Книга - Освобожденный Иерусалим

Освобожденный Иерусалим
Торквато Тассо


Иностранная литература. Большие книги
Вершиной творчества Торквато Тассо (1544–1595), одного из величайших итальянских поэтов, принято считать «Освобожденный Иерусалим», поэтическую эпопею о Первом крестовом походе, кульминацией которого стало взятие Иерусалима (в 1099 году) и освобождение Гроба Господня. «Освобожденный Иерусалим» – это батальная фреска, захватывающее повествование о кровавых и героических событиях христианской истории с мистическими, сверхъестественными и чудесными мотивами. На русский язык поэма переводилась более десяти раз начиная с конца XVIII столетия, однако только в современном переводе Романа Дубровкина, представленном в нашей книге, она заиграла всеми красками своей уникальной поэтики, для которой характерно развитое лирическое начало, сложные психологические характеристики персонажей и яркое изображение драматических любовных коллизий.

В настоящем издании впервые в России текст поэмы сопровождается серией гравюр итальянского художника Антонио Темпеста (1555–1630), а также цветными иллюстрациями фламандского художника Давида Тенирса Младшего (1610–1690).





Торквато Тассо

Освобожденный Иерусалим


















Великомученик идеала


Несчастия от муз не отучили Тасса…

    П. Вяземский

Разгневался Бог на отцов наших и рассеял

нас по различным странам за грехи наши,

а землю нашу отдал христианам.

    Повесть временных лет


I

Мировая литература знает немало произведений со сложной внутренней историей, отражающей не менее сложную судьбу их авторов. Торквато Тассо исполнилось тридцать лет, когда в декабре 1574 года, еще не оправившись от двух месяцев изнурительной лихорадки, он взялся за доработку последней Песни рыцарской эпопеи «Готфрид», известной сегодня как «Освобожденный Иерусалим».

Летом следующего года поэт прочитал поэму своему тогдашнему покровителю феррарскому герцогу Альфонсу II и его сестре Лукреции. Книга была принята восторженно, и герцог, долгое время поощрявший работу своего подопечного, сделал поэту щедрый подарок, сопроводив его шутливым посвящением:

Я Тассу бочку подарил вина:
Кути, бездельничай и пей до дна![1 - Здесь и далее при отсутствии указания на переводчика перевод мой. – Р. Д.]

Поэт, однако, не помышлял об отдыхе. Для начала ему было необходимо привести в порядок рукописи и пересмотреть накопившиеся за десять лет работы варианты. При этом не в последнюю очередь, а может быть, прежде всего он должен был заручиться поддержкой дружески настроенных словесников (в Ферраре, Падуе, а затем и в Риме) и получить от них – еще до публикации – одобрение поэмы.

За четыре с половиной столетия, прошедшие с тех пор, такое почтительное подчинение гениального стихотворца сторонним судьям породило целую гамму чувств – от недоумения до иронии и возмущения. Одни усматривали в действиях Тассо заниженную самооценку, другие осуждали его за излишнее внимание к мнению педантов, ничего не смыслящих в поэзии. Причина этого труднообъяснимого поступка была, однако, достаточно прозаичной и даже прагматичной. Обращение к коллегам за предварительной оценкой соответствовало практике и традициям эпохи, в которую жил Тассо, и было обусловлено самой структурой итальянского литературного сообщества с его публичными чтениями и академиями. Участь шедевров решалась в ученых собраниях и покоях государей; ожесточенные дискуссии по поводу той или иной новинки кипели в университетских аудиториях; о нарушениях аристотелевского принципа единства, допущенных такими светилами, как Боярдо и Ариосто, кричали манифесты; проклятия вероотступникам гремели с церковных амвонов. В 1542 году остракизму подверглась неопубликованная драма «Каначе» Спероне Сперони, в 1590 году трагикомедия Гварини «Верный пастух» была объявлена опасной для нравственности молодежи: в Ватикане утверждали, что она причинила христианскому миру столько же зла, сколько Лютер и Кальвин своими ересями.

Весной 1575 года Тассо обращается за помощью к давнему другу и соученику по Падуанскому университету Сципионе Гонзага и начинает посылать ему – главу за главой – рукопись поэмы. Гонзага привлекает к чтению живущих в Риме литераторов и философов, призванных досконально изучить ее и вынести окончательный вердикт. Организуется нечто вроде комитета, в деятельности которого Гонзага играет ключевую роль. Он – душа, координатор и, как сказали бы сегодня, модератор проекта.

Мы не знаем, по какому принципу подбирались члены жюри. Если тосканцы Фламинио де Нобили и Пьер Анджелио да Барга были настроены к творению Тассо скорее уважительно и терпимо, то два других участника – тридцатипятилетний римлянин Сильвио Антониано, сам пописывавший стихи, и упомянутый выше семидесятипятилетний падуанец Спероне Сперони – были настолько нечувствительны к поэтическим новшествам, что любая попытка переубедить их была заранее обречена на провал и предполагала неизбежный разгром поэмы.

Редактирование (так называемая «римская ревизия»), продлившееся более года, осуществлялось следующим образом: Тассо посылал из Феррары рукописи, которые Гонзага давал на прочтение членам комитета. Суждения выносились коллегиально во время регулярных публичных собраний «ревизоров» и письменно каждым из них. Гонзага собирал критические замечания и возвращал списки автору для исправления; выбеленные рукописи вновь уходили в Рим, а затем возвращались с новыми рекомендациями в Феррару; автор заново выверял и шлифовал текст – теперь уже для подготовки к печати, и т. д. Многомесячный обмен корреспонденцией между двумя городами отличался редкой интенсивностью и объемом.

Переписка поэта с римскими кураторами постепенно сложилась в своего рода дневник, фиксирующий все этапы редактирования. В 1587 году этот интереснейший материал был без уведомления автора опубликован под заголовком «Поэтические письма» в качестве приложения к недоработанному изданию его трактата «Рассуждения о поэтическом искусстве, и в особенности о героической поэме».

В первое время «диалог» с комитетом носил регулярный характер, но затем в пересылке рукописей начались задержки и сбои, вызванные философскими и политическими разногласиями автора с критиками. Их рекомендации были разноречивы и противоречивы, а придирки порой смехотворны. В апологетике Тассо начали появляться признаки усталости и раздражения. Терпение его истощилось, и он выказывал все меньше желания идти на уступки. Постепенно у поэта сложилось впечатление, что, несмотря на все его старания, ни один из предлагаемых вариантов не будет сочтен удовлетворительным. Конфликт с редакторами не был улажен и во время поездки Тассо в Рим, разрешение на которую он с таким трудом добился от герцога Альфонса.

Читая письма поэта тех лет, нетрудно представить себе негодование, охватившее римских «знатоков» при изучении рукописи. Они увидели в поэме то, чего в ней не было: безбожие, попрание морали, скабрезность; зато не смогли разглядеть то, что в ней было: ум, эстетический вкус и, главное, поэзию в ее наивысшем проявлении.

Самую серьезную отповедь Тассо получил от кардинала Сильвио Антониано. Характерно, что в посланиях поэта вместо имени кардинала стоит многоточие. «Там много таких, как он», – сетует Тассо, опасаясь навлечь на себя гнев. И далее: «Теперь, возвращаясь к моим подозрениям и средствам от них, я уверен, что совершил ошибку, отдав поэму на прочтение в Рим»[2 - Письмо к Сципионе Гонзага от 24 апреля 1576 г.].

Антониано непреклонен. Он требует от Тассо вернуться к изначальным принципам Церкви: отказаться от чрезмерной чувственности и описаний сверхъестественного, усматривая в них увлеченность язычеством в ущерб католической вере. В ответ на эти и другие обвинения Тассо, оправдываясь и защищаясь, пишет за один день «Аллегорию поэмы», нечто вроде «пропуска к земным наслаждениям» (Ф. Де Санктис):

Героическая поэзия подобна живому существу, в котором сочетаются две натуры: подражание и аллегория. Первая привлекает к себе душу и слух человека, чудесным образом услаждая их; вторая приобщает его к добродетели или знанию, а иногда и к тому и к другому. И поскольку в эпосе подражание есть не что иное, как образ и подобие человеческих действий, аллегория эпоса обыкновенно является воплощением человеческой жизни…

Наставительные по тону и нарочито сухие, эти несколько страниц представляли собой попытку расшифровать узловые моменты поэмы, объяснить в доступной форме мотивацию главных персонажей и в конечном итоге подменяли высокое искусство констатацией гражданской позиции автора.

«Когда я начинал поэму, – признавался Тассо, – у меня не было и мысли об аллегории, казавшейся мне излишней, ненужной заботой, поскольку каждый трактует аллегорию по своему капризу»[3 - Письмо к тому же адресату, июнь 1576 г.]. Ранее он, недоумевая, настаивал на том, что «достаточно ограничиться прямым смыслом; аллегорическое невозможно подвергнуть цензуре; аллегория никогда не осуждалась в поэте; нельзя осуждать то, о чем разные люди судят по-разному»[4 - Письмо к тому же адресату от 15 сентября 1575 г.].

Тем не менее, начиная осознавать, что при «стесненности времен»[5 - Там же.] Церковь оставила за собой исключительное право на толкование, Тассо решает «замолчать», подчиниться правилам игры и притвориться «обыкновенным» придворным: «Устав поэтизировать, я обратился к философствованию и в мельчайших деталях распространил аллегорию – … – на всю поэму». Себя и других он убеждал в том, что задачи его изначально были «политические» и что, «давая пищу всему свету»[6 - Письмо к Луке Скалабрино, лето 1576 г.], он даже в самых чувственных эпизодах руководствовался установками Платона и Аристотеля.

Уезжая из Рима, поэт возложил на Гонзага обязанность проследить за внесением в рукопись последних изменений и просил переправить готовую книгу в Венецию, где ее предполагалось отдать в типографию. Эпидемия бубонной чумы, уничтожившая треть населения города, не позволила этим планам осуществиться. Дополнительные рекомендации по исправлению отдельных мест достигли Феррары только в мае 1576 года, когда, измученный сомнениями в собственном благочестии, Тассо задумался о кардинальной переработке своего труда, переработке, нашедшей отражение через пятнадцать лет в «Завоеванном Иерусалиме», но это была уже совсем другая книга.


II

Строгие судьи просвещенного XIX века, которым не откажешь ни в уме, ни в меткости суждений, с поразительным безразличием к бесчеловечному климату эпохи негодовали на то, что, «позволяя нередко своей фантазии и чувству свободно уноситься в мир романтики, Тассо не сумел отстоять этих свободных порывов творчества и готов был смиряться пред нелепыми приговорами ничтожных педантов, тщеславившихся своею скудоумною эрудицией, и лицемерных прислужников инквизиции, обзывавших противными нравственности романтические эпизоды „Освобожденного Иерусалима“ – те самые высокопоэтические эпизоды, которые могут возносить чувство читателя лишь в область идеала» (Н. Дашкевич)[7 - «Рыцарский эпос в Италии после Ариосто» (1890).].

Объективно оценивая происходящее, нельзя не отметить, что у поэта были все основания считать, что с точки зрения Святого престола он в «Готфриде», как называлась тогда поэма, не только нарушил литературные каноны, но и профанировал религиозный сюжет, перенасытив ткань повествования эротическими картинами и реминисценциями языческой классики.

«Часто у меня в воображении ужасающе гремели трубы великого дня наград и наказаний, – взывал поэт к Богу, – я видел Тебя сидящим на облаках и слышал Твои устрашающие слова: „Ступай, проклятый, в вечное пламя!“»[8 - Из недатированного письма 1579 г.].

Опасения быть обвиненным в ереси с тех пор не отпускали Тассо. Вслед за обожаемым Данте он начал долгое сошествие в ад:

Пройдя наполовину путь земной,
К холмистому я вышел бездорожью,
Угрюмый лес вздымался предо мной.

О нем любое слово будет ложью,
Одно скажу: ничто так не мертво,
И сердце до сих пор объято дрожью,

И я не рассказал бы ничего,
Но, обретя в пути нелегком благо,
Не утаю скитанья моего.

Как очутился я на дне оврага,
Не ведаю – я был в каком-то сне,
Когда меня покинула отвага…

Повторим еще раз: страхи кающегося грешника были вполне оправданными. Поэму могли по цензурным соображениям внести в «Индекс запрещенных книг», обязательный для всего западного христианского мира, и отлучить автора от Церкви. В 1575 году, впервые после Тридентского собора (1563), в Риме праздновался юбилей, так называемый Святой год («Annus Sanctus»), сопровождавшийся ужесточением церковного надзора за творчеством. Человек, верующий с искренним усердием, Тассо вымолил у герцога Альфонса позволение отправиться в Ватикан, где вместе с другими паломниками принял от папы полное отпущение грехов. Душевного покоя это ему, однако, не принесло.

«Тассо ошибся с датой своего рождения, и это было самым главным его несчастием, которое сделало все другие его несчастия непоправимыми, – заметит три века спустя член Французской академии Виктор Шербюлье. – Напрасно он тешил себя иллюзиями, для него было мучением осознание того, что он не принадлежит своему времени, и это горькое открытие разбило его сердце и поколебало разум. Родись он на шестьдесят лет раньше – … – , в мире не хватило бы корон, чтобы увенчать этого нового Виргилия – … – , обреченного на жизнь в Италии, порожденной инквизицией, Тридентским собором и конгрегацией иезуитов… – … – Его мать – эпоха Возрождения – умерла, давая жизнь своему последнему сыну, который постоянно мечтал о ней в упрямом убеждении, что она жива. Однажды он отправился в Рим, уверенный, что найдет ее там. У входа в Ватикан страшная фигура преградила ему путь с криком: „Мне имя Инквизиция“. В этот день разум его испытал потрясение, от которого он так и не оправился»[9 - «Князь Виталь, очерк и повесть о безумии Тассо» (1863).].

Страх перед церковными властями обострил душевное нездоровье Тассо, и без того неуравновешенного, болезненно впечатлительного, легковозбудимого. Его подозрительность превратилась в манию, повсюду видел он отравителей, заговорщиков и подосланных убийц. Он понимал, что многие эпизоды его поэмы никогда не будут приняты Папской курией, без одобрения которой книга не сможет появиться в печати или будет изъята из обращения. С другой стороны, он знал, что, удалив романтические картины и сцены магии, он нанесет своему детищу невосполнимый ущерб. Он то спрашивал совета у докторов теологии, то обращался к астрологам, то впадал в мрачный мистицизм. Сомневаясь в своих лучших друзьях, он вообразил, что на него донесли инквизиции. При этом в бесчисленных посланиях и прошениях он не только исповедовался во всех смертных грехах, но и требовал суда над собой. О злоключениях обезумевшего Тассо написано много и подробно на разных языках, хотя нередко с нарушением хронологии и в сопровождении различных домыслов.

«Кто не знает, как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и с проявлениями необычайной и несравненной добродетели? – задавался вопросом Монтень, встречавший, по его словам, Тассо в Ферраре. – Не обязан ли был он своим безумием той живости, которая стала для него смертоносной, той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечению к истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний, которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубоким чувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум?»[10 - «Опыты» (1581). Перевод С. Бобовича.]

При описании страданий Тассо невольно приходит на ум стихотворение Пушкина, потрясенного видом другого душевнобольного поэта – Константина Батюшкова, самого искреннего поклонника великого итальянца в России:

Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума…

Вспоминали, что в состоянии помешательства Батюшков «говорил по-итальянски и вызывал в своем воображении некоторые прекрасные эпизоды „Освобожденного Иерусалима“ – … – , о которых он громко и вслух рассуждал сам с собой. С ним было невозможно вступить в беседу, завести разговор…»[11 - Л. Н. Майков. «Батюшков, его жизнь и сочинения» (1896).].

Задолго до Батюшкова автор «Освобожденного Иерусалима», страдая временами от галлюцинаций, так же отстранялся от мира, пока наконец не обрушил накопившуюся ярость на своего благодетеля – Альфонса II. Во время торжеств в честь третьего бракосочетания герцога он в присутствии придворных дам начал оскорблять весь дом Эсте. Знать, которой он еще недавно расточал в мадригалах комплименты, он обозвал шайкой «негодяев и неблагодарных мерзавцев».

14 марта 1579 года кардинал Луиджи д’Эсте получил донесение: «Сегодня ночью бедного обезумевшего Тассо, помоги ему Господь Бог наш, отвели в цепях в больницу Св. Анны, и на сей час мне больше нечего об этом сказать».

Больница Святой Анны, одно крыло которой представляло собой богадельню для содержания неимущих и странников, находилась в непосредственной близости от герцогского дворца. Особое отделение в ней было отведено для умалишенных. Сюда и поместили Тассо. Пытаясь интерпретировать события той ужасной ночи, позднейшие биографы, отнюдь не уверенные, что приказ заковать поэта в цепи исходил непосредственно от «великодушного» герцога, отмечали, что, «согласно их изысканиям», подобная мера играла в эпоху Возрождения роль смирительной рубашки.

Заключение – сначала в одиночной келье, а затем в более просторном помещении – было мерой крайне немилосердной и продолжалось семь лет два месяца и несколько дней.

Друг, посетивший поэта в сентябре 1581 года, вспоминал, что нашел узника «в жалком состоянии», имея в виду «не ум, неповрежденный и здравый, о чем он мог судить во время долгого с ним разговора, а наготу и голод, от которых тот страдал».

Самый основательный биограф поэта, Анджело Солерти, считал подобные рассказы выдумкой, документально подтверждая, что заключенному доставляли еду из герцогской кухни и довольно скоро отвели две комнаты, где он мог принимать посетителей и работать. Сегодня сказали бы, что большую часть срока осужденный содержался под «домашним арестом». Нередко ему дозволялось даже выходить в город и участвовать в праздниках. Помимо стихов и диалогов, Тассо написал в больнице десятки писем, обращаясь за помощью к разным государям и пытаясь оправдаться в обвинениях, истинных и мнимых. Поэт, «к дополнению несчастия, не был совершенно сумасшедший, – как отмечалось в примечаниях к „Умирающему Тассу“ Батюшкова, – и в ясные минуты рассудка чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучий, нигде ему не изменило, и в узах он сочинял беспрестанно»[12 - «Опыты в стихах и прозе Константина Батюшкова» (1817).].

Историки так и не пришли к единому мнению о причинах столь долгой бесчеловечной кары со стороны Альфонса, «просвещенного монарха» и мецената, пусть даже своевольного и, по некоторым сведениям, грубого, но неизменно благоволившего к своему придворному стихотворцу. Довольно быстро возникла легенда о том, что Тассо был влюблен в сестру герцога Леонору, претендовал на ее руку и даже был любим ею. Утверждалось (правда, без всяких на то оснований), что, дескать, брат-деспот («деспот жалкий», по слову Байрона) решил наказать своего придворного за неслыханную дерзость: ходили слухи, что поэт прилюдно поцеловал или обнял Леонору. У здравомыслящих людей эта фантастическая версия всегда вызывала по меньшей мере иронию: «В историческом отношении, – возражал Генрих Гейне, – мы должны отвергнуть это происшествие. Главные биографы Тассо, как Серасси, так и (если не ошибаемся) Мансо, не признают его. Один только Муратори рассказывает нам эту сказку. Мы даже сомневаемся, чтобы когда-нибудь существовала любовь между Тассо и бывшей на десять лет старше его принцессой[13 - В действительности разница в возрасте составляла семь лет.]. Вообще, мы не можем безусловно согласиться также и с тем общераспространенным мнением, будто герцог Альфонс запер бедного поэта в дом умалишенных просто из эгоизма, из боязни, чтобы не померкла его собственная слава. Точно это уж такая неслыханная и непостижимая вещь, чтобы поэт сошел с ума? Почему же не объяснить этого помешательства просто и естественно? Почему, по крайней мере, не принять, что причина заточения Тассо лежала столько же в мозгу поэта, сколько в сердце князя?»[14 - «Смерть Тассо» (1821). Перевод О. А. Рохмановой.]

Помимо романтического объяснения происшедшему, существуют, разумеется, и другие убедительные и менее убедительные гипотезы.

Согласно одной, диатрибы Тассо о недостаточной чистоте веры, как собственной, так и всего феррарского двора, известного своим эпикурейством, могли навлечь на герцога гнев папы, с которым у династии Эсте с давних времен сложились напряженные отношения. В случае пресечения наследников мужского пола герцогство бездетного Альфонса должно было вернуться в состав папского государства (что, собственно, и случилось впоследствии). Теперь же герцог, помимо прочего, вступил в конфликт с Римом, отказавшись изгнать из города евреев. В отличие от своих соседей, семья Эсте (и особенно Леоноpa) не позволяла Церкви притеснять евреев. Примечательно, что иудеи осажденного Иерусалима, самоотверженно сражавшиеся в 1099 году против крестоносцев и перебитые при взятии города, ни разу не упомянуты в поэме Тассо.

Согласно второй, более эксцентричной и модной сегодня версии, за воспетой в поэме «невозможной» любовью христианских рыцарей к прекрасным язычницам скрывались эротические мотивы совершенно иного рода, не допускаемые догматами католицизма.

Более прозаическое объяснение состоит, по мнению третьих, в том, что Тассо, незадолго до заключения напавший с ножом на слугу, стал физически опасен для герцога, опасавшегося, что его подданный – скорый на руку, отчаянный дуэлянт – в припадке безумия его попросту убьет.

Соперников не знает он ни в ком,
Пером владеет Тассо и клинком.

Вот какие почести воздавали в куплетах жители тогдашней Эмилии «феррарскому орлу», как нарек его Тютчев.

Нельзя не отметить, что в поведении Альфонса, отказавшегося возвратить автору его рукописи, обнаруживается при ближайшем рассмотрении еще один важный аспект. «Была ли это строгость или милость со стороны герцога? Хотел ли Альфонс сохранить творения Тасса от безумной ярости поэта?» – задавался вопросом в 1848 году, явно с чужих слов, «Справочный энциклопедический словарь» К. Крайя. При положительном ответе придется признать, что именно герцог спас поэму (по крайней мере один из ее вариантов) от уничтожения, а самого автора – от суда инквизиции.


III

Тассо находился в лечебнице, когда без ведома и согласия поэта начал печататься главный труд его жизни. Сначала в 1579 году одна Песнь была включена в генуэзскую антологию «Стихотворения разных прекрасных поэтов», затем в 1580 году в Венеции вышла сокращенная, «изувеченная» версия поэмы (четырнадцать Песней из двадцати с «чудовищными» типографскими ошибками). Книга была озаглавлена «Готфрид синьора Торквато Тассо, впервые увидевший свет». Наконец в 1581 году в Парме появилось полное издание поэмы, теперь уже под названием «Освобожденный Иерусалим», или, если отказаться от буквального перевода и предпочесть ему смысловую точность, «Освобождение Иерусалима». Название это было придумано благонамеренным другом поэта Анджело Индженьери, который усмотрел в нем перекличку с титулом вялой дидактической поэмы Джанджорджо Триссино «Освобождение Италии от готов» (1548).

Около 1579 года Индженьери получил в Ферраре доступ к полной рукописи поэмы и за шесть дней скопировал ее, пропуская не только отдельные строки, но и целые октавы. Текст, оказавшийся у него в руках, не содержал последних авторских исправлений, однако это не остановило предприимчивого издателя.

Получив сообщение о появлении книги, Тассо был удивлен и раздражен происшедшим, поскольку не считал поэму завершенной, и, обдумывая заглавие, склонялся к «Отвоеванному» или, предпочтительнее, к «Завоеванному Иерусалиму». Неприятие эпитета «освобожденный» он аргументировал тем, что «до прихода Христа» святой город «принадлежал скорее иудеям, чем христианам», а «после того, как Бог сошел на землю для спасения рода человеческого, в мире не осталось ничего, что бы не принадлежало Христу…»[15 - Письмо к Орацио Ломбарделли от 10 июля 1582 г.].

Авторского права в современном понимании термина в ренессансной Италии не существовало – печатание книг было прерогативой типографов и требовало получения так называемой привилегии, иначе говоря, платного разрешения от государя той или иной провинции. Еще в 1576 году Тассо приобрел во Флоренции двадцатилетнюю привилегию на печатание поэмы, но не успел или, вернее, не захотел ею воспользоваться. К несчастью, случай свел его с феррарским придворным Фебо Бонна, с которым он заключил письменное соглашение – по существу, карт-бланш на издание поэмы – и через флорентийского посланника в Ферраре обратился к Великому герцогу Тосканскому с просьбой перерегистрировать эксклюзивную привилегию на лицензиата.

Ответ из Флоренции запоздал, однако к июню 1581 года в распоряжении Бонна оказались три другие привилегии – из Венецианской республики, Милана и Феррары. Не привлекая поэта к чтению корректуры, Бонна поспешил выпустить книгу, на обложке которой с гордостью объявлялось, что поэма отпечатана на основе «подлинной рукописи с добавлениями, недостающими в предыдущих изданиях, и с „Аллегорией“ того же автора». Особо оговаривалось, что каждая Песнь поэмы предварялась вводной октавой, излагающей ее содержание. Октавы эти не принадлежали Тассо. Их по собственной инициативе сочинил Орацио Ариосто, внучатый племянник Лудовико Ариосто, втершийся в доверие к поэту. В июле «Освобожденный Иерусалим» был отпечатан в той же редакции повторно, причем к списку привилегий добавилась еще одна – от французского короля! Оба издания носили посвящение Альфонсу II.

На основании прошения Тассо к тосканскому герцогу родилась гипотеза о том, что он смирился с происходящим и признал июньскую версию, включая ранее навязанное ей название. В действительности, согласно последним изысканиям, томившийся в лечебнице Тассо предпочел из многих зол выбрать наименьшее: пытаясь вернуть себе контроль над книгой, он с помощью Бонна надеялся ограничить пагубное распространение все новых пиратских изданий и до конца жизни так и не одобрил обнародованного текста. Учитывая тот факт, что и после «римской ревизии» поэт продолжал переделывать то одну, то другую октаву, мы можем смело утверждать, что поэма постоянно находилась «в работе».

В декабре того же года в письме к Гонзага Тассо подчеркивал, что никогда не признает своего авторства «за публикацией, которую сам не осуществил». В научной среде Италии сегодня полагают, что поэт безуспешно пытался взять печатание книги в свои руки, однако его «агенту» удалось убедить разных государей в недееспособности обитателя Святой Анны и приобрести привилегии на свое имя. Не получая финансовых выгод от многочисленных переизданий, Тассо не раз жаловался на корыстолюбие Бонна, ведущего за его счет роскошную жизнь в Париже, но так и не добился справедливости.

К весне 1582 года поэма была опубликована еще шесть раз – в Венеции, Ферраре и Парме, – причем феррарские издания выходили, естественно, «с благословения» герцога Альфонса.

Затем наступило некоторое затишье, прерванное в 1584 году томом, выпущенным в Мантуе из-под пресса уважаемого типографа Франческо Осанна. Новое издание «героической поэмы синьора Торквато Тассо» претендовало на воспроизведение эпопеи «на основании последней авторской рукописи» с «дополнением многочисленных строф», измененных «в надлежащих местах». В обращении «К читателю» подчеркивалось, что подлинник был выверен «рукой того, кто, как всем известно, следовал каждой мысли сочинителя». Упомянутое лицо пожелало остаться неназванным, однако уже в 1612 году его имя стало достоянием гласности. Это был, безусловно, кардинал Сципионе Гонзага. Близость кардинала к Тассо, его научный и моральный авторитет мгновенно отодвинули в тень все предыдущие издания.

Так случилось, что в течение трех столетий образованные читатели Европы и Америки знакомились с шедевром Тассо главным образом по искаженному цензурой «кодексу Гонзага», в «котором „Иерусалим“ предстал более ясным, стилистически смягченным, с преуменьшенными языковыми странностями» (С. Феррари). Неудивительно, что именно этот вариант был предпочтен пуристами, шокированными грубой прямотой творения Тассо. В разное время возникали и другие издания, нередко основанные на черновых промежуточных рукописях, но ни одно из них не могло конкурировать с мантуанским.

Это продолжалось до тех пор, пока в самом конце XIX века при подготовке научного издания поэмы исследователи не установили, что ничем не оправданные поэтизмы и штампы предыдущих публикаций не имели непосредственного отношения к намерениям автора.

Известно, что типографское дело в эпоху Ренессанса было занятием, требовавшим обширных знаний и умений. Корректорами работали эрудиты, а на выпуск книги иногда уходили годы. Отец Торквато, знаменитый поэт Бернардо Тассо, специально отправился в Венецию – проследить за печатанием своей поэмы «Амадис», к выверке которой он привлек пятнадцатилетнего сына, прозываемого в те годы (чтобы не путать с отцом) Тассони («маленький Тассо»). Известно также, что среди издателей того времени попадалось немало недобросовестных, корыстных людей и что даже вычитка корректуры не гарантировала адекватного воспроизведения. В описываемом нами случае роль, однако, сыграли совершенно иные факторы.

Редактируя поэму или выбирая самые «невинные» строки из отправленных «римским ревизорам», а то и прибегая к чужим подсказкам, Гонзага действовал, по всей вероятности, из самых благородных побуждений. Не стоит забывать, что он был видным иерархом и выполнял предписания Тридентского собора. «Иерусалим» был по своей сути произведением воинствующего католицизма, и только отдельные его места противоречили доктрине. Затушевать их и постарался будущий патриарх Иерусалимский. Действовал он, разумеется, не настолько радикально, как флорентийские монахи, которые по заданию инквизиции удалили из «Декамерона» Боккаччо все непристойные и антиклерикальные элементы, но все-таки вел себя достаточно своевольно. Не исключено, что, отчасти исказив поэму, Гонзага своим вмешательством спас ее от костра.

С этого времени поэма начала печататься с редкой периодичностью[16 - 30 раз до конца XVI в., 110 – в XVII, 115 – в XVIII, 500 – в XIX. На 1995 г., если прибавить сюда переводы на иностранные языки, поэма была издана 1721 раз.]. В 1789 году биограф Тассо аббат Пьерантонио Серасси приступил к подготовке амбициозного, богато оформленного, но текстуально не вполне надежного двухтомника, вышедшего посмертно в 1794 году в типографии «короля печатников и печатника королей» Джамбаттисты Бодони (часть тиража была напечатана в трех томах)[17 - Интересно, что родившийся в Бергамо аббат Серасси долгие годы находился в тесных отношениях со своим земляком – «архитектором двора Ее Величества» Екатерины II Джакомо Кваренги, страстным библиофилом, приславшим своему другу из Санкт-Петербурга первый русский перевод «Иерусалима», выполненный с французского М. Поповым.]. Фолианты Серасси, признанные повсеместно шедеврами типографского искусства, стали скорее исключением в длинном ряду последующих переизданий, более скромных по художественному исполнению и стандартных по содержанию. Достигнув России на пике интереса к фигуре Тассо, эти книги читались по-итальянски и изучались (пусть даже с привлечением источников на других языках) интеллектуальной элитой обеих столиц. Два издания 1819 и 1825 годов сохранились в личной библиотеке Жуковского, два других – 1828 и 1836 годов – в библиотеке Пушкина. Батюшков, судя по пометам на принадлежавшем ему экземпляре поэмы, напротив, пользовался более ранним венецианским двухтомником 1787 года. В целом вопрос о том, по какому из опубликованных вариантов работали русские переводчики «Иерусалима» – от А. Шишкова в начале XIX века до Д. Мина во второй его половине, – остается по сей день открытым и требует разысканий, выходящих за рамки настоящего предисловия. Однако совершенно очевидно, что при сличении дореволюционных переложений с переводом, представленным в настоящем томе, следует соблюдать крайнюю осторожность.

В наше время «кодекс Гонзага» окончательно признан неприемлемым. С появлением поэмы под редакцией Анджело Солерти (1895–1896) все последующие книгоиздатели стали заново отталкиваться от вариантов Фебо Бонна (1581–1585), возвращаясь к рукописям и устраняя недочеты предыдущих публикаций. Исследования эти, однако, до сих пор не завершены, и неизвестно, придут ли ученые когда-нибудь к единому мнению относительно подлинности текста.


IV

К 1586 году, когда поэт покинул стены Святой Анны, «Иерусалим» выдержал двенадцать переизданий. Слава поэмы была безграничной. Переведенная практически сразу на итальянские диалекты, на латынь, испанский, французский, английский и, чуть позднее, на португальский, польский, голландский, немецкий, она быстро распространилась по всей Европе. Королева Елизавета I учила ее строфы наизусть, восхищаясь первыми английскими изданиями «Готфрида Бульонского», вышедшими уже в 1594 и 1600 годах. Живущему в Лондоне «знатному синьору» монархиня признавалась, что «Его Высочество (герцог Альфонс) должен быть счастлив, что его восхваляет такой великий поэт, – не менее счастлив, чем Александр Великий, восхищавшийся Ахиллом, которого прославлял великий Гомер». В 1590 году вышла рыцарская поэма Эдмунда Спенсера «Королева фей», написанная под непосредственным влиянием Тассо.

Примечательно, что именно в шекспировской Англии стали проявлять интерес к личности автора поэмы, к его трагической судьбе. Неудавшийся мезальянс, приведший к помещению поэта в сумасшедший дом, стал темой нашумевшей пьесы «Меланхолия Тассо», премьера которой состоялась в 1594 году на сцене одного из ведущих лондонских театров. В 1602 году пьесу поставили повторно, и она некоторое время шла одновременно с «Гамлетом» на вершине его популярности, пока не была утрачена. Экзальтация вокруг безумия Тассо начала сходить на нет, когда в 1638 году Джон Мильтон посетил в Неаполе маркиза Джамбаттисту Мансо да Вилла, издавшего несколькими годами ранее первую биографию поэта – «Жизнь Торквато Тассо» (1621).

Был когда-то с ума страстью своею сведен.
Бедный поэт!.. —

напишет автор «Потерянного рая» в латинском стихе[18 - Перевод Ю. Корнеева.].

Книга Мансо, несмотря на его искреннюю любовь к Тассо, являла собой очевидный образец мифотворчества. С идеальным представлением о Тассо как о поэте соединялось высокое понятие о нем как о человеке. Стремление биографа возвеличить покойного друга приписывало ему поступки и заслуги, в которые невозможно поверить при знании обычаев и нравов эпохи. Немаловажную роль в преувеличении и тиражировании домыслов, пущенных в ход Мансо, сыграли французские писатели, многим из которых (хотя далеко не всем) льстила ассоциация имени знаменитого стихотворца с их родиной.

Незадолго до поступления на службу к Альфонсу Тассо посетил Париж в свите кардинала Луиджи д’Эсте, прибывшего во французскую столицу по поручению папы. При этом совершенно непредставимо, чтобы молодой, никому не известный иностранец удостоился аудиенции Карла IX как стихотворец, воспевший взятие Иерусалима и подвиги «француза» Готфрида Бульонского. Непредставимо хотя бы потому, что, во-первых, короля, судя по документам, в это время не было в Лувре, и, во-вторых, потому, что поэма о Первом крестовом походе была еще не написана. Маловероятно и то, что Тассо «соединился тесной дружбой» с Ронсаром, которому, если верить молве, он дал на прочтение несколько отрывков из поэмы. Поэт, без сомнения, мог столкнуться с главой «Плеяды» в покоях королевского дворца, но никаких, даже косвенных, свидетельств подобной встречи не обнаружено. И уже совершенной фантазией представляется обращение Тассо к французскому монарху с просьбой помиловать осужденного на казнь или его панегирики о религиозной терпимости, из-за которых он якобы вынужден был покинуть Париж.

В жизнеописании Мансо впервые прозвучала упомянутая нами выше легенда о безответной (платонической) любви Тассо к болезненной и меланхоличной сестре Альфонса Леоноре, впоследствии переосмысленная в романтическом духе и породившая сентиментально-восторженный культ: вокруг поэта возник ореол страдальца, объявленного безумцем за любовь «не по рангу», – тема, подхваченная и абсолютизированная Руссо и Гольдони («Торквато Тассо», 1755).

В 1780 году, отталкиваясь от биографии Мансо, начнет обдумывать свою знаменитую пьесу Гёте, следовавший описанию привычек и вкусов поэта по более достоверному жизнеописанию Серасси. Эта «страшная», по впечатлению А. Луначарского, драма была «страшна своим замыслом, который заключается в изображении даровитого, страстного, естественного человека, настоящего человека, которого за талант приближают ко двору, и он вдруг осмеливается считать себя не только привилегированным шутом, а равным аристократам человеком и полюбить одну из принцесс. За это – гром и молнии, за это – полная гибель, и гибель моральная, потому что принцесса тоже относится к любви поэта так, как если бы ей сделала предложение обезьяна»[19 - «Гёте и его время» (1932).].

В 1800 году будет опубликована литературная мистификация Дж. Компаньони «Бдения Тассо» – сочинение, якобы найденное шестью годами ранее в Ферраре и выдаваемое за подлинные записки поэта в заключении. Очень быстро переведенные на несколько европейских языков (в том числе дважды на русский – в 1808 году), «Бдения» укрепят Байрона в правоте своего видения и, вкупе с книгой Мансо, подскажут ему сюжет «Жалобы Тассо» (1817), в которой герой элегии предвосхитит «байронического героя». Слава Тассо перебросится на другие искусства, главным образом на музыку и живопись. По европейским сценам с триумфом прокатятся оперы Монтеверди, Генделя, Сальери, Глюка, Гайдна, Россини (если называть только самые известные). В России с небывалым успехом пройдет драматическая фантазия Н. Кукольника. «Невзгоды судьбы этого несчастнейшего из поэтов» запечатлеет в своей симфонической поэме Ференц Лист.

К XIX веку ничем не оправданный миф о Тассо как о непризнанном гении затмит его гениальное произведение, что особенно проявится в живописи: если Пуссен, Ван Дейк или Буше возьмут за основу эпизоды из «Освобожденного Иерусалима», то Э. Делакруа в картине «Тассо в темнице» последует уже не поэме, а легенде. Вслед за ним Ш. Бодлер воспримет судьбу великого итальянца через видение живописца, прочитавшего элегию Байрона:

Поэт в тюрьме, больной, небритый, изможденный,
Топча ногой листки поэмы нерожденной,
Следит в отчаянье, как в бездну, вся дрожа,
По страшной лестнице скользит его душа[20 - Перевод В. Левика.].

Облекая Тассо в ризы мученика, романтики не отдавали себе отчета в том, что во время написания большей части «Освобожденного Иерусалима» поэт состоял придворным стихотворцем с жалованьем по пятнадцати золотых скудо в месяц и с освобождением от всяких определенных обязанностей, чтобы не стеснять его в литературных занятиях. Когда в двадцать один год Тассо прибыл в Феррару, город был занят приготовлениями к приему новой герцогини, Варвары Австрийской. По этому случаю были устроены блестящие батальные игры и турнир, в котором приняло участие сто рыцарей. Дальнейшая жизнь поэта в герцогском замке представляла собой бесконечный праздник с его вихрем развлечений и сказочным великолепием. Театральные представления сменялись охотой, маскарадами, выступлениями стихотворцев, философскими диспутами. Соперничать с блеском и роскошью Феррары могли разве что Венеция или Флоренция.

Вернувшись из Парижа, Тассо сочинил изящную пасторальную драму «Аминта», поставленную в 1573 году в одной из летних резиденций Эсте в присутствии многочисленной знати. Эта была «романтическая идиллия, легко и свободно вылившаяся из глубины сердца Тассо, переживавшего тогда один из самых радостных периодов своей жизни» (Н. Дашкевич). Иначе говоря, поэт пользовался всеми возможными милостями и почестями, к которым, кстати сказать, был склонен.

Поборникам романтизма трудно было признать столь очевидные факты. «Дворянин и нищий, благородный, прекрасный собою, – сетовал Н. Полевой, – мужественный, но допускаемый в общество только с клеймом ученого и стихотворца; человек с сердцем, созданным для любви истинной, и погрязший в мире волокитства и чувственной любви; приведенный притом судьбою ко двору самого ничтожного, мелкого тирана, тщеславного властителя Феррары, владения которого были окружены такими же ничтожными властителями, старавшимися превзойти один другого в роскоши, гордости и своеволии против низших среди придворных – низких ласкателей, бездушных и развратных, – Тассо ошибся, равно и в жизни и в направлении своего гения»[21 - «Тасс и век его» (1834).].

Нельзя отрицать, что «обласканный» герцогом поэт действительно начинал разочаровываться в придворной жизни, однако было бы ошибочно (даже с точки зрения хронологии) связывать жестокие условия его содержания в одиночной келье с «Освобожденным Иерусалимом», как повествуется об этом в «Паломничестве Чайльд Гарольда»:

Феррара! Одиночеству не место
В широкой симметричности твоей.
Но кто же здесь не вспомнит подлых Эсте,
Тиранов, мелкотравчатых князей,
Из коих не один был лицедей —
То друг искусства, просветитель новый,
То, через час, отъявленный злодей,
Присвоивший себе венок лавровый,
Который до него лишь Дант носил суровый.

Их стыд и слава – Тассо! Перечти
Его стихи, пройди к ужасной клети,

Где он погиб, чтобы в века войти, —
Его Альфонсо кинул в стены эти,
Чтоб, ослеплен, безумью брошен в сети,
Больничным адом нравственно убит,
Он не остался в памяти столетий.
Но, деспот жалкий, ты стыдом покрыт,
А славу Тассо мир еще и ныне чтит[22 - Перевод В. Левика.].


V

Современник Байрона, итальянский поэт Уго Фосколо рассказывал, что однажды вечером, стоя на берегу моря в окрестностях Ливорно, он наблюдал за вереницей галерных рабов, тяжелым шагом возвращающихся в бараки. Скованные попарно цепью, узники набожно и горестно пели литанию, в словах которой Фосколо узнал мольбы, вложенные Тассо в уста христиан, совершающих крестный ход перед последним штурмом Святого града.

Такой, поистине всенародной, популярности Тассо, разумеется, не предвидел. Он отдавал себе отчет, что пишет для взыскательных ценителей поэзии, для высокообразованных представителей дворянского круга, для «галантных придворных», но не был до конца уверен, что поэмой может заинтересоваться и более широкая аудитория: «Никогда не пытался я понравиться глупой черни, – убеждал он „римских ревизоров“, – но в то же время я не хотел бы угождать одним мастерам искусства. Напротив, у меня есть серьезная амбиция снискать рукоплескания обыденных людей»[23 - Письмо от 16 июля 1575 г.].

Мы не погрешим против истины, если скажем, что Тассо на протяжении тридцати трех лет писал, хотя и с перерывами, одну грандиозную религиозную поэму об освобождении Иерусалима. «Все другие сочинения в стихах и прозе, по существу, только дополняют ее и тем самым представляют собой менее значительные художественные опыты, ценность которых проявляется только при рассмотрении главного произведения» (Ланфранко Каретти). Результатом этого титанического труда стали три обособленные книги общим объемом более сорока тысяч строк, если исключить забракованные варианты и предварительные заготовки. Речь идет о поэмах «Ринальд» (1562), «Освобожденный Иерусалим» (1581) и «Завоеванный Иерусалим» (1593).

Первая представляла собой галантно-героический рыцарский роман – пробу пера будущего мастера. Последняя – кардинальную переработку «Освобожденного Иерусалима», его, по существу, отрицание. Увеличенная на четыре Песни, лишенная большинства любовных приключений и «светских» эпизодов, насыщенная идеями, почерпнутыми из богословских сочинений, новая редакция, возможно, и была строже с точки зрения классического вкуса и христианского благочестия, но в художественном отношении безнадежно проигрывала «Освобожденному Иерусалиму», с которым по сей день отождествляется имя Тассо.

Обращение поэта к истории Первого крестового похода не было случайностью. Торквато едва исполнилось четырнадцать лет, когда в 1558 году турецкие пираты разграбили Сорренто, где жила в то время его старшая сестра Корнелия. Молодая женщина, к счастью, избежала резни и не попала в гарем к султану, как опасался ее отец, но на впечатлительном, ранимом подростке, долгое время не знавшем о судьбе сестры, событие это не могло не оставить трагического отпечатка. Нападение на Сорренто произошло за несколько лет до кровопролитной битвы при Лепанто (в которой участвовал, кстати сказать, будущий автор «Дон Кихота»): в 1571 году союзный испано-венецианский флот нанес поражение флоту Оттоманской империи, положив конец владычеству турок на Средиземном море. Италия была спасена «от наводнения варварами» (Г. Гегель), однако десятилетия страха перед мусульманским нашествием естественным образом привели ко всеобщей вспышке религиозности.

Мы не станем применять к иным эпохам собственные мерки. Отметим только, что в отличие от России Крестовые походы всегда воспринимались в Европе как акт покаяния и служения делу веры, ибо, по слову проповедника, «живыми или мертвыми» христиане принадлежат Богу. В XV–XVI веках Латинская церковь неоднократно призывала христианских государей, разобщенных и своекорыстных, к повторным Крестовым походам – не за земные королевства, а «за Царствие Небесное». Тассо прочувствовал этот призыв и выбрал историческую тему – самую крупную из возможных в его эпоху. Выбор этот, отличавшийся необыкновенной прозорливостью, во многом способствовал успеху эпопеи.

Основываясь на принципах Аристотеля и отрицая бессюжетность своего предшественника Ариосто, Тассо провозгласил целью стремление к внутреннему единству, понимаемому как подчинение поэмы законам, которые ему подсказывало безошибочное чувство гармонии. В «Рассуждениях о поэтическом искусстве, и в особенности о героической поэме» он сравнивает эпопею с чудом сотворенного Богом мира:

Мир, заключающий в своем лоне столько разнообразных вещей, един: едины его форма и сущность, един узел, связующий и сочетающий свои части в несогласованном согласии – все ему довлеет, и, однако, нет в нем ничего излишнего и ненужного; подобным образом, по моему мнению, и превосходный поэт (который не по чему иному именуется божественным, как по тому, что в действиях своих он уподобляется Верховному Мастеру, становясь причастником его божественности) способен создать поэму, в которой, как в уменьшенном мире, строятся в боевой порядок войска, идут на суше и на море сражения, осаждаются города, происходят единоборства, устраиваются турниры; в одном месте описываются голод, жажда, бури, пожары, чудеса; в другом – держатся небесные и адские советы; еще где-то мы наблюдаем мятежи, раздоры, заблуждения, столкновение случайностей, колдовство, подвиги, проявления жестокости, храбрости, учтивости, великодушия; в третьем месте происходят любовные истории, то счастливые, то несчастные, то радостные, то исполненные сострадания, – и, несмотря на все это разнообразие вещей и явлений, в ней содержащихся, поэма должна быть единой, единой должна быть ее форма, ее фабула, чтобы все эти вещи между собой перекликались, чтобы они друг другу соответствовали и друг от друга необходимо и правдоподобно зависели, чтобы по отнятии одной части или при перемене ее местоположения разрушалось самое целое.



«Deus vult»[24 - «Так хочет Бог» (лат.).], – ревела 26 ноября 1095 года собравшаяся во французском Клермоне толпа, теснясь к помосту, с которого папа Урбан II призывал отправиться на Восток и освободить Иерусалим от варварского владычества мусульман. Первый крестовый поход был, по убеждению Тассо, событием высокой духовности. Рыцари, «принимавшие в нем участие, имели, особенно в глазах современной поэту публики, совершенно идеальное значение. Люди, покинувшие свою родину, свободно решившиеся понести всевозможные лишения, не уклонившиеся от священной своей задачи среди всевозможных неудач и, наконец, после многих чрезвычайных усилий восторжествовавшие над всеми препятствиями, – такие люди, без сомнения, представляют собою самый лучший и благодарный сюжет для развития эпических изображений» (И. А. Татарский)[25 - «Религиозно-романтическая поэма Торквато Тассо „Освобожденный Иерусалим“» (1901).]. Как сказано у апостола: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф: 19, 29).

Нельзя не признать, что набожность поэта была далека от наивного воодушевления XI века, от жестокой экзальтированности прошлого, и все же основной пафос «Освобожденного Иерусалима», его лейтмотив, безусловно, состоит в воспевании христианского самопожертвования, в призыве к аскетическому отречению от земной любви во имя служения Богу.

В лагере противников «Освобожденного Иерусалима» не раз утверждалось, что «чистый лирик» Тассо потерпел сокрушительное поражение, не сумев придать поэме ортодоксальный католический характер, поскольку его внутренне противоречивое мироощущение ослабило основную религиозно-эпическую тему.

В лагере сторонников, напротив, господствует уверенность, что творение Тассо в полной мере раскрывает страстную сторону религии, приподнятое, благочестивое рвение. Тассо, отмечал Батюшков, был «великим художником, который умел сочетать в своем творчестве классическое понимание красоты с миросозерцанием искренно верующего христианина». «Чувственность, примешанная к мистицизму», – охарактеризует поэму Дж. Кардуччи.

И тем и другим мнениям противоречит (по крайней мере, внешне) настойчивое обращение Тассо к демонологии, будто бы низведшей поэму к завлекательной волшебной сказке.

«Тасса внук» (выражение Пушкина), вольнодумец Вольтер в «Опыте эпической поэзии» (1728) возмущался смешением в христианской эпопее светских и религиозных элементов, описанием колдовских обрядов, этих «смешных и странных» ритуалов, которые не могут не удивить «здравомыслящего читателя». Подобный «избыток воображения», писал автор «Генриады», неприемлем для англичан и французов, но почитается «чуть ли не как религия суеверным итальянским народом». (В скобках напомним, что на удалении «магических» эпизодов настаивала инквизиция.)

Вольтер был прав, говоря, что суеверия были в моде в Италии во времена Тассо. Демонология процветала чуть ли не наравне с официальной религией. Вопреки ригоризму Контрреформации отношение к алхимии и астрологии отличалось терпимостью: магию практиковали многие церковные иерархи и даже римские папы. «Как это ни кажется нам странным, – подчеркивал искусный стилизатор В. Брюсов, – но именно в эпоху Возрождения началось усиленное развитие магических учений – … – . Неопределенные колдования и гадания Средних веков были в XVI в. переработаны в стройную дисциплину наук, которых ученые насчитывали свыше двадцати – … – . Дух века, стремившийся все рационализировать, сумел и магию сделать определенной рациональной доктриной, внес осмысленность и логику в гадания, научно обосновал полеты на шабаш и т. д.»[26 - «Огненный ангел».].

Следуя традиции, Тассо считал магию священной мудростью, а волшебство – проделкой Дьявола, Князя тьмы Плутона, вредящего крестоносцам, на стороне которых Бог, ангелы и тени героев, павших на войне с неверными. Подобно театральному постановщику, он убедительно применяет в своей поэме фантасмагорию, рассчитывая на некий высший сценический эффект. Повествование настолько логично, элементы конструкции настолько тщательно выверены, что фантастическое кажется порой убедительней самой приземленной механики – присутствующим здесь же детальным описаниям метательных снарядов, осадных башен и устройству клумб в волшебном саду коварной Армиды. Калейдоскоп беспрерывно сменяющихся эпизодов ошеломляет, оправдывая самые смелые ожидания. «Поэма эта, – признавал Шатобриан, – превосходна по своей композиции. Она учит, как сочетать предметы изображения, не смешивая их между собою: мастерство, с которым Тассо переносит вас с поля битвы к любовной сцене, от любовной сцены на совет, с крестного хода в волшебный замок, из волшебного замка в военный лагерь, от штурма в грот отшельника, из шума осажденного города в тишину пастушеской хижины, – мастерство это достойно восхищения»[27 - «Гений христианства» (1802). Перевод О. Гринберг.].

То, что «Освобожденный Иерусалим» изначально построен на конфликтах, именуемых литературоведами амбивалентностью, было отмечено давно. Конфликты присутствуют здесь на всех уровнях – военном, идеологическом, нравственном, символическом. Это и столкновение двух миров – христианства и ислама, и борьба цивилизации против варварства, и противопоставление сельской стихии нарождающемуся городу. На этом возвышенном фоне выявляется множество противоречий не столь масштабных, продиктованных чувствами, свойственными человеческой натуре, – завистью, тщеславием, оскорбленной гордостью, жадностью.

Сегодня, спустя почти четыре с половиной столетия после выхода «Освобожденного Иерусалима», Тассо-страдалец вытеснил из сознания широкого читателя Тассо-поэта. Его трагическая биография заслонила поэму. Вокруг стихотворца нет больше романтического ореола, однако интерес к перипетиям его жизни, несомненно, превосходит интерес к его творчеству. «Торквато Тассо, – писал еще Н. Кукольник, – может быть, в истории человеческого рода составляет единственный пример, до какого бедственного состояния доводит неотлучное присутствие гения!»[28 - «Торквато Тассо. Драматическая фантазия» (1836).]

У переводчика поэмы это подчинение шедевра жизнеописанию вызывает категорическое неприятие. «Освобожденный Иерусалим» – творение самодостаточное, и хотелось бы, чтобы оно именно так воспринималось всеми, кто верит в особое, «царственное» предназначение поэзии. Талант Тассо громаден. В сравнении с картинами, созданными его безграничным воображением, тускнеют споры о том, насколько устойчивы были религиозные воззрения автора и в какой мере языческие мотивы поэмы противоречат христианскому аскетизму, декларируемому в его письмах и трактатах.

В пасторали «Аминта» Тассо рассказывает, как «певец любви» Тирсид, под именем которого он вывел самого себя, бродит по лесам, охваченный пламенем безумного вдохновения:

Для пастухов и ласковых дриад
Достойны жалости и осмеянья
Его поступки, но смешным и жалким
Не назовешь написанного им.

Легкая, полная лукавства пьеса, обыгрывающая развлечения провинциального двора, была блистательной интермедией в творчестве Тассо, гениальной безделкой, на короткое время отвлекшей его от главной работы. Вслед за своим героем, «избранником Божьим» Готфридом, верным «обету Креста», поэту предстояло исполнить собственный, данный еще в молодости обет – завершить великую драму о торжестве Долга, чтобы, одержав победу, войти в пантеон бессмертных.

Роман Дубровкин




Освобожденный Иерусалим





Песнь первая









1.  Хвалу святому воинству пою
И предводителю дружины братской!
Господень гроб он отстоял в бою
С разноплеменной силой азиатской.
Премного претерпел за жизнь свою,
Но, торжествуя над геенной адской,
Под знаменем Креста сумел собрать
Паломников рассеянную рать.

2.  О Муза, на вершине Геликона
Увядшим лавром не венчаешь ты
Своей главы – тебе к лицу корона
Предвечных звезд надмирной высоты!
Прости же, если противозаконно
Я необыкновенные цветы
Вплету в обыденную правду нашу
И вымыслом чело твое украшу.

3.  Парнасским опьяненная питьем,
Певучим строчкам, после битвы краткой,
Сдается правда на пиру твоем.
Так мальчику, больному лихорадкой,
Мы блюдечко с лекарством подаем,
Обмазанное патокою сладкой:
Настойку горькую он пьет до дна —
Обманом жизнь ему возвращена!

4.  О благостный Альфонс, от злого рока
Ты спас мой парус в океане бед!
Прими же труд поэта и пророка —
Тебе вручить его я дал обет.
О, как бы я хотел дожить до срока,
Когда сияние твоих побед
К великим приравняю я дерзаньям,
Осмелясь пренебречь иносказаньем.

5.  Когда от замков и монастырей,
Объединительному внемля кличу,
Уйдут в поход полки богатырей,
Дабы вернуть фракийскую добычу,
Тебя владыкой суши и морей,
Совместник Готфрида, я возвеличу!
Прочти мою поэму, Государь,
Перчаткой латной в колокол ударь!

6.  Пять лет прошло с тех пор, как на Востоке
Сраженье грянуло за гроб Христа.
Никеи затянулся штурм жестокий,
Но Бог помог – и цитадель взята!
Персидской крови пролиты потоки,
И древней Антиохии врата
Открылись хитростью. Тортоса пала.
Зима на Киликию наступала.

7.  Но дождь, губительный для ратных дел,
Вслед за зимой ушел с полей окрестных.
Создатель землю сверху оглядел —
От солнца, от созвездий, нам известных,
Блаженный дальше отстоит предел,
Чем самый нижний ад от сфер небесных:
Мгновенно от начала до конца
Вселенную вбирает взор Творца.

8.  В сирийскую пустыню, к пилигримам
Он зрением всеведущим проник
И по сердечным письменам незримым
Читал, как по страницам вещих книг.
Он видел, как в пылу необоримом
Там Готфрид, светлой веры проводник,
Не домогаясь ни казны, ни трона,
Возжаждал вызволения Сиона.

9.  Он видел, что алчба к мирской тщете
Честолюбивым движет Балдуином,
Что страсть мешает жизни во Христе
Танкреду, сжав его кольцом змеиным,
Что Богемунд доверился мечте
Антиохийским возгласить руинам
Порядок и закон, предначертав
Им правоверья истинный устав.

10.  Правленьем царства он настолько занят,
Что не помыслит ни о чем другом.
Ринальд кипит: «Когда же битва грянет?»
И славы ждет на поприще благом.
Ни золото, ни власть его не манят,
От Гвельфа о триумфе над врагом
Немало слышал он, горяч не в меру,
И гордых предков следует примеру.

11.  Затем в иные заглянув сердца,
Узрел Господь усталость от скитаний,
И Гавриила, горнего гонца,
Призвал к себе – второго в райском стане:
Он людям повеления Творца
Несет, и нет посланца неустанней:
К престолу Божьему, на небосклон,
Молитвы смертных доставляет он.

12.  Наставил Гавриила Царь Вселенной:
«Пред Готфридом предстань, спроси его,
Когда освободит он город пленный?
Чего он ждет и медлит отчего?
Пусть войско приведет к присяге ленной
По праву полководца Моего!
Баронов с именем Моим в девизе
Поставит командирами дивизий!»

13.  Спешит архангел выполнить приказ,
Но прежде, в райском схоронясь покое,
Для жителей земли, для смертных глаз
Себе обличье создает мирское.
Незримый дух, одетый в зримый газ,
Приемлет облачение людское:
Подросток или юноша на вид,
Венцом лучей полуденных увит.

14.  Белее снега прикрепляет крылья
К плечам гонец Небесного Царя
И в дольний мир слетает без усилья,
Одолевая сушу и моря.
Долину, тучную от изобилья,
Увидел он и, птицею паря,
Короткий миг помедлил над Ливаном:
Что ждет его в краю обетованном?

15.  Вознесся над скалистою грядой
И вниз, к Тортосе, прянул с перевала.
Наполовину скрытое водой,
С востока солнце новое вставало,
И Готфрид, день встречая молодой,
На берегу молился, как бывало,
Когда, смиряя блеск иных светил,
Ему огонь о госте возвестил.

16.  «Весь мир, – изрек архангел, – жаждет мига,
Когда, бесстрашен и неодолим,
От нечестивого спасешь ты ига
Многотерпимый Иерусалим.
Войска тебе вручили жезл стратига,
Мы в небесах к тебе благоволим.
Простерта над героем власть Господня! —
Совет военный созови сегодня!

17.  От имени Всевышнего с тобой
Я говорю – доверься горним силам!
С какой надеждой ты вступаешь в бой,
С каким усердьем, рвением и пылом!» —
Умолк посол и в тверди голубой
Виденьем испарился белокрылым,
А Готфрид, как младенец меж пелен,
Блаженствовал, сияньем ослеплен.

18.  Он удивился Божьему посланью
И в сердце возлелеял мысль одну,
Во всем покорный одному желанью
К победе скорой привести войну.
Не потому, что жаждал Божьей дланью
Себе святую подчинить страну,
А потому, что искрой был нелишней
В костре, который возжигал Всевышний.

19.  «Сражаться врозь нам более нельзя, —
С такой к войскам он обратился вестью,
Не гневом Божьим за отказ грозя,
К уснувшему взывая благочестью, —
Надежна, – убеждает он, – стезя,
Проложенная справедливой местью!» —
И вот уже курьеры и гонцы
С депешами летят во все концы.

20.  На зов его явились паладины,
Лишь к Богемунду зря герольдов шлют.
У стен Тортосы топот лошадиный,
В домах странноприимных пестрый люд.
В богоугодном рвении едины,
Герою гости отдают салют,
И Готфрид, благолепным ликом светел,
Такою речью рыцарей приветил:

21.  «Избранники Господни, вы одни
Христовой церкви исцелите раны,
Путем побед, минуя западни,
Идете, именем Его сохранны.
Десницей Божьей в считаные дни
Вы усмиряли города и страны,
По суше и по морю Алый Крест
Несли до самых отдаленных мест.

22.  Но не затем гнездо свое родное
Мы бросили, доверившись волнам,
Чтобы среди врагов в пустынном зное
Клочок чужой земли достался нам.
Одно – за веру погибать, иное —
Внушать восторг туземным крикунам.
Нелеп наш труд без святости распятья —
Он крови пролитой не стоит, братья!

23.  Нести божественную благодать —
Вот клятва рыцарского легиона!
Дабы под гнетом перестал страдать
Смиренный житель бедного Сиона.
Мы царство новое пришли создать,
Безгорестное, как во время оно,
Дабы, разбойничьих не зная троп,
Мог пилигрим узреть Господень Гроб.

24.  Мы любим ратным упиваться хмелем,
Но высшую давно забыли цель.
То ленимся сражаться по неделям,
То бродим в поисках иных земель.
Со всей Европы собрались и делим
Позор войны, невиданной досель.
Мы здесь, чтоб в Азии святыня крепла,
А не курился дым над грудой пепла.

25.  Житейскими страстями заклеймен,
Империю не станет строить зодчий.
Здесь очень мало верных нам знамен,
Мы здесь одни, вдали от кровли отчей,
В бескрайнем море варварских племен,
И сколько нас посулами ни потчуй,
Нам греки не помощники в борьбе. —
Зачем же яму роем мы себе?

26.  Дарована была нам Небесами
Победа у антиохийских стен.
Мы персов одолели, но не сами —
Был свыше подвиг наш благословен.
И если мы такими чудесами
Пренебрежем, боюсь я, что взамен
Проснется Божья ярость неслепая,
Дарами нас иными осыпая.

27.  Даров божественных не соберут
Одни безумцы в мотовстве греховном.
От альфы до омеги стройный труд
Свершен в согласье с замыслом верховным!
Наш путь свободен и подъем не крут:
Дорога к обновлениям духовным
Проходит через Иерусалим —
Так отчего ж мы ожиданье длим?

28.  Я к вам взываю, рыцари (да будет
Услышан Небом клич призывный мой!), —
Вам славу день сегодняшний добудет:
Грядущий подвиг – сын его прямой!
Он разум полководческий разбудит:
Стоять нам здесь опасней, чем зимой.
Пока мы собираемся в дорогу,
Египет вышлет извергам подмогу!»

29.  Окончил речь герой, и площадь вся
В сомненье недовольном зароптала,
Тут с места Петр Пустынник поднялся:
Когда-то с паперти, как с пьедестала,
К войне он первый звал, превознося
Благую участь, а теперь устало
Промолвил: «Истина открылась вам!
Одно прибавлю к сказанным словам:

30.  Похоже, что в уменье строить козни
Вы вздумали друг друга превзойти:
Кто больше поводов найдет для розни,
Кто больше бросит дел на полпути!
Но вижу я причину посерьезней,
Что честь у крестоносцев не в чести:
Гордыни пруд пруди у нас в резервах —
Не угадать, кто первый среди первых.

31.  Когда не царствует один судья,
Свободно награждая и карая,
Когда не верховодит власть ничья,
Не будет распрям ни конца ни края.
Монарха лицезреть мечтаю я
На троне завоеванного края:
Всю мощь святого воинства под ним
В кулак единый мы соединим!»

32.  Умолк старик. О, неземное благо,
В уста Петра вложило ты слова
Пророческие! Хлынула отвага
В сердца, взыскующие божества.
Забыта спесь и к властвованью тяга
И вольности наследные права:
Вильгельм и Гвельф из лучших двух фамилий
Пред государем гордость преломили.

33.  И вот уже целует крест ему
Все рыцарство – в его отныне воле
Решать, с кем помириться, а кому
Погибелью грозить на бранном поле.
Полки вождю покорны одному,
Средь рыцарей ему нет равных боле.
Союзный договор скреплен едва,
И вот уже летит о нем молва.

34.  К войскам выходит вождь, и громовое
Ему навстречу катится «ура!»,
Но, безмятежен в грохоте и вое,
Стоит мудрец, исполненный добра:
«Проверить снаряженье боевое
Должны мы завтра с раннего утра».
В шатрах судачат старые вояки:
«Водить полки сподобится не всякий!»

35.  И вновь с востока юная заря
Встает, но ярче, чем другие зори,
На меди полковых значков горя,
На пышной вязи и простом узоре.
И каждый ратник знает, что не зря
Он здесь, и с нетерпением во взоре
Торопится, являя мощь и стать,
Пред лотарингским герцогом предстать.

36.  О память, с гибельной враждуя бездной,
Ты прошлое хранишь назло годам!
Дай только силы мне, и гром железный
Прокатится по воинским рядам.
Ушедшей доблести не соболезнуй! —
Я всем народам почести воздам!
Пока гремят стихов моих литавры,
Столетий гордых не увянут лавры!

37.  Вперед выходят галлы, чья земля
Объемлет остров, где текут четыре
Реки, где зреют тучные поля.
Так под гербом лилейным на порфире
Вассалы шли за братом короля,
За Гуго шли, с тех пор почившим в мире.
Хлотарь, хотя не принц и не король,
По-королевски принял эту роль.

38.  Затем настал черед идти норманнам:
В тяжелых латах, в шлемах до бровей,
Под Робертовым оком недреманным —
Под оком принца голубых кровей!
Из Франции, на горе мусульманам,
До тысячи привел он сыновей!
Вильгельм и Адемар в поход геройский
Святыми пастырями шли при войске.

39.  Под шлемом длинные власы свои
Во имя Божье спрятали прелаты,
Не пожалев о мирном житии,
Коней взнуздали, облачились в латы,
В Оранже провансальском и Пюи
Собрали рать, не обещая платы.
Легаты зря не тратили речей:
За каждым шло четыреста мечей.

40.  Булонцы вслед за Балдуином бравым,
Гарцуя, выехали на парад.
Полки возглавил герцог – этим правом
Его облек порфироносный брат.
Этьен, прославленный сужденьем здравым,
Пять сотен конных вел в священный град,
Но, как ни дерзостны сии герои,
За Балдуином вышло больше втрое.

41.  Седого Гвельфа рейнский эскадрон
Стоял неподалеку наготове.
С именьем вместе получил барон
Германских предков имя, но по крови
Латином был и множеству корон
Наследовал у истринских низовий:
Каринтией владела мать его,
Где свевов обитает большинство.

42.  К стране ее за молодые годы
Немало прирастил он крепостей,
Собратьев приучил терпеть невзгоды
И не пугаться крови и смертей.
Зимой спасался он от непогоды
За кубком дружеским в кругу гостей.
Теснили персов балагуры эти —
Из многих тысяч полегло две трети.

43.  За Гвельфом белокурый шел народ —
Не кельты, не германцы по обличью:
В краю, где Рейн не одолеешь вброд,
За дамбами, в лугах, богатых дичью,
Живут они, питаясь от щедрот
Пучины, кланяясь ее величью,
Но вздуется стихия, и тогда
Не флот с товаром гибнет – города!

44.  Приказ на выезд двум своим отрядам
Дал Роберт Фландрский, тысячу собрав
Бойцов для подвига, – с Вильгельмом рядом,
С британским младшим принцем ехал граф.
Ирландцы проскакали ряд за рядом,
Насельники заснеженных дубрав,
Косматые, а следом англичане:
У каждого полсотни стрел в колчане.

45.  За ними славный выступил Танкред —
По красоте, по доблести природной
Не ведал равных он, и не секрет,
Что лишь Ринальд в отваге благородной
Не уступал ему, но темный бред
Томил героя страстью сумасбродной:
Возлюбленную встретил он в бою
И страхом напитал любовь свою.

46.  Святому войску скорую победу
Сулило Небо в тот злосчастный день.
Танкред давно устал скакать по следу
Бежавших в страхе персов и под сень
Ветвистую укрылся – здесь Танкреду
Покой желанный обещала тень.
Здесь думал переждать он зной полдневный
И передышку дать деснице гневной.

47.  Но в рощице с язычницей младой
Столкнулся рыцарь у волны бегучей:
К ручью спустилась дева за водой,
Прекрасна ликом над броней могучей,
И только ярый взор горел враждой! —
К ней тотчас воспылал он страстью жгучей.
О чудо! Свой воинственный напев
Завел Амур, родиться не успев!

48.  Вскочила дева на ноги проворно
И, шлем застегивая на бегу,
Исчезла – не трусливо, не позорно:
Отряд спешил на выручку врагу!
А рыцарь в мыслях сдался ей покорно
И словно смерти ждал на берегу.
В походе и на лагерной стоянке
С тех пор он тосковал о персиянке.

49.  Он прежде первым был из удальцов
И люди в нем тоски не замечали.
Теперь чуть что он делался пунцов
И очи долу опускал в печали.
Насчитывала восемьсот бойцов
Лихая конница его вначале.
Он спутников в Кампанье отыскал,
Где плещет море у тирренских скал.

50.  На тощих лошадях, как для потехи,
С турецким ятаганом на боку
Скакали следом греки-неумехи,
Две сотни конных было в их полку.
В диковинку им ратные доспехи,
Колчан и щит повесив на луку,
Они служили правдою Татину:
Он отступать привел их в Палестину.

51.  Две сотни конных для такой войны
Вас, греки, не избавили от срама!
Кругом пожар, а вы со стороны
Взираете на оскверненье храма.
Кровавым зрелищем увлечены,
Гадаете, чем завершится драма?
Не сетуйте, что Греция – раба:
Любезна грекам рабская судьба.

52.  Последний на параде – первый в деле,
Свободных рыцарей выходит полк.
Что слава им Ясоновой кудели! —
В служенье Марсу рыцарь видит долг.
Дабы в своей озерной цитадели
Король Артур в смущении умолк
И выдуманной славой не гордился!
Но кто же в командиры им годился?

53.  Ничем друг друга не превосходя,
Ни добродетелью, ни родословной,
Решили рыцари избрать вождя
По мудрой опытности хладнокровной.
Возглавил полк немного погодя
Дудон из Конца – шрам его надбровный
Темнел, едва он начинал серчать, —
Старинных битв почетная печать!

54.  Евстахий выехал за братом старшим,
За Готфридом, прославившим Брабант,
Прошествовал с достоинством монаршим
Брат короля норвежского Гернанд.
С ним Родгер Бальнавиль победным маршем
Скакал, а рядом Гентон, адъютант.
Рамбальд с Герардом из другого клана
К правителю примкнули Энгерлана.

55.  Там был Убальд, и Розимунд там был,
Внук знатного ланкастерского лорда,
И Опиц, что забвению могил
Деяньями умел ответить гордо.
Три брата – Сфорца, Паламед, Ахилл —
С Оттоном шли: ломбардцы знают твердо,
Где щит добыл он – герб своей семьи
С нагим младенцем в пасти у змеи.

56.  Затем Эврар, Гернье, Рудольф и Гвидо,
И Гвидо, но другой, – о славный круг!
Нет, всех не перечислю я, но вида
Не подаю, что обессилел вдруг.
Продолжу труд: сошел под сень Аида
С Гильдиппой Эдуард, супруг и друг:
В походе претерпев немало тягот,
Не ведали, что вместе в землю лягут.

57.  С ним рядом стала ратницей она! —
Чему Амур в своей не учит школе? —
Казалось, доля на двоих одна
Досталась им на чужеземном поле.
И если муж был ранен, то жена
Страдала вместе с ним от той же боли.
Когда же рану наносили ей,
С душою расставался он своей.

58.  Но молодецкой удалью и статью
Затмил Ринальд влюбленную чету.
Боготворимый христианской ратью,
Он рано возмужал, служа Кресту.
Отмеченное вешней благодатью,
Так плодоносит дерево в цвету.
В сраженье он казался Марсом хмурым,
А снимет шлем – проказливым Амуром!

59.  Была София первенцем горда,
Бертольд определил его в ученье.
Младенец грудь еще сосал, когда
К Матильде перешел на попеченье.
Струилась в тихой Адидже вода,
Но мысли об ином предназначенье
Наставницею были внушены. —
И тут с востока грянул гром войны!

60.  Из дома в одиночку, безрассудно
В пятнадцать лет он убежал в Пирей,
Где на попутное пробрался судно.
Прошел сквозь бури греческих морей.
Пример, потомкам воссиявший чудно:
Побега не припомню я храбрей!
В боях три года, а на подбородке
Еще курчавится пушок короткий.

61.  Поет труба, и на широкий луг
Пехоту пропускают эскадроны:
Четыре тысячи господних слуг
От Пиренеев поднял до Гароны
Раймунд и каждому топор, и лук,
И палицу вручил для обороны.
Сильны тулузцы в ратном ремесле,
И командир тулузский в их числе.

62.  Из Тура, с берегов Луары влажных,
Стефан, чей род там правил искони,
Привел пять тысяч воинов отважных,
Прекрасных блеском шлемов и брони,
Но непригодных для сражений важных:
Природе окружающей сродни,
Они воспламенялись бранным жаром,
Но, поостыв, теряли силы даром.

63.  За ними, словно древний Капаней,
Алкаcт повел гельветов к новым Фивам.
Альпийский склон очистить от камней
Привычней пахарям трудолюбивым,
Но нет на свете армии грозней! —
Тиары римской подняты призывом,
Шесть тысяч встало под крестчатый герб,
На меч перековав зубчатый серп.

64.  Шел, замыкая воинство Христово,
Камилла семитысячный отряд.
На вымпеле – ключи Петра святого,
Огнем на солнце панцири горят!
Как встарь, пехота умереть готова,
Латинской доблести свершив обряд.
Похвастаться горазды исполины
Всем, чем угодно, кроме дисциплины.

65.  Окончен смотр – и вот уже вождей
К себе сзывает Готфрид для совета
И говорит им так: «Своих людей
Поднять должны вы завтра до рассвета.
В дороге не щадите лошадей
Во исполненье высшего обета:
К святому городу, к его стенам
Приблизиться внезапно надо нам!

66.  К препятствиям готовясь и к победам,
Крепите сердце, воины Креста!» —
Огонь речей, которым страх неведом,
Вложил Создатель в мудрые уста.
И каждый верил, что за ночью следом
Заря взойдет, божественно чиста,
Лишь Готфрид ждал рассвета с опасеньем,
Встревоженный недавним донесеньем.

67.  Еще вчера египетский халиф
Стянул войска, и по его приказу
Они к границам вышли, где залив
Вдоль моря открывает путь на Газу.
На Сирию, горяч, нетерпелив,
Полки, конечно же, он двинет сразу.
В раздумьях, как бы дать отпор врагу,
За ординарцем Готфрид шлет слугу.

68.  «На быстром корабле, мой Генрих верный,
Плыви в столицу греков. Слышал я,
Что полководец храбрости безмерной
Идет с огромным войском в те края
На помощь армии единоверной.
Крепка надежда на него моя.
В полярных областях, где холод адский,
Набрал дружину королевич датский.

69.  Боюсь я, что лукавый Алексей,
Запутавшись во лжи неоднократной,
Отговорит его, и воин сей
Забудет нас, идя на подвиг ратный.
Ты юноши сомнения рассей,
Но с ним не возвращайся в путь обратный.
Пусть явится на зов моей любви,
А ты у базилевса поживи.

70.  От хитрых византийцев мы зависим —
К державному лгуну войди в фавор:
Он время затянул с коварством лисьим,
О помощи нарушив договор.
Уедешь через час – тебя без писем
Рекомендательных не примет двор!» —
С посланьем важным всадник вдаль несется,
И снова мир в душе у полководца.

71.  Вот наконец, являя бирюзу,
Врата небес раскрыла ночь глухая,
И тотчас трубы грянули внизу
И барабан ударил, не стихая.
Раскатам, предвещающим грозу,
Не радуется так земля сухая,
Как радовались грому медных труб
Мужи, чей нрав свиреп и облик груб.

72.  Испытанные в пламени баталий,
Привычно надевают смельчаки
Нагрудники из богатырской стали,
Со звоном в ножны вложены клинки.
Знамена на ветру затрепетали,
Стоят за командирами полки
И, перестроившись в одну колонну,
Победный крест подъемлют к небосклону.

73.  Светило, разгораясь горячей,
Давно уже не то, что утром ранним,
Летят на войско дротики лучей:
«Мы ваши очи искрами израним!» —
И раны нестерпимы для очей.
Ползет огонь по лезвиям и граням!
Гремят доспехи, сердце веселя,
От ржанья лошадей дрожит земля.

74.  Вскрывать засады на пути неторном
До выступленья сил передовых
Разъездам Готфрид поручил дозорным,
В разведку отряжая верховых.
Ровнять приказано полкам саперным
Ухабы под прикрытьем часовых,
С дороги щебень убирать и глыбы,
Которые им помешать могли бы.

75.  Ни персов неожиданный набег,
Ни аванпосты в чаще заповедной,
Оберегающие тирский брег,
Не сдержат этой поступи победной.
С бурливой По, царицей наших рек,
С ее напором, с яростью наследной
Сравню я вздувшийся в кипенье злом
Поток людей, идущих напролом.

76.  Собрался было выйти им навстречу
Эмир с высокой Трипольской скалы,
Но остерегся бросить войско в сечу,
Хотя имел надежные тылы.
«Я на угрозы хитростью отвечу!» —
Решил сатрап, – и вот уже послы
Приносят крестоносцам от эмира
Дары с покорным предложеньем мира.

77.  А следом каменистою тропой
К ним в лагерь, помня о святом завете,
С горы Сеир спускаются толпой
Мужи и жены, старики и дети,
Народ гостеприимный, не скупой,
Расспрашивают обо всем на свете,
Дивятся на заморские клинки
И смело просятся в проводники.

78.  Недолго воины в горах гостили:
Они спешили к морю, где давно
Их ждали флаги дружеских флотилий,
Где было все для них припасено:
Под стоны бури и при полном штиле
Приплыло в трюмах критское вино,
Зерно и все, что армии во благо, —
В дар от Эгейского архипелага.

79.  Кипит и стонет пенная вода
Под тяжестью судов на рейде жарком.
По Средиземноморью никогда
Не плавать больше сарацинским баркам:
Эскадру снарядили города,
Хранимые Георгием и Марком.
Посильную им помощь предлагал
Голландец, сицилиец, бритт и галл.

80.  Сплоченные воинственным союзом,
Они шагают, низкому чужды.
А следом корабли идут под грузом,
Чтоб не было ни в чем у них нужды.
Судьба благоволит подобным узам:
Они идут – и нет вокруг вражды.
Святой земле протягивают руку,
Где на кресте Спаситель принял муку.

81.  Шло воинство, а впереди него,
Мешая правду с вымыслом и ложью,
Неслась молва, пророча торжество
Крестовой рати, наполняя дрожью
Того, кто преступил закон, того,
Кто дерзостно попрал святыню Божью.
И дрогнул деспот пред числом знамен
И знатностью прославленных имен.

82.  С тех пор он ждал и вечно был не в духе:
Нет хуже зла, чем ожиданье зла.
Сквозь камень крепостной сочились слухи,
И точно смерть из дома в дом ползла.
И были слухи так темны и глухи,
Что понял царь: не развязать узла!
«Для вражьих стрел не стану я мишенью!» —
И к страшному склоняется решенью.

83.  С недавних пор здесь правил Аладин —
Так звался царь, жестокосердый смладу,
Теперь, дожив до старческих седин,
В бездействии он находил усладу.
Но что он слышит? – некий паладин
Грозит войной спокойствию и ладу!
Он среди подданных своих тогда
Нашел врагов для скорого суда.

84.  У жителей Святой земли в то время
Религии и веры было две:
Пророка многочисленное племя
И дети Иисуса – в меньшинстве.
Подмяв Сион, тиран ослабил бремя
Для мусульман и, стоя во главе
Державы новой, непосильной данью
Христолюбивый люд обрек страданью.

85.  К нему вернулась из небытия
Палаческая страсть – он вновь был молод!
Своим деяньям больше не судья,
К смертоубийству ощущал он голод.
Так летом пробуждается змея,
Казавшаяся мертвой в зимний холод,
Так дремлет лев, но ради озорства
Не вздумай тронуть дремлющего льва!

86.  «С народцем этим зря я время трачу, —
Ворчал владыка, – для него не грех
Вселенскому порадоваться плачу,
Что верным слезы, то неверным смех.
Царя ограбить и убить в придачу —
Вот что сегодня на уме у всех.
Ворота города любой изменник
Откроет крестоносцам ради денег.

87.  Но мы посмотрим, кто из нас хитрей!
Я нынче знатную устрою травлю.
Младенцев на груди у матерей
Недрогнувшей рукою обезглавлю!
Не пощажу безбожных алтарей,
Кострами Палестину позабавлю!
Как не помочь помучиться врагу? —
И первыми священников сожгу».

88.  Такие деспот замышляет казни,
Но медлит к избиенью бросить клич.
Нет, он не отказал себе в соблазне
Гнать безоружных, как лесную дичь.
Не из приязни к ним, а из боязни
Удерживал он занесенный бич,
Надеясь в эту пору роковую,
Что Готфрид с ним пойдет на мировую.

89.  Не выдержал и весь таимый гнев
На пажити обрушил и жилища.
Угодья топчет царь, рассвирепев,
Деревни превращает в пепелища.
Не разбирает, где посев, где хлев:
«Пока у франков есть вода и пища,
Вольно им стены осаждать мои —
Отраву лейте в реки и ручьи!»

90.  Он понял, что молвой не приукрашен
Крестовый подвиг, и, спасая трон,
Сам занялся осмотром рвов и башен:
Был город неприступен с трех сторон,
И штурм внезапный был ему не страшен.
Лишь северной стене грозил урон.
Там стал он строить с жаром неуемным
И поднял плату всадникам наемным.











Песнь вторая









1.  Готовился к сраженью Аладин,
Когда к нему впустили чародея,
То был загробных духов господин,
Каких еще не знала Иудея.
Он мертвыми повелевал один,
И сам Плутон, дрожа и холодея,
Хулителю выказывал почет! —
Исменом прозывался звездочет.

2.  Отрекшись в юности от нашей веры,
Исмен служил исламу с той поры,
Но, вызывая адские химеры,
Не знал в Коране ни одной суры.
Услышал он из колдовской пещеры,
Что Азия летит в тартарары,
И в город поспешил – поведать дикий,
Преступный план преступному владыке.

3.  «Грядут к Солиму гневные кресты, —
Так начал он, – грозят несметной силой.
Ты поднял башни, выставил посты,
От недругов Аллах тебя помилуй!
Служи мы Господу, как служишь ты,
Сион давно бы стал для них могилой!
Ты воин, ты подумал обо всем,
Но не оружьем город мы спасем.

4.  Я стар и этой жизни знаю цену:
Смеясь в лицо опасности любой,
С тобой взойду на крепостную стену,
Советом помогу и ворожбой,
Я ангелов, низвергнутых в геенну,
Из пекла вызволю и брошу в бой!
Но чтоб вернее покорились чары,
Послушай, что задумал книжник старый:

5.  Алтарь в кумирне христианской есть,
Там паства, одурманенная ложью,
В молитвах воздает хвалу и честь
Рисованному лику – Матерь Божью
В нем почитая, и даров не счесть,
Возложенных к алтарному подножью.
Лампада там не гаснет ни на миг,
И покрывалом занавешен лик.

6.  Изображенье дивного кумира
Украсть ты должен собственной рукой.
В мечети главной спрячь его от мира,
А я состав смешаю колдовской:
Пока в святилище курится мирра,
В Солиме будет царствовать покой,
И гордо возликуют мусульмане,
Узнав о всемогущем талисмане».

7.  С толпой визирей в заповедный храм
Ворвался деспот вслед за магом черным,
Монахов, преградивших путь ворам,
Сбил наземь перед ликом чудотворным.
В углу, где по утрам и вечерам
Терзал он небо ритуалом вздорным,
Святыня христиан водружена
Под гнусные шептанья колдуна.

8.  Но ликовать, как видно, было рано:
Едва позолотился край небес,
Дворцовая увидела охрана,
Что образ Богоматери исчез.
Бегут скорей уведомить тирана,
Тот в ярости схватился за эфес,
Чинит допрос стоявшему на страже
И христиан подозревает в краже.

9.  Да, это дело человечьих рук,
А может, знаменье небесной мести?
Покайся царь, как очутилась вдруг
Царица Неба в непотребном месте!
Кто верит, что от Бога все вокруг,
Поймет, что только с Небесами вместе
На подвиги способен человек,
А без Небес не справится вовек.

10.  Тиран велит разыскивать потерю
По всем домам, часовням и церквам:
«Найдете – щедро золота отмерю,
А нет – погибель уготовлю вам!»
Повсюду рыщет он, подобно зверю,
Но ни Исмену, ни другим волхвам
Не догадаться, кто повинен в чуде —
Святое Небо или все же люди.

11.  В конце концов поборников Креста
Решает покарать монарх свирепый.
Была дотоле злоба заперта,
Но натиска не выдержали скрепы.
Вмиг распахнулись ярости врата,
Безумием разломанные в щепы,
И царь изрек безбожный приговор:
«В толпе собратьев да погибнет вор!

12.  Из-за неправого погибнет правый!
Но о каком я правом говорю?
Преступны все, кто вздорною отравой
Недружескому служит алтарю!
Безвинный перед новою расправой,
За прошлые грехи ответь царю!
Оружье к бою, витязи Корана,
Сжигайте, убивайте невозбранно!»

13.  Ползут худые вести из дворца:
«Пора вам с белым светом распрощаться!» —
И липким страхом полнятся сердца.
Бежать, просить пощады, защищаться
Не мыслят люди – люди ждут конца,
Смерть отогнать они уже не тщатся.
И тут Господь им избавленье дал,
Откуда ждать его никто не ждал!

14.  Красавица Софрония в ту пору
Жила светло и скромно среди них,
Искала в добродетелях опору,
Сама из добродетелей одних,
Средь женихов не потакая спору,
Не знала, кто достойный ей жених:
Стыдясь нескромных глаз, под нищим кровом,
Цвела в уединении суровом.

15.  Но если сердце вам Амур зажег,
Нет каменных преград его проказам.
Сегодня с виду он слепой божок,
А завтра смотрит Аргусом стоглазым!
Кругом кричат: «Разбой! Пожар! Поджог!» —
А он, воспользовавшись тайным лазом,
Пробрался через тысячу оград
В хранимый сторожами вертоград!

16.  Олиндом звался юноша влюбленный,
С ней рядом жил он в городе святом,
Вздыхал, красой небесной ослепленный,
И никому не признавался в том,
Возвышенной душою наделенный,
Чело он кротким осенял крестом.
Молчал, томился и страдал немало,
Но дева горьким вздохам не внимала.

17.  И вот до христиан доходит слух,
Какой конец готовят страстотерпцам.
В Софронию святой вселился дух:
«Я знаю, как помочь единоверцам!»
Решилась, и победный пыл потух:
Стыдливость овладела дерзким сердцем.
Но слабость не к лицу душе прямой,
Стыдливость стала дерзостью самой!

18.  Выходит дева из дому и смело
По стогнам городским идет одна,
Лицо то вспыхнет, то белее мела,
То дерзостна, то дерзостно скромна!
Как робость и достоинство сумела
Одновременно сохранить она?
Любовь, Добро и подлинное чувство —
Вот сильных безыскусное искусство.

19.  Идет – и в каждом шаге торжество!
Идет, не опуская очи долу,
В толпе не замечая никого,
Приблизилась к высокому престолу:
«Мой царь, во имя Бога твоего
Вели предел поставить произволу.
Мне жизнь сестер и братьев дорога,
Я знаю имя твоего врага!»

20.  От блеска глаз под трепетным покровом
Старик сначала сделался багров
И вдруг пленился взором крутобровым,
Смотрел и слушал, ярость поборов.
Не будь лицо Софронии суровым,
Не будь владыка мрачен и суров,
Он мог влюбиться, но Амуру в тягость,
Когда из сердца изгоняют благость.

21.  Но если не любовью поражен,
То любопытством властолюбец лютый:
«Откройся мне, и будет пощажен
Народ, грозящий бесконечной смутой.
Не истреблю мужей, не трону жен,
Скорей клубок злокозненный распутай!»
Софрония в ответ: «Я – недруг твой.
И заплатить готова головой!»

22.  Идет на казнь во имя ближних дева
Бесстрашнее, чем сильные мужи.
О Правда, для геройского напева
Ты не достойней чистой этой лжи!
Не обезумел, не ослеп от гнева
Монарх, в сомненье молвит он: «Скажи,
Кто в святотатственном деянье этом
Тебе помог – не делом, так советом?»

23.  Софрония в ответ: «Ночная тьма!
Никто моей не сопричастен славе,
Советчик и сообщник я сама,
Я нанесла урон твоей державе!»
Тиран вскипел: «Не пытка, не тюрьма
Тебе грозят – тебя казнить я вправе!» —
«Казни! – бросает девушка ему. —
Одна грешна, одна и смерть приму!»

24.  Нахмурился злодей высокомерный:
«Еще не поздно отвести резню.
Где спрятала ты образ иноверный?» —
«Пречистый лик я предала огню.
Я знала, от беды неимоверной
Иначе я его не сохраню.
Будь смертью похитителя доволен:
Похищенного ты вернуть не волен!

25.  Похищенного?! Нет! Спасала я
Сокровище разграбленной святыни!»
Правитель, ненависти не тая,
Вскочил при виде эдакой гордыни!
Софрония, ни красота твоя,
Ни кротость не спасут тебя отныне,
Не покоришь ты свежестью ланит,
Амур щитом тебя не заслонит.

26.  Душе обещан райский сад, но прежде
Младое тело на костре сожгут!
Палач к безгрешной тянется одежде,
В запястья врезался кровавый жгут.
В бесстрашном сердце места нет надежде,
Из глаз безмолвных слезы не бегут,
Высокий лоб омыт волною чистой
Не бледности, а красоты лучистой!

27.  Народом площадь шумная полна,
Олинд к помосту устремился тоже:
«Возможно ли, что именно она?»
Пробрался к самому костру – о Боже!
За святотатство приговорена,
Стоит еще невинней, чище, строже!
Мгновенье – и любимая умрет.
Крича, подался юноша вперед:

28.  «Владыка, смилуйся, затмился разум
У женщины от славы неземной!
Как ты поверить мог ее рассказам?
Прошла по крепости во тьме ночной,
Всех стражников перехитрила разом.
Под силу ли такое ей одной?
Пойми же, я твой враг неколебимый!» —
Так преданно любил он, нелюбимый.

29.  «Окно под куполом мечети есть,
Открытое для воздуха и света,
В него мне чудом удалось пролезть,
Спуститься по ступенькам минарета.
Как ночью не разбился я – бог весть!
Не для нее зажжется пламя это!
Других ревную я к своим трудам
И славу ей присваивать не дам!»

30.  На юношу Софрония подъемлет
Щемящий взор, исполненный мольбы:
«Каким фантазиям твой разум внемлет?
Ты возомнил, что сердцем мы слабы
И праведность в тебе одном не дремлет?
Не нужен мне товарищ для борьбы!
Пускай тиран ярится, негодуя,
Одна без страха на костер взойду я!»

31.  К гордячке руки юноша простер,
Сошлись Любовь и Добродетель в споре!
О, поединок преданных сестер,
Где дело не в победе, не в позоре:
Наградой победителю – костер,
А побежденному наградой – горе.
И жизнь! О бренной жизни не скорбя,
Здесь каждый обвиняет сам себя!

32.  Сражаются, владыку презирая,
Презренный раб, презренная раба!
«Вы оба, – молвит царь, – достойны рая,
Единая вам суждена судьба!»
Знак палачу – и вот уже вторая
Оплаканная жертва у столба.
Спина к спине прикрученные туго,
Они взглянуть не могут друг на друга.

33.  Зловеще рдеют языки огня,
Мехами принесенными раздуты,
И тихо плачет юноша, храня
Признанье до решительной минуты:
«О мог ли я помыслить, что меня
С возлюбленной такие свяжут путы?
Не мог мечтать я, что в таком огне
Сгорю с желанною наедине!

34.  Амур, пронзив меня стрелой из лука,
Предать иному обещал костру!
Одним я счастлив – кончилась разлука,
С тобой неразлученным я умру!
Не ведал я, что пламенная мука
Была дорогой к смертному одру.
С тобой я разделю и это ложе,
Да жаль, что ты должна погибнуть тоже!

35.  Слиянье душ провижу впереди,
Не сердцем, а бессильной плотью стражду.
Как жажду я прильнуть к твоей груди,
Последним вздохом обменяться жажду!
Душе твоей сказал бы я: „Войди
В мои уста и пламенную жажду
Прохладой поцелуя успокой!..“» —
Умолк и услыхал ответ такой:

36.  «Высоких помыслов от сердца требуй,
Как требует высокий этот час!
Раскаянье твое угодно Небу:
Страдая, Божий мы услышим глас!
Не варварскому мрачному Эребу —
Архангелам Господь вручает нас.
Смотри, как солнце светит благосклонно,
Нас Авраамово приемлет лоно!»

37.  В толпе неверных громкий слышен плач,
Вздыхают христиане безутешно,
И тут державный сознает палач,
Что и монаршья совесть не безгрешна,
Себе твердит он гневно: «Слезы спрячь!» —
И во дворец скрывается поспешно.
На плачущих взирая с высоты,
Софрония, одна не плачешь ты!

38.  Все ближе миг неправедной расплаты,
Как вдруг, помост овеяв роковой,
Взвился воительницы плащ крылатый,
Воспетый вездесущею молвой.
От долгих странствий потускнели латы,
Серебряной тигриной головой
Увенчан гребень кованого шлема —
Клоринды знаменитая эмблема.

39.  Клоринда с детских лет пренебрегла
Домашней скукой, женским рукодельем,
Булат, а не Арахнина игла,
Девичье сердце наполнял весельем.
Одета по-мужски, лицом смугла,
Носилась по долинам и ущельям,
И стали грозными ее черты,
Исполненные грозной красоты.

40.  Коней удерживала своенравных
Рукой еще младенческой она,
В борьбе и беге не было ей равных,
Манили деву стычки и война,
По гребням скал, в тени чащоб дубравных
Преследовала льва и кабана.
В ней человека чуял род звериный,
А людям облик чудился тигриный.

41.  Из Персии летел во весь опор
Скакун Клоринды с кровью на копытах.
У моря билась дева с давних пор,
Ввергая в глубину тела убитых.
В Солим она скакала – дать отпор
Оружью недругов своих открытых.
В ворота въехала – и вдруг огонь:
«Прибавь еще немного, добрый конь!»

42.  К раздавшейся толпе Клоринда скачет:
«Кого казнит сегодня грозный бей?»
Рыдает пленник, пленница не плачет,
Слабейший плотью духом не слабей,
Но что мольба сжигаемого значит:
«Не убивай ее, меня убей!»
К Софронии, к святым слезам Олинда
Тотчас прониклась жалостью Клоринда.

43.  Но сердцу ближе та, что не скорбит,
Что плачем бледных щек не оросила,
Чью набожность до неземных орбит
Возносит победительная сила.
«Ужели будет юноша убит? —
Седого старца ратница спросила. —
Ужели будет дева сожжена?
Какая на душе у них вина?»

44.  Дослушала и поняла, что злоба
Правителя им стала палачом,
Что на себя наговорили оба
И в мыслях не виновные ни в чем.
«Должна от преждевременного гроба
Я их спасти – не словом, так мечом!» —
Огонь неразгоревшийся сбивает
И стражникам внимать повелевает:

45.  «Пока владыку не увижу я,
Фитиль не смейте подносить к поленьям.
Узнав, что воля такова моя,
Не будет он разгневан промедленьем!»
Подручные, страшась ее копья,
На всадницу взирали с изумленьем.
Сказать о гостье послан челядин,
Но сам на шум выходит Аладин.

46.  «Мой царь, – вскричала ратница младая, —
Клоринда-персиянка пред тобой!
Скакала много долгих дней сюда я,
С гяурами вступить хочу я в бой.
Обороняясь или нападая,
Я бранный труд приветствую любой
В открытом поле и стенах Солима —
В Пророка наша вера неделима!»

47.  Тиран в ответ: «Клоринда, укажи
Под солнцем Азии страну такую,
Где бы не знали грозной госпожи,
Аллах ей силу даровал мужскую!
Отныне прекратятся грабежи
Моих владений, сердцем я ликую!
Кто сомневается в клинке твоем?
Неправоверных вместе мы побьем!

48.  Мне Готфрид слишком кажется спокойным,
Он город словно и не хочет брать.
Ты дальновидна, ты привычна к войнам,
Тебе вручу я преданную рать.
Я наделю тебя жезлом, достойным
Твоих побед!» – «Владыка, слов не трать! —
Польщенная, Клоринда отвечала. —
Войска возьму я под свое начало!

49.  Но с уговором, если получу
Я плату за труды свои заране.
Не отдавай несчастных палачу,
Будь милосерд, как сказано в Коране!
За каждого из них я отплачу
Сторицею тебе на поле брани!
Без доказательств ты решил их сжечь,
Но не об этом поведу я речь.

50.  Могу к любым прибегнуть я уликам,
Да слышу глас: „Об истине радей!“
Здесь дело в преступлении великом,
А не в безверье низменных людей!
Мечеть ославить сотворенным ликом
Тебя склонил услужливый халдей,
Но сам себя колдун поганый выдал:
Святому храму ненавистен идол!

51.  Душе отрадно верить, что Пророк
Отверг с презреньем образ рукотворный
И чуждую святыню за порог
Изгнал своей десницей необорной.
Шаманство славе воинской не впрок,
Без магии мы обойдемся черной.
Пусть шепчет заклинания Исмен —
Железу мы доверимся взамен!»

52.  «Что ж, – молвил Аладин, – тебе в угоду
Я ненависть и гнев превозмогу,
Пусть возвратятся к своему народу
Преступники, но помни: ты в долгу!
С такой заступницей я дам свободу,
Не разбираясь, другу и врагу:
К невинным проявляя милосердье,
Сочтя виновных платой за усердье».

53.  Оковы сняты, страхи позади,
Но узник рад не одному спасенью:
Огонь ответный в девичьей груди
Зажег он и, не веря воскресенью,
Гимену шепчет: «Поскорей веди
На свадьбу нас под благодатной сенью
Любви взаимной: вместе умереть
Мечтали – вместе жить мы будем впредь!»

54.  Но счастья этой редкостной картины
Не вынес подозрительный тиран:
Влюбленных гонит он из Палестины
Под небо негостеприимных стран,
Он христиан ссылает в край пустынный,
Кровавей в сердце не бывает ран,
Чем раны от насильственной разлуки,
Когда уходят сыновья и внуки.

55.  Он слабых жен, детей и стариков
Заложниками в городе оставил,
А грозных видом, сильных смельчаков
Покинуть семьи милые заставил.
Иные испугались вражьих ков,
Иных Господь оружье взять наставил:
Примкнули к франкам и храбрец и трус,
Войдя с крестовым войском в Эммаус.

56.  От Иерусалима крепость эта
Лежала в нескольких часах пути,
И если путник вышел до рассвета,
Встать на молитву мог он к девяти.
Надеждой сердце рыцарей согрето,
Святая цель достигнута почти,
Но в небе догорали дня остатки,
И Готфрид приказал разбить палатки.

57.  Еще прохладу ночь не принесла
Со дна морей, светилу неподвластных,
Когда явились в лагерь два посла
В диковинных чалмах, в плащах атласных.
Пажи, оруженосцы без числа.
Речений не жалея сладкогласных,
Охране объявили пришлецы:
«Египетского царства мы гонцы!»

58.  Один из них, Алет, хитрец завзятый,
Был выходцем из городских низов,
Он так и жил бы в бедности проклятой,
Но дьявол подоспел к нему на зов.
В речах усвоив слог витиеватый,
Он сделался важнейшим из тузов.
Скрепляя ложь преступными делами,
Наветы прятал он за похвалами.

59.  Вторым послом могучий был черкес.
В Египте оставаясь чужестранцем,
Он в краткий срок на самый верх пролез,
Не думая блистать придворным глянцем, —
Воинственностью приобрел он вес,
Врожденной склонностью к жестоким танцам.
Аргантом звался он на новый лад,
Иным кумирам предпочтя булат.

60.  Наказ халифа привезли вельможи,
И Готфрид принял их в своем шатре —
На стуле струганом, а не на ложе,
Не в злате, не в парче, не в серебре.
Во всем обличье – простота, и все же
Величья больше, чем в любом царе!
С презреньем к рыцарям чужеплеменным
Аргант отделался кивком надменным.

61.  Алет, напротив, крайне был учтив,
Блюдя до буквы этикет придворный:
Стоял, ресницы долу опустив,
И руку правую в мольбе притворной
Поднес к груди – в почтении ретив,
Хвалами сыпал с живостью проворной.
Немало выучив сирийских слов,
Латины понимали речь послов:

62.  «О витязь, вожака и воеводу
Признали витязи в тебе одном!
С тобой прошли они огонь и воду,
В цепи побед ты главным стал звеном.
К азийскому вознесся небосводу
Твой гений в ореоле неземном.
От Геркулесовых столбов до Нила
Чело твое победа осенила!

63.  Легенды о свершениях твоих
Гуляют по кочевьям и селеньям.
Наш царь готов часами слушать их,
С восторгом говоря и удивленьем
О том, что породнило вас двоих,
О том, что чуждо низким помышленьям.
Единству помыслов не прекословь!
Вы разной веры, но сильней любовь.

64.  Египта царь играть не станет труса:
Я – дружбы, мира и любви посол!
В Аллаха верит он, ты – в Иисуса,
Но чистый сердцем победит раскол.
Тебя он ограждает от искуса
У друга нашего отнять престол.
И дабы не накликать худших бедствий,
Подумать просит о добрососедстве.

65.  Чужих земель завоевал ты тьму.
К чему тебе еще одна крупица?
К чему какой-то город, не пойму?
Нам за друзей нельзя не заступиться.
Забудь Солим, и царству твоему
Некрепкому дадим мы укрепиться.
Объятья дружбы царь тебе отверз —
Что перед вами турок или перс?

66.  Тобой гордятся парии и принцы,
Так много ты свершил в короткий срок!
Тебе врата открыли левантинцы,
Твой бранный крик, твой неумолчный рог
Достиг забытых Господом провинций,
Где нет теперь нехоженых дорог.
Со временем еще сильней ты будешь,
Но знай, что новой славы не добудешь!

67.  Вершину Славы покорив давно,
Подняться выше ты уже не сможешь.
Добро свое ты приумножишь, но
Былую Славу вряд ли приумножишь.
А может быть, со Славой заодно
Утратить большее себе поможешь:
Сглупа поставишь на кон то, что есть,
Игре и Случаю доверив Честь!

68.  И если в штабе христианском кто-то
Ревнует, что ты строишь на века,
И, слушая такого доброхота,
На новый штурм бросаешь ты войска,
И если сам взыскуешь ты Почета
И лакомого не отдашь куска,
Ты убежишь от мира и покоя,
Как трусы убегают с поля боя.

69.  Тебя толкают на опасный путь,
Не веря, что твой путь Судьбой проложен.
Тебе нашептывают: „Смелым будь
И меч почаще вынимай из ножен!“
Ты вздумал в Азии пожар раздуть,
Пока Ислам не будет уничтожен:
Такая речь для воина бальзам —
К непрошеным ведет она слезам.

70.  Ужели, обезумев от наживы,
Твой взор кровавой застлан пеленой?
Подумай, как погибельны и лживы
Пути, подсказанные нам войной!
Сегодня мы сильны, богаты, живы,
А завтра в мир отправимся иной!
Карабкаясь к вершине неизвестной,
Не окажись над пропастью отвесной!

71.  О если выступит, как в старину,
Вся Азия под знаменем Аллаха,
Добавит денег в общую казну
Египет – от халифа до феллаха,
И сын Касьяна выйдет на войну —
Что ждет тебя – победа или плаха?
Ах нет! Твой бог для греков тоже свят,
Нас греки набожностью удивят!

72.  В одну измену веруют ромеи —
Нет, не в одну, а в тысячу измен!
Свиваясь в тысячу колец, как змеи,
Они сосали кровь из ваших вен!
С чего ты взял, что чище и прямее
Коварный станет грек у этих стен
И, забывая о земной награде,
Пойдет на смерть твоей победы ради!

73.  Ты веришь в силу преданных полков,
И от полков почет тебе особый,
Но знай, их пыл давно уж не таков,
И в бой они не рвутся с прежней злобой.
Ты врозь громил сатрапов и царьков,
Теперь всех вместе одолеть попробуй!
Дай срок, и, чуя иноверный кнут,
К Египту турки с персами примкнут!

74.  Но даже если решено на Небе,
Что рыцарский заговорен булат
И ты неодолимый вынул жребий,
Твои владенья отвоюет Глад!
Солдатам, умоляющим о хлебе,
Не нужно будет ни щитов, ни лат, —
Врага такого сколько ни преследуй,
Он посмеется над твоей победой!

75.  Солим к войне готовился давно,
Припрятал снедь крестьянин правоверный,
В глубокие подвалы свез зерно,
Водой наполнил емкие цистерны.
До Иудейских гор все сожжено,
Зачем тебе идти на риск чрезмерный?
И где для лошадей найдешь ты корм,
Когда над морем разразится шторм?

76.  А может быть, царем соленой бездны
Ты стал, подняв стихию на дыбы,
И бездна, пред которой бесполезны
Глухие наши стоны и мольбы,
Почувствовала твой мундштук железный,
И турки разбежались без борьбы,
И персы, видя пенные громады,
Не верят в мощь египетской армады!

77.  Отныне, рыцарь, из войны любой
Победу извлекать ты должен дважды,
За полбеды считая каждый бой,
За полпобеды бой считая каждый:
Что пользы, если враг разбит тобой,
А ты умрешь от голода и жажды?
Что пользы, если наш разгромлен флот,
А сухопутный устоял оплот?!

78.  Но если вправду ты не видишь прока
В согласии с египетским царем,
Ступив бездумно на стезю порока,
Грозя войной одновременно трем
Владетельным наместникам Пророка,
Мы верных для молитвы соберем,
Дабы свое ты изменил решенье
Народам азиатским в утешенье.

79.  Но и клевреты алчные твои,
Привычные к сраженьям и походам,
Должны понять, что новые бои
Ведут не к новой славе, а к невзгодам.
Взгляни: вдали от дома и семьи
Моряк скитается по бурным водам,
Но, в бухте наконец найдя покой,
Назад не рвется на простор морской!»

80.  Умолк посол и, как сердитый улей,
Заволновался христианский штаб,
Все потонуло в недовольном гуле,
Дождался Готфрид, чтобы гул ослаб,
По рыцарям глаза его скользнули,
И четко, чтобы мог понять араб,
К Алету обратился с речью гордой,
В лицо вельможи взор вперяя твердый:

81.  «Посол, в словесной вязи ты увяз,
Угрозы с грубой сочетая лестью.
О, если царь Египта любит нас,
Мы для себя большой считаем честью
Его любовь! Но ты сказал сейчас,
Что Азия нам угрожает местью.
На эти речи я без закавык
Тебе отвечу прямо, как привык:

82.  С халифом я богатством не поспорю,
Нам много бед пришлось перенести,
Идя сюда по суше и по морю.
Мы милость Божью чаем обрести,
Святого града сострадая горю,
От рабства возмечтав его спасти.
В виду подобного вознагражденья
Что наша жизнь, что слава и владенья?

83.  Не зависть призвала нас, не алчба
На трудный путь возвышенных свершений.
О горе, если чья-то плоть слаба
И аспид, лучшей не найдя мишени,
Ужалит в сердце Божьего раба!
Должны мы чище стать и совершенней:
Господня длань наш подвиг облегчит
И камень сердца черствого смягчит.

84.  Она простерлась к нам, когда блуждали
Мы, как слепые, без поводыря,
Принизив крутизну, приблизив дали,
Обуздывая реки и моря,
Смиряя, дабы меньше мы страдали,
Жару июля, стужу января.
Господней дланью сломлен дух гордыни,
Господней дланью рушатся твердыни!

85.  Господней дланью сила нам дана,
Она триумфа ратного основа.
Не греками страна покорена,
Не флоту франков покорится снова!
И если вдруг оставит нас она,
Какое дело нам до остального!
Господня длань без помощи чужой
Себя повсюду ставит госпожой.

86.  И если Бог за прегрешенья наши
Нас разлучит со счастьем боевым,
Не оттолкнем мы скорбной этой чаши:
В краю, где сном почил Он гробовым,
Умрем и смерти не узнаем краше,
Умрем, но не завидуя живым.
Под этими высокими стенами
Не посмеется Азия над нами!

87.  Не думай, что от мира мы бежим,
Как люди от войны бегут в испуге,
И если мир с Египтом достижим,
Нам важен дружеский сосед на юге.
Но пусть халиф не тянется к чужим
Владеньям – мы, Алет, ему не слуги!
До Иудеи дела нет ему,
Пусть правит счастливо в своем дому!»

88.  Он замолчал, и дьявольской гримасой
Арганта грешный искривился рот,
Губой задергал горец черновласый,
Затрясся так, что отступил народ:
«Мечом, воитель, чресла опоясай,
Не хочешь мира – получай сирот!» —
И к полководцу подскочил с угрозой,
Собранье оскорбляя гнусной позой:

89.  Бесстыдно подхватив полы плаща,
Грудей кормящих он свернул подобья
И, от шипящей злобы трепеща,
Смотрел на крестоносца исподлобья:
«Ты царствовать не хочешь сообща,
Ты раздуваешь огнь междоусобья!
Войну от мира отличить легко —
Решай, какое выпьешь молоко!»

90.  Тут гневный гул пронесся по собранью:
Вскочили франки в яростном пылу,
Не дожидаясь, шуткой или бранью
Ответит Готфрид царскому послу,
А нехристь, распалясь, как перед бранью,
Скрутил сильнее правую полу:
«Навстречу Распре растворяйте двери —
Войну я объявляю вашей вере!»

91.  Казалось, Янус белый свет чернит,
Отверзнув черное нутро черкеса,
В глазах его, как факел эвменид,
Росла, искрясь, кровавая завеса.
Так башня Вавилонская в зенит
Вздымалась встарь по наущенью беса:
Уперся в небо головой Аргант —
Созвездьям смертью угрожал гигант!

92.  Ответил Готфрид дерзкому злодею:
«С халифом я готов расторгнуть мир.
Царя Египта ждем мы в Иудею,
А не дождемся – явимся в Каир!
Послов я одарю, чем сам владею,
Пускай дивится мусульманский мир!» —
Алету шлем достался оперенный,
Захваченный в Никее покоренной.

93.  Клинок в подарок получил черкес —
С богатой рукоятью, чужестранный.
Отделки золотой немалый вес
Тускнел перед работой филигранной.
Аргант рукою мощной сжал эфес
И крикнул: «Нынче же смертельной раной
Клинка ознаменуется удар —
Спасибо Готфриду за щедрый дар!»

94.  Попутчику сказал черкес: «Быть может,
В последний раз мы видимся, Алет.
Луна в Солим пробраться мне поможет,
А ты в Египет выезжай чуть свет.
Кто лучше обо всем царю доложит?
Писать в Каир мне надобности нет.
Я с караваном не пойду верблюжьим,
Мне место там, где слово за оружьем!»

95.  Врагом в одно мгновенье стал посол
И, обнаруживая норов бычий,
Совета не дослушав, в ночь ушел,
Нетерпеливо, словно за добычей.
На сами звезды дружеские зол,
Закон людской отринул и обычай.
Алет к походному шатру идет
И дня с не меньшим нетерпеньем ждет.

96.  Сгустилась ночь, разлив покой безмолвный,
И мир уснул как будто навсегда.
В берлогах звери спят, в озерах – волны,
В сердцах не пробуждается вражда.
В прохладной тьме вкушают отдых полный
Певучие пичуги и стада.
Уснули ужасы на дне незримом,
Но не до сна сегодня пилигримам.

97.  Не спит бывалый муж, не спит юнец,
Не спится Готфриду в шатре высоком,
Герои ждут, когда же наконец
Взойдет заря, алея над востоком,
И город – долгого пути венец! —
К себе их позовет под Божьим оком.
Не спят и ждут, когда же первый луч
Над башнями пробьется из-за туч!











Песнь третья









1.  Повеял ветер по благоволенью
Зари, и, не страшась ночных угроз,
Аврора с томною рассталась ленью,
Венок надела из эдемских роз.
А в лагере, готовом к выступленью,
Уж звон оружья в грохот перерос.
Задолго до того, как сумрак горный
Приказом к маршу разбудили горны.

2.  Не удержать вождю богатырей,
Будь самым кротким он христианином!
Так, уступив Харибде, бог морей
Швыряет флот к пугающим стремнинам.
Так вздыбленный неукротим Борей,
Шныряющий, как зверь, по Апеннинам.
Опасность видит вождь в броске прямом,
Спешить согласен Готфрид, но с умом.

3.  Летят сердца крылатые к святыне,
Крылаты ноги в поднятой пыли,
Когда же вестью высшей благостыни
Лучи на Иерусалим сошли,
Открылся Иерусалим в пустыне,
Открылся Иерусалим вдали,
Воспрянул Готфрид, Божий люд воспрянул,
Из тысяч глоток крик единый грянул.

4.  Так мореход на мачте корабля,
Завидя гребни скал в просторе диком,
Сигналы подает: «Земля! Земля!» —
И экипаж в волнении великом
На палубе толпится у руля,
Чужое небо потрясая криком:
При виде берега забыл матрос,
Какие беды в море перенес.

5.  Вслед за восторгом первого мгновенья
Вселилась робость в рыцарскую грудь.
Избыток страха и благоговенья
Не позволяет воинам взглянуть
На город, где пути земного звенья
Порвал Господь, ступив на крестный путь,
Где умер Он, оплакав скорбь мирскую,
И где воскрес, одетый в плоть людскую.

6.  Заплакал ветеран, юнец всплакнул,
Все громче молятся бойцы лихие,
И вот уже в один протяжный гул
Соединились жалобы глухие,
Как будто ветер на море задул
Над пеной взбунтовавшейся стихии,
Как будто в потревоженном бору
Деревья зароптали на ветру.

7.  Босыми в путь уйдут они отсюда —
Разулись нищие и богачи,
Лежит в пыли пернатых шлемов груда
И ворох тонкой золотой парчи.
Сердца открыты Господу – о чудо! —
Глаза от слез счастливых горячи.
И вдруг иссяк источник светлой влаги…
К Спасителю воззвали бедолаги:

8.  «Ужель в святом краю, где кровь Твоя
Лилась неисчислимыми ручьями,
Пролить мы не сумеем два ручья
Над раною с кровавыми краями?
Ужели не растопит боль ничья
Бесслезный лед в сердечной этой яме?
Что ж, если плакать сердцу не дано,
На вечный плач оно обречено!»

9.  Дозорный со своей высокой башни,
Покой престола царского храня,
Заметил тучу пыльную над пашней,
Пронизанную вспышками огня,
И сразу понял: то не скот домашний,
Бредущий в стойло на исходе дня, —
Сияло золото кирас искристых
На пехотинцах и кавалеристах!

10.  «К оружью! – крикнул он. – Пылят поля!
Глазам от панцирей блестящих больно.
На город войско движется, пыля,
Но дегтя и камней у нас довольно.
На стены все! Врага испепеля,
Мы франкам не сдадимся добровольно!
Сильней песчаной бури враг пылит
От горизонта до дворцовых плит!»

11.  Беспомощные старики и дети
С толпой несчастных женщин и юниц
Испуганно попрятались в мечети,
Рыдая и молясь, простерлись ниц.
За семьи чувствуя себя в ответе,
Мужчины храбро встали у бойниц.
Монарх, не думая сидеть на троне,
Следит за подготовкой к обороне.

12.  Удостоверясь, что его народ
Твердыню веры защищает рьяно,
На кровлю башни между двух ворот
Поднялся царь и в поисках изъяна
Смотрел на стены – стар, седобород.
Стояла чуть поодаль дочь Касьяна:
Ей обеспечил он покой и мир,
Когда антиохийский пал эмир.

13.  Эрминией звалась краса Леванта.
Зиял под башней выход потайной,
Где конники свирепого Арганта
Приказа к бою ждали под стеной.
Клоринда горячо, не без таланта,
Взывала победить любой ценой,
С войсками за ворота выезжая:
«Не сломит Азию орда чужая!»

14.  Клоринда видит, как отряд врага,
За пропитаньем посланный по селам,
Волов упрямых тащит за рога,
Вот-вот укроется за частоколом.
«Вам жизнь, грабители, не дорога!» —
Суровый окрик прогремел над долом.
Ей Гард навстречу вырвался, ретив,
И пал, за дерзость жизнью заплатив.

15.  Мгновенно наземь сброшен всадник бедный
У верных и неверных на виду,
Язычники издали крик победный,
В счастливую уверовав звезду,
Но франков не смутил их вой безвредный.
Клоринда, крепко натянув узду,
В ряды гяуров бешено врубилась —
Одна, как целый полк, с врагами билась.

16.  Отняв у неприятеля стада,
Она теснит его до перевала,
Где франки развернулись без труда,
Где местность превосходство им давала,
Танкреду Готфрид подал знак тогда,
И тот внезапней грозового шквала
Отряду варваров ударил в тыл.
Народ на башнях в ужасе застыл.

17.  Так ладно лошадь шла под ним гнедая,
Так твердо нес он длинное копье,
Что Аладин, за стычкой наблюдая,
Не смог сдержать волнение свое.
Бледна с ним рядом дева молодая,
Но старый царь не смотрит на нее:
«В плену знакома с каждым генералом,
Ты этого узнала под забралом?

18.  Как статен он, да и в седле неплох!
Эрминия, кто этот витязь гневный?»
В груди царевны зреет томный вздох,
От слез туманятся глаза царевны.
Вопрос царя застал ее врасплох,
Но, вовремя уняв порыв душевный
И ни слезинки не пролив почти,
Она сдержала вздох на полпути.

19.  Скрывая под враждебною личиной
Сердечный пыл, ответила она:
«Покрыт позором меч его бесчинный —
Он всюду, где свирепствует война,
Где льется кровь и пахнет мертвечиной,
Где зелья знахаря и колдуна
Не оживят моих собратьев милых,
Лежащих в неоплаканных могилах.

20.  Танкредом, государь, зовут его.
Ах, если бы в неволе продержала
Я супостата день один всего,
Он страсти мстительной узнал бы жало!»
Монарх не догадался, отчего
Влюбленная Эрминия дрожала,
И к тяжким вздохам, вырвавшимся вдруг,
На диво оказался близорук.

21.  С тигрицей-девой в поединке яром
Наш великан столкнулся между тем:
Трещат доспехи, кони пышут жаром,
Копье наводит он, свиреп и нем,
И с головы ее лихим ударом,
Подрезав ремешки, сбивает шлем!
На солнце, не жалея о потере,
Раззолотились кудри юной пери!

22.  Пылает взор воинственным огнем,
Ах, как обворожительно и ярко
Огонь улыбки запылал бы в нем!
Не эта ли язычница, дикарка
Тебе, Танкред, явилась летним днем
На берегу, где лиственная арка
Дарит прохладой чистую струю!
Не ей ли отдал ты судьбу свою?

23.  Окаменело все в груди у франка:
Он щит ее узнал – и в страхе прочь!
Прикрыла шелком кудри чужестранка:
«Постой! С тобой сразиться я не прочь!»
Ему постыдна с девой перебранка,
Он слышит вслед: «Оружья не порочь!»
И хочет с кем-нибудь другим схватиться,
От двух смертей надеясь откреститься.

24.  Мечом пугала ратница не раз
Танкреда, но ни разу не ответил
Танкред – он с милых глаз не сводит глаз,
Без шлема лик ее волшебно светел.
«Не щит меня от гневной девы спас,
Когда Амур стрелой мне в сердце метил, —
Сквозь слезы про себя шептал Танкред, —
Стрела Любви наносит худший вред».

25.  В конце концов прекрасной амазонке
Дерзнул излить он тайную тоску,
Склонил колени, меч отбросил звонкий —
Стать пленником не стыдно смельчаку:
«Обсудим, – говорит он ей, – в сторонке,
Чем я любезен твоему клинку.
В противниках нет у тебя нехватки,
Зачем со мной ты всюду ищешь схватки?

26.  Проверим, кто из нас двоих сильней,
Скачи вперед, я за тобой поеду!»
В лощину гонят недруги коней:
Он как в бреду, ей подавай победу.
И не беда, что шлема нет на ней,
Удар наносит ратница Танкреду.
Латин кричит: «Без правил бой не бой!
Договориться надо нам с тобой!

27.  Единственному подчинись условью
(В отчаянье он робость одолел):
Пронзи мне грудь, пронзенную любовью,
Обычай враждовать нам повелел!
Измученное сердце вырви с кровью,
Я безответным сердцем изболел!
Возьми его – оно твое, как прежде,
И дай спокойно умереть надежде.

28.  Возьми его – оно мне ни к чему!
Я сердца под нагрудником не спрячу!
Ты прикажи – доспехи я сниму,
Я счастлив облегчить тебе задачу!»
Танкред дал волю горю своему
И долгому бы предавался плачу,
Но в это время, франками тесним,
Сирийский арьергард пробился к ним.

29.  Была ли вражья тактика обманом,
Бог весть, но франков головной отряд,
На пятки наступая мусульманам,
Не мог разбить их третий час подряд.
Вдруг видит командир: над долиманом
Девичьи локоны огнем горят!
С размаху полоснул по белой шее —
Клинок Танкреда, к счастью, был быстрее.

30.  И все же на затылке красный след
Остался от бездушного булата —
Из капель крови тонкий амулет,
За кудри золотистые расплата!
Так, украшая дорогой браслет,
Рубины мастер вкрапливает в злато.
В погоню, не заботясь ни о чем,
Нормандец бросился, грозя мечом.

31.  Обидчик в ужасе вопит: «Измена!»
И прочь летит, как с тетивы – стрела.
На франков посмотрев недоуменно,
Клоринда полк бегущий собрала
И стала франков бить попеременно
То с левого, то с правого крыла:
Попятится и снова лезет драться —
Кто гонится за кем – не разобраться!

32.  Так на арене от рогов быка
Шарахаются псы, зайдясь от лая,
Но побеги он, и наверняка
За ним опять помчится свора злая.
От стрел, нахлынувших издалека,
Прикрыла спину дева удалая:
Как мавры от мячей во время игр,
Надежен щит и страшен франкам тигр!

33.  Погоня все быстрей – еще минута,
И рыцари на крепостном валу!
Как вдруг коней поворотили круто
Язычники и, наклонясь к седлу,
По флангу прокатились, воя люто,
И выросли у Готфрида в тылу,
А с фронта ощетинившейся тучей
Скакал Арганта эскадрон летучий.

34.  Вперед умчался от своих черкес:
На всадника из первой нашей цепи
Надвинулся с копьем наперевес,
Взметнулись щепки посредине степи,
И франк под рухнувшим конем исчез.
Все злее натиск персов, все свирепей.
Аргант из ножен выхватил клинок:
Кромсает, буйствует, сбивает с ног.

35.  Клоринде уступил старик Арделий,
Хотя был кряжист и широкоплеч,
Два сына за отцом не доглядели,
Алькандра ранил сарацинский меч.
Был юный Полиферн впервые в деле,
Себя сумел он в схватке уберечь.
Он брата старшего спасти пытался
И сам каким-то чудом жив остался.

36.  Тем временем на резвом жеребце
Ушел обидчик девы от расправы.
«Скачи к своим, забудь о беглеце», —
Сказал себе Танкред. О Боже правый! —
К нормандцам, очутившимся в кольце,
На выручку Дудон помчался бравый.
Тарент за ним: «Посмотрим, чья возьмет!» —
Стегнул коня и с места взял в намет.

37.  Дудон, вояка старого покроя,
Опередив его, вмешался в бой,
Отважно отрывается от строя
Бертольда сын – как он хорош собой!
По белому орлу узнав героя,
По крыльям на эмали голубой,
Эрминия спросила Аладина:
«Ты юного заметил паладина?

38.  Заслуг его вовек не перечесть,
Хотя, по правде, он юнец безусый.
Найдись у неприятеля пять-шесть
Таких тигрят, бежали бы, как трусы,
Сирийцы, гордость растеряв и честь.
Его клинка смертельные укусы
Еще узнает царственный Восток
И Нила неизведанный исток.

39.  Пройдет подобно каменным снарядам
Сквозь толщу стен копье богатыря.
Ринальдом звать молодчика, а рядом
Дудон, приспешник самого царя.
Он странствующих рыцарей отрядом
Командовать поставлен был не зря:
До старости задора не растратив,
Он опытностью превзошел собратьев.

40.  А чуть поодаль, в аспидной броне,
С диковинным значком заморских гвардий,
Норвежский принц на вороном коне,
Гордец Гернанд – он всюду в авангарде!
А там, как верной надлежит жене,
Гильдиппа при любимом Эдуарде.
В одежды белые облечены,
Супруги вечностью обручены».

41.  Внимает деве деспот всемогущий,
А под стеной свирепствует резня:
Дудон отрезал путь толпе бегущей,
Скрежещут палаши, трещит броня.
Танкред с Ринальдом бьются в самой гуще,
Ко рву сирийских всадников тесня,
Ринальд коня бичом свистящим вздыбил
И ловко из седла Арганта выбил.

42.  С самим Аргантом драться он посмел,
Но рухнул под мальчишкой конь ретивый.
Не сразу ногу вытащить сумел
Из стремени Бертольда сын строптивый.
К воротам, где отныне бой гремел,
Бегут остатки рати нечестивой.
Аргант с Клориндой не бегут одни —
Стихии противостоят они!

43.  За новой сваей в дамбу вбита свая,
Приостановлен бешеный напор.
Вдвоем отход сирийцев прикрывая,
Они держались твердо до сих пор,
Но конница Дудона боевая
Нахлынула, скача во весь опор.
Ахмеду в грудь старик наносит рану
И отрубает голову Тиграну.

44.  Остроконечный шлем не уберег
Мансура от Дудоновой десницы,
Корбана разрубил он поперек
Забрала – от глазницы до глазницы.
На гибель Альгазара он обрек,
От шеи протянув до поясницы.
Бежал в священном ужасе Мурат,
Аргант и тот был встрече с ним не рад.

45.  В испуге бьет копытом конь черкесский,
Седок в сердцах кричит ему: «Стоять!»
И, сделав незаметно выпад резкий,
Вонзает длинный меч по рукоять
Дудону в бок. Пылает в южном блеске
Лазурь небес, но солнцу не сиять
Отныне для почтенного рубаки —
Железным сном почить ему во мраке.

46.  Он трижды вглядывался в небосклон
И трижды закрывал больные веки,
На локте трижды подымался он
И падал на спину, пока навеки
Не стих, предсмертным потом окроплен,
Пока тепла не стало в человеке.
Над телом не помедлив ни на миг,
Аргант к своим помчался напрямик.

47.  От вражьих ускользая эскадронов,
Он, обернувшись, крикнул на скаку:
«Я за клинок благодарю баронов —
Я крови дал попробовать клинку!
Мне сердце дорогим подарком тронув,
Не думали они, что извлеку
Так быстро пользу я из хищной стали,
Иначе бы дарить его не стали!

48.  Скажите полководцу своему,
Что этот меч он сам оценит скоро,
Когда кишки я выпущу ему.
Я в гости жду достойного сеньора,
А побоится, приступом возьму
Ваш лагерь!» Тут, не вытерпев позора,
Вперед рванулись франки, но черкес
Под выступ спрятался, как под навес.

49.  На крестоносцев со стены отвесной
Обрушился смертельный град камней,
И стрелы по броне тяжеловесной
Запрыгали одна другой точней.
Сию браваду ждал конец известный:
Назад пришлось им повернуть коней.
Тем временем с земли успел подняться
Ринальд и со своими поравняться.

50.  Товарищей к атаке он призвал,
Печалясь о заколотом Дудоне,
Покойному не пожалел похвал,
Твердил в слезах, что скорби нет бездонней!
«Поднимемся, – кричал, – на ближний вал.
Оттуда цитадель как на ладони!
Ужели мы отрядом небольшим
Непрочных кирпичей не сокрушим?

51.  Не из алмазов этот форт воздвигнут,
Не окружен обшивкою двойной,
На наковальне молотом не выгнут!
Пускай не мнит Аргант, что за стеной
Его отмщенья копья не настигнут!
За мной, – вскричал он, – рыцари, за мной!» —
И храбро поскакал к святому граду
Наперекор грохочущему граду.

52.  Так глянул он на крепкие врата,
Так головой тряхнул, подняв забрало,
Что жителей сковала немота,
Не знавших страха страхом пробирало.
На битву звал он именем Христа,
Титан, а не подросток-задирала,
Пока Сигьер, от Готфрида гонец,
Сей выходке не положил конец.

53.  Воскликнул галл: «Пред волей полководца
Склони нетерпеливое чело!
С врагом еще успеешь побороться,
Для наступленья время не пришло!»
Уздой удерживая иноходца,
Ринальд от гнева дышит тяжело,
Сейчас наружу вырвется досада —
В который раз отложена осада!

54.  К палаткам лагерным спешит отряд,
Препятствий не встречая по дороге,
Свершить последний траурный обряд
Повелевает им обычай строгий.
Герои тризну горькую творят,
Дудона тело водрузив на дроги.
На город Готфрид смотрит со скалы,
Осматривая стены и валы.

55.  На двух горах, долиной разделенных,
Неодинаковых по вышине,
Лепился город среди рощ зеленых.
«Он с трех сторон несокрушим извне!»
От стен, самой природой укрепленных,
Пологий спуск к четвертой вел стене.
На беззащитном северном участке
Зубцы надстроил деспот для острастки.

56.  Внутри запасы питьевой воды
Хранили жители в цистернах тайных,
А за стеной, безжизненно тверды,
Солончаки среди песков бескрайных,
Где не шумят тенистые сады,
Где ни лугов, ни пахот урожайных,
Где нечего и думать о жилье,
И мрачный лес в шести примерно лье.

57.  К востоку блещет солнце в Иордане,
К закату Средиземноморья синь.
На севере Вефиль – свидетель дани
Тельцу златому варварских святынь,
Самария апостольских преданий,
А к югу, благостно шепча «Аминь»,
Смеются небу радостно и немо
Холмы, гордясь зачатьем Вифлеема.

58.  Три склона изучает Готфрид, три
Прохода в складках местности всхолмленной:
Насколько мощен гарнизон внутри?
Как взять сподручней город укрепленный?
Эрминия кричит царю: «Смотри!
Там, на пригорке, в мантии червленой,
Неверных государь и принципал —
Он в битве ни одной не отступал!

59.  Сей праведник родился властелином:
Любой его приказ, любой декрет
Внушает послушанье исполинам.
Один Раймунд, седой его клеврет,
Сравниться может с ним умом орлиным,
Ринальд – геройством, дерзостью – Танкред!
В нем полководческий удвоен гений
Солдатской удалью в чаду сражений!»

60.  Ответил царь: «В те давние года,
Когда послом египетским в Париже
Я состоял, случалось иногда
Мне посещать турниры и поближе
Узнать храбрейших рыцарей. О да!
Пажом он был в ту пору. Но, поди же,
Как возмужал! Мы знали наперед,
Что к славе путь он быстро изберет.

61.  Быстрей, чем думал я. А это кто же?
Такой же цвет у платья и покрой.
Как друг на друга рыцари похожи!
Нет, кажется, не так высок второй».
Эрминия в ответ: «Он чуть моложе,
Зовется Балдуином сей герой.
Пусть Готфрида он проще и суровей,
Он брат ему по духу и по крови.

62.  Вот и Раймунд, почтенный бородач,
В латинской армии сметливый самый,
Застрельщик всех больших ее удач,
Мудрее, чем премудрые имамы!
Его загадкой хитрой озадачь,
Хитрее ход найдет старик упрямый.
Вильгельм с ним рядом в шлеме золотом,
Британский принц с узорчатым щитом.

63.  А вот и Гвельф – об этом славном муже,
Поднаторевшем в доблестных трудах,
Ты слышал, царь, – дерется он не хуже,
Чем молодежь, хотя уже в годах.
Какая выправка! Но почему же
Нет Богемунда в рыцарских рядах?
Цареубийца, он пресек до срока
Мой древний род, идущий от Пророка».

64.  Беседует с Эрминией тиран,
А Готфрид понимает, что по склонам
Втащить наверх не сможет он таран:
Утесы служат городу заслоном.
В себе не сомневаясь ни на гран,
Решает он сдружиться с Аквилоном:
На пустошь против Башни Угловой
Коварно лагерь переносит свой.

65.  Так город был велик, что частоколом
Его не удавалось запереть,
Ряды палаток на предгорье голом
Тянулись вдоль стены всего на треть.
Стеречь подходы к близлежащим селам
Войскам осадным надлежало впредь:
По всем дорогам в точки ключевые
Отправлены разъезды верховые.

66.  Траншеи вырыты вокруг шатров,
Острей железа колья в прочном тыне,
А позади шатров широкий ров —
Защита от кочевников пустыни.
Лежит Дудон, торжественно суров.
На властный зов молитвенной латыни,
Поставив часовых у волчьих ям,
Вернулся Готфрид к плачущим друзьям.

67.  На пышном ложе, лентами увитом,
Покоится в цветах боец лихой.
Склоняется товарищ над убитым,
И в гул перерастает стон глухой.
Но слезы не струятся по ланитам
У Готфрида – спокоен взор сухой.
В груди он крепко спрятал скорбь мирскую,
Над гробом речь произнося такую:

68.  «Собрат, я над тобою слез не лью —
Ты умер навсегда для жизни бренной,
Дабы воскреснуть ангелом в раю,
Расставшись с оболочкою презренной!
Святой, ты отдал жизнь в святом бою!
Возрадуйся, о мученик смиренный,
Высокими деяньями велик,
На Небесах узришь ты Божий лик!

69.  В небесные ты облачен одежды!
Мы не тебя жалеем, а себя:
С тобой от нас уходит часть надежды,
Часть доблести теряем мы, скорбя!
Но если та, которую невежды
Прозвали смертью, выбила тебя
Здесь, на земле, из рыцарского строя,
С Небес поможет нам копье героя!

70.  Ты на земле был пасынком земли,
Земному уподобленный орудью.
Паря на крыльях в ангельской дали,
Ты высшему послужишь правосудью.
Молитвам братьев плачущих внемли,
И мы напор Греха воспримем грудью.
Победной поступью с таким вождем
К обещанному храму мы придем!»

71.  Он замолчал, и в сумраке угрюмом
Толпа, перекрестясь, встает с колен.
Уходит день с его привычным шумом,
Для скорбных душ покой благословен.
Лишь герцог тяжким предается думам:
Он знает, что на приступ этих стен
Идти без должной подготовки рано,
Но где возьмет он бревна для тарана?

72.  С восходом солнца, мыслями высок,
К процессии примкнул он похоронной,
В гробу из кипарисовых досок
Лежал перед шеренгой эскадронной
Убитый воин, и смолистый сок
Благоухал под пальмовою кроной.
Струилось пенье в благостной тиши
За упокой Дудоновой души.

73.  Сквозь ветки блещет медь трофеев бранных:
Когда-то их он прицеплял к седлу,
Воюя с персами в полдневных странах,
Сминая турок в яростном пылу.
Напоминаньем о кровавых ранах
Прибит нагрудник к мощному стволу,
И надпись вырезана: «Здесь навеки
Дудона славного сомкнулись веки».

74.  Обряд окончен, и в соседний лес,
Указанный сирийским селянином,
Шагают с пилами наперевес
Мастеровые по глухим теснинам.
Все выше горы срубленных древес,
Стволы приладят плотники к станинам:
Машины им построить предстоит —
Твердыня ни одна не устоит!

75.  Взобрался ловко для работы спорой
На плечи лесорубу лесоруб,
Проворно спилен ясень тонкокорый,
И надмогильный кипарис, и дуб,
И древний вяз, что был плющу опорой,
Когда тянулся к небу солнцелюб.
Согнуться под железом смертоносным
Пришлось без боя пиниям и соснам.

76.  За годом год свой обновлял покров
Столетний бук – теперь он гол, как посох.
Платан, привычный к натиску ветров,
Оглох от визга пил громкоголосых.
Обтесан лезвиями топоров
Пахучий кедр, лежащий на колесах,
Пичуги улетели из гнезда,
И звери разбежались кто куда.
















Песнь четвертая









1.  Зовут на подвиг праведные трубы,
А из геенны сквозь безвидный мрак,
В надменной ярости кусая губы,
На крестоносцев смотрит Архивраг,
И зависть лютая, и страх сугубый
Его кровавый застилают зрак.
Так свирепеет бык, пронзенный пикой,
Ревя и фыркая в истоме дикой.

2.  Обдумывает Сатана-Плутон,
Как похитрей расстроить план Господний,
И в свой дворец, на мрачный Флегетон,
Велит созвать все силы Преисподней.
Безумец мнит, что Небу равен он.
О есть ли сумасбродство сумасбродней!
Забыл он, как раскалывалась тьма
И Бог с престола низвергал грома!

3.  Из Тартара выходит черт за чертом,
Богопротивную заслыша медь,
И вторит свод анафемским когортам,
Как будто свету говорит: «Не сметь!»
Так резко в воздухе сыром и спертом
Вовек раскатам бури не греметь,
Так под ногами не гудеть от гнева
Густым парам внутри земного чрева.

4.  Каких здесь только не увидишь рож,
Толпа многохребетна, многокрыла!
В глаза заглянешь – одолеет дрожь,
Объятья гибельные Смерть раскрыла.
Один рогат, но и другой хорош:
Над женским туловом – свиное рыло!
А дальше пострашнее супостат —
Четвероног, чешуйчат и хвостат.

5.  Полезли гидры, гарпии, ехидны,
Гремит кентавров бешеный галоп,
Протяжен вой Химеры панихидный,
Горгоне змеи падают на лоб,
В грязи Пифон клубится злоехидный,
За Герионом – Полифем-циклоп.
И мириады тварей безобразных,
Соединенных из чудовищ разных.

6.  Уселись демоны, поджав хвосты,
На мрамор перед княжеским престолом.
Плутон на свиту смотрит с высоты,
Поигрывая скипетром тяжелым.
Ни снежные Атласские хребты,
Ни Кальпская скала в просторе голом
Не громоздятся выше, чем рога
На рыжем темени Архиврага!

7.  Из глаз его, из гнусных двух отверстий
Исходит свет блуждающей звезды,
Пророча смерть одушевленной персти,
Разбрызгав яд гордыни и вражды.
На мощный торс, теряясь в клочьях шерсти,
Ложатся складки жесткой бороды,
Прорезанной провалом красноротым,
Где кровь и желчь бурлят водоворотом.

8.  Гремящей Этны черное жерло
Так изрыгает в небо запах серный.
Из чрева сатанинского несло
Вонючей копотью и прочей скверной.
Князь Тьмы, на подданных взирая зло,
Заговорил. Не лаял Цербер верный,
Коцит внезапно оборвал свой бег,
И ненавистный содрогнулся брег.

9.  «Над солнцем вы парили, херувимы,
В узилище томитесь вы сейчас.
Я план лелеял неосуществимый,
Покуда в бездну Бог не сбросил нас.
Мы для Его презренья уязвимы,
И пусть огонь мятежный не погас,
Он звездами всевластно управляет
И нас бунтовщиками выставляет.

10.  Навстречу солнцу, звездам и луне
С тех пор не приподняться вашим векам.
Вам не блистать в небесной вышине,
На смрадном дне лежать вам век за веком.
И, словно вас унизив не вполне,
На землю Он послал за человеком,
И смертный человек, ничтожный прах,
С Ним рядом восседает на пирах.

11.  Усугубляя наш позор военный,
Он Сына своего обрек на смерть,
И тот посмел взломать врата геенны,
Стенающей: „Отца умилосердь!“
На свет народ он вывел убиенный,
Нам по закону отданный, и твердь
Богатыми трофеями увешал —
Триумфом спесь Отцовскую потешил.

12.  Но хватит слезы лить! Старинных ран
Пустыми не уврачевать словами.
От цели не отступится Тиран,
О мести нам пора подумать с вами.
Чего ж мы ждем? Чтобы из чуждых стран,
С родимыми расставшись божествами,
К Нему народы на поклон пришли
И распростерлись перед Ним в пыли?

13.  Ужель мы будем предаваться лени
И ждать, когда последний бастион
Перед Жестоким встанет на колени,
Когда войска Его возьмут Сион
И в Азии для новых поколений
Оракулом и Богом станет Он,
Свое прославив Имя во языцех
На бронзовых и мраморных таблицах!

14.  У наших оскверненных алтарей
Лежать тогда поверженным кумирам!
Себе воздвигнет храмы Назарей,
Самодержавно управляя миром.
Ему дары несите пощедрей,
Его подошвы умащайте мирром!
Без миллионов душ в аду пустом,
Выходит, буду я сидеть потом?

15.  Нет, ни за что! Как искра в кучке праха,
Геройский жар воспламенит умы,
И повторится день, когда без страха
Противу Господа восстали мы!
Нет спору, мы не избежали краха,
И все же бунт кромешной стоил тьмы!
Чем взял нас Деспот, неисповедимо,
Но дерзость в гордецах непобедима.

16.  Готовься к битве, доблестный Эреб!
Брось на твердыню мощь когорт гвардейских,
Пока пожар вселенский не окреп,
Не вышел из пределов иудейских,
Пока огонь не вырвался, свиреп,
Во исполненье замыслов злодейских.
Втирайтесь, бесы, в горние ряды,
Хитрите, врите, не жалейте мзды!

17.  Да будет так! Один уйдет скитаться,
Единоверца умертвит другой
И женский смех с восторгом святотатца
Сочтет орудьем цели всеблагой.
На избранного князя, может статься,
Оружье третий обратит изгой,
И на товарища пойдет товарищ
Среди кладбищ, развалин и пожарищ…»

18.  Еще не отгремела Вражья речь,
Взлетела падших серафимов стая,
Мечтая звезды в небе подстеречь,
Завыла, заметалась, вырастая.
Так, предсказательница жутких встреч,
Рождается в пещерах тьма густая:
Поганя небо, смерть они несли
Великим царствам моря и земли.

19.  Над миром гнусные расправив крылья,
Разносит распри, смуты, мятежи
Загробного монарха камарилья,
Капканы ставит из премудрой лжи,
И нет спасенья от ее засилья.
О Муза, без утайки расскажи,
С какого умысла Лукавый начал,
Дабы я правды не переиначил!

20.  В тот приснопамятный суровый год
На трон Дамаска и земель соседних
Взошел достопочтенный Гидраот,
Колдун и чародей не из последних.
Был темен для него войны исход:
В астрологических теряясь бреднях,
Он требовал ответа у комет,
Гадая, победит ли Магомет?

21.  Как часто мы в своих догадках слепы!
Египту возвышенье он предрек.
Спускаясь ночью в каменные склепы,
Подмоги у планет искал царек
И в сердце план вынашивал нелепый,
Но тайну звезд до времени берег,
Надеясь в скромном звании провидца
Трофеями и славой поживиться!

22.  Он сознавал, что лезет волку в пасть,
И, христианской опасаясь мести,
Стал размышлять, какую бы напасть
Наслать на них, чтобы с Египтом вместе
На ослабевшего врага напасть.
Так он гадал и вдруг застыл на месте:
По знаку Люциферова жезла
К нему из тьмы явился гений Зла.

23.  «Есть у тебя племянница в Дамаске, —
Услышал он бесовский шепоток, —
Лицом пригожая, как в дивной сказке,
Красой известная на весь Восток.
Она такие им состроит глазки,
В такой волшебный заведет чертог,
Что самый честный не поймет, зачем он
Воюет здесь», – сказал и скрылся демон.

24.  В дворцовый зал Армида введена,
И молвит старец деве златокудрой:
«Ты мужественна сердцем и умна,
Я чую дерзость под сурьмой и пудрой.
Ты более меня умудрена
В науке волхвования премудрой.
Из замыслов царевых сеть соткав,
Поймешь сама, как старый царь лукав.

25.  К неверным в лагерь с просьбою непраздной
Явись и перед фронтом разверни
Любовный арсенал многообразный:
Рыдай, но пусть рыдают и они!
Красней и про себя победу празднуй!
От плачущих красавиц нет брони.
Стыдливостью оденься пресловутой,
Неправду правдой, как плащом, закутай!

26.  Приманкой взоров ласковых и слов
Завлечь попробуй Готфрида вначале.
Не выйдет – поищи другой улов!
Любовь излечит бранные печали.
Придумай подвиг для сорвиголов,
Дабы в пустыне дни они скончали:
За веру и за родину в борьбе
Запретов нет! – так я скажу тебе».

27.  Уходит в ночь невинною голубкой
Армида, гордая своей красой,
Победу одержать надеясь юбкой
И туго заплетенною косой.
Войскам, прославленным жестокой рубкой,
Не совладать со странницей босой.
Надежным людям велено в народе
Посеять слухи об ее уходе.

28.  Немногих дней промчалась череда,
И вот среди шатров идет девица.
В чужой толпе зарделась от стыда,
Народ на красоту ее дивится.
Так восхищает юная звезда,
Едва успев на небе появиться.
Простой солдат и рыцарская знать
Хотят о ней побольше разузнать.

29.  Диана, Афродита и Елена
За ней признали первенство давно.
Взирают крестоносцы вожделенно,
Как золотых волос ее руно
То светится из облачного плена,
То вырывается за полотно
Платка – точь-в-точь светило огневое,
И небеса сияют ярче вдвое!

30.  Завитые природою самой,
Повторно вьются кудри золотые
Под ветерком, но скромен взор немой,
Любовь под брови спрятана крутые.
Слоновья кость оттенена сурьмой,
Лишь розовые лепестки густые
Рисуют абрис розового рта:
Эрота благовонные врата!

31.  От пламени любовного огнива
Искрится шеи обнаженной снег,
Тугие груди стянуты ревниво —
Заказан вход в обитель сладких нег!
Ревниво, но каких соблазнов нива
Обещана тому, кто не избег
Очарованья чувственных фантазий,
Скрываемых в невидимом экстазе.

32.  Так удается светлому лучу
Пронзить кристалл, не раздробив кристалла.
В запретный сад сквозь бархат и парчу
Проникнет взор во что бы то ни стало!
Заветный клад открылся богачу,
Картина подлинная заблистала,
Завороженный ум разгорячив, —
О как ее рассказ красноречив!

33.  На рыцарей Армида смотрит строго:
Мол, обожанье ей не по нутру!
А в сердце веселится недотрога:
«Я вас к рукам без боя приберу!»
И робко вопрошает: «Где дорога,
Ведущая к командному шатру?»
На помощь ей бежит в смущенном страхе
Единокровный брат вождя – Евстахий.

34.  К ней устремился он, как мотылек,
Летящий в темноте на пламя свечки.
Беднягу взор красавицы привлек,
Стыдливый взор испуганной овечки.
От гибельного жара недалек,
Он запылал, как хворост возле печки.
От счастья охмелев и осмелев,
Так обратился к деве юный лев:

35.  «О дама! – Нет, к обыкновенной даме
Природа не бывает так щедра! —
Забудь о нашем праотце Адаме,
Ты женщина не из его ребра!
Прихода твоего я ждал годами,
Но объясни, какой судьбы игра
Тебя мне посылает для молений,
И пред тобой я преклоню колени!»

36.  «Беглянке, а не гордой госпоже, —
Услышал он, – ничьей не нужно дани!
Не смертная, а мертвая уже,
Живу отныне для одних страданий.
Должна быть девушка настороже,
Но говорят, что здесь, на Иордане,
Где слово Готфрида – любви залог,
Для странницы найдется уголок.

37.  Пообещай, что встречусь я с героем,
И требуй для себя любых наград!»
У юноши кружатся мысли роем.
«Тебе услугу оказать я рад.
Мы сообща судьбу твою устроим:
Родному брату не откажет брат!
Отныне меч мой у тебя на службе,
Нам Готфрид войско одолжит по дружбе!»

38.  К шатру штабному он ее ведет,
Где Готфрид восседает среди знати.
Армида, покраснев, чего-то ждет,
Вздыхает робко и молчит некстати.
Приказывает вождь: «Пусть подойдет
И нам расскажет о своей утрате!»
Притворную изображая дрожь,
Колдунья сладкую заводит ложь:

39.  «О государь, твое святое имя
Составит славу армии любой!
Гордятся пораженьями своими
Державы, побежденные тобой:
Приходят, призывают править ими
Вчерашние враги наперебой,
Тебя о помощи покорно просят
И в песнях подвиги твои возносят.

40.  Ты вышел веру истребить мою,
Но, даже зная это, я решилась
Молить тебя спасти мою семью —
Наследственных наделов я лишилась!
Я в руки чужеземцу отдаю
Орудье мести, дабы месть свершилась!
Родимый край мне сострадать устал —
Враждебный призываю я металл!

41.  Растоптана отцовская порфира,
Но, знай, надежда пересилит страх:
Я слышала, ты в прах поверг полмира,
Подняться дай повергнутой во прах!
Что сердцу милосердному секира?
Не ей поем мы славу на пирах.
Ты царства отнимаешь за бунтарство,
Верни же мне утраченное царство!

42.  Но если, благочестья зоркий страж,
Ответишь ты: „Я веру чту иную!“ —
Ты воли милосердной не предашь,
О благочестье я сама ревную.
Свидетель Бог, Отец единый наш,
Ты доброту явил бы неземную,
Приняв беглянку под свое крыло,
Мне причиненное исправив зло!

43.  Отец мой гордо звался Арбиланом,
Но род его был разорен дотла,
Он Хариклею в жены взял с приданым:
Дамаск влюбленным подарил Алла.
Ребенком я была для них желанным,
Но мать во время родов умерла.
Рыдала я на материнской тризне,
Я в жизнь пришла – она ушла из жизни.

44.  Еще пяти не минуло мне лет,
Когда родитель мой под своды рая
Переселился за супругой вслед.
„О дочь моя, – сказал он, умирая, —
На Небеса роптать тебе не след:
Царицей станешь ты родного края.
Хранить тебя и чтить как госпожу
Я преданному брату накажу“.

45.  Счастливой я росла в семье у дяди:
О падчерице долгие года
Как о своем заботился он чаде,
Не знаю, был ли он уже тогда
С нечистой совестью своей в разладе,
А может быть, не ведая стыда,
Корысть он в ласках опекунских прятал:
Меня за сына своего он сватал!

46.  Я подрастала, брат мой подрастал
Двоюродный, но ни искусством ратным,
Ни тонкостью манер он не блистал.
Пытаясь убедить меня в обратном,
Он с возрастом еще кичливей стал!
Порок, гнездясь в уме его развратном,
Блаженствовал, все светлое губя, —
Он гнусью переплюнул сам себя.

47.  Я даже вспомнить не могу без дрожи,
Кого мне отчим предлагал в мужья,
Властолюбивый, лез он вон из кожи,
Потоки красноречия лия,
Дабы наследственный престол и ложе
С его уродцем разделила я.
На уговоры дяди не сдалась я —
Он из меня не вытянул согласья!

48.  Побагровев, он удалился прочь,
И по лицу его, по складке злобной
Приемная угадывала дочь
Ничтожество души, на все способной.
С тех пор, как только наступала ночь,
Ко мне толпа гостей из тьмы загробной
Являлась, и предчувствие росло,
Что худшее меня постигнет зло.

49.  Об отдыхе мечтала я напрасно:
Тень матери меня лишала сна.
Я знала по портретам, как прекрасна,
Как обольстительна была она.
Теперь же, приговаривая страстно,
Она металась, мертвенно-бледна,
И умоляла, чтобы я бежала
От дядиного яда и кинжала.

50.  Все предвещало: мне грозит беда,
Но мало было пользы от предвестий:
Для дерзновений слишком молода,
Я жить не мыслила в безлюдном месте.
Одной бежать из дома – в никуда,
Лишиться родины, защиты, чести?
„О нет же, – бормотала я в бреду, —
Где родилась я, там и смерть найду!“

51.  Весь день бродила я с унылым видом,
Боялась смерти, но еще сильней
Боялась, что себя боязнью выдам,
Бежать боялась от родных камней.
Так узники, привыкнув к панихидам,
Дрожат при свете факельных огней.
Шли месяцы, я все жила в боязни,
Ежеминутно ожидая казни.

52.  В конце концов случайность или рок
Для худшей пытки отыскали средство,
Аронта приведя на мой порог,
У нас в семье воспитанного с детства.
„Несчастная, – сказал он, – вышел срок:
Позарившись на братнее наследство,
Тиран, за коим ратники стоят,
В питье тебе велел подсыпать яд!

53.  И если смерти ты не ищешь скорой,
Беги!“ – „Куда одна я убегу?
Кто на чужбине будет мне опорой?“ —
„На преданного положись слугу!“
Так скакуна торопят острой шпорой,
Стегая, взбадривая на бегу:
В галоп пустил он плачущее сердце.
В потемках мы спустились к тайной дверце.

54.  Давно закат над башнями потух,
Сменяясь ночи дружеским покровом,
Из челяди взяла я только двух
Служанок. В чуждый край, путем суровым,
В изгнанье, вел меня отмщенья дух,
Но к рощам обернулась я кедровым
И, плача, наглядеться не могла
На город, где уже царила мгла.

55.  Меня к знакомым кровлям сердце мчало,
А ноги шли помимо воли прочь.
Так шторм относит лодку от причала!
Нехожеными тропами всю ночь
Мы по лесу блуждали одичало,
В пути от страха было мне невмочь.
Наутро в цитадель сторожевую
Аронт принес меня полуживую.

56.  Там приготовил для меня приют
Мой друг, спасая от судьбины гневной.
Тем временем в Дамаске узнают,
Что царедворец убежал с царевной.
Тиран кричит: „Они меня убьют!“ —
Клянет притворно свой удел плачевный,
Пускается в погоню впопыхах
И нас винит во всех своих грехах.

57.  Он слух пустил, что дяде дать отраву
Сообщника подговорила я,
Разнузданному потакая нраву,
Что, мол, приемная моя семья
Не может на меня найти управу.
Он лгал, что всех придворных сыновья
Вошли ко мне. О чистый ангел света,
Избавь меня от низкого навета!

58.  А согрешила – громом порази!
Когда бы жаждал он упиться кровью
Невинной, я б не дрогнула вблизи
Опасности, но пищу дать злословью
И честь девичью вывалять в грязи,
Распутной замарав меня любовью!
Народу рассказал он столько лжи,
Что, не начавшись, стихли мятежи.

59.  Я обеднела – изверг стал богаче,
Но даже мысли в подлом нет мозгу
О горе пожалеть моем и плаче,
К Аронту шлет он за слугой слугу:
„Царевну выдай мне, визирь, иначе
Тебя с ней вместе в крепости сожгу!“
Самодержавно, с моего престола,
Не ослабляет деспот произвола.

60.  Он говорит, что срамом и стыдом
Отцовскую покрыла я корону,
Что он наследный защищает дом,
Не то я честь семейную затрону!
Бездарный лжец, перед людским судом
Подпорки к своему он ищет трону!
Наследницы законной смерть одна
Спасет предателя-опекуна.

61.  На стороне перерожденца сила,
Огонь в груди лелеет подлый зверь.
Слезами я его не погасила,
Своею кровью погашу теперь.
О государь, вовек бы не просила
Я франка о защите, но, поверь,
Потоком слез стопы твои облиты,
Чтоб завтра кровь не пролилась на плиты.

62.  Стопы твои, поправшие в бою
Гордыню необузданных злодеев,
Я первенство за ними признаю:
Придите, благо высшее содеяв!
Ударь, рука, привычная к копью,
Во славу храма в царстве иудеев —
За беженку да совершится месть!
Где жалость есть, там справедливость есть.

63.  К тебе великодушно Провиденье:
Ты можешь все, чего желаешь ты!
И если вырвешь ты в святом раденье
Державу из-под дядиной пяты,
Тебе ее отдам я во владенье!
А для спасенья бедной сироты
С лихвой и десяти героев хватит —
Дамаск, узнав о том, мой бунт подхватит!

64.  Сам посуди: старинный друг отца
Стеречь поставлен дверцу потайную,
Ведущую в парадный зал дворца.
Мы ночью к цели подойдем вплотную.
Он мне шепнуть успел два-три словца:
„Я видел рыцарей броню стальную,
И, ей-же-ей, любой из них таков,
Что не уступит сотне смельчаков!“»

65.  Умолкнув, ждет ответа дочь Венеры,
На полководца щурится тайком:
Он верит ей, но до известной меры,
Он с хитростью язычников знаком:
В чьем сердце веры нет, тому нет веры,
Но, в горе соучаствуя людском,
Он безутешную дослушал повесть,
Как требует возвышенная совесть.

66.  Был у вождя еще один резон,
Не чуждый воинским соображеньям:
Оставленный в Дамаске гарнизон
Мог пригодиться будущим сраженьям.
Не жалости одной уступит он:
Армида помогла бы снаряженьем,
Войсками и бесчисленной казной,
Пойди халиф на христиан войной.

67.  В сомненье тяжким предаваясь думам,
Он от земли не поднимает глаз.
Морщину разглядев на лбу угрюмом,
Плутовка ждет, что скажет он сейчас?
Вдруг вырывается с тревожным шумом
Вздох из ее груди: «Ужель отказ?»
Увы, отвергнут план ее бесовский,
Но герцог ласков с нею по-отцовски:

68.  «Когда бы в нашей искренней борьбе
Мы о Господнем Гробе не радели,
Я внял бы, девушка, твоей мольбе,
Не на словах сочувствуя – на деле!
Но ежели я помогу тебе
И отвлекусь от штурма цитадели,
От Божьих битв, бушующих кругом,
Я отдалю победу над врагом.

69.  Тому порукой рыцарское слово:
Как только выиграем мы войну,
Освободив от притесненья злого
Священный град, томящийся в плену,
Я блеск великолепия былого
И землю прадедов тебе верну,
Но ради жалости в походе долгом
Церковным не пренебрегу я долгом!»

70.  Безвыходной охвачена тоской,
Потупясь, слушала его Армида
И подняла глаза: «За грех какой
Мне тяжкая наносится обида?
Кому еще в обители мирской
Столь горькая дарована планида?
Свое сменил ты, Готфрид, естество,
Не изменив удела моего!

71.  Не пожалел ты о моей пропаже,
И для меня надежда умерла.
Чем я смягчу тирана, если даже
Тебя смягчить мольбами не смогла?
Суровой веры ты стоишь на страже —
От неба не ждала я столько зла.
Пока от Божьих кар мы погибаем,
Ты – кроткий, милосердный – несгибаем!

72.  Нет, я во всем виню одну Судьбу,
А не тебя, мой рыцарь благородный:
Судьба, убив несчастную рабу,
Поступок совершит богоугодный!
Родители мои лежат в гробу,
Но что тебе до боли безысходной!
Добей меня, страдания умножь —
Я пленница, идущая под нож!

73.  Здесь не к лицу мне оставаться доле,
Из лагеря пора бежать скорей!
Тиран, сидящий на моем престоле,
Протянет щупальца за сто морей.
Мне негде спрятаться в земной юдоли —
Для золота нет запертых дверей!
Я загнана, я смерть повсюду вижу,
Я собственной рукой ее приближу!»

74.  Прекрасная, как ангел во плоти,
Умолкла, гневом напускным пылая,
И, притворяясь, что спешит уйти,
Заплакала, рассерженная, злая!
Досада, спрятанная взаперти,
Потворствовать приличьям не желая,
Фонтаном слезным брызнула из глаз
На щеки – точно жемчуг на атлас!

75.  Рассыпался слезинок дождь невинный
По платью, по груди то здесь, то там,
Прозрачный, розовый до половины,
Подобный розовеющим цветам,
Открывшимся до самой сердцевины
Устам восхода, ласковым устам:
Ты скажешь, небеса росу разлили,
Сплетя венок из юных роз и лилий!

76.  Мгновенье, и внезапный ливень слез,
Ей окропивший щеки, грудь и плечи,
В сердца героев искорку занес,
Зажег их ярче раскаленной печи.
О чудо! Гибелью грозя всерьез,
Горят на солнце водяные свечи!
Сильней самой Природы Гименей,
Он по природе сам себя сильней!

77.  За мнимые страдания сторицей
Армиде воздалось – рыдал теперь
Плебей в Христовом войске и патриций,
И каждый думал: «Готфрид – сущий зверь,
В пещерной тьме он вскормлен был тигрицей:
Такому жизнь красавицы доверь,
И он ее погубит без причины,
Утащит, как волну, на дно пучины!»

78.  Роптали, но сказать не смели вслух,
И лишь Евстахий в молодой отваге,
Воспламенив любовью гордый дух,
Заговорил о воинской присяге:
«Мой государь и брат, ты часто глух
К заботам войска и о нашем благе,
Упорствуя, не думаешь порой,
Глаза на нужды общие раскрой!

79.  Путь к отступленью, знаю, нам заказан,
Отсрочить штурм тебя я не зову,
Боец железной дисциплиной связан
В разъезде верховом, в осадном рву,
Но странствующий рыцарь не обязан
Блюсти устав, подобно большинству.
Ужели мы, храбрейшие в Европе,
Для правды не найдем десятка копий?

80.  От слабых женщин отводя беду,
Мы нашей вере в той же мере служим.
Клятвопреступника предав суду,
Мы козни дьявола обезоружим
И водрузим у войска на виду
Нагрудник, снятый с трупа славным мужем.
Ведь мы не только с пользой для войны
Невинным девам помогать должны.

81.  Не дай Господь узнается в Париже,
Где с благородством шуток не шути,
Что мы в своем бездействии бесстыжи,
Что храбрых нет у нас и десяти.
Вовеки не было паденья ниже,
Я службу больше не хочу нести.
Отныне без меня трубите зорю!
Я званья рыцаря не опозорю».

82.  Евстахий стал отстегивать доспех,
Но крепко паладины зашумели:
«С Евстахием нас верный ждет успех,
Вперед на штурм дворцовых подземелий!» —
«Идти я не желаю против всех, —
Промолвил Готфрид, – но предвижу мели
В бездумном вашем плаванье, друзья,
Вам поневоле уступаю я!

83.  Прошу вас помнить о моем совете:
Умерьте пыл!» – и к небу перст вознес,
Взирая с грустью, как в златые сети
Летят герои, опьянев от грез.
Ах, есть ли что-нибудь на белом свете
Недостижимое для женских слез!
На каждое влюбленное сердечко
Надета сладкогласная уздечка.

84.  Вернуть Евстахий странницу велит
И говорит с напыщенным величьем:
«Падет к ногам твоим измаилит,
Попросишь – втрое помощь увеличим!»
Взглянула – и небесный свет разлит
Над слезной дымкой по щекам девичьим:
Влюбленный луч, заботлив, золотист,
К заплаканным щекам поднес батист:

85.  «Спасибо, братья, за добросердечье,
Поддержки не бывает горячей,
Вас будет славить племя человечье!» —
Слова ее журчали, как ручей,
И жестов бессловесных красноречье
Затмило пафос пламенных речей.
Армида с ролью справилась неплохо —
Глупцы не заподозрили подвоха.

86.  Везеньем редкостным ободрена,
Коварный замысел Архизлодея
Осуществить торопится она:
Ничем, по сути дела, не владея,
Красой добиться большего должна,
Чем колдовством Цирцея и Медея,
Волшебным убаюкать голоском
Толпу, идущую за ней гуськом.

87.  Наукой обольщения могучей
Вольно колдунье завлекать сердца,
В запасе у нее на каждый случай
Иное выражение лица:
То смотрит исподлобья туча тучей,
То шутит и смеется без конца.
Разгорячившихся удержит в шорах,
Ленивым не дает забыть о шпорах.

88.  И ежели какой-нибудь простак
Взбрыкнет, любовную срывая сбрую,
Ему колдунья улыбнется так,
Что упряжь он возьмет себе вторую
И в предвкушенье ласковых атак
Прошепчет: «Я чертовку очарую!»
Растает неуверенности лед,
Надежда в облака стремит полет!

89.  Иное дело, если волокита
Летит, как парусник на всех ветрах.
Такому, оглядев его сердито,
Она внушит подобострастный страх,
Но даже в нем надежда не убита:
На жалость уповает вертопрах,
Захваченный счастливою погоней, —
Чем холодней она, тем он влюбленней!

90.  То вдруг от шумных сборищ вдалеке
Стоит и, кажется, сейчас заплачет,
Но ни одной слезинки на щеке —
Притворным горем рыцарей дурачит!
А рядом плачет войско и в реке
Соленой жалостные слезы прячет:
Там наконечники смертельных стрел
Закаливает ветреный пострел.

91.  То неожиданно развеселится,
От пылкого вниманья без ума.
Надеждой снова озарились лица,
Вокруг живые речи, кутерьма,
А прежние страданья – небылица!
Сквозь толщу туч, которую сама
Она в сердцах поклонников сгустила,
Ее глаза горят, как два светила!

92.  Воркует хохотунья посреди
Безумцев, от двойного счастья пьяных,
И душу вырывает из груди
У тех, кто, корчась в муках постоянных,
От ревности умрет, того гляди.
Амур не слышит воплей покаянных:
Любовь расщедрилась на желчь и мед —
Не хворью, так лекарствами доймет!

93.  Не знают, плакать им или смеяться,
Поклонники меж пламенем и льдом,
На что им уповать, чего бояться?
Спектакль своим проходит чередом.
Так дергают за ниточки паяца,
На пытку сетует он со стыдом
И слышит в завереньях бесконечных:
«Я не искушена в делах сердечных!»

94.  Скрывая стужу в сердце и очах,
Замрет плутовка, опустив ресницы.
Любой бы сад от холода зачах,
Но щеки девы ярче багряницы.
Так иней загорается в лучах
Новорожденной розовой денницы,
Армида равнодушна к похвалам —
Стыдлива, но с презреньем пополам!

95.  Поклонника любовных песнопений
То избегает, то зовет она,
Его признанья выслушав и пени,
Вдруг гонит прочь, как будто смущена.
В отчаянье охотник, лошадь в пене:
За дичью он гонялся дотемна,
А хитрая лисица где попало
Его водила и потом пропала.

96.  Смирился с рабством старый ротозей
И юноша совсем еще незрелый,
Был Купидон среди ее друзей —
Он с радостью вручил ей лук и стрелы.
Так в древности был побежден Тезей
И Ахиллес, в любви поднаторелый.
Не стоит удивляться, что проник
В Христово войско ловкий озорник!











Песнь пятая









1.  Влюбляет армию в себя Армида,
Страданья, чувства для нее ничто,
Пойдут с колдуньей хоть под свод Аида
Уже не десять латников, а сто!
Такое предприятье – не для вида —
Возглавить должен кто-нибудь, но кто?
От полководца рыцари удачи
Ждут разрешенья каверзной задачи!

2.  Ключ подыскало небо к тайнику
И подсказало выход суверену:
Пусть сами воины в своем полку
Найдут Дудону павшему замену.
«Беды на войско я не навлеку
И самолюбья братьев не задену» —
Так он решил, передоверив труд
Тому, кого они же изберут.

3.  Он рыцарей созвал и властным тоном
Им объявил: «Я обещал не раз
Царевне овладеть дамасским троном,
Но в должный день, и это не отказ!
Я непоколебим в решенье оном
И, как в былом, поддержки жду от вас,
Поскольку ничего нет неизменней
В умах людей, чем перемена мнений.

4.  Однако, если ваш высокий ранг
Не позволяет счесть сию затею
Рискованной для рыцарских фаланг,
Я с вами препирательств не затею.
Будь предо мною самый знатный франк,
Скажу я гордецу и богатею:
„Опасна авантюрная звезда,
Но мой совет не кнут и не узда!“

5.  Не уходить я вам даю свободу
Или уйти, но прежде, чем уйти,
В своих рядах вам должно воеводу
Взамен вождю убитому найти.
Счастливцев, подготовленных к походу,
Он отрядит числом до десяти.
Другого не назначу я условья —
Не сторож я для вольного сословья».

6.  Ответил полководцу младший брат:
«Ты мудр и с глупою не дружишь спешкой!
Твой долг – вести войска в обход преград,
А в молодых клокочет кровь: „Не мешкай!“ —
Азартный вызов нам милей стократ!
Боюсь, как бы презрительной усмешкой
Не оскорбила нас Европа вся,
Тебя за трезвый ум превознося!

7.  Дамаска штурм не назовешь забавой,
Но выгоду сулит его разгром.
Так пусть же лучшие на бой кровавый
Уйдут, как ты велишь, вдесятером».
Евстахий притворялся, что за славой
Гоняется и за чужим добром.
Был окрылен в его отряде каждый
Не жаждой подвига – любовной жаждой!

8.  Червь ревности Евстахия снедал:
Ринальда он оглядывал с обидой,
Так был негодник статен и удал!
«Не увязался б только за Армидой
И этот захудалый феодал! —
Так думал принц. – Нет, сколько ни завидуй,
В доверье к выскочке придется влезть,
А значит, хитрость применить и лесть».

9.  «Ринальд, ты к подвигам на бранном поле
Шагаешь по родительским следам!
Вождя в Дудоне чтил я поневоле
Из уваженья к прожитым годам.
Кто лучше подойдет для этой роли?
Кому сегодня голос я отдам?
Я, полководца брат единокровный,
Отныне твой вассал беспрекословный.

10.  Дудона пост и славу заодно
Я жертвую тебе без возражений,
Бульонский герцог уступил давно
Тебе главенство на полях сражений.
Итак, ты остаешься, решено!
Блажен защитник слабых, но блаженней
Поборник чести и высоких нужд:
Он искренне путей полночных чужд!

11.  Блеснуть у нас всегда найдется повод,
Собратьев я уговорил почти,
Есть у меня для них весомый довод:
Ринальд, один ты стоишь десяти!
Меня же искусал сомнений овод,
Остаться или все-таки уйти…
Я сдержанность твою ценю, однако:
Молчи, покуда не подам я знака».

12.  Умолк Евстахий, покраснев как рак.
В душе его читая без ошибки,
Ринальд чуть не сказал: «Достойный брак!»
И рот чуть не скривил в полуулыбке.
Амур ему не друг был и не враг,
Он юношу щадил при всякой сшибке:
Герой ревнивой страстью не пылал
И за Армидой гнаться не желал.

13.  Он был сражен Дудоновой кончиной,
Убийство как бесчестье пережив.
Шептал себе сквозь слезы: «Будь мужчиной!» —
Негодовал, что беззаконник жив!
Евстахий, похвалой небеспричинной
Юнцу мечтами голову вскружив,
В душе неопытной затронул струны
Тщеславные – поддался рыцарь юный.

14.  Запальчиво вскричал он: «Предпочту
Я всем чинам, регалиям и званьям
Покорное служение Христу,
Но если братья с честным упованьем
Мне славу прочат на таком посту,
Я их не оттолкну с негодованьем.
Меня за доблесть рыцарская знать
Готова главарем своим признать!

15.  И если полк согласьем мне ответит,
Тебе в Дамаск уйти я помогу!»
Евстахий верит, что помех не встретит:
В товарищеском ищет он кругу
Поддержки, но на то же место метит
Гернанд, в чьем сердце не нашла слугу
Любовь – он за коварной чаровницей
Не побежит прочь от иных амбиций!

16.  Восславил не один норвежский скальд
Гернанда род, гордиться заповедав
Страной, где сосны, холод и базальт,
Страной-соперницей датчан и шведов.
Гордился славой собственной Ринальд,
Не похваляясь подвигами дедов,
Хотя в роду его за сто веков
Не счесть ни мудрецов, ни смельчаков.

17.  Увы, для принца северной державы
Все счастье было в землях и казне.
Любого королевства вензель ржавый
Он солнцем почитал в голубизне.
Не ветеран, не дьявол моложавый —
Мальчишка, отличившийся в резне,
Претендовал на званье капитана —
Как он возненавидел шарлатана!

18.  Проведали об этом духи зла,
И в грудь Гернанду из глубин Аверна
Змеей неслышно ярость заползла.
С тех пор в душе его гнездилась скверна,
Не ослабляя скользкого узла.
Ее одну он слушал легковерно.
«Тебя щенок безродный перешиб! —
Нашептывал ему змеиный шип. —

19.  Себя причислил к знати родовитой
Нелепый выскочка, но чем он горд?
Когортой предков, лаврами увитой?
Но где поместья у его когорт?
Как смеет он с твоей живою свитой
Умерших предков сравнивать эскорт?
Не слишком ли заносчив раб, взращенный
В своей Италии порабощенной!

20.  Молокосос – соперник твой в борьбе?
Какими побужденьями он движим?
Не промелькни Ринальд в твоей судьбе,
Кто вспомнил бы о наглеце бесстыжем?
Дудона пост по рангу был тебе —
Каким теперь он окружен престижем?
Он тем уже унижен, что холоп
Под командирский шлем подставит лоб!

21.  И если правда, что умерших души
Читают наши мысли и слова,
Себе, зажмурясь, затыкает уши
Старик Дудон, устав от хвастовства
Юнца, кричащего о жирном куше,
Мужлана, предъявившего права
На жезл заслуженного полководца, —
Нам грубияна проучить придется!

22.  Пусть многие считают, что он прав,
И рукоплещут, как по уговору,
Пусть, веру, совесть и закон поправ,
Ринальд прислужников скликает свору,
Запомни: ты лишен исконных прав,
И Готфрид попустительствует вору.
Ты должен показать, спасая честь,
На что способен ты и кто ты есть».

23.  Как факел, сотрясаемый во мраке,
В Гернанде вспыхнул гнев от этих слов.
От раздраженья стыд забыл он всякий,
Ругался, как последний сквернослов.
С восторгом слушали его зеваки:
Громил, клеймил, язык перемолов,
И выставил предметом посмеянья
Ринальда благородные деянья.

24.  Любой высокий, бескорыстный жест
Гордец в Ринальде объявил пороком,
Свою же зависть выдал за протест
И сдобрил ложью, будто ненароком.
Он знал, что итальянцу надоест
Издевки слушать на плацу широком,
К тому же перепетые толпой, —
Навстречу смерти шел он, как слепой.

25.  А бес шептал: «Почаще пекло радуй!
Мы жару поддадим из-под земли,
Я громкой осажу его тирадой,
А ты губами только шевели!»
Обширное ристалище оградой
У въезда в лагерь франки обнесли.
Там копья рыцари в мишень метали
И мышцы упражняли для баталий.

26.  Не мог предвидеть бесов ученик,
Что гибель встретит он на этом поле.
Авернской жёлчью брызжет клеветник,
Для ран душевных не жалеет соли.
Ринальд внезапно перед ним возник,
Он ярость сдерживать не в силах боле,
Ему противен наглый пустозвон.
«Ты лжешь, Гернанд!» – и меч из ножен вон.

27.  Раскатом грома грянул гордый вызов,
Стальная молния, пронзая твердь,
Взвилась над вязью рыцарских девизов,
Норвежец задрожал, почуя смерть,
Но на глазах у графов и маркизов
Бежать не мыслил и, прямой, как жердь,
Стоял, не делая назад ни шагу,
Изображая на лице отвагу.

28.  И в тот же миг фонтан слепящих брызг
От вынутых мечей забил повсюду,
Приспешники, презрев смертельный риск,
В тысячегрудую смешались груду.
Железных лезвий лязг, и звон, и визг
Невнятно вторили людскому гуду,
Свирепому, как гул морских валов,
Перекрывающий разгул ветров.

29.  Дорогу преградили с грозным криком
Ринальду оскорбленному враги,
А он идет навстречу острым пикам:
«Беги, обидчик! Супостат, беги!» —
Сверкающим мечом, как в танце диком,
Описывает жуткие круги
И вырастает мстителем победным
Один – лицом к лицу с Гернандом бледным.

30.  Теперь он не отступит ни на пядь,
Норвежца бьет то слева он, то справа,
Вперед ныряет, подается вспять,
Как будто даже в гневе мыслит здраво!
Врасплох Гернанда застает опять,
Еще мгновенье – и близка расправа:
Теснит, то в голову, то в грудь разя, —
Куда ударит, предсказать нельзя!

31.  Вот наконец он сделал выпад ложный
И принцу дважды в грудь вонзил клинок.
Душа ушла, а следом дух вельможный —
Мертвец остался дважды одинок.
Убийца меч вложил обратно в ножны,
Взглянул на тело мертвое у ног
И ускакал, изгнав из сердца сразу
Таимый гнев и ярости заразу.

32.  В тревоге вышел Готфрид из шатра,
Заслыша необычный шум снаружи,
К ристалищу спускается с бугра:
Гернанд валяется в кровавой луже.
Власы в грязи, две раны у ребра,
Толпа рыдает об убитом муже.
Воскликнул вождь: «Кто смел надеть броню
И упражненье превратить в резню?»

33.  Арнальд, Гернанда спутник постоянный,
Ответил, умолчав про клевету:
«Бертольда сын, преступник окаянный,
Убийца, говоря начистоту,
На слуг Христовых, бесом обуянный,
Обрушил меч, обещанный Христу,
Недавний твой декрет нарушил грубо,
Да покарает Небо душегуба!

34.  Он жизни должен быть самой лишен,
А не добычи, званий и поместий,
Проступок богомерзкий совершен
В ненарушаемом, сохранном месте,
Иначе, Готфрид, твой закон смешон,
И завтра каждый под предлогом мести
Начнет чинить над войском самосуд,
И нас ничьи декреты не спасут.

35.  Не будет распрям рыцарским предела
Благочестивой миссии во вред.
Гернанд, чья плоть еще не охладела,
На поединки соблюдал запрет…» —
«За честь свою стоять – святое дело!» —
Досадливо прервал его Танкред, —
На друга Готфрид молча поднял вежды,
Внушая больше страха, чем надежды.

36.  Танкред к нему: «Мой государь, нельзя
Карать по общей мерке, без разбора
Слугу и князя, пешку и ферзя.
Ринальд – племянник Гвельфа, сын сеньора,
И потому скажу я, не дерзя:
Поспешного побойся приговора!
За прегрешенья подобает нам
Судить согласно рангам и чинам».

37.  Ответил вождь: «Примером для плебея
Должны служить имперские столпы!
Танкред, спасибо не скажу тебе я
За эти речи – так они глупы!
Выходит, перед принцами робея,
Я должен стать властителем толпы?
Коль о таком мечтали вы монархе,
Ни царств я не желаю, ни епархий.

38.  Вы сами мне вручили эту власть
Единодушно и без принужденья,
Один решаю я, кого проклясть,
А кто заслуживает снисхожденья.
Я право это вам не дам украсть:
Суд не зависит от происхожденья
Преступника, велик он или мал!»
Танкред безмолвно мудрости внимал.

39.  Раймунд, поклонник древности суровой,
Искусству управлять вознес хвалу.
«Там, – объяснил он, – дух царит здоровый,
Где жизнь покорна царскому жезлу.
Ни царедворец, ни лакей дворовый
Ни в чем потворствовать не смеет злу!
Иначе княжествам лежать во прахе —
Монаршья милость держится на страхе».

40.  Дослушав речь о строгости былой,
Танкред решил: «Не миновать расплаты!»
К Ринальду конь его летит стрелой,
Не конь, а сказочный скакун крылатый!
Сидит в палатке витязь удалой,
В углу окровавлённый меч и латы.
Танкред, помочь надеясь храбрецу,
Поведал все, что слышал на плацу.

41.  «Я не ищу ключа к душевным тайнам, —
Добавил он, – и знаю, что грешно
Судить о них по признакам случайным.
Из разговоров понял я одно:
Все в гневе на тебя необычайном
И, дабы смыть позорное пятно,
Готовы славу воинства Христова
Казнить, как беззаконника простого».

42.  С кривой усмешкой рыцарю в ответ
Вскричал Ринальд: «Пускай рабам кандальным
Законы возвещает правовед,
Невольникам нужды многострадальным!
Свободным появился я на свет,
Свободным дрался в крае чужедальном,
Свободным встречу смерть под звон клинков —
Бердольда сын не вытерпит оков!

43.  И если заковать прикажет в цепи
Меня тиран в награду за труды
И в предназначенном для черни склепе
Велит сгноить без хлеба и воды,
Скажу я: приговора нет нелепей,
Он гордости своей пожнет плоды:
Толпу неверных Готфрид наш упрямый
Братоубийственной потешит драмой!»

44.  Не рассуждая больше ни о чем,
Потребовал доспехи рыцарь юный,
Дамасским подпоясался мечом,
На грозный лоб надвинул шлем чугунный,
Необоримый щит подпер плечом,
В броне – как молния в ночи безлунной!
Не зря его боялись перс и парс:
Так с пятой сферы неба сходит Марс!

45.  Вскричал Танкред, смягчить надеясь гордый
Ринальда нрав: «О меченосный брат,
Обуздывая варварские орды,
На поле боя ты не знал преград.
Гернанд в обиде за свои фиорды
Ошибся, клевеща у этих врат,
Но содрогнись великодушным сердцем
И зла не причиняй единоверцам!

46.  Ужель ты на своих обрушишь меч?
Ужель, в небесном усомнясь оплоте,
Десницу Божью вздумаешь отсечь
От Божьего плеча, от Божьей плоти?
Души своей бессмертной не калечь,
Ринальд, в угоду бренной позолоте!
Непрочной славы суету и ложь
Ужель ты райским благам предпочтешь?

47.  Не следуй гордецам и маловерам,
Смирение за трусость не сочти,
Смирение отрадно горним сферам.
Я сам когда-то дал себе сползти
Во грех – воспользуйся моим примером!
Перед собратом, вставшим на пути,
Сдержался я и не ответил бойней.
Пойми же: нет соблазна недостойней!

48.  Когда подмял я киликийский край,
Солдаты Балдуина в стены Тарса
Вошли за мной – Господь их покарай! —
Столь низкого не ожидал я фарса:
Вчерашний друг, забыв дорогу в рай,
Тельца златого славил вместо Марса.
Мир с мародером никому не мил,
Но я полков его не разгромил.

49.  В тюрьме Бертольдово зачахнет семя,
Ты сердцем благородным возмущен.
Условностей людских ты принял бремя,
Легендами о чести обольщен.
Укройся в Антиохии на время,
А я добьюсь, что будешь ты прощен.
Ты под горячую попался руку
И можешь быть казнен другим в науку.

50.  Когда же басурманские войска
Нас потеснят, ты снова станешь нужен,
Еще сильней ценим издалека,
Для армии дороже многих дюжин.
Ты для полка как правая рука,
А воин однорукий безоружен».
Ринальд хотел сказать: «Твой план хитер»,
Но в это время Гвельф вбежал в шатер.

51.  Вскричал старик: «Забудь про честь мундира!
Скорей беги, иначе пропадешь!»
Не стал перечить вспыльчивый задира.
У ближней коновязи молодежь
Столпилась, поджидая командира.
Какой они устроили галдеж!
Готовы вместе с ним к любому бою,
Но лишь двоих друзей он взял с собою.

52.  Рывком вскочил в седло, взмахнул кнутом,
Коню грядущей Славы задал шпоры
В мечтах о том, как в блеске золотом
С египетских твердынь сорвет запоры.
Как прогремит на поприще святом,
Дерзнет в имперские вмешаться споры,
К верховьям Нила тайным подойдет
И там бессмертье или смерть найдет.

53.  Казалось, путь пред ним стелился гладкий,
Товарищи ему смотрели вслед,
А Гвельф к штабной направился палатке,
Где Готфрид экстренный держал совет.
Увы, прием его там ждал несладкий.
Воскликнул вождь: «Тебя все нет и нет.
Гонцов давно я разослал повсюду,
Так сколько же тебя искать я буду?»

54.  Он попросил оставить их вдвоем
И произнес негромко и серьезно:
«Хочу я о племяннике твоем
Поговорить, пока еще не поздно.
Довольно он натешился копьем,
Булатом разыгрался слишком грозно.
Чем свой проступок оправдает он?
Один на всех у Готфрида закон!

55.  У правды должен я стоять на страже,
У благости, сошедшей в Назарет,
Не по нутру мне дух нечистый, вражий,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/torkvato-tasso-7485355/osvobozhdennyy-ierusalim-66745868/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Сноски





1


Здесь и далее при отсутствии указания на переводчика перевод мой. – Р. Д.




2


Письмо к Сципионе Гонзага от 24 апреля 1576 г.




3


Письмо к тому же адресату, июнь 1576 г.




4


Письмо к тому же адресату от 15 сентября 1575 г.




5


Там же.




6


Письмо к Луке Скалабрино, лето 1576 г.




7


«Рыцарский эпос в Италии после Ариосто» (1890).




8


Из недатированного письма 1579 г.




9


«Князь Виталь, очерк и повесть о безумии Тассо» (1863).




10


«Опыты» (1581). Перевод С. Бобовича.




11


Л. Н. Майков. «Батюшков, его жизнь и сочинения» (1896).




12


«Опыты в стихах и прозе Константина Батюшкова» (1817).




13


В действительности разница в возрасте составляла семь лет.




14


«Смерть Тассо» (1821). Перевод О. А. Рохмановой.




15


Письмо к Орацио Ломбарделли от 10 июля 1582 г.




16


30 раз до конца XVI в., 110 – в XVII, 115 – в XVIII, 500 – в XIX. На 1995 г., если прибавить сюда переводы на иностранные языки, поэма была издана 1721 раз.




17


Интересно, что родившийся в Бергамо аббат Серасси долгие годы находился в тесных отношениях со своим земляком – «архитектором двора Ее Величества» Екатерины II Джакомо Кваренги, страстным библиофилом, приславшим своему другу из Санкт-Петербурга первый русский перевод «Иерусалима», выполненный с французского М. Поповым.




18


Перевод Ю. Корнеева.




19


«Гёте и его время» (1932).




20


Перевод В. Левика.




21


«Тасс и век его» (1834).




22


Перевод В. Левика.




23


Письмо от 16 июля 1575 г.




24


«Так хочет Бог» (лат.).




25


«Религиозно-романтическая поэма Торквато Тассо „Освобожденный Иерусалим“» (1901).




26


«Огненный ангел».




27


«Гений христианства» (1802). Перевод О. Гринберг.




28


«Торквато Тассо. Драматическая фантазия» (1836).