, мне досталось чуть больше положенного); глаза большие, голубые; нос маловат, губы чересчур полные. Если не делать над собой усилия, рот почему-то остается слегка приоткрытым, даже видны ничем не примечательные передние зубы. Вроде бы раньше я отставала в физическом развитии, но теперь наконец все наладилось. Грудь, к моему несказанному облегчению, не отличается особой пышностью; талия осталась тонкой, а бедра слегка раздались. В результате уже целый год никто не говорит (по крайней мере, в глаза), что у меня мальчишеская фигура, – и на том спасибо.

На мне была белая блуза (застегнутая, как положено, наизнанку), узкие черные брюки и удлиненная дорожная куртка, которая неплохо сочетается с широкополой шляпой. Когда я так одеваюсь, мой братец Аллан дразнит меня проповедницей.

– Конечно, мы все с нетерпением ждем Праздника, дедушка, – ответила я.

– И это хорошо, рад слышать, – сказал он. – Стало быть, отправляешься в Данблейн?

– Да, дедушка.

– Вечерком зайдешь? У меня созрели кое-какие формулировки.

– Непременно зайду.

Я помогала ему в составлении окончательного (как мы все полагали) текста нашей священной книги под названием «Ласкентарианское Правописание», в которую с небесного благословения непрерывно вносились поправки аж с тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда дедушка только-только начал свою деятельность.

– Вот и славно, – сказал он. – Ну, желаю приятного… уж не знаю, как и назвать такое занятие, когда бренчат на органе, – заулыбался он. – Ступай с Богом, Айсис. И не любезничай с незнакомцами.

– Спасибо, дедушка. Постараюсь.

– Я не шучу. – Он вдруг нахмурился. – Меня в последнее время не оставляют предчувствия… насчет репортерской братии. – Его губы нервно дрогнули.

– Тебе было видение, дедушка? – спросила я, стараясь не выдать своего интереса.

Изначально видения играют огромную роль в нашей вере. Первое видение посетило деда сорок семь лет назад: точнее, это была целая череда видений, которые на раннем этапе помогли нашей Церкви справиться со многими превратностями судьбы. Мы безраздельно доверяли и радовались видениям нашего Основателя, хотя с годами они потускнели и сделались весьма редкими: возможно, виной тому – он и сам это признавал – был его возраст.

У него на лице мелькнула досада, которая тут же сменилась задумчивостью.

– Я бы не рискнул назвать это видением и уж тем более откровением, – произнес он. – Простое предчувствие, понимаешь?

– Понимаю. – Мне хотелось его успокоить. – Не сомневайся, я буду осмотрительна.

– Умница, – похвалил он.

Взяв шляпу, я покинула «Когитарий». Сестры уже вышли из ванной, полностью обсохшие и благоухающие свежестью. Я миновала гористый пейзаж спальни, приблизилась к выходу из этого полумрака и у порога прихожей подхватила с полу свои башмаки.

– Как он сегодня? – спросила сидевшая за конторкой Эрин, пока я завязывала шнурки.

Она покосилась на мою обувь с таким видом, будто заметила какую-то гадость, прилипшую к подошвам.

– По-моему, в бодром расположении духа, – сообщила я и получила одобрение в виде ледяной улыбки.


* * *

– Ай, здорово! – бросил Аллан, выходя на площадку одновременно со мной, только с противоположной стороны.

Мой старший брат высок ростом и хорошо сложен; у него соломенные волосы и светлая кожа, цвет глаз – как у меня, но взгляд более пронзительный. Широкоскулое лицо, самоуверенная усмешка. Глаза обычно стреляют по сторонам: он, допустим, ведет беседу, подкупающе улыбается, но не смотрит перед собой и лишь изредка встречается с вами взглядом, желая проверить, внимательно ли его слушают; впрочем, если ему нужно убедить собеседника в искренности своих намерений, он начинает буквально сверлить его взглядом. Аллан уверяет, будто покупает себе одежду, как и все мы, на благотворительных распродажах в Стерлинге, хотя можно только гадать, как он откапывает там безупречные костюмы-тройки и шикарные блейзеры, которые сидят на нем как влитые. Но надо отдать ему должное: отправляясь вместе с нами за пределы Общины, он, несмотря на нелицеприятные подозрения в тщеславии, всегда выбирает скромную, поношенную деревенскую одежку. В то утро на нем были «вареные» джинсы со стрелкой, рубашка в клетку и твидовый пиджак.

– Доброе утро, – отозвалась я. – Берни сказала, у тебя ко мне дело.

Аллан с улыбкой передернул плечами:

– Так, ничего особенного. – Он двинулся за мной вниз по лестнице. – Просто до нас дошли слухи, что тетушка Бриджит не собирается возвращаться к Празднику. Вот я и подумал: может, ты должна об этом упомянуть.

– Вот как? Да, жаль, что она не приедет. Но ты сегодня увидишься с дедом, сам ему и скажешь.

– Сказать-то скажу, но от тебя он такие известия воспринимает лучше, согласись. Ты же его любимица, правда? Так ведь, Ай?

На нижней ступеньке он ткнул меня локтем в бок и с хитрецой ухмыльнулся. В прихожей по-прежнему пахло мастикой, а пол блестел, словно каток; Элиас и Хэрб уже ушли.

– Тебе виднее, – ответила я.

Он придержал дверь, пропуская меня вперед, и мы вышли во двор. Аллан застегнул твидовый пиджак.

– В Данблейн собралась?

– Да, а что?

– Так, ничего. – Мы ступали по мокрым булыжникам. Аллан вглядывался в туманную дымку. – Пройдусь-ка до ворот, – сказал он. – Подсоблю тому, кто за почтой пошел. – Он поправил замявшуюся манжету и пояснил: – Сегодня доставят объемистые пакеты. Может, даже большую коробку.

Все необходимое мы выписываем по каталогу; о причинах – кому-то они покажутся странными – скажу позже. Что касается походов за почтой, здесь тоже есть свои тонкости и подводные течения.

Посреди двора мы остановились лицом друг к другу.

– А… как подвигается редактирование? – поинтересовался Аллан.

– Своим чередом, – ответила я.

– Исправлений много? – спросил он, едва заметно понизив голос, и невольно покосился в сторону особняка.

– Умеренно.

Аллан задержал на мне взгляд: видимо, хотел уколоть саркастической репликой, но передумал.

– Видишь ли, тут такое дело… – с усилием выговорил он, – кое-кто… кое-кто из наших слегка беспокоится, как бы старик чего-нибудь не учудил.

– Можно подумать, речь идет о наследстве, – улыбнулась я.

– Ну, – протянул Аллан, – во всяком случае, о наследии, так ведь? А это, по-моему, всех касается.

– Разумеется, – подтвердила я. – Но говорю же, изменений не так уж много – в основном уточнения. До сих пор мы с ним разбирали ложные сигналы и ранние стадии ересей; теперь ему хочется вскрыть первопричину.

Аллан сложил руки на груди, а вслед за тем прикрыл рот ладонью.

– Так-так. – Он призадумался. – Думаешь, к Празднику закончите?

– Дед рассчитывает управиться. Я тоже.

Мой брат сверкнул внезапной улыбкой:

– Это обнадеживает, верно?

– Пожалуй.

– Отлично. Что ж…

– До вечера, – сказала я. – Бог в помощь.

– И тебе того же. – С растерянной улыбкой он отошел в сторону.

А я развернулась и пошла своим путем, оставив позади нашу Общину.




Глава 2


Главные строения усадьбы Верхне-Пасхальное Закланье расположены в виде буквы «Н» с дополнительной перекладиной-стеной наверху; из внутреннего отсека я вышла через калитку в открытый двор, где кудахтали и молотили клювами по земле куры, а из кузницы брата Индры (я поискала его глазами, но не увидела) доносился свист кузнечных мехов. За хлевами и амбарами торчат экспонаты из нашей коллекции давно бездействующих средств передвижения: полдюжины допотопных автобусов, один двухэтажный омнибус, четыре мебельных фургона, пара грузовиков, с десяток фургонов разной вместимости и даже одна заслуженная пожарная машина с медным колоколом. Все это простояло здесь лет двадцать и вросло в землю среди сорняков и травы, да так, что ни тягачом, ни танком не вытянешь, тем более что от шин и колес не осталось и следа, а оси проела ржавчина. В этих машинах зимуют теплолюбивые растения, которым не хватает места в оранжереях, что к югу от главных строений, а кроме того, здесь всегда находится дополнительное место для отдыха и ночлега или просто для сушки белья. А уж малышне там настоящее раздолье.

Чтобы попасть в поля, надо пройти под старым однопролетным мостом, по которому раньше ходили поезда; я свернула с дороги и вскарабкалась на заросшую травой насыпь.


* * *

Через железнодорожную насыпь неторопливо переваливались пышные волны золотистой дымки, меняющие свои очертания в прохладном свете утреннего солнца; сквозь них проглядывали наши пастбища и пшеничные поля. В туманной дали несколько Спасенных, рывших канаву, прокричали мне приветствие и помахали; я сняла шляпу и помахала им в ответ.

По пути на меня снизошло привычное чувство спокойствия и отстраненности, которое на этот раз казалось еще более ощутимым – наверное, благодаря этой светящейся, переменчивой дымке, отгородившей меня и от Общины, и от внешнего мира.

Мои мысли то и дело возвращались к деду Сальвадору и его предостережениям насчет журналистов. Интересно, насколько серьезно он это говорил. Я никогда не сомневалась, что наш Основатель – незаурядный и мудрый человек, наделенный проницательностью, которая по праву ставит его в один ряд с великими пророками древности; однако, по его словам, у Бога есть чувство юмора (достаточно поглядеть на Человека, венец творения!), и мой дед не прочь об этом напомнить, а мы терзаемся: принимать это всерьез или нет? Впрочем, кое-кто склонен еще больше доверять пророку, если тот сам признает, что порой над нами подтрунивает.

Нужно сказать, со дня основания нашей веры мой дед испытывает болезненную неприязнь к средствам массовой информации. Как ни досадно, пресса, наряду с некоторыми государственными институтами, зачастую не дает себя игнорировать. Многие приметы современной жизни можно просто не замечать (например, не любишь магазины – никто тебя туда силком не потащит), а вот репортеры, полицейские или социальные работники любого из-под земли достанут, был бы предлог.

Пожалуй, хуже всего дело обстояло в начале восьмидесятых, когда газеты опубликовали серию так называемых разоблачений, а телевидение показало пару репортажей, в которых смаковался наш, как было сказано, «извращенный культ любви». В большинстве случаев эти нелепые слухи о причудливых плотских обрядах распространяли неудачливые новообращенцы (похотливые типы, все до единого), которые стали вероотступниками, как только обнаружили, что сельскохозяйственные работы в Ордене слишком тяжелы, а женское тело куда менее доступно, чем гласила молва. Самые возмутительные из этих домыслов намекали, что в подобных ритуалах якобы участвуют и дети, а это уже грозило вмешательством властей.

В то время я и сама была ребенком, но до сих пор горжусь, что мы не ударили в грязь лицом. Комиссии из органов образования и здравоохранения вынуждены были признать, что мы, дети младшего школьного возраста, обучавшиеся в домашних условиях, превосходили большинство своих сверстников по всем показателям, а учителя средней школы не могли нахвалиться на ребят постарше, также приходивших к ним из Общины. Пользуясь случаем, мы тогда подчеркнули, что в нашем Ордене не было ни одного случая подростковой беременности. А журналистам предложили пожить среди нас – при условии, что они будут отрабатывать свое содержание, использовать блокноты вместо диктофонов и делать карандашные наброски вместо фотоснимков. Дед Сальвадор был воплощением открытости; корректно избегая вопросов о собственном детстве и воспитании, он так заботился о душах тех немногих газетчиков, которые решились приехать, что взял за правило каждый вечер по нескольку часов растолковывать гостям свои воззрения и философские принципы. Любопытство с удручающей скоростью испарилось, хотя одна журналистка выдержала целых полгода; правда, мы ей не особенно доверяли и, как оказалось, всего лишь послужили материалом для будущей книги. Насколько я знаю, этот опус не отличался правдивостью и не имел успеха.

(К счастью, всплески нездорового интереса к жизни Общины ни разу не совпали с нашим Праздником любви, проходящим раз в четыре года: в эти дни зов плоти выступает на первый план, и празднества отдаленно напоминают то, что приписывают нам досужие сплетники… Впрочем, говорю как на духу: к последнему Празднику я подошла – в свои пятнадцать лет – абсолютно зрелой девушкой, но все же, по меркам внешнего мира, оставалась несовершеннолетней, поэтому меня решительно отстранили от всех ритуалов. Если в тот момент мне было обидно до слез, то теперь, в преддверии нового Праздника, когда для меня нет никаких преград, я испытываю несколько иные чувства.)

В общем, мы не теряем бдительности, когда видим у ворот очередного правдоискателя и когда сами отваживаемся выйти за пределы Общины.

Тут мне вспомнилась Иоланда, моя бабушка по материнской линии. Нас оповестили, что она приедет, как всегда, в канун Праздника любви. Иоланда живет себе припеваючи в Техасе; ей перевалило за шестьдесят, она иссушена солнцем, стройна и подтянута, да еще остра на язык (чего стоит хотя бы такая фраза: «психует, как гремучая змея среди кресел-качалок»). Она примкнула к Ордену одновременно со своей дочерью Элис (это моя мать), но никогда не проводила в Общине дольше пары недель, сделав исключение и продлив свой визит до трех месяцев лишь дважды: когда нянчила Аллана, а потом меня.

Возможно, из-за того, что они с Сальвадором оба сильные личности, им так и не удалось притереться друг к другу, поэтому в последние несколько лет она останавливается в гостинице городка Глениглз – в двадцати минутах езды от Общины, если за рулем сама Иоланда, – и каждый день мотается к нам, чтобы проводить занятия по развитию личности, обычно только для женщин; именно ей я обязана всеми своими навыками в том, что касается плевков в длину на меткость, техасской борьбы ногами и приемов самообороны, в особенности ударов по наиболее чувствительным и уязвимым частям мужского тела. С ее подачи я – наверное, единственная во всей округе – обзавелась кастетом, замаскированным под открывашку для бутылок, хотя он и валяется без дела у меня в платяном шкафу.

Подозреваю, что Иоланда слегка пошатнулась в своей вере (она необычайно уклончива в разговорах на эту тему), но, должна признаться, я по ней соскучилась и с приятным волнением ожидала ее приезда.

Мои раздумья плавно перешли к Аллану: с тех пор как сестра Аманда год назад родила ему сына Мабона, моего брата словно подменили. Он вроде как возвысился над остальными, в особенности надо мной, стал обращаться к нам суше, прохладнее, что ли, будто весь свой запас любви и заботы перенес на Аманду и малыша, а для нас ничего не осталось. Еще у него появилась странная манера: когда нужно было сообщить деду о каких-то неприятностях, Аллан всякий раз возлагал это на меня, утверждая – как и в то утро, – что Сальвадор относится ко мне снисходительнее, чем к нему (как-никак, я – Богоизбранница, да к тому же девушка), а значит, и дурные вести, скорее всего, воспримет от меня с меньшим ущербом для своего здоровья и душевного равновесия.

Едва выйдя за пределы наших земель, я одернула сама себя, на минуту остановилась и полезла в карман за аптекарским пузырьком, откупорила его, окунула туда палец и нанесла чуть-чуть темного содержимого себе на лоб, в виде галочки прямо под линией волос, а потом сунула пузырек обратно и продолжила путь.

На влажном воздухе метка высыхала медленно. Она была нарисована не каким-то диковинным составом, а обыкновенной грязью, взятой с берега реки Форт неподалеку от Общины (речной ил с изрядной примесью коровьего навоза – стада пасутся на лугах выше по течению). Это знак нашего Основателя, напоминающий, что тела наши созданы из простой глины и в нее же обратятся.

Такую метку нужно ставить не для кого-нибудь, а для себя, и уж конечно, не ради саморекламы, ведь грязь, когда высыхает, по цвету приближается к моей коже, а лоб у меня так или иначе прикрыт короткой челкой.

Я шагала вдоль старой железной дороги, одна в зыбкой золотистой дымке.


* * *

Шоссе А-84 я пересекла по грязному тоннелю, а речку Тис – вброд, по толстой, изогнутой трубе нефтепровода, торчащей из воды.

Именно здесь, вблизи шоссе А-84, я впервые совершила исцеление, когда мы с Алланом нашли в поле лису. Каждый раз, проходя мимо этого места, я невольно смотрела под ноги и вспоминала тот жаркий день, запах свежего сена, тельце зверька у меня на руках и вытаращенные от изумления глаза брата.

Позже, когда я, с соломинкой в зубах, вернулась на ферму, меня сразу препроводили к деду. Он устроил мне нагоняй, чтобы неповадно было играть у самой дороги; я разревелась, а он прижал меня к себе и сказал, что, видимо, умение обращаться с животными унаследовано мною от покойного отца и, случись мне оживить кого-нибудь еще, надо тут же сказать дедушке: вдруг у меня открылся Дар?

С тех самых пор я исцеляю нашу скотину от болезней, ушибов и хромоты, помогаю при отелах и опоросах. Все эти годы заплаканная ребятня тащит ко мне хомячков, котят, щенков, ягнят, козлят и птенцов; вроде бы пару-другую я уговорила вернуться к жизни, однако под присягой утверждать не решусь, поскольку на самом деле исцеляет Бог, а не я (тем не менее хотелось бы знать: могу ли я воздействовать на расстоянии?).

Еще более скептически я оцениваю свои способности к исцелению людей, хотя, безусловно, ощущаю нечто при наложении рук. Мне думается, человека исцеляет собственная вера в Создателя, а вовсе не моя энергия, но, полагаю, нельзя полностью отрицать элемент непознанного; надеюсь, моя скромность не равносильна самоуничижению.


* * *

Пробравшись между двумя фермерскими угодьями, я вышла на дорогу, ведущую к долине Карс-оф-Лекропт, пересекла шоссе М-9, потом железнодорожную ветку Стерлинг – Инвернесс, а там показался Бридж-оф-Аллан; в этот час автобусы уже доставляли детей в школы, автомобили мчали жителей пригородов на работу, фургоны развозили грузы. Бридж-оф-Аллан – это милый, некогда курортный городок у подножья лесистых гор. В детстве мой брат хвастался, что город назвали в его честь, а я только уши развешивала.

Поднявшись вверх по восточному берегу реки Аллан-Уотер, я пошла лесом через Киппенросс; дорога превратилась в тенистую, утоптанную тропинку, огибающую поле для гольфа в окрестностях Данблейна, где несколько заядлых игроков уже размахивали клюшками, отправляя мячи в воздух. Вскоре я приблизилась к центру города, и теперь от собора меня отделяла только автомагистраль, а за ней – пара улочек. Туманы рассеялись, утро было теплым, и куртку я теперь перебросила через плечо, а шляпу несла в руке; потом, зажав поля шляпы в зубах, пальцами зачесала влажные волосы на лоб.

В городе можно было немного пошататься по улицам, заглядывая в витрины магазинов и скользя взглядом по заголовкам печатной продукции, выставленной снаружи газетных киосков; эти безвкусные товары и кричащие черные буквы одновременно и притягивали, и отталкивали. Я прекрасно знаю, что в такие моменты напоминаю ребенка, прижавшегося носом к окну кондитерской; от осмысления этого факта надеюсь стать более смиренной. В то же время должна признаться: есть во мне какая-то жажда, неодолимая тяга к этой безвкусице, однако с облегчением вспоминаю, что, поскольку в карманах ни гроша, все эти материальные блага (абсурдный термин, как замечал мой дедушка) остаются мне полностью недоступными. Тут я встрепенулась и зашагала по направлению к длинному зданию собора, выщербленному ветрами и временем.

Мистер Уорристон ждал на хорах.


* * *

Я научилась играть на органе в зале собраний нашего особняка, когда еще не дотягивалась до верхних регистров, а нажимая на педали, не раз падала с табурета. Нотная грамота была мне неведома, и кузина Мораг учила меня с азов. Потом мы полюбили музицировать вместе: она на виолончели, а я на органе, причем она играла по нотам, а я импровизировала. Вроде бы получалось вполне приемлемо, хотя древний орган посвистывал, требуя заботы, дорогостоящего ремонта и настройки, с чем не мог справиться даже брат Индра. Я научилась обходиться без некоторых клавиш и регистров.

Думаю, это Бог привел меня в собор пять лет назад, вскоре после того, как там установили орган фирмы «Флентроп»: я по обыкновению отправилась на длительную прогулку, и Бог подвигнул меня восхищенно уставиться на блестящие, сказочно красивые резные верхушки труб органа и жадно впиться взглядом в клавиатуры и регистры как раз в то время, когда поблизости находился человек, не оставшийся равнодушным к моему восторгу, и тот человек – это и был мистер Уорристон, один из хранителей собора и большой поклонник органной музыки, – решил спросить, не играю ли я случайно на органе.

Я заверила его, что играю, и мы немного побеседовали о достоинствах и недостатках известного мне органа (про зал собраний я ничего не сказала и вообще ни разу не упомянула наш Орден, хотя, по всей видимости, мистер У. сразу догадался, откуда я взялась; к моему облегчению, он ни разу не проявил ни чрезмерного любопытства, ни неприязни по отношению к нам самим и к тем домыслам, которые нас окружают). Мистер Уорристон высок ростом и сухощав; у него тонкое, бледное, но приветливое лицо и мягкий голос; выглядит он старше своих пятидесяти. За несколько лет до нашей встречи его уволили из Водоохранного управления по состоянию здоровья. Он как раз собирался проверить орган перед вечерним концертом и разрешил мне сесть на узкую скамью перед тремя ступенчатыми клавиатурами, после чего указал на педали и регистры с их диковинными голландскими названиями: «базуин» и «суббас», «квинтадин» и «октааф», «шерп» и «престант», «салиционаал» и «сексквилтер». А потом – о счастье! – он позволил мне сыграть на этой роскошной, полнозвучно-живой громаде, и я, поначалу нерешительно, шаг за шагом раскрывая малую толику возможностей инструмента, наполнила необъятное пространство набегающими волнами звука, который громыхал и оглушал, устремлялся вниз и вверх по деревянным балкам, каменным стенам и великолепным витражам этой взмывающей ввысь обители Бога.


* * *

– Какую вещь ты сегодня играла, Ай? – спросил мистер Уорристон, ставя передо мной чашку чая.

– Точно не знаю. Это любила играть кузина Мораг, – призналась я, сделав глоток из чашки.

Мы сидели в гостиной одноэтажного домика Уорристонов. Окно выходило на задний двор, где миссис Уорристон развешивала белье; по-весеннему свежая роща скрывала реку и железнодорожные пути, а над кронами деревьев возвышалась башня собора. Я сидела на жестком деревянном стуле, который мистер У. специально принес для меня из кухни (мягкая мебель у нас запрещена); сам он устроился полулежа в кресле. Я была в гостях у этой семьи всего в третий раз за минувшие три месяца, хотя меня не раз приглашали после того случая, когда я впервые сыграла для мистера У.

Мистер Уорристон задумался.

– Мне показалось, что-то в духе… Вивальди.

– Он ведь был священником?

– Да, поначалу, если не ошибаюсь, он принял духовный сан.

– Вот-вот.

– Ты слышала его «Времена года»? – спросил мистер У. – Могу поставить диск.

Я не решалась ответить. Ведь нам не пристало слушать столь одиозную штуку, как CD-плеер; в учении моего деда ясно сказано о неприемлемости электроники. Заводной граммофон – еще куда ни шло, если проигрывать на нем классическую или духовную музыку, но даже радио считается порочным (по крайней мере, в повседневных или развлекательных целях; а так у нас был древний ламповый приемник, чтобы практиковать Радиогностику, и многие годы после переезда из Ласкентайра две ветви нашего Ордена поддерживали связь с помощью коротковолновой радиостанции).

Пока я мучительно терзалась раздумьями, мистер Уорристон встал, сказав: «Давай-ка включим…» – и направился к скоплению черной аудиоаппаратуры, которая компактно и замысловато располагалась на комоде в углу комнаты. Мистер У. открыл ящик под темным агрегатом и вынул пластмассовую коробку. Я завороженно наблюдала, но при этом невольно стискивала зубы, ощущая себя не в своей тарелке рядом с такой техникой.

От пронзительного звонка, донесшегося из прихожей, я вздрогнула и едва не опрокинула чашку.

Мистер Уорристон, обернувшись ко мне, заулыбался.

– Это всего лишь телефон, Ай, – добродушно сказал он.

– Сама знаю! – насупилась я.

– Одну минуту. – Мистер У. вышел в прихожую, оставив пластмассовую коробочку на проигрывателе.

Я разозлилась на себя, что покраснела. Всем своим существом осознаю звание Богоизбранницы, но перед лицом даже самых простых изобретений современного мира подчас веду себя, как боязливый ребенок. Ну и ладно, такие случаи укрепляют смирение, повторила я про себя. Откусив кусочек диетического печенья, лежавшего у меня на блюдце, я оглядела комнату.

Нам, Спасенным, видится какая-то неодолимая притягательность в убранстве, которым окружают себя те, кого мы зовем Неверными или еще того хлестче (разумеется, не в глаза). Эта комната с безукоризненными светлыми обоями была обставлена массивной мягкой мебелью, в которой, казалось, недолго утонуть; ковер без видимых швов, будто разлитый по всему дому, включая прихожую и ванную, простирался до самого порога выложенной кафелем, идеально чистой кухни; единственное высокое двустворчатое окно приглушало до отдаленного шепота даже грохот проносящихся мимо поездов, от которого на улице можно оглохнуть. В доме пахло чистотой, медикаментами и химией. Мне, если не ошибаюсь, удалось различить ароматы дезодоранта, лосьона, духов, а может, просто стирального порошка.

(По нашему мнению, от большинства Неверных исходит лекарственный или цветочный запах; в силу возраста и неоспоримого главенства Сальвадора никто не может запретить ему пользоваться ванной, но всем остальным просто не хватает воды, холодной и горячей, чтобы принимать ванну чаще раза в неделю. Когда же наконец подходит наша очередь, мы зачастую только ополаскиваемся, тем более что использование ароматической пены и туалетного мыла все равно не приветствуется. В результате всех ограничений, а также из-за того, что многие из нас занимаются тяжелой физической работой в одежде, которую нет возможности менять или стирать каждый день, от нас частенько больше пахнет нашим телом, нежели чем-то другим, а Неверные, зная об этом, не перестают нас подкалывать. Понятно, что мне самой нечасто приходится выполнять черную работу, но все же по воскресеньям, перед тем как идти в Данблейн на встречу с мистером Уорристоном, я обычно устраиваю помывку.)

Но самое главное – у них в доме есть электричество.

Покосившись в сторону прихожей, я наклонилась к столику подле кресла миссис Уорристон, где под настольной лампой лежала стопка толстых книг. Моя рука нащупала выключатель: щелк – и лампа зажглась, вот так, без малейшего усилия. Щелк – погасла.

Я содрогнулась от стыда за такое ребячество. Но это был урок, пример того, как простейшее техническое приспособление может сбить с толку, обмануть, поманить мишурой, ввергнуть мысли в хаос и породить одержимость, заглушая слабый, тихий голос, которым единственно и напоминает о себе Бог. Я снова украдкой взглянула в сторону прихожей. Мистер Уорристон все еще разговаривал по телефону. Поставив чашку на столик, я пошла рассматривать CD.

Коробочка не представляла никакого интереса, а вот радужно-серебристый диск завладел моим вниманием.

– Поразительная штука, верно? – сказал Уорристон, возвращаясь в комнату.

Я кивнула, робко передавая ему диск. Меня так и подмывало спросить мистера Уорристона, нет ли у него записей моей кузины Мораг, всемирно известной баритонистки, но это могло бы выглядеть как хвастовство достижениями другого человека, так что я сдержалась.

– Трудно поверить, что сюда втиснуто семьдесят минут музыки, – продолжал он, наклоняясь к устройству.

На панелях вспыхнуло множество ярко-красных, зеленых и желтых огоньков; мягко высветились янтарные окошки с отчетливыми черными надписями. Мистер Уорристон нажал какую-то кнопку, и из щели выскользнула небольшая подставка. Уорристон положил на нее диск, снова надавил на кнопку, и лоток уехал внутрь.

– Кто-то, наверное, скажет, что звук якобы не живой, но по мне…

– Их нужно переворачивать, как пластинки? – спросила я.

– Что? Нет. – Мистер Уорристон выпрямился, нажал другую кнопку, и нас окружила музыка. – Нет, проигрывается только одна сторона.

– А почему? – спросила я.

Это поставило его в тупик.

– Веришь ли, понятия не имею, – озадаченно сказал мистер Уорристон. – Действительно, почему бы не делать записи с обеих сторон, чтобы увеличить объем… – Он уставился на плеер. – Можно использовать два лазера или просто переворачивать вручную… хм. – Он улыбнулся мне. – Надо написать в рубрику «Спрашивайте – отвечаем». В самом деле хороший вопрос, – Он кивнул в сторону моего деревянного стула. – Давай-ка тебя немножко развернем, для лучшего стереоэффекта, не возражаешь?

Я улыбалась, довольная, что мой технический вопрос даже мистеру Уорристону оказался не по зубам.


* * *

Прослушав диск, я поблагодарила Уорристонов за гостеприимство, отказалась, когда они предложили накормить меня обедом или хотя бы подвезти до дома, и отправилась назад тем же путем. День был теплый, высоко в прозрачном голубом небе виднелись легкие облака. Дойдя до небольшого лужка, я уселась на залитый солнцем пологий берег реки Аллан-Уотер, пятнистый от теней, отбрасываемых листвой, и там съела яблоко и пакору с хаггисом, которыми снабдила меня в дорогу сестра Анна.

Широкая река бурлила и сверкала над гладкими валунами; на другом берегу, прячась за деревьями, громыхал поезд. Я свернула и засунула в карман вощеную обертку от пакоры, спустилась к реке и, сложив ладони чашечкой, напилась воды, чистой и прохладной.

Стряхивая с рук капли и оглядываясь вокруг с ликующим сердцем, я размышляла о том, каким прекрасным Бог создал этот мир, но вдруг вспомнила, что на этом самом месте два года назад, когда я точно так же шла по тропинке, какой-то мерзавец-неверный затащил меня в кусты.

Рука, зажавшая мне рот, пахла прогорклым жиром, а из ненавистного рта воняло табаком.

Прошло несколько секунд, прежде чем мой жалкий, неповоротливый умишко осознал, что это, как выражается бабушка Иоланда, не учебная, а боевая тревога.

Само собой разумеется, именно бабушка Иоланда организовала те уроки самозащиты, благодаря которым мне удалось вырубить (опять же, словечко Иоланды) этого подонка.

Я дождалась, пока он перестанет тащить меня задом наперед, встала на ноги (кажется, он пытался меня повалить, но я вцепилась ему в руку), потом резко двинула по голени – благо хожу в грубых фермерских башмаках – и всей тяжестью навалилась на подъем его ступни; хруст оказался на удивление громким.

Разжав руки, негодяй завопил; мне даже не пришлось доставать шестидюймовую булавку (Иоланда вручила мне ее самолично), вставленную в лацкан дорожной куртки по самую головку из черного янтаря.

Насильник корчился на бурой земле; как оказалось, это был тощий парень с давно не стриженными черными патлами, одетый в дешевую черную куртку с двумя белыми полосами, линялые синие джинсы и грязные черные кроссовки. Ухватившись за ногу, он всхлипывал и непристойно ругался.

К стыду своему, я не осталась рядом и не попыталась его урезонить; не объяснила, что, несмотря на его слабость и греховность, Бог все равно к нему благосклонен, и если только он решится искать, то найдет глубокую, обогащающую и бесконечную любовь в поклонении Господу, а это, несомненно, принесет гораздо больше радости, нежели какой-то краткий спазм удовлетворения, тем более достигнутый путем насилия и принуждения такого же человеческого существа, да к тому же начисто лишенный таинства Любви. Более того, пока он беспомощно катался по земле, меня так и подмывало пару раз пнуть его по башке все теми же тяжелыми, прочными ботинками. Но вместо этого я просто отыскала и отряхнула свою шляпу (а сама краем глаза наблюдала, как этот гад, скуля, отползает подальше в кусты), спустилась вниз, к сверкающей на солнце реке, и умылась, чтобы избавиться от запаха жареной картошки и застарелого табачного дыма.

– Сейчас в полицию заявлю! – крикнула я с тропинки в сторону шумевших на ветру деревьев.

Однако не заявила и оттого терзалась ноющим чувством вины – по разным причинам.

С той поры, как говорится, много воды утекло; хочу верить, этот страдалец больше никому не причинил зла и нашел для своей любви чистую отдушину в поклонении Создателю.

Насухо вытерев руки о куртку, я пошла своей дорогой.


* * *

В Верхне-Пасхальном Закланье царила суматоха, в воздухе пахло бедой; я как раз успела на военный совет.




Глава 3


На другое утро, когда серый рассвет лишь смутно брезжил в неподвижном тумане, я с плеском окунулась в воду чуть ниже по течению от железного моста, чувствуя, как под ногами, на дне мутноватой реки, хлюпает холодный ил. Наверху, на крутом берегу, под мрачным пологом из нависших деревьев, безмолвно стояло почти все взрослое население нашей Общины.

Подтянувшись, я забралась в резиновое суденышко, которое удерживала в равновесии сестра Анджела. Брат Роберт передал ей с берега старый вещевой мешок, а она вручила его мне. Я положила мешок на колени. Ботинки, связанные шнурками, болтались у меня на груди, а шляпа была закинута за спину.

Брат Роберт тоже скользнул в воду. Он перехватил мое необычное плавательное средство и передал сестре Анджеле саперную лопатку, которая из ее рук перешла ко мне. Я вынула инструмент из чехла и закрепила лезвие, пока сестра Анджела студеной речной водой омывала мне ноги – они свешивались за борт, – а потом медленно и почтительно отирала ступни полотенцем.

Я взглянула на тех, кто наблюдал с берега: их дыхание, слившись в единое целое, повисло облачком у них над головами. Среди прочих стоял сам дед Сальвадор, выделяясь белым облачением на фоне сдержанных, неброских полутонов.

Сестре Анджеле передали пару носков, которые она аккуратно натянула мне на ступни. Я вручила ей свои ботинки, и она зашнуровала их у меня на ногах.

– Готова, дитя мое? – негромко спросил с берега наш Основатель.

– Готова, – ответила я.

Сестра Анджела и брат Роберт ждали сигнала. Дед кивнул, и они уверенным движением оттолкнули лодку от берега, по направлению к середине реки. «Плыви с Богом!» – прошептала сестра Анджела. Брат Роберт склонил голову. Течение подхватило мое странное суденышко и закружило его, унося вниз по течению. Я окунула лопатку в шелковисто-серую воду, стараясь как можно дольше не терять из виду братьев и сестер.

– Плыви с Богом – с Богом – плыви – с Богом – плыви с – Богом – с Богом – Богом – с – плыви… – шептали остальные, и голоса смешивались, заглушаемые журчанием реки и отдаленным мычанием просыпающихся коров.

Наконец, перед самыми порогами, я успела заметить, как дед Сальвадор поднял руку, и различила его рокочущий голос, перекрывающий все остальные крики: «Плыви с Богом, Исида».

Тут мое суденышко попало в водоворот, и весь мир завертелся. Я стала грести с другого борта и оглянулась назад, но река уже мчала меня прочь от наших мест, так что я увидела лишь камыши, кустарник и чудовищные щупальца черных деревьев, свисавшие с туманных берегов.

Сжав губы, я сплавлялась вниз по течению, в сторону моря и Эдинбурга, где, согласно возложенной на меня миссии, мне предстояло перво-наперво посетить дом Герти Поссил.


* * *

– Что? – Я не верила своим ушам.

– Твоя кузина Мораг, – говорил дед Сальвадор, – сообщает в письме из Англии, что не собирается возвращаться в конце месяца, чтобы присутствовать на Празднике, потому как наконец-то обрела – так она выражается – истинный путь к Богу. Мораг вернула последнее ежемесячное пособие, которое мы ей отправили.

– Ужас! – вскричала я. – Какая ложная вера могла развратить ее разум?

– Этого мы не знаем, – поставил точку Сальвадор.

Разговор происходил в общинной конторе; напротив, на той же лестничной площадке, располагались апартаменты Сальвадора. В беседе участвовали мой дед, сводная тетка Астар, Аллан, сестра Эрин, сестра Джесс и я. Только что вернувшись из Данблейна, я все еще держала в руках дорожную шляпу. На границе наших владений ко мне по старым железнодорожным путям подбежал брат Витт и, задыхаясь, сообщил, что меня срочно требуют домой; дальше мы бежали вместе.

– Надо ей написать, – сказала я. – Разъяснить ошибочность такой позиции. Не проливают ли свет предыдущие письма на точную природу ее заблуждений? Она сейчас живет в Лондоне? По-моему, брат Зебедий все еще там; что ему мешает с ней поговорить? Может, нам следует провести общую молитву? Наверное, Мораг потеряла свой экземпляр «Правописания» – не выслать ли ей новый?

Аллан, покосившись в сторону деда, досадливо бросил:

– Не догоняешь, Ай.

– Что конкретно? – Я положила шляпу и сняла куртку.

– Сестра Мораг важна для нас во многих отношениях, – высказалась Астар.

Ей сорок три, она на год младше своей сестры Калли. Только лицо у Калли смуглое, а у Астар – бледное, европейское. Высокая, чувственная Астар, с длинными, блестящими черными волосами, заплетенными в косу до пояса, и с большими глазами под тяжелыми темными веками, приходится матерью Индре и Гимену. Она одевается еще более непритязательно, чем все мы, но даже в длинных, бесформенных балахонах ей удается излучать элегантность и уверенность.

– Всем нам она чрезвычайно дорога, – продолжала Астар.

– Дело вот в чем, – вмешался Сальвадор, и Астар, почтительно склонив голову, прикрыла глаза. – По моему глубокому убеждению, мы печемся о душе сестры Мораг ничуть не меньше, чем о душах остальных членов нашей Общины, и потому, весьма остро переживая измену, готовы в любом случае приложить все усилия для безотлагательного возвращения отступницы в лоно нашей Церкви; вместе с тем уход Мораг не замедлит сказаться на наших ближайших планах – я имею в виду Праздник: как нам теперь его проводить?

Я повесила куртку на спинку стула. Сальвадор мерил шагами контору, прохаживаясь меж двух высоких окон. Сестра Эрин заняла позицию у дверей, возле секретарского столика с пишущей машинкой «ремингтон». У противоположной стены, сложив руки на груди, бледный и понурый, стоял Аллан, не отходивший от своего письменного стола, который перегораживал значительную часть пространства перед камином.

– Светлейший дедушка, могу ли я?.. – спросил Аллан. Сальвадор жестом позволил ему продолжать.

– Исида, – сказал Аллан, простирая ко мне руки, – беда в том, что мы делали ставку на Мораг как на почетную гостью нынешнего Праздника. Мы рассылали приглашения нашим единомышленникам в разных частях света, подчеркивая известность Мораг и ее непоколебимую веру…

Я была потрясена.

– Впервые слышу!

Мы всегда чурались огласки. Нам ближе беседы с глазу на глаз (хотя, если требуют обстоятельства, мы готовы вещать даже на улицах, громко призывая слушателей).

– Что уж теперь, – забормотал Аллан, все такой же бледный и удрученный. – Так получилось.

Он покосился на дедушку, но тот отводил глаза, покачивая головой.

– На том этапе не было особой необходимости посвящать тебя в эти дела, Светлейшая Исида, – произнесла Эрин, хотя и не слишком убедительно.

– Суть в том, что Мораг не приедет на Праздник, будь он неладен, – выпалил Сальвадор, не дав мне ответить.

Он развернулся и прошагал мимо меня. На нем была свежая риза кремового цвета – конечно же, из шерсти наших собственных овец. Подобное одеяние Сальвадор носил каждый день, но в тот раз он выглядел непривычно – таким взволнованным я его прежде не видела.

Мораг – жизнерадостная, талантливая, красивая – всегда ходила у деда в любимицах. У меня было подозрение, что, так сказать, с открытым забралом, не прикрываясь званием Богоизбранницы, дарованным мне исключительно датой моего появления на свет, я бы проиграла Мораг в споре за расположение нашего Основателя. От этой мысли я не испытывала ни горечи, ни ревности; мы с Мораг были когда-то самыми близкими подругами, и до сих пор, даже по прошествии всех этих событий, ближе ее у меня есть только Софи Вудбин; так же как и дедушка, я души не чаяла в своей кузине; Мораг нельзя не любить (среди нашей многочисленной родни иногда попадаются такие вот светлые личности).

– Когда это стало известно? – спросила я.

– Письмо пришло сегодня утром, – ответил Аллан, кивком указав на потертую от времени зеленую кожаную столешницу, где белел листок бумаги.

Я взяла письмо; Мораг неукоснительно писала домой последние шесть лет, с тех самых пор, как переехала в Лондон. До этого времени каждое новое письмо переполняло нас гордостью за ее успехи; дважды она приезжала в гости – сказочно-экзотическое, почти неземное создание, с точеной фигуркой и стильной прической, с непринужденной грацией в движениях.

Текст письма по обыкновению был напечатан без помарок (как мне сказал когда-то Аллан, у него закралось подозрение, что Мораг использует так называемый «текстовый процессор», и я долго мучилась, пытаясь сообразить, для чего текстовый процессор измельчает слова – подобно тому как кухонный процессор, который мне доводилось видеть в действии, измельчает продукты). Подпись Мораг стала еще более четкой и размашистой. Само сообщение оказалось кратким; впрочем, моя кузина никогда не отличалась многословием. Я обратила внимание, что она до сих пор не знает, когда частица «не» пишется слитно, а когда раздельно. Напечатанный в верхней части письма адрес ее квартиры в Финчли был вычеркнут.

Эти наблюдения были высказаны мною вслух.

– Она переехала? – спросила я.

– Похоже на то, – ответил Аллан. – Послание, которое отправила ей сестра Эрин, вернулось с пометкой «Адресат выбыл». Предпоследнее письмо сестры Мораг, перед нынешним, было написано на бланке Королевского оперного театра в Лондоне. Нам, пожалуй, следовало бы еще тогда заподозрить неладное, но мы предположили, что плотный график Мораг не дает ей возможности держать нас в курсе событий.

– Ну, что будем делать? – спросила я.

– Я назначил внеочередную службу на пять часов вечера, – сказал Сальвадор и остановился, чтобы выглянуть в окно. – Тогда и обсудим этот вопрос.

Через несколько секунд он развернулся и пристально посмотрел в мою сторону.

– Буду признателен, если… – Он не договорил, в несколько шагов пересек комнату, обнял меня за плечи и заглянул в глаза.

У самого деда глаза темно-карие, цвета конского каштана. Он на дюйм ниже меня ростом, но такой осанистый, что выглядит исполином. У него была крепкая хватка, а густая борода и курчавые седые волосы сияли в солнечном свете не хуже нимба.

– Исида, девочка моя, – негромко продолжил он. – Возможно, мы попросим тебя отправиться туда, где обитают Пребывающие во Тьме и Сени Смертной.

– Ох, – вырвалось у меня.

– Вы с Мораг были дружны, – продолжал дед. – Ты ее понимаешь. К тому же ты – Богоизбранница. Если кто-нибудь и может повлиять на Мораг, то, думаю, одна ты.

Он не отводил взгляда.

– А как же поправки к «Правописанию», дедушка? – спросила я.

– Сейчас не до этого, – нахмурился Сальвадор.

– Исида, – вставил Аллан, подбираясь к нам поближе, – ты вовсе не обязана соглашаться, а кроме того, – он осторожно покосился на деда, – у тебя достаточно причин никуда не уезжать. Если испытываешь хоть малейшие колебания, лучше оставайся здесь, с нами.

Сестра Эрин откашлялась и скорбно заговорила:

– По всей видимости, нам надлежит смириться с мыслью, что Мораг уже не вернется; в таком случае на время Праздника ее заменит Светлейшая.

Сальвадор помрачнел. Аллан впал в задумчивость. Астар заморгала. Я судорожно сглотнула, стараясь не выдать своего потрясения.

– Возможно, на собрании будут высказаны другие мысли, – предположила Астар.

– Остается только молиться, – сказал Аллан.

Дед похлопал его по плечу и, повернувшись, снова посмотрел в мою сторону; теперь все взоры устремились на меня одну.

Очевидно, от меня ждали хоть какой-нибудь реакции.

– Ну, что ж поделаешь, – выговорила я, пожав плечами. – Надо – значит, надо.


* * *

Служба проходила в зале собраний, где в прежние времена устраивали балы. Присутствовали все взрослые. Дети постарше присматривали за малышами в классной комнате, находившейся на первом этаже, по диагонали от зала.

Зал собраний – это простое, скромное помещение с высокими окнами, белыми стенами и небольшим, по колено высотой, амвоном у дальней стены. В углу орган с двумя рядами клавиш, примерно шести футов в высоту. Звуки в нем образуются при помощи раздувающихся мехов. Во время службы в честь какого-нибудь торжественного события – полнолуния, крещения или свадьбы – я бы уже сидела за органом и играла, но сейчас мое место было в молельне, среди остальных.

В передней части амвона располагается аналой с двумя благовонными свечами; дед стоял за аналоем, а паства расселась на деревянных скамьях и смотрела на него снизу вверх. У задней стены находится алтарь: это длинный стол, покрытый прямым отрезом белого сукна, на котором стоят наши сосуды со святыми дарами. Стол изготовлен из обломков, выброшенных на берег в Ласкентайре, а покрывало соткано в Верхне-Пасхальном Закланье из шерсти наших собственных овец. В центре алтаря стоит деревянный ларчик, где хранится склянка нашего священного снадобья под названием жлонъиц; дальше, на помятом серебряном подносе, красуется высокий русский самовар. Остальная часть алтаря уставлена всевозможными шкатулками и ящичками.

Сальвадор поднял руки над головой, требуя прекратить разговоры. В зале наступила тишина.

Самовар уже закипел, чай заварился; сестра Астар наполнила большую чашу. Вначале она вручила напиток Основателю, и тот сделал маленький глоток. Потом Астар передала чашу сидевшим в переднем ряду. Следующей пригубила я, потом Калли, потом сама Астар, за ней Аллан – и далее все по очереди. Чай был самым обычным, но этот напиток имеет для нас огромное символическое значение. Чаша вернулась с задних рядов с остатками остывшего чая на самом донышке, и Астар пристроила ее на алтаре, с самого края.

Далее по рядам пустили тарелку с холмиком обычного топленого сала. Каждый провел по нему пальцем и слизнул жир. Вслед за тем принесли большое полотенце для вытирания рук.

Сальвадор снова призвал к тишине, потом закрыл глаза и склонил голову. Мы последовали его примеру. Наш Попечитель произнес краткую молитву, прося Господа призреть нас, направить наши мысли и – если мы достойны, если готовы слушать, если души наши открыты для слова Божьего – говорить с нами. Наш Основатель попросил всех встать. Мы поднялись.

Настало время пения на языках.

Это обычная примета нашей жизни, и мы в значительной мере воспринимаем ее как данность, но такое пение, насколько можно судить, повергает непосвященных в состояние глубокого шока. Как говорит бабушка Иоланда, «это надо слышать…».

Сальвадор всегда задает тон – его мощный, раскатистый голос гремит, заглушая все остальные, и к этому глубокому, роскошному басу постепенно добавляются наши голоса, подобно тому как стадо следует за пастырем, а оркестр повинуется дирижеру. Такое пение может показаться пустой, бессмысленной какофонией, но через этот величественный хаос мы общаемся друг с другом, когда поем каждый сам по себе и в то же время в полном единстве и согласии с остальными. Мы не следуем никакой партитуре, нет у нас и согласованного заранее сценария; ни в начале, ни в конце нам неведомо, куда заведет наша песня, и, несмотря на это, мы поем в совершенной гармонии, объединенные лишь общей верой.

Этот ритуал призван напоминать о первом и наиболее славном видении, посетившем нашего Основателя в ту штормовую ночь, когда он лежал при смерти в Ласкентайре. Пока дед находился в состоянии транса, его дух воспарял над миром и проникал в неведомые глубины, а губы шептали слова, непонятные другим. Пение на языках приносит мир в наши души и сообщает нам глубокое чувство единения. Мы никогда не знаем, сколько продлится хор, но в конце концов, когда всем кажется, что уже пора, звук замирает, и наступает тишина. Так было и в этот раз.

Пение, во время которого нас словно обнимала вечность, закончилось. Мы тихо улыбались, смахивая слезу, и отзвуки хора эхом звучали в наших сердцах.

Сальвадор дал нам собраться с мыслями, а потом произнес еще одну краткую молитву, возблагодарив Господа за благодать пения на языках. Наконец он с улыбкой призвал всех садиться.

Мы сели. Сальвадор ухватился за края аналоя, вновь склонил на мгновение голову, а вслед за тем повел речь о Мораг: упомянул ее приветливость, талант и красоту, подчеркнув, какое место отводилось ей в наших планах миссионерской деятельности. Закончил он словами:

– К несчастью, обстоятельства сложились иначе. Прошу, сестра Эрин.

Сестра Эрин кивнула, поднялась со скамьи и, встав у аналоя рядом с Сальвадором, объяснила возникшую ситуацию так, как нам виделось. Когда она вернулась на свое место, ей на смену пришел Аллан, который изложил намеченные решения, включая возможность послать кого-нибудь из наших на поиски Мораг, с тем чтобы попытаться вернуть ее в лоно Церкви; мое имя при этом не упоминалось. Потом Сальвадор объявил открытое обсуждение.

Калли заявила, что, прежде всего, не нужно было отпускать Мораг в Лондон (Сальвадор закатил глаза), повторила то же самое другими словами еще пару раз и наконец перешла к теме трав и приправ, открывающих широкие возможности для проповеди нашего вероучения через рецепты моих бабушек Аасни и Жобелии – родной и двоюродной: право слово, если поставить дело на широкую ногу, то на вырученные деньги можно будет содержать хоть целый оркестр (старая песня).

Когда спросили мнения Астар, та вежливо уклонилась от прямого ответа.

Малькольм, муж Астар, рослый, грубоватый с виду, но добросердечный человек, пробурчал, что молодые – все неслухи, а посему, на его взгляд, не стоит идти у них на поводу; глядишь, беглянка поартачится-поартачится да и приползет обратно, так что нечего и огород городить (дед недовольно нахмурил брови).

Юркий, неугомонный Индра, мастер на все руки, вызвался отправиться на поиски заблудшей и вправить ей мозги (это предложение почти у всех вызвало неодобрительный ропот).

Сестра Джесс, лекарша, маленькая, хрупкого сложения женщина, отметила, что Мораг уже вполне взрослая; коль скоро она решила не приезжать на Праздник, значит, так тому и быть (в этом месте многие ахнули и покачали головами).

Брат Калум, директор нашей школы, с усилием распрямив сутулую спину, предложил дать несколько строк в раздел частных объявлений какой-нибудь газеты – глядишь, Мораг прочтет и сама выйдет на связь (последовала та же реакция).

Сестра Фиона, жена брата Роберта, спросила, нельзя ли подключить к делу брата Зебедия (знавшие Зеба дружно прыснули: от него пользы – как от козла молока, даже ни разу не потрудился сходить на концерт Мораг, хотя живет в Лондоне).

Брат Джонатан призвал всех шире смотреть на вещи: почему бы, например, не нанять частного детектива, который выследит отступницу, а если повезет, даже похитит ее и водворит домой? Можно не сомневаться: его отец профинансирует эту акцию. Если уж на то пошло, продолжил он (когда ответом стало неодобрительное молчание), у него, у Джонатана, тоже имеются кое-какие средства: один-единственный звонок биржевому маклеру или управляющему банком на Каймановых островах… Дело-то яйца выеденного не стоит! (Брат Джонатан еще молод; его отец работает в страховой компании Ллойда. Подозреваю, этот парень у нас не задержится.)

Аллан терпеливо, причем не в первый раз, начал объяснять, как важно блюсти Святость Источника, если речь идет о денежных средствах. Презренный металл воистину достоин презрения, но необходимо сознавать, что наименее пагубными являются средства, вырученные от земледелия и рыболовства, а также от исполнения классической музыки – предпочтительно классической духовной музыки.

Джонатан снова вскочил и похвалился, что, мол, есть у него, как бы это сказать, близкий друг, филантроп, открывший студию звукозаписи в здании старинной церкви… (При этих словах даже Сальвадор пришел в негодование. Говорю же, Джонатан – не наш человек.)

Наконец, сестра Эрин огласила предложение направить меня в Лондон, чтобы я хоть как-то образумила Мораг (большинство взглядов устремилось на меня; я обвела глазами собравшихся, храбро улыбаясь и стараясь не краснеть). Сестра Фиона Б. поднялась и сказала: вот-вот, самое время задуматься о духовном разладе нашей заблудшей сестры, а не только о способах ее водворения обратно. Это предложение было встречено аплодисментами и возгласами «аллилуйя»; и Сальвадор, и Аллан нехотя кивнули.

Сестра Бернадетта выразила мнение, что я, как священная особа, Богоизбранница, не должна подвергаться опасности – мыслимое ли дело отправлять меня в Царство Грешников?

– Вавилондон! – возопила сестра Анджела и забилась в конвульсиях, лопоча что-то нечленораздельное.

(Сестра Анджела легко возбудима и склонна к припадкам. Заботливые братья и сестры осторожно, но твердо скрутили ей руки.)

Брат Хэрб тоже высказался в том смысле, что меня отпускать не резон; но если до петли дойдет, я все же сгожусь для этого поручения больше других, а риска будет меньше – как-никак, помазана Богом.

Обсуждение затянулось; когда слово предоставили мне, я выразила самую искреннюю готовность отправиться в Лондон и усовестить Мораг, если на то будет общая воля. С этим и вернулась на свое место.

В молельне впору было зажигать светильники. Через некоторое время Сальвадор объявил, что скрепя сердце склоняется к единственно возможному решению – просить меня выйти из Праведных Пределов в Города Неверных, чтобы укрепить веру Мораг. Тут же была намечена внеурочная служба для обсуждения новых обстоятельств, которые могли вскрыться за неделю, и для рассмотрения дополнительных предложений по выходу из тупика. Тем не менее главная ответственность лежала теперь на мне, и нам оставалось только довериться Создателю, дабы я не осталась без защиты и наставления в походе к Непросвещенным.

Повинуясь взгляду дедушки, я встала и подтвердила, что почту за честь взять на себя эту миссию, смиренно приму неизбежное временное изгнание и отправлюсь в путь, как только это будет признано целесообразным. Выскочивший вперед Аллан объявил, что мы – он сам, Калли, Астар, Малькольм, Калум и я, с нашим Попечителем во главе, удаляемся для обсуждения следующего шага. Решительно поднявшись, я предложила, чтобы к нам присоединился брат Индра, и все с этим согласились.

Собрание окончилось заключительной молитвой, и дежурные по кухне побежали готовить запоздалую вечернюю трапезу, которая включала индийские пирожки «самоса», начиненные шотландским хаггисом, шотландскую брюкву с индийскими специями, кровяную колбасу под томатно-кориандровым соусом «бхаджи» и индийские творожные кубики «панир» с овсянкой и шпинатом.


* * *

Мало-помалу занимался рассвет. В крепнущем хоре утренних звуков я продолжала грести сквозь клочья тумана, между илистыми, поросшими травой речными берегами, откуда на меня озадаченно взирали коровы. Тучные и малоподвижные, они даже переставали жевать свою жвачку, чтобы промычать что-то мне в спину.

– Сами вы «му», – не сдержалась я.

Дорожный мешок, лежавший на коленях, мешал грести; я оттолкнула его от живота, стиснула коленями и переправила в недра автомобильной камеры, к которой Индра приварил в качестве днища кусок резины, чтобы у меня не промокала задница. Мешок жалобно шуршал, пока я загоняла его под себя; грести стало намного легче.

Содержимое котомки составляли: экземпляр «Правописания» (с самыми последними исправлениями Сальвадора, торопливо внесенными мною от руки в соответствии с нашими заметками); старые, потрепанные, но изящные томики в кожаных переплетах – «Путь паломника» Джона Беньяна, «Уэверли» Вальтера Скотта, «Потерянный рай» Джона Мильтона и «Сокровищница знаний» Мондера; несколько пузырьков с ценными снадобьями (речной ил, печная зола, мазь из морских водорослей); походный гамак; спальный мешок, компактная Сидячая доска, всевозможные карты, миниатюрный фонарик со свечой; маленькая жестянка со спичками, устойчивыми к ветру и воде; несколько конвертов, бумага, марки и карандаш; перочинный ножик; пачка из двадцати девяти купюр по одному фунту; сухой паек в вощеном пакете; бутылка воды; самые необходимые туалетные принадлежности и сменная одежда.

Последний военный совет нашего подкомитета был призван решить, каким способом мне надлежит добираться до Эдинбурга. Я уже определила для себя вид транспортного средства и сумела отстоять свою точку зрения, несмотря на возражения кое-кого из участников. Брат Индра, недолго думая, согласился проверить и подправить автомобильную камеру и пошел заниматься делом.

Заранее изучив старые карты, я наметила путь к дому Герти Поссил; у меня также появилась мысль, как проделать и гораздо более длительное путешествие – до Лондона, по юго-востоку Англии. Мои аргументы одержали верх.

Прежде чем продолжить свой рассказ, попытаюсь объяснить, почему – учитывая важность и срочность моей миссии – я не прибегла к более быстрому и очевидному способу передвижения: например, не села на скорый поезд прямого сообщения и не вызвала такси, чтобы доехать до аэропорта в Глазго или Эдинбурге. Тут потребуется небольшое богословское отступление.


* * *

Бог не принадлежит ни к мужскому, ни к женскому полу, но имеет черты обоих полов, равно как и всего остального на свете.

О Боге у нас всегда говорят просто «Бог», но при этом употребляют местоимение третьего лица во множественном числе, дабы мы помнили о таинственной и в конечном счете невыразимой природе Их сущности.

Бог всеведущ, но это относится к отдаленному будущему, то есть к области стратегии, а не тактики (в противном случае существование времени было бы излишним).

Бог также всемогущ, но, выбрав для создания нашей Вселенной экспериментально-творческую модель, Они не склонны вмешиваться в происходящее, разве что события приблизятся к апофеозу счастья либо, наоборот, к апокалипсическому кошмару.

Для Бога наша Вселенная служит чем-то вроде снежного пейзажа или содержимого пробирки, далеко не единственных на этом свете; у Них есть много других миров, и, хотя Они нас любят и не оставляют своей заботой, мы не являемся единственным предметом Их любви и попечения.

Человек видится Богу ущербным ребенком; Они любят его и ни за что не отвергнут, но Они не могут без сожаления думать о несовершенстве своего чада.

Дьявола не существует, есть лишь тень самого человека, которая омрачает лучезарное величие Бога.

В человеке живет частица Божественного духа, но, хотя Бога можно назвать совершенным, Их совершенство происходит от Их бесконечной всеохватности; следовательно, эта сторона Божественных качеств у человека отсутствует.

Человек является Божьим созданием, сотворенным, чтобы служить Им и надзирать за Вселенной, но его настолько затянула трясина земного существования, что он оказался испорчен своим собственным интеллектом и взялся изменять второстепенные вещи, которые лишь кажутся значимыми, вместо того чтобы попытаться выполнить более трудную, но в основе своей гораздо более благородную задачу, для которой его предназначил Бог. В этом отношении человек похож на дитя, которое резво ползает, но не хочет встать и научиться ходить.

Человек должен учиться ходить, ища опору в своей духовности, а не ползать, ища опору в своих технических новшествах, пока эти новшества – выступающие материальным выражением его духовной тени – не разрушили его окончательно.

Конечная цель, для которой Бог предназначил человека, не известна и даже не постижима в нашем нынешнем состоянии; мы должны духовно повзрослеть, прежде чем сможем осознать, что Бог уготовил нашему духовному роду; все прежние понятия о Небесах (а также о преисподней), о Втором Пришествии, о Судном дне являются ребяческими уступками нашему собственному невежеству. Постижение конечной цели Бога входит в задачи будущих пророков.

Каждого из нас после смерти ожидает воссоединение с Господом; освобождаясь от тесной и замкнутой телесной оболочки, мы сливаемся со Вселенной. Новые души берутся из океана духа, который и есть сам Бог во Вселенной, и подчас ничтожная частица памяти о каком-то предыдущем существовании оказывается способной пройти через не отделимые друг от друга мучительные потрясения: смерть-распад и рождение-преображение; отсюда возникла заманчивая, но по сути чудовищно пустая и самонадеянная теория реинкарнации.

Существует возможность достижения Человеком совершенства перед лицом Бога; ведь человеческая природа не остается застывшей; подобно тому, как она меняется в процессе эволюции, точно так же она может измениться, если прислушиваться душой к голосу Бога.

Твое тело и есть твоя душа (при этом ее средоточие – это мозг, как точечный контакт в старом детекторном радиоприемнике). Мы пока достоверно не знаем, как он работает, и, возможно, никогда не сможем понять без непосредственной помощи Бога.

Плотская любовь представляет собой единение душ и потому священна.

Все священные книги и все религии содержат зерна истины, воспринятые от Божественного разума, но политика и деньги искажают сигнал, и ключ в том, чтобы снизить помехи и спокойно прислушаться к своей душе (которая для нас служит радиоприемником, что дарован Богом).

В некоторые (якобы случайные, но на самом деле закономерные) психологические моменты можно услышать, как с тобой говорит Бог; к примеру, если кто-то стоит в поле, уставившись бессмысленным, казалось бы, взглядом в пространство, не следует его беспокоить (могу добавить, что, как следствие, того или иного члена Общины нет-нет да и принимают за пугало).

«Прием» – так называется этот процесс.

Вполне естественно, что некоторые люди слышат Глас Божий более отчетливо, чем другие, и за это их обычно величают пророками.

Первое видение, или озарение, пророка будет, скорее всего, самым пронзительным, но в то же время и наиболее искаженным примесью всего, что пророк пережил до этого. Следовательно, самое раннее толкование такого откровения будет наименее точным, в значительной степени отравленным предрассудками и заблуждениями пророка. Полный рассказ, истинное послание выявляется постепенно, с течением времени, путем пересмотров, исправлений, последующих интерпретаций, даже заметок на полях – в этом видны настойчивые попытки Бога прояснить для человека Их сущность через несовершенный приемник, коим служит человеческая душа.

До того как нашему Основателю открылось все вышеизложенное, другие пророки успели поведать немало правдивого и полезного, однако их учения, втиснутые в прокрустово ложе основных религий, вскоре утратят изрядную долю своей силы.

По этой причине лучше всего относиться к откровениям и учениям других с уважением, но в то же время осмотрительно, всецело полагаясь на учение нашего собственного Попечителя и прислушиваясь к Голосу, который звучит внутри нас, – к Гласу Божьему.

Благодать и успокоение таятся в отдаленных закоулках жизни, к которым нет прямого пути; они прячутся в незаметном, скрытом и неоцененном; в расщелинах; в промежутках между булыжниками, которыми вымощена жизнь (это положение называется Принципом окольных путей, или Принципом опосредованности).

Таким образом, кто идет к цели окольными путями, не так, как все остальные, пусть даже без видимой причины, тот исполнится добродетели и откроет себя для просвещения.

Чем меньше наша жизнь будет связана оковами общепринятых условностей и стандартов, тем меньше глушения и помех мы испытаем со стороны механизмов цивилизации, а в результате повысим свою чувствительность к сигналам, посылаемым Богом.

Родиться 29 февраля – это неплохое начало.


* * *

Ну как, теперь картина проясняется? Вместо того чтобы сесть на поезд, автобус или попутку до Эдинбурга, я гребу вниз по течению извилистой, мутной реки, не располагающей к водному туризму, и намерена прошагать пешком полгорода, как только доберусь до места, – все это необходимо для сохранения святости моей миссии. Такой способ передвижения очистит путь и в конечном счете увеличит шансы на успех, поскольку мое странствие, в глазах Бога, не омрачено суетой, а душа, насколько это возможно, не отравлена мышиной возней Непросвещенных.

Я продолжала грести, окутанная туманным, светлеющим утром, и по-прежнему плыла мимо пастбищ, но уже различала шум автомагистрали и видела крыши фермерских построек над высокими, поросшими травой берегами. Позади осталось место, где прежде, видимо, был висячий пешеходный мостик – о нем напоминала пара бетонных опор, похожих на обелиски, разлученные грязно-бурой рекой. Около Крейгфорт-Хауса путь перегородила запруда из древесных обломков и прочего мусора. В этой схватке я едва не потеряла шляпу, когда тулья зацепилась за серую ветку, с которой клочьями свисали водоросли. Проплыв под несколькими мостами, я завернула за следующую излучину, где в реку Форт впадает ее приток Тейт. По правую руку от меня располагалась военная база. Алюминиевые остовы катеров, выкрашенные в защитный цвет и сложенные в ряд на траве, были единственными плавательными средствами, которые попались мне на пути.

Сверху нависло серое днище виадука; у меня над головой в искрящемся тумане прогрохотала одинокая фура. В тот же миг течение усилилось, я приблизилась к каким-то маленьким низменным островкам и проплыла мимо двух рыбаков, стоявших на первом песчаном участке левого берега, попавшемся на моем пути. Тут я услышала шум стремительно прибывающей воды и поняла, что впереди находится дамба.

Прилив уже начался, и пороги были не слишком заметными; мое суденышко пару раз налетало на подводные камни, и признаюсь, сердце ушло в пятки, когда меня подхватил бурлящий поток и обрушил вниз по широкому пенящемуся водопаду. Но высота его, должно быть, не превышала двух футов, и я решила, что в худшем случае мне грозит лишь промокнуть. Когда я проплывала через Стерлинг, прохожие пару раз посмотрели на меня как на умалишенную, однако ласкентарианцам к этому не привыкать.


* * *

В ту ночь я почти не спала. После нескольких военных советов, после длительного совещания с Сальвадором в его гостиной, где вначале присутствовал и Аллан (надо сказать, к концу этого совещания дед изрядно нагрузился, так как слишком часто прикладывался к бутылке с виски), после наступления темноты, когда уже давно пришлось зажечь светильники, брат Индра возник из мастерской и объявил, что на совесть подлатал старую черную автомобильную камеру. Эта камера была самым крупным из надувных предметов, с которыми дети минувшим летом плескались в реке; весла как такового у нас не было; вместо него Индра предложил использовать саперную лопатку. Сестра Джесс отправилась в Гаргуннок, ближайшую деревню, чтобы отослать письмо в Лондон моему единокровному брату Зебу, наказав ему готовиться к моему скорому прибытию. На обратном пути она должна была заглянуть к Вудбинам и воспользоваться их телефоном, чтобы послать сигнал в дом Герти Поссил (процесс гораздо более длительный, чем его описание).

Напоследок мне вручили старую котомку, которая хранилась в нашем Ордене едва ли не со дня основания и почиталась в Общине как своего рода священная реликвия. Мы собрали все, что предстояло туда положить. Сестра Эрин вручила мне толстую пачку банкнот, перетянутую резинкой и запечатанную в полиэтиленовый пакет. Заранее обдумав этот вопрос, я поблагодарила ее и остальных, но затем отсчитала двадцать девять купюр по одному фунту, а остальные деньги вернула.

Дед следил за моими движениями; со слезами на глазах он подошел и прижал меня к себе, повторяя:

– Боже мой, Исида, о дитя мое! Исида, Исида, дитя мое!

Он ощутимо похлопывал меня по спине. Аллан, все такой же бледный, дрожащими губами улыбался нам обоим. По лицу Эрин было видно, что она прикусила язык и силится улыбнуться.

– Ты ведь постараешься вернуться к сроку, чтобы успеть на Праздник, обещаешь, дитя мое? – сказал Сальвадор, отстранившись от меня, чтобы не намочить слезами ворот моей рубашки. – Здесь ты будешь нужнее всех прочих, без твоего участия никак нельзя. Не подведешь?

– Если Богу будет угодно, беседа с Мораг займет не так уж много времени, – сказала я, положив руки на могучие дедовы плечи. – Надеюсь вернуться к службе в честь полнолуния, в середине месяца. Но если дело затянется, тогда… – я сделала глубокий вдох, – к Празднику вернусь в любом случае.

– Это так важно, – закивал дед и потрепал меня по щеке. – Так важно. Может статься, я не увижу другого такого события. – Он быстро заморгал.

– Непременно увидишь, – ответила я, – но как бы то ни было, не волнуйся. Все будет хорошо.

– Девочка моя дорогая! – Он еще раз стиснул меня в объятиях.


* * *

После ужина, когда были завершены все приготовления, дед созвал всех для краткой молитвы, дабы призвать благословение Божье на мою миссию.

Ближе к ночи, дождавшись удобного момента, я выскользнула за дверь и по темному мосту добежала до дома Вудбинов – хотела сообщить Софи о вынужденной отлучке и попрощаться.




Глава 4


Той ночью, покачиваясь в гамаке у себя в комнате, я раздумывала о предстоящей поездке и о возможных причинах вероотступничества кузины Мораг. Сна не было и в помине, но я считала, что это к лучшему: если задремать, все равно очень скоро придется вставать, и в результате с утра до вечера будешь ходить, как в тумане, – разбитая, ни на что не годная. Впрочем, роптать все равно не стоило: известно, что от сумеречного состояния один шаг до транса, который дает возможность услышать Глас Божий.

Когда-то мы с Мораг были близкими подругами, хотя она на четыре года старше; впрочем, в Общине я всегда легко сходилась со старшими ребятами: положение Богоизбранницы поднимало меня на более высокую ступень. Несмотря на разницу в возрасте, у меня с Мораг сложились особенно теплые отношения: нас объединял интерес к музыке и, наверное, похожий склад характера.

Мораг – дочь моей тетки Бриджит, уехавшей от нас шесть лет назад. В Соединенных Штатах Америки Бриджит переметнулась в другую веру и вступила в некую милленаристскую секту с центром в штате Айдахо: приверженцы этого культа, насколько я знаю, убеждены, что спасение вырастает из оружейного ствола. На прошлый Праздник любви она все же приехала в Общину, хотя большую часть времени безуспешно вербовала нас в свою новую религию (не скрою, порой мы проявляем излишнюю терпимость). Тетушка Бриджит точно не знала, кто отец Мораг – характерный результат непринужденных отношений внутри Общины и одна из тех пресловутых особенностей, что играют на руку репортерам, сочиняющим о нас сенсацию за сенсацией. Конечно, мой дед относился к Мораг как к дочери, но Сальвадор считает всех детей Ордена родными – то ли он таким способом выражает любовь к Общине в целом, то ли просто хочет подстраховаться.

Дочка тетушки Бриджит высока ростом и прекрасно сложена; у нее роскошные каштановые волосы и огромные синие бездонные, как океан, глаза. Ее изюминкой была заметная щель между двумя передними зубами, которую, к нашему сожалению, она исправила четыре года назад, перед тем как приехала нас проведать.

Думаю, если бы Мораг воспитывалась в другой среде, музыкальное дарование пропало бы у нее втуне. Она бы с малых лет поняла, что ее внешность открывает легкий путь к исполнению любых желаний, сделалась бы избалованной, потерялась как личность и годилась бы только на то, чтобы выходить в свет с богатым спутником жизни, демонстрируя его финансовые возможности своей изнеженностью, ухоженным видом и шикарными туалетами, но при этом не имея за душой ничего, кроме перспективы родить ему детей, которых они бы стали баловать с удвоенной силой.

Но, по счастью, она росла с нами, в Общине, где простая одежда, отсутствие косметики, незатейливая стрижка и вообще полное безразличие к внешности человека позволяют не отвлекаться на всякую ерунду; благодаря этому моя кузина осознала, что величайший дар, которым наделил ее Господь, предполагает нечто куда более значительное, чем внешние данные. Мораг научилась играть на скрипке, потом на виолончели, позднее – на виоле да гамба и в довершение всего – на баритоне (этот инструмент похож на виолу да гамба, но имеет дополнительный набор симпатических струн), причем добилась не только безупречно беглой техники, но и эмоциональной насыщенности, глубинного понимания музыки, которое и без того было у нее развито не по годам, а с течением времени только крепло и совершенствовалось. При всей сдержанности оценок, из писем Мораг становится ясно, что возрождение интереса к баритонной музыке – это практически ее заслуга, а своими выступлениями и записями она доставляет радость тысячам ценителей. Надеюсь, нас не обвинят в тщеславии, если я скажу, что мы ею гордимся и, более того, ощущаем некоторую причастность к ее успехам.

Распогодилось; мне даже пришлось надеть шляпу, чтобы не напекло голову. Я проплыла вдоль вереницы огромных глухих пакгаузов, во время отлива миновала Аллоа и сделала передышку, чтобы подкрепиться наанами и стови, запивая их водой из бутылки. Днем с запада подул свежий ветер, который подгонял меня вниз по течению, мимо гигантской электростанции, в сторону моста Кинкардин. С новыми силами орудуя лопаткой, я держалась южного берега, скользкого от ила и грязи. На северном берегу находилась еще одна электростанция, а по правую руку теперь возник нефтеперерабатывающий завод в Грейнджмуте: его дым, пар и огненные вспышки плыли по ветру, указывая путь на Эдинбург.

Когда мне было шестнадцать, я уже гостила у Герти Поссил в Эдинбурге, и по крайней мере этот пункт маршрута был мне знаком. Другое дело – Лондон. Этот город как магнитом притягивает и юных ласкентарианцев, и рядовую шотландскую молодежь; в свое время Лондон поманил к себе мою кузину Мораг и брата Зеба, а также других членов Общины, в том числе и моего родного брата Аллана, тоже подававшего некоторые музыкальные надежды. Он отправился в Лондон с двумя однокашниками из агропромышленного колледжа в Сайренсестере, куда его послали изучать управление сельским хозяйством. Впоследствии он не распространялся об этой поездке, но, по моим наблюдениям, болезненно переживал, что не сумел пробиться в большом городе. Насколько мне известно, в Лондоне он играл на синтезаторе в какой-то рок-группе, но его звездные амбиции не принесли ничего, кроме унижения, и он вернулся с твердой верой, что его место, его работа, его судьба – здесь, с нами, в Общине, откуда нет смысла стремиться к этому исполинскому скопищу бесчеловечности, к эпицентру хаоса, к городу-палачу мечтаний и надежд.

Время тянулось медленно; я все так же сплавлялась по бурной воде, изредка давая отдых ноющим рукам и меняя положение, чтобы унять боль в спине, мокрой от брызг. Впереди, милях в десяти, показались два больших моста, и у меня зашлось сердце: до Эдинбурга оставалось всего ничего. Сжав содранными в кровь ладонями весло-лопатку, я прибавила ходу.

Хотя путешествие становилось все более трудным и мучительным, я говорила себе, что это пустяки по сравнению со вторым рождением, которое пережил мой дед сорок пять лет тому назад.


* * *

Ростки нашей веры пробились во мраке ночи, когда на острове Харрис, что лежит в архипелаге Внешних Гебридских островов, свирепствовала буря.

Это произошло в последний час последнего сентябрьского дня 1948 года, во время первого осеннего шторма; под покровом темноты ветер с Атлантики гнал волны к скалистому берегу. Дождь, смешиваясь с брызгами соленой воды и бахромой пены, уносил далеко в глубь острова привкус моря, а волны с оглушительным грохотом рушились на песок и гранит.

В разбитом фургоне, спрятанном в дюнах, подальше от бесконечной, неприветливой береговой полосы, при свете ароматической свечи сидели, крепко обнявшись, две испуганные азиатки; они слушали, как бьются волны и ревет буря, как дождь барабанит по старой брезентовой крыше, как скрипят рессоры при каждом порыве ветра, и боялись, что их жилище вот-вот опрокинется на песок и разлетится в щепки.

Сестры Аасни и Жобелия Азис, настоящие парии, беженки из Халмакистана, были дочерьми первых азиатов, поселившихся на Гебридах. Родители открыли свое дело – передвижную лавку – и колесили по островам. Островитяне приняли чужаков неплохо, что, в общем-то, странно для такого места, где даже стирка в воскресный день считается богохульством.

Халмакистан – горный район на южных склонах Гималаев, за который соперничают Индия и Пакистан. В этом смысле он схож с Кашмиром, хотя у жителей этих двух карликовых территорий нет ничего общего, кроме взаимного презрения. Аасни и Жобелия были первыми в следующем поколении рода; считалось, что им вскружили головы яркие огни Сторноуэя, и вообще они слыли своенравными и падкими на западные соблазны. Окажись их родители более расторопными, обеих дочерей можно было бы удачно выдать замуж за достойных единоверцев, своевременно приглашенных с полуострова Индостан. Однако началась Вторая мировая война, и прошло без малого семь лет, пока отмена продовольственного нормирования и ограничений на перемещение не создала возможности выезжать за пределы страны для заключения брачных союзов. Время было упущено.

Тогда у родителей созрела идея выдать сестер за двух братьев из знакомой семьи: женихи, что греха таить, были не первой молодости, но их род отличался богатством и крепким здоровьем, а мужская его половина даже в преклонном возрасте славилась особой плодовитостью. Как говаривал несостоявшийся тесть, дочери скоро сами признают: девушке нужна твердая рука, пусть даже морщинистая и дрожащая.

Возможно, ободренные ветром независимости, сдувшим с трона самого раджу, и феминистскими настроениями, которые укрепила война, заставляя женщин работать в конторах и у станка, ходить в форме и отчасти брать в свои руки экономические рычаги, а возможно, просто оболваненные шедшими в местной киношке «Альгамбра» фильмами-агитками про энтузиазм советских крановщиц, сестры категорически отказались от этого брака и в итоге предприняли необычный шаг – как с точки зрения своих национальных традиций, так и с точки зрения той культуры, которая их приняла: они порвали с семьей и составили ей конкуренцию.

Девушки располагали кое-какими сбережениями и вдобавок заняли денег у одного сердобольного фермера-атеиста, который и сам был своего рода изгоем в стане истово верующих. На эти средства они приобрели старый фургон, некогда служивший передвижной библиотекой, и закупили кое-какой товар для продажи: бекон, топленое сало и говядину – аккурат то, чего их родня на дух не переносила; поначалу они также торговали спиртным, но через пару месяцев их застукали сборщики акциза и доходчиво объяснили все тонкости выдачи лицензий (хорошо еще, что сестер не попросили предъявить водительские права). Дела шли ни шатко ни валко: спать приходилось прямо в фургоне, товар то залеживался, то уходил в один миг, контролирующие органы душили проверками, жить без родни оказалось несладко, но, по крайней мере, у сестер была свобода, а также взаимовыручка – вот и все, на чем они держались.

В тот день, пока буря еще не скрыла горизонт, они постирали белье на каменистом берегу речки, впадающей в озеро Лох-Лэксдейл, и оставили сушиться, а сами отправились по торговым делам на Льюис.

(Льюис и Гаррис считаются отдельными островами, хотя на самом деле их соединяет перешеек и бескомпромиссно разграничивают невысокие – ясное дело, не Гималаи, – но на редкость крутые горы. Жители Гарриса по большей части смуглее и мельче своих соседей: народная молва приписывает этот феномен любвеобильности смуглых испанцев, выброшенных на берег после крушения судов Непобедимой Армады у скалистого побережья Гарриса, но не исключено, что одна ветвь просто-напросто ведет свой род от кельтов, а другая – от викингов.)

Когда средь бела дня вдруг стали сгущаться сумерки, сестры припустили обратно, но все-таки попали под дождь, а потом обнаружили, что почти все белье, разложенное для просушки, бьется на ограде из колючей проволоки, а остальное улетело во вздувшуюся реку. Дождь лил сплошной стеной, и простыни с пододеяльниками и наволочками, повисшие на проволочном ограждении, оказались точно такими же мокрыми, как те, что плавали в реке. Собрав белье, сестры побежали к фургону и перегнали его в ложбину, чтобы укрыться от шторма.

Как были, в плащах, они жались друг к другу в дрожащем на сквозняке мерцании благовонной свечи, стиснутые со всех сторон коробками с чаем и ящиками со свиным жиром – то ли Аасни не смогла отказаться от какой-то выгодной сделки, то ли не учла, что в фургоне и без того не повернуться. Тем временем стекающая с простыней вода лужицами собиралась на полу и грозила подпортить мешки с сахаром, мукой и крахмалом, сваленные под лавками.

Вдруг послышался глухой удар: что-то с силой стукнуло в стену фургона, обращенную к морю. Они вздрогнули. Снаружи застонал мужской голос, еле различимый среди рева ветра и волн.

Подхватив фонарь, сестры вставили в него маленькую ароматическую свечку и опасливо выглянули в грозную штормовую темноту. Рядом с фургоном, на поросшем травой песке лежал белокожий, неприметно одетый молодой человек; его черные волосы не могли скрыть ужасную рану на лбу, из которой сочилась кровь, тут же смываемая дождем.

Сестры поволокли его к открытой задней двери; незнакомец очнулся и снова застонал, попытался встать, но рухнул на землю. Тогда они затащили его внутрь – на мокрый пол, куда тотчас натекла еще и кровь, и заперли хлопающую на ветру дверь.

Несчастный был смертельно бледен и сильно дрожал, не прекращая стонать. Из раны хлестала кровь. Сестры сняли с себя плащи, чтобы его укутать, но дрожь не унималась. Аасни вспомнила, что смельчаки, переплывавшие Ла-Манш, обмазывали тело жиром. Девушки достали свиной жир (коего у них образовались большие излишки – в Карлоуэе кто-то из местных нашел несколько выброшенных на берег ящиков и сбыл по сходной цене), раздели мужчину до исподнего, забыв о приличиях, и начали смазывать туловище. Озноб не проходил. Рана по-прежнему кровоточила. Ее промыли и обработали йодом. Аасни нашла бинт.

Жобелия отперла заветный ларчик, который получила от бабки в посылке из Халмакистана на свое двадцатилетие, и вытащила флакон драгоценного бальзама жлоньиц, хранимого на самый крайний случай. Она сделала примочки и поставила их на рану, примотав бинтом. Пострадавшего затрясло еще сильней. Чтобы плащи не засалились, сестры вскрыли одну из коробок с чаем (этот товар все равно никуда не годился, так как слишком долго пролежал в амбаре у одного фермера из Тарберта, который в военное лихолетье надеялся с выгодой продать его из-под полы) и обваляли дрожащее, белое от свиного жира мужское тело в черном листовом чае, не пожалев добрых двух коробок; в полубессознательном состоянии несчастный только издавал стоны из-под своего чайно-жирового панциря, но, по крайней мере, его уже не знобило, и на мгновение он даже открыл глаза: осмотрелся, встретился взглядом с сестрами – и лишился чувств.

Вознамерившись отвезти пострадавшего в больницу, сестры завели двигатель, но трава на склонах ложбины, где стоял фургон, стала скользкой от дождя, и колеса буксовали. Аасни закуталась в плащ и побежала сквозь ненастье на ближайшую ферму, чтобы заручиться помощью. Жобелия осталась присматривать за смертельно бледным скитальцем, которого принес шторм.

Она удостоверилась, что он еще дышит, примочки не сбились, а кровотечение прекратилось, и вслед за тем, как могла, отжала на нем нижнее белье. Он бредил, но Жобелия отчаялась понять, на каком языке, и решила, что другим это тоже будет не по уму. Однако пару раз ей удалось различить слово «Сальвадор».

Тем человеком был, конечно же, мой дед.


* * *

С Сальвадором говорил Бог. Освещенный и окруженный сияющим ореолом, Бог поджидал в конце темного тоннеля, по которому мой дед, как ему казалось, возносился к Ним из бренного мира. Он думал, что умирает и видит перед собою путь на небо. Бог подтвердил, что это и вправду путь на небо, но при этом Они объяснили, что умереть ему не суждено, а суждено вернуться в мир земной с Их посланием человечеству.

Циники, вероятно, скажут, что причиной всему – сильнодействующие примочки из халмакистанских целебных трав: экстракт, дескать, поступал в кровь и дурманил рассудок Сальвадора не хуже галлюциногена; но узколобые маловеры всегда пытаются принизить и опошлить то, чего не способен постичь их бездуховный ум. Факт остается фактом: едва не умерев от переохлаждения, усугубленного потерей крови, наш Основатель проснулся другим – более совершенным, более цельным человеком, принявшим на себя особую миссию, послание, сообщение от Бога, которое Они давно пытались донести до человечества сквозь всеобщий хаос современной жизни и технических новшеств, но которое смог услышать лишь тот, чей ум, пусть даже заурядный, прикоснулся к неизбывному безмолвию перед лицом смерти. Возможно, кое-кто и раньше слышал Божественные послания, но не удержался на самом краешке смертельной пропасти и соскользнул вниз, так и не сумев передать этот сигнал своим ближним, – чего-чего, а смертей в предшествующее десятилетие было с лихвой.

Так или иначе, когда в один прекрасный безветренный день мой дед очнулся, чувствуя, как в горло льется теплый чай, и увидел над собой двух смуглянок, показавшихся ему плодом воображения, он сразу понял, что сделался Единственным, Просветленным, Блюстителем, которому Господь доверил основать Орден, чтобы сеять на земле семена Их истинного учения.

В свете этого уже не имело значения, кем был наш Основатель прежде и откуда явился сквозь шторм в здешние места – всплыл ли из морской пучины, вырос ли из-под земли, или свалился с неба. Главное – Сальвадор очнулся, памятуя о посетившем его видении, осознал возложенную на него миссию и понял, что жизнь обрела смысл. Работы было – непочатый край.

Однако перво-наперво следовало разобраться с брезентовой сумкой…


* * *

Ближе к вечеру стало казаться, что последней части моего водного похода не будет конца. Я уже проплыла под серой аркой транспортного моста и под плоским дном железнодорожного, полагаясь в своей борьбе с приливом только на помощь попутного ветра. В узкости между Северным и Южным Квинсферри мне удалось немного расслабиться, но каждый мускул в верхней части тела словно горел.

На дне суденышка хлюпала вода, набравшаяся во время моей борьбы с приливными брызгами, и я, опасаясь за содержимое дорожной котомки, ненадолго остановилась, чтобы вычерпать воду отжиманием носового платка, но тут же продолжила путь мимо золотистых песков и тихих прибрежных рощиц на правом берегу и двух разделенных молом причалов – на левом.

От одного из пришвартованных танкеров отделился катер, который помчался в мою сторону. Докеры в ярких комбинезонах вытаращили глаза от изумления. Поначалу они отказывались верить, что мне не нужна помощь, но потом рассмеялись, покачали головами и сказали: давай-ка, мол, причаливай к берегу, если крыша окончательно не съехала, и ступай дальше на своих двоих. Ко мне они обращались «цыпочка» – на мой взгляд, оскорбительно, но, хочу верить, без задней мысли. Я поблагодарила за совет, они завели мотор и умчались вверх по течению.

Наконец, в Крэймонде, перед шеренгой высоких свай, ведущих к пойменному островку, я повернула к берегу. Прежде чем ступить на твердую землю, вытащила из-под себя вещевой мешок – если и подмокший, то самую малость – и нашарила в нем пузырек с илом из реки Форт, чтобы освежить метку на лбу, которая, как я подозревала, смылась струями воды и пота. Круглое суденышко ткнулось в желтовато-серый песок. Мне стоило некоторых усилий твердо встать на ноги и разогнуть спину, после чего я принялась с наслаждением, хотя и небезболезненно, разминать все тело на глазах у лебедей, которые покачивались на водах реки Алмонд, и компании хулиганистых подростков, топтавшихся на эспланаде.

– Эй, дядя, с тонущего корабля драпаешь? – выкрикнул один из них.

– Нет, – сказала я, убирая в мешок сложенную лопатку, оставила камеру-челнок рядом с небольшими сходнями и стала подниматься в сторону подозрительной компании. – Кстати, я вам не дядя, а сестра.

Парни были одеты в мешковатые штаны и фуфайки с капюшонами и длинными рукавами. Стриженные бобриком волосы выглядели сальными. Один взглянул на автомобильную камеру:

– Дашь покататься?

– Дарю, – бросила я, не останавливаясь.

Меня охватило приятное возбуждение: как-никак первая часть похода удачно завершилась. Перекинув мешок через плечо, я шагала по эспланаде вслед за собственной тенью и жевала наан. Через несколько кварталов пришлось свериться с картой, и на Грэнтон-роуд передо мной возникли заброшенные железнодорожные пути (как раз там, где сейчас велосипедная дорожка). Еще через сотню ярдов на моем пути оказалась надломленная ветка, свисающая с дерева. Я срезала перочинным ножиком лишние сучки – и вот у меня уже был дорожный посох. С ним я отмахала вдоль бывшего железнодорожного полотна около трех миль, то ныряя под землю, то поднимаясь над вечерним транспортным потоком; в нос ударял запах выхлопных газов, небо пламенело закатными облаками, но я не отвлекалась: свернула к извилистому каналу Олд-Юнион и по его руслу дошла до тропинки, петляющей среди школьных площадок. Заключительный отрезок похода пришлось проделать уже в сумерках, но это было мне на руку: теперь путь пролегал по шпалам действующей железной дороги. Спрятавшись в кустах под насыпью, я прислушивалась к шуму локомотива, который приближался из-за поворота с восточной стороны и тянул за собой открытые двухъярусные автомобильные платформы.

Состав, подрагивая, уходил за поворот, красный буферный фонарь трепыхался, как взволнованное сердце, а я все не вылезала из укрытия: у меня возникли кое-какие мысли.

Впрочем, скоро я выпрямилась и зашагала дальше уже по насыпи, миновала заброшенную станцию и прошла под шумным узловым пунктом; теперь лишь пара улиц тихого эдинбургского предместья, Морнингсайда, отделяла меня от дома Герти Поссил, где к моему приходу готовился торжественный ужин.




Глава 5


– Благословенная Исида! Светлейшая Исида! О! Какая честь! Мы удостоились такой чести! О-о!

Сестра Герти Поссил, седенькая, хрупкая, годящаяся мне в бабушки, приветствовала меня Знамением, опустила керосиновую лампу на узкий столик и пала ниц, а вслед за тем подползла к моим ботинкам и принялась их оглаживать, как драгоценных живых зверьков.

Герти Поссил была одета в ниспадающий балахон цвета овсяной каши, который лужей растекался вокруг нее по черно-белому кафельному полу прихожей. Украшенная витражом дверь захлопнулась у меня за спиной.

– Благодарю, сестра Герти, – проговорила я с ответным Знамением, немного смущаясь оттого, что мои ботинки удостоились таких ласк. – Можешь подняться.

– Добро пожаловать, добро пожаловать в наш скромный, недостойный дом! – причитала она, поднимаясь.

Я помогла ей встать, придерживая за локоть, и она с открытым ртом уставилась на мою руку, а потом заглянула мне в глаза:

– О, благодарствую, Светлейшая Исида!

Она нащупала очки, болтавшиеся на груди, водрузила их на переносицу и тяжело вздохнула, будто вдруг лишилась дара речи. Позади нее, в темном коридоре большого мрачного дома переминался с ноги на ногу высокий грузный мужчина с массивной, почти лысой головой. Это был сын Герти, Люций. Он встретил меня в тяжелом лиловом халате поверх темных штанов, заправленных в гетры; шейный платок под двойным подбородком нелепо сбился набок. Растянув рот в улыбке, Люций долго и нервозно потирал пухлые руки, а потом произнес:

– Эм-м-м… м-м-м… м-м-м…

– О чудо-дитя, разреши Люцию взять твою суму, – сказала мне Герти Поссил и повернулась к сыну. – Люций! Суму Помазанницы, ясно тебе? Да не туда! Вот дубина! Что с тобой сегодня? – Она цокнула языком, благоговейно взяла мой посох и прислонила его к стоячей вешалке, сокрушенно приговаривая: – Мальчишка совсем от рук отбился!

Люций неуклюже потопал ко мне, натыкаясь на мебель. Я протянула ему котомку. Широко улыбаясь, он принял ее у меня из рук, закивал, и его кадык запрыгал вверх-вниз, как головка голубя.

– Скажи Светлейшей, что для тебя это большая честь! – велела Герти, с неожиданной силой хлопнув сына ладонью по животу.

– Большая! Большая! – с улыбкой затараторил Люций, нервно сглатывая и кивая; он взвалил мешок на плечо и едва не своротил высокие старинные часы, но, кажется, сам этого не заметил. – Большая! – повторил он.

– Брат Люций, – благосклонно кивнула я, пока Герти помогала мне раздеться.

– Ты, должно быть, выбилась из сил! – приговаривала Герти, бережно вешая мою куртку на мягкие плечики. – Сейчас ужин соберу, а Люций приготовит тебе ванну. Ты проголодалась? Поди, ничего не ела? Позволишь омыть тебе ноги? Бедное дитя; на тебя больно смотреть. Измучилась?

В зеркале, висящем рядом с крючками для одежды, я мельком увидела свое лицо в тусклом желтом свете керосиновой лампы. И вправду, больно смотреть. Но ведь я действительно выбилась из сил.

– День был долгий, – согласилась я, наблюдая, как Герти пинками подгоняет сына к лестнице. – Мне бы чашечку чая, сестра Гертруда, и слегка перекусить. А уж потом можно будет и ванну принять.

– О да, непременно! Прошу, называй меня Герти! Люций, бестолочь, наверх – в лучшую комнату!

– Вот спасибо. – Я проводила глазами Люция, который грузно карабкался по ступеням, и последовала за его матерью в освещенную свечами гостиную. – Но сначала нужно сделать телефонный звонок: сообщить нашим, что добралась благополучно.

– А как же! Непременно! Вот здесь…

Герти развернулась, шмыгнула мимо меня под лестницу и распахнула дверцу чулана. Поставив керосиновую лампу на какую-то узкую полку, она подвела меня к деревянному табурету подле небольшой тумбочки, поверхность которой полностью занимал громоздкий черный аппарат с витым шнуром в оплетке.

– Лампу оставлю тут, – сказала Герти.

Она собралась уходить, но замешкалась, подняла глаза, потянулась к моей руке и с дрожью в голосе спросила:

– Ты позволишь?..

Я протянула руку для поцелуя. Тонкие, бледные губы Герти оказались мягкими и совершенно сухими, как бумага.

– Возлюбленная Исида, благословенная Исида! – выговорила она, часто моргая, и засеменила в темный коридор.

Присев на табурет, я взялась за телефонную трубку.

У нас в Общине телефонной связи, естественно, нет – мы по договоренности пользуемся телефоном Вудбинов, но совершенно особым образом. Согласно традициям нашего Ордена, телефон служит только для экстренных случаев, но даже тогда мы не можем просто снять трубку и переговорить с кем нужно – это был бы слишком прямой и тривиальный способ.

Я набрала номер Вудбинов. Прямо у меня над головой, на втором этаже, тяжело топал Люций. После двух гудков я повесила трубку и снова набрала номер, на этот раз прослушав девять гудков, затем нажала на рычаг сброса и набрала в третий раз, чтобы дождаться четвертого гудка.

Это был мой секретный код; на последнем военном совете было решено, что именно таким способом и никаким иным Орден узнает о моем благополучном прибытии в дом Герти Поссил. Оно и к лучшему: отправка словесного сообщения, зашифрованного по-нашему, наподобие азбуки Морзе, занимает несколько часов: нужно передать принимающему номер контактного телефона и потом делать паузы, чтобы другая сторона могла перезвонить и задать шифрованные вопросы; при этом возникают неизбежные в таком деле погрешности, ведь гудки в передающем телефоне не всегда точно совпадают со звонками принимающего аппарата (именно поэтому, как мне рассказывали, иногда создается впечатление, будто на другом конце провода трубку подняли еще до того, как телефон зазвонил).

Смешно было бы просить Вудбинов ночами напролет томиться у телефона и записывать комбинации звонков; мы либо заранее оговариваем время, когда член Ордена с листом бумаги и карандашом будет сидеть у них в прихожей, либо подключаем особый самописец (собранный братом Индрой из деталей старого магнитофона, часов и барометра), который фиксирует каждый сигнал на рулоне бумаги, надетом на металлический барабан.

Такой порядок был заведен отчасти по соображениям безопасности; правда, мой дед больше не верит в существование правительственной спецслужбы, созданной для слежки за нашим Орденом и подрывной деятельности изнутри, да и вообще в последнее время интерес к нам со стороны средств массовой информации, этих разносчиков порока, заметно угас, но мы не теряем бдительности, поскольку, говоря словами деда, самым сокрушительным оказывается неожиданный удар, нанесенный в условиях бесконтрольности и расхлябанности. Кое-кто из подлых отступников утверждает, что вся эта затея продиктована желанием сэкономить на телефонных счетах; что ж, наша система и вправду не требует лишних затрат, однако соблюдение этой обременительной процедуры, несомненно, свидетельствует о более возвышенных и чистых намерениях.

Сделав необходимый звонок, я пришла на кухню, где застала Герти за приготовлением ужина. На плите стоял чайник в окружении бурлящих кастрюлек, над которыми витали соблазнительные ароматы.

– Благословенная Исида! – воскликнула Герти, выкладывая по маленькой горке топленого сала на каждую из трех белых фаянсовых тарелок, рядом с россыпью сухого чайного листа. – Ты сказала, что проголодалась.

– Так и есть, – подтвердила я.

Мы сидели в столовой, за длинным, до блеска отполированным столом из темного дерева, центр которого был уставлен высокими свечами, приправами, маринадами, соленьями и корзинками с дрожжевым и пресным хлебом. Трапеза проходила в соответствии с особыми канонами. Свиное сало и чайная заварка на краю тарелок, свечи с запахом ладана и такой деликатес, как оленина тикка пасанда, – все это свидетельствовало о торжественности момента. Я прочла молитву; сама положила всем понемногу от каждого блюда; сама же продекламировала отрывок из «Правописания» и своей рукой поставила Герти и Люцию на лоб метки принесенным из дому илом; из вежливости я даже побеседовала с ними о том о сем и рассказала общинные новости. Поссилы не были у нас почти год и с благодарностью выслушали краткое изложение событий, хотя и собирались через месяц прибыть на Праздник любви.

Когда мне было предложено принять ванну, я не нашла в себе сил спорить, но, очнувшись, поняла, что сижу по подбородок в чуть тепловатой воде, а Герти, сдерживаемая только почтением, барабанит в дверь. Я заверила ее, что не сплю, потом ополоснулась, вытерлась и отправилась в спальню. Это действительно была лучшая комната в доме: там стояла большая викторианская кровать под балдахином, которую я запомнила еще со времени первого посещения. Мне повезло: на крепкие опоры балдахина вполне можно было повесить гамак, причем таким образом, чтобы лежать головой в сторону Общины. Я провалилась в сон и потом не могла вспомнить, что видела во сне.

На следующее утро, разбирая свой мешок, я обнаружила на дне кое-что удивительное, о чем даже не подозревала. Среди вещей лежала маленькая склянка, завернутая в бумагу и для верности стянутая резинкой. «На всякий случай. С.», – гласили печатные буквы на бумажной обертке. Немного повозившись, я открутила крышечку и понюхала темную, почти черную мазь. Это был жлоньиц, бесценный, незаменимый бальзам – для нас куда более дорогой и значительный, чем золото, ладан и мирра для христиан… нет, даже ценнее, это как наш Грааль, только он обладает чудотворной силой, да к тому же находит практическое применение. Что такое жлоньиц, я знала с пеленок, но видела его и нюхала только раз, три года назад, на праздновании своего совершеннолетия. Мне было известно, что у деда после долгих лет осталась лишь самая малость этого ценнейшего, загадочного снадобья. Если мне оказали такую честь, как владение едва ли не всей нашей святыней, это следовало расценивать как поучительное проявление дедовой любви и особого доверия, а также строгое напоминание – вдруг я забудусь – о важности моей миссии.

У меня защипало в глазах. Я осторожно закрутила бакелитовую крышечку, помолилась, прижимая ее ко лбу, а потом поцеловала склянку и тщательно спрятала среди одежды на самом дне мешка.


* * *

Эдинбург, с нашей точки зрения, обладает тем преимуществом, что центр его хаотичен, неупорядочен, расположен на разных уровнях и образован причудливыми крутыми улочками (впрочем, старинные города в Святых Землях дадут ему сто очков вперед, а Токио, столица Японии, вообще не оставляет приезжему ни малейшей надежды сориентироваться). Однако Эдинбург – прежде всего столичный город, а поэтому здесь не следует задерживаться без особой причины (для Герти Поссил особой причиной послужили в свое время ностальгические воспоминания о замужестве, связанные с этим домом), хотя он выгодно отличается от других городов беспорядочностью планировки (если не считать новостроек) и скромными размерами, которые позволяют разглядеть окрестности – эти два условия представляются мне весьма существенными. Для нас всегда было дурным знаком, если поиск пути в городе становится просто вопросом нахождения оси икс и оси игрек; мы остерегаемся – думаю, не напрасно – таких мест, где единственным природным ориентиром служат облака (да и те нередко обезображивает инверсионный след самолета или отблеск городской иллюминации).

Мне еще предстояло решить, как добраться до Лондона с соблюдением правил нашей веры, но, проснувшись поутру (непростительно поздно), я учла относительную быстроту вчерашнего передвижения – на тот отрезок пути у меня было отведено двое суток, с ночевкой где-нибудь на берегу – и довольно приятную атмосферу Эдинбурга, а потому не стала торопиться и посвятила целый день отдыху и размышлениям.

После торжественного завтрака, не уступавшего вчерашнему ужину (у меня в чае плавали лепестки роз; Герти Поссил, с моего неохотного согласия, омыла мне ноги), я сказала хозяевам, что должна разведать некоторые места в городе и вернусь, как только управлюсь. Отклонив предложение Герти приставить ко мне провожатого в лице ее сына (Люций нервно осклабился, но мой отказ его успокоил), я заверила, что не пропаду. Герти не унималась; пришлось сказать ей, что я чувствую себя вдвойне уверенно, поскольку держу при себе скляночку жлоньица; сестра Гертруда была поражена, что мне доверили это полулегендарное снадобье, и вроде бы успокоилась, решив, что моя безопасность гарантирована.

Итак, я отправилась в гущу Неспасенных (у нас для них есть и другие обозначения: Несчастные, Безумные, Нормалы, Туповатые, Отвергнутые, Шлаки, Отруби, Безвольные, Низовые, Мягкотелые, Омраченные, Спящие), поеживаясь оттого, что удаляюсь от единственных Спасенных во всем городе (они же Просвещенные, Здравые, Угодные, Прозревшие, Избранные, Очищенные, Прощенные, Ясные, Облеченные, Деятельные, Просветленные, Пробужденные); у меня в карманах лежало все мало-мальски ценное из взятого в дорогу, а также пара бутербродов с сыром и маринованным манго, которые приготовила Герти.

День выдался теплый, я сняла шляпу, и теперь она болталась на шнурках у меня за спиной, поверх куртки, которую Герти с вечера отчистила, как смогла. Главные улицы были забиты машинами, тротуары кишели людьми. Воздух смердел выхлопными газами; слепящие огни рекламы и безвкусные витрины назойливо требовали внимания. Кое-кто из прохожих посматривал на меня с недоумением; казалось бы, моя однотонная одежда не сильно отличалась от того, что носит молодежь обоих полов, да и шляпы – не такая уж редкость; по всей вероятности, меня выделял посох. Среди толпы и городского шума мне было не по себе, и через какое-то время я свернула в тихий закоулок, подальше от гнетущей людской массы.

Дети, игравшие на школьной площадке, стали окликать меня из-за ограды, обзывая «придурочной», и требовали, чтобы я «стрельнула из палки» или «рубанула всемогущим мечом».

Сначала я решила не обращать внимания, но передумала и приблизилась к ограде; дети бросились врассыпную, однако быстро вернулись, осмелев за спасительной решеткой от своего численного перевеса.

– Что еще за всемогущий меч? – спросила я.

– Не знаешь, что ли? Надо «Трансфорсеров» смотреть, в субботу утром, – сказал один из них.

Мне пришлось поразмыслить.

– То есть по телевидению?

– Ну! Дошло! Во-во! По ящику! – закричали они наперебой.

Я покачала головой:

– У нас нет телевизора.

– Что? Врешь! Ладно тебе! Иди ты! Из дурдома сбежала, тетя?

– Нет, просто я живу в Общине.

Почему-то мой ответ развеселил ребят постарше, и один из них, самый бойкий, поинтересовался:

– Чего это у тебя на лбу?

– Это знак уважения, – с улыбкой ответила я. – Особая марка любви и веры… Тебя как зовут?

– Марк, – ответил он под смешки приятелей и с вызовом спросил: – А тебя-то как?

– У меня необычное имя, – сообщила я. – Благословенная Почтеннейшая Гайя-Мария Исида Сарасвати Минерва Мирза Умм Ласкентарийская, Богоизбранница Третья.

Опять смех. Тут прозвенел звонок, и ребят позвал учитель, с подозрением косившийся в мою сторону. Я помахала детям и тихо благословила их, развернулась, глядя на свой посох, и подумала, как все же слабы сигналы, которыми мы сообщаем – намеренно или нет, – что не принадлежим к миру Безвольных. Мне также пришло в голову, что подобные сигналы нередко расцениваются посторонними как признаки чуждого бытия и что ошибочно полагать, будто внешний мир лишен предрассудков и нетерпимости.

Мои школьные годы, окончившиеся, в масштабе прожитых девятнадцати лет, совсем недавно, но уже канувшие в небытие, связаны с гимназией-интернатом «Герхардт». Вот уже тридцать лет дети из Общины в качестве приходящих учеников посещают это учебное заведение (расположенное сразу за деревней Киллеарн, на западном склоне южных холмов), однако мы так и не нашли общего языка с местными властями; они ничего не имеют против нашей системы начального образования, но требуют, чтобы дети среднего школьного возраста обучались в соответствии с государственными стандартами. Гимназия «Герхардт» выдает аттестат установленного образца, но процесс обучения не так жестко регламентирован, как в государственных и частных школах. Мой дед до сих пор лелеет надежду дать всем детям Ордена среднее образование и даже заложить основы для их обучения в колледже, но это дело будущего, а пока мы довольствуемся теми возможностями (надо сказать, неплохими), которые предоставляет гимназия.

Я, например, ходила на уроки с радостью, а позднее смогла по достоинству оценить полученные знания. До сих пор при виде младших братьев и сестер, спешащих утром на автобус, испытываю легкую ностальгию по тем дням, когда сама точно так же, с ранцем за спиной и деревянной доской под мышкой, бежала по мосту, мимо дома Вудбинов и дальше по аллее к ржавым воротам (зачем нужен ранец – объяснять не нужно, а доска требуется потому, что в автобусе мягкие сиденья, которые у нас строго запрещены, поэтому мы подкладываем под себя деревянные доски. В ту пору верхом безобразия считалось сидеть на мягком, а доску ставить на скейтборд, под ноги, и гонять по асфальту).

Учиться в гимназии, занимающей высокий готический замок среди рощи, – одно удовольствие; возможно, кое-кому из учеников и родителей это учебное заведение кажется холодным, спартанским и даже нелепым: старинные приспособления и традиции (в течение первого года обучения, например, положено писать на грифельной доске) удивительным образом сочетаются здесь со свободным учебным планом, отсутствием дисциплинарных взысканий и нетрадиционной методикой; но детям из Общины оно кажется настоящим раем, царством роскоши, порядка и здравого смысла.

Кроме положенных по программе знаний юные ласкентарианцы, которые в гимназии общаются с детьми Неспасенных, черпают здесь сведения о внешнем мире и проникаются обычными молодежными увлечениями, такими как поп-музыка, комиксы, поклонение звездам спорта и шоу-бизнеса, сленг и тому подобное. У ребенка из Общины от такого опыта может снести башню, но мы держимся стойко: во-первых, нас заранее просвещают старшие ребята, во-вторых, мы не ходим поодиночке, а самое главное – у нас есть вера, которая помогает преодолеть страх и неуверенность. Кроме того, благодаря просвещенным взглядам Общины, мы куда лучше своих Неспасенных сверстников подкованы (по преимуществу теоретически) в вопросах секса и наркотиков, а потому не теряемся ни в какой компании.

Короче, в гимназию я летела как на крыльях и могу сказать, хоть это и нескромно, что была отличницей. Учителя даже советовали мне поступать в университет, либо на физический, либо на филологический факультет, но мы с дедом знали, что у меня другое, более возвышенное предназначение и что мое место – в Общине.

Я развернулась и пошла прочь от этой чужой школы.


* * *

В итоге из Эдинбурга выбралась только через двое суток. А в тот день безуспешно пыталась придумать, как бы проникнуть на лондонский поезд без билета – это оказалось не так-то просто (неприятным сюрпризом стало объявление, что вокзал Уэйверли вообще скоро закроется). Можно было, конечно, запудрить мозги проводнику (для таких целей у нас выработан особый тарабарский язык и непонимающий взгляд) или запастись терпением и, как у нас говорят, «прокатиться на обратных» – тоже неплохой вариант. Но я опасалась, что «на обратных» далеко не уеду, а главное – не смогу соблюсти должное благочестие. В принципе, путешествовать по железной дороге членам Ордена не возбраняется, только надо сидеть в кладовке у проводника, а если в вагоне, то либо на полу, либо на деревянной доске, которая у нас всегда с собой во избежание соприкосновения с мягкими креслами, но моя миссия была так важна, что требовалось придерживаться самых строгих канонов, а прокатиться зайцем в пассажирском поезде – это недопустимо легкий путь.

Я возвращалась в Морнингсайд обходными путями и даже наткнулась на переулок, или, скорее, дорожку, с милым названием Любовный тупик. Мимо то и дело проезжали автомобили с наклейкой, схематично изображавшей сидящего в креслице ребенка, и мне вспомнился – теперь уже со смехом и почти без смущения – первый приезд в Эдинбург: тогда, три года назад, я не преминула указать сопровождавшей меня сестре Джесс, что, судя по количеству людей, которые с гордостью возят своего отпрыска в специальном жестком креслице, а не на мягком автомобильном сиденье, наш Орден имеет в этом городе большое число приверженцев.

Когда мы сидели за чаем у Поссилов, до моего слуха донесся отдаленный свисток локомотива, напомнивший, как мимо меня по железнодорожной ветке мчался товарняк. Немного погодя я опять вышла на улицу и отправилась куда глаза глядят, старательно восстанавливая в памяти вид автомобилей на платформах поезда. К счастью, память у меня хорошая: машины ничем особенным не отличались. Зайдя в ближайший автосалон, я поинтересовалась, где собирают «форд-эскорт», а потом надолго застряла у железнодорожного узла на пересечении Морнингсайд-роуд и Комистон-роуд, наблюдая за товарными поездами. С западной стороны они шли через заброшенную станцию: либо с левой стороны от виадука, либо с правой, по отдельному пути, скрытому за зелеными насаждениями, откуда накануне вечером я свернула к дому Герти. Товарные поезда ходили редко; составить в уме их расписание, сверяясь с часами на старой вокзальной башне, не составляло труда, но, чтобы не вызвать подозрений у бдительных граждан, я побежала к Поссилам: взяла деревянный поднос, кусок старых обоев, тут же порванный мною на прямоугольники размером с поднос, и жирный черный фломастер, которым Герти писала заказы для молочника, а потом опять вернулась на свой наблюдательный пункт и в ожидании поездов стала делать наброски близлежащих зданий. К моей радости, груженный машинами поезд проследовал с восточной стороны примерно в то же время, что и вчерашний, за которым я наблюдала из кустов.

Убедившись, что поезда изо дня в день следуют по единому расписанию, хотя и через разные интервалы, я вернулась в дом Герти Поссил, где после очередного ритуального ужина провела службу – думаю, дед был бы доволен. Служба прошла без сучка без задоринки (хотя Люцию медведь на ухо наступил: вместо вольного пения на язы`ках он издавал лишь вольное бормотание).

Продумывая в деталях свой план, я поняла, что осуществить его средь бела дня или даже в сумерках будет непросто, снова отправилась к железной дороге, уже под покровом темноты – и, как оказалось, не зря: наметила поезд, идеально подходящий для моей миссии.


* * *

На следующий день, как только стемнело, я уже была на том самом месте, где когда-то находился перрон станции Морнингсайд; сидя на корточках под прикрытием буйных сорняков, я наглухо застегнула куртку, чтобы не светить белой рубашкой, надвинула шляпу на лоб и спрятала за спиной выцветшую от времени котомку. Из тучек, окрашенных городскими огнями в оранжевый цвет, сыпался мелкий дождь. Под одежду проникала сырость. Несмотря на поздний час, сверху и снизу без умолку ревели и гудели транспортные потоки. По моим расчетам, я прождала не менее получаса и уже начала беспокоиться, не убрал ли кто большую картонную коробку, которая была загодя нацеплена мною на семафор, где железнодорожные пути проходят под Брейд-авеню.

Очевидно, это была упаковка от стиральной машины; я заметила ее в мусорном контейнере за пару кварталов от железной дороги, прихватила с собой, удостоверилась, что рядом никого нет, перебросила находку через ограду, перелезла следом и, продравшись сквозь кусты ежевики, набросила коробку на семафор. В любой момент кто угодно запросто мог ее увидеть и сообщить куда следует. К счастью, в противоположном направлении поездов в это время не было, и, по крайней мере, машинисты не могли забить тревогу, но я уже ерзала как на иголках.

После очередного торжественного ужина, когда Герти, почтительно омыв мои ступни, собрала мне в дорогу еды и питья, мы с Поссилами стали прощаться. Люций начал бормотать что-то невнятное, но, схлопотав от матери подзатыльник, сумел объяснить, что шейный платок, который он мне протягивал (и который я собиралась благословить), – это его подарок.

Я поблагодарила Герти за съестное, а Люция – за платок. Карта Лондона, взятая с разрешения Поссилов, уже лежала у меня в котомке. Хозяевам я подарила рисунки зданий возле дорожной развязки и позволила оставить себе мой деревянный посох. Люций залопотал благодарности; Герти схватилась за грудь – можно было подумать, ее сейчас хватит удар. Рухнув ниц, она принялась на прощание оглаживать мои ботинки – точно так же, как и при встрече.

Марш-бросок под моросящим дождем к железнодорожным путям и заброшенной станции, как ни странно, помог мне успокоиться.

Тут послышался шум приближающегося поезда. Я схватила котомку и размяла ноги, которые затекли от долгого сидения на корточках.

Во мраке показались белые огоньки, и шум дизеля усилился; мимо промчалась черная масса локомотива; в залитой желтым светом кабине виднелся профиль машиниста, смотревшего прямо перед собой. Локомотив тащил пустые открытые платформы – похожие на те, что я видела вчера примерно в это же время и, если не ошибаюсь, еще раньше, – нагруженные новехонькими автомобилями. Локомотив прогрохотал под виадуком, окатив меня удушливой волной характерного запаха. Состав с грохотом несся вперед, и у меня мелькнула мысль, что мой план провалился, но очень скоро, под металлический скрежет и какофонию скрипов, поезд затормозил.

Меня словно подбросило, но я дождалась полной остановки, а потом как ни в чем не бывало вышла из кустов прямо к неподвижной грузовой платформе, третьей от конца, и совершенно спокойно ступила на нее с заросшего сорняками перрона – так пассажир, купивший билет, входит в обычный вагон.

С оглядкой я двинулась к хвосту поезда, перепрыгивая с одной платформы на другую. На последней из них, в самом дальнем углу, стоял один-единственный автомобиль. Я приблизилась. Кузов выглядел мрачновато-тусклым; на ощупь мне показалось, что он покрыт защитным слоем воска; на капоте белел крупный, неуверенно нарисованный меловой крест, а к лобовому стеклу с внутренней стороны крепились скотчем сопроводительные документы. Подергав переднюю пассажирскую дверь, я обнаружила, что она не заперта.

Дождь не утихал.

– Слава Богу, – вырвалось у меня; если бы не боязнь себя обнаружить, я бы завопила от радости. – Ох, слава Богу, – повторила я и с ликованием запрыгнула в машину.

Товарняк несколько раз дернулся, пока трогался с места, и, набирая скорость, помчал меня из Эдинбурга на юг.




Глава 6


Наутро после великого шторма Аасни с Жобелией отскребли моего будущего дедушку от коросты из чая и сала, а после доставили его на ферму вольнодумца Иойна Мак-Илоуна, который не раз предлагал сестрам кров. Вот и теперь он выказал гостеприимство, приветив их найденыша. Мистер Мак-Илоун самолично приготовил ему постель в той комнате, которую называл гостевой спальней, хотя, по правде говоря, она больше напоминала кабинет или, точнее, библиотеку: вдоль стен громоздились разнокалиберные книжные шкафы, а над ними к деревянной обшивке были вдобавок приколочены хлипкие полки – здесь хранились многочисленные труды по философии и политической истории, богословские трактаты и сочинения радикальных мыслителей.

Спасенный попеременно впадал то в лихорадку, то в беспамятство, непрерывно стонал и бредил. Прибывший по вызову местный доктор заявил, что пациент нетранспортабелен. Сняв с дедовой головы примочку из жлоньица, эскулап наложил обычную повязку, которую Асни, едва дождавшись отъезда его машины, тут же сорвала и заменила свежей примочкой. Не прошло и недели, как больному полегчало. Ферма, принадлежавшая мистеру Мак-Илоуну, называлась Ласкентайр.

Как только дедушкино сознание прояснилось, он сел на кровати среди собрания книг, и смуглянки-спасительницы поинтересовались, как его зовут, но в ответ услышали: имени у него нет, ибо он рожден заново. Ему сообщили, что в ночь своего спасения он в беспамятстве повторял имя «Сальвадор»; дед расценил это как знак свыше и попросил своих благодетельниц обращаться к нему именно так.

Вслед за тем он поведал сестрам о своей брезентовой суме – единственной вещи, которую не чаял вернуть из прошлой жизни. Для деда не было ничего важнее, и это подтверждалось тем обстоятельством, что суму, хранившую все, что было ему дорого в этом мире, он прекрасно помнил, хотя после шторма у него начисто отшибло память. Он умолял Аасни и Жобелию обыскать берег и скалы вблизи места, где его подобрали, и в случае удачи тут же принести котомку ему, только ни в коем случае не открывать.

Сестры стали ходить на поиски, как на работу; дед между тем набирался сил и время от времени вел пространные беседы с мистером Мак-Илоуном, рассказывая о своих видениях. Мистер Мак-Илоун, закоренелый атеист, не остался равнодушен к этим признаниям, хотя в глубине души считал, что его подопечный слегка тронулся умом: как-никак человек заглянул в лицо смерти, потерял много крови, да еще лечил голову примочками из подозрительного зелья. Моему деду было предложено воспользоваться книгами из домашней библиотеки, чтобы глубже осмыслить свой опыт – по всей видимости, религиозного характера, – и Сальвадор последовал этому совету, хотя и не без смущения.

На берегу сестры подобрали множество всяких полезных вещей, но брезентовой сумки среди них не было. Еще не успев полностью оправиться, Сальвадор начал с трудом подниматься с постели, чтобы присоединиться к женщинам. Втроем они прочесали все пляжи, бухты, островки и шхеры, но безрезультатно. Поиски продолжались, а мой дедушка по ходу дела пересказывал сестрам свои откровения – раз от разу все более пылко и с новыми подробностями. Слушательницы слабо разумели по-английски, мало смыслили в вопросах религии и не знали местных традиций, но то немногое, что они смогли понять из его речей, произвело на них неизгладимое впечатление.

Мистер Мак-Илоун одолжил Сальвадору старую армейскую палатку, которую тот поставил у развалин маленькой фабрики по переработке морских водорослей, в миле от фермы, примерно там, где его выбросило на берег. Перед войной полуразрушенное здание оказалось предметом бурного и запутанного судебного разбирательства; в результате оно осталось бесхозным, а потому никто не мог прогнать дедушку и сестер с этой территории; со временем они подправили стены, подлатали кровлю, а там и вовсе перебрались сюда жить. Аасни и Жобелия привычно занимались торговлей, а Сальвадор целыми днями (которые становились все короче) бродил по берегу, уходя все дальше и дальше в поисках брезентовой сумы. По вечерам, когда сквозняки без помех гуляли в фабричной конторе, превращенной сестрами в жилую комнату, мой дед садился у дрожащего огонька керосиновой лампы и под стоны ветра записывал все, что поведал и заронил ему в душу сам Создатель. Мало-помалу страшная дедова рана затянулась, только на лбу остался бледный клиновидный шрам, а волосы тронула преждевременная седина.

У него под рукой нередко лежали книги, принесенные из библиотеки мистера Мак-Илоуна, где он, приохотившись к знаниям, получил разрешение и впредь пользоваться любыми источниками. Мой дед решил проштудировать каждую книгу, каждый трактат, каждую брошюру; эту цель он преследовал с ненасытным рвением, углубляя накопленные познания за счет самых разных учений и концепций.

Трудно сказать, в какой момент трехсторонние отношения между дедушкой и сестрами Азис сделались более теплыми. Мои бабушки Аасни (родная) и Жобелия (двоюродная) стеснялись признаться, которая из них первой пригрела дедушку на груди; не исключено, что они утешили его сообща. Молва наверняка осуждала этот нетрадиционный союз (нравы тогда были строгими), но сестрам было хоть бы хны. Сальвадор, в свою очередь, виновато умолкал, если ему задавали щекотливые вопросы, но всем своим видом показывал, что телесная близость – святое дело и он, конечно же, не чурается торжества плоти, однако, как истинный джентльмен, не вправе обсуждать данную тему без разрешения на то обеих сестер (поскольку бабушки Аасни уже нет в живых, такое разрешение получить затруднительно, разве что с того света или же в половинном размере).

Чтобы не сидеть на шее у сестер, Сальвадор целый год подрабатывал на ферме у мистера Мак-Илоуна, а в свободное время с возрастающей одержимостью искал злополучную котомку и с убывающим рвением записывал собственные мысли.


* * *

После того как товарняк набрал скорость, я не сразу смогла уснуть. Видимо, затея с остановкой поезда не прошла для меня даром.

В облюбованном мною автомобиле сильно пахло химией: приборная панель, как и почти вся внутренняя отделка, была из пластмассы, а прозрачные чехлы на сиденьях – из полиэтилена. На случай, если мне захочется ехать сидя, а не скорчившись на полу, я достала компактную путевую доску и, оставив котомку в ногах пассажирского места, перебралась назад, где попросторнее. Чтобы шуршащий полиэтилен не мешал спать, я заранее сняла его с сиденья, положила на водительское место и в конце концов устроилась на ночлег, но сон так и не приходил.

В салоне автомобиля мне было не по себе; да и то сказать, как может чувствовать себя истинная ласкентарианка, если вокруг нее все новое, сильно пахнущее, да к тому же, как нарочно, соблазняющее комфортом? Впрочем, я была настолько счастлива заполучить по-настоящему косвенное средство передвижения, что удушающая банальность обстановки отступила на второй план.

Стараясь заснуть, я думала о нашей отступнице – моей двоюродной сестре Мораг, и вспоминала, как в один прекрасный летний день, четыре года назад – мне тогда было пятнадцать, а ей столько, сколько мне сейчас, – мы сидели вдвоем на деревянном помосте под сенью «Теофона».

«Теофон» с давних пор находился в числе списанной военной техники, которая вместе с фермой перешла во владение Ордена. У миссис Вудбин, дарительницы поместья, был брат, который держал на ферме свою коллекцию уникальных транспортных средств и диковинных приспособлений (бедняга погиб по пути на долгожданную встречу с собратьями-коллекционерами, когда его джип на запредельной скорости перевернулся вблизи Пертшира). В его коллекции было одно весьма занятное, смонтированное на прицепе устройство, которое использовалось, хотя и недолго, в начале Второй мировой, во время бомбежек Лондона. По внешнему виду прибор напоминал скопище громадных слуховых трубок. В данном случае внешний вид не был обманчивым, потому что выдавал назначение устройства: это гигантское искусственное ухо направлялось в небо, чтобы на расстоянии засекать немецкие бомбардировщики. Так сказать, радар для бедных – судя по дошедшим до меня редким отзывам, столь же бесполезный в деле, сколь внушительный с виду.

В возрасте девяти лет я сочла эту груду железа самым выдающимся изобретением на всем белом свете и не могла вынести, что такая вещь брошена у нас на пастбище и неумолимо зарастает сорняками. Дед был в сомнениях, полагая, что никчемный металлолом – вообще не предмет для разговоров, но он ни в чем не мог мне отказать, и очень скоро по его указанию прибор сняли с прицепа и взгромоздили на деревянный помост, специально сколоченный поверх старого круглого амбара на заднем дворе фермы. Это сооружение получило у деда название «Теофон».

Конечно, я не верила, что мы, вооружившись этой хитроумной штуковиной, и вправду расслышим глас Божий, но она представлялась мне важным символом наших идеалов (в том возрасте я переходила серьезный рубеж и усматривала символический смысл в самых разных предметах и рассказах).

Когда прибор занял подобающее место, я, как и следовало ожидать, потеряла к нему всякий интерес, но теперь он гордо возвышался на восьмиугольном деревянном помосте над южной границей фермы, откуда годами глядел в небеса, как наведенный на цель многоствольный мушкетон цвета хаки. На помосте оставалось достаточно свободного места – там можно было позагорать или просто посидеть без дела, глазея на сады, леса и холмы, уходящие за горизонт. Там-то четыре года назад я и пристроилась рядышком с Мораг, свесив ноги вниз и положив руки на железные перила.

– Подвески Коллимуна, – проговорила Мораг.

– Что-что? – не поняла я.

– Подвески Коллимуна, – повторила она и объяснила: – Название местности. Своими глазами на карте видела.

– А, Коллимун, – вспомнила я. – Да, точно, к северу от Бучливи.

Бучливи – небольшая деревня в двенадцати милях от Общины, прямо на юг от Лейк-Ментита, единственного в Шотландии озера, именуемого «Лейк», а не «Лох». Между ними и находится Коллимун – несколько домиков, затерянных на северном берегу реки Форт, южнее Фландрского Мшанника. Я и сама приметила эту точку на карте и даже пару лет ходила туда пешком. Места, приятные глазу, но не более того.

Мораг легла на спину и уставилась в небо, а может, на нелепые раструбы «Теофона».

– Согласись, дивное название. Ужасно романтичное, правда? – спросила она.

В ответ я только пожала плечами.

– По мне, так самое-самое, – повторила она, убежденно кивая головой, и томно протянула: – Подвески Коллимуна… Прямо как заглавие любовного романа.

– Про сопли и вопли, – съязвила я.

– Черствая твоя душа. – Мораг похлопала меня по бедру.

– Ничего подобного, – неловко запротестовала я. – Просто у меня другие представления… о романтике, вот и все.

Я легла на бок, подперла голову рукой и стала смотреть на Мораг. У нее, мне на зависть, были густые и блестящие темно-рыжие волосы, которые сейчас пронизывало солнце, образуя мерцающий ореол вокруг ее головы; по выбеленному солнцем дощатому помосту словно струилась бурная каштановая река, играющая солнечными бликами.

– От каких-то двух слов на карте я не собираюсь исходить слюной.

– А кто тут исходит слюной? Разве я сказала, что исхожу слюной?

– Спорим, тебе уже мерещится какой-нибудь хлыщ из этих Подвесок.

– Хлыщ? – повторила Мораг и захохотала так, что ее лицо покрылось морщинками. – Хлыщ, говоришь?

От смеха у нее под футболкой заметно колыхались груди. Меня бросило в краску.

– Ну, допустим, качок, – поправилась я и ущипнула ее за руку, но она не унималась. – Простите уж нас, деревенских, мы крутым словечкам не обучены. – Я щипнула посильнее.

– Ой! – Мораг отдернула руку, а потом подняла голову и повернулась ко мне лицом. – Признайся, что же здесь отвечает твоим представлениям о романтике? – Она стала нарочито оглядываться по сторонам. – Уж не местные ли мальчишки?

Я отвела глаза; теперь настал мой черед лечь на спину и уставиться в небо.

– Еще чего, – буркнула я в ответ.

Помолчав, Мораг провела пальцем по кончику моего носа:

– Не держи в себе тревожные мысли, слышь, сестренка?

Я поймала ее палец и зажала в руке. У меня дико заколотилось сердце. На секунду Мораг пришла в замешательство, но, когда я покрепче стиснула руку и заглянула ей в глаза, у нее на лице промелькнула едва заметная виноватая улыбка. Осторожно высвободив палец, она прошептала, качая головой:

– Вот оно что… Я тебя правильно поняла?

Снова покосившись в сторону, я сложила руки на груди.

– Сама не знаю, – выдавила я, чуть не плача. – У меня столько разных ощущений, столько… страстей, но они как будто заперты внутри. В общем… – Я глубоко вздохнула, не находя нужных слов. – В общем, понятно, что меня должны интересовать парни, ну, если не парни, так девчонки, но я просто заставляю себя изображать какие-то чувства. Иногда что-то зацепит, и кажется: все – как у всех, все нормально, а потом… – Я покачала головой. – Стоит мне заняться наложением рук – и на это уходит вся моя страсть… как молния в песок. – Я умоляюще взглянула на Мораг. – Только, пожалуйста, никому не говори.

– Будь спокойна, – подмигнула мне двоюродная сестра. – Хочешь верь, хочешь нет, но у меня рот на замке. А тебе я вот что скажу: любовь – это самое главное. Так я считаю. Любовь и романтика. Люди как с цепи срываются, если усматривают где-нибудь извращение или отклонение, но самое гнусное извращение и отклонение – это травля влюбленных. – Она похлопала меня по плечу. – Действуй так, как считаешь нужным, Ай. Твоя жизнь принадлежит тебе одной.

Только теперь я нашла силы повернуться к ней лицом. У меня в глазах по-прежнему стояли слезы; пришлось глубоко вздохнуть и поморгать, чтобы избавиться от предательской влаги. Проглотив застрявший в горле комок, я выговорила:

– Иногда мне кажется, что это не так.

– Послушай, я не знаю, что тебе кажется, но если секса в твоих ощущениях нет, значит, есть что-то другое. Как ни называй твои переживания, по большому счету они наверняка связаны с любовью, но совсем не обязательно – с сексом. В таком случае не нужно изображать то, чего нет, только потому, что так положено.

Поразмыслив над словами Мораг, я сказала:

– Допустим; а как же наш Праздник и все такое?

Мораг нахмурилась, а я на миг залюбовалась ее красивым, волевым лицом. Потом она с тяжелым вздохом опустилась на спину, рассмотрела причудливое сооружение у нас над головами и произнесла:

– Да-да. Праздник и все такое. Никуда не денешься.

– В том-то и дело, – удрученно согласилась я, вытягиваясь рядом.


* * *

Вдыхая химический запах, я смотрела из окна автомобиля на желтые гирлянды фонарей, и тут по бокам тянущихся впереди платформ замелькали белые огоньки, предупреждающие о встречном поезде. Я нырнула вниз, а когда опасность миновала, снова уселась на доску.

На меня нахлынуло легкое головокружение: белые огоньки теперь бежали и множились у меня в голове, пронзая мозг и отражаясь от стенок черепа, как от зеркала; сердце застучало, во рту появился металлический привкус.

К счастью, это ощущение быстро прошло, и мои мысли опять обратились к кузине Мораг, словно подводя итог прежним раздумьям: у меня были особые причины добиваться ее возвращения; не появись она на Празднике в качестве почетной гостьи, мне, не ровен час, придется подставить плечо (не говоря уже о другой части тела).

Такая перспектива мне совершенно не улыбалась.

В конце концов, где-то около границы, меня сморил сон: я увидела Верхне-Пасхальное Закланье и нашу Общину, а сама обернулась призраком, летала над фермой и окликала всех, кто был занят делом, но оставалась незамеченной и неуслышанной – как отверженная.


* * *

С рассветом я открыла глаза. Зевнула, потянулась, выглянула в окно. Поезд проезжал по болотистой равнине, кажется, где-то в центре Англии. Глотнув воды, я еще немного подремала. Потом стряхнула сон и, жуя сэндвич с сыром и соленьями, разглядывала местность и сверялась с картой Лондона.

На подъезде к Хорнси, воспользовавшись остановкой перед светофором, я спрыгнула с поезда, преодолела невысокую насыпь, сбегала в кустики, перемахнула через низкий парапет какого-то моста и соскочила на тротуар прямо перед носом у изумленной прохожей-индианки. Я поприветствовала ее, дотронувшись до шляпы, и зашагала своим путем, чрезвычайно довольная собой: как-никак добралась до Лондона освященным способом, причем без всяких усилий. Опять же, хорошей приметой было то, что первая встречная оказалась женщиной восточных кровей.

Было еще утро, а именно полдевятого, как показывали цифры на многочисленных экранах телевизоров в витрине какого-то магазина электроники. Самое время прокатиться «на обратных».

«Поездка на обратных» – это наш давний прием экономии транспортных расходов. Залезаешь, к примеру, в автобус и на ломаном языке называешь кондуктору какой-нибудь пункт, лежащий в противоположном направлении. Слышишь в ответ, что едешь не в ту сторону, изображаешь недоумение, строишь виноватую мину. После этого, по совету кондуктора (плату за проезд почти никогда не требуют), выходишь на ближайшей остановке, а там повторяешь процедуру раз за разом, пока не окажешься в нужном месте.

На Хай-роуд, что в районе Вуд-Грин, я отыскала нужную автобусную остановку и терпеливо ждала с котомкой на плече и путевой доской в руках. Вошла в первый подъехавший автобус через переднюю дверь-гармошку. Водитель по совместительству выполнял обязанности кондуктора; меня это совершенно не устраивало. Буркнув что-то невразумительное, я соскочила с подножки, красная от стыда. Пришлось пропустить еще несколько таких же автобусов. Я разглядывала шумный, еле ползущий поток транспорта и малоинтересные приземистые строения. Время шло, но автобуса с кондуктором так и не было; оставалось только двигаться на своих двоих в южном направлении, в сторону Килберна, где жил мой единокровный брат Зеб. На ходу сверившись с картой, я решила повернуть на дорогу А-503, ведущую на юго-запад. К моей досаде, меня скоро обогнал допотопный автобус с открытой задней площадкой. На ближайшей остановке я решила еще раз попытать счастья.


* * *

Впрыгнув в автобус, я поспешила наверх. К сожалению, четыре передних места были заняты. Подложив под себя доску, я села на следующий ряд. Еще в автомобиле четыре купюры из скрученной пачки перекочевали во внутренний карман моей куртки; когда подошел кондуктор, я протянула ему один фунт и сказала:

– Один до Энфилд, пашаласта.

– Что сие? – Кондуктор с удивлением разглядывал протянутую бумажку.

Я стрельнула глазами в его сторону: рост ниже среднего, седенький, в очках с толстыми стеклами.

– Это ест один фунт, – проговорила я с иностранным акцентом.

– Нет, милок, это не нашенская бумажка.

– Думаю, это ест ваше.

– Такие деньги уж сто лет не принимаются.

– Это ест деньги каралефства, я полакаю.

– Кто чего ест? – Он проверил банкноту на свет. – Вот, ясно сказано, бумажка-то шотландская, видал? Старый шотландский фунт. Где ж ты его взял? Приберег, небось, на черный день, верно, приятель? – сказал он, возвращая купюру. – Ну ладно, некогда мне с тобой разбираться. Куда, говоришь, тебе нужно?

– Энфилд, пашаласта.

– Энфилд? – всплеснул руками кондуктор. – Куда ж тебя занесло? Тебе не в ту сторону, парень… Ох, виноват, ошибочка вышла. Вы уж простите, мисс, сразу не распознал. То-то я смотрю: шляпу не снимает. Короче, езжайте, голубушка, в обратную сторону.

– Извинить, что? – Я изобразила замешательство.

– Еж-жай-те в об-рат-ную сто-ро-ну, – громко и членораздельно повторил кондуктор. – На следующей сойдете, а там… Сейчас покажу. Встаете с места… Встали, встали, вот так, теперь за мной, ну-ка; беда с вами… ну, наконец-то.

Пока автобус притормаживал, кондуктор препроводил меня на нижнюю площадку; я не сопротивлялась.

– Выходите… Вон там остановка, видите? Да нет, нет, на той стороне, милая моя. Ага. Там сядете – и прямиком до Энфилда, ясно? Ну, счастливо. Тихонько. Пока! – Он дал звонок и поспешил наверх, качая головой; автобус отъехал.

Усмехаясь, я не двинулась с места.


* * *

За два часа я проехала с гулькин нос; пешком – и то можно было пройти больше. Пару раз получилось так, что плату за проезд требовали через добрых пять минут после посадки, но из-за диких пробок на дорогах меня высаживали практически у той же самой остановки. В конце концов, войдя в очередной автобус, я увидела того самого кондуктора, которого повстречала утром.

– Мать честная! Сколько ж можно так мыкаться?

Я посмотрела на него бессмысленным взглядом, лихорадочно соображая, что бы такого сказать, а потом выдавила:

– Это до Энфилд, пашаласта?

На этот раз он сам перевел меня через дорогу и оставил на автобусной остановке.

Потерпев поражение, я потопала своим ходом к югу, в направлении канала Гранд-Юнион. По дороге для тяги судов добралась до Мейда-Вейл, а там свернула на северо-запад, держа путь к дому на Брондесбери-роуд, где жил мой единокровный брат Зеб.

И подвал, и первый этаж трехэтажного дома, замыкавшего шеренгу домов-близнецов, были заколочены; пришлось обойти его сзади и отогнуть лист рифленого железа, чтобы попасть во двор. Я долго колотила в дверь черного хода. Наконец сверху послышался чей-то голос:

– Чего надо?

Отступив на шаг назад, я увидела в окне голову незнакомой девушки: волосы над ушами и на висках были выбриты, а с затылка хвостиками свисали тощие косицы. В каждой ноздре, насколько удалось разглядеть, поблескивало несколько колец.

– Доброе утро, – сказала я. – Мне нужен Зебедий Умм. Он дома?

– Кто, Зеб? Понятия не имею. А ты кто такая?

– Исида.

– Исида?

– Совершенно верно.

– Прикольное имя.

– Спасибо. Вообще-то меня называют Айсис или просто Ай. Я родственница Зебедия. Увидишь его – передай, что к нему пришли.

– Ладно. Обожди-ка.

Через минуту дверь открылась; стоящий на пороге босиком брат Зебедий заправлял мятую рубашку в рваные джинсы.

– Вау. Ай. Черт. Отпад. Супер. Вау.

Зеб на два года старше меня; по сравнению с тем, каким я его помнила, он совсем исхудал и перестал стричь свои курчавые волосы, которые свалялись в черный колтун. У него заметно прибавилось прыщей, но их отчасти маскировала клочковатая щетина – видимо, он отращивал бороду.

Я совершила Знамение и протянула руку. Зеб на мгновение смешался, но тут же сказал:

– Оба-на. Вау. Ну, типа. Извиняюсь. Это. Вообще. Ага. – Он поцеловал мне руку и опустился на одно колено. – Круто, типа. Вау. Светлейшая. Благословенная? Светлейшая. Исида. Добро пожаловать. Кайф. Ага.

Из-за его плеча выглядывала та самая девушка, которая разговаривала со мной из окна. Разинув рот, она только переводила взгляд с моего единокровного брата на меня.

– Брат Зебедий, рада тебя видеть. Можешь подняться, – произнесла я.

Он повиновался, расплывшись в улыбке. Попробовал расчесать пальцами свалявшиеся завитки, но не тут-то было. Я отдала ему котомку. Поймав мой взгляд, он повернулся к девушке с полувыбритыми, полузаплетенными волосами:

– А. Да. Ага. Это. Светлейшая Ай – Тушка. Тушка – Светлейшая Ай. Типа.

Зеб качнулся всем туловищем сначала в одну сторону, потом в другую, с улыбкой совершил ответное Знамение и поклонился, приглашая войти в дом.

Я переступила через порог, сняла шляпу и вручила ее Зебу. Девушка не сводила с меня изумленного взгляда. Я степенно кивнула:

– Очень приятно.




Глава 7


Брат Зебедий не получил письма, извещавшего о моем скором приезде. Впрочем, самовольно вселившись в заброшенное жилище, он вряд ли мог рассчитывать на регулярную доставку корреспонденции; оставалось только полагаться на добрую волю дежурного почтальона. Телефонной линии в сквоте не было, поэтому наше сообщение даже не удалось продублировать. Неудивительно, что я свалилась как снег на голову. Впрочем, Зебедий, надо отдать ему должное, не ударил в грязь лицом. Он был решительно настроен перебраться на чердак и уступить мне комнату, в которой жил со своей подругой Тушкой, но вид этой, с позволения сказать, спальни с обвалившейся штукатуркой заставил меня отказаться под тем предлогом, что на чердаке мне будет сподручнее: между двумя стропилами можно подвесить гамак. Услышав это, Тушка облегченно вздохнула.

Чердачное перекрытие образовывали сваленные как попало дверные створки и какие-то колобашки. По моей просьбе Зеб распределил их более равномерно, после чего вывернул единственную электрическую лампочку: я собиралась обойтись свечой. (Почему-то мне казалось, что в заброшенных домах вообще не бывает электричества, но реальность меня разочаровала.) В довершение, чтобы хоть как-то облагородить чердак, Зеб великодушно пожертвовал мне коврик и тумбочку из своей комнаты.

Высунувшись из окна, я определила северо-северо-западное направление и показала Зебу, который уже отыскал молоток и кровельные гвозди, куда повесить гамак. Когда дело было сделано, мы отправились на кухню, где Зеб при свете огарков ароматических свечей совершил ритуальное омовение моих ног в маленьком пластмассовом тазике, пока Тушка готовила кушанье с азиатскими приправами, отдаленно напоминавшее «пасти» или «самосу»; я вручила ей прямоугольные пакетики из пергамента, в которых привезла щепотку священного чайного листа и символическое количество сала. Она недоверчиво покосилась на плоские прямоугольнички, потом развернула их и понюхала содержимое первого.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=155115) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.