Книга - Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири
Сборник

Кшиштоф Лятавец

Веслав Цабан

Яцек Легеч

Татьяна Мосунова


Польско-сибирская библиотека
В сборник вошли отрывки из воспоминаний и писем, публицистических произведений, в которых содержатся упоминания о польских ссыльных и их взаимоотношениях с местной администрацией и населением, а также фрагменты первых проводимых в России исследований польской ссылки и того влияния, которое оказывали ссыльные на население Сибири.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.





Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири. Мемуары. Письма, публицистика. Истоки российских исследований судеб сосланных в Сибирь участников Январского восстания

Составители: Я. Легеч, К. Лятавец, Т. Мосунова, В. Цабан



Под редакцией Я. Легеча



Исследование проведено в рамках проекта Национальной программы развития гуманитарных наук Министерства науки и высшего образования Республики Польша «Польские ссыльные в Западной Сибири во второй половине XVIII–XIX вв. в глазах россиян и коренных народов Сибири».

Договор № 0098/NPRH3/H1282/2014

(Руководитель проекта: д-р наук, профессор Веслав Цабан)








Книга издана при поддержке Польского культурного центра в Москве



Рецензенты:

доктор наук, профессор Э. Небелъский (Люблинский католический университет имени Иоанна Павла II, Польша) доктор наук, профессор М. Волос (Педагогический университет им. Эдукационной комиссии в Кракове, Польша)



@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ








© Коллектив авторов, 2022

© Польский культурный центр в Москве, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022




От редакции


Издание Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири, которое стало кульминацией работ, связанных с реализацией проекта Национальной программы развития гуманитарных наук «Польские ссыльные в Западной Сибири во второй половине XVIII–XIX вв. в глазах россиян и коренных народов Сибири», состоит из двух частей. В первой из них представлены делопроизводственные материалы, во второй – фрагменты мемуаров и писем, а также публицистика[1 - Zeslancy postyczniowi na Syberii Zachodniej w opinii rosyjskiej administracji i ludnosci syberyjskiej. Cz. 1. Dokumenty administracji cywilnej, policji i zandarmerii / wybоr i opracowanie A. Krich, S. Mulina, S. Wiech, pod red. S. Muliny, S. Wiecha. Kielce, 2019. 376 s.; Zeslancy postyczniowi na Syberii Zachodniej w opinii rosyjskiej administracji i ludnosci syberyjskiej. Cz. 2. Pamietniki, listy publicystyka, poczatki rosyjskich badan nad losami polskich zeslancоw postyczniowych na Syberii / wybоr i opracowanie W. Caban, K. Latawiec, J. Legiec, T. Mosunowa; pod red. J. Legiecia. Kielce, 2019. 516 s.]. Во второй части мы также публикуем исследования российских историков-любителей, так называемых краеведов, посвященные судьбам сосланных в Сибирь участников восстания 1863–1864 гг. Эти работы, созданные в начале XX века, основаны на ныне недоступных Источниковых материалах.

С польской стороны архивную работу в архивах и библиотеках России (Москва, Санкт-Петербург, Омск, Томск, Тобольск, Новосибирск, Красноярск) и Казахстана (Алматы), а также в наиболее важных польских архивах и библиотеках проводили научные сотрудники Института истории Университета Яна Кохановского в г. Кельце (Веслав Цабан, Яцек Легеч, Лидия Михальская-Браха, Ежи Паёнк, Марек Пшенёсло, Ежи Щепаньский, Станислав Вех). В исследовании также принимали участие докторанты (Войцех Цедро, Артём Чернышёв, Лукаш Волчык) и сотрудники Главной библиотеки данного университета (Мария Доманьская-Ногайчык и Томаш Вуйцик). В состав исследовательского коллектива входили также Анна Брус из Института истории Польской академии наук, Сергей Леончик из Естественно-гуманитарного университета в г. Седльце и Кшиштоф Лятавец из Университета Марии Кюри-Склодовской в Люблине.

С российской стороны в работе приняли участие: Василий Ханевич из Томского областного краеведческого музея, Анна Крих и Светлана Мулина из Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского, Ирина (Ираида) Нам из Томского государственного университета и Татьяна Мосунова из Свердловского областного краеведческого музея.

Итоги исследований были изданы в рамках серии «Поляки – Сибирь. XVIII–XIX век» издательством Университета Яна Кохановского в Кельце. Кроме двух томов уже упомянутого сборника, были опубликованы воспоминания Александра Сколимовского – поляка, выбравшего карьеру в царской армии[2 - Kosciоl katolicki na Syberii Zachodniej w XIX i poczatkach XX wieku: (szkice historyczne, materialy, dokumenty) / do druku przygotowal Wasilij Chaniewicz; pod redakcja W. Cabana, J. Legiecia. Kielce, 2019. 663 s.]; подборка исторических очерков и архивных документов, отражающих историю католического костела в Западной Сибири[3 - Polak w carskim mundurze: wspomnienia Aleksandra Skolimowskiego (1817–1895) / wstep, oprac, i red. Wieslaw Caban, Jerzy Szczepanski. Kielce, 2015. 239 s.], и сибирская корреспонденция участников Январского восстания, сосланных в Курган – уездный город, получивший известность в польско-сибирской истории в связи со следственным делом о тайной польской организации и о пособничестве ссыльным со стороны городничего М. А. Карпинского[4 - Syberyjska Korespondencja zeslancоw postyczniowych (1864–1866). „Po drodze zycia wstapic przed smiercia do Polski" / wybоr, opracowanie, wstep W. Caban i S. A. Mulina. Kielce, 2018. 380 s.].

Объем документации, касающейся около 20 тысяч поляков, сосланных в Сибирь за участие в Январском восстании, огромен. Источники, раскрывающие различные аспекты жизни ссыльных, хранятся как в центральных архивах в Москве и Санкт-Петербурге, так и в западносибирских архивах в Омске, Тобольске и Томске. В результате архивной работы был собран обширный источниковый материал, из которого была, затем, произведена выборка. Необходимо было исключить значительную группу текстов, которые в большей или меньшей степени друг друга дублировали. Часть из них, несомненно, может быть использована при подготовке следующих отдельных изданий. Мы отказались от публикации коротких, иногда объемом в одно – два предложения, упоминаний об отдельных ссыльных, в том числе их характеристик, помещенных государственными служащими в так называемых статейных списках. Эти замечания необходимо было бы снабдить обширными комментариями, часто слабо связанными со взглядами царских чиновников на поляков. Материал этот, без сомнения, можно будет использовать при составлении биограмм ссыльных.

Первая часть сборника документов, изданного в Кельце в 2019 г., была адаптирована для российского читателя и опубликована в издательской серии «Польско-сибирская библиотека» в 2021 г.[5 - Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири. Документы гражданской администрации, полиции и жандармского ведомства / сост. С. Вех, А. А. Крих, С. А. Мулина; под ред. С. Веха и С. А. Мулиной. СПб.: Алетейя, 2021. 418 с.] На русский язык были переведены примечания к источникам, сделаны незначительные правки и дополнения.

Сейчас мы представляем российскому читателю вторую часть сборника. На этот раз, кроме примечаний, на русский язык были также переведены отрывки из воспоминаний поляков о пребывании в Сибири, собранные во втором разделе сборника.

Мы надеемся, что и эта книга будет интересна не только профессиональным ученым, но и широкому кругу читателей, интересующихся историей поляков в Сибири.



д-р ист. наук, профессор

Веслав Цабан

Руководитель проекта Национальной программы развития гуманитарных наук д-р ист. наук, профессор

Яцек Легеч

Председатель редколлегии издательской серии «Поляки – Сибирь. XVIII–XIX век»




Введение


Яцек Легеч



Во второй части сборника документов, описывающих судьбы сосланных в Сибирь участников Январского восстания, мы публикуем три группы материалов. Первую из них составляют отрывки из воспоминаний и писем российских подданных, а также публицистики, в которых содержатся упоминания о польских ссыльных и их взаимоотношениях с местной администрацией и населением. Во вторую группу вошли воспоминания самих ссыльных поляков, в третью – тексты, которые являлись результатом первых проводимых в России исследований польской ссылки, того влияния, которое оказывали ссыльные на окружение, в котором они были вынуждены находиться.

Стоит сделать несколько замечаний о повествованиях, собранных нами в первой главе. Приступая к работе, мы предполагали, что подобных сообщений будет немного больше. Однако же в итоге нам удалось собрать всего несколько десятков текстов, причем большая часть из них представляет собой краткие упоминания или даже отдельные фразы, посвященные порой конкретным личностям из круга ссыльных. Не обладая достоверными источниками, мы можем лишь строить предположения, почему подобные повествования оказались столь немногочисленны.

Показательным примером здесь может служить Томск. Никому не надо рассказывать, сколь значительную роль играли поляки в жизни Томска и Томской губернии во второй половине XIX в. Об этом свидетельствуют хотя бы публикации Василия Ханевича[6 - Поляки в Томске (XIX–XX вв.), сост. В. А. Ханевич. Томск, 2012. 686 с.] или же издание, являющееся результатом научной сессии, организованной Антонием Кучиньским[7 - Polacy w nauce i kulturze Tomska i Syberii Zachodniej, red. A. Kuczynski, M. Marczyk. Wroclaw, 2008. 436 c.]. Однако в российских воспоминаниях того времени упоминания о поляках практически не встречаются[8 - См.: Томск и томская земля в мемуарах и путевых записках конца XVII – начала XX в. Аннотированная библиография, ред. Н. М. Дмитриенко. Томск, 2012. 36 с.].

Анализируя различные библиографии, такие как, например, монументальная библиография российских воспоминаний, подготовленная коллективом под руководством Петра Зайончковского[9 - История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях, ред. П. А. Зайончковский, в 5 т. М., 1976–1989.], или библиография сибирских воспоминаний, составленная Натальей Матхановой[10 - Матханова Н. П. Сибирская мемуаристика XIX века. Новосибирск, 2010.], нельзя не заметить, что среди авторов воспоминаний мы найдем пропорционально очень мало представителей сибирских старожилов, то есть людей, живших в Сибири уже долгое время. Нам сложно ответить на вопрос, являлось ли это следствием сравнительно низкого уровня образования жителей Сибири, и ввиду этого их ограниченных культурных и, в частности, литературных устремлений, или же они просто считали свою повседневную жизнь серой и не заслуживающей описания.

Авторами подавляющего большинства повествований были, в первую очередь, политические ссыльные, а также лица, проведшие в Сибири относительно немного времени, которых можно назвать путешественниками.

Для авторов, относящихся к первой из указанных групп мемуаристов, поводом к созданию повествования могло служить убеждение, что они участвовали в чем-то важном, о чем следует поведать потомкам. Имел здесь также значение и тот факт, что большую часть ссыльных составляли люди, получившие хорошее образование, а значит, окончившие высшее учебное заведение или студенты. Было это характерно и для второй группы авторов. Стоит также помнить, что часть представителей путешественников отправилась в Сибирь именно с целью изучения тамошних реалий и то, с чем они встретились на месте, было для них ново, а, следовательно, естественным образом интересно и достойно описания.

Для нашего исследования наиболее полезными и интересными с познавательной точки зрения явились повествования, созданные политическими ссыльными. Эти тексты явно преобладают, составляя двенадцать из шестнадцати представленных произведений.

Среди авторов этих воспоминаний были российские подданные, сосланные в Сибирь практически в то же самое время, что и ссыльные участники Январского восстания, то есть в шестидесятые годы XIX в., по преимуществу члены первой «Земли и воли». К их числу принадлежат Василий Берви-Флеровский[11 - Берви-Флеровский В. В. Три политические системы: Николай I-й, Александр II-й и Александр III-й. [Лондон], 1897. 543 с.], Лонгин Пантелеев[12 - Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958. 848 с.] и Сергей Стахевич[13 - Стахевич С. Среди политических преступников // РГАЛИ. Ф. 1337. On. 1. Ед. хр. 243. 505 с.; Он же. В медвежьих углах // РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 244. 785 с.; Он же. Среди политических преступников // Былое. 1923. Т. 21. С. 63–86; Он же. Воспоминания. В Тобольской тюрьме // Былое. 1923. Т. 22. С. 112–134.].

Следующую группу составляют лица, сосланные за участие в народническом движении в конце семидесятых – восьмидесятых годах XIX в. К ней можно отнести Ивана Белоконского[14 - Белоконский И. П. По тюрьмам и этапам. Очерки тюремной жизни и путевые заметки от Москвы до Красноярска. Орел, 1887; Он же. Дань времени: Воспоминания, 2-е изд. доп. М., 1928. 371 с.], Михаила Овчинникова[15 - Овчинников М. П. Из воспоминаний моей канской ссылки // Сибирский архив. 1913. № 4. С. 191–198; № 5. С. 248–266; № 9/11. С. 398–412.], Константина Станюковича[16 - Нельмин Л. [Станюкович К. М.]. В далекие края. Путевые наброски и картины // Русская мысль. 1886. № 1, 2, 4,12.] и Николая Вишневецкого[17 - Вишневецкий Н. Ф. Енисейская ссылка в 1878–1893 гг. // Каторга и ссылка. 1930. Кн. 8/9 (69/70). С. 157–175.].

Позднейшие ссыльные если и писали о поляках, то скорее о тех, которые были сосланы за деятельность в социалистических организациях. Происходило так, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, после амнистии 1883 г. ссыльные участники Январского восстания не были в сибирском обществе столь заметны. Во-вторых, даже с теми, кто решил не покидать Сибирь, сосланные после 1883 г. имели ограниченный контакт, поскольку являлись лицами, приговоренными к каторге. Они редко сталкивались с обычными жителями Сибири, каковыми стали со временем участники восстания 1863 года. Это четко можно проследить на примере автобиографического романа Владимира Короленко[18 - Короленко В. Г. История моего современника. URL: http://az.lib.ru/kZ korolenko_w_g/text_1921_istoriya3_oldorfo.shtml (дата обращения: 21.01.2018).]. Фрагментов, посвященных польским ссыльным, в этом тексте гораздо больше, чем мы поместили в нашем издании, однако, они касаются лиц, сосланных в Сибирь за связь с социалистическим движением на рубеже семидесятых и восьмидесятых годов XIX в.

Стоит здесь также обратить внимание на то, что упомянутые обстоятельства отразились на детальности описаний. Лицам, прибывшим в шестидесятых годах, даже при всем желании, тяжело было бы избежать встреч с польскими ссыльными, которых в то время в Сибири было столь много, что авторы повествований встречались с ними на каждом шагу, а часто, как Сергей Стахевич, жили среди них несколько лет. Нет ничего удивительного в том, что их описания пространны и полны интересных деталей.

Упоминания о польских ссыльных в сочинениях авторов второй группы гораздо более лаконичны, но не менее интересны. Если Василий Берви-Флеровский, Лонгин Пантелеев и Сергей Стахевич описывали жизнь и проблемы ссыльных участников Январского восстания в первые годы пребывания в Сибири, то в текстах российских ссыльных восьмидесятых годов мы можем найти упоминания о тех поляках, которые остались в Сибири, как правило, по доброй воле.

Факт отбывания наказания в Сибири, несомненно, повлиял на содержание сообщений, которые русские ссыльные оставили о польских ссыльных. Русские ссыльные считали поляков революционерами и своими союзниками в борьбе с общим врагом, а польских ссыльных – товарищами по несчастью. Они относились к ним если не с симпатией, то, по крайней мере, с сочувствием. В силу этого, сложно на основании их повествований и впечатлений делать далеко идущие выводы об отношениях к ссыльным полякам других жителей Сибири. Тем не менее, эти сообщения являются столь важными, что их нельзя не упомянуть.

Абсолютным исключением в данном отношении является работа Сергея Анисимова, сосланного в Сибирь уже в 1906 г., посвятившего польским ссыльным практически все свое произведение. Важным является то, что опирался он не только на сведения из вторых рук, но также и на личное общение с последними из ссыльных, живших в городе Ялуторовске. Наверное, никто столь точно и интересно не описал судьбы этих старичков, часто сгорбленных и беззубых, которые продолжали жить повстанческим прошлым, продолжали тосковать по родине, идеализировали ее в своих представлениях, временами грубо развенчиваемых польской действительностью. Все это привело нас к решению опубликовать это сочинение целиком.

Чрезвычайно интересными были бы, без сомнения, воспоминания о польских ссыльных, написанные сибирскими чиновниками, которым приходилось сталкиваться с поляками в шестидесятых – восьмидесятых годах XIX в. К сожалению, единственным источником подобного рода, в котором нам удалось обнаружить краткое упоминание о ссыльных, была автобиография генерал-губернатора Западной Сибири Александра Дюгамеля[19 - Автобиография А. О.Дюгамеля // Русский архив. 1885. Год 23. Вып. 10. С. 184.]. Среди историков бытует мнение, что после себя оставил мемуары также тобольский губернатор Александр Деспот-Зенович, однако никто не может их найти[20 - См.: Nowinski F. Despot-Batoszynski-Zenowicz Aleksander. URL: http://www. polskipetersburg.pl/hasla/despot-batoszynski-zenowicz-aleksander (дата обращения: 21.03.2018).]. Отдельные фрагменты, посвященные полякам, можно обнаружить в воспоминаниях Евгения Корша[21 - Корш Е. В. Восемь лет в Сибири // Исторический вестник. 1910. Т. 120. № 5. С. 423–449; № 6. С. 806–834; Т. 121. № 7. С. 27–57. Евгений Корш до того, как начал работу в сибирской администрации, также был ссыльным.] и Василия Мерцалова[22 - Мерцалов В. И. Мимоходом. Моя губернаторская эпопея // Русская старина. 1917. Т. 169. № 1. С. 141–150; Т. 170. № 4/6. С. 14–33; Т. 171. № 7/9. С. 38–89.], описывающих события уже рубежа семидесятых и восьмидесятых годов XIX в. Однако это лишь скупые, не превышающие по объему несколько предложений замечания о наличии в рядах сибирской администрации бывших ссыльных.

Лишь одно из публикуемых нами сообщений принадлежит к эпистолярному жанру – это фрагменты писем Антона Павловича Чехова, написанных во время путешествия по Сибири. Других значимых для нашей темы подобных материалов нам обнаружить не удалось. Исключением здесь будут являться письма-доносы как на самих ссыльных, так и на якобы покровительствующих им чиновников, которые мы поместили в первой части сборника.

Только один из издаваемых документов был создан обычным, если можно так выразиться, жителем Сибири, то есть человеком, не бывшим ни ссыльным, ни путешественником, ни чиновником. Таковым текстом является фрагмент исследования Николая Васильевича Латкина о Енисейской губернии. Мы не поместили отрывок, касающийся польских ссыльных, в третьей главе сборника, поскольку он был написан на основании не архивной работы, а личных наблюдениях автора.

В отличие от Н. В. Паткина, сложно рассматривать в качестве обычного жителя Сибири Василия Васильевича Верещагина, великого русского художника, небольшие фрагменты повествования которого мы публикуем в этом издании. В азиатской части России Верещагин жил относительно недолго, причем не в Сибири, а в Туркестане. В Сибири же он был только проездом. В силу этого его, как и А. П. Чехова, можно причислить к группе, обозначенной нами как «путешественники».

В первой главе мы, как уже упоминалось, публикуем шестнадцать текстов: пятнадцать фрагментов и одно произведение полностью. Фрагменты отличаются друг от друга объемом. Более половины главы занимают пространные отрывки из первого тома воспоминаний Сергея Стахевича. Столь значительную часть этого произведения мы решили издать по двум причинам. Во-первых, наиболее важные для нашей темы части этого сочинения никогда ранее не публиковались, во-вторых, ни в одних других русских воспоминаниях столь большого внимания полякам уделено не было. В силу этого нами также было принято решение издать как первую главу сочинения Стахевича, в котором он описал обстоятельства, сопутствующие его прибытию в Сибирь, так и главы, посвященные истории его пребывания на территории Восточной Сибири.

Остальные фрагменты насчитывают по объему не более десяти, реже не более двадцати страниц. Некоторые из них совсем короткие, однако, как нам кажется, интересные и достойные публикации. Примером может служить отрывок из повествования Николая Вишневецкого, касающийся союзов ссыльных с сибирячками[23 - Вишневецкий Н. Ф. Енисейская ссылка… С. 171.]. Нами были отобраны фрагменты, являющиеся, с нашей точки зрения, наиболее интересными. Не вошедшие в данное издание упоминания о поляках либо дублируют информацию, содержащуюся в текстах, нами публикуемых, либо являются совершенно отрывочными и вдобавок рассеянными в объемных массивах текстов, посвященных совершенно иным проблемам.

Во второй главе мы поместили небольшую подборку фрагментов воспоминаний поляков, в первую очередь ссыльных, в которых они описывают свои отношения с администрацией и местными жителями по дороге в ссылку и во время пребывания в Сибири. Подобных отрывков в мемуарах польских ссыльных, конечно же, гораздо больше. Мы выбрали те, которые, по нашему мнению, лучше всего характеризуют данный вопрос, и публикуем их для того, чтобы сопоставить взгляды польских ссыльных и русских на одни и те же проблемы.

Воспоминания ссыльных, как емко определил Францишек Новиньский, служат для воссоздания широко понимаемой сибирской ссыльной эпопеи, но их содержание настолько богато, что они позволяют создать определенный набросок образа сибирского общества шестидесятых – семидесятых годов XIX в.[24 - Nowinski F. Spolecznosc Syberii we wspomnieniach powstancоw postyczniowych // Unifikacja za wszelka cene: sprawy polskie w polityce rosyjskiej na przelomie XIX i XX wieku. Studia i materialy. Warszawa, 2002. S. 47–70. См. также: он же. Sybiracy i polscy zeslancy w pamietniku Benedykta Dybowskiego // Zeslaniec. 2014. № 58. S. 11–36; Cybulski M. Rosja i Rosjanie w pamietnikach Polakоw (1863–1918). Warszawa, 2009. S. 84-162; Zaleczny J. Syberyjskie losy powstancоw styczniowych w swietle pamietnikоw // Zeslaniec. 2013. № 57. S. 7-17; она же. Pamietniki uczestnikоw i swiadkоw wydarzen 1863 roku swiadectwem zaangazowania i pamieci // Niepodleglosc i Pamiec. 2014. № 1–2 (45–46). S. 95-116.]Подобным образом мемуары использовали ранее и иные исследователи, например, Михал Яник, Виктория Сливовская и Эльжбета Качиньская[25 - Janik М. Dzieje Polakоw na Syberji. Wroclaw, 1991; Sliwowska W. Polscy zeslancy polityczni na Syberii w pierwszej polowie XIX wieku. Mity i rzeczywistosc // Przeglad Wschodni. 1991. T. 1. Z. 2. S. 239–266; Kaczynska E. Syberia. Najwieksze wiezienie swiata (1815–1914). Warszawa, 1991.].

Несмотря на то, что к настоящему моменту воспоминания уже многократно использовались для изучения взаимоотношений ссыльных и жителей Сибири, неразрешенным останется вопрос, насколько мы можем доверять описаниям, свидетельствующим о позитивном или негативном расположении российской администрации и местного населения к польским ссыльным. Необходимо помнить, что авторы некоторых мемуаров не усматривали ни одного положительного момента, поскольку сами они столько вынесли во время восстания и, позднее, этапирования в Сибирь, что им сложно было освободиться от различного рода предубеждений. Были и такие, кто, как, например, Владислав Чаплицкий, по своей сути видели в России только плохое. В. Чаплицкий был сторонником теории Францишека Духинского о туранском происхождении «москалей»[26 - См. подробнее: Grabski A. F. Na manowcach mysli historycznej. Historiozofia Franciszka H. Duchinskiego // Perspektywy przeszlosci: Studia i szkice historiograficzne. Lublin, 1983. S. 221–278.] и по этой причине имел изначально антироссийские взгляды[27 - Czaplicki W. Czarna ksiega 1863–1868. Krakоw, 1869. S. 2. Хотя Чаплицкий и не находил в русских ничего положительного, однако, временами между строк упоминал, что «жители Сибири, выражая нам свое сочувствие, были по отношению к нам доброжелательны и отзывчивы» (Там же. С. 7).]. Такие случаи, однако, можно достаточно быстро исключить и не принимать их во внимание.

Нельзя забывать, что сообщения, касающиеся отношения русских к полякам являются весьма специфическими, поскольку лицо, являющееся объектом наблюдения, пытается оценить впечатления наблюдающего. Однако в отношении воспоминаний как исторического источника появляются и иные сомнения. Против них выдвигаются обвинения в субъективизме, поскольку авторы мемуаров склонны выводить себя на первый план, а факты и события они интерпретируют с перспективы прошедших нескольких лет, а иногда даже десятилетий[28 - См. подробнее: Cienski A. Z dziejоw pamietnikоw w Polsce. Opole, 2002. В данном издании указана дополнительная литература на тему роли и места мемуаров в исторических исследованиях.]. В таких ситуациях лучше всего обратиться к письмам, но в нашем случае такой возможности не было.

В данной части нашего сборника помещено более десяти фрагментов, проявляющих характер отношения русских и населения Сибири к ссыльным участникам Январского восстания. Можно, конечно, говорить, что выбор их несколько случаен. Но читатель должен знать, что не во всех из нескольких десятков изученных воспоминаний были обнаружены отрывки, посвященные этой теме. В значительной части воспоминаний сохранились описания обращения со ссыльными по прибытии их в Петербург, и в этом нет ничего удивительного, поскольку бывшие повстанцы могли там столкнуться с функционированием российского аппарата подавления во всей его полноте и, что самое важное, с большим числом русских, которые за ними внимательно наблюдали. По этой причине практически все авторы мемуаров в большей или меньшей степени вспоминают о пребывании в петербургских или московских тюрьмах. Сразу же добавим, что о поведении соответствующих властей и населения Петербурга и Москвы ссыльные высказывались единодушно, что, несомненно, подтверждает достоверность их воспоминаний. Было так и в случае губернской администрации в Тобольске, где функции губернатора в то время исполнял Александр Деспот-Зенович, поляк по происхождению. Мы, однако, отказались от того, чтобы представить его позицию в отношении ссыльных, поскольку эта проблема поднимается в делопроизводственных материалах, помещенных в первой части данного издания источников.

Из анализа нескольких десятков воспоминаний следует, что наихудшим было обращение со стороны российской администрации низшего ранга, ответственной за этапирование ссыльных до мест отбывания наказания. Владислав Запаловский в своих мемуарах пробовал прояснить этого вопрос. По его мнению, «на должности смотрителя, надзирателей за заключенными должны назначаться люди благородные, честные, обладающие умом, а, самое главное, сердцем, единственной целью которых не было бы, как сейчас, обогащение за счет арестантов, но которые бы ежесекундно следили за поступками, трудом и нравственностью вверенных под их заботу и попечение людей». Далее продолжает: «Надзиратель должен обращаться с заключенными мягко, относиться к ним, как к людям, дабы их не оттолкнуть, дабы чувствовали и видели, что могут они еще вернуть свое положение среди собратьев, которое по своей вине утратили»[29 - Pamietniki Wladyslawa Zapalowskiego (Plomienia) z roku 1863–1870. Z przedmowa K. Bartoszewicza. T. 2. Wilno, 1913. S. 158.]. Но кто в России тогда думал о подобных вещах. Эти вопросы были частично урегулированы только в результате столыпинских реформ, но в этот период число поляков, приговоренных к сибирской ссылке, было несравнимо меньше. Мы не обладаем большим количеством воспоминаний, написанных в этот период, в тех же, которые существуют, вопрос об отношении жителей Сибири к польским ссыльным оказывается маргинальным.

Больше сохранилось воспоминаний поляков, сосланных в Восточную Сибирь, ввиду того что их число было больше, чем приговоренных к ссылке в Западную Сибирь. В силу этого мы не разместили в данном издании фрагментов проявляющих, например, позицию иркутских чиновников или населения Восточной Сибири по отношению к ссыльным. Тем не менее, мы приводим один показательный случай неприятия ссыльного Корнелия Зеленки жителями небольшой деревни Куяда Иркутской губернии. Как кажется, мы этим не введем читателя в заблуждение, поскольку прибывших на поселение, особенно если это были отдельные лица, по всей Сибири ожидал похожий прием. Как правило, сибирский крестьянин боялся польского мятежника, который, как они полагали, поедал детей и выступил с оружием против «белого царя»[30 - Тема судеб сосланных на поселение в сибирские сёла и заимки требует отдельного исследования. В сельские поселения ссылали, главным образом, одиноких молодых людей, крестьянского или мещанского происхождения, но иногда встречались и дворяне. Попадали они туда по одному и, как можно предположить, быстро ассимилировались.].

В нашем издании источников мы не приводим писем, поскольку они подвергались цензуре. Мы, несомненно, найдем в них много интересных данных о судьбах отдельных лиц, описаний сибирских пейзажей, однако не найдем информации о том, что ссыльные столкнулись, например, с плохим обращением со стороны чиновников, поскольку такие письма, скорее всего, не достигли бы адресата, а наказание автора было бы ужесточено[31 - См. подробнее: Caban W. Jeszcze w sprawie wartosci pamietnikоw i koresponden cji jako zrоdel do badan nad losami zeslancоw. URL: http://www.ujk.edu.pl/ nprh3/wp-content/uploads/2017/12/konferencja-Warsztaty-metodologiczno-%C5%BAr%C3%B3d%C5 % 82owe.-Referaty.pdf (дата обращения: 18.01.2018).]. Порой мы, конечно, можем обнаружить в письмах упоминания о том, что тот или иной чиновник со ссыльными обходился порядочно или что местное население после временного замешательства, вызванного появлением большого числа поляков, в итоге признало, что с ними можно договориться, вместе вести дела и многому у них научиться. Однако все эти замечания короткие и даже скудные[32 - Например, сосланный в Курган Михаил Жаба в письме от 18 сентября 1865 г. к брату, осужденному на поселение в Верхотурье, писал: «Наше положение изгнанников за некоторое время значительно улучшилось, жители, наконец, убедились, что с поляками можно жить и мои сотоварищи начали получать должности, хотя вознаграждения незначительные, но мы надеемся, что, когда увидят с какой добросовестностью мы выполняем свои обязанности, жалования увеличат» (ГИАОО. Ф. 3. Оп. 6. Д. 7921. Л. 653–654).].

Наконец, последнюю группу составляют тексты, которые являлись результатом первых проводимых в России исследований польской ссылки, того влияния, которое оказывало пребывание ссыльных на регионы, в которых они находились, и на местное общество. В начале этой главы мы публикуем классический уже на данный момент фрагмент работы Сергея Максимова Сибирь и каторга[33 - Максимов С. В. Сибирь и каторга, в 3 ч. СПб., 1871.]. Это сочинение стало популярным не только в России, но и в мире, а под конец XIX в. было также переведено и на польский язык[34 - Maksimоw S. Syberya i ciezkie roboty, в 3 ч. Warszawa, 1899–1900.]. В силу этого оно является одним из наиболее важных источников по истории сибирской ссылки и широко используется исследователями всего света.

Следующие три текста являются результатом исследований по упомянутой проблематике, проводимых краеведами в начале XX в. Несмотря на то, что эти изыскания, вероятнее всего, не проводились под эгидой какой-либо научной институции, любительскими их назвать сложно. Можно, однако, предположить, что некоторые из этих ученых были связаны с появляющимися на рубеже XIX и XX вв. краеведческими музеями. В данной главе мы публикуем полностью тексты Александра?] Макарова[35 - Макаров А. Очерк водворения по Тобольской губернии переселенцев из Царства Польского и Западных губерний после мятежа 1863 года (По материалам Архива Тобольской Казенной палаты) // Ежегодник Тобольского губернского музея. 1911. Вып. 21. С. 1–32; 1914. Вып. 24. С. 33–80; 1915. Вып. 26. С. 81–124.] и Леонида Орлова[36 - Орлов Л. К истории борьбы Польши за свою независимость и свободу (По секретным документам Департамента Полиции Исполнительной) // Сибирские записки: литературный, научный и политический журнал. 1917. № 4–5. С. 69–83.], а также фрагменты работы Бориса Герасимова[37 - Герасимов Б. Г. Ссыльные поляки в Семипалатинской области (Краткий исторический очерк) // Записки Семипалатинского подотдела Западно-Сибирского отдела Русского географического общества. Семипалатинск, 1918. Вып. 12. С. 1–109.]. Все они были изданы в сибирских периодических изданиях во втором десятилетии XX в.

К сожалению, о самих авторах данных сочинений мы знаем немного. Исключением является Борис Герасимов, который известен не только как исследователь истории северо-восточного Казахстана, но и как православный священник, найти информацию о котором не представляло труда. Личности двух других остались для нас в значительной мере таинственными.

На работу А. Макарова ссылается широкий круг российских ученых, однако никто из них практически ничего не написал о самом авторе[38 - См.: Пяткова С. Г. Польская политическая ссылка в Западную Сибирь в пореформенный период: дисс… канд. ист. наук. Сургут, 2004. 233 с.; Береговая Е. П. Польская политическая ссылка в Енисейской губернии во второй половине XIX – начале XX вв.: дисс… канд. ист. наук. Красноярск, 2007. 234 с.; Жарова А. С. Возникновение и развитие польской общины в Курганском уезде Тобольской губернии во второй половине XIX – начале XX вв.: дисс. канд. ист. наук. Курган, 2014. 185 с.]. Несомненно, усугубляет ситуацию тот факт, что б публикации не указано не только отчество исследователя, но даже его имя, только инициал. Фамилия же является в России настолько распространенной, что поиск информации об этом человеке напоминает поиск иголки в стоге сена.

Можно предположить, что Макаров был одним из тобольских краеведов. Но в то же время он должен был иметь свободный доступ к архивам администрации Тобольской губернии и, в первую очередь, местной Казенной палаты, поскольку исследование основано, главным образом, на архивах этой институции.

В силу этого следовало бы, как кажется, искать автора среди чиновников местной администрации. Однако в доступных нам опубликованных документах, касающихся тобольской администрации (имеются в виду, в первую очередь, «Памятные книжки»), мы обнаружили только данные о том, что в 1915 г. Александр Платонович Макаров был архивариусом в Тобольской казенной палате[39 - Памятная книжка Тобольской губернии на 1915 год. Приложения. Тобольск, 1915. С. 27.]. Весьма вероятно, что речь идет именно об этом человеке, но абсолютно уверенными мы быть не можем, особо ввиду того, что никакой другой информацией об Александре Платоновиче мы не обладаем, равно как не известны нам иные произведения авторства А. Макарова.

Схожая ситуация в случае Леонида Орлова. Как место издания, так и происхождение опубликованных в нем документов подсказывают, что автор происходил из Енисейской губернии, возможно из самого Красноярска. Доступ к документам из местного архива свидетельствует, в свою очередь, что мы, опять же, имеем дело с чиновником. В последней изданной «Памятной книжке» Енисейской губернии[40 - Памятная книжка Енисейской губернии на 1915 год. Красноярск, 1915.] действительно можно найти несколько людей по фамилии Орлов, но ни один из них не носил имени Леонид. Как и в случае Макарова, другие тексты Орлова нам доподлинно неизвестны. Затрудняет поиски и то, что мы не знаем его отчества, тогда как и имя «Леонид», и фамилия «Орлов» в России очень популярны.

Мы не можем также сказать однозначно, что именно побудило этих авторов заняться темой «польских сибиряков». Только в отношении Леонида Орлова мы знаем, что он имел личные контакты со ссыльными. Но было ли это основной причиной написания исследования? Борис Герасимов, в свою очередь, издал множество сочинений по истории и этнографии восточного Казахстана и во время работы в местных архивах столкнулся, видимо, со столь большим количеством документов, касающихся польских ссыльных, что не мог об этой проблеме умолчать, несмотря на «политическую неблагонадежность» подобных сюжетов[41 - Сам Герасимов вспоминал, что его работа была написана и напечатана раньше, но, как он выразился, «могла увидеть свет только теперь» (Герасимов Б. Г. Ссыльные поляки в Семипалатинской области… С. 1).].

Еще более загадочными для нас являются причины, побудившие к исследованиям А. Макарова. Его работа не только наиболее объемна, но и в наибольшей степени основана на материале источников. Необходимо также отметить, что никто из авторов не изучил столь детально, как это сделал Макаров, проблем, связанных с многочисленной, но по каким-то причинам менее востребованной у исследователей группой, которую составляли лица, сосланные в административном порядке в Сибирь «на водворение». Ни в одном другом сочинении не продемонстрировано столь ярко отношение администрации разных уровней, представителей различных институций к ссыльным и их проблемам, а также механизм принятия решений и документооборот. Несмотря на то, что Макаров не дает ссылок на источники, чтение его текста вполне убеждает в том, что выводы автора основаны на солидной Источниковой базе, собранной в процессе широкой архивной работы. Что склонило автора к написанию этой работы? Какое он имел образование, и именно ли оно позволило ему столь успешно выполнить поставленную задачу? И, в конце концов, кем эта задача была поставлена: была ли это инициатива самого Макарова или же вдохновил его какой-то другой человек или организация? На все эти вопросы на данном этапе мы не в состоянии дать ответа.

Стоит напомнить, что работы Бориса Герасимова и Леонида Орлова тоже были основаны, главным образом, на архивных документах. В этих двух случаях также не указано, документы каких организаций использовали авторы, в каких архивах и фондах они находились. На этот счет мы можем только высказывать предположения. Необходимо, однако, оговориться, что даже если подобная информация была бы в тексте обозначена, она, вероятно, не была бы нам полезна. За прошедшее столетие часть документов, использованных нашими авторами, оказалась, скорее всего, утрачена, часть была перенесена в другие архивы. Опыт работы в российских архивах, в том числе сибирских, подсказывает, что документы равным образом могли сменить свою фондовую принадлежность, и, однозначно, изменились сигнатуры единиц хранения.

Все это лишь повышает значимость изданий упомянутых авторов, поскольку благодаря им мы имеем возможность получить доступ ко многим ценным источникам, отыскание которых на данный момент было бы весьма затруднительно, если вообще возможно.

Чтение работ сибирских краеведов в равной степени убеждает нас в необходимости в своих будущих исследованиях, посвященных судьбам польских ссыльных в Сибири, охватить архивные собрания не только основных сибирских архивов и библиотек, но также и находящихся в менее крупных административных центрах региональных библиотек и музеев.

Каждый публикуемый документ мы старались сопроводить данными об авторе, обстоятельствах и месте написания цитируемого сочинения, а также, если это не вытекает из контекста, информацией о месте и времени описанных в источнике событий. Это не всегда, однако, оказывалось возможным, о чем свидетельствуют указанные выше случаи А. Макарова и Л. Орлова.

Фрагменты мемуаров, написанных по-польски, были переведены на русский язык. Тексты на русском языке модернизируются согласно современным правилам орфографии и пунктуации с сохранением стилистических и языковых особенностей оригинального текста. Прописные и строчные буквы также употребляются в соответствии с современными правилами правописания. Исправлению подверглись устаревшие падежные формы: в прилагательных мужского и среднего рода в родительном падеже единственного числа окончания «-аго» и «-яго» заменялись на соответствующее современной норме – «-ого» и «-его». Например: «местнаго» – «местного», «всякаго» – «всякого». Однако мы сохранили устаревшие варианты окончаний творительного падежа единственного числа у существительных и прилагательных женского рода на «-а» («-я»), т. е. «-ою», «-ею», например: «казенною палатою», «надлежащею суммою», «тою отменою». Также не были изменены индивидуально-стилистические формы и неологизмы.

Сокращенно написанные слова воспроизводятся полностью, восстановленные части слов заключены в квадратные скобки. Это же касается общеупотребительных сокращений, поскольку единообразие их правописания в документах отсутствует. Орфографические ошибки, явные описки (двукратное написание отдельных букв, слогов, слов, перестановка букв, пропуск букв) устранялись в тексте без дополнительных пояснений. Неисправности текста, имеющие смысловое значение (искажение слов, опечатки, меняющие смысл слов), а также неправильно записанные фамилии и имена собственные в тексте документа сохранялись. Правильное написание приводится в примечании. Различные транскрипции имен, фамилий и географических названий сохраняются в тексте документа с оговоркой в примечаниях. Пропущенные в тексте, восстановленные по смыслу слова воспроизводятся в квадратных скобках.

Замечания и авторские примечания, присутствующие в тексте источника, воспроизводятся в конце страницы с обозначением «*».

В тексте документа пропуск обозначается отточием в квадратных скобках. Все даты, встречающиеся в российских документах, даны по юлианскому календарю, т. е. по, так называемому, «старому стилю».

При работе с издаваемыми текстами был использован целый ряд материалов: архивные материалы, опубликованные источники, исследования, интернет-ресурсы. К сожалению, в значительном числе случаев наши поиски не дали удовлетворительных результатов. Это касается, в первую очередь, упомянутых в текстах лиц. Часто авторы указывали только фамилию, без каких бы то ни было других данных, которые позволили бы сузить круг поисков. Кроме того, фамилии польских ссыльных, главным образом, те, которые содержали звуки, отсутствующие в русском языке, часто оказывались исковерканными. В силу этого, в ряде случаев нам пришлось ограничиться предположениями, а порой отсутствие информации не позволяло сделать и их.

Передавая в руки читателей не только это собрание источников, но обе части нашего издания, мы надеемся, что оно не только будет полезным для людей, уже занимающихся изучением судеб польских ссыльных в Сибири, но и вдохновит новых историков, как польских, так и российских на исследование данной тематики. Само прочтение документов продемонстрирует, как много еще осталось в этой области проблем и вопросов, требующих своего разрешения.

Стоит упомянуть, что знакомство с публикуемыми документами показывает, сколь разнородную группу представляли собой ссыльные. Авторы повествований отмечали, порой с удивлением, что среди «ссыльных поляков» было много представителей других народов. Василий Берви-Флеровский, например, видел целые группы белорусских крестьян, православного вероисповедания, высланных в административном порядке Муравьевым. С его точки зрения, именно их участь была наиболее тяжелой, поскольку никто ими не интересовался, никто не старался им помочь, и они погибали в Сибири полностью забытые и не понимающие того, с чем столкнулись[42 - Берви-Флеровский В. В. Три политические системы… С. 188–189,197-198.]. Сергей Стахевич вспоминал о группах «жмуди», то есть литовских крестьян, с которыми поляки говорили на разных языках[43 - РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 243. С. 53.]. Михаил Овчинников в свою очередь подмечал, что в числе польских ссыльных было немало белорусов православного вероисповедания (в том числе бывший священник), а также «малорусов», практически не говорящих по-польски. Однако для властей все они были «польскими бунтовщиками»[44 - Овчинников М. П. Из воспоминаний моей канской ссылки… С. 192–194.]. В повествованиях среди «польских ссыльных» появляются также итальянцы, французы и немцы.

Мы прекрасно знаем, что в числе ссыльных были люди, происходящие из разных польских земель, представляющие, в принципе, все общественные классы, от аристократов до простых крестьян. Но только чтение русских повествований дает нам возможность понять, как отдельные группы справлялись в сибирских реалиях, как ссылка влияла на их принципы и политические взгляды.

Благодаря тому, что мы имеем свидетельства, охватывающие несколько десятилетий второй половины XIX и начала XX в., мы можем уяснить, как менялись сами ссыльные и как менялось отношение к ним со стороны русских. Русские ссыльные шестидесятых годов XIX в. считали поляков союзниками в борьбе с общим врагом, а ссыльных – товарищами по несчастью. Русские народники, попавшие в Сибирь в начале восьмидесятых годов XIX в., являвшиеся в большинстве своем людьми молодыми, с удивлением обнаруживали, что поляки, все еще остававшиеся в Сибири, мало похожи на революционеров, которых в них привыкли видеть. Часто бывшие ссыльные заботились уже лишь о материальном обеспечении себя и своих родных, а те, которые добились в Сибири успеха, более всего любили посидеть за столом или поиграть в карты в приятной компании, разговаривая на темы, далекие от политики[45 - РГИА. Ф. 1093. Оп. 1. Д. 126. Л. 187–188.]. Кроме того, молодые русские социалисты считали поляков горячими, безнадежными патриотами, что в устах социалистов являлось обвинением. Вместо того чтобы объединиться с русскими революционерами в борьбе с царизмом, поляки мечтали о возрождении Польши «от моря до моря». Эти чаяния озвучивались только во время вечерних встреч и застолий и не выливались ни в какие реальные действия[46 - Овчинников М. П. Из воспоминаний моей канской ссылки… С. 193–194; Вишневецкий Н. Ф. Енисейская ссылка в 1878–1893 гг. С. 171.]. Воспоминания Сергея Анисимова явствуют, что и спустя двадцать лет ситуация не изменилась.

Некоторые из авторов мемуаров подчеркивали, что в среде польских ссыльных ненависть к России, как к государству, не переходила в ненависть к русским[47 - РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 243. С. 62.]. Со временем и местное население также стало отвечать им симпатией. Жители Сибири в целом сохранили добрую память о ссыльных предшествующих десятилетий, в первую очередь, об участниках Ноябрьского восстания 1830 г., в силу чего без предубеждений встретили следующую волну польских ссыльных[48 - Берви-Флеровский В. В. Три политические системы… С. 561.]. Это, конечно, не означает, что антипольская пропаганда, проводимая администрацией и частью прессы, была безрезультатна. Чтение как польских, так и русских воспоминаний убеждает в том, что часть местного населения вначале действительно видела в ссыльных поджигателей, бунтовщиков и убийц.

Отдельным вопросом остается оценка вклада ссыльных в цивилизационное развитие Сибири. Во многих повествованиях мы можем найти фрагменты, демонстрирующие, что они сыграли значительную роль в развитии новых ремесел и услуг, содействовали просвещению, а позднее, уже в качестве предпринимателей и купцов ввели на сибирский рынок новые товары.

Следующей заслуживающей отдельного исследования проблемой являются неузаконенные связи ссыльных с сибирячками. Подобные сюжеты появляются на страницах многих повествований. Почему жительницы Сибири соглашались на подобные союзы, а местное общество их не осуждало? Представленные в нашем издании тексты позволяют по-новому пролить свет на данный вопрос, хотя он, равно как и предыдущий, требует еще детального изучения. В силу этого мы хотели бы ещё раз выразить надежду на то, что данное издание будет не только помощью в проведении исследований, но и источником вдохновения.

Перевод на русский язык Натальи Пуминовой-Амброзяк (Российский государственный гуманитарный университет)




Раздел I

Ссыльные участники Январского восстания в свете русских мемуаров, повествований и публицистики (составили Яцек Легеч и Татьяна Мосунова)








№ 1. Сергей Григорьевич Стахевич – Среди политических преступников (Из моих воспоминаний)



О детстве и молодых годах Сергея Стахевича мы знаем немного более того, чем он сам написал в своих воспоминаниях. По чаще всего встречаемым сведениям, он родился в 1843 году в Путивле Курской губернии. Между тем, на одном из российских генеалогических форумов человек, выдающий себя за правнука Сергея Стахевича, написал, что он родился годом раньше и не в Путивле, а в местечке Лугань Севского уезда Орловской губернии. По семейному преданию, его дед был поляком – участником восстания Т. Костюшко, сосланным в Орловскую губернию[49 - URL: http://orel-story.ru/forum/index.php?action=vthread&forum =21-&topic=26&page=174#msg8286 (дата обращения: 07.04.2017).].

Сергей Стахевич происходил из дворянской семьи, его отец был чиновником. Окончил гимназию в Орле, а затем поступил в Санкт-Петербургскую медико-хирургическую академию. 4 марта 1863 года был арестован за распространение прокламации организации «Земля и Воля» под названием «Льется польская кровь» и 12 марта заключен в Петропавловскую крепость. Суд Сената приговорил его к лишению всех прав и шести годам каторги с последующим пожизненным заключением в Сибири. Приговор был утвержден 30 декабря 1863 года.

В феврале 1864 года Стахевич прибыл в Тобольск. Пребывание в Тобольской этапной тюрьме должно было стать лишь кратким эпизодом его дороги на каторгу. Однако все произошло по-другому. Поскольку, согласно приговору Стахевича, каторгу он должен был отбывать в крепости, а крепостей в Сибири не было, руководство тобольской тюрьмы обратилось к властям Петербурга с просьбой дать указания. В результате он провел в тюрьме не несколько дней или недель, а почти полгода. Позже содержался в тюрьме в селе Акатуй, а с 1865 года отбывал каторгу на Александровском заводе в Забайкалье.

В марте 1870 года освобожден от каторги и направлен на поселение на территории Иркутской губернии. Работал бухгалтером на частных предприятиях и волостным чиновником. В 1887 году был освобожден от полицейского надзора, а пять лет спустя ему было разрешено вернуться в европейскую часть государства. Вернувшись из Сибири, он поселился в Петербурге, где также был бухгалтером. В российской столице он пережил 1917 год и русские революции. Однако новая власть не оценила заслуги старого революционера и ссыльного. Он умер в мае 1918 года, а причиной смерти – по некоторым данным – стало голодание[50 - URL: https://ru.rodovid.org/wk/%D0%97%D0%B0%D0%BF%D0 %-B8%Dl% 81%D 1%8С:632285 (дата обращения: 11.04.2018).].

Свои обширные воспоминания о пребывании в Сибири Стахевич записал в двух частях в 1908–1912 годах. В первой части, под названием «Среди политических преступников», он описал свою судьбу с момента ареста до конца каторги, то есть до весны 1870 года[51 - РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 243. 505 с. Архив не предоставляет оригинала рукописи, однако из микрофильма можно сделать вывод, что рукопись имеет форму брульона, в котором нумеруются страницы, а не листы. Номера страниц нанес сам автор, архивной разбивки нет.]. Часть вторая, под названием «В медвежьих углах», включает в себя 1870–1876 годы. Стахевич описывает в ней первые годы своего пребывания в Сибири после освобождения с каторги[52 - РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 244. 785 с.].

До сих пор публиковались лишь небольшие отрывки из воспоминаний Стахевича. Два начальных раздела первой части (касающиеся пребывания в Петропавловской крепости и Тобольской тюрьме) были опубликованы на страницах журнала «Былое»[53 - Стахевич С. Г. Среди политических преступников // Былое. 1923. Т. 21. С. 63–86; Стахевич С. Г. Воспоминания. В Тобольской тюрьме // Былое. 1923. Т. 22. С. 112–134.]. Из заметок на рукописи видно, что к печати на страницах этого журнала готовились очередные фрагменты текста, однако по неизвестным причинам редакция отказалась от этого. В конце 50-х годов также был издан обширный раздел первой части мемуаров, посвященный встрече автора с Николаем Чернышевским[54 - Стахевич С. Г. Среди политических преступников [предисл., подгот. текста и коммент. Т. И. Усакиной] // Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. Т. 2. Саратов, 1959. С. 52–116.].

На фоне русских мемуаров, в которых описана жизнь польских ссыльных в Сибири, воспоминания Сергея Стахевича – полное исключение. Ни в одних других воспоминаниях этой проблеме не было посвящено столько места. И в этом нет ничего удивительного, поскольку первые четыре года в Сибири автор провел практически исключительно среди поляков. Поэтому мы решили опубликовать очень обширные отрывки из этого произведения, включая первую главу, в которой автор описывает обстоятельства, при которых он попал в Сибирь. Правда, из пяти опубликованных разделов только один касается исключительно пребыванию Стахевича на территории Западной Сибири, но познавательное значение воспоминаний Стахевича для исследований судеб ссыльных после Январского восстания и польско-российских взаимоотношений в Сибири настолько велико, что публикация фрагментов, описывающих его пребывание на территории Восточной Сибири, кажется, оправданной.

Рукописи мемуаров Сергея Стахевича хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства, в фонде «Коллекция воспоминаний и дневников» (фонд 1337). Неизвестно, как они попали в этот архив и из какого собрания были переданы именно в этот фонд.

Рукопись полна всевозможных приписок и зачеркиваний. Приписки нанес сам Стахевич, а зачеркивания (или, по крайней мере, их часть) сделал редактор, подготовив дневники к печати. Мы решили опубликовать текст, включая исправления и зачеркнутый текст. Поправки Стахевича выделены курсивом, зачеркнутые фрагменты текста помещены в квадратные скобки.

Публикация главным образом основана на рукописной версии дневника. Однако в связи с тем, что в рукописи отсутствовали части листов, для воссоздания текста использовались – когда это было возможно – печатные фрагменты дневника.




Глава 1

Петропавловская крепость



1

В январе 1863 года началось польское восстание. В феврале в Петербурге появился листок, выражавший отношение некоторой политической группы к этому восстанию. Приблизительное содержание листка было таково: «Льется польская кровь, льется русская кровь; для кого и для чего она льется? Владычествовать нравственно над Польшей мы не можем: ведь она не терпела уже и запаха рабства в то время, когда мы за честь для себя почитали именоваться рабами. Владычествовать исключительно насилием – это пагубно не только для них, но и для нас. Нашему войску, усмиряющему поляков, следует вместо того обратить оружие против самодержавного правительства, которое одинаково душит и их, и нас»[55 - Прокламация, изданная «Землей и волей» в первые недели Январского восстания. Автором обращения был А. Слепцов. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 377. URL: http://xix-vek.ru/material/item/fOO/sOO/ z0000000/st074.shtml (дата обращения: 12.12.2017).]. Вот, так сказать, скелет листка; кости этого скелета были надлежаще облечены мускулами и кожею; рассматриваемый с литературной точки зрения, как коротенькая публицистическая статья, листок был не ниже обычного уровня наших газетных передовиц или журнальных обозрений, не только тогдашних, но и теперешних. Внешность листка приличная: порядочная бумага, отчетливая, ясная печать, безукоризненная корректура. На каждом из тех экземпляров, которые мне пришлось видеть, была оттиснута синею краскою печать: по средине печати изображены две руки, как бы пожимающие одна другую; кругом крупными буквами слово «Земля и Воля»[56 - «Земля и Воля» – раннесоциалистическая подпольная организация, происходившая из движения так называемых народников, действовавшая в России в 1861–1864 гг. Инициаторами ее основания были Александр Герцен и Николай Чернышевский. Целью организации была подготовка крестьянской революции и избрание демократической (неклассовой) власти. Революция должна была покончить с самодержавием и дать крестьянам землю. «Земля и воля» поддерживала контакты с польской партией «красных». 2 декабря 1862 г. ее руководители заключили договор с польским Центральным национальным комитетом о совместной акции против царизма. В 1863 г. организация, согласно своим планам, должна была организовать крестьянское восстание совместно с польскими революционерами. К сожалению, поляки подняли восстание уже в январе. Это сделало невозможным координацию действий, а когда царь в русских землях освободил крестьян от крепостного права, тем самым он сорвал планы поднять крестьянское восстание. Веря в продолжение реформ, начатых царем, от деятельности в организации отказались члены с более умеренными взглядами. Все эти обстоятельства привели к тому, что с началом 1864 г. первая «Земля и воля» прекратила свою деятельность.].

В то время я был студентом Медико-хирургической (теперешней Военно-медицинской) академии[57 - Высшая медицинская школа, созданная в Санкт-Петербурге в 1786 г., первоначально под названием Главного врачебного училища, с 1799 г. – Медико-хирургическая академия, с 1881 г. – Военно-медицинская академия, в настоящее время – Военно-медицинская академия им. С. М. Кирова.]. Начиная с осени 1861 года, подпольные листки время от времени появлялись в академии в довольно значительном количестве: «К молодому поколению»[58 - Прокламация Николая Шелгунова и Михаила Михайлова, напечатанная в Лондоне в 1861 г., призывала к ликвидации самодержавия, полиции и телесных наказаний, национализации земли и публичности судебных процессов. Авторы поощряли агитацию среди крестьян и в рядах армии.], «Великорусе»[59 - Скорее всего, речь идет о нелегальной газете «Великорус», три номера которой вышли осенью 1861 г., а последний – четвертый – в начале 1863 г. Все номера перепечатаны после в «Колоколе».], «К образованным классам»[60 - Прокламация напечатана в «Колоколе» 30 августа 1862 г. Её автором был Лонгин Пантелеев.], «Молодая Россия»[61 - Прокламация, распространенная среди студентов Петербургского университета в мае 1862 г.]. Многие студенты (я почти готов сказать: большинство; всех студентов было около семисот) побаивались этих листков, сторонились от них, чтобы не попасть в ответ. Из тех, которые не боялись взять листок в руки и прочитать, большинство относилось к прочитанному более или менее сочувственно, меньшинство – с некоторым любопытством, однако же ни к чему дальнейшему не обязывающим. Упомянутый выше листок, благожелательный полякам, я получил от одного из знакомых в количестве тридцати или сорока экземпляров; из них шесть экземпляров я передал студенту-юристу Петербургского университета Цветкову[62 - Андрей Александрович Цветков (ок. 1844-?) – происходил из Орловской губернии, изучал право в Санкт-Петербургском университете. В марте 1863 г. арестован вместе со Стахевичем. После следствия и суда приговорен к трем неделям содержания под стражей и 1,5 годам пребывания за пределами столицы под надзором полиции. Наказание отбывал в Вологодской губернии. См.: Деятели революционного движения в России… Г. 1. Ч. 2. Стб. 441.]. Эти шесть листков он положил в своей комнате на стол; в его отсутствие в комнату зашел его сосед по квартире, какой-то маленький чиновник; прочитал листок и немедленно донес, куда следует; у Цветкова был произведен обыск, и его арестовали. При обыске оказалась в числе прочих бумаг моя записка к Цветкову; хотя записка не содержала в себе ничего подозрительного, тем не менее жандармское ведомство сочло нужным арестовать и меня; это было в начале марта 1863 года.

Восемь дней я находился под арестом при полиции, кажется – при Казанской части; потом меня перевезли в Петропавловскую крепость[63 - Петропавловская крепость – крепость в Санкт-Петербурге, древнейшее сооружение в городе, основанное Петром I в 1703 г. на Заячьем острове. Долгие годы она служила тюрьмой для политических заключенных. В настоящее время – музей.]. Там, в крепости, имела свои заседания особая Следственная комиссия по политическим делам, состоявшая под председательством, если не ошибаюсь, князя Голицына[64 - Александр Фёдорович Голицын (1796–1864) – член Государственного совета, председатель созданной в мае 1862 г. комиссии по борьбе с «революционной пропагандой».]; в числе членов комиссии были Огарев[65 - Константин Ильич Огарёв (1816–1877) – генерал, в 1857–1861 гг. пермский губернатор, затем чиновник в Военном министерстве и Министерстве внутренних дел.], Дренякин[66 - Александр Максимович Дренякин (1812–1894) – с 1861 г. гродненский губернатор, известный своим антипольским отношением. В 1862 г. стал начальником 1-го Петербургского округа Корпуса жандармов. В 1863 г. был членом следственной комиссии.], Жданов[67 - Семён Романович Жданов (1803–1865) – чиновник Министерства внутренних дел, сенатор. С 1855 г. – директор департамента исполнительной полиции Министерства внутренних дел. Был членом многих комитетов и комиссий, в том числе комиссии Голицына. В 1863 г. возглавил следственную комиссию в Казани, расследующую дело так называемого казанского заговора.]; других фамилий не помню; делопроизводителем был Волянский; наиболее деятельным членом комиссии был, по-видимому, только что упомянутый мною Жданов, сенатор. В том же месяце марте я был вызван в комиссию два раза. Дело было пустяковое, несложное; поэтому и допросы были непродолжительные, каждый раз часа по два с небольшим. Комиссией было установлено, что именно я, а не кто-нибудь другой, передал Цветкову шесть экземпляров возмутительного воззвания; на вопрос комиссии: «Разделяю ли я убеждения, высказанные в этом воззвании?» я ответил утвердительно.

В августе 1863 г[ода] я был привезен из Петропавловской крепости в Сенат. Там в присутствии нескольких сенаторов были прочитаны все вопросы, предложенные мне Следственной комиссией, и данные мною ответы.

– Подтверждаете ли эти ответы?

– Подтверждаю.

– Не имеете ли чего прибавить в дополнение и разъяснение?

– Не имею.

– Не было ли вам учинено допросов с пристрастием?

По ходу дела и по связи мыслей я понял, что выражение «с пристрастием» следует понимать в данном случае, как технический термин нашего государства, означающий в переводе на обыкновенный разговорный язык: «с употреблением пытки». Во время допросов Следственной комиссии и вообще во время моего содержания в Петропавловской крепости я ни разу не подвергался воздействиям, имеющим хотя бы некоторое слабое сходство с тем, что мы разумеем под словом «пытка», и потому на этот вопрос Сената я ответил:

– Допросов с пристрастием не было.

13-го января 1864 г[ода] я был вторично привезен из Петропавловской крепости в Сенат. В присутствии сенаторов было прочитано изложение дела и приговор Сената, который по отношению ко мне гласил: «Такого-то за злоумышленное распространение возмутительного воззвания лишить всех лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и сослать в каторжную работу в крепостях на шесть лет, поселив затем в Сибири навсегда; приговор Сената одобрен мнением Государственного совета; таковое мнение Государственного совета государь император в шестой день января сего 1864 года высочайше утвердить соизволил и повелел исполнить».

При объявлении приговора рядом со мною стояли Цветков и Беляев[68 - Иван Егорович Беляев (ок. 1840–1904) – происходил из Орловской губернии, учился в Медико-хирургической академии. Арестован в марте 1863 г. вместе со Стахевичем. Содержался в Петропавловской крепости, но сенатский суд освободил его от ответственности. В мае 1864 г. освобожден по поручительству. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 34–35.]. По отношению к Цветкову приговор гласил: такого-то за имение у себя запрещенных сочинений без надлежащего на то разрешения – арестовать при гауптвахте на шесть недель и отдать под надзор полиции на полтора года.

Беляев был моим товарищем по орловской гимназии, впоследствии по Медико-хирургической академии; он жил в одной комнате со мною, и Следственная комиссия привлекла его к допросам, подозревая, что он присутствовал при передаче воззваний мною Цветкову. Это подозрение не было подтверждено ни показаниями подсудимых (т[о] е[сть] моими и Цветкова), ни прочими обстоятельствами дела, и потому Сенат постановил: считать Беляева к делу неприкосновенным.

Насколько мне известно, «судимость» Цветкова и Беляева не оказала вредного влияния на их дальнейшую карьеру.


2

Полицейская одиночная камера, в которой я пробыл первые восемь дней после ареста, имела шагов шесть в длину и шага четыре в ширину; от пола до потолка сажени полторы. Окно небольшое, расположенное очень высоко, в течение дня в камере было, однако же, настолько светло, что я мог читать книгу, не чувствуя напряжения глаз. Кровать, столик, табурет; все это грубовато, но чисто.

Тотчас по привозе в полицию мне было разрешено написать записку об истребовании с моей квартиры кое-каких книг, а также мелочей вроде полотенца, мыла, чая, сахара и т[ому] подобного]. Каждое утро какой-то человек приносил мне кормовые деньги, помнится – пятнадцать копеек; я прибавлял к этому из собственного кошелька столько же, и служитель приносил мне обед из какой-то гостиницы или кухмистерской, расположенной неподалеку. Утром и вечером он же приносил мне кипяток, посуду для чая и булку.

В первое же или во второе утро моего пребывания в полицейской камере меня навестил чиновник, по-видимому, совсем еще молодой, лет этак двадцати пяти или двадцати семи, назвавший себя стряпчим местной полицейской части; по теперешней терминологии это, мне кажется, соответствует товарищу прокурора окружного суда.

– Я – такой-то, стряпчий этого участка. Одна из моих обязанностей посещать содержащихся под стражею и охранять их от незаконных притеснений. Не имеете ли каких жалоб?

– Не имею.

– За что вы арестованы?

– Не знаю.

– При обыске у вас найдено ли что-нибудь противозаконное?

– Нет, ничего такого не найдено.

Он внимательно посмотрел на меня, оглянулся на дверь, которую, вошедши в камеру, притворил за собою; подошел ко мне вплотную и, заметно понизивши голос, сказал:

– Мой совет вам: при будущих допросах – знать не знаю, ведать не ведаю; это самая лучшая манера.

Потом обыкновенным, не пониженным голосом прибавил:

– Если пожелаете заявить мне жалобу, скажите ключнику, чтобы он доложил по начальству о вашем желании видеться со мной; я явлюсь немедленно.

Разговор и вся вообще манера этого человека были явно доброжелательны по отношению ко мне. Обстоятельства так сложились, что я не воспользовался его советом о наилучшей манере держать себя при допросах; тем не менее, я и до сих пор с удовольствием вспоминаю о чиновнике, который при виде юного студента (мне было двадцать лет), засаженного в кутузку, ощутил в себе прежде всего – человека, а не чиновника, и по мере сил дал студенту совет человеческий, а не чиновничий. Вследствие некоторых случайных обстоятельств я прекрасно заметил фамилию этого чиновника и помню ее до сих пор. Если бы я знал, что его уже нет в живых, я счел бы своею обязанностью назвать его и почтить его память несколькими словами благодарности. Но ведь возможно, что он здравствует и доныне; в этом случае разве я знаю, какое действие произвело бы на него мое публичное напоминание об этом маленьком эпизоде из первых лет его служебной карьеры? Может быть, это напоминание было бы для него безразлично или даже приятно; а может быть, показалось бы ему и очень неприятным. 1863-й год и 1908-й; в течение сорока пяти лет тяжелый житейский жернов может перемолоть человека до неузнаваемости; оказывается Федот, да не тот – от того Федота, от прежнего, осталось только имя…


3

12 марта 1863 г[ода] я был перевезен из полиции в Петропавловскую крепость. Сначала меня поместили в Трубецкой бастион[69 - Трубецкой бастион – один из двух бастионов западной части Петропавловской крепости. По существу, с начала существования крепости до 1924 г. использовался в качестве тюрьмы, в основном для политзаключенных. В настоящее время – музей.], но там я только переночевал; на следующее же утро меня перевели в Екатерининскую куртину[70 - Екатерининская куртина – стена, соединяющая Трубецкой и Нарышкин бастионы.].

В то время, о котором рассказываю, один только верхний этаж Екатерининской куртины был занят камерами для арестованных; в нижнем этаже помещались какие-то военные люди; мне говорили, что это солдаты, составляющие гарнизон крепости. Камеры для арестованных были расположены вдоль коридора по обоим сторонам его.

Та камера, в которой поместили меня, была гораздо просторнее полицейской: шагов двенадцать в длину, шагов девять в ширину; вышина не меньше полуторых сажень. Огромный оконный просвет находился почти прямо против двери. Он начинался от самого пола; я мог войти в него, наклонивши немного голову; ширина почти два аршина. На расстоянии полутора аршина от входа в просвет – оконная рама с довольно большими, хорошими стеклами и с форточкою, которую я мог открывать по своему усмотрению. За рамою на расстоянии двух или трех вершков от нее находилась железная решетка, состоявшая из трех или четырех вертикальных и двух или трех горизонтальных полос. Из окна была видна Нева в расстоянии шагов семидесяти или восьмидесяти; за Невою отчетливо обрисовывались набережная, Зимний дворец[71 - Зимний дворец – дворец в Петербурге, построенный в 1754–1762 гг. Зимняя резиденция правителей России. В настоящее время здание занимает музей «Эрмитаж».] и постройки, расположенные по течению Невы выше дворца. Несмотря на значительную длину оконного просвета (приблизительно сажень) и на перегораживающую его решетку, камера была довольно светлая. В ясные дни я обыкновенно читал книгу, сидя на табурете около столика, который стоял налево от входа, т[о] е[сть] совсем далеко от окна; в пасмурные дни ставил табурет около самого окна.

Налево от окна стояла большая деревянная кровать; на ней матрац, простыня, подушка и серое суконное одеяло. Налево от двери – столик и табурет. Направо от двери в той стене, которая отделяла камеру от коридора, было укреплено деревянное судно, которое я мог легко притянуть внутрь камеры и также легко отодвинуть наружу в коридор. Судно закрывалось крышкою совершенно плотно; за чистотою горшка служители наблюдали исправно; неприятного запаха в камере не бывало.


4

Как только офицер ввел меня в камеру, тотчас явился служитель со свертком казенной одежды и белья. Все свое я с себя снял, и все это было куда-то унесено. Впоследствии, в те дни, когда я должен был отправиться в Следственную комиссию или в Сенат, или на прогулку по крепостной площадке (об этих прогулках расскажу ниже) – в эти дни служитель приносил в камеру мой сверток и говорил: «Потрудитесь одеться». Из принадлежащих мне вещей при мне остались только книги (тома три или четыре), очки, гребенка и кусок мыла. Бывшие при мне деньги (рублей, помнится, пятнадцать или двадцать) были отобраны вместе с прочими вещами; эти деньги были где-то, в какой-то канцелярии, записаны; время от времени ко мне являлся человек, похожий по ухваткам на военного писаря, спрашивал, не требуется ли чего-нибудь купить; во время пребывания в крепости я получал от казны почти все, что мне было нужно, и потому заказов о покупках почти не делал; при отправлении в Сибирь мои пятнадцать (или двадцать) рублей оказались почти не тронутыми, были присоединены к тем деньгам, которые собрали для меня товарищи-студенты, и переданы двум жандармам, которые повезли меня в Тобольск.

В казенном свертке оказались следующие вещи: рубашка, кальсоны, нитяные носки, полотенце, халат из верблюжьего сукна и кожаные туфли; о носовых платках не могу припомнить: получал ли я их от казны или мне было разрешено оставить при себе несколько штук своих. Все казенное белье было приблизительно такого же качества, как употреблявшееся мною на свободе, до ареста; оно менялось каждую неделю, как и наволочка на подушке; простыня – через две или через три недели. Халат прослужил без перемены все десять слишком месяцев моего пребывания в крепости; туфли прослужили, помнится, полгода.

Водворивши меня в этом новом для меня жилище, офицер удалился; дверь была задвинута засовом и замкнута сверх того на ключ. В коридоре день и ночь находился часовой (но, помнится, без ружья), сменявшийся, если не ошибаюсь, через каждые три часа. Всех камер на этом коридоре было, кажется, двадцать шесть; часовых в коридоре двое или трое.


5

Обычный порядок дня установился такой: просыпался я обыкновенно в седьмом часу утра (как и на свободе); входили двое служителей, ставили на табурет таз и кувшин с водой; пока я умывался, они оба быстро подметали камеру, потом обтирали табурет и уходили. В первые два или три дня я спрашивал их: – Какова погода? – Получал ответ: – Не моту знать; – и, наконец, один из них сказал мне: Ваше благородие, нам не приказано разговаривать. – Дальше я уже не тревожил их.

Около восьми часов служитель приносил чай и булку. Чай был налит в фарфоровую кружку, довольно поместительную: думаю, что в ней было два с половиной стакана, а то, пожалуй, и все три; сахар подавался особо, помнится – куска четыре средней величины. К этому присоединялась чаще всего розочка, стоившая в тогдашнее время две, не то три копейки; иногда вместо нее половина французского хлеба; изредка что-нибудь необычное: крендель, подковка и т[ому] п[одобное].

В первом или во втором часу обед из двух кушаньев. Первое: щи из кислой капусты часто, из свежей – пореже; суп картофельный, рисовый, с перловой крупой, борщ, лапша. Второе: чаще всего – жаркое с картофелем, пореже – тушеное мясо, еще реже – рубленая котлета, совсем редко – каша. В воскресные и праздничные дни иногда прибавлялось: к горячему – пирожки: с мясом или рисом, ко второму – огурец, в заключение – что-нибудь сладкое вроде манной каши с сахаром, компота и т[ому] п[одобных]. Все это подавалось в достаточном количестве, так что я обыкновенно не доедал своего обеда. Вместе с обедом служитель приносил ложку, помнится – деревянную, но вилка и нож не допускались; мясо подавалось уже разрезанным на кусочки.

Около семи часов вечера чай, как и утром, с таким же количеством сахара и иногда с такою же булкою. Случалось, что булки вечером не было; случалось наоборот, что ее вечером приносили больше, чем утром, и иногда являлось что-нибудь необычное: калач, одна большая баранка или несколько маленьких, плюшка и т[ому] п[одобное]. Впоследствии, люди, более меня осведомленные о хозяйственных порядках крепости, говорили мне, что эти необычные дополнения к вечернему чаю представляли собою отчасти подаяние арестантам натурою, поступившее от одного или от нескольких, сердобольных благотворителей; отчасти это покупалось крепостным начальством на деньги, вынимавшиеся время от времени из кружки, находящейся при каких-то воротах крепости и имеющей надпись «в пользу арестантов», или что-то в этаком смысле.

Около десяти часов вечера я ложился спать.

Сколько денег тратила казна на суточное довольствие арестанта в крепости, я не знаю. В общем итоге не подлежит сомнению, что мое пропитание в крепости количеством и качеством отнюдь не уступало тому пропитанию, которое я имел на свободе, до ареста. Я не принадлежал к числу богатых студентов, но и к бедным нельзя было меня причислить: я зарабатывал (уроками) и проживал от 25 до 30 рублей в месяц. Комната, которую я занимал на свободе, была теснее моей камеры. Словом, за время пребывания в крепости моя материальная обстановка была удовлетворительна; материальных лишений я, можно сказать, почти не испытывал за все время этого ареста.

Вообще, тогдашнее крепостное начальство было довольно заботливо по отношению к материальным нуждам заключенных, и эта заботливость проявлялась, напр[имер], даже в такой мелочи, как снабжение курильщиков папиросами: мне говорили, что каждому из них давалось от казны ежедневно десять папирос (сам я не курил в то время).

В материальной обстановке припоминаю один важный недостаток: в баню, которая помещалась где-то тут же, в крепостном дворе, водили нас очень редко, конечно, по одиночке; я был там не больше двух или трех раз и не могу припомнить никаких подробностей.


6

На прогулку выводили нас почти ежедневно, тоже по одиночке. Местом для прогулки была площадка, на которую выходили окна моей камеры и других камер, расположенных по этой же стороне коридора (окна камер, расположенных на противоположной стороне коридора, были обращены во двор). На площадке были проложены и усыпаны песком неширокие дорожки, составлявшие фигуру прямоугольника; длина прямоугольника около шестидесяти шагов, ширина – около тридцати шагов. Когда снег растаял, площадка покрылась травою. Вид травы был приятный для глаза, она была такая свежая, зеленая, но должно быть, в почве или в окружающей обстановке чего-то ей не хватало: стебельки поднялись от земли вершка на три или на четыре – и на этом остановились.

Вышедши на площадку, я обыкновенно ходил по ней кругом, то в одном направлении, то в противоположном. Конвоиры поступали неодинаково: иной, бывало, ходит за мною по пятам; иной предпочитает прислониться где-нибудь к стенке; присесть, если бы этого захотелось мне или конвоиру, нет возможности: на площадке не было ни скамейки, ни какого-нибудь большого камня, ни вообще чего-нибудь в этом роде. Вид конвоиров был не воинственный, правда, одеты они были в серые солдатские шинели, но ружей у них не было, и даже тесаков не могу что-то припомнить.

Если конвоир не шел за мною по пятам, то я, проходя мимо амбразуры с открытою форточкой, за которою виднелось человеческое лицо, замедлял шаги и спрашивал в полголоса: кто? Таким образом я узнал, что обе камеры, находившиеся в непосредственном соседстве с моею, в данное время, т[о] е[сть] в первые пять месяцев моего ареста, не были заняты никем; в дальнейших же камерах (вверх по течению Невы) находились Муравский[72 - Митрофан Данилович Муравский (ок. 1837–1879) – студент Харьковского университета. С 1855 г. входил в тайный студенческий кружок. В 1858 г. по этой причине арестован и отчислен из университета. Учился в качестве вольного слушателя в Киеве. В 1860 г. вновь арестован и сослан в Оренбургскую губернию, где в 1862 г. снова был арестован и после пребывания в Петропавловской крепости приговорен к 8 годам каторги и пожизненному поселению в Сибири. В 1870 г. ему разрешили жить под надзором полиции в Оренбургской губернии. В 1874 г. он был вновь арестован и после длительного следствия приговорен к 10 годам каторги. Умер в тюрьме в 1879 г. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 256–257.]и Шукшта[73 - Адольф Осипович Шукшта (ок. 1845-?) – дворянин Ковенской губернии, юнкер Михайловского артиллерийского училища. В 1862 г. арестован и в начале 1863 г. приговорен к 4-м годам каторги, которую отбывал на Нерчинских рудниках. В 1866 г. освобожден от каторжных работ. Жил под надзором полиции сначала в Иркутской губернии, а с 1871 г. – в Олонецкой. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 474.]. Муравский, студент Харьковского университета, впоследствии встретился со мною в Сибири; мы прожили там несколько лет в одной тюрьме, и даже в одной комнате этой тюрьмы; я предполагаю говорить о нем подробнее в своем месте. Шукшта (если не ошибаюсь, артиллерийский юнкер) оказался, как мне говорили впоследствии, сосланным в Сибирь за участие в польском восстании или, точнее, за какие-то действия, изобличавшие его прикосновенность к этому восстанию.

Обыкновенно прогулка продолжалась полчаса, иногда – три четверти часа, изредка – целый час.


7

Нас посещали довольно часто плац-адъютанты, т[о] е[сть] офицеры, состоящие при коменданте крепости вроде его как бы помощников. Редко случалось, чтобы на неделе ни один плац-адъютант не заглянул к нам, а на иной неделе заглядывали двое: в один день Русов, в другой день Пинкорнели. Мне говорили, что всех плац-адъютантов четверо, что они дежурят поочередно, что во время своего дежурства каждый из них обязан обойти арестованных и опросить их, нет ли жалоб; но они ленятся, и двое из них никогда не показываются к нам, Русов заходит изредка, Пинкорнели пунктуальнее всех, и во время своего дежурства он почти никогда не забывает обойти арестованных. О нем прибавлю некоторые подробности.

Чином он был, если не ошибаюсь, ротмистр. При первых своих посещениях он, войдя в камеру, задавал мне вопрос: – Не имеете ли просьб или жалоб? Впоследствии он изменил эту формулу, и первою его фразою стало: – Ну у вас по обыкновению нет ни просьб, ни жалоб? После этой вступительной фразы он иногда тотчас же уходил, а иногда у него являлось, должно быть, расположение перекинуться словечком. И вот однажды он сказал что-то о погоде, о недомоганиях вследствие худой погоды и вдруг спросил меня:

– А как вы думаете – который мне год?

– Да лет, должно быть, тридцать пять, сорок, больше-то, я думаю, нет.

– Ну, нет; вы очень ошиблись: мне шестьдесят третий год.

– В таком случае вы замечательно моложавы.

– Да, это правда, я моложав; и это тем более удивительно, что обстоятельства моей жизни были довольно тяжелые. Я поступил на службу в молодых годах; дошел уже до штабс-ротмистра. Вышло так, что я перед фронтом ударил полковника по лицу. Военный суд приговорил меня на три года в крепость и потом в рядовые на Кавказ. В киевской крепости я просидел ровно три года, день в день. Первые полтора года я находился в каземате под землей; у меня круглые сутки горел огонь, не выпускали меня оттуда ни на шаг; остальные полтора года – в обыкновенной камере. На Кавказе я был во многих перестрелках; ранен в руку, в ногу, в бок и контужен ядром в голову. Жаркий летний день; лежу раненый, не могу пошевелиться; жду, когда придут за мной и отнесут на перевязочный пункт; жду и вижу, что в ране уже червячки начинают шевелиться…

Да, всего бывало. А мой отец был еще крепче меня: в девяносто лет все зубы у него были целы, и великолепно щелкал орехи.

После этого разговора я стал догадываться, почему Пинкорнели аккуратно посещает арестованных: вероятно, нет-нет, да и вспомнит о своем пребывании в киевской крепости.


8

В августе 1863 года верхний этаж Екатерининской куртины стал быстро наполняться жильцами. Почти каждый вечер в коридоре слышался грохот засовов, звяканье и щелканье замков, топанье тяжелых солдатских сапогов, побрякивание офицерских шпор; было ясно, что кого-то водворяют в камеру. Впоследствии мне говорили, что в Чернигове был арестован землемер Андрущенко[74 - Иван Алексеевич Андрущенко (ок. 1840–1864) – происходил из дворянской семьи Херсонской губернии, работал землемером в Киевской и Черниговской губерниях. Арестован за принадлежность к «Земле и воле» в июле 1863 г. и заключен в Петропавловскую крепость. В ходе следствия выразил полное раскаяние и предъявил обвинение ряду лиц. Умер в тюремной больнице в августе 1864 г. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 18–19.]; при допросах оговорил человек двадцать или тридцать – вот их-то и засаживали в крепость. Ни самого Андрущенко, ни кого-либо из лиц, прикосновенных к его делу, я никогда не видел; ничего об этом деле не читал; в чем оно состояло, не знаю. Обе камеры, расположенные рядом с моею, оказались теперь занятыми. На прогулку нас выпускали уже только на четверть часа; в иной день и вовсе не выпускали.

В сумерки одного из августовских дней я шагал по своей камере из угла в угол и вдруг услышал стук в стену, отделявшую меня от камеры, расположенной ниже моей по течению Невы; стук не громкий, но вполне отчетливый. Я тотчас вспомнил, что и дерево, и кирпич, и гранит – хорошие проводники звука; случалось мне иногда забавляться, прикладывая ухо к одному концу бревна и слушая тиканье часов, приложенных к другому концу. Вспомнивши это, я торопливо подошел к стене и несколько раз ударил по ней концами пальцев. Мой невидимый сосед сделал несколько ответных шлепков такого же рода и потом, переждавши несколько секунд, стал производить удары медленно, отчетливо. Тук, тук, тук – я стою и про себя произношу: а, бе, ее: дошло до буквы к; сосед остановился, опять переждал несколько секунд и затем возобновил медленные, методические удары; я опять произношу про себя названия букв нашего алфавита и на этот раз дохожу до буквы т; опять пауза, опять стук – на букве о сосед остановился и сделал по стене несколько ударов концами пальцев, вроде того, как будто ударяет по фортепьянным клавишам. Я понял, что сосед спрашивает меня: кто? и стал отвечать ему такими же медленными, методическими ударами одного пальца в стену, произнося про себя названия букв нашего алфавита. Остановился на букве с, потом на букве т, и т[ак] д[алее]. Сообщивши ему свою фамилию, задал вопрос: а вы? Получил ответ: Крапивин[75 - Константин Андреевич Крапивин (1841–1864) – студент Медико-хирургической академии и преподаватель воскресных школ в Санкт-Петербурге. Арестован в июне 1862 г. и заключен в Петропавловскую крепость. В марте 1863 г. приговорен к четырем месяцам пребывания в крепости и поселению в отдаленных районах Европейской России. Уже во время следствия у него проявились симптомы психического заболевания. Освобожден в августе 1863 г., в январе следующего года умер в лечебнице для душевнобольных. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 186.]. В числе студентов академии был один, по фамилии Крапивин; я знал его в лицо, мы встречались в аудиториях, но того, что называется знакомством, между нами не было. Мой сосед, показавший мне возможность разговаривать сквозь тюремные стены, был ли этот самый студент, или его однофамилец – не знаю. Дальнейших разговоров с ним у меня не было: в этот же вечер или в следующее утро его куда-то переместили. Считаю возможным, что постукивание было замечено часовым, и что оно-то и было причиною перемещения. Таким образом, камера, соседняя со мною, расположенная вниз по течению Невы, опять оказалась незанятой. Мои постукивания в соседнюю камеру, расположенную вверх по течению Невы, оставались без ответа. Означало ли это, что сосед не желал вступать в разговор – или он был такой же новичок в тюремных приемах, как и я, но не так догадлив, и потому не постиг возможности разговаривать через стену; или же, наконец, не была ли его камера отделена от моей пустым промежутком, более или менее обширным? между стенами этих камер не был ли положен слой войлока или другого материала, худо проводящего звук? Не знаю, но только ответа от соседа не было. Что касается войлока и вообще разъединения камер худыми проводниками звука, об этом мне говорили впоследствии, когда я был уже в Сибири, многие поляки; а именно они упоминали, что в Варшаве местом заключения политических арестантов была тамошняя цитадель; самые важные арестанты помещались в так называемом «десятом павильоне» этой цитадели; и вот в этом-то десятом павильоне пространства между стенами соседних камер были наполнены опилками или залиты смолою, или что-то другое в этаком роде.


9

В сентябре меня переместили в ту часть крепости, которая носит название «Невской куртины»[76 - Невская куртина – стена Петропавловской крепости, соединяющая со стороны Невы Нарышкин и Государев бастионы.]. Эта куртина была одноэтажная; камеры были расположены по правой и по левой сторонам длинного, полутемного коридора; окна правой (от входа) стороны были обращены на Неву, окна левой стороны – во двор. Моя камера была на правой стороне коридора, четвертая или пятая от входа. Сколько было всех камер, не помню; кажется, 20. Какой-нибудь надстройки, вроде верхнего этажа, эта куртина, насколько моту припомнить, не имела.

Размеры моей камеры были приблизительно такие же, как в Екатерининской куртине; и окно такой же величины, как там: два с половиною аршина в вышину, около двух аршин в ширину; но здешнее окно имело такой вид, как обыкновенно бывает в домах, т[о] е[сть] его нижний край не был на одном уровне с полом – находился на высоте полутора аршина от пола. От наружного края подоконника до Невы расстояние было шагов двадцать. Через окно я видел в значительном расстоянии какой-то мост, должно быть – Троицкий[77 - Троицкий мост – мост через Неву возле Петропавловской крепости, построенный в 1803 г. и перестроенный в конце 20-х гг. XIX в.], а дальше – набережную противоположного берега Невы и как будто решетку Летнего сада[78 - Летний сад – один из старейших парков Петербурга, расположенный на острове, омываемом водами Невы и Фонтанки, вокруг летней резиденции Петра I. Основан в 1704 г., неоднократно расширялся и перестраивался.]. Ни Зимнего дворца, ни других построек, которые виднелись за Невой из окна моей прежней камеры, отсюда не было видно.

Кровать, столик, табурет, судно – все это было здесь такое же, как и в прежней камере. Как отапливалась прежняя камера, не могу припомнить; кажется, из коридора. Тут, в Невской куртине, в углу стояла большая чугунная печь цилиндрической формы, высокая и толстая; диаметр ее был, мне кажется, не меньше аршина с четвертью. В камере никогда не было ни холода, ни сырости.

В Невской куртине я пробыл четыре месяца с небольшим. Прогулок не было; во всем остальном распорядок дня остался без перемены. Наступали долгие осенние вечера; в сумерки служитель приносил в камеру масляный ночник, горевший довольно тусклым пламенем; мне разрешалось зажигать свечу, купленную на мои деньги.


10

В Невской куртине разговоры посредством стука в стену пошли у меня гораздо бойчее, чем в Екатерининской. Первая и продолжительная практика в этом искусстве установилась с соседом, занимавшим камеру рядом с моею, расположенную вниз по течению Невы, т[о] е[сть], другими словами, направо от входа в мою камеру. Первые несколько слов мы передали друг другу, придерживаясь медленной и, так сказать, первобытной манеры, которая состоит в том, что каждая буква алфавита означается числом ударов, показывающим то место, которое эта буква занимает в алфавитном ряду. Затем мы упростили способ разговора, разделивши алфавит на шесть строк, которые имели приблизительно такой вид: первая строка – а, б, в, г, д; вторая строка – е, ж, з, и, к; третья – л, м, н, о, п; четвертая – р, с, т, у, ф; пятая – х, ц, ч, ш, щ: шестая – ы, ь, э, ю, я. Для означения буквы следовало сделать сначала число ударов, показывающее, на какой строке находится эта буква, а потом, после коротенькой остановки – число ударов, показывающее, на каком месте строки находится данная буква. Например, для означения буквы л, следовало сделать три удара и после остановки – один. Это упрощение значительно ускоряло наши разговоры, тем более что очень часто после нескольких означенных букв слушающий собеседник по связи мыслей угадывал, какое слово говорящий собеседник хочет сказать, и ударом в стену давал знать, что это слово он угадал; не теряйте, стало быть, времени, чтобы доканчивать его, а сразу начинайте дальнейшее слово. Вот этаким-то манером я узнал, что фамилия моего соседа – Левашов[79 - Александр Николаевич Левашов (1841–1900) – студент Московского университета, за участие в студенческих выступлениях в 1861 г. отчислен из университета. В 1863 г. в связи с делом Андрущенко арестован и заключен в Петропавловскую крепость, но сенатский суд освободил его от ответственности. Работал судьей в Рязанской губернии. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1.4. 2. Стб. 210.], что он студент Московского университета, арестован по какой-то прикосновенности к делу о побеге Кельсиева[80 - Иван Иванович Кельсиев (1841–1864) – за участие в выступлениях студентов Московского университета осенью 1861 г. был арестован и отправлен под надзор полиции в Пермскую губернию. Там арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Приговорен к четырем месяцам заключения и повторной ссылке в Пермскую губернию. В мае 1863 г. бежал за границу, жил с братом в городе Тулча в Молдавии, где вскоре умер от тифа. Его старший брат Василий находился в эмиграции в Лондоне, тесно сотрудничал с Александром Герценом. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 164–165.]; в данное время занимается чтением сочинений Рикардо[81 - Давид Рикардо (1772–1823) – английский политик и экономист, входивший в число классиков экономики. Считался продолжателем идей Адама Смита, одновременно не соглашался с ним по многим вопросам. Работы Рикардо оказали большое влияние на экономические теории Карла Маркса.] и подыскиванием алгебраических формул для политико-экономических тезисов, высказанных в этих сочинениях Рикардо. Само собой разумеется, что я о себе тоже сообщил ему соответственные сведения в ответ на его вопросы. Между прочим, он полюбопытствовал:

– Какого ожидаете приговора?

– Каторга; на сколько лет, не знаю.

Он стал утешать меня:

– Ожидаются большие реформы, судебная, земско-хозяйственная; многие утверждают, что и конституция не за горами; а при конституции, конечно, амнистия будет.

Я ответил ему, что близость конституции считаю неправдоподобной, но уныния тем не менее не чувствую; ведь и в Сибири солнце светит, и люди живут.

Беседовали мы с ним обыкновенно по вечерам. Около семи часов служитель, подавши чай, удалялся; и тогда мы «шли один к другому в гости», как мы сами подшучивали. Беседовали часа полтора, два; постукивать больше этого времени было бы утомительно: пальцы уставали.

Между прочим, я полюбопытствовал при одном из наших собеседований: что нового в нашей литературе? Он ответил: напечатан роман Чернышевского[82 - Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889) – русский философ, писатель и публицист. Один из главных идеологов «Земли и воли». Арестован в мае 1862 г. и приговорен к 14 годам каторги и пожизненному заключению в Сибири. В ссылке находился до 1883 г. Название его произведения «Что делать?» было впоследствии использовано Лениным.] «Что делать?» Я попросил рассказать содержание романа; он согласился, постукивал об этом предмете вечеров пять или шесть. Не раньше, как через три года, мне удалось получить экземпляр этого романа; читая его, я убедился, что Левашов передал мне остов романа обстоятельно и толково.


11

В той камере, которая была расположена рядом с моею, вверх по течению Невы, т[о] е[сть], другими словами, налево от входа в мою камеру – не было никого. Левашов был освобожден в ноябре, и в его камеру никто не был посажен. После Левашова моим собеседником был Петр Давидович Баллод[83 - Пётр Давыдович Баллод (1839–1918) – латыш, сын пастора. Учился в Медико-хирургической академии, затем на физико-математическом факультете Петербургского университета, но учебу так и не закончил. Арестован в июне 1862 г. за создание подпольной типографии. Приговорен к 15 годам каторги и пожизненному заключению в Сибири, позже срок наказания уменьшен до 7 лет каторги. Освобожден в 1865 г., жил в Иркутской губернии. В 1877 г. освобожден из-под надзора полиции. Остался в Сибири, работал чиновником и предпринимателем на золотых приисках. В начале XX в. издавал газету «Амурский край».], студент-естественник Петербургского университета; его лично я не знал, но фамилия была известна мне и многим другим студентам-медикам: в академии появился и бойко пошел в ход учебник описательной анатомии человека – сочинение Гиртля[84 - Йозеф Гиртль (1810–1894) – австрийский врач и анатом. Автор учебников по изучению анатомии человека.], переведенное под редакцией Баллода (этого самого) и Фаминцина[85 - Александр Сергеевич Фаминцын (1841–1896) – учился на физико-математическом факультете Петербургского университета. После окончания университета посвятил себя музыке. Учился в консерваториях в Лейпциге и Львове. Позже был профессором музыки в Петербургском университете. Пробовал себя в качестве композитора, но без особого успеха. Многолетний секретарь Императорского русского музыкального общества.] (профессора музыки и эстетики в консерватории). Камера Баллода была расположена на левой стороне коридора, т[о] е[сть] ее окно было обращено во двор. Моя камера была, как я упомянул, на правой стороне коридора, четвертая или пятая от входа; его камера – на левой стороне коридора подальше моей, пятая или шестая от входа; двери наших камер – через коридор, наискось одна от другой. С Левашовым я мог перестукиваться очень легкими ударами в стену; я думаю, что находящийся в коридоре часовой мог заметить эти постукивания в том только случае, если останавливался около двери нарочно и прислушивался внимательно. С Баллодом не было возможности перестукиваться подобными легкими ударами. На столике камеры всегда стояла оловянная кружка с водой для питья; вот этой-то кружкой я постукивал по столику, и звук получался достаточно сильный, чтобы Баллод мог различать нумер строчки алфавита и нумер буквы в строчке. Впрочем, он скоро указал мне возможность дальнейших упрощений нашего разговора; свои упрощенные приемы он заимствовал из телеграфной техники; но моя практика с ним была гораздо кратковременнее, чем с Левашовым, и потому я давно забыл те упрощения, которым он научил меня тогда. Иногда он укорял меня, что я черезчур осторожен, стучу слишком тихо: «Стучите громче; ведь уж за это нам каторги не прибавят».

Перестукиваясь с Баллодом, я узнал, что он арестован в июне (или в июле) 1862 года. При обыске, произведенном на его квартире, ничего противозаконного не оказалось; но тотчас по окончании этого обыска ему сказали: «А теперь поедем на вашу другую квартиру». На этой другой квартире, снятой на какое-то чужое имя, оказалась небольшая типография; насколько мне известно, это была первая тайная типография в России (оставляя Польшу в стороне). Доносчиком был Горбачевский, наборщик, работавший в этой типографии; за свой донос он получил от жандармов награду – триста рублей и был произведен из унтер-офицерского звания в классный чин. В типографии оказались кое-какие рукописи; из них особенно важною, по мнению властей, была рукопись, в которой неизвестный автор громил Шедо-Феротти[86 - Д. К. Шедо-Феротти – псевдоним русского чиновника и публициста немецкого происхождения Фёдора Ивановича Фиркса (1812–1872). В 1861 г. он выступил с открытым письмом к Александру Герцену под названием «Lettre de М. Hertzen а ГAmbassadeur de Russie a Londres, avec reponse de M. Schedo-Ferroti», в котором критиковал идеи, изложенные в «Колоколе». Это письмо в 1861–1862 гг. издавалось в России пять раз.] и его памфлет, направленный против Герцена[87 - Александр Иванович Герцен (1812–1870) – русский публицист, писатель и философ. С 1848 г. находился в эмиграции. Один из самых непримиримых критиков официальной идеологии и политики России, пропагандист революционной борьбы с царизмом.]. Но всего хуже было то, что оказался еще небольшой рукописный листок с заглавием «Предостережение» и почти оконченный набор этого листка. В листке от имени Центрального революционного комитета упоминалось о распространяемых полицией и жандармами слухах, будто бы большие пожары, происходившие около того времени в Петербурге и в некоторых других городах России, будто бы эти пожары – дело революционеров; комитет выражал уверенность, что публика оценит эти слухи по достоинству и заклеймит злостную жандармскую клевету презрением, какого она вполне заслуживает. Когда Следственная комиссия спросила Баллода: от кого он получил этот листок? он написал в ответ длинное повествование о том, как он однажды получил по городской почте письмо с приглашением явиться в такое-то время к такому-то пункту; как его на этом пункте встретили незнакомцы, одетые вот так-то и так-то (чуть ли даже не в масках); ну, и т[ак] д[алее] – роман с переодеваниями и с приключениями во вкусе какого-нибудь Понсон-дю-Терайля[88 - Пьер Алексис Понсон дю Террай (1829–1871) – популярный французский писатель и публицист. Автор читаемых приключенческих и авантюрных романов. Многие из них переведены на русский язык.]. Члены комиссии сказали ему, что во всем этом романе они не верят ни одному слову, и что своим упорным запирательством он отягчает свою участь. Баллод счел нужным вызвать в них некоторое доверие к своим показаниям и для достижения этой цели назвал им литератора Писарева[89 - Дмитрий Иванович Писарев (1840–1868) – уже с 1859 г. он пробовал свои силы как публицист и литературный критик, за несколько лет став одним из самых выдающихся русских публицистов. В июле 1862 г. за критику публикаций Д. К. Шедо-Ферроти был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Пробыл там до ноября 1866 г., но с августа 1863 г. ему разрешили писать. Сотрудничал с газетами «Русское слово», «Дело», «Отечественные записки». Трагически умер (утонул во время купания в море) в июле 1868 г.], как автора той упомянутой выше рукописи, в которой предавался растерзанию памфлет Шедо-Феротти. Члены комиссии сказали ему, что они уже и сами почти открыли автора этой рукописи следующим способом: изложение рукописи, бойкое, искусное, ядовитое, привело их к убеждению, что автор рукописи – литератор по профессии; они добыли образцы почерков всех более или менее известных сотрудников тогдашних газет и журналов; сличение почерков приводило к заключению, что автор рукописи – или Чернышевский, или Писарев; но способ начертания буквы д и еще какой-то буквы склонял их более в сторону Писарева.


12

Узнавши от меня, что я арестован сравнительно недавно, Баллод спросил:

– «Колокол» вы читали?

– Читал; и довольно курьезно, что весь «Колокол» за два года, 1859-й и 1860-й, в великолепном переплете, я имел от одного из знакомых, у которого родственник занимает какую-то должность при дворце великого князя Константина Николаевича[90 - Константин Николаевич Романов (1827–1892) – великий князь, второй сын царя Николая I, младший брат Александра II. С1853 г. был морским министром. Известен своими либеральными взглядами, поддерживал брата в проведении так называемых Великих реформ, особенно активно участвовал в подготовке земской реформы. В 1862–1863 гг. был наместником Царства Польского. С 1865 г. – председатель Государственного совета.], и том «Колокола» был взят на несколько недель из дворцовой библиотеки.

– А за дальнейшие годы читали?

– Читал, но не регулярно; многие нумера не удавалось достать.

– Не попался ли вам такой нумер, в котором золотопромышленник Жуковский[91 - Николай Иванович Жуковский (1833–1895) – окончил Московский университет, работал в архиве Министерства иностранных дел. В 1862 г., под угрозой ареста, бежал в Лондон. В 1864 г. заочно приговорен к лишению всех прав и пожизненному изгнанию из России. Жил в Женеве, где сначала был агентом Александра Герцена, а затем тесно сотрудничал с Михаилом Бакуниным. Активно участвовал в жизни русской общины в Женеве. См.: Деятели революционного движения в России… Г. 1. Ч. 2. Стб. 127–128.] извещает о своем прибытии в Лондон?

– Помню заявление от имени Жуковского, что вот он благополучно добрался до Лондона и благодарит всех лиц, содействовавших ему при побеге из России, а в особенности при переходе через границу; но был ли он назван золотопромышленником, этого не помню.

– Все равно; значит, он самый; значит, Жданов показывал мне настоящий нумер, не сфабрикованный в Петербурге.

– Какой Жданов? Какой нумер? (Я был в полном недоумении).

– А вот, видите ли: когда я написал свое показание о лицах, от которых я получил листок «Предостережение», сенатор Жданов, самый дельный из членов комиссии (вы его, конечно, видели), стал убеждать меня, что гораздо выгоднее для меня, гораздо правдоподобнее для комиссии будет, если я укажу на Жуковского, близкого мне человека, который теперь в Англии, и которому, следовательно, мое показание повредить не может. Я спросил Жданова: откуда же известно, что Жуковский в Англии? – А я вам принесу, говорит, нумер «Колокола», и, действительно, принес, и там было вот это заявление Жуковского, которое и вы читали, когда были еще на свободе.

Но я усомнился: ведь нумер «Колокола» можно перепечатать и в Петербурге, выбросивши из настоящего нумера пятнадцать, двадцать строчек и заменивши их этим заявлением. Потому я счел за лучшее – стоять на своем показании, хотя оно, правду сказать, действительно, сбивается на роман с переодеваниями и с приключениями. А он-то, Жданов, долго уговаривал меня, старался победить мое недоверие. «Вы – говорил он мне – думаете про себя: с какой статьи сенатор Жданов станет заботиться о выгодах какого-то студента Баллода? Очень просто: наш государственный порядок не вечен; может быть, через несколько лет он будет разрушен и заменен другим; тогда может случиться, что мы с вами поменяемся местами; и я надеюсь получить от вас услугу вроде той, какую теперь желал бы оказать вам».

Баллод так и остался при своем показании. Во время обоих допросов, которые делались мне в Следственной комиссии, я видел Жданова; он читал задаваемые мне вопросные пункты, кое-где пояснял их, читал написанные мною ответы, кое-где спрашивал о подробностях; держал себя прилично, вежливо. Впоследствии, приблизительно через три или через четыре года, будучи уже в Сибири, я прочел в газете коротенькое известие о смерти сенатора Жданова: возвращаясь из Симбирска в Петербург, остановился в каком-то из попутных городов и умер в гостинице скоропостижно. От некоторых лиц я слышал, что в Симбирск Жданов был командирован для расследования обстоятельств бывшего там громадного пожара. Ходили слухи, что в тамошнем отделении государственного банка накануне пожара находилось государственных кредитных билетов и процентных бумаг на очень значительную сумму; что эти деньги и бумаги были разделены полюбовно между какими-то важными лицами чиновничьей иерархии; что пожар был произведен для сокрытия следов преступления. Верившие этим слухам прибавляли, что Жданов добрался до корней этого дела и вез с собою в Петербург важные документы, изобличавшие виновников и участников вышеизложенной махинации, но смерть последовала скоропостижно, а портфель с его бумагами куда-то исчез… От других лиц я слышал, что все эти россказни – совершенный вздор; что в симбирском отделении государственного банка не произошло при этом пожаре никаких убытков или почти никаких; что Жданову было почти семьдесят лет, и потому нет оснований видеть в его смерти что-то особенное, подозрительное. Сам я склоняюсь в пользу этой второй версии. О первой версии упомянул потому, что вздорные слухи, не имеющие сами по себе никакой ценности, тем не менее характеризуют в значительной степени общественную среду, т[о] е[сть] тех лиц, от которых подобные слухи исходят, а также и тех лиц, между которыми они распространяются; и сочинители, и распространители считают такое-то происшествие хотя необычным, но все-таки возможным; самый упрямый скептик принужден соглашаться с ними: необычно, неправдоподобно, но, к сожалению, у нас при наших порядках – возможно.


13

Камера, расположенная как раз против моей камеры по левой стороне коридора, т[о] е[сть] выходившая окном во двор – была занята упомянутым мною литератором Писаревым, главным сотрудником «Русского слова»[92 - «Русское слово» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1859–1866 гг. В основном посвящен литературе и искусству, но на его страницах поднимались также актуальные политические и социальные проблемы. Закрыт по приказу царя после покушения Каракозова.], одного из тогдашних ежемесячных журналов. Со статьями Писарева и вообще с «Русским словом» я был почти незнаком: некогда было читать их; от обязательных учебных занятий свободного времени оставалось немного, и оно уходило на беглый просмотр двух-трех газет и на более внимательное чтение некоторых статей в журналах; из журналов я чаще всего и больше всего интересовался «Современником»[93 - «Современник» – литературный и социально-политический ежеквартальный журнал, издававшийся в России в 1836–1866 гг. Основан Александром Пушкиным. На его страницах публиковались между иными Николай Гоголь, Иван Тургенев, Владимир Одоевский, а в 50-е гг. – Александр Герцен, Николай Огарев и Николай Чернышевский, который был соредактором журнала. В конце 50-х гг. XIX в. стал идейным органом революционных демократов. В 1862 г. издательство было приостановлено, в 1863 г. возобновлено, но в 1866 г. журнал окончательно закрыли по приказу царя.]; в «Русское слово» заглядывал очень редко, но, конечно, я знал, что это журнал радикального направления.

Двери камер Писарева и моей были одна против другой; ставши около дверей и говоря обыкновенным, даже пониженным голосом, мы хорошо, отчетливо слышали друг друга. Об обстоятельствах своего ареста Писарев рассказал мне приблизительно так:

«Мы с Баллодом товарищи от времен детства, учились в одной гимназии, в университете оставались в приятельских отношениях. Литературная работа поглощала меня вполне; конспиративными делами я совершенно не занимался. Но вышло дело так: я влюбился; барышня предпочла мне другого, по фамилии Гарднер; я, недолго думая, вызвал его на дуэль. Он убеждал меня, что это крайне глупо с моей стороны; но я был разъярен, и никакие убеждения на меня не действовали. Наконец, он сказал мне, что, скрепя сердце, соглашается на эту нелепую дуэль, но с тем непременным условием, что она будет отложена недели на две или на три, так как ему необходимо съездить в провинцию для устройства дел, у него какая-то там фарфоровая фабрика. Я не соглашался ни на малейшую отсрочку, а он не соглашался отказаться от своей поездки на фабрику. Я пригрозил ему, что, если он вздумает уклониться от немедленной дуэли, я дам ему публично пощечину; он сказал: посмотрим. На другой день мы оба оказались на вокзале; я подошел к нему и ударил его хлыстом по лицу, он ударил меня палкой, между нами завязалась драка. Жандармы разняли нас, написали протокол, отправили нас обоих к обер-полицемейстеру. Этот спрашивает меня: – Вы что там наделали? – Я ударил его хлыстом по лицу. – Обращается с вопросом к нему: – А вы что наделали? Гарднер ответил: – Я его ударил палкой еще больнее. Обер-полицеймейстер пожал плечами и отпустил нас обоих на все четыре стороны. Ну, вот я чувствую, что наделал чего-то несообразного; на душе у меня очень скверно; иду к Баллоду и говорю: – Ты ведь, знаю, занимаешься какими-то там политическими делами; дай, пожалуйста, какую-нибудь работу по этой части; может быть, мне от нее полегчает. Он дал мне памфлет барона Фиркса, который под псевдонимом Шедо-Феротти напал на Герцена за помещенную им в «Колоколе» статью «Бруты и Кассии Третьего Отделения». Я окунулся в эту работу дней на десять, написал статейку жестокую, яростную; отдал Баллоду. Он спросил: – Не хочешь ли еще чего-нибудь в этом роде? – Нет, говорю – не надо; успокоился достаточно. И возвратился к своим обычным литературным работам. Досадно, что рукопись попала в руки жандармов; но на Баллода я не сержусь: я вполне понимаю, что ему было необходимо сказать членам Следственной комиссии хоть что-нибудь настоящее, не фантастическое – он и указал на меня, как на автора рукописи».

Наши разговоры с Писаревым происходили в течение недолгого времени, дня три-четыре. Несмотря на нашу осторожность, часовые заметили это явное нарушение крепостного режима, и начальство переместило его куда-то в другую камеру.

Впоследствии я узнал, что Балл од был приговорен к ссылке в каторжную работу на семь лет, Писарев – к заключению в крепости на два года и восемь месяцев. Баллода я встретил в Сибири; я, он, упомянутый мною Муравский и несколько других лиц, о которых предполагаю говорить со временем подробнее, прожили в Сибири несколько лет в одной тюрьме. Писарев, как в крепости, так и по освобождении из нее, продолжал свою литературную деятельность, но на свободе прожил недолго: купаясь, утонул на рижском взморье в 1868-м году.


14

Собственных книг я имел в крепости немного, но книги содержательные Функе[94 - Отто Функе (1828–1879) – немецкий физиолог, профессор университетов Лейпцига и Фрейбурга. Стахевич упоминает, скорее всего, его работу «Lehrbuch der Physiologic».] – Учебник физиологии (на немецком языке); Дарвин – О происхождении видов, перевод, помнится, Рачинского[95 - Речь идет о первом русском переводе работы Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», сделанном профессором ботаники Московского университета Сергеем Александровичем Рачинским (1833–1902). Сомнительно, однако, что у Стахевича была эта книга в тюрьме, ибо она вышла лишь в начале 1864 г.]; Кольб – Сравнительная статистика, перевод (с большими дополнениями) Корсака[96 - Георг Фридрих Кольб (1800–1884) – немецкий статистик, публицист и политик. Автор работы «Handbuch der vergleichenden Statistik». Именно о ней, скорее всего, упоминает Стахевич. Русское издание этого книги вышло в 1862 г. в переводе Александра Казимировича Корсака (1832–1874).]; Милль – Политическая экономия, перевод Чернышевского с его примечаниями и дополнениями (только 1-ая книга – производство)[97 - Речь идет о классической работе Джона Стюарта Милля «Основы политической экономии». Ее первый том в переводе Н. Г. Чернышевского был опубликован в «Современнике» в 1860 г.]. Вот эти-то четыре тома и наполняли значительную часть моего времени в крепости.

Кроме собственных книг, я пользовался еще книгами из крепостной библиотеки. Мне говорили, что казна не тратила ни копейки на эту библиотеку, и составилась она исключительно из книг и периодических изданий, пожертвованных разными лицами в разное время. Я уже упоминал, что человек, похожий на военного писаря, приходил иногда в камеру и спрашивал, не нужно ли чего купить; иногда он же приносил небольшой список книг и журналов, имеющихся в крепостной библиотеке, и спрашивал: – Не желаете ли получить что-нибудь из этого списка? Желаемая книга доставлялась иногда тотчас же, иногда – через несколько дней; больше одного тома сразу не давалось, сроков для пользования книгою не было установлено никаких. Журналов за текущий год в списке не было вовсе; за предыдущие годы были: «Библиотека для чтения»[98 - «Библиотека для чтения» – ежемесячный журнал, издававшийся в России в 1834–1865 гг.], «Морской сборник»[99 - «Морской сборник» – ежемесячный журнал, официальный орган Морского министерства, издававшийся (с небольшими перерывами) с 1848 г. до настоящего времени.], «Время»[100 - «Время» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1861–1863 гг. Его редактором был старший брат Федора Михайловича Достоевского – Михаил. Закрыт в апреле 1863 г. после публикации на его страницах текста Николая Николаевича Страхова, посвященного Январскому восстанию.], «Основа»[101 - «Основа» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1861–1862 гг. группой так называемых украинофилов, признающих обособленность русского и украинского народов. Единственное периодическое издание, публиковавшее тексты на украинском (малорусском) языке. Закрыт в конце 1862 г. – как показали исследования Алексея Миллера – не из-за преследований властей, а из-за недостатка подписчиков и других источников финансирования. См.: Миллер А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 80.].

Самых известных в то время журналов: «Современника», «Русского слова», «Отечественных записок»[102 - «Отечественные записки» – ежемесячный научно-литературный журнал, издававшийся в Петербурге в 1818–1884 гг. Один из самых популярных журналов этого типа в России.], «Русского вестника»[103 - «Русский вестник» – общественно-политический журнал, издававшийся в Москве (1856–1887), затем в Петербурге (1887–1906). Его многолетним редактором был Михаил Никифорович Катков. Первоначально журнал являлся органом либералов, а с 1861 г. – консерваторов.] – в списке совсем не было, даже и за прежние годы. «Современник» и «Русское слово» были у начальства на худом счету; и я допускаю, что крепостные власти могли прямо-таки отказываться от принятия жертвуемых экземпляров; но в отношении «Отечественных записок» и «Русского вестника» это неправдоподобно; их отсутствие в крепостной библиотеке происходило от какой-нибудь другой причины.

В книжках «Времени» были помещены между прочим «Записки из мертвого дома» Достоевского[104 - «Записки из мертвого дома» – роман Ф. М. Достоевского, написанный на основе воспоминаний автора о пребывании на каторге в Омске в 1850–1854 гг. Публиковался в эпизодах на страницах ежемесячного журнала «Время» в 1860–1862 гг.]. Я прочел их очень внимательно, так как был почти уверен, что через несколько месяцев буду сам находиться в мертвом доме. В действительности вышло не так: через несколько месяцев я оказался в обстановке, не имеющей почти никакого сходства с тою, которая изображена Достоевским.

В числе книг крепостной библиотеки было несколько разрозненных томов «Истории государства Российского» Карамзина[105 - Большое незаконченное обобщение российской истории Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), охватывающее период от истоков русской государственности до конца Великой смуты. См.: Карамзин Н. М. История государства Российского, в 12 т. СПб., 1816–1829.]. В одном из этих томов я прочел о пререканиях новгородцев с киевским великим князем, если память меня не обманывает – с Ярославом Мудрым[106 - Ярослав Мудрый (ок. 978-1051) – русский князь из династии Рюриковичей, сын Владимира Великого, князь ростовский (987-1010), новгородский (1010–1034), великий князь киевский в 1016–1018 и 1019–1054 гг.]. Он пригрозил новгородцам, что для обуздания их строптивости пошлет к ним в князья одного из своих сыновей, известного крутым нравом; новгородцы ответили: «Если у него две головы – присылай». Вот это, подумал я, очень выразительно сказано; умели когда-то наши предки разговаривать с властями не таким языком, каким мы теперь разговариваем…

Из книг крепостной библиотеки упомяну еще о сочинении Шлоссера «История восемнадцатого века и девятнадцатого до падения первой империи»[107 - Фридрих Кристоф Шлоссер (1776–1861) – немецкий историк, профессор Гейдельбергского университета. Автор монументального труда «Geschichte des 18. Jahrhunderts und des 19. bis zum Sturz des franzdsischen Kaiserreichs». Его перевод на русский язык Н. Г. Чернышевского «История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения Французской империи» вышел в 1858–1860 гг.], восемь томов. Это сочинение так понравилось мне, что впоследствии, уже в Сибири, я прочел его еще раз, а некоторые главы (об общественной жизни и о литературе) прочел и в третий раз.

Были в библиотеке «Очерки» Маколея[108 - Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) – британский политик, историк и писатель. В 1860–1866 гг. петербургский издатель Николай Львович Тиблен опубликовал полное издание его сочинений: Маколей Т. Б. Полное собрание сочинений. Т. 1–16, СПб, 1860–1866. Стахевич, вероятно, говорит о первых томах этого издания.] в прекрасном издании Тиблена; некоторые из этих очерков (Бэкон, Гампден, Клейв, Байрон) произвели на меня довольно сильное впечатление, так что я вот и теперь, в старости, еще сохраняю о них воспоминание, не совсем смутное.


15

13-го января 1864 года, по выслушании в Сенате приговора, изложенного в начале моего рассказа, я был привезен обратно в крепость и отведен в ту же камеру Невской куртины. Через три или четыре дня меня привели в квартиру коменданта (генерала Сорокина[109 - Алексей Фёдорович Сорокин (1795–1869) – русский военный, генерал. Участвовал в подавлении Ноябрьского восстания, в 1849 г. – в интервенции в Венгрию. Во время Крымской войны и позднее, до 1859 г., был комендантом крепости в Свеаборге, а с 1861 г. – Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. Умер в 1869 г. в Петербурге, похоронен на территории Петропавловской крепости.]), и в одной из комнат этой квартиры я имел получасовое свидание с тремя товарищами-студентами. Они поговорили со мною о разных разностях, главным образом, о снаряжении меня в дальнюю дорогу: что из моих вещей оставить при мне, что продать, какую купить теплую одежду и т[ому] п[одобное]. От казны мне был дан полушубок довольно хорошего качества; теплая овчинная шуба у меня была; нужно было купить шапку, рукавицы, пояс, шерстяные чулки, теплые сапоги. От продажи моих вещей и от сделанной товарищами в мою пользу складчины образовалась сумма рублей, помнится, до двухсот; часть этой суммы решено было употребить на покупку шапки и прочих теплых вещей, остальное передать коменданту, а он передаст жандармам, которые повезут меня в Сибирь.

Прошло после этого еще три или четыре дня, и я имел второе свидание с теми же тремя товарищами-студентами. Они сказали мне, что еще четвертый человек хотел повидаться со мною, но его хлопоты о свидании запоздали: оказалось, что генерал-губернатор (князь Суворов)[110 - Александр Аркадьевич Суворов (1804–1882) – петербургский генерал-губернатор в 1861–1866 гг., внук фельдмаршала Александра Васильевича Суворова, покорителя Варшавы в 1794 г.] уехал с государем на охоту, а без генерал-губернатора никто не соглашается дозволить просимое свидание. Товарищи перечислили все покупки, сделанные для меня, и присоединили к ним брошюру, в которой содержались три популярные лекции Шлейдена[111 - Маттиас Якоб Шлейден (1804–1881) – профессор ботаники в Йенском университете в 1839–1862 гг., позже преподавал вДерптском университете.]: о происхождении растительных и животных видов, о происхождении человека и о древности человеческого рода.

22-е января 1864 года было последним днем моего пребывания в крепости. После обеда, часу в третьем, в камеру вошел плац-адъютант Соболев.

– Оденьтесь; захватите все ваши вещи с собою; больше сюда не придем.

«Все ваши вещи» это означало – четыре книги и гребенку. Когда мы подошли к выходу из коридора, Соболев обернулся назад и громким, резким голосом выговорил: «Исключить из списков!» Вышло что-то вроде команды; относилась ли она к солдату, который шел следом за нами, или к какому-нибудь писарю, который находился, может быть, где-то в глубине коридора, вне пределов моего зрения – не знаю. Соболев отвел меня на гауптвахту, расположенную где-то тут же, недалеко от Невской куртины. Мы вошли в какие-то сени: дверь налево отворилась, и я вошел в камеру такого же вида, как в Невской куртине, но только гораздо меньших размеров, приблизительно шагов шесть в квадрате. На постели я увидал теплую одежду: шубу, полушубок и проч [ее], а также брошюру Шлейдена, о которой я упомянул выше.

Не успел я еще осмотреться хорошенько, как в камеру вошел полувоенный человечек: «Приказано, сударь, остричь и побрить». Он остриг меня коротко, как я, впрочем, стригся и на свободе; обрил, бороду совсем еще маленькую, усы – тоже не внушительного вида, бакенбарды – едва заметные. Только что он удалился, вошел тот самый человек, похожий на военного писаря, который был, так сказать, прикомандирован к арестованным для исполнения их поручений по части покупок и книг. Он держал обоими руками довольно большой поднос, на котором были расставлены: кофейник, стакан с блюдцем, сливочник, сахарница и корзина с сухарями; на локтевом изгибе левой руки болталась какая-то вещь ярко-красного цвета (у поляков этот оттенок называется «амарантовый», а по-русски не умею подобрать названия вполне подходящего). Он поставил поднос на столик.

– Господин комендант просят вас выкушать кофей на доброе здоровье, а вот это посылают вам для дороги, для теплоты то есть. Это уж у них такое положение: каждому отъезжающему в Сибирь вот этакая куртка-с[112 - Так в рукописи.].

Он развернул ярко-красную вещь во всю ее ширину, это была просторная фланелевая куртка. Я попросил его поблагодарить коменданта за любезность и заботливость.

Кофе я пил с удовольствием, не торопясь и, так сказать, смакуя. В сенях послышалось звяканье, мгновенно напомнившее мне кандалы, которыми позвякивали арестанты, виденных мною в разное время уголовных партий. Вместе с позвякиванием слышался разговор двух голосов, старавшихся, по-видимому, говорить негромко. Один голос выговаривал несколько шутливо:

– Ну, брат, приготовили для дружка хороший наряд, нечего сказать; фунтов тридцать будет, ей-Богу.

Сердитый голос ответил ему:

– Дураки вы, вот что вам скажу; нынче это отказано; не полагается.

– Ну? – недоверчиво протянул шутник.

– Вот те и ну; сам увидишь.

Сердитый голос оказался осведомленным лучше шутника: кандалов на меня не надели.

В седьмом часу вошли двое жандармов: «Надевайте все теплое, поедем». Я с особенным удовольствием надел теплые сапоги из оленьей кожи шерстью наружу и внутрь, длинные, доходившие вверх дальше коленного сустава вершка на четыре. Поверх сюртука надел куртку – подарок коменданта, полушубок и шубу; подпоясался, рукавицы и носовой платок сунул за пазуху, надел шапку, взял в руки свой маленький сверток (белье, книги и сапоги). У подъезда стояла просторная кибитка, запряженная тройкой. Под навесом кибитки уселись я и один из жандармов; другой жандарм – против меня спиной к ямщику. Поверх моей шубы они накинули халат из серого арестантского сукна: «Это – пока через город проедем; а там – положим его под ноги, вроде подстилки будет».

Мы поехали сначала довольно тихо, почти шагом, и через несколько минут выехали из ворот крепости.

Было свежо; мороз, впрочем, не сильный, насколько я мог судить по ощущению, градусов семь-восемь. В последние четыре месяца я бывал на открытом воздухе очень редко и не подолгу; теперешняя вечерняя свежесть опьяняла меня. Я стал дремать, скоро и совсем заснул. Когда очнулся, Петербург был уже где-то там, далеко за нами.




Глава 2

Тобольская тюрьма



1

Дорога от Петербурга до Тобольска продолжалась шестнадцать дней. По дороге мы почти не видели обозов, ни попутных нам, ни встречных, на станциях проезжающей публики почти не было. Из городов, расположенных по этому тракту, я помню только три: Кострому, Вятку и Пермь. На почтовых станциях этих трех городов и еще на какой-то станции, которой название не могу припомнить, мы останавливались на ночлег; спали каждый раз часов по шести или семи. В остальные ночи останавливались только для перепряжек, для каждой перепряжки на десять или на пятнадцать минут; ехали дальше и спали в кибитке.

7 февраля 1864 года приехали в Тобольск, остановились около приказа о ссыльных; здесь мы пробыли очень недолго, жандармам было приказано отвезти меня в тюремный замок.


2

В тюремной конторе наше появление не произвело особенного впечатления на находившихся там смотрителя тюрьмы, его помощника, писцов и двух-трех надзирателей. В течение последнего года к ним привезли такое множество поляков, что появление жандармов с новым арестантом было для них чем-то обыденным. Когда жандарм передал смотрителю деньги, составляющие мою личную собственность, около полутораста рублей, смотритель, маленький, худенький человечек добродушного вида, глянул на меня с некоторым как будто уважением. Пять рублей он тотчас же передал мне – на мелкие расходы; остальные деньги отдал чрез три или четыре дня.

Из конторы помощник смотрителя отвел меня в ту часть тюрьмы, которая была назначена для политических арестантов, т[о] е[сть] в данное время почти исключительно для польских повстанцев и вообще для лиц, имевших какую-либо прикосновенность к польскому восстанию. Из конторы мы пошли чрез главный тюремный двор, довольно большой, ко второму двору, поменьше; во втором дворе подошли к крыльцу; шагах в десяти от этого крыльца поднималась каменная стена, отделявшая этот конец двора от внешнего мира. Дверь, ведущая с крыльца в сени, запиралась на замок снаружи, со двора, каждый вечер, после того как смотритель (или его помощник) и караульный унтер-офицер обошли камеры и пересчитали арестантов; рано утром

дверь отпиралась и оставалась не замкнутой до вечера. Часть сеней налево от входа была отделена перегородкой: это был сортир, устроенный сносно и содержавшийся довольно опрятно. В сенях направо находилась дверь, никогда не запиравшаяся на замок; она вела в арестантские камеры. Первая камера имела в длину шагов двадцать с чем-нибудь, в ширину не меньше шагов двенадцати, в вышину не меньше двух сажень.

Пять или шесть окон, довольно больших, были обращены на тюремный двор; снаружи окон железные решетки. Камера была довольно светлая, несмотря на решетки; при ясной погоде можно было в самом далеком уголке камеры читать книгу свободно, без утомительного напряжения глаз. Почти вся камера была занята нарами, имеющими вид помоста, вокруг которого оставался свободный проход, шириною около трех шагов.

Перегородка отделяла первую камеру от второй, имевшей, насколько могу припомнить, такие же размеры, как и первая, такие же нары и столько же окон. В обеих камерах пространство под нарами было довольно темное.

В первой камере человек пятнадцать могли расположиться свободно на той половине нар, которая обращена к окнам, и человек пятнадцать – на противоположной половине, обращенной к глухой стене; во второй камере – еще тридцать человек. Обыкновенно бывало у нас просторно; но бывали изредка дни, когда нас набиралось до двухсот человек – располагались везде, где только была возможность. Собственно, дни-то проходили легко: ведь мы могли ходить свободно по всем тюремным дворам; а вот ночью теснота чувствовалась. Я упомянул, что дверь из сеней в первую камеру никогда не запиралась на замок; и таким образом мы были избавлены от тюремной язвы – параши.

Неподалеку от двух больших, описанных мною камер находился так называемый «дворянский коридор». Там было пять или шесть небольших комнат; в них помещались по одиночке те из поляков, которые тяготились пребыванием в описанных двух камерах и имели достаточные средства, чтобы умаслить смотрителя и получить от него особую, так сказать, квартиру.


3

Когда я и помощник смотрителя вошли в камеры, в первой из них было поляков человек двадцать с чем-нибудь, во второй человек десять. Во второй камере та половина нар, которая обращена к глухой стене, была почти не занята; я там и расположился со своими вещами. Моя шуба стала для меня постелью, полушубок – изголовьем; халат, который во время переезда в Тобольск мы клали на дно кибитки как подстилку для ног, теперь получил более почетное назначение: днем он заменял мне пальто, ночью – одеяло. В числе студентов Медико-хирургической академии было много поляков, и мне случалось очень часто слышать их разговоры между собою в промежутках между лекциями, во время практических занятий анатомией, во время обедов в кухмистерских; никогда до поступления в академию не слышавши польского разговора, не видевши польской книги, я однако же оказался понимающим наполовину и даже, пожалуй, больше, чем наполовину, те разговоры поляков студентов между собою, которые услышал в академии. Здесь, в тобольской тюрьме, товарищи по камере задали мне на польском языке вопросы: как ваша фамилия? откуда вы родом? где арестованы? какой приговор вам объявлен? и т[ому] п[одобное]. Вопросы я понимал без затруднения, но отвечать на них мог только по-русски. Как только собеседники поняли, что я – русский, не поляк, они выделили из своей среды двух или трех человек, владевших русским языком очень сносно; толмачи задавали мне вопросы по-русски и кое-что из моих ответов, не совсем понятное для прочих поляков, разъясняли им по-польски. Тон нашего разговора был дружелюбный, товарищеский. Когда они услышали, что я приговорен к ссылке в каторжную работу в крепостях, они сказали мне, что у тобольских властей возникло недоумение такого рода: в приговорах о ссылках в каторжную работу всегда означается, к какому именно роду работ приговорен ссылаемый человек – к каторжной работе в заводах, или в крепостях, или в рудниках; казенные заводы в Сибири есть, казенные рудники – тоже, но крепостей нет; куда же посылать приговоренных к каторжным работам в крепостях? Об этом недоумении местные власти написали в Петербург; впредь до получения ответа из Петербурга, приговоренные к работе в крепостях приостанавливаются в тобольской тюрьме. «Вот этого приостановили и еще этого, и еще вот третьего; должно быть, и вас остановят». Так и вышло: мое пребывание в тобольской тюрьме продолжалось пять с половиною месяцев, до двадцатых чисел июля 1864 года.

Расспрашивая собственников о здешних хозяйственных распорядках, я в тот же день узнал следующее. Раз в неделю или в две недели казна выдает нам кормовые деньги (помнится – по семи копеек в сутки); припасы здесь дешевы, особенно рыба; но все-таки прожить исключительно на кормовые деньги очень трудно, необходимо добавлять из собственного кармана. Каждую неделю двое или трое из числа поляков получают разрешение пойти в город в сопровождении конвоира; им мы даем деньги и записки, чего надо купить; сколько именно, для кого именно. Питаемся, главным образом, холодными закусками: колбаса, ветчина, сыр, яйца; ну, разумеется, чай и сахар. По соседству с нами находится помещение в роде кухни; там можем получать кипяток безвозмездно с утра до ночи. [Если человек ошибся в соображениях и заказал идущим в город товарищам купить чего-нибудь]. Около тюремных ворот обыкновенно сидят несколько торговок с лотками и корзинами; у них можно купить чрез надзирателей разную снедь, попроще магазинной и подешевле: молоко, масло, пироги с разнобразною начинкой, кусок жареного мяса, копченую рыбу, яйца свежие и печеные.

При наших двух камерах находился назначенный тюремным начальством служитель из уголовных арестантов, старик лет за шестьдесят. Рано утром, когда мы еще спали, он приходил с уголовного двора; из большой бочки, стоявшей у нашего крыльца, натаскивал воду ведрами в ушат, помещавшийся в сенях; выливал помои из деревянной лохани, которая стояла около ушата и заменяла нам умывальный таз; подметал обе камеры. По мере того, как мы вставали и умывались, лохань наполнялась водою; старик раз за разом уносил ее куда-то к помойной яме, опоражнивал там, приносил обратно.


4

Около половины февраля население наших двух камер заметно увеличилось: привезли из Варшавы человек двадцать; их доставили на почтовых, с жандармами, т[о] е[сть] они совершили свой переезд приблизительно в таких же условиях, как и я. Одежда на всех собственная, вполне приличная; у каждого или твердый чемодан из черной кожи, или мягкий, щеголеватый дорожный мешок.

В последствии не один раз я видел партии поляков, привезенных из Варшавы в тобольскую тюрьму; и все эти партии производили на меня такое же впечатление зажиточности, благообразия и культурности. Совершенно другой вид имели поляки, прибывавшие в ту же тюрьму из Вильна и вообще из литовских губерний, т[о] е[сть] из так называемого официально «Северо-Западного края». Эти подходили к воротам тюрьмы в составе пеших арестантских партий, в арестантских халатах, в безобразных арестантских шапках, в сильно заношенном, грязном белье из грубого холста; на ногах грязные онучи и арестантские коты. Перед отправкою из Литвы у них отбирали все, что они имели из дому; давали арестантскую одежду и в таком виде препровождали по этапам в Тобольск. Случалось, что этапное помещение тесновато, а поляков в партии много; их заталкивали в камеру, втискивали туда же парашку и запирали дверь на замок. «Не только лечь негде, но и присесть нет возможности; стоим всю ночь на ногах; воздух портится до такой степени, что свеча не горит; мы разбивали оконные стекла, чтобы не задохнуться. На утро за разбитые стекла делался вычет из наших кормовых денег; но надо правду сказать: за самоуправное битье стекол к какой-либо дальнейшей ответственности, вроде, например, карцера – нас не привлекали». Мне приходилось слышать от нескольких поляков, прошедших этапами из Литвы в Тобольск, приблизительно следующее: «Если бы мне дали власть подвергнуть царя наказанию по моему усмотрению, хотя бы даже смертной казни – я приказал бы препроводить его из Вильна в Тобольск в составе пешей арестантской партии, отнюдь не делая ему каких-нибудь особых притеснений, а только трактуя его одинаково с прочими партионными арестантами. И в Тобольске я велел бы его освободить: иди, дружок, на все четыре стороны. И если бы мне сказали: а не послать ли его таким же порядком обратно из Тобольска в Вильно? – я сказал бы, ни-ни; повторение подобной дороги было бы жестокостью уже свыше всякой меры».

По прибытии в Тобольск литовские оборванцы довольно скоро приобретали более приличную внешность: одежда, белье, обувь – все это подчищалось, починивалось, перешивалось, отчасти заменялось новым. Среди поляков, привезенных из Варшавы, некоторые оказывались хорошими знакомыми, иные – родственниками единоплеменников, пригнанных из Вильна; понятно, пришельцы получали некоторую помощь от друзей и родственников. Мы говорили, что в числе тобольских жителей есть несколько польских семейств, постоянно поддерживающих дружеские отношения с поляками, находящимися в тюрьме. Эти городские семейства помогали нуждающимся соотечественникам, находящимся в тюрьме, и вещами, и деньгами. Расспрашивать поляков об этих городских семействах я считал совершенно неуместным, но все же из происходивших вокруг меня разговоров было ясно, что средства для помощи поступали отчасти от доброхотных дателей, живших в Тобольске, отчасти от соотечественников из Царства Польского и из Литвы. Все в один голос говорили, что помощь получается не особенно значительная, но ведь край разорен контрибуциями и всяческими поборами разных наименований, легальными и нелегальными; большое спасибо и за то немногое, что получается оттуда.


5

Почти каждую неделю в наших двух камерах появлялись новые жильцы, то приехавшие из Варшавы, то пришедшие этапами из Вильна. Через неделю или через две вновь прибывшие отправлялись дальше; задерживались только приговоренные к каторжным работам в крепостях, о чем я сказал выше. [Бывали случаи такого рода, что человеку, назначенному к дальнейшей отправке, хотелось остаться на некоторые время в Тобольске; иной поджидал из дому денег, другой поджидал].

Упомяну об общественном положении ссыльных поляков, которых сотни прошли пред моими глазами за пять с половиною месяцев моего пребывания в тобольской тюрьме. Разумеется, я помнил тогда и помню теперь, что судьба предоставила мне возможность видеть лишь некоторую часть ссыльных поляков.

Найболее видные деятели восстания были отчасти убиты в военных стычках, отчасти казнены по приговорам военносудных комиссий, отчасти успели эмигрировать; вот этих людей, занимавших найвысшие ступени повстанческой иерархии, я не видел, за исключением одного или двух, о которых скажу в последствии. С другой стороны, мне говорили, что многие тысячи поляков, состоявших у русского правительства более или менее на худом счету, были высланы административным порядком из Царства Польского (из Литвы мало) в разные города Европейской России, где они и находились более или менее продолжительное время, иные – несколько месяцев, иные – несколько лет; этих тысяч людей, скомпрометированных, а только не понравившихся за что-то местным властям – я тоже не видел. Значит в Тобольске я видел средний слой повстанцев.

Крестьян было очень немного; таких, которые принадлежали к польскому племени, т[о] е[сть] говорили на польском языке, я почти не могу припомнить; один, два – и обчелся. Была группа крестьян жмудинов, человек десять или пятнадцать, но эти, родом из Августовской или из Ковенской губернии, говорили своим особым языком, которого я совершенно не понимал, и из поляков понимали очень немногие. Это были люди на вид уже не первой молодости, лет сорока или около того; [волосы у некоторых светлого цвета, почти льняные, у других темные, но с заметною сединой; все как будто косматые, глаза смотрят несколько исподлобья]; руки мозолистые, движения угловатые. Держались они вместе, кучкой. Сидят починают одежду или обувь, что-то между собою говорят, но негромко, вполголоса; кончили работу – вынимают молитвенники, формата маленького, но довольно толстые; каждый читает молитвы сам по себе, и почти таким же пониженным голосом, каким они перед тем разговаривали; чтение молитв продолжалось полчаса, иногда час и даже больше; утром и вечером молились непременно, среди дня – случалось мне заметить не один раз. И не один раз я вспомнил – Лаврецкого[113 - Фёдор Иванович Лаврецкий – главный герой повести Ивана Сергеевича Тургенева «Дворянское гнездо», опубликованной впервые в журнале «Современник» в 1859 г.] («Дворянское гнездо» Тургенева), который увидел в церкви молящегося крестьянина, осведомился о постигшем его ударе судьбы («Сына забрили») и задал себе вопрос: что может заменить религию для этого человека?

Ремесленников всякого рода было довольно много: плотники, столяры, фортепьянщики; печники, каменщики, штукатуры, маляры; портные, сапожники, шорники. Чрез много лет мне привелось увидеть некоторых из них в Иркутске: они пользовались хорошей репутацией и имели много заказчиков. А в то время, в Тобольске, в газетах, проникавших в тюрьму довольно свободно, мы читали между прочим корреспонденции из Америки о войне северных штатов с южными из-за невольничества; в одной из корреспонденций описывалось как один из северных полков подъезжает в вагонах к такому месту железнодорожной насыпи, которое попорчено отступающими южанами; полковник командует своим северянам: землекопы, вперед! слесаря, вперед! кузнецы, вперед! Работа закипает, и в скором времени северные опять садятся в вагоны и продолжают свой путь. Ну, подумал я, читая эту корреспонденцию – если нам пришлось бы находиться в таком положении, мы тоже, кажется, не ударили бы лицом в грязь; нашлись бы между нами искусные люди по всякой части.

Преобладающий возраст ремесленников был от двадцати лет до тридцати; подростков было очень мало, стариков еще меньше. Иные с иголками в руках, починяя белье, пришивая пуговицы к чамаркам, другие без работы, придерживая рукою трубку с коротеньким чубуком и время от времени усердно насасывая чубук – они усаживались небольшими группами и любили покалякать: вспоминали об оставшихся дома родственниках, о делах хозяйственных и ремесленных, об обучении во время пребывания в отряде военному строю, ружейным приемам, правилам караульной службы, о стычках с русскими войсками, о взятии в плен, о военносудных комиссиях. Если членам этих комиссий казалось, что допрашиваемый упорно запирается, не сознается в таких преступлениях, которые он, по мнению комиссии, несомненно, совершил – они ругали его, били по лицу собственноручно; пощечины, синяки, разбитый до крови нос, выбитые зубы – все это бывало довольно часто. Изредка, когда у членов являлось подозрение, что допрашиваемый знает, но не хочет назвать других преступников, гораздо более важных, чем он сам (например, влиятельных членов организации) – они приказывали солдатам дать ему тридцать или сорок ударов розгами и допрашивали после этого снова; иногда подобный прием повторялся и на другой же день или через два, через три дня. Фамилия какого-то Тухолки [114 - Фёдор Львович Тухолка (Тухолко) (1807–1873) – участвовал в подавлении Ноябрьского восстания. В 1862 г. получил звание полковника и стал членом полевого аудиториата войск Варшавского военного округа. В 1863 г. назначен председателем Временной военно-следственной комиссии по политическим вопросам при наместнике Царства Польского. Курировал и часто лично вел расследования в Варшавской цитадели.] (капитана или майора, если память меня не обманывает) упоминалась особенно часто в рассказах о зуботычинах и сечениях. [Рассказов об утонченных истязаниях или о свирепых побоях с переломами ребер и т[ому] подобных] от лиц, осужденных военно-судными комиссиями в Царстве Польском и в Литве, я не слышал].

Собеседования ремесленников отнюдь не были запечатлены унынием, плаксивостью; разговор был пересыпан шутками, остротами, смехом; особенно отличались бойкостью и веселостью варшавяне. Над набожными жмудинами, о которых я упомянул выше, ремесленники не насмехались, и вообще, вольнодумства по отношению к религии я в них не заметил. Утром и вечером они большею частью молились, но при молитве не предавались многоглаголанию: человек становится около нар, наклоняет голову, складывает руки на груди, шевелит тубами; чрез минуту или через две принимает обычный вид и утром начинает свои обыденные хлопоты – вечером укладывается на постель.

Не проходило дня, чтобы в одной или в другой камере не собрались люди в кружок, человек от пяти до пятнадцати, чтобы поразвлечься родными песнями. У ремесленников одна из любимых песен была на тему, которая в первой же строфе выражалась приблизительно такими словами: «Завтра будет день рабочий, после завтра – еще более мозольный, так веселее пусть будет для нас день нынешний»[115 - Польск. – «Jutro znowu dzien roboczy I a pojutrze mozolniejszy / Wiec wesoly, wiec ochoczy / niech nam bedzie dzien dzisiejszy» – фрагмент песни, происходящей от виленской версии оперы Станислава Монюшко «Галька» (1848), II акт, 1 сцена, либретто Влодзимежа Вольского. См.: URL: http://trubadur.pl/ biblioteka-tru-badura/halka-wilenska (дата обращения: 20.03.2018).]. Эта песня, насколько могу припомнить, не имела политического или национального оттенка; если бы она была переведена стихами на русский язык, она была бы вполне подходящая и для русского рабочего. Но вот в другой песне, которую ремесленники распевали тоже довольно часто, политический и национальный смысл был ясно выражен в припеве: «Под наше цеховое знамя понесем жизнь, понесем голову». Еще резче был повстанческий характер песни, которой содержание я почти забыл, потому что и слышал ее не так часто, как две, названные только что; в ней упоминалось о Келиньском, который «был сапожник, взбунтовал Варшаву»[116 - Речь идет о фрагменте популярной песни «Бартош, Бартош, ой, не теряй надежды» (польск. – Bartoszu, Bartoszu, oj nie tracwa nadziei), известной также как «Краковяк Костюшки», одна из строф которой гласит: «Килинский был сапожником, / Ой, взбунтовал Варшаву, / устроил москалям / свадебку кровавую» (польск. – Kilinski byl szewcem, / Oj, podburzyl Warszawe, / wyprawil Moskalom/weselisko krwawe). Cm.: URL: https://bibliotekapio-senki.pl/strona/pliki/ files/teksty_i_nuty/035_krakowiak_kosciuszki_t.pdf (дата обращения: 21.03.2018).].


6

Из числа поляков, виденных мною в тобольской тюрьме, значительная часть принадлежала к классу ремесленников, но мне все-таки кажется, что в Тобольске не ремесленники составляли большинство ссыльных: людей интеллигентного труда было как будто больше, чем ремесленников. Доктора, учителя, архитекторы, землемеры, техники, приказчики, конторщики, писцы, бывшие чиновники правительственных учреждений (немного), бывшие служащие варшавского магистрата (т[о] е[сть] варшавского городского управления, этих было немало), ксендзы, бывшие студенты различных российских университетов – все это мелькало перед моими глазами. Мне казалось, что особенно многочисленную группу составляют так называемые у поляков «официалисты», т[о] е[сть] лица, служившие в помещичьих экономиях, управляющими, приказчиками и писцами. Помещиков почти не было; припоминаю только четверых; фамилии их помню по разным причинам, отчасти, может быть, и потому, что их было так мало; вот эти фамилии: Чапский[117 - Эдвард Гуттен-Чапский (1819–1888) – граф, владелец обширных владений в Литве. В июне 1863 г. арестован в Вильно. Должен был быть приговорен к смерти, но благодаря протекции влиятельных лиц (в том числе, по слухам, прусской королевы) смертную казнь ему заменили на 8 лет каторги с лишением прав состояния, а значит и конфискацией имущества. В 1871 г. освобожден из Сибири, жил сначала в Самаре, а затем в Либаве. В 1875 г. вернулся в Литву. Умер в Вильно. См.: НИАБ. Ф. 319. Оп. 1.Д. 479. Л. 33.]





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68731587) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Zeslancy postyczniowi na Syberii Zachodniej w opinii rosyjskiej administracji i ludnosci syberyjskiej. Cz. 1. Dokumenty administracji cywilnej, policji i zandarmerii / wybоr i opracowanie A. Krich, S. Mulina, S. Wiech, pod red. S. Muliny, S. Wiecha. Kielce, 2019. 376 s.; Zeslancy postyczniowi na Syberii Zachodniej w opinii rosyjskiej administracji i ludnosci syberyjskiej. Cz. 2. Pamietniki, listy publicystyka, poczatki rosyjskich badan nad losami polskich zeslancоw postyczniowych na Syberii / wybоr i opracowanie W. Caban, K. Latawiec, J. Legiec, T. Mosunowa; pod red. J. Legiecia. Kielce, 2019. 516 s.




2


Kosciоl katolicki na Syberii Zachodniej w XIX i poczatkach XX wieku: (szkice historyczne, materialy, dokumenty) / do druku przygotowal Wasilij Chaniewicz; pod redakcja W. Cabana, J. Legiecia. Kielce, 2019. 663 s.




3


Polak w carskim mundurze: wspomnienia Aleksandra Skolimowskiego (1817–1895) / wstep, oprac, i red. Wieslaw Caban, Jerzy Szczepanski. Kielce, 2015. 239 s.




4


Syberyjska Korespondencja zeslancоw postyczniowych (1864–1866). „Po drodze zycia wstapic przed smiercia do Polski" / wybоr, opracowanie, wstep W. Caban i S. A. Mulina. Kielce, 2018. 380 s.




5


Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири. Документы гражданской администрации, полиции и жандармского ведомства / сост. С. Вех, А. А. Крих, С. А. Мулина; под ред. С. Веха и С. А. Мулиной. СПб.: Алетейя, 2021. 418 с.




6


Поляки в Томске (XIX–XX вв.), сост. В. А. Ханевич. Томск, 2012. 686 с.




7


Polacy w nauce i kulturze Tomska i Syberii Zachodniej, red. A. Kuczynski, M. Marczyk. Wroclaw, 2008. 436 c.




8


См.: Томск и томская земля в мемуарах и путевых записках конца XVII – начала XX в. Аннотированная библиография, ред. Н. М. Дмитриенко. Томск, 2012. 36 с.




9


История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях, ред. П. А. Зайончковский, в 5 т. М., 1976–1989.




10


Матханова Н. П. Сибирская мемуаристика XIX века. Новосибирск, 2010.




11


Берви-Флеровский В. В. Три политические системы: Николай I-й, Александр II-й и Александр III-й. [Лондон], 1897. 543 с.




12


Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958. 848 с.




13


Стахевич С. Среди политических преступников // РГАЛИ. Ф. 1337. On. 1. Ед. хр. 243. 505 с.; Он же. В медвежьих углах // РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 244. 785 с.; Он же. Среди политических преступников // Былое. 1923. Т. 21. С. 63–86; Он же. Воспоминания. В Тобольской тюрьме // Былое. 1923. Т. 22. С. 112–134.




14


Белоконский И. П. По тюрьмам и этапам. Очерки тюремной жизни и путевые заметки от Москвы до Красноярска. Орел, 1887; Он же. Дань времени: Воспоминания, 2-е изд. доп. М., 1928. 371 с.




15


Овчинников М. П. Из воспоминаний моей канской ссылки // Сибирский архив. 1913. № 4. С. 191–198; № 5. С. 248–266; № 9/11. С. 398–412.




16


Нельмин Л. [Станюкович К. М.]. В далекие края. Путевые наброски и картины // Русская мысль. 1886. № 1, 2, 4,12.




17


Вишневецкий Н. Ф. Енисейская ссылка в 1878–1893 гг. // Каторга и ссылка. 1930. Кн. 8/9 (69/70). С. 157–175.




18


Короленко В. Г. История моего современника. URL: http://az.lib.ru/kZ korolenko_w_g/text_1921_istoriya3_oldorfo.shtml (дата обращения: 21.01.2018).




19


Автобиография А. О.Дюгамеля // Русский архив. 1885. Год 23. Вып. 10. С. 184.




20


См.: Nowinski F. Despot-Batoszynski-Zenowicz Aleksander. URL: http://www. polskipetersburg.pl/hasla/despot-batoszynski-zenowicz-aleksander (дата обращения: 21.03.2018).




21


Корш Е. В. Восемь лет в Сибири // Исторический вестник. 1910. Т. 120. № 5. С. 423–449; № 6. С. 806–834; Т. 121. № 7. С. 27–57. Евгений Корш до того, как начал работу в сибирской администрации, также был ссыльным.




22


Мерцалов В. И. Мимоходом. Моя губернаторская эпопея // Русская старина. 1917. Т. 169. № 1. С. 141–150; Т. 170. № 4/6. С. 14–33; Т. 171. № 7/9. С. 38–89.




23


Вишневецкий Н. Ф. Енисейская ссылка… С. 171.




24


Nowinski F. Spolecznosc Syberii we wspomnieniach powstancоw postyczniowych // Unifikacja za wszelka cene: sprawy polskie w polityce rosyjskiej na przelomie XIX i XX wieku. Studia i materialy. Warszawa, 2002. S. 47–70. См. также: он же. Sybiracy i polscy zeslancy w pamietniku Benedykta Dybowskiego // Zeslaniec. 2014. № 58. S. 11–36; Cybulski M. Rosja i Rosjanie w pamietnikach Polakоw (1863–1918). Warszawa, 2009. S. 84-162; Zaleczny J. Syberyjskie losy powstancоw styczniowych w swietle pamietnikоw // Zeslaniec. 2013. № 57. S. 7-17; она же. Pamietniki uczestnikоw i swiadkоw wydarzen 1863 roku swiadectwem zaangazowania i pamieci // Niepodleglosc i Pamiec. 2014. № 1–2 (45–46). S. 95-116.




25


Janik М. Dzieje Polakоw na Syberji. Wroclaw, 1991; Sliwowska W. Polscy zeslancy polityczni na Syberii w pierwszej polowie XIX wieku. Mity i rzeczywistosc // Przeglad Wschodni. 1991. T. 1. Z. 2. S. 239–266; Kaczynska E. Syberia. Najwieksze wiezienie swiata (1815–1914). Warszawa, 1991.




26


См. подробнее: Grabski A. F. Na manowcach mysli historycznej. Historiozofia Franciszka H. Duchinskiego // Perspektywy przeszlosci: Studia i szkice historiograficzne. Lublin, 1983. S. 221–278.




27


Czaplicki W. Czarna ksiega 1863–1868. Krakоw, 1869. S. 2. Хотя Чаплицкий и не находил в русских ничего положительного, однако, временами между строк упоминал, что «жители Сибири, выражая нам свое сочувствие, были по отношению к нам доброжелательны и отзывчивы» (Там же. С. 7).




28


См. подробнее: Cienski A. Z dziejоw pamietnikоw w Polsce. Opole, 2002. В данном издании указана дополнительная литература на тему роли и места мемуаров в исторических исследованиях.




29


Pamietniki Wladyslawa Zapalowskiego (Plomienia) z roku 1863–1870. Z przedmowa K. Bartoszewicza. T. 2. Wilno, 1913. S. 158.




30


Тема судеб сосланных на поселение в сибирские сёла и заимки требует отдельного исследования. В сельские поселения ссылали, главным образом, одиноких молодых людей, крестьянского или мещанского происхождения, но иногда встречались и дворяне. Попадали они туда по одному и, как можно предположить, быстро ассимилировались.




31


См. подробнее: Caban W. Jeszcze w sprawie wartosci pamietnikоw i koresponden cji jako zrоdel do badan nad losami zeslancоw. URL: http://www.ujk.edu.pl/ nprh3/wp-content/uploads/2017/12/konferencja-Warsztaty-metodologiczno-%C5%BAr%C3%B3d%C5 % 82owe.-Referaty.pdf (дата обращения: 18.01.2018).




32


Например, сосланный в Курган Михаил Жаба в письме от 18 сентября 1865 г. к брату, осужденному на поселение в Верхотурье, писал: «Наше положение изгнанников за некоторое время значительно улучшилось, жители, наконец, убедились, что с поляками можно жить и мои сотоварищи начали получать должности, хотя вознаграждения незначительные, но мы надеемся, что, когда увидят с какой добросовестностью мы выполняем свои обязанности, жалования увеличат» (ГИАОО. Ф. 3. Оп. 6. Д. 7921. Л. 653–654).




33


Максимов С. В. Сибирь и каторга, в 3 ч. СПб., 1871.




34


Maksimоw S. Syberya i ciezkie roboty, в 3 ч. Warszawa, 1899–1900.




35


Макаров А. Очерк водворения по Тобольской губернии переселенцев из Царства Польского и Западных губерний после мятежа 1863 года (По материалам Архива Тобольской Казенной палаты) // Ежегодник Тобольского губернского музея. 1911. Вып. 21. С. 1–32; 1914. Вып. 24. С. 33–80; 1915. Вып. 26. С. 81–124.




36


Орлов Л. К истории борьбы Польши за свою независимость и свободу (По секретным документам Департамента Полиции Исполнительной) // Сибирские записки: литературный, научный и политический журнал. 1917. № 4–5. С. 69–83.




37


Герасимов Б. Г. Ссыльные поляки в Семипалатинской области (Краткий исторический очерк) // Записки Семипалатинского подотдела Западно-Сибирского отдела Русского географического общества. Семипалатинск, 1918. Вып. 12. С. 1–109.




38


См.: Пяткова С. Г. Польская политическая ссылка в Западную Сибирь в пореформенный период: дисс… канд. ист. наук. Сургут, 2004. 233 с.; Береговая Е. П. Польская политическая ссылка в Енисейской губернии во второй половине XIX – начале XX вв.: дисс… канд. ист. наук. Красноярск, 2007. 234 с.; Жарова А. С. Возникновение и развитие польской общины в Курганском уезде Тобольской губернии во второй половине XIX – начале XX вв.: дисс. канд. ист. наук. Курган, 2014. 185 с.




39


Памятная книжка Тобольской губернии на 1915 год. Приложения. Тобольск, 1915. С. 27.




40


Памятная книжка Енисейской губернии на 1915 год. Красноярск, 1915.




41


Сам Герасимов вспоминал, что его работа была написана и напечатана раньше, но, как он выразился, «могла увидеть свет только теперь» (Герасимов Б. Г. Ссыльные поляки в Семипалатинской области… С. 1).




42


Берви-Флеровский В. В. Три политические системы… С. 188–189,197-198.




43


РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 243. С. 53.




44


Овчинников М. П. Из воспоминаний моей канской ссылки… С. 192–194.




45


РГИА. Ф. 1093. Оп. 1. Д. 126. Л. 187–188.




46


Овчинников М. П. Из воспоминаний моей канской ссылки… С. 193–194; Вишневецкий Н. Ф. Енисейская ссылка в 1878–1893 гг. С. 171.




47


РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 243. С. 62.




48


Берви-Флеровский В. В. Три политические системы… С. 561.




49


URL: http://orel-story.ru/forum/index.php?action=vthread&forum =21-&topic=26&page=174#msg8286 (дата обращения: 07.04.2017).




50


URL: https://ru.rodovid.org/wk/%D0%97%D0%B0%D0%BF%D0 %-B8%Dl% 81%D 1%8С:632285 (дата обращения: 11.04.2018).




51


РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 243. 505 с. Архив не предоставляет оригинала рукописи, однако из микрофильма можно сделать вывод, что рукопись имеет форму брульона, в котором нумеруются страницы, а не листы. Номера страниц нанес сам автор, архивной разбивки нет.




52


РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Ед. хр. 244. 785 с.




53


Стахевич С. Г. Среди политических преступников // Былое. 1923. Т. 21. С. 63–86; Стахевич С. Г. Воспоминания. В Тобольской тюрьме // Былое. 1923. Т. 22. С. 112–134.




54


Стахевич С. Г. Среди политических преступников [предисл., подгот. текста и коммент. Т. И. Усакиной] // Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. Т. 2. Саратов, 1959. С. 52–116.




55


Прокламация, изданная «Землей и волей» в первые недели Январского восстания. Автором обращения был А. Слепцов. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 377. URL: http://xix-vek.ru/material/item/fOO/sOO/ z0000000/st074.shtml (дата обращения: 12.12.2017).




56


«Земля и Воля» – раннесоциалистическая подпольная организация, происходившая из движения так называемых народников, действовавшая в России в 1861–1864 гг. Инициаторами ее основания были Александр Герцен и Николай Чернышевский. Целью организации была подготовка крестьянской революции и избрание демократической (неклассовой) власти. Революция должна была покончить с самодержавием и дать крестьянам землю. «Земля и воля» поддерживала контакты с польской партией «красных». 2 декабря 1862 г. ее руководители заключили договор с польским Центральным национальным комитетом о совместной акции против царизма. В 1863 г. организация, согласно своим планам, должна была организовать крестьянское восстание совместно с польскими революционерами. К сожалению, поляки подняли восстание уже в январе. Это сделало невозможным координацию действий, а когда царь в русских землях освободил крестьян от крепостного права, тем самым он сорвал планы поднять крестьянское восстание. Веря в продолжение реформ, начатых царем, от деятельности в организации отказались члены с более умеренными взглядами. Все эти обстоятельства привели к тому, что с началом 1864 г. первая «Земля и воля» прекратила свою деятельность.




57


Высшая медицинская школа, созданная в Санкт-Петербурге в 1786 г., первоначально под названием Главного врачебного училища, с 1799 г. – Медико-хирургическая академия, с 1881 г. – Военно-медицинская академия, в настоящее время – Военно-медицинская академия им. С. М. Кирова.




58


Прокламация Николая Шелгунова и Михаила Михайлова, напечатанная в Лондоне в 1861 г., призывала к ликвидации самодержавия, полиции и телесных наказаний, национализации земли и публичности судебных процессов. Авторы поощряли агитацию среди крестьян и в рядах армии.




59


Скорее всего, речь идет о нелегальной газете «Великорус», три номера которой вышли осенью 1861 г., а последний – четвертый – в начале 1863 г. Все номера перепечатаны после в «Колоколе».




60


Прокламация напечатана в «Колоколе» 30 августа 1862 г. Её автором был Лонгин Пантелеев.




61


Прокламация, распространенная среди студентов Петербургского университета в мае 1862 г.




62


Андрей Александрович Цветков (ок. 1844-?) – происходил из Орловской губернии, изучал право в Санкт-Петербургском университете. В марте 1863 г. арестован вместе со Стахевичем. После следствия и суда приговорен к трем неделям содержания под стражей и 1,5 годам пребывания за пределами столицы под надзором полиции. Наказание отбывал в Вологодской губернии. См.: Деятели революционного движения в России… Г. 1. Ч. 2. Стб. 441.




63


Петропавловская крепость – крепость в Санкт-Петербурге, древнейшее сооружение в городе, основанное Петром I в 1703 г. на Заячьем острове. Долгие годы она служила тюрьмой для политических заключенных. В настоящее время – музей.




64


Александр Фёдорович Голицын (1796–1864) – член Государственного совета, председатель созданной в мае 1862 г. комиссии по борьбе с «революционной пропагандой».




65


Константин Ильич Огарёв (1816–1877) – генерал, в 1857–1861 гг. пермский губернатор, затем чиновник в Военном министерстве и Министерстве внутренних дел.




66


Александр Максимович Дренякин (1812–1894) – с 1861 г. гродненский губернатор, известный своим антипольским отношением. В 1862 г. стал начальником 1-го Петербургского округа Корпуса жандармов. В 1863 г. был членом следственной комиссии.




67


Семён Романович Жданов (1803–1865) – чиновник Министерства внутренних дел, сенатор. С 1855 г. – директор департамента исполнительной полиции Министерства внутренних дел. Был членом многих комитетов и комиссий, в том числе комиссии Голицына. В 1863 г. возглавил следственную комиссию в Казани, расследующую дело так называемого казанского заговора.




68


Иван Егорович Беляев (ок. 1840–1904) – происходил из Орловской губернии, учился в Медико-хирургической академии. Арестован в марте 1863 г. вместе со Стахевичем. Содержался в Петропавловской крепости, но сенатский суд освободил его от ответственности. В мае 1864 г. освобожден по поручительству. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 34–35.




69


Трубецкой бастион – один из двух бастионов западной части Петропавловской крепости. По существу, с начала существования крепости до 1924 г. использовался в качестве тюрьмы, в основном для политзаключенных. В настоящее время – музей.




70


Екатерининская куртина – стена, соединяющая Трубецкой и Нарышкин бастионы.




71


Зимний дворец – дворец в Петербурге, построенный в 1754–1762 гг. Зимняя резиденция правителей России. В настоящее время здание занимает музей «Эрмитаж».




72


Митрофан Данилович Муравский (ок. 1837–1879) – студент Харьковского университета. С 1855 г. входил в тайный студенческий кружок. В 1858 г. по этой причине арестован и отчислен из университета. Учился в качестве вольного слушателя в Киеве. В 1860 г. вновь арестован и сослан в Оренбургскую губернию, где в 1862 г. снова был арестован и после пребывания в Петропавловской крепости приговорен к 8 годам каторги и пожизненному поселению в Сибири. В 1870 г. ему разрешили жить под надзором полиции в Оренбургской губернии. В 1874 г. он был вновь арестован и после длительного следствия приговорен к 10 годам каторги. Умер в тюрьме в 1879 г. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 256–257.




73


Адольф Осипович Шукшта (ок. 1845-?) – дворянин Ковенской губернии, юнкер Михайловского артиллерийского училища. В 1862 г. арестован и в начале 1863 г. приговорен к 4-м годам каторги, которую отбывал на Нерчинских рудниках. В 1866 г. освобожден от каторжных работ. Жил под надзором полиции сначала в Иркутской губернии, а с 1871 г. – в Олонецкой. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 474.




74


Иван Алексеевич Андрущенко (ок. 1840–1864) – происходил из дворянской семьи Херсонской губернии, работал землемером в Киевской и Черниговской губерниях. Арестован за принадлежность к «Земле и воле» в июле 1863 г. и заключен в Петропавловскую крепость. В ходе следствия выразил полное раскаяние и предъявил обвинение ряду лиц. Умер в тюремной больнице в августе 1864 г. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 18–19.




75


Константин Андреевич Крапивин (1841–1864) – студент Медико-хирургической академии и преподаватель воскресных школ в Санкт-Петербурге. Арестован в июне 1862 г. и заключен в Петропавловскую крепость. В марте 1863 г. приговорен к четырем месяцам пребывания в крепости и поселению в отдаленных районах Европейской России. Уже во время следствия у него проявились симптомы психического заболевания. Освобожден в августе 1863 г., в январе следующего года умер в лечебнице для душевнобольных. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 186.




76


Невская куртина – стена Петропавловской крепости, соединяющая со стороны Невы Нарышкин и Государев бастионы.




77


Троицкий мост – мост через Неву возле Петропавловской крепости, построенный в 1803 г. и перестроенный в конце 20-х гг. XIX в.




78


Летний сад – один из старейших парков Петербурга, расположенный на острове, омываемом водами Невы и Фонтанки, вокруг летней резиденции Петра I. Основан в 1704 г., неоднократно расширялся и перестраивался.




79


Александр Николаевич Левашов (1841–1900) – студент Московского университета, за участие в студенческих выступлениях в 1861 г. отчислен из университета. В 1863 г. в связи с делом Андрущенко арестован и заключен в Петропавловскую крепость, но сенатский суд освободил его от ответственности. Работал судьей в Рязанской губернии. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1.4. 2. Стб. 210.




80


Иван Иванович Кельсиев (1841–1864) – за участие в выступлениях студентов Московского университета осенью 1861 г. был арестован и отправлен под надзор полиции в Пермскую губернию. Там арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Приговорен к четырем месяцам заключения и повторной ссылке в Пермскую губернию. В мае 1863 г. бежал за границу, жил с братом в городе Тулча в Молдавии, где вскоре умер от тифа. Его старший брат Василий находился в эмиграции в Лондоне, тесно сотрудничал с Александром Герценом. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 164–165.




81


Давид Рикардо (1772–1823) – английский политик и экономист, входивший в число классиков экономики. Считался продолжателем идей Адама Смита, одновременно не соглашался с ним по многим вопросам. Работы Рикардо оказали большое влияние на экономические теории Карла Маркса.




82


Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889) – русский философ, писатель и публицист. Один из главных идеологов «Земли и воли». Арестован в мае 1862 г. и приговорен к 14 годам каторги и пожизненному заключению в Сибири. В ссылке находился до 1883 г. Название его произведения «Что делать?» было впоследствии использовано Лениным.




83


Пётр Давыдович Баллод (1839–1918) – латыш, сын пастора. Учился в Медико-хирургической академии, затем на физико-математическом факультете Петербургского университета, но учебу так и не закончил. Арестован в июне 1862 г. за создание подпольной типографии. Приговорен к 15 годам каторги и пожизненному заключению в Сибири, позже срок наказания уменьшен до 7 лет каторги. Освобожден в 1865 г., жил в Иркутской губернии. В 1877 г. освобожден из-под надзора полиции. Остался в Сибири, работал чиновником и предпринимателем на золотых приисках. В начале XX в. издавал газету «Амурский край».




84


Йозеф Гиртль (1810–1894) – австрийский врач и анатом. Автор учебников по изучению анатомии человека.




85


Александр Сергеевич Фаминцын (1841–1896) – учился на физико-математическом факультете Петербургского университета. После окончания университета посвятил себя музыке. Учился в консерваториях в Лейпциге и Львове. Позже был профессором музыки в Петербургском университете. Пробовал себя в качестве композитора, но без особого успеха. Многолетний секретарь Императорского русского музыкального общества.




86


Д. К. Шедо-Феротти – псевдоним русского чиновника и публициста немецкого происхождения Фёдора Ивановича Фиркса (1812–1872). В 1861 г. он выступил с открытым письмом к Александру Герцену под названием «Lettre de М. Hertzen а ГAmbassadeur de Russie a Londres, avec reponse de M. Schedo-Ferroti», в котором критиковал идеи, изложенные в «Колоколе». Это письмо в 1861–1862 гг. издавалось в России пять раз.




87


Александр Иванович Герцен (1812–1870) – русский публицист, писатель и философ. С 1848 г. находился в эмиграции. Один из самых непримиримых критиков официальной идеологии и политики России, пропагандист революционной борьбы с царизмом.




88


Пьер Алексис Понсон дю Террай (1829–1871) – популярный французский писатель и публицист. Автор читаемых приключенческих и авантюрных романов. Многие из них переведены на русский язык.




89


Дмитрий Иванович Писарев (1840–1868) – уже с 1859 г. он пробовал свои силы как публицист и литературный критик, за несколько лет став одним из самых выдающихся русских публицистов. В июле 1862 г. за критику публикаций Д. К. Шедо-Ферроти был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Пробыл там до ноября 1866 г., но с августа 1863 г. ему разрешили писать. Сотрудничал с газетами «Русское слово», «Дело», «Отечественные записки». Трагически умер (утонул во время купания в море) в июле 1868 г.




90


Константин Николаевич Романов (1827–1892) – великий князь, второй сын царя Николая I, младший брат Александра II. С1853 г. был морским министром. Известен своими либеральными взглядами, поддерживал брата в проведении так называемых Великих реформ, особенно активно участвовал в подготовке земской реформы. В 1862–1863 гг. был наместником Царства Польского. С 1865 г. – председатель Государственного совета.




91


Николай Иванович Жуковский (1833–1895) – окончил Московский университет, работал в архиве Министерства иностранных дел. В 1862 г., под угрозой ареста, бежал в Лондон. В 1864 г. заочно приговорен к лишению всех прав и пожизненному изгнанию из России. Жил в Женеве, где сначала был агентом Александра Герцена, а затем тесно сотрудничал с Михаилом Бакуниным. Активно участвовал в жизни русской общины в Женеве. См.: Деятели революционного движения в России… Г. 1. Ч. 2. Стб. 127–128.




92


«Русское слово» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1859–1866 гг. В основном посвящен литературе и искусству, но на его страницах поднимались также актуальные политические и социальные проблемы. Закрыт по приказу царя после покушения Каракозова.




93


«Современник» – литературный и социально-политический ежеквартальный журнал, издававшийся в России в 1836–1866 гг. Основан Александром Пушкиным. На его страницах публиковались между иными Николай Гоголь, Иван Тургенев, Владимир Одоевский, а в 50-е гг. – Александр Герцен, Николай Огарев и Николай Чернышевский, который был соредактором журнала. В конце 50-х гг. XIX в. стал идейным органом революционных демократов. В 1862 г. издательство было приостановлено, в 1863 г. возобновлено, но в 1866 г. журнал окончательно закрыли по приказу царя.




94


Отто Функе (1828–1879) – немецкий физиолог, профессор университетов Лейпцига и Фрейбурга. Стахевич упоминает, скорее всего, его работу «Lehrbuch der Physiologic».




95


Речь идет о первом русском переводе работы Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», сделанном профессором ботаники Московского университета Сергеем Александровичем Рачинским (1833–1902). Сомнительно, однако, что у Стахевича была эта книга в тюрьме, ибо она вышла лишь в начале 1864 г.




96


Георг Фридрих Кольб (1800–1884) – немецкий статистик, публицист и политик. Автор работы «Handbuch der vergleichenden Statistik». Именно о ней, скорее всего, упоминает Стахевич. Русское издание этого книги вышло в 1862 г. в переводе Александра Казимировича Корсака (1832–1874).




97


Речь идет о классической работе Джона Стюарта Милля «Основы политической экономии». Ее первый том в переводе Н. Г. Чернышевского был опубликован в «Современнике» в 1860 г.




98


«Библиотека для чтения» – ежемесячный журнал, издававшийся в России в 1834–1865 гг.




99


«Морской сборник» – ежемесячный журнал, официальный орган Морского министерства, издававшийся (с небольшими перерывами) с 1848 г. до настоящего времени.




100


«Время» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1861–1863 гг. Его редактором был старший брат Федора Михайловича Достоевского – Михаил. Закрыт в апреле 1863 г. после публикации на его страницах текста Николая Николаевича Страхова, посвященного Январскому восстанию.




101


«Основа» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1861–1862 гг. группой так называемых украинофилов, признающих обособленность русского и украинского народов. Единственное периодическое издание, публиковавшее тексты на украинском (малорусском) языке. Закрыт в конце 1862 г. – как показали исследования Алексея Миллера – не из-за преследований властей, а из-за недостатка подписчиков и других источников финансирования. См.: Миллер А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 80.




102


«Отечественные записки» – ежемесячный научно-литературный журнал, издававшийся в Петербурге в 1818–1884 гг. Один из самых популярных журналов этого типа в России.




103


«Русский вестник» – общественно-политический журнал, издававшийся в Москве (1856–1887), затем в Петербурге (1887–1906). Его многолетним редактором был Михаил Никифорович Катков. Первоначально журнал являлся органом либералов, а с 1861 г. – консерваторов.




104


«Записки из мертвого дома» – роман Ф. М. Достоевского, написанный на основе воспоминаний автора о пребывании на каторге в Омске в 1850–1854 гг. Публиковался в эпизодах на страницах ежемесячного журнала «Время» в 1860–1862 гг.




105


Большое незаконченное обобщение российской истории Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), охватывающее период от истоков русской государственности до конца Великой смуты. См.: Карамзин Н. М. История государства Российского, в 12 т. СПб., 1816–1829.




106


Ярослав Мудрый (ок. 978-1051) – русский князь из династии Рюриковичей, сын Владимира Великого, князь ростовский (987-1010), новгородский (1010–1034), великий князь киевский в 1016–1018 и 1019–1054 гг.




107


Фридрих Кристоф Шлоссер (1776–1861) – немецкий историк, профессор Гейдельбергского университета. Автор монументального труда «Geschichte des 18. Jahrhunderts und des 19. bis zum Sturz des franzdsischen Kaiserreichs». Его перевод на русский язык Н. Г. Чернышевского «История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения Французской империи» вышел в 1858–1860 гг.




108


Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) – британский политик, историк и писатель. В 1860–1866 гг. петербургский издатель Николай Львович Тиблен опубликовал полное издание его сочинений: Маколей Т. Б. Полное собрание сочинений. Т. 1–16, СПб, 1860–1866. Стахевич, вероятно, говорит о первых томах этого издания.




109


Алексей Фёдорович Сорокин (1795–1869) – русский военный, генерал. Участвовал в подавлении Ноябрьского восстания, в 1849 г. – в интервенции в Венгрию. Во время Крымской войны и позднее, до 1859 г., был комендантом крепости в Свеаборге, а с 1861 г. – Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. Умер в 1869 г. в Петербурге, похоронен на территории Петропавловской крепости.




110


Александр Аркадьевич Суворов (1804–1882) – петербургский генерал-губернатор в 1861–1866 гг., внук фельдмаршала Александра Васильевича Суворова, покорителя Варшавы в 1794 г.




111


Маттиас Якоб Шлейден (1804–1881) – профессор ботаники в Йенском университете в 1839–1862 гг., позже преподавал вДерптском университете.




112


Так в рукописи.




113


Фёдор Иванович Лаврецкий – главный герой повести Ивана Сергеевича Тургенева «Дворянское гнездо», опубликованной впервые в журнале «Современник» в 1859 г.




114


Фёдор Львович Тухолка (Тухолко) (1807–1873) – участвовал в подавлении Ноябрьского восстания. В 1862 г. получил звание полковника и стал членом полевого аудиториата войск Варшавского военного округа. В 1863 г. назначен председателем Временной военно-следственной комиссии по политическим вопросам при наместнике Царства Польского. Курировал и часто лично вел расследования в Варшавской цитадели.




115


Польск. – «Jutro znowu dzien roboczy I a pojutrze mozolniejszy / Wiec wesoly, wiec ochoczy / niech nam bedzie dzien dzisiejszy» – фрагмент песни, происходящей от виленской версии оперы Станислава Монюшко «Галька» (1848), II акт, 1 сцена, либретто Влодзимежа Вольского. См.: URL: http://trubadur.pl/ biblioteka-tru-badura/halka-wilenska (дата обращения: 20.03.2018).




116


Речь идет о фрагменте популярной песни «Бартош, Бартош, ой, не теряй надежды» (польск. – Bartoszu, Bartoszu, oj nie tracwa nadziei), известной также как «Краковяк Костюшки», одна из строф которой гласит: «Килинский был сапожником, / Ой, взбунтовал Варшаву, / устроил москалям / свадебку кровавую» (польск. – Kilinski byl szewcem, / Oj, podburzyl Warszawe, / wyprawil Moskalom/weselisko krwawe). Cm.: URL: https://bibliotekapio-senki.pl/strona/pliki/ files/teksty_i_nuty/035_krakowiak_kosciuszki_t.pdf (дата обращения: 21.03.2018).




117


Эдвард Гуттен-Чапский (1819–1888) – граф, владелец обширных владений в Литве. В июне 1863 г. арестован в Вильно. Должен был быть приговорен к смерти, но благодаря протекции влиятельных лиц (в том числе, по слухам, прусской королевы) смертную казнь ему заменили на 8 лет каторги с лишением прав состояния, а значит и конфискацией имущества. В 1871 г. освобожден из Сибири, жил сначала в Самаре, а затем в Либаве. В 1875 г. вернулся в Литву. Умер в Вильно. См.: НИАБ. Ф. 319. Оп. 1.Д. 479. Л. 33.