Книга - Склонила Муза лик печальный

Склонила Муза лик печальный
Николай Алексеевич Некрасов


Сборник стихотворений Н.А. Некрасова подготовлен к 200-летию со дня его рождения. Некрасов пришел в литературу в середине XIX в., когда почти все поэты Пушкинской плеяды и Лермонтов уже ушли из жизни, когда русская поэзия переживала глубокий спад. Поэт, по преимуществу лирический, он воплотил в своих стихах совсем новое видение русской жизни, привел в поэзию нового героя и утвердил в ней новые настроения скорби и печали, связанные с глубоким неприятием современной ему действительности – тяжкой доли крестьянства, угнетения свободомыслия, господства идеологии правящих. Такого преобладания народной стихии в поэзии не знает ни один русский поэт. Одно из важнейших качеств поэзии Некрасова заключается в том, что он заставил русский стих зазвучать по-новому, привнеся в него новые ритмы, непривычные размеры, новую лексику. И тем дал огромный толчок развитию русской лирики XX века.

Стихотворения печатаются в сборнике в хронологическом порядке, что дает возможность видеть становление и развитие замечательного таланта поэта, проникаться его умонастроениями в разные периоды жизни, ощущать, как близка лирическая стихия его творчества эпическим произведениям, когда и природа и жизнь видятся сквозь призму личного чувства.





Николай Некрасов

Склонила муза лик печальный



Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках реализации государственной программы «Развитие культуры и туризма»








© Тархова Н.А., вступительная статья, составление, примечания, 2020

© Издательство «Даръ», 2020

© ООО ТД «Белый город», 2020




«…Когда не пишешь, то не знаешь, зачем и живешь»


Некрасов прожил удивительную жизнь. Ему было суждено родиться и жить на разломе эпох и стать средоточием многих противоречий, на какие обрекает человека принадлежность к «роковым» моментам истории. Он сочетал в себе ум и необычайные деловые качества с огромной поэтической одаренностью, поставившей его в первый ряд русских поэтов. Он был на протяжении десятилетий редактором и руководителем двух лучших русских журналов и многие годы находился на гребне процессов, напрямую влиявших на развитие общественного сознания страны и на ее историю. Но всю жизнь он нес в себе глубокую внутреннюю раздвоенность, заложенную в нем происхождением, воспитанием и временем.

Такие люди не бывают счастливы. Они живут трудной жизнью и оставляют в памяти потомков яркий, глубокий, но зачастую противоречивый след. И творчество Некрасова тому подтверждение.



Николай Алексеевич Некрасов родился 28 ноября (10 декабря по новому стилю) 1821 г. в местечке Немирове Подольской губернии. Отец его, ярославский дворянин Алексей Сергеевич Некрасов (1788-1862), был тогда поручиком 28-го егерского полка, стоявшего в городке Литин. Осенью 1817 г. он обвенчался в местечке Юзвин с 17-летней Еленой Андреевной Закревской, дочерью украинского помещика. Судя по воспоминаниям, в том числе и самого Некрасова, это не был счастливый брак. Николай был третьим ребенком в семье, до него появились на свет Андрей (1820), Елизавета (1821), а позже—Анна (1823), Константин (1824) и Федор (1827).

Осенью 1824 г. отец, выйдя в отставку в чине майора, переехал с семьей в родовое имение Некрасовых в Ярославской губернии (около двадцати верст от Ярославля, неподалеку от Волги). Усадьба Некрасовых, сельцо Грешнево, с сотней примерно крепостных, было то немногое, что осталось от огромных поместий, прожитых и главным образом проигранных в карты прадедом и дедом Некрасовыми. Отцу, хотя и любителю карточной игры, проигрывать было уже нечего.

Здесь получил Некрасов все впечатления своего не очень счастливого детства – о тяжелой из-за деспотичного характера отца семейной атмосфере и печальной жизни матери, страдавшей от нее, об усадьбе, усадебном старом саде и приволжских среднерусских пейзажах, которые позднее запечатлеет в своих стихах, о Волге, любимой реке, с ее разнообразной речной жизнью. И знаменитая Владимирка, на которую выходил фасадом господский дом, тоже вошла в воспоминания ребенка множеством ярких деталей.

С 1832 г. начались занятия в ярославской гимназии, куда отец определил двух старших сыновей – Андрея и Николая. Николай хорошо учился только в первом классе, в следующие годы его успехи становились все менее заметными; брат учился еще хуже. Зато они оба выучились хорошо играть на бильярде и узнали все сомнительные места Ярославля. Этому способствовала почти безнадзорная жизнь отроков, предоставленных самим себе нерадивым крепостным дядькой. Да и гимназическая жизнь, по-видимому, мало привязывала их к занятиям. Однако Николай пристрастился в эти годы к чтению, и соученики запомнили его не только оживленным и общительным, но и вечно читающим, всегда с книгою в руках, нередко и во время уроков.

Некрасов вспоминал позднее, что много прочел в гимназии – Пушкина, Жуковского, Лермонтова, узнал (в переводах) Байрона, увлекался поэтами 1830-х гг. (в своих полудетских стихах он много подражал Бенедиктову и Подолинскому). Тогда же, по его словам, «начал почитывать журналы».

В гимназические же годы стала проявляться его поэтическая одаренность, он начал сочинять стихи. Сначала это были сатиры на товарищей, потом лирика, конечно, полудетская, подражательная, и к пятнадцати годам у него была уже большая тетрадь стихов. На несамостоятельность этой поэзии сам поэт указывал, вспоминая: «В гимназии я ударился в фразерство… Что ни прочту, тому и подражаю».

Однако окончить гимназию Некрасову не пришлось. К переводным экзаменам в шестой класс, весной 1837 г., выяснилось, что он не аттестован по многим предметам и к экзаменам допущен быть не может. Отцу пришлось забрать сыновей домой.

Целый год, до лета 1838 г., прожил Николай дома, и можно предположить, что это было время, значительно повлиявшее на становление его характера, взглядов и жизненных привычек. Он ведь вернулся домой уже юношей, детство кончилось, и его домашняя жизнь сильно переменилось.

Больше всего это сказалось на отношениях с отцом, они стали более близкими (хотя привязанности к отцу эта близость так и не прибавила), ведь отец, несомненно, приобщал сына и к своим любимым занятиям, и к хозяйству, а был он хозяином очень жестким. Это дало юноше понимание того, в каких тяжелых условиях жили их крестьяне, обремененные либо непомерным оброком, либо многодневной барщиной. Он наверняка знал и видел, как «учили» розгами на конюшне провинившихся крестьян, а зуботычины дворовым были делом обиходным. Отец приобщил его и к своим привычным, мужским, развлечениям. Прежде всего, к самому любимому в жизни занятию – охоте, и сын на всю жизнь стал страстным охотником. Надо думать, что и в других развлечениях отца сын тоже участвовал и к карточной игре, семейному пороку, тоже пристрастился здесь. Недаром именно с усадебной жизнью всегда он связывал мысль о крепостническом разврате.

А главное, уклад и жестокие порядки отцовского дома навсегда породили в нем глубокое, на всю жизнь, сочувствие к подневольной крестьянской доле и дали первый толчок той ненависти к крепостничеству, основе российской жизни, что всегда жила в нем.

К лету 1838 г. Некрасов стал задумываться о будущем. Здравый ум и целеустремленный характер утвердили его в решении оставить губернскую жизнь и ехать в Петербург, а природная одаренность, склонность к поэтическим занятиям породила надежды, связанные с литературным поприщем. Отец согласился отпустить его в столицу при одном условии: чтобы сын поступил в Дворянский полк, военное учебное заведение для детей дворян, и даже добыл ему рекомендательное письмо к жандармскому генералу Д.П. Полозову.

И вот в последних числах июля 1838 г. Некрасов, которому не исполнилось еще семнадцати лет, приехал в столицу. При нем были рекомендательные письма к генералу, престарелой родственнице Марковой и отставному подполковнику Ф.Ф. Фермору, видимо, бывшему сослуживцу отца, сто пятьдесят рублей ассигнациями и толстая тетрадь стихов. И горячее желание сделаться известным поэтом.

Однако в Петербурге все получилось иначе, чем планировалось. Набора в Дворянский полк в том году не производилось, и Некрасов, не горевший желанием повторять офицерскую карьеру отца, воспользовался этим предлогом, чтобы отказаться от других возможностей получить военное образование. Он решил сдавать экзамены в университет, но и они к тому времени уже завершились, оставалось готовиться к поступлению на будущий год, что юноша использовал как предлог для своего решения остаться в Петербурге. Это решение очень раздосадовало и рассердило отца. Он написал сыну грубое письмо, тот ответил тоже не очень вежливо, и на несколько лет отношения их прервались. В денежной помощи сыну отец отказал, видимо, не желая тратить достаточно большие деньги на бессмысленное, с его точки зрения, проживание в столице.

История с поступлением в университет длилась долго, но замыслу не суждено было осуществиться. Дважды (в 1839 и 1840 г.) Некрасов не выдерживал вступительных экзаменов. Правда, он вольнослушателем посещал лекции на юридическом факультете и числился там довольно долго, до июля 1841 г., однако законченного образования так и не получил.

Гораздо ближе к осуществлению казались поначалу мечты сделаться поэтом, издать книгу стихов, стать известным. Скорее всего, именно эти планы подвигли юношу остаться в столице и пойти на конфликт с отцом. Однако и здесь его ожидало жестокое разочарование.

Один из сыновей Фермора познакомил Некрасова с Николаем Алексеевичем Полевым, в прошлом известным журналистом, издателем «Московского телеграфа», очень популярного в свое время журнала. С 1834 г., после закрытия «Телеграфа», Полевой жил в Петербурге и служил в журнале «Сын Отечества». В его доме Некрасов был благосклонно принят, и здесь состоялись его первые литературные знакомства: с писателями Н.А. Дуровой и С.Н. Глинкой, поэтом И.И. Панаевым, начинающим водевилистом Ф.А. Кони, критиком Н.И. Надеждиным.

Полевой сочувственно отнесся к юному поэту и в десятом номере своего журнала за 1838 г. поместил его стихотворение «Мысль» с собственным примечанием: «Первый опыт юного, 16-тилетнего поэта». В ноябрьском номере журнала были напечатаны еще два стихотворения – «Безнадежность» и «Человек», а в 1839 г. еще два, в первом и шестом номерах – «Смерти» и «Изгнанник». В 1839 г. стихи Некрасова были напечатаны еще в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», газете А.Ф. Воейкова и А.А. Краевского, и в журнале «Библиотека для чтения».

Всего за год он напечатал в известных столичных изданиях восемь стихотворений, и в статье критика Ф.Н. Менцова эти стихи были отмечены и снисходительно названы произведениями «не первоклассного, но весьма замечательного дарования» (Журнал Министерства народного просвещения», 1839, №7). Казалось бы, все это знаменовало удачное начало поэтической карьеры, и Некрасов начал готовить к изданию книгу стихотворений.

Необходимо напомнить, что жизнь его в столице была весьма нелегкой. Деньги, привезенные из дому, давным-давно закончились, за публикацию в журналах отдельных стихотворений платили очень мало, если вообще платили. Чтобы не умереть с голоду и иметь хоть самое дешевое жилье, ему приходилось браться за любую работу: репетиторствовать, делать переводы, сочинять стишки для гостинодворцев, иногда за пятак писать письма торговцам на Сенной площади. Нищета и даже голод были временами реальностью его жизни (в незаконченном романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» Некрасов описывал, как его герою приходилось просить милостыню; как знать, не пришлось ли ему самому пройти через подобный опыт). И желание издать книгу стихов было в какой-то мере продиктовано и соображениями меркантильными. Но главное, юному поэту казалось, что именно книга выделит его из толпы начинающих стихотворцев, обратит на него внимание не только читателей, но и больших писателей. И тогда придет литературная известность.

25 июля 1839 г., ровно через год после приезда в столицу, цензор Фрейганг подписал цензурное разрешение на издание книги стихотворений Некрасова «Мечты и звуки». В декабре книга была сдана в набор, а знакомые объявили на нее подписку и даже продали около сотни билетов. Но все-таки что-то заставило Некрасова показать свои стихи настоящему большому поэту, современному классику, В.А. Жуковскому. Жуковский сборник посмотрел, одно стихотворение похвалил, но книгу издавать не посоветовал; когда же автор сказал об объявленной подписке, о невозможности остановить издание, предложил напечатать ее анонимно. В середине февраля 1840 г. книга «Мечты и звуки» вышла из печати, вместо фамилии автора стояли инициалы «Н.Н.». Никакого успеха у читателей она не имела, большая часть тиража осталась нераспроданной.

В те годы выходило мало поэтических сборников, время было «непоэтическое», и критика откликалась почти на каждый. Некрасовский сборник был отмечен в нескольких рецензиях, и почти все они были снисходительно-поощрительными. И только резко отрицательный отзыв В.Г. Белинского, из которого следовало, что ни содержание, ни стилистика его стихов не являются самостоятельными, что стихи сплошь эпигонские, заставил автора прозреть. Эта критика звучала для него приговором: если проза может еще удовлетворяться гладкой формой и банальным содержанием, то стихи «решительно не терпят посредственности».

Позднее Некрасов не однажды говорил, что именно под влиянием статьи Белинского он решил отказаться от поэтического поприща. В ноябре 1840 г., напечатав свое последнее юношеское стихотворение «Скорбь и слезы», он на долгие годы замолчал как лирик.

К этому времени он уже не был так нищ и бесприютен, как в первые месяцы своей жизни в столице. Имел разную мелкую литературную работу во многих изданиях, а с декабря 1839 г. был принят на постоянную службу в журнал «Пантеон русского и других европейских театров», редактором которого был драматический писатель Ф.А. Кони. Вскоре Некрасов стал в «Пантеоне», а несколько позже и в «Литературной газете» (ее также редактировал Кони) своего рода доверенным лицом: выполнял редакторские, корректорские функции, писал рецензии на спектакли, начал помещать собственные материалы. И продолжал сотрудничать в других изданиях, печатал рассказы, сатирические стихи, фельетоны, водевили, стихотворные афиши, используя данный ему от природы дар версификатора, когда он мог рифмовать без всякого усилия сколько угодно строк на любую тему (недаром П.М. Ковалевский, отмечая, как сильна была в нем стихотворная потенция, приводил собственные слова поэта: «Я запрудил бы стихами литературу, если бы дал себе волю»). Работал Некрасов тогда невероятно много.

Сейчас мало кому известно, что в эти годы Некрасов печатал свои пьесы, статьи и стихи под десятью псевдонимами: Перепельский (театральный псевдоним, под этим именем ставились на сцене некрасовские водевили), Пружинин, Бухалов, Иван Бородавкин, Афанасий Похоменко, Стукотнин, Назар Вымочкин, Ник-Нек и др.

В конце жизни поэт писал в автобиографии, сам удивляясь своей трудоспособности в молодые годы: «Господи! Сколько я работал! Уму непостижимо, сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы» (это приблизительно три тысячи страниц текста, огромный объем).

Переломным моментом в своей литературной судьбе Некрасов считал знакомство с В.Г. Белинским, которое произошло, по-видимому, в феврале 1843 г. Критик работал тогда в журнале А.А. Краевского «Отечественные записки» и вокруг него собрался кружок литераторов и близких к литературе друзей, молодых интеллектуалов, западников по своим воззрениям, веривших в необходимость для России европейского пути развития. Поэт надолго вошел в содружество людей, которым обязана русская литература своим развитием в середине и во второй половине девятнадцатого века.

Белинского поначалу привлекали в Некрасове отнюдь не его литературные способности (да ведь и был он в глазах критика всего лишь мелким литературным работником), а деловые качества, умение ориентироваться в практических проблемах и решать их. Никакими подобными свойствами сам критик не обладал, были их лишены и его литературные приятели, потому, быть может, преувеличивая деловые способности в Некрасове, они относились к нему с особенным уважением. Довольно скоро острый ум Некрасова, его трудный жизненный опыт, верное чутье в литературе и в какой-то мере родственное понятие об общественных бедах страны сблизили его с Белинским, и их отношения стали вполне дружественными. Поэт был восторженным слушателем, жадно воспринимая и литературные воззрения критика, и его общественно-политические идеи. «Белинский производит меня из литературного бродяги в дворяне», – писал он в это время. Встречу с Белинским он осмыслял как своего рода второе рождение, пробуждение сознания.

У Белинского Некрасов познакомился с И.С. Тургеневым, только входившим в литературу, В.П. Боткиным, П.В. Анненковым, К.Д. Кавелиным, Н.Н. Тютчевым, М.А Языковым и другими петербургскими литераторами и друзьями критика, упрочились его прежние приятельские отношения с И.И. Панаевым. Позднее он познакомился и с московскими друзьями Белинского: А.И. Герценом, Н.П. Огаревым, историком Т.Н. Грановским, переводчиком Н.Х. Кетчером и другими.

Надо заметить, что Некрасов не был для друзей Белинского совершенным «чужаком». В некотором отношении он был даже ближе им, чем бедному, аскетичному и жившему почти исключительно духовными интересами критику. Как Тургенев или Огарев, Некрасов был «барин» по происхождению, и как только его заработки позволили, он обрел барские вкусы и привычки: любил охоту, изысканную еду и хорошую одежду, вино, женщин.

В 1844 г., когда материальное положение Некрасова заметно упрочилось и он успешно издал несколько небольших книжек, совместно с В.Р. Зотовым он задумал издать литературный сборник и посвятить его описанию разных сторон петербургской жизни. Возможно, толчком к этому замыслу послужил успех его собственных описаний жизни столицы, которые печатались в «Литературной газете» под названием «Письма петербургского жителя». В какой-то мере на замысел мог повлиять весьма популярный во Франции и знакомый в России жанр «физиологий» – разного рода очерков, содержащих описания всевозможных сторон частной или общественной жизни.

Одобренный Белинским, сборник получил название «Физиология Петербурга» и вышел двумя выпусками в марте и июле 1845 г. В нем были напечатаны статьи и очерки В.Г. Белинского, В.И. Даля, И.И. Панаева, Е.П. Гребенки, А.Я. Кульчицкого, Д.В. Григоровича и, наконец, самого Некрасова, поместившего в нем стихотворный фельетон «Чиновник» и прозаический очерк «Петербургские углы» (фрагмент незавершенного романа «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» о молодом авантюристе и неудачливом литераторе, который становится успешным журналистом).

Успех «Физиологии Петербурга» можно считать не только первой большой удачей Некрасова-издателя. Это была уже серьезная работа, ставшая важным литературным событием середины XIX в. Своей обращенностью к реальным, повседневным явлениям современной жизни сборник знаменовал собою рождение новой литературной школы, противостоящей романтизму первых десятилетий XIX в. и получившей название «натуральной», т. е. реалистической.

Еще не выпустив второй части «Физиологии Петербурга», Некрасов начинает готовить к изданию следующую книгу, «Петербургский сборник» (вышел в 1846 г.), которой суждено было стать еще более ярким литературным событием. Прежде всего, в сборнике были собраны первоклассные произведения – «Бедные люди» Достоевского (первая публикация писателя), «Помещик» и «Три портрета» Тургенева, статьи Белинского, повести Герцена (Искандера), Григоровича, В.Ф. Одоевского и В.А. Соллогуба, Панаева, перевод «Макбета», исполненный Кроне-бергом, а также стихи Аполлона Майкова и Некрасова. Такого «букета» имен и такого разнообразия замечательных текстов не знал до того ни один журнал и ни один сборник.

Другое важнейшее значение «Петербургского сборника» заключается в том, что он впервые обозначил круг писателей, которым предстояло развивать русскую классическую литературу на протяжении второй половины века. Представленный именами людей нового поколения, он знаменовал размежевание с литераторами прежнего, пушкинского, времени. Недаром яркие его деятели Н.М. Языков и П.А. Плетнев не приняли «Петербургский сборник» и отнеслись к нему весьма критически.

И, наконец, главное для нас в контексте этой статьи: второй сборник открыл читателям имя поэта Николая Некрасова. Так что его слова о «втором рождении», сказанные по поводу знакомства с Белинским, вполне могут быть отнесены нами и к этому, важнейшему для самого поэта и его читателей событию – в середине 1840-х гг. он после многолетнего перерыва обратился к поэтическому творчеству. И именно эти годы можно считать временем рождения поэта.

Сказанное вовсе не значит, что Некрасов вновь, как в юности, начал писать стихи, он этого никогда и не прекращал, но вся его стиховая «продукция» 1839-1844 гг. – это стихи на заказ, произведения человека талантливого, но ремесленника, совершающего свою работу для заработка. Нет, в середине 40-х гг. Некрасов обратился от фельетонов и водевилей к лирике и в ней обрел свой истинный голос, который ни с кем никогда не спутаешь.

Началось все со стихотворения «Родина», которое он принес Белинскому еще в самом зачаточном виде, и критик на сей раз его одобрил. Поэт долго, более полутора лет, работал над этим стихотворением, и оно в окончательном своем виде впервые и с особенной силой выразило живший в нем протест против угнетения и рабства, процветающих в его стране. И впервые открыло читателю душу поэта, скорбящего о своем народе, всемерно ему сочувствующего, но и несущего в себе постоянное чувство вины за принадлежность к угнетающему классу, к дворянству и помещикам:

Нет! В юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но всё, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом!..

Публикация в «Петербургском сборнике» стихотворений «В дороге», «Колыбельная песня», «Отрадно видеть, что находит…» и «Пьяница» дала Белинскому возможность публично признать поэтический талант Некрасова: «Самые интересные из них <опубликованных стихотворений> принадлежат перу издателя сборника г. Некрасова. Они проникнуты мыслию; это – не стишки к деве и луне; в них много умного, дельного и современного. Вот лучшее из них – “В дороге”».

Это стихотворение имело, по-видимому, особое значение и для автора – все свои поэтические сборники, кроме первого (1856 г.), он открывал им. Аполлон Григорьев назвал его шедевром «простоты, горького юмора и злой грусти». Впервые в стихах, ориентированных на жанр ямщицкой песни, так безнадежно показана была жестокая драма двух людей, обреченных на нее самим безжалостным и несправедливым устройством русской жизни. Впервые в поэзии, да и во всей литературе, так явственно прозвучала тема безысходного драматизма крестьянской судьбы в России. Стихотворение «В дороге» как бы предварило появление антикрепостнических повестей «Антон Горемыка» Григоровича и «Сорока-воровка» Герцена, «Записок охотника» Тургенева, воплощавших ту же несправедливость и горечь крестьянской доли и тот же протест против крепостной неволи крестьян.

А Некрасов отныне и до конца жизни воспринимался читателями как главный печальник о судьбах и горестях народа, причем народ для него – это не только крестьяне, хотя крестьяне прежде всего, но и все те, кто беден, угнетен, унижен, голоден, неудачлив, несчастлив, к какому бы сословию человек ни принадлежал, будь то петербургский пьяница или падшая женщина. Чувство боли и вины за горе народное отныне навсегда присутствует в его творчестве, формируя его и создавая его самобытность.

К.И. Чуковский писал: «Некрасов почти не имел в русской литературе предшественников: такого стиля, таких сюжетов и ритмов не было ни у Жуковского, ни у Пушкина, ни у Лермонтова. Основной тон большинства его стихотворений – тон унылого, однообразного плача, прерываемого воплями проклятий и жалоб. Ритмы тягучие, с постоянным стремлением к протяжным звукам, протяжным словам. Почти все эти стихи повествовали о страданиях от холода, голода, насилия, болезней, нужды». Исследователь в своих работах связывал особенности поэзии Некрасова с его пессимистическим характером, проявлявшимся в обычной жизни достаточно часто, иногда припадками ипохондрии.

Даже любовная лирика, впервые возникшая в творчестве поэта в эти годы (речь именно о любовной лирике в точном значении этого слова, т. е. о стихах, прямо обращенных к возлюбленной), оказалась под воздействием настроений печали и страдания, свойственных поэзии Некрасова вообще. Возлюбленную поэта звали Авдотья Яковлевна Панаева, она вошла в его жизнь примерно с 1847 г. и в течение пятнадцати лет была рядом с ним. Собственно, почти всю его любовную лирику составляют стихотворения так называемого «панаевского цикла» (за исключением трех обращений к жене Зинаиде Николаевне, написанных в последний год жизни). В стихах цикла чаще всего отражались, видимо, в соответствии с характером лирического дарования поэта, не счастливые и спокойные моменты их существования, а ситуации горя, конфликтов, столкновений, ссор, что придает им особое драматическое звучание и несвойственную обычно любовной лирике окраску: «Поражена потерей невозвратной», «Я не люблю иронии твоей», «Мы с тобой бестолковые люди», «Да, наша жизнь текла мятежно», «Так это шутка? Милая моя», «Давно – отвергнутый тобою», «Прости! Не помни дней паденья», «Тяжелый крест достался ей на долю», «Тяжелый год – сломил меня недуг», «Ах! что изгнанье, заточенье!», «Бьется сердце беспокойное», «Разбиты все привязанности»…

Таким образом, 1846 и 1847 гг. – это важнейший рубеж в жизни Некрасова, они были для него временем больших удач и душевного подъема. Он близко сошелся с Белинским и стал своим человеком в кругу его друзей, общался с лучшими русскими писателями; получил известность как успешный издатель книг и литературных сборников; в жизнь его вошла любимая женщина, и, самое главное, он постепенно обретал самобытность и признание большого, талантливого поэта.

Именно в это время осуществил Некрасов свою и Белинского мечту об издании собственного журнала. Осенью 1846 г. был взят в аренду у П.А. Плетнева «Современник», основанный Пушкиным в 1836 г., и с этого же времени без малого двадцать лет поэт был его бессменным редактором и руководителем сложной и переменчивой жизни издания.

1 января 1847 г. вышел первый номер журнала, и впечатление от него было оглушительным. В нем были напечатаны статьи Белинского, стихотворение Некрасова «Тройка», стихи Н.П. Огарева и И.С. Тургенева, «Письмо из Парижа» П.В. Анненкова, «Роман в девяти письмах» Ф.М. Достоевского; статья К. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России», наконец, «Хорь и Калиныч» – первый очерк из «Записок охотника» Тургенева, с восторгом принятый. В отделе «Новый поэт» печатались юмористические и пародийные стихи. В февральскую книжку вошли «Петр Петрович Каратаев» (второй рассказ из «Записок охотника»), стихотворение Некрасова «Псовая охота», новые статьи Белинского, окончание начатой в первой книжке повести И.И. Панаева «Родственники». С мартовской книжки начинается публикация «Обыкновенной истории» И.А. Гончарова, имевшей сенсационный успех, и там же стихотворение Некрасова «Нравственный человек». Тогда же состоялся в «Современнике» дебют Искандера (А.И. Герцена), его роман «Кто виноват?» был разослан подписчикам в январе в качестве приложения к журналу.

Такое феерическое начало журнала высоко ставило планку для его дальнейшего существования. Чтобы держать уровень, Некрасову приходилось работать сверх всякой меры. Чуковский писал о его невероятной нагрузке: «…чтобы составить одну только книжку журнала, он читал около 12 000 страниц разных рукописей, держал до 60 печатных листов корректуры (то есть 960 страниц, из которых половину уничтожала цензура), писал до полсотни писем цензорам, сотрудникам, книгопродавцам, – и порою сам удивлялся, что паралич не хватил его правую руку».

Говоря об истории журнала, нельзя не вспомнить, что начало его ознаменовалось событием, едва не приведшим к катастрофе. Когда журнал замышлялся, обсуждался и готовился, все участники кружка Белинского не сомневались в том, что он будет существовать под руководством критика. И когда имя Белинского не было обозначено ни среди редакторов (Некрасов, Панаев и Никитенко), ни среди соиздателей (Некрасов и Панаев), это вызвало возмущение всех участников журнала и обвинения в адрес Некрасова в обмане. После объяснения с Некрасовым, состоявшегося в феврале 1847 г., Белинский перестал негодовать, простил обиду и примирился с ситуацией. Он остался сотрудником в «Современнике» и уговаривал своих друзей, готовых покинуть только что возникший журнал, не делать этого и поддерживать издание. Но на репутации Некрасова эта история отразилась негативно. Много лет спустя в письме М.Е. Салтыкову-Щедрину Некрасов все еще искал себе оправдания и объяснял эту историю причинами экономическими: Белинский был тяжело болен в то время (последняя стадия чахотки, об этом знали все в его окружении), заключить с ним долговременное финансовое соглашение как с соиздателем или редактором он побоялся, потому что в случае кончины критика редакции пришлось бы несколько лет выплачивать наследникам его долю в журнале, только-только встававшем на ноги. Но свою вину перед Белинским он никогда не забывал.

До конца 1847 г. Некрасову и Белинскому удавалось поддерживать высокое качество публикуемых в журнале материалов, заданное в первых его номерах. Благодаря позиции Белинского многие его друзья продолжали сотрудничать с журналом. В нем были опубликованы произведения Герцена (в том числе «Доктор Крупов»), Огарева, Кавелина, Грановского, Боткина, Анненкова, Григоровича (в последних номерах был напечатан принесший ему настоящую славу «Антон Горемыка»).

Положение значительно усугубилось после смерти Белинского в мае 1848 г., когда некоторые писатели его круга, не простившие Некрасову прошлой обиды критику и не считавшие себя ничем ему обязанными, ушли в другие издания. Однако благодаря своей способности находить таланты Некрасов привлекал новых способных авторов и сотрудников: в начале 1850-х гг. в «Современнике» начал публиковаться Лев Толстой, стали сотрудниками М.Н. Лонгинов, А.В. Дружинин, В.П. Гаевский, в 1853 г. пришел в «Современник» Н.Г. Чернышевский.

Журнал требовал огромных усилий, и Некрасов вкладывал в него всю свою неутомимую энергию. Больше всего хлопот доставляла цензура, необычайно ожесточившаяся в 1848 г. после европейских революций. Случалось, больше половины подготовленных к публикации в очередном номере статей оказывались запрещенными, и приходилось спешно отыскивать и заказывать новые материалы для замены. Только такой необыкновенный работник, как Некрасов, мог столько лет нести это бремя.

Временами приходилось буквально «бросаться на амбразуру». Когда оказалось, что в «Современнике» нечего печатать в разделе беллетристики, поэт вместе с А.Я. Панаевой (она писала повести и публиковала их под псевдонимом А. Станицкий) дважды сочинял огромные романы: «Три страны света» (1848) и «Мертвое озеро» (1851), которые печатались с продолжением в нескольких номерах. А писались преимущественно по ночам (потому что дни были заняты журнальными хлопотами), готовые главы сразу отправлялись в цензуру, и сами авторы зачастую не могли сказать, что будут писать в следующей части. Об этой работе Некрасов вспоминал: «Бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу… Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь. Никуда ни ногой. Огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли; приляжешь на час, другой – и опять за то же». Поразительно, как не надорвался он от этой работы.

Болезнь настигла его позже. Весной 1853 г. поэт тяжело заболел, загадочная болезнь, с которой три года не могли справиться лучшие доктора, поразила его горло. Только долгое пребывание в Италии в 1856 г. помогло добиться улучшения. Но на всю жизнь он лишился голоса, мог говорить только совсем тихо.

Однако в начале 50-х гг. журнал был спасен. Вскоре он имел более 2000 подписчиков (в лучшие времена у «Современника» было 6000 и больше подписчиков), постепенно справлялся с долгами, становился популярным в России изданием. А Некрасов в свои 29 лет воспринимался уже опытным редактором, имеющим определенный общественный статус. Он достаточно освоился в общении с цензурой, изобретал способы обходить и «прикармливать» цензоров, осторожно заводил нужные связи с чиновниками в правительстве.

Стихов Некрасов во все эти годы писал и печатал немного – на них не было сил и времени. Но тем не менее каждая их публикация становилась своего рода событием. Его стихи, не похожие ни на что, существовавшее до сих пор в русской поэзии: «Когда из мрака заблуждений…», «Огородник», «Тройка», «Родина», «Еду ли ночью по улице темной.», «Поражена потерей невозвратной.», «В деревне», «Несжатая полоса», – и своим содержанием, и обращенностью к несчастным и страдающим персонажам, и прорывающимся авторским чувством вины перед всем этим драматическим неустройством жизни приковывали внимание и сердца читателей, заставляя их сострадать народным бедам и невзгодам. И с каждым годом обретали все большую популярность.

Некрасов несомненно осознавал свою непохожесть на других поэтов и не мог не размышлять о своем месте в русской поэзии. Смерть Н.В. Гоголя зимой 1852 г., воспринятая им как некий катастрофический рубеж в истории литературы, всколыхнула и думы о природе собственного дарования. Быть может, он впервые пришел к мысли о том, что поэзия (и вообще творческая деятельность в широком смысле) не есть просто занятие или профессия, а нечто подчиняющее себе и личность и жизнь художника. Эти мысли вылились в стихотворении «Блажен незлобивый поэт.» почти в поэтическую декларацию, написанную как бы в диалоге с Гоголем. Поэт отталкивался здесь от знаменитого лирического отступления в «Мертвых душах» о двух типах писателей: один обращен к светлым, солнечным сторонам жизни, второй проникнут несовершенством, горем и печалями мира. Себя он без сомнения причислял ко второму типу и принимал уготованный ему судьбою путь:

Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.

Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.

Отныне эта позиция многократно проявлялась в некрасовских стихах, а в стихотворении «Муза», она была и развита, и закреплена. Сравнивая свою Музу с пушкинской «ласково поющей и прекрасной», поэт описывает ее совсем иначе:

Но рано надо мной отяготели узы
Другой, неласковой и нелюбимой Музы,
Печальной спутницы печальных бедняков,
Рожденных для труда, страданья и оков, —

она страдающая и воинственная, погруженная в тину мелких и низменных забот, плачущая и грозящая. Именно так он воспринимает и изображает свою Музу, которую несколько позже назовет «Музой мести и печали». И невозможно отказаться от нее, как и от своей поэзии, как от своей судьбы («Но с детства прочного и кровного союза / Со мною разорвать не торопилась Муза»).

Интересно отметить, что сам процесс творчества, сочинения стихов протекал у Некрасова двояко. Он, как уже говорилось, был щедро наделен версификаторским даром, никогда не пропадавшим, и мог часами рифмовать стихи на любую заданную тему. Благодаря этой ремесленной способности рифмовать «километры» стихов он зарабатывал на жизнь в ранние годы. Но над лирикой поэт работал иначе, она требовала усилий иного рода и никогда ему легко не давалась. Сам процесс сочинения в этом случае совершенно отличался от простого «рифмования».

А.Я. Панаева вспоминала: «Некрасов писал прозу, сидя за письменным столом и даже лежа на диване; стихи же он сочинял, большею частью, прохаживаясь по комнате, и вслух произносил их; когда он оканчивал все стихотворение, то записывал его на первом попавшемся под руку лоскутке бумаги. Он делал мало поправок в своих стихах. Если он сочинял длинное стихотворение, то по целым часам ходил по комнате и все вслух однообразным голосом произносил стихи; для отдыха он ложился на диван, но не умолкал; потом снова вставал и продолжал ходить…» Сам Некрасов обмолвился однажды, что в процессе творчества звуки у него предшествуют мыслям, или, по крайней мере, являются отдельно от них:

В груди кипят рыдающие звуки…
Пора, пора им вверить мысль мою! —

ритм и неясное еще звучание стиха подчиняли себе всю работу над созданием стихотворения. Так бывало в работе и над большими, и над короткими произведениями. Например, будучи в Риме, Некрасов начал работать над поэмой «Несчастные» и 39 дней не выходил из комнаты; Анненкову он писал: «39 дней я трудился с небывалой еще во мне одержимостью».

Отмечая внешнюю напряженность поэта при сочинении стихов, наблюдая его со стороны, окружающие, конечно, не могли не чувствовать, как он в это время менялся. Сам поэт объяснил однажды свое состояние в то время, когда он пишет, тем, что самый порядок его разума от этого нарушен <курсив наш – Н.Т. >, что он не знает, когда он будет обедать, когда пойдет гулять или спать ляжет. Т. е. процесс сочинения стихов предполагал для него не только выпадение из обычной жизни, но преодоление в себе каких-то больших препятствий. И порой это состояние было очень нелегким, иногда болезненным: «Работа доводит меня до изнеможения…» или: «Стихи слишком расшатывают мои нервы». Возможно, с этой особенностью – состоянием физической изнуренности от сочинения – связаны большие перерывы в его поэтической работе, а не только с загруженностью журнальной работой.



В августе 1856 г. Некрасов надолго уезжал за границу лечиться. До отъезда он осуществил три главных на тот момент дела. Весной было заключено «обязательное соглашение» с И.С. Тургеневым, Л.Н. Толстым, А.Н. Островским и Д.В. Григоровичем об «исключительном сотрудничестве» их в «Современнике», что должно было обеспечить стабильность журнала. Общее наблюдение за изданием Некрасов оставил на Чернышевского, обязав его лично просматривать все подготовленные к публикации материалы и решать все вопросы, связанные с цензурой. На фоне неприязни, с какой относились к молодому сотруднику почти все члены старой редакции, это был знаменательный шаг. И, наконец, подготовленный им сборник стихотворений поэт передал московскому издателю К.Т. Солдатёнкову для печати. Сборник составили стихи 1847-1855 гг., большей частью уже публиковавшиеся в «Современнике». Обрамляли книгу два стихотворения, имеющие для автора особый смысл, – «Поэт и гражданин», в котором развиты общественные идеи Белинского, воспринятые им с юности, и «Замолкни, Муза мести и печали…», важное для автора как эстетическая декларация.

Об огромном успехе книги, напечатанной под названием «Стихотворения Н. Некрасова» и вышедшей 19 октября 1856 г., Чернышевский сообщал Некрасову за границу: «Стихотворения Ваши, Николай Алексеевич, получены здесь <в Санкт-Петербурге> с неделю назад – через два дня не осталось в книжных лавках ни одного экземпляра из 500, присланных в первом транспорте». И об успехе: «Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли “Ревизор” или “Мертвые души” имели такой успех, как Ваша книга». О книге Некрасова сообщали друг другу все имеющие интерес к литературе. В.П. Боткин писал Тургеневу 10 ноября: «Стихотворения Некрасова шибко идут. Не было примера со времен Пушкина, чтоб книжка стихотворений так сильно покупалась». Даже Тургенев, не признававший некрасовских стихов, отозвался одобрительно: «А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, жгутся.»

И тут же разразился цензурный скандал, вызванный ошибкой Чернышевского. В рецензии на книгу в №11 «Современника» он перепечатал из нее целиком три стихотворения, имеющие отчетливое общественное звучание: «Поэт и гражданин», «Отрывки из путевых записок графа Гаранского» и «Забытая деревня». Возникло громкое цензурное дело. О «крамольной» книге Некрасова было доложено императору Александру II, в специальном цензурном распоряжении предписывалось, «чтобы впредь не было дозволено новое издание “Стихотворений Н. Некрасова” и чтобы не были печатаемы ни статьи о сей книге, ни выписки из оной»; редакции «Современника» было объявлено, что «первая подобная выходка подвергнет. журнал совершенному прекращению». Запрет действовал долго, следующий свой сборник Некрасову удалось издать только через пять лет, в 1861 г.

Но так встретили сборник охранители власти. Читатели отнеслись к книге восторженно. Ни одному автору середины XIX в. не выпадало ничего подобного, а в начале 50-х вышли сборники Тютчева, Фета, Полонского, Майкова, Огарева. Книга однозначно делала Некрасова самым популярным поэтом. И даже старый круг друзей, привыкших относиться снисходительно к его творчеству, не мог не признать в нем первого и самого значительного поэта времени. Самобытность таланта и первостепенное значение Некрасова в русской литературе признавали все. Но ничто не могло сравниться с безоговорочным приятием книги молодыми: «Вы теперь лучшая – можно сказать – единственная прекрасная – надежда нашей литературы, – пишет Некрасову Чернышевский. – Помните, однако, что на Вас надеется каждый порядочный человек у нас в России». Ему вторит Пыпин: «Да! Теперь Некрасов единственный поэт, которого может слушать порядочная публика!»

С книгой стихотворений к Некрасову пришла не просто слава. Он впервые осознал степень своей популярности как поэта. А следом и понимание той ответственности, какую она на него налагала. К этому побуждали любовь и преданность множества людей, для которых его поэзия стала спутником и путеводителем в жизни. Тысячи молодых людей стремились узнать в его стихах истину о мире и жизни, учились любить свой народ, сострадать его бедам, стремиться на помощь ему, ненавидеть неправое устройство российской жизни. Сборник для многих стал учебником жизни, а поэт обрел свою публику, которая ценила и любила его на протяжении многих лет, считая его самым важным и нужным поэтом своего времени.



По возвращении из-за границы в июле 1857 г. Некрасов некоторое время провел в деревне, работая над поэмой «Тишина», а с осени занялся журналом, в котором обнаружилось немало перемен. Первое, что бросалось в глаза, это оскудение беллетристического отдела. Две повести Тургенева, одна Толстого, одна пьеса Островского – вот, пожалуй, и все, что дали в журнал участники «обязательного соглашения» в 1858 г.; держался отдел произведениями литераторов второго эшелона, из новых молодых авторов выделялся самобытным талантом Николай Успенский. Правда, в отделе критико-библиографическом появился Н.А. Добролюбов, чьи статьи были замечены сразу, и уже к концу года он стал постоянным сотрудником журнала.

Постепенно влияние новых сотрудников, Чернышевского и Добролюбова, на редакционную политику «Современника» становилось все заметнее. По предложению Чернышевского была радикально изменена структура журнала: вместо прежних пяти отделов («Словесность», «Науки и художества», «Критика», «Библиография» и «Смесь») теперь стали два: «1. Словесность, науки и художества» и «2. Критика и библиография». Такая рубрикация, объединившая вместе сочинения художественные, публицистические и научные, соответствовала представлению о литературе как общественном явлении, одной из главных задач которой мыслилось отражение общественной проблематики. Эти идеи, утверждавшиеся в работах Чернышевского, разделялись всеми молодыми сотрудниками редакции.

Некрасов, ориентировавшийся в прежние годы на качественную беллетристику как основу успеха журнала, постепенно начинал больше доверять своим молодым сотрудникам и не сразу, но согласился, что новое «направление» обеспечивает его успех не в меньшей степени. Потому что это направление отвечало запросам читателей «Современника», представленных в массе той самой радикальной молодежью, которая с такой готовностью и доверием приняла его стихи и которая становилась все более заметной общественной силой.

Однако доверия и симпатии Некрасова к молодым никак не разделяли старые сотрудники, члены кружка, сложившегося еще во времена Белинского. В их журнал, в их круг пришли люди другого, нового поколения, иного социального слоя – разночинцы, со взглядами более радикальными не только на жизнь общества, но с чуждыми понятиями обо всем, прежде всего об искусстве. Их взгляды ни в чем не совпадали с тем, что составляло смысл жизни и искусства для старших. Размежевание было резким, потому что ни писания, ни взгляды, ни манеры молодых не устраивали друзей поэта, а их неприязнь к пришельцам понемногу стала переходить и на самого Некрасова, который на протяжении лет пытался удерживать мир между своими сотрудниками. Приглашение в журнал молодых и оказываемое им доверие представлялось старым друзьям изменой, а проявляемые Некрасовым дружеские чувства к ним самим они считали лицемерием и обманом. Многолетние связи рушились: постепенно прекратили переписку с Некрасовым Боткин и Анненков, потом Л. Толстой, обиженный насмешливой рецензией на свои переводы ушел из журнала Фет, противником «Современника» стал неожиданно и Герцен, опубликовавший в «Колоколе» статью против Чернышевского. Дольше всех оставался в журнале Тургенев, но и он ушел, не простив Добролюбову рецензии на свой роман «Накануне». Разрыв с ним был, наверное, самым болезненным, ведь их с Некрасовым связывала долгая дружба, совместная работа по созданию журнала, душевная близость. Горестные строки вырвались у поэта, когда разрыв состоялся:

......одинокий, потерянный,
Я как в пустыне стою…

Раскол в редакции «Современника» в конце 50-х гг. был первым в жизни Некрасова глубоким кризисом на профессиональной почве, позже их будет еще несколько. А.Н. Пыпин позднее вспоминал об этой поре раскола, распадения старых связей и о тех неизбежных неприятностях, какие пережил Некрасов, расставаясь с многолетними друзьями: «Итак, со времени вступления в “Современник” новых сотрудников старый приятельский кружок отнесся крайне враждебно не только к этим сотрудникам, но и к самому Некрасову. На него посыпались бесконечные укоризны в журнальной афере, ради которой он будто бы бросил прежних друзей, променяв их на новых сотрудников, которые, по его расчету, были выгоднее.» Порочащие слухи и несправедливые обвинение прежних друзей всегда больно задевали поэта, но еще больнее было ему переживать тот факт, что обвинения в корысти, лицемерии и измене меняют отношение к нему и читателей.

Некоторое время спустя ему довелось пережить едва ли не публичную обструкцию, вызванную клеветой и доверием к ней публики. Это случилось на литературном вечере, где поэт должен был выступать с чтением стихов вместе с другими столичными писателями. Публика бурно приветствовала каждого выходящего на эстраду, и только Некрасов был встречен гробовым молчанием зала. И тогда он тихим своим голосом прочитал:

Что ты, сердце мое, расходилося?
Постыдись! Уж про нас не впервой
Снежным комом прошла-прокатилася
Клевета по Руси по родной
Не тужи! Пусть растет, прибавляется,
Не тужи! как умрем,
Кто-нибудь и о нас проболтается
Добрым словцом.

После нескольких мгновений тишины, вспоминал современник, слушатели вскочили с мест, оглушительно его приветствуя. Но поднявшаяся в зале буря аплодисментов и восторженные крики не заставили Некрасова выйти на вызовы легковерной публики.

Драматическая пора смены редакции и направления журнальной политики «Современника» в конце 1850-х гг. в протекала на фоне большого общественного подъема: Россия готовилась к реформе по отмене крепостного права, чувствовала себя на пороге эпохальной перемены жизни. Некрасов, вернувшись из-за границы, сразу ощутил эти настроения ожидания, слушал повсеместные обсуждения будущих перемен. Он с радостным волнением ожидал реформы, которая должна была освободить народ от векового рабства. И в то же время внимательно наблюдал, как же сам народ относится к грядущим переменам, сомневался в его заинтересованности и – подозревал его в безучастности:

В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России —
Там вековая тишина…

Тот же вопрос о народной апатии, о вековом долготерпении народа, его забитости и темноте был поставлен им и в известнейшем стихотворении «Размышления у парадного подъезда», поводом для создания которого послужила увиденная из окна городская сцена: швейцар и квартальный прогоняли от парадного подъезда вельможи крестьянских ходоков, пришедших с прошением или жалобой, а те покорно, «с непокрытыми головами», подчинялись насилию. Поэт сталкивает в стихах мир столичных роскошных палат и мир нищих мужиков, пригнанных в столицу нуждой, безответных и темных. Последняя, лирическая часть стихотворения, где поэт размышляет об увиденном, есть эмоциональный и идейный центр его, в котором прозвучал больной для Некрасова вопрос о будущем народа и страны:

…Где народ, там и стон…эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Все, что мог, ты уже совершил, —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?..

Вопрос этот волновал поэта постоянно, в предреформенные годы особенно. И стихи своей страстностью и болью приковывали внимание к проблеме. В России они не были разрешены к печати до 1863 г., распространялись во множестве списков, и со списка, дошедшего до Лондона, были напечатаны в герценовском «Колоколе» с примечанием: «Мы очень редко помещаем стихи, но такого рода стихотворение нет возможности не поместить».

Отвечая ожиданию перемен, будоражившему молодежь, которая пребывала в воодушевлении, готовая жизнь свою посвятить служению народному благу и даже жертвовать ею, если потребуется, откликаясь на эти настроения, создал Некрасов колыбельную «Песню Ерёмушке». В ней правила «новой житейской мудрости» звучали для молодых необыкновенно притягательно. И колыбельная, положенная на музыку, на протяжении лет была одной из самых популярных студенческих песен.

Сегодня стихотворение кажется довольно дидактичным, и не совсем понятны и оглушительный его успех, и энтузиазм, им вызванный. Но люди того времени и того поколения всерьез готовились к «великому труду» во благо народа, как они его понимали, и стихи были для них своеобразным катехизисом, учебником жизни.

Манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости, принятый 19 февраля 1861 г., разочаровал многих, в том числе в какой-то мере и Некрасова. Приехав на лето в деревню, в Грешнево, поэт пристально вглядывался в жизнь вчерашних крепостных, пытаясь угадать, что несет им освобождение. Новые наблюдения, размышления о прошлом и будущем деревни, об отношениях между мужиками и помещиками (повод для них давали и действия отца, пытавшегося напоследок еще прижать уже бывших «своих» крестьян) – все это пригодится ему позднее, когда он начнет работать над крестьянской эпопеей «Кому на Руси жить хорошо». И тогда сложность задуманного и осуществляемого уничтожения крепостного права, предвещающего грандиозный сдвиг всей российской жизни, всего ее многовекового уклада станет ему понятнее. Понятнее станет и то, что подобная реформа не может пройти легко и безболезненно, не затронув интересы большей части населения. Недаром появится в поэме поэтическая формула этого события:

Порвалась цепь великая.
Порвалась – расскочилася.
Одним концом по барину.
Другим по мужику!..

В то лето в его стихах не звучала усадебная тема с волнующими воспоминаниями о собственном прошлом, Некрасов писал только о крестьянах. Стихотворения «Свобода», «Дума», «Похороны», «Крестьянские дети» и, наконец, крестьянская поэма «Коробейники» стали отражением его наблюдений, деревенских встреч, событий, разговоров этого лета.

В поэме народ, его дела, чувства, рассуждения становятся предметом изображения, а не только объектом жалости и заботы; автор угадывает в нем источник вечной духовной силы и одновременно видит его участником истории, возможным вершителем судьбы страны. Реформа, при всей ее несправедливости, была делом благотворным, поскольку давала народу шанс проявить заложенные в нем огромные нравственные и интеллектуальные силы. Недаром именно эту поэму первой предназначил Некрасов для чтения своим героям, для народного дешевого издания – книжки, изданные автором, продавались коробейниками по селам и сельским ярмаркам по 3 копейки, и скоро стихи из поэмы зазвучали как народные песни.

А Некрасову в то лето пришлось уехать из деревни гораздо раньше, чем он планировал. Он вернулся в Петербург около середины сентября, когда вокруг «Современника» начались тревожные и трагические события.

Трудно сказать, насколько глубоко Некрасов был посвящен в деятельность своих сотрудников, связанную с противостоянием власти. Скорее всего, предполагал, что такая деятельность осуществляется, в какой-то степени сочувствовал ей, как сочувствовали вольнолюбивым настроениям молодежи многие, но не разделял крайности воззрений членов своей молодой редакции. Ведь он принадлежал по жизни и интересам другому кругу. Однако оппозиционное направление журнала поддерживал и не возражал против того, чтобы в нем печатались антиправительственные материалы. Центром этого вольного содружества был, конечно, Чернышевский, которого, как и Добролюбова, Некрасов по-человечески любил.

Разочарованные крестьянской реформой и ожидая активных народных протестов, журнальные вольнодумцы решили усилить пропаганду, перейти к нелегальной деятельности и всеми средствами просвещать и готовить народ к выступлениям против власти. В июле Михаил Михайлов, руководивший иностранным отделом, привез из Лондона отпечатанную в типографии Герцена прокламацию «К молодому поколению», в которой критиковались действия власти, резко осуждалась реформа и содержался призыв к молодежи «всех сословий» возглавить стихийное крестьянское движение. В середине сентября он был арестован и посажен в Петропавловскую крепость за то, что «с замечательной смелостью» распространил эти прокламации по городу, причем экземпляры ее были даже доставлены по почте некоторым министрам и самому графу Шувалову, начальнику Третьего отделения. Этот арест был первым в новое царствование, он многим казался недоразумением, и столичные писатели обратились с петицией к министру народного просвещения Е.В. Путятину, защищая Михайлова.

Когда Некрасов вместе с другими подписывал письмо, он еще не предполагал, какие беды ждут «Современник». Оно, однако, не возымело никакого действия, а через три недели был арестован другой сотрудник журнала, В.А. Обручев, друг Чернышевского и Добролюбова (его многие считали прототипом Рахметова в романе «Что делать?»).

Беды следовали одна за другой и не отпускали несколько месяцев. 17 ноября умер Добролюбов, и горе этой потери Некрасов преодолевал очень долго. 14 декабря был совершен публичный обряд гражданской казни над Михайловым, и в тот же день, перед самой отправкой его на каторгу в Сибирь, поэт простился с ним в крепости. 18 февраля 1862 г. после недолгой сердечной болезни умер И.И. Панаев, многолетний и бессменный соредактор «Современника». А 27 февраля Обручев был приговорен к пяти годам каторги и бессрочному поселению в Сибирь.

Некрасов остался единоличным редактором журнала, и вместе с Чернышевским они держали его до лета. Но жизнь готовила новые удары.

В середине июня было объявлено о запрещении на восемь месяцев журналов «Современник» и «Русское слово» «за вредное направление». 2 июля был арестован критик Д.И. Писарев за памфлет против «дома Романовых», а 7 июля узниками крепости стали сотрудники «Современника» Чернышевский и Н. Серно-Соловьевич. В конце ноября умер отец, Алексей Сергеевич Некрасов.

Потрясенный всем случившимся, потерей близких людей, жестокостью расправы с ними, горькими потерями, Некрасов писал:

Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора…

За годы совместной работы он успел понять и полюбить своих молодых коллег. Восхищался их честностью, храбростью, готовностью к страданиям за свои идеи, а главное, стремлением неустанно работать во имя своей цели, действовать. Деятель по натуре, Некрасов глубоко уважал их, сочувствовал многим их идеям, некоторые разделял, но понимал, что сам он – человек другого времени и поколения, иного общественного положения – не может так жить, не готов, как они, следовать политической цели, не готов к борьбе и подвигу. Он живет другой жизнью, иными интересами, хотя и преклоняется перед жертвами, понесенными этими людьми.

Небольшая поэма «Рыцарь на час», написанная в 1862 г., пронизана этими настроениями. В определенном смысле поэт беспощаден к себе, чувствуя себя лишенным того заряда большого дела во имя всеобщего блага, каким обладали его молодые друзья, отсюда его отчаяние и мольбы, обращенные к матери:

Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.

Одно из лучших исповедально-лирических произведений Некрасова, поэма не просто пронизана чувством неудовлетворенности собою и своей жизнью. Она сложна и своеобразна, ее открытая гражданственность, пронизанная личной болью, превратилась в скорбную и волнующую лирическую исповедь. И неизменно покоряет читателей своей невероятной искренностью и поэтической силой. Поэма была послана М. Михайлову на каторгу с супругами Шелгуновыми, которые ехали к другу в Сибирь. В альбом Л.П. Шелгуновой поэт вписал отрывок из «Рыцаря на час», который оканчивался обращением и горьким упреком к тем, кто не готов к действию, хотя и сочувствует тем, кто в борьбе:

Покорись, о ничтожное племя!
Неизбежной и горькой судьбе,
Захватило вас трудное время
Неготовыми к трудной борьбе,
Вы еще не в могиле, вы живы,
Но для дела вы мертвы давно,
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано… —

к этим стихам была сделана приписка, обращенная к Михайлову: «Редки те, к кому нельзя применить этих слов, чьи порывы способны переходить в дело. Честь и слава им – честь и слава тебе, брат! Некрасов. 24 мая, 6 час. утра».

В Петербурге ходили упорные слухи, что Некрасов не станет возобновлять «Современник» или поменяет направление журнала. Однако в феврале 1863 г. сдвоенный его номер вышел, и имена прежних сотрудников – М.А. Антоновича, А.Н. Пыпина, Г.З. Елисеева, Ю.Г. Жуковского – представлены были на его страницах, что сразу опровергало слухи о ренегатстве Некрасова. Потерявший важнейших сотрудников журнал сохранил все же прежнее оппозиционное направление и достаточно высокий уровень публикаций. В журнал пришли Глеб Успенский с «Нравами Растеряевой улицы», Ф.М. Решетников, замечательным нововведением стало ежемесячное сатирическое обозрение «Наша общественная жизнь», которое вел М.Е. Салтыков-Щедрин, имевший уже громкое литературное имя и вошедший в состав редакции. А еще через некоторое время появилось сатирическое прибавление «Свисток», в котором и Некрасов часто помещал свои фельетоны. Главным же свидетельством сохраненного курса было объявление о том, что с третьего номера журнал начнет публиковать новый роман Чернышевского «Что делать?».

Непонятно, каким образом удалось Некрасову получить рукопись только что написанного в крепости романа вместе с другими бумагами, взятыми жандармами еще при аресте Чернышевского; это был грандиозный ляп охранителей арестованного. А публикация романа в первых номерах возобновленного журнала свидетельствовала о немалом мужестве и бесстрашии его редактора (который не только на медведя ходил не однажды, но и позволял себе поступки гражданские, требующие не меньшей храбрости), а также о его настоящей журналистской хватке. Роман был напечатан практически без цензурных изъятий и на десятилетия стал настольной книгой для нескольких поколений молодежи. Только после выхода последней главы власти спохватились, роман был запрещен и до 1905 г. в России в легальной печати не издавался.

Конечно, возобновленный «Современник» не стал тем журналом, каким был до закрытия, из него ушло слишком много талантливых людей. При всей одаренности оставшихся, критических статей уровня добролюбовских «Что такое обломовщина?» или «Темное царство» в нем больше не появлялось. Не было среди них и работников, так самозабвенно отдающихся журналу, как это делал Чернышевский. Ушедшие коллеги любили журнал и старались своими действиями и произведениями не подвести его и редактора, чего нельзя сказать об их молодых друзьях, людях достаточно амбициозных, собственные интересы и успех ставящих прежде общих. Потому Некрасов не мог им доверять в той же мере и старался сам прочитывать все материалы, которые готовились в номер. Никогда у него не складывалось с этой молодежью и тех отношений дружбы и доверия, какие были в прежней редакции. Тем более что к нему самому члены новой редакции большой симпатии не испытывали, осуждали его за большой достаток и за «барские» привычки и вкусы. Друг друга они тоже не любили, характерами обладали отнюдь не миролюбивыми, потому Некрасову, который заботился о спокойных и доброжелательных отношениях в редакции, приходилось вмешиваться в конфликты и улаживать их. Так что атмосфера в журнале была не очень легкой.

Лето 1863 г. Некрасов провел в деревне, в купленном недавно имении Карабиха, и оно несомненно принесло некоторое отдохновение после потрясений предшествующих месяцев. Несколько недель поэт провел на охоте; сюда приезжали к нему в гости Салтыков, Островский и Григорович. И, как всегда летом, он много писал. Стихи, написанные там, свидетельствуют, как менялась и углублялась в них крестьянская тема. Стихотворение «Калистрат» представляет собой попытку создать стихи в духе народной песни, которая не совсем удалась, потому что стихи пронизаны внутренней иронией, горькой усмешкой крестьянина над своей безысходной нищетой, а это далеко от простодушной наивности народных текстов. И знаменитая «Орина, мать солдатская», героиню которой поэт знал лично и не раз слушал ее рассказ о великом горе матери, потерявшей на армейской службе сына:

И погас он, словно свеченька
Восковая, предыконная…

Поэт заключал его печальными словами:

Мало слов, а горя реченька,
Горя реченька бездонная!..

Там же в Карабихе была написана поэма «Мороз, Красный Нос», едва ли не вершина творчества Некрасова. Ею открывался первый номер «Современника» за 1864 г. И в том же году была начата работа над поэмой «Кому на Руси жить хорошо».

В ближайшие годы жизнь Некрасова делилась между Петербургом и Карабихой. Зимние месяцы целиком отдавались журналу, летние – деревне. Только здесь он имел необходимое спокойствие и отрешенность от дел, ведь в столице с каждым годом становилось напряженнее. После подавления польского восстания 1863 г. свирепствовала цензура, отбиваться от нее становилось все труднее. Оппозиционное направление журнала многим людям, прежде его приветствовавшим, стало казаться опасным, Некрасову часто приходилось слушать упреки в неосторожности, однажды его даже обвинили в мальчишестве. Но он оставался верным себе и своим читателям, ожидавшим от него именно такого поведения.

В 1864 г. были созданы стихи, в которых звучала живая память о покинувших его друзьях и коллегах прежних лет. В стихотворении «Благодарение господу богу.» описана «проторенная цепями» дорога, по которой увезли в Сибирь вчерашних соратников по журналу и на которой возникают перед путником тени многих погибших на ней людей. «Едем мы, братец, в крови по колени!» – говорит путник своему кучеру. Читатели не зря видели в этих стихах намек на массовые репрессии после подавления польского восстания. Другое стихотворение, напечатанное в «Современнике» в конце года без имени и заглавия, было приурочено к памятному многим трехлетию со времени смерти Добролюбова (позже оно всегда печаталось под заголовком «Памяти Добролюбова») и звучало настоящим ему реквиемом:

Плачь, русская земля, но и гордись —
С тех пор, как ты стоишь под небесами,
Такого сына не рождала ты
И в недра не брала свои обратно…

В том же году появилась «Железная дорога» – одно из самых популярных и сильных гражданских стихотворений поэта. Реальные картины строительства Николаевской дороги, жестокого, непосильного труда людей, согнанных со всех концов страны и нашедших здесь свою гибель, поражают ужасом и жалостью. Недаром цензура именно из-за этих страшных картин не допускала некоторое время стихотворение в печать. Но тема реального, жестокого, современного труда сменяется другой, и начинает звучать не менее сильно тема памяти:

Братья! Вы наши труды пожинаете,
Нам же в земле истлевать суждено.
Все ли нас, бедных, добром поминаете?
Или забыли давно?.. —

некрасовская жалостливая интонация слегка притеняет звучащую в этих словах очень важную идею – идею исторической памяти о труде и созидательных усилиях людей прежних, ушедших, поколений, усилиями которых, собственно, и создается мир цивилизации. И поэт, обращаясь к ребенку: «Благослови же работу народную / И научись мужика уважать», вкладывает в эти слова смысл более широкий, чем просто уважение к народу. Ведь дальше он внушает своему собеседнику веру в будущее этого бедного и несчастного народа, «который вынесет все, что господь ни пошлет», но, веру, как всегда у Некрасова, пронизанную болью и горечью:

Вынесет все – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только, жить в эту пору прекрасную
Уж не придется ни мне, ни тебе.

За три с половиной года существования возобновленного «Современника» в жизни и творчестве Некрасова произошло многое: поэт окончательно расстался с А.Я. Панаевой, создал школу для крестьянских детей на своей родине, в селе Абакумцеве, приобрел имение Карабиха, совершил второе путешествие за границу, каждую осень и часто зимой ездил на охоту, напечатал три следующие издания «Стихотворений Николая Некрасова», начал издавать книги дешевой библиотеки для народа, которые печатал за свой счет, выплачивал пенсион довольно многим людям, среди них пенсию матери И.И. Панаева, семье сосланного в Сибирь Чернышевского, малолетним братьям Добролюбова.

Но главным делом, главной заботой всегда оставался журнал. Пожалуй, ни в какие другие годы Некрасов так много и часто не печатался в «Современнике» – в двадцати трех номерах появились его произведения. Все лучшие лирические стихотворения этих лет, поэма «Мороз, Красный нос», пролог к поэме «Кому на Руси жить хорошо» (и подробный ее план) были представлены на его страницах. Кроме того, поэт очень активно обратился к жанру сатирическому, избрав злободневность предметом изображения, почти как в фельетонах своей юности. Но теперь содержание циклов его сатир «О погоде», «На улице», «Суд», «Балет» было серьезно и разносторонне отражало события городской и общественной жизни».

Некоторые фельетоны («Газетная», «Песни о свободном слове») были связаны тематически с объявленной в апреле 1865 г. реформой цензуры, отменявшей многие прежние правила. Она вступила в силу с сентября 1865 г., и отныне издатели, освобожденные от обязательной цензуры, сами несли ответственность за «допустимость» публикуемых текстов, а власть оставляла за собой право наказывать их в случае нарушений. Поначалу могло показаться, и многим казалось, что наступает едва ли ни эпоха свободы слова, но постепенно стало ясно, что карательная цензура, несомненно облегчившая многим путь к читателю, для оппозиционных изданий оказывалась гораздо более опасна, чем цензура предварительная.

Некрасов понял это довольно быстро. А через полгода «Современник» получил два предупреждения подряд, в ноябре и декабре 1865 г. И оба раза поводом для них, наряду с другими, стали и его собственные произведения. В первом случае это фельетон «Газетная» (так называлась комната в Английском клубе, где читали газеты), и предметом осмеяния в нем был цензор, горюющий о старых цензурных порядках. А во втором – стихотворение «Железная дорога». Больших усилий стоило поэту предотвратить третье предупреждение и на время спасти журнал от гибели.

Выстрел Каракозова в императора Александра II, прозвучавший 4 апреля 1866 г. возле Летнего сада, перевернул все планы и поставил журнал перед катастрофой. Во главе созданной по приказу царя Следственной комиссии по раскрытию заговора о покушении на жизнь императора был поставлен граф М.Н. Муравьев. Он заслужил прозвание «Вешатель» за невероятную жестокость, с какой подавил польское восстание и расправлялся с сотнями его участников (среди повешенных был и бывший сотрудник «Современника» Сигизмунд Сераковский), и он был ненавистником либералов всех уровней и оппозиционной печати. Для Некрасова это был страшный удар, а когда через несколько дней начались аресты и похватали людей из окружения «Современника», в том числе и Г.З. Елисеева, он понял, что надо принимать меры экстраординарные.

В этой ситуации Некрасов принял, наверное, одно из самых неудачных в своей жизни решений. По совету графа Г.А. Строганова, старшины петербургского Английского клуба, он решил написать посвященное Муравьеву торжественное стихотворение и прочитать его на обеде в честь адресата. Поступок этот не принес ничего, кроме унижения. Муравьев стихов не принял и спасать журнал не стал. А Некрасова осудили все – и вельможные члены клуба, ненавидевшие Муравьева, и сотрудники «Современника», которые не приняли оправданий редактора и склонны были обвинять его в трусости, и коллеги-журналисты, пересказывавшие несохранившийся текст «мадригала» в своих изданиях и изощрявшиеся в пародиях, и, конечно же, читатели, много лет не прощавшие своему поэту оды палачу.

«Муравьевская ода» разрушила то восторженно-уважительное отношение читателей к Некрасову, что сложилось за предшествующие годы. Теперь бывшие поклонники писали ему гневные и разочарованные письма, кое-кто из прежних знакомых не подавал руки при встрече. Личность Некрасова как-то переосмыслилась во мнении общества: те привычки его жизни, что всегда раньше просто принималось окружением как данность (любовь к картам и роскоши, гурманство, собственное имение, высокосветские знакомства), теперь расценивались как пороки, а искренность его многолетнего участия в идеологических и общественных исканиях «молодой России» подвергалась сомнению. А сам поэт годами не переставал казниться и каяться в своем «падении» и просить прощения за случившееся:

Ликует враг, молчит в недоуменье
Вчерашний друг, качая головой,
И вы, и вы отпрянули в смущенье,
Стоявшие бессменно предо мной
Великие, страдальческие тени,
О чьей судьбе так горько я рыдал,
На чьих гробах я преклонял колени
И клятвы мести грозно повторял…
Зато кричат безличные: «Ликуем!»,
Спеша в объятья к новому рабу,
И пригвождая жирным поцелуем
Несчастного к позорному столбу.

Текст этого покаянного стихотворения, по словам поэта, был написан почти сразу после чтения оды палачу, как только он осознал для себя позор и горечь происшедшего.

«Современник» же спасти не удалось. Апрельский номер журнала вышел 2 мая. Пятый был представлен в цензуру 4 мая и в печать уже не был допущен. После полученного третьего предупреждения издание было приостановлено 12 мая. А 28 мая 1866 г. «по Высочайшему повелению. журналы “Современник” и “Русское слово”, вследствие доказанного с давнего времени вредного их направления, прекращены».

Однако Некрасов перестал бы быть собой, поддавшись разразившемуся удару. Полтора года он был занят разными делами: ликвидацией «Современника», что заняло несколько месяцев, затем поисками новой деятельности – готовился издать литературный сборник и пригласил участвовать в нем критика Д.И. Писарева, недавно вышедшего из крепости, вместе с Салтыковым начал готовить сборник «Для детского чтения» и написал для него маленькие поэмы «Дядюшка Яков», «Пчелы» и «Генерал Топтыгин», но главной его работой было создание первых глав поэмы «Кому на Руси жить хорошо». И не мог он не думать о новом журнале…

Решение было найдено неожиданно. В ноябре 1867 г. Некрасов и редактор разорявшегося журнала «Отечественные записки» А.А. Краевский заключили договор об аренде. По нему Некрасов становился «гласно ответственным» редактором и получал «полную свободу» во всем, что касалось редактирования журнала, а Краевский принимал на себя обязанности издателя, т. е. всю хозяйственную часть. Номинальным редактором журнала, чье имя должно стоять на обложке, оставался Краевский. Несмотря на свои громкие протесты, Салтыков и Елисеев (выпущенный из-под ареста) приняли доводы Некрасова и согласились с этим. Ведь было очевидно, что власти никогда не позволят ему самостоятельно издавать новый журнал, более того, даже добиться официального утверждения Некрасова в качестве редактора так и не удалось до конца его жизни.

Для руководства журналом был создан новый триумвират: Салтыков был приглашен руководить отделом беллетристики, Елисеев – отделом публицистики, себе Некрасов, кроме общего руководства, оставил отдел поэзии, библиографией ведал Н.С. Курочкин, обязанности секретаря редакции исполнял В.А. Слепцов (а с 1872 г. – А.Н. Плещеев); роль главного критика взял на себя Писарев, а через несколько месяцев в журнал пришел молодой радикальный критик и публицист Н.К. Михайловский.

Бывшие сотрудники «Современника» Ю.Г. Жуковский, М.А. Антонович и А.Н. Пыпин в новую редакцию не вошли. Первые два начали с Некрасовым словесную войну, выпустили скандальную брошюру «Материалы для характеристики русской литературы» (1869), в которой весьма грубо пытались скомпрометировать Некрасова в общем мнении: обвиняли его в вероломстве, скаредности, сводили мелкие счеты, а главное, объявляли союз его с Краевским предательством и изменой направлению прежнего журнала и Чернышевскому. Некрасов, как всегда, не отвечал на эти обвинения, всколыхнувшие целую бурю во враждебной печати. Он считал, что новый журнал своим содержанием из месяца в месяц опровергает возмутительные наветы. Так и было, очень скоро преемственную связь «Отечественных записок» с «Современником» отметил в одном из своих донесений цензор Юферов. Антонович же в своих воспоминаниях о Некрасове в 1903 г. признал свою ошибку: «Я откровенно сознаюсь, что мы ошиблись относительно Некрасова: он не изменил себе и своему делу, но продолжал вести его горячо, энергично и успешно».

Да, в деле воссоздания в новом журнале традиций «Современника» Некрасов снова показал себя великолепным редактором и организатором литературного дела. Даже те, кто не был его доброжелателем, признавали это безусловно. П.М. Ковалевский писал: «Лучшего редактора, как Некрасов, я не знал… умнее, проницательнее и умелее в сношениях с писателями и читателями никого не было. Редакция руководилась им неуклонно, как оркестр хорошим капельмейстером». О чудесном превращении скучного журнала Краевского в популярнейшее издание в первый же год при Некрасове говорят цифры подписчиков: они поднялись за год с двух до пяти тысяч, а через год еще на тысячу. Конечно, ничто не могло спасти журнал от преследования цензуры. Ему постоянно угрожало запрещение, номера задерживались, статьи нередко вырезались из уже готовых книжек, а майская книжка за 1874 г. была целиком сожжена. Каких страданий и нервотрепки это стоило Некрасову, сказать невозможно, но он с поразительным терпением и мужеством, по словам Михайловского, вел этот корабль литературы «среди бесчисленных подводных и надводных скал»,

Он по-прежнему жил в доме Краевского на Литейном проспекте, там же была и редакция «Записок». С весны 1870 г. с ним вместе стала жить и разделила его жизнь до конца Фёкла

Анисимовна Викторова (Некрасов называл и рекомендовал ее друзьям Зиной, Зинаидой Николаевной), это вторая женщина в его жизни, к которой он обращался в стихах. Ей он посвятил поэму «Дедушка», законченную в Карабихе в августе 1870 г.

Цикл декабристских поэм, создававшихся в начале 70-х гг., занимает в творчестве поэта особое место: он посвящен реальному историческому событию, о котором на десятилетия как бы забыли историки, героями этих поэм стали реальные люди, участники декабристского восстания, их жены и современники. Через 35 лет после восстания Некрасов не только первым заговорил о них, воскресил их имена и поступки и заставил ими восхищаться, но даже само восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года было впервые в литературе им описано (оно достаточно точно отражено в сне Е.И. Трубецкой). Для воскрешения памяти о декабристах, для прославления их никто в XIX в. не сделал больше Некрасова и Герцена.

Поэма «Дедушка» написана под впечатлением личности князя Сергея Григорьевича Волконского, который среди немногих уцелевших на каторге и в ссылке декабристов вернулся из Сибири после 1856 г. Дедушка не только предстает бодрым и красивым стариком, сохранившим в Сибири достоинство и ясный ум, он в беседах с внуком произносит речи, в которых отзываются события годов 60-х. Он рассказывает о большом сибирском селе Тарбагатай, жители которого в два года достигли изобилия, неведомого крестьянам российских губерний. А причина тому – в их свободной от крепостной зависимости жизни. В другой раз внук слушает рассказ о тяжкой жизни солдат в армии Александра I. И тут невольно вспоминаются стихотворения «Орина, мать солдатская» и «Кузнец», посвященное Н.А. Милютину, автору прогрессивной реформы армии времен Александра II.

Героини двух других поэм – «Княгиня Трубецкая» и «Княгиня Волконская», объединенных общим заглавием «Русские женщины», – жены декабристов, добившиеся разрешения ехать в Сибирь вслед за сосланными на каторгу мужьями. В сознании автора они не просто любящие и преданные женщины, готовые помочь мужьям перенести их несчастье. В его текстах эти вчерашние изнеженные аристократки проявляют чудеса воли и непреклонности, чтобы осуществить задуманное, попасть в Сибирь и быть рядом с теми, кто жизни не жалел, выходя на Сенатскую площадь, надеясь добиться свободы для своей страны. Когда губернатор, исчерпав все аргументы остановить княгиню Трубецкую, пытается бросить тень на отношение мужа к ней, она отвечает спокойно:

О, если б он меня забыл
Для женщины другой,
В моей душе достало б сил
Не быть его рабой!
Но знаю, к родине любовь
Соперница моя,
И если б нужно было, вновь
Ему простила б я!..

Рисуя такой характер героинь 20-х годов, поэт, скорее всего, думал не только о них, далеких декабристках, но и о своих современницах, участницах общественного движения 1870-х гг., и в этом причина огромного успеха и популярности поэм «Русские женщины».

В последние тринадцать лет своей жизни Некрасов работал над поэмой «Кому на Руси жить хорошо». В основе ее извечно мучивший его вопрос о счастье народном; он тревожил поэта и до освобождения крестьян, не отступал и после:

Народ освобожден, но счастлив ли народ?..
Ответа я ищу на тайные вопросы,
Кипящие во мне: «В последние года
Сносней ли стала ты, крестьянская страда?..»

Он рассказывал журналисту П. Безобразову: «Я задумал изложить в связном рассказе все, что я знаю о народе, все, что мне привелось услыхать из уст его, и я затеял «Кому на Руси жить хорошо».

Это будет эпопея современной крестьянской жизни». Поэма стала завершением его поэтического и духовного опыта, размышлений о характере и судьбах народа. Простые мужики, знакомые поэту всю жизнь, должны были появиться на страницах его поэмы и рассказать о себе. Некрасов хотел провести перед читателем на фоне пореформенной России сегодняшних «свободных» крестьян с их нуждами, проблемами и заботами, разноликую и многоголосую современную народную толпу. Одному из знакомых он сказал: «Передо мною никогда не изображенными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда».

Пролог к поэме был напечатан в первом номере обновленного «Современника» в январе 1866 г., первая часть (вместе с повторенным прологом) – в первых номерах некрасовских «Отечественных записок» в январе-феврале 1869-го, вторая часть «Последыш» в январе 1873-го, а третья – «Крестьянка» в феврале 1874 г.; четвертая глава «Пир на весь мир», которой суждено было стать завершающей поэму, была написана за год до смерти, в 1876 г.

В 1873 г. после публикации «Русских женщин» и второй части «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов как будто обрел второе дыхание, оставаясь поэтом живым, не теряющим связь с публикой и с современными жизненными запросами. Он производил впечатление заслуженно счастливого человека. Я.П. Полонский с ощутимой завистью писал в сентябре Тургеневу: «Изо всех двуногих существ, мною встреченных на земле, положительно я никого не знаю счастливее Некрасова. Всё ему далось – и слава, и деньги, и любовь, и труд, и свобода…»

Такое впечатление производил поэт на общий поверхностный взгляд, да и сам он, по скрытности и сдержанности своего характера, предпочитал, чтоб его видели именно таким. Люди внимательные и сочувствующие замечали и другое. Так, А.Ф. Кони, который встречался с Некрасовым в начале 70-х гг., отметил в воспоминаниях поразившую его черту: «Некрасов приезжал к Ераковым в карете или коляске в дорогой шубе, и подчас широко, как бы не считая, тратил деньги, но в его глазах, на его нездорового цвета лице, во всей его повадке виднелось не временное, преходящее утомление, а застарелая жизненная усталость».

Да и трудно предположить, чтоб потрясения и грандиозная работа предыдущих лет никак не отразились на его здоровье, не наложили свой отпечаток на его облик. А жизнь журнала требовала усилий каждодневных. Салтыков, который преклонялся перед Некрасовым в его борьбе за сохранение журнала, писал: «Хлопоты с цензурой унизительные, и, право, я удивляюсь Некрасову, как он выдерживает это. Как хотите, а это заслуга, ибо он материально обеспечен… Боюсь, что он устал, что-то начинает поговаривать об отставке. А без него мы все – мат» (15 апреля 1876 г.).

Первые признаки болезни появились в зиму 1874-1875 г. Некрасов испытывал недомогание, вялость, острую невралгическую боль, обращался несколько раз к доктору Н.А. Белоголовому, однако держался, работал, ездил на охоту, бывал в редакции. В эту зиму он участвовал в редактировании сборника «Складчина» в помощь пострадавшим от голода в Самарской губернии, готовил восьмитомное собрание сочинений Островского, активно работал в Литературном фонде; в результате возобновившихся отношений с Достоевским, в «Отечественных записках» началась публикация романа «Подросток».

В «Складчине» Некрасов поместил «Три элегии», посвященные А.Н. Плещееву. Этот лирический цикл, сложившийся из стихотворений и отрывков разных лет, посвященных А.Я. Панаевой, завершает «панаевский» цикл и воспринимается не как стихи, посвященные реальной или уже ушедшей любви, в них тоска по любви, которой давно нет, какой уже и быть не может, но мечта о ней не умирает и расстаться ней невозможно:

Зачем же ты в душе неистребима,
Мечта любви, не знающей конца?

А.В. Никитенко писал поэту, прочитав «Элегии»: «Это не новость, что Вы пишите прекрасные стихи и что в них протекает Ваша поэтическая струя. Но в тех стихах, которые теперь передо мною, истинное и глубокое чувство, прошедшее сквозь бури и тревоги жизни, возвысилось до идеальной прелести и чистоты».

Летом 1875 г. Некрасов с Зиной последний раз жили в Карабихе, чувствовал он себя плохо, постоянно жаловался на боли, не дающие покоя, но, превозмогая их, работал, писал сатирическую поэму «Современники», в которой показал зарождение и разгул капиталистического хищничества в России. Соединив в картинах поэмы документальную основу (почти все ее персонажи – реальные лица) с гротескными характеристиками лиц, он создал колоритные образы современных «рыцарей наживы». Поэт увидел и выставил на позор отвратительные стороны русского капитализма в то время, когда для многих они еще не проявились достаточно отчетливо.

С осени началось «беспрестанное хворанье», физическое состояние неуклонно ухудшалось, больной временами не мог спать, мучительные боли временами лишали его способности к любой деятельности. Поездка в Крым, по совету доктора Боткина, принесла некоторое облегчение, стали возможны пешие прогулки, поездки в экипаже в горы и в Оре-анду. Сообщая сестре о жизни в Ялте, о том, что стал немного крепче, Некрасов восклицал: «…Кабы не проклятые боли – пропасть бы написал…» Однако в Ялте работал он немало, писал лирические стихи, которые вошли в книгу «Последние песни».

А главное, именно здесь была завершена четвертая часть «Кому на Руси жить хорошо». Текст ее, лишенный, на удивление, каких-либо следов болезни или усталости, поражает силою мысли и яркостью изображения. Один из современников (народник А.Г. Штанге) отметил эту особенность: «Поразительным является тот факт, что “Пир” написан полуживым человеком, над которым уже была занесена неумолимая рука смерти». Но совсем немногие знали, с каким мужеством и ожесточением боролся поэт с цензурой, запретившей публикацию последней главы его поэмы. Однако борьба эта закончилась поражением автора: «Пир на весь мир» был вырезан из ноябрьской книжки «Отечественных записок» за 1876 г. по распоряжению цензуры. И дважды глава была напечатана нелегально: в Петербурге в 1879 г., а в Женеве в 1882 г.; в легальном издании – «Отечественные записки», 1881, №2.

К концу года консилиум знаменитых врачей определил у Некрасова рак кишки, врачи настаивали на операции, но больной поначалу отказался. И принялся приводить в порядок свои земные дела: написал завещание, официально оформил для Салтыкова и Елисеева статус соредакторов «Отечественных записок», подготовил к изданию книгу стихов «Последние песни», обвенчался с Зинаидой Николаевной. И даже позировал, по просьбе П.М. Третьякова, художнику И.Н. Крамскому, создавшему его замечательный портрет.

В первом номере журнала за 1877 г. были напечатаны стихи из последней книги, среди них стихотворение «Скоро стану добычею тления…», из которого читающая публика узнала о тяжелой болезни поэта. И на него обрушился поток писем и телеграмм, ни читать, ни отвечать на которые сил у него уже не было, приходили десятки посетителей, которых тоже не могли принимать. Но в начале февраля к поэту пришла депутация студентов нескольких институтов с адресом, в котором выражалось преклонением перед ним, поэтом и гражданином, под адресом было 395 подписей. Некрасов выслушал текст приветствия, и, взволнованный, прочитал депутатам стихотворение «Вам, мой дар ценившим и любившим.», и подарил на память листок, на котором было им написано его лирическое прощание с читателями. Этот автограф Некрасова много лет висел в рамке под стеклом в студенческой читальне Петербургского университета:

Вам, мой труд ценившим и любившим,
Вам, ко мне участье сохранившим
В черный год, простертый надо мной,
Посвящаю труд последний мой!

После состоявшейся все-таки операции, которая подарила больному еще несколько месяцев жизни, здоровье его несколько улучшилось. Некрасов лето провел на даче, мог сидеть в кресле, принимал приятных ему посетителей. Здесь состоялась последняя его встреча с Тургеневым, которая так потрясла обоих, что они смогли только обменяться безмолвным рукопожатием. Здесь получил Некрасов последний привет от Чернышевского, сосланного в далекий Вилюйск.

И в эти последние месяцы он еще продолжал писать стихи, в которых звучали главные темы его творчества: обращения к родине, к народу, к ушедшим соратникам и к тем молодым, кому предстоит нести в народ «разумное, доброе, вечное», к другу-читателю. И конечно же, к Музе, служению которой он посвятил себя. К ней обращено последнее стихотворений Некрасова, сочиненное за несколько дней до кончины:

О Муза! я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины людская злоба —
Не плачь! Завиден жребий наш,
Не наругаются над нами:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!..

Некрасова не стало 27 декабря 1877 г. (по новому стилю 8 января 1878 г.). 30 декабря состоялись похороны поэта на Новодевичьем кладбище. От Литейного проспекта до Московской заставы гроб несли на руках, а сопровождала его толпа в пять тысяч человек. Так в Петербурге не хоронили еще ни одного поэта.


* * *

Сегодня, через двести лет от рождения Николая Алексеевича Некрасова, читатели почтительно и благодарно склоняют головы перед этим удивительным человеком, который прожил не очень долгую жизнь, но оставил след невероятной значительности.

Он был первым журналистом страны 30 лет, и только потомки в полной мере смогли оценить огромность его труда, профессионализм и качество его работы, его интеллектуальные и деловые возможности и его совершенно особое место в российском обществе, мало с кем сравнимое по значению и популярности. Но деятельность Некрасова-журналиста – это уже история, прошлое, которое можно изучать, оценивать и поражаться грандиозности сделанного этим человеком. И помнить, как помнили о нем эмигранты первой волны, когда создавали свой журнал: в его названии они использовали имена обоих некрасовских журналов, назвав его «Современные записки».

Что же касается поэзии Некрасова, она жива и сегодня и открывается нам проще, чем открывалась его современникам. Ведь когда появились его стихи, почти всё в них было читателям чужое, непривычное, не принятое в поэзии предшествующих лет. Все у него было впервые: герои, язык, ритмы, стихотворные размеры, песенная интонация и сама народная песня, поселившаяся в поэзии Некрасова так прочно, что его стихи запели почти сразу, как только они появились… Современникам пришлось постигать эту новую поэзию, привыкать к ней, с чем они прекрасно справились. А для поэтов XX в. такой проблемы уже не было. Поэзия Некрасова оказалась распахнутой навстречу новому веку, и ее влияние испытали почти все большие его поэты. Вот почему Некрасов не только во многом созвучен сегодняшнему читателю сам по себе, но приходит к нам и со стихами любимых поэтов последующих времен. Потому он будет жить долго.

Надежда Тархова






Николай Алексеевич Некрасов

С. Л. Левицкий. Фотография. 1870-е гг.






1845





В дороге


«Скучно! скучно!.. Ямщик удалой,
Разгони чем-нибудь мою скуку!
Песню, что ли, приятель, запой
Про рекрутский набор и разлуку;
Небылицей какой посмеши
Или, что ты видал, расскажи —
Буду, братец, за всё благодарен».

– Самому мне невесело, барин:
Сокрушила злодейка жена!..
Слышь ты, смолоду, сударь, она
В барском доме была учена
Вместе с барышней разным наукам,
Понимаешь-ста, шить и вязать,
На варгане играть и читать —
Всем дворянским манерам и штукам.
Одевалась не то, что у нас
На селе сарафанницы наши,
А, примерно представить, в атлас;
Ела вдоволь и меду и каши.
Вид вальяжный имела такой,
Хоть бы барыне, слышь ты, природной,
И не то что наш брат крепостной,
Тоись, сватался к ней благородной
(Слышь, учитель-ста врезамшись был,
Баит кучер, Иваныч Торопка),—
Да, знать, счастья ей бог не судил:
Не нужна-ста в дворянстве холопка!

Вышла замуж господская дочь,
Да и в Питер… А справивши свадьбу,
Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу,
Захворал и на Троицу в ночь
Отдал богу господскую душу,
Сиротинкой оставивши Грушу…
Через месяц приехал зятек —
Перебрал по ревизии души
И с запашки ссадил на оброк,
А потом добрался и до Груши.
Знать, она согрубила ему
В чем-нибудь, али напросто тесно
Вместе жить показалось в дому,
Понимаешь-ста, нам неизвестно,—
Воротил он ее на село —
Знай-де место свое ты, мужичка!
Взвыла девка – крутенько пришло:
Белоручка, вишь ты, белоличка!

Как на грех, девятнадцатый год
Мне в ту пору случись… посадили
На тягло – да на ней и женили…
Тоись, сколько я нажил хлопот!
Вид такой, понимаешь, суровой…
Ни косить, ни ходить за коровой!..
Грех сказать, чтоб ленива была,
Да, вишь, дело в руках не спорилось!
Как дрова или воду несла,
Как на барщину шла – становилось
Инда жалко подчас… да куды! —
Не утешишь ее и обновкой:
То натерли ей ногу коты,
То, слышь, ей в сарафане неловко.
При чужих и туда и сюда,
А украдкой ревет как шальная…
Погубили ее господа,
А была бы бабенка лихая!

На какой-то патрет всё глядит
Да читает какую-то книжку…
Инда страх меня, слышь ты, щемит,
Что погубит она и сынишку:
Учит грамоте, моет, стрижет,
Бить не бьет – бить и мне не дает…
Да недолго пострела потешит!
Слышь, как щепка худа и бледна,
Ходит, тоись, совсем через силу,
В день двух ложек не съест толокна —
Чай, свалим через месяц в могилу…
А с чего?.. Видит бог, не томил
Я ее безустанной работой…
Одевал и кормил, без пути не бранил,
Уважал, тоись, вот как, с охотой…
А, слышь, бить – так почти не бивал,
Разве только под пьяную руку…

«Ну, довольно, ямщик! Разогнал
Ты мою неотвязную скуку!..»




Современная ода


Украшают тебя добродетели,
До которых другим далеко,
И – беру небеса во свидетели —
Уважаю тебя глубоко…

Не обидишь ты даром и гадины,
Ты помочь и злодею готов,
И червонцы твои не украдены
У сирот беззащитных и вдов.

В дружбу к сильному влезть не желаешь ты,
Чтоб успеху делишек помочь,
И без умыслу с ним оставляешь ты
С глазу на глаз красавицу дочь.

Не гнушаешься темной породою:
«Братья нам по Христу мужички!»
И родню свою длиннобородую
Не гоняешь с порога в толчки.

Не спрошу я, откуда явилося,
Что теперь в сундуках твоих есть;
Знаю: с неба к тебе всё свалилося
За твою добродетель и честь!..

Украшают тебя добродетели,
До которых другим далеко,
И – беру небеса во свидетели —
Уважаю тебя глубоко…




Пьяница


Жизнь в трезвом положении
Куда нехороша!
В томительном борении
Сама с собой душа,
А ум в тоске мучительной…
И хочется тогда
То славы соблазнительной,
То страсти, то труда.
Всё та же хата бедная —
Становится бедней,
И мать – старуха бледная —
Еще бледней, бледней.
Запуганный, задавленный,
С поникшей головой,
Идешь как обесславленный,
Гнушаясь сам собой;
Сгораешь злобой тайною…
На скудный твой наряд
С насмешкой неслучайною
Все, кажется, глядят.
Всё, что во сне мерещится,
Как будто бы назло,
В глаза вот так и мечется
Роскошно и светло!
Всё – повод к искушению,
Всё дразнит и язвит
И руку к преступлению
Нетвердую манит…
Ах! если б часть ничтожную!
Старушку полечить,
Сестрам бы не роскошную
Обновку подарить!
Стряхнуть ярмо тяжелого,
Гнетущего труда,—
Быть может, буйну голову
Сносил бы я тогда!
Покинув путь губительный,
Нашел бы путь иной
И в труд иной – свежительный —
Поник бы всей душой.
Но мгла отвсюду черная
Навстречу бедняку…
Одна открыта торная
Дорога к кабаку.




«Отрадно видеть, что находит…»


Отрадно видеть, что находит
Порой хандра и на глупца,
Что иногда в морщины сводит
Черты и пошлого лица
Бес благородный скуки тайной,
И на искривленных губах
Какой-то думы чрезвычайной
Печать ложится; что в сердцах
И тех, чьих дел позорных повесть
Пройдет лишь в поздних племенах,
Не всё же спит мертвецки совесть
И, чуждый нас, не дремлет страх.
Что всем одно в дали грядущей —
Идем к безвестному концу,
Что ты, подлец, меня гнетущий,
Сам лижешь руки подлецу.
Что лопнуть можешь ты, обжора!
Что ты, великий человек,
Чьего презрительного взора
Не выносил никто вовек,
Ты, лоб, как говорится, медный,
К кому все завистью полны,—
Дрожишь, как лист на ветке бедной,
Под башмаком своей жены.




Колыбельная песня

(Подражание Лермонтову)


Спи, пострел, пока безвредный!
Баюшки-баю.
Тускло смотрит месяц медный
В колыбель твою.
Стану сказывать не сказки —
Правду пропою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.

По губернии раздался
Всем отрадный клик:
Твой отец под суд попался —
Явных тьма улик.
Но отец твой – плут известный —
Знает роль свою.
Спи, пострел, покуда честный!
Баюшки-баю.

Подрастешь – и мир крещеный
Скоро сам поймешь,
Купишь фрак темно-зеленый
И перо возьмешь.
Скажешь: «Я благонамерен,
За добро стою!»
Спи – твой путь грядущий верен!
Баюшки-баю.

Будешь ты чиновник с виду
И подлец душой,
Провожать тебя я выду —
И махну рукой!
В день привыкнешь ты картинно
Спину гнуть свою…
Спи, пострел, пока невинный!
Баюшки-баю.

Тих и кроток, как овечка,
И крепонек лбом,
До хорошего местечка
Доползешь ужом —
И охулки не положишь
На руку свою.
Спи, покуда красть не можешь!
Баюшки-баю.

Купишь дом многоэтажный,
Схватишь крупный чин
И вдруг станешь барин важный,
Русский дворянин.
Заживешь – и мирно, ясно
Кончишь жизнь свою…
Спи, чиновник мой прекрасный!
Баюшки-баю.




«Когда из мрака заблужденья…»


Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убежденья
Я душу падшую извлек,
И, вся полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя опутавший порок;

Когда, забывчивую совесть
Воспоминанием казня,
Ты мне передавала повесть
Всего, что было до меня;

И вдруг, закрыв лицо руками,
Стыдом и ужасом полна,
Ты разрешилася слезами,
Возмущена, потрясена, —

Верь: я внимал не без участья,
Я жадно каждый звук ловил…
Я понял всё, дитя несчастья!
Я всё простил и всё забыл.

Зачем же тайному сомненью
Ты ежечасно предана?
Толпы бессмысленному мненью
Ужель и ты покорена?

Не верь толпе – пустой и лживой,
Забудь сомнения свои,
В душе болезненно-пугливой
Гнетущей мысли не таи!

Грустя напрасно и бесплодно,
Не пригревай змеи в груди
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди!




1846





Перед дождем


Заунывный ветер гонит
Стаю туч на край небес.
Ель надломленная стонет,
Глухо шепчет темный лес.

На ручей, рябой и пестрый,
За листком летит листок,
И струей сухой и острой
Набегает холодок.

Полумрак на всё ложится;
Налетев со всех сторон,
С криком в воздухе кружится
Стая галок и ворон.

Над проезжей таратайкой
Спущен верх, перед закрыт;
И «пошел!» – привстав с нагайкой,
Ямщику жандарм кричит…




Огородник


Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,
Не лежал я во рву в непроглядную ночь,—
Я свой век загубил за девицу-красу,
За девицу-красу, за дворянскую дочь.

Я в немецком саду работал по весне,
Вот однажды сгребаю сучки да пою,
Глядь, хозяйская дочка стоит в стороне,
Смотрит в оба да слушает песню мою.

По торговым селам, по большим городам
Я недаром живал, огородник лихой,
Раскрасавиц девиц насмотрелся я там,
А такой не видал, да и нету другой.

Черноброва, статна, словно сахар бела!..
Стало жутко, я песни своей не допел.
А она – ничего, постояла, прошла,
Оглянулась: за ней как шальной я глядел.

Я слыхал на селе от своих молодиц,
Что и сам я пригож, не уродом рожден,—
Словно сокол гляжу, круглолиц, белолиц,
У меня ль, молодца, кудри – чесаный лен…

Разыгралась душа на часок, на другой…
Да как глянул я вдруг на хоромы ее —
Посвистал и махнул молодецкой рукой,
Да скорей за мужицкое дело свое!

А частенько она приходила с тех пор
Погулять, посмотреть на работу мою
И смеялась со мной и вела разговор:
Отчего приуныл? что давно не пою?

Я кудрями тряхну, ничего не скажу,
Только буйную голову свешу на грудь…
«Дай-ка яблоньку я за тебя посажу,
Ты устал, – чай, пора уж тебе отдохнуть».

– Ну, пожалуй, изволь, госпожа, поучись,
Пособи мужику, поработай часок.—
Да как заступ брала у меня, смеючись,
Увидала на правой руке перстенек…

Очи стали темней непогодного дня,
На губах, на щеках разыгралася кровь.
– Что с тобой, госпожа? Отчего на меня
Неприветно глядишь, хмуришь черную бровь?

«От кого у тебя перстенек золотой?»
– Скоро старость придет, коли будешь всё знать.
«Дай-ка я погляжу, несговорный какой!» —
И за палец меня белой рученькой хвать!

Потемнело в глазах, душу кинуло в дрожь,
Я давал – не давал золотой перстенек…
Я вдруг вспомнил опять, что и сам я пригож,
Да не знаю уж как – в щеку девицу чмок!..

Много с ней скоротал невозвратных ночей
Огородник лихой… В ясны очи глядел,
Расплетал, заплетал русу косыньку ей,
Цаловал-миловал, песни волжские пел.

Мигом лето прошло, ночи стали свежей,
А под утро мороз под ногами хрустит.
Вот однажды, как я крался в горенку к ней,
Кто-то цап за плечо: «Держи вора!» – кричит.

Со стыдом молодца на допрос привели,
Я стоял да молчал, говорить не хотел…
И красу с головы острой бритвой снесли,
И железный убор на ногах зазвенел.

Постегали плетьми, и уводят дружка
От родной стороны и от лапушки прочь
На печаль и страду!.. Знать, любить не рука
Мужику-вахлаку да дворянскую дочь!




«Я за то глубоко презираю себя…»


Я за то глубоко презираю себя,
Что живу – день за днем бесполезно губя;

Что я, силы своей не пытав ни на чем,
Осудил сам себя беспощадным судом

И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб! —
Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб;

Что, доживши кой-как до тридцатой весны,
Не скопил я себе хоть богатой казны,

Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног,
Да и умник подчас позавидовать мог!

Я за то глубоко презираю себя,
Что потратил свой век, никого не любя,

Что любить я хочу… что люблю я весь мир,
А брожу дикарем – бесприютен и сир,

И что злоба во мне и сильна и дика,
А хватаясь за нож – замирает рука!




Тройка


Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Всё лицо твое вспыхнуло вдруг.

И зачем ты бежишь торопливо
За промчавшейся тройкой вослед?..
На тебя, подбоченясь красиво,
Загляделся проезжий корнет.

На тебя заглядеться не диво,
Полюбить тебя всякий не прочь:
Вьется алая лента игриво
В волосах твоих, черных как ночь;

Сквозь румянец щеки твоей смуглой
Пробивается легкий пушок,
Из-под брови твоей полукруглой
Смотрит бойко лукавый глазок.

Взгляд один чернобровой дикарки,
Полный чар, зажигающих кровь,
Старика разорит на подарки,
В сердце юноши кинет любовь.

Поживешь и попразднуешь вволю,
Будет жизнь и полна и легка…
Да не то тебе пало на долю:
За неряху пойдешь мужика.

Завязавши под мышки передник,
Перетянешь уродливо грудь,
Будет бить тебя муж-привередник
И свекровь в три погибели гнуть.

От работы и черной и трудной
Отцветешь, не успевши расцвесть,
Погрузишься ты в сон непробудный,
Будешь нянчить, работать и есть.

И в лице твоем, полном движенья,
Полном жизни, – появится вдруг
Выраженье тупого терпенья
И бессмысленный, вечный испуг.

И схоронят в сырую могилу,
Как пройдешь ты тяжелый свой путь,
Бесполезно угасшую силу
И ничем не согретую грудь.

Не гляди же с тоской на дорогу
И за тройкой вослед не спеши,
И тоскливую в сердце тревогу
Поскорей навсегда заглуши!

Не нагнать тебе бешеной тройки:
Кони крепки, и сыты, и бойки,—
И ямщик под хмельком, и к другой
Мчится вихрем корнет молодой…




Родина


И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
Воспоминания дней юности – известных
Под громким именем роскошных и чудесных,—
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной…

Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил… о! знаю, знаю я!..
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде —
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы…
Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;
Она была горда, упорна и прекрасна,
И всё, что вынести в тебе достало сил,
Предсмертный шепот твой губителю простил!..

И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
Из дома крепостных любовниц и псарей
Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила
Тому, которого не знала, не любила…
Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.

Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг,—
А встарь?.. Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и в большом тоскливо сердце ныло.
Я к няне убегал… Ах, няня! сколько раз
Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час;
При имени ее впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?..

Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой…
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но всё, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым,—
Всему начало здесь, в краю моем родимом!..

И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада,—
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликований
Глухой и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил…




«В неведомой глуши, в деревне полудикой…»


(Подражание Лермонтову)

В неведомой глуши, в деревне полудикой
Я рос средь буйных дикарей,
И мне дала судьба, по милости великой,
В руководители псарей.
Вокруг меня кипел разврат волною грязной,
Боролись страсти нищеты,
И на душу мою той жизни безобразной
Ложились грубые черты.
И прежде, чем понять рассудком неразвитым,
Ребенок, мог я что-нибудь,
Проник уже порок дыханьем ядовитым
В мою младенческую грудь.
Застигнутый врасплох, стремительно и шумно
Я в мутный ринулся поток
И молодость мою постыдно и безумно
В разврате безобразном сжег…
Шли годы. Оторвав привычные объятья
От негодующих друзей,
Напрасно посылал я поздние проклятья
Безумству юности моей.
Не вспыхнули в груди растраченные силы —
Мой ропот их не пробудил;
Пустынной тишиной и холодом могилы
Сменился юношеский пыл,
И в новый путь, с хандрой, болезненно развитой,
Пошел без цели я тогда
И думал, что душе, довременно убитой,
Уж не воскреснуть никогда.
Но я тебя узнал… Для жизни и волнений
В груди проснулось сердце вновь:
Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений
С души изгладила любовь…
Во мне опять мечты, надежды и желанья…
И пусть меня не любишь ты,
Но мне избыток слез и жгучего страданья
Отрадней мертвой пустоты…




«Так, служба! Сам ты в той войне…»


– Так, служба! сам ты в той войне
Дрался – тебе и книги в руки,
Да дай сказать словцо и мне:
Мы сами делывали штуки.

Как затесался к нам француз
Да увидал, что проку мало,
Пришел он, помнишь ты, в конфуз
И на попятный тотчас драло.
Поймали мы одну семью,
Отца да мать с тремя щенками.
Тотчас ухлопали мусью,
Не из фузеи – кулаками!
Жена давай вопить, стонать,
Рвет волоса, – глядим да тужим!
Жаль стало: топорищем хвать —
И протянулась рядом с мужем!
Глядь: дети! Нет на них лица:
Ломают руки, воют, скачут,
Лепечут – не поймешь словца —
И в голос, бедненькие, плачут.
Слеза прошибла нас, ей-ей!
Как быть? Мы долго толковали,
Пришибли бедных поскорей
Да вместе всех и закопали…

Так вот что, служба! верь же мне:
Мы не сидели сложа руки,
И хоть не бились на войне,
А сами делывали штуки!




1847





Нравственный человек



1

Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.
Жена моя, закрыв лицо вуалью,
Под вечерок к любовнику пошла.
Я в дом к нему с полицией прокрался
И уличил… Он вызвал – я не дрался!
Она слегла в постель и умерла,
Истерзана позором и печалью…
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.


2

Приятель в срок мне долга не представил.
Я, намекнув по-дружески ему,
Закону рассудить нас предоставил;
Закон приговорил его в тюрьму.
В ней умер он, не заплатив алтына,
Но я не злюсь, хоть злиться есть причина!
Я долг ему простил того ж числа,
Почтив его слезами и печалью…
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.


3

Крестьянина я отдал в повара,
Он удался; хороший повар – счастье!
Но часто отлучался со двора
И званью неприличное пристрастье
Имел: любил читать и рассуждать.
Я, утомясь грозить и распекать,
Отечески посек его, каналью;
Он взял да утопился: дурь нашла!
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла.


4

Имел я дочь; в учителя влюбилась
И с ним бежать хотела сгоряча.
Я погрозил проклятьем ей: смирилась
И вышла за седого богача.
Их дом блестящ и полон был как чаша;
Но стала вдруг бледнеть и гаснуть Маша
И через год в чахотке умерла,
Сразив весь дом глубокою печалью…
Живя согласно с строгою моралью,
Я никому не сделал в жизни зла…




«Еду ли ночью по улице темной…»


Еду ли ночью по улице темной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день —
Друг беззащитный, больной и бездомный,
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!
Сердце сожмется мучительной думой.
С детства судьба невзлюбила тебя:
Беден и зол был отец твой угрюмый,
Замуж пошла ты – другого любя.
Муж тебе выпал недобрый на долю:
С бешеным нравом, с тяжелой рукой;
Не покорилась – ушла ты на волю,
Да не на радость сошлась и со мной…

Помнишь ли день, как, больной и голодный,
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал – и пронзительно звонок
Был его крик… Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок…
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Так же глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —
Вместе свезут и положат рядком…

В разных углах мы сидели угрюмо.
Помню, была ты бледна и слаба,
Зрела в тебе сокровенная дума,
В сердце твоем совершалась борьба.
Я задремал. Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек,
Сына одели и в гроб положили…
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только угрюм и озлоблен я был…

Где ты теперь? С нищетой горемычной
Злая тебя сокрушила борьба?
Или пошла ты дорогой обычной
И роковая свершится судьба?
Кто ж защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И бесполезно замрут!…




«Ты всегда хороша несравненно…»


Ты всегда хороша несравненно,
Но когда я уныл и угрюм,
Оживляется так вдохновенно
Твой веселый, насмешливый ум;

Ты хохочешь так бойко и мило,
Так врагов моих глупых бранишь,
То, понурив головку уныло,
Так лукаво меня ты смешишь;

Так добра ты, скупая на ласки,
Поцалуй твой так полон огня,
И твои ненаглядные глазки
Так голубят и гладят меня, —

Что с тобой настоящее горе
Я разумно и кротко сношу
И вперед – в это темное море —
Без обычного страха гляжу…




1848





«Поражена потерей невозвратной…»


Поражена потерей невозвратной,
Душа моя уныла и слаба:
Ни гордости, ни веры благодатной —
Постыдное бессилие раба!

Ей всё равно – холодный сумрак гроба,
Позор ли, слава, ненависть, любовь,—
Погасла и спасительная злоба,
Что долго так разогревала кровь.

Я жду… но ночь не близится к рассвету,
И мертвый мрак кругом… и та,
Которая воззвать могла бы к свету,—
Как будто смерть сковала ей уста!

Лицо без мысли, полное смятенья,
Сухие, напряженные глаза —
И, кажется, зарею обновленья
В них никогда не заблестит слеза.




«Вчерашний день, часу в шестом…»


Вчерашний день, часу в шестом
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»




1850





«Так это шутка? Милая моя…»


Так это шутка? Милая моя,
Как боязлив, как недогадлив я!
Я плакал над твоим рассчитанно суровым,
Коротким и сухим письмом;
Ни лаской дружеской, ни откровенным словом
Ты сердца не порадовала в нем.
Я спрашивал: не демон ли раздора
Твоей рукой насмешливо водил?
Я говорил: «Когда б нас разлучила ссора —
Но так тяжел, так горек, так уныл,
Так нежен был последний час разлуки…
Еще твой друг забыть его не мог,
И вновь ему ты посылаешь муки
Сомнения, догадок и тревог,—
Скажи, зачем?.. Не ложью ли пустою,
Рассеянной досужей клеветою,
Возмущена душа твоя была?
И, мучима томительным недугом,
Ты над своим отсутствующим другом
Без оправданья суд произнесла?
Или то был один каприз случайный,
Иль давний гнев?..» Неразрешимой тайной
Я мучился: я плакал и страдал,
В догадках ум испуганный блуждал,
Я жалок был в отчаянье суровом…

Всему конец! Своим единым словом
Душе моей ты возвратила вновь
И прежний мир, и прежнюю любовь;
И сердце шлет тебе благословенья,
Как вестнице нежданного спасенья…

Так няня в лес ребенка заведет
И спрячется сама за куст высокой;
Встревоженный, он ищет и зовет,
И мечется в тоске жестокой,
И падает, бессильный, на траву…
А няня вдруг: ау! ау!
В нем радостью внезапной сердце бьется,
Он всё забыл: он плачет и смеется,
И прыгает, и весело бежит,
И падает – и няню не бранит,
Но к сердцу жмет виновницу испуга,
Как от беды избавившего друга…




«Да, наша жизнь текла мятежно…»


Да, наша жизнь текла мятежно,
Полна тревог, полна утрат,
Расстаться было неизбежно —
И за тебя теперь я рад!
Но с той поры как всё кругом меня пустынно!
Отдаться не могу с любовью ничему,
И жизнь скучна, и время длинно,
И холоден я к делу своему.
Не знал бы я, зачем встаю с постели,
Когда б не мысль: авось и прилетели
Сегодня наконец заветные листы,
В которых мне расскажешь ты:
Здорова ли? что думаешь? легко ли
Под дальним небом дышится тебе,
Грустишь ли ты, жалея прежней доли,
Охотно ль повинуешься судьбе?
Желал бы я, чтоб сонное забвенье
На долгий срок мне на душу сошло,
Когда б мое воображенье
Блуждать в прошедшем не могло…

Прошедшее! его волшебной власти
Покорствуя, переживаю вновь
И первое движенье страсти,
Так бурно взволновавшей кровь,
И долгую борьбу с самим собою,
И не убитую борьбою,
Но с каждым днем сильней кипевшую любовь
Как долго ты была сурова,
Как ты хотела верить мне,
И как и верила, и колебалась снова,
И как поверила вполне!
(Счастливый день! Его я отличаю
В семье обыкновенных дней;
С него я жизнь мою считаю,
Я праздную его в душе моей!)
Я вспомнил всё… одним воспоминаньем,
Одним прошедшим я живу —
И то, что в нем казалось нам страданьем,—
И то теперь я счастием зову…

А ты?.. ты так же ли печали предана?..
И так же ли в одни воспоминанья
Средь добровольного изгнанья
Твоя душа погружена?
Иль новая роскошная природа,
И жизнь кипящая, и полная свобода
Тебя невольно увлекли?
И позабыла ты вдали
Всё, чем мучительно и сладко так порою
Мы были счастливы с тобою?
Скажи! я должен знать… Как странно я люблю!
Я счастия тебе желаю и молю,
Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки,
Души моей смягчает муки…




«Я не люблю иронии твоей…»


Я не люблю иронии твоей.
Оставь ее отжившим и нежившим,
А нам с тобой, так горячо любившим,
Еще остаток чувства сохранившим,—
Нам рано предаваться ей!

Пока еще застенчиво и нежно
Свидание продлить желаешь ты,
Пока еще кипят во мне мятежно
Ревнивые тревоги и мечты —
Не торопи развязки неизбежной!

И без того она недалека:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска…
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны…




1851





«Мы с тобой бестолковые люди…»


Мы с тобой бестолковые люди:
Что минута, то вспышка готова!





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=64305386) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.