Книга - Записки репортера

Записки репортера
Алексей Мельников


Очерки и публицистика калужского писателя и журналиста Алексея Мельникова.





Алексей Мельников

Записки репортера





Место рождения – Потсдам




Человек я миролюбивый. Невоинственный.  Наверное потому что родился в Потсдаме. Где до меня родился только что исчезнувший мир – самый долгоживущий в Европе . Он протянул аж 75 лет, 6 месяцев и 24 дня. До него мир был заметно короче, а  именно: Версальский. Не дотянул и до 20-ти относительно некровопролитных лет.





Следующий мир на земле, очевидно, должен будет продлиться лет этак  100, а может и все 150. Ведь человечество, как не крути, прогрессирует. Совершенствуется. И начинать очередную войну будет куда с меньшей охотой, нежели предыдущую. Один вопрос: когда удастся начать  отчёт этого мира? Ну, и из чистого любопытства: где? Потсдам оказался восточней Версаля, а вот что будет восточней Потсдама – пока не ясно. Хотя место, судя по всему, уже подискивается…





По малости лет я ничего не запомнил в Потсдаме. Кроме башни с часами на вокзальной площади (не знаю, сохранилась она или нет), закусочной там же (с безумно вкусными, сочными, лопающимися на вилке  сардельками) и бесконечных коридоров офицерского общежития ГСВГ, где я брал первые уроки катания на трехколесном велосипеде.





Вот уже более полувека на меня из фотографии в книжном шкафу внимательно  смотрит круглолицый малыш в коротком осеннем пальтишке и в полосатой шапочке с бубоном. Это я сам – где-то в потсдамском парке. Рядом – никого. Все, видимо, за кадром. И всё – тоже. В том числе – и моё раннее послепотсдамское детство. Со всем послепотсдамским миром – за одно. И его недавней кончиной, естественно –  тоже…





Мне никогда уже  не вернуться в город Потсдам.  Да и никому другому, наверняка – тоже. Города иногда умирают. Как те же Помпеи. Оставляя после себя немногое. Чаще всего – в виде пепла. Который, нет-нет, да и стукнет в наши сердца…




Теория относительности Брежнева




Ровно сорок лет страна живёт без самого слабого своего властителя. И ровно такой же срок отчаянно ностальгирует по его практически безмятежным временам.



Роль Брежнева в истории – одна из ключевых: оттенить сонливой вялостью те годы в государстве, когда оно отряхивалось от зачаровывающего прозябания и принималось  яростно крушить и созидать, не очень-то, как правило, представляя конечную цель своей чрезмерной активности.



Результат госсверхусилий у нас был практически всегда один и тот же – опрокидывание навзничь с достигнутого  пьедестала. Причем, как правило, усилиями тех же самых, кто на этот пьедестал Россию возносил. То есть – нашими  собственными руками. На этот счёт, скорее всего, нам  свыше спущен был неумолимый приговор.



Единственный, кому удалось его проигнорировать – был сонный Брежнев – один из редких повелителей страны, кто не удосужился её  поставить с ног на голову. Пусть – и не с самых крепких ног, и не на самую  пустую голову, и тем не менее: оставил после себя хоть что-то более-менее похожее на страну, а не на  стрелковый тир с живыми мишенями…




Послемирие




Войной эту мерзость называть нельзя, миром – невозможно. Послемирие,   разве что так… Это, когда мира мало того нет, но, видимо, уже далеко не будет.





Когда разум заперт на ключ и ключи от замка потеряны. Когда разучились отличать гнусное от иного.  Отделять свет – от тьмы.  Правду – от лжи. Честь – от предательства. Рождение – от убийства. Христа – от антихриста…





Послемирие хуже всего. Даже – войны, пожалуй. В последней всё ужасно, кроме одного – она конечна. За ней приходит мир. Послемирие лишено и этой толики надежды. За ней – пустыня. Сорок ли лет по ней будут водить ослепших, или четыреста – теперь, как сложится…





Послемирие упраздняет всё. В том числе – смыслы. Если среди них господь, то за одно – и его. Оставляя вокруг стены, росписи, оклады и киоты, но реквизируя главное – святой дух. Как неблагонадежный.





Послемирие упраздняет всё, в том числе и самое себя. Ибо "после-" здесь  звучит большой натяжкой. Будущего в таком формате, скорее всего, уже нет. И никаких "после-" пока что не предвидится – способность видеть и различать тоже упразднена…




Квантовый неандерталец




Нобелевские наука помогает сбивать с человечества излишнюю спесь

Очередная Нобелевская неделя принесла два любопытных сюрприза: две довольно перепутанные (в терминологии новомодной квантовой физики) награды – в физиологии и физике. Первая – за расшифровку геномов архаичных человекообразных и сопоставление из с геномами нынешних сапиенсов. Вторая – за принципиальную ограниченность этих самих сапиенсов (то есть – нас с вами) интуитивно постичь происходящее в природе, а именно: представить "телепатию", "телепортацию" (и бог знает что ещё в подобном роде) элементарных квантовых частиц,  никоим образом друг с другом не контачащих, но "чувствующих" присутствие "партнёра" не то чтобы "за три-девять земель " , но и примерно за такое же количество вселенных…





Группа шведского физиолога Сванте Паэбо десятилетия пыталась подтвердить или опровергнуть традиционную теорию  неродственности древних неандертальцев и нынешних людей. Героическими усилиями учёным удалось-таки извлечь из останков архаичных человекообразных образцы геномов и сравнить их с наследственным потенциалом нынешних обитателей земли. Результат оказался столь и блестящим и удручающим одновременно: между обезьяной и человеком место неандертальцам всё-таки нашлось – схожий  геном только что  узаконенного  предка человека тому свидетельствовал. Хотя устоявшийся имидж прародителя особого оптимизма от рассекреченной родословной не внушал – уж слишком малоинтеллектуальным успел прослыть этот представитель архаичной фауны. Но что поделать – как говорил неунывающий герой одного известного фильма, "такова селяви"…

И верно: человеческая данность не всегда способна обнадежить ее носителя, что вслед физиологами подтвердили и физики. Нобелевскими триумфаторами на этот раз стали как раз те, кто веско и зримо очертили границы человеческой интуиции, его способности представить то, что собой являет реальный мир. Целый интернационал корифеев квантовой механики – Джон Клаузер, Ален Аспе и Антон Цайлингер –  разрешили старинный научный спор о способности или неспособности так называемых "запутанных" частиц (т.е. исходящих из одного источника, но расходящихся потом по разным весям) взаимодействовать между собою, не взаимодействуя. Оказалось – взаимодействуют. Как? Лучше не спрашивайте… Ответ на это в своё время не получил даже Эйнштейн, так и уйдя в мир иной, свято веря в то, что такого быть не может.

Да, с позиции обычной человеческой логики – бред. Но, как только что показали шведские исследователи, носителем такой логики всё-таки является, пусть и дальний, но  потомок неандертальца. А у него, как не трудно догадаться IQ был не на высоте. И вот теперь человек с этой родовой интеллектуальной травмой, видимо, вплотную соприкоснулся.

А именно, как характеризуют эту печальную ограниченность нынешняя наука – с контринтуитивностью. То есть – с принципиальной ограниченностью нашего мозга –  потомка неандертальца – адекватно представлять окружающий нас мир. А, следовательно – и выстраивать адекватные этому миру действия…






Прошлое в онлайн


(Время пересмотра идей, друзей и предпочтений)





"Не пытайся в истории сдвинуть горы", – писал Экзюпери.  В прошлое не попасть. Былое не отрихтуешь. В принципе – верно. По жизни же – каверзной нашей – пожалуй, что уже и не совсем.





Когда мир в одночасье переворачивается,  и вода из океанов устремляется в пропасть, а пропасти занимают место высоких гор,  многое желает последовать этому примеру, вторгшись в обитель казалось бы ранее почти невозможного: не только в пространственном измерении невозможного, но и временном.





Скажем, отмотать бы стрелки часов и листки календарей назад и перестать раскланиваться в прошлом  с тем, с кем ты  был довольно тесно дружен, а сегодня обнаружил в нём дурного  шовиниста. Или – вернуться в прошлое и выключать радиоприёмник с песнями, голос исполнителя которых тебя сегодня  оскорбляет. А то и вовсе –  презрительно захлопнуть давнюю книжку  некогда важного мыслителя, неосторожное усвоение изречений которого вдруг обернулось бомбёжками мирных городов.





Прошлое приходится возвращать, когда будущего почти не осталось. Когда его, это будущее, охватывает острый дефицит, и всех дел-то  –  разве что отчаянно ждать финального  пришествия, или финального ушествия, заворожённо следя за красной кнопкой на большом столе: нажмёт или не нажмёт?





Слишком многое в минувшем пришла пора переделать. И перво-наперво – самих себя. А в себе – мысли. Дабы выполоть из них сорные. "Сначала было слово". А стало быть – мысль. Экологию надо было бы начинать отсюда. С научения умению мыслить. С искусства пользоваться головой.





В этом отношении человек мало продвинулся. Может быть, даже отступил назад. Во всяком случае, выше Декарта, Паскаля и Толстого подняться не сумел. Да, чувствуется, и особого желания не было. "Я не знаю, чем будет вестись третья мировая война, – предрёк ход загрязнённых мыслей Альберт Эйнштейн, – но четвёртая точно – палками и камнями".





Великий учёный был большой оптимист – верил в четвёртую мировую войну, стало быть – в  нетотальное уничтожение человечества в третьей. Что, в общем-то отдаёт неким романтизмом. Во всяком случае, в окружающих нас сегодня громких батальных реалиях – чувством явно неуместным и где-то даже безответственным.  Пусть уж лучше остаётся в своём высокоинтеллектуальном прошлом, без всякой дополнительной опции онлайн.





Прошлое сегодня отрезается большими кусками – сразу и безжалостно. И отбрасывается вон, как невостребованное. Что не отрезается – отпадает само, точно брошенный ящерицей  надоевший хвост. Что не отрезалось и не отпало – вновь начинает  конкурировать с действительностью, периодически пытаясь выхватить у неё ключи от будущего. Не всегда, впрочем, отдавая себе отчёт в сильной несхожести старых добрых отмычек и новых коварных замков.


Что сказал бы Тарковский

?

(К актуализированному 90-летию Мастера)





К великим юбилярам сегодня в России  подход один: "за", высказался бы, или "против"? Чего именно – уточнять не приходится. Другого не дано. Другое осталось в прошлой жизни. Там, где по радио в обед задушевно декламировали Толстого и Гоголя, жадно расхватывали билеты во МХАТ и БДТ,  беззаботно курсировали в Гагры и Трускавец,  стояли в очередях на выставки Лувра и премьеры Феллини, слушали, роняя слёзы, гимны страны на подъёме флага в честь наших доблестных фигуристов и лыжников.







Когда дозволялось многое из того, что категорически не рекомендовано сейчас. В том числе – мастерам кинообразов: говорить о бесчеловечности войн ("Иваново детство"), мучительности истинной веры ("Андрей Рублёв"), неизбывности памяти ("Зеркало"),  хрупкости совести ("Солярис"),  заманчивости  догм ("Сталкер"),  опустошительности душевных разломов ("Ностальгия") – всего того, что человек умеет с незавидной лёгкостью воспроизводить из века в век , рассчитывая, видимо , лишь на то, что всякая эпоха годна родить нового Андрея Тарковского, способного гениально "вымолить" человека из его нравственных руин.







Как говорил один из героев Экзюпери, "молитва благословенна молчанием господа". Мы в сотый раз будем пересматривать фильмы Мастера, отыскивая в них ответы на мучающие нас сегодня вопросы. И в сотый раз не будем находить лёгкой подсказки. Но не перестанем от этого возращаться к  кинопроповедям великого пастора, главный урок которых и прост и тяжек одновремено, и всем известен, и многими заучен, но пока мало кем исполним: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий…"




Безумие умных




О тех, кто делал атомную бомбу и кто – нет

Они создали то, что не должно было появиться на свет. Придумали нечто, что может навсегда отвадить человека от привычки думать о чём либо. Они увлеклись открытиями и не смогли некоторые из них закрыть. И – притушить любопытство к таинству. В данном случае – смерти.  Ополчились на него с логарифмическим линейками, микроскопами, ускорителями частиц и с тем нескрываемым самозабвением, что иной раз охватывает человека, ослепленного единственной из оставшихся в голове мыслей: быть или не быть?





Они показали, как надо заниматься наукой и как не надо этого делать никогда. То есть – нельзя наркотически увлекаться оной. Хотя и невозможно чаще всего эту зависимость победить. А победив – не обнаружить в своей научной родословной зародышей будущей проказы. В 1939-ом Эйнштейн пишет президенту Рузвельту письмо-предостережение о том, что вот-вот с кончика пера физиков может соскочить клякса чудовищных разрушений новым видом оружия – атомного. Рузвельт прислушивается и даёт старт Матхетенскому проекту, финишировавшему в 1945-ом бомбардировками Хиросимы и Нагасак.





Узнав о них самый стойкий миротворец и пацифист Эйнштейн только и смог выдохнуть мучительное "О Господи…"  Тут же на обложке журнала "Тайм" увидел собственную фотографию на фоне поднимающегося гриба ядерного взрыва и своей формулы E=mc2, якобы приведшей, по разумению обывателей, к атомному смерчу.  За год до него, не менее обеспокоенный реальностью  атомной войны Нильс Бор пытается умиротворить  Рузвельта и Черчилля, уже взявших след непобедимого оружия и ни в какую не собирающихся тормозить в разработке атомных бомб. Патриарх квантовой физики – колыбели учения о ядерных реакциях, великий гуманист Бор, явно чувствуя свою сопричастность к разработке, хотя и невольной, одного из самых смертоносных  ответвлений своего учения,  впадает в жестокую немилость со стороны руководства США и Великобритании, теперь уже , как стойкий противник безоглядно нагнетания ядерной гонки.



Ей, этой гонке, пытаются противостоять и лучшие умы в СССР.  Академик Капица находит в себе мужество уклониться от работы над атомной бомбой. И, как всегда, делает это весьма экстравагантно. По одной из версий, изложенной физиком Халатниковым, доводы самоотвода у Капицы были сверхпатриотичные: якобы великий учёный заспорил с Берия о том, что русские должны сами смастерить атомную бомбу, а не слизывать американские наработки с донесений наших заокеанских шпионов. Правда, по другой версии, изложенной в мемуарах самим Никитой Хрущёвым, Капицу не привлек атомный проект в силу его секретности, что не позволяло его участникам свободно сиять на научном небосклоне и наслаждаться славой вроде провинциальных театральных звёзд.





Скорее всего, обе эти версии антиатомной позиции устраивали самого Капицу, ибо смотрелись достаточно дерзко и экстравагантно, вполне в духе нестандартного образа мыслей академика, и в тоже время не сеяли лишних подозрений в какой-то принципиальной оппозиции ученого тоталитарному режиму. С ним дальновидный Капица предпочитал ладить, умудряясь при этом держаться своей особой позиции. А том числе – и по столь, казалось бы, грозному вопросу: об атомной бомбе. Если она в России и родилась, то последний, кто к этому приложил руку, как горько сетовал потом Хрущёв, был именно академик Капица. Что, собственно, Петру Леонидовичу и требовалось.





Столь высокий уровень неучастия был довольно редок среди топовых советских физиков, хотя некоторым из них всё-таки удалось сохранить некую девственность в атомном вопросе. Скажем, академику Мигдалу, умудрившемуся всю жизнь прослужить квантовой физике в святая-святых атомных исследований – Московском инженерно-физическом институте, не коснувшись вплотную задачи создания урановой или водородной бомб. Или – одному из основоположников физики ядра – Дмитрию Иваненко, видимо в силу своего неуживчивого характера, или слишком тесных контактов с европейской наукой, обойденного сомненительной честью изобретать ядерную смерть. Или – Александру Лейпунскому – ближайшему соратнику Капицы по Кембреджскому периоду, ушедшему сразу в сторону быстрых реакторов – более энерго-  нежели военноемкой стези. Или – будущему Нобелевскому лауреату, академику Канторовичу, сумевшему вовремя переключить свой гигантский математический потенциал с атомной тематики на экономическую. Даже Ландау – явный научный фаворит тех времён  раздражённо сетовал Сахарову в кулуарах, что "вокруг этой проблемы слишком много шума".



Бедный Сахаров оказался в числе тех, кто снискал последствия этого шума на 100 и более процентов: сначала, как изощрённый придумщик самой разрушительной из имеющихся в арсенале советских вооружений – водородной бомбы, затем – как наиболее отчаянный борец с рождённым в собственных мозгах научным Франкенштейном. Дать задний ход в этой игре было практически невозможно. С тремя звёздами Героя за ядерные бомбы на груди, личными приемами в высших кабинетах советских самодержцев, с расчетами наиболее эффективных способов затопления прибрежных территорий США с помощью вызванных атомными взрывами цунами – с таким увесистым багажом малопривлекательных заслуг обзавестись ореолом миротворца было нелегко. Хоть Сахаров и положил на это добрую половину своей яркой жизни, вряд ли ему это удалось.





Ещё более далёкими от этой цели (хотя вряд ли они ее перед собой ставили) были "одноклубники" Сахарова по атомной гонке, такие же, как и он безусловные форварды в ранге трижды Героев, изобретательные и чертовски даровитые на всякого рода  разрушительные  ядерные приложения –   Курчатов, Зельдович, Харитон. Последний  был, как и Капица, как и Ландау и тот же Лейпунский выходцем из той же самой "кембриджской шинели" Резерфорда, но выбрал иную, нежели его  товарищи, научную стезю, вроде той, что нащупал другой ученик Резерфорда – Оппенгеймер, навеки связав свое имя с рождением атомного оружия. Впрочем, к концу жизни Оппенгеймер уже готов был отречься от своего ужасного детища, что же касается Харитона, то его знаменитые фото уже совсем состарившегося, но вполне хладнокровно позирующего на фоне авторского экземпляра своей атомной бомбы так и застряли в истории…





Той самой истории, что с некоторых пор утратила прививку бессмертием. И чает, что каждый новый проживаемый день не обязательно будет дожит всеми до вечера. И это новое чувство, с которым раньше человечество не сталкивалось никогда, приходится сегодня впускать себе в душу и делить с ним помыслы и поступки, всякий раз отдавая дань высокому разуму тех, кто пытался спасти нас когда-то от настигшего сегодня мир ядерного паралича, и безумию тех, кто этот паралич гордо и самозабвенно приближал…






О падежах




Бродский как-то обронил, что лучшее из созданного русскими – это наш русский язык. Всё остальное, видимо, удалось гораздо хуже. Теперь и этой  зацепкой толком не воспользуешься.





Говорить и думать по-русски становится всё трудней. И осознавать русскую речь – тоже: и в телевизоре, и вне. Всё чаще понимают сказанное и услышанное с точностью до наоборот. Всё больше правил русского языка стирается. Мутирует лексика, утрачивается орфография, калечится грамматический арсенал.



Отменяются смыслы и определяющие их слова. Засыхают склонения и упраздняются падежи. Особенно – родительный. Скажем, в ставшем крайне употребительной сегодня грамматической триаде –  "родина", "любовь", "измена" – исчез родительный падеж. "Измена родине" в дательном падеже есть,  а  тоже самое  в обратную сторону – в родительном  – отсутствует. Также  с "любовью" и "родиной": в дательном только и слышишь, в родительном – никогда.



Родина, судя по всему, утрачивает у нас свой родительский инстинкт. Что явственно проступает в скукоживаюшейся грамматике.  В ней она не способна генерировать любовь  к себе и собственную ответственность перед своими гражданами. Слово "родина" чаще всего сопрягается у нас с жёстким и хлестким   "мать". Но почти никогда  с куда более человечным  – "матушкой", или просто "мамой".



"В начале было слово" – сказано в одном известном месте. Но там недосказано, что же будет в конце. Похоже, что – немота…




Без Горбачёва




При нём страна вздохнула. Без него, скорее всего, задохнётся . Горбачева обвиняют в том, что он "развалил Союз". Горбачев спас совесть. Человеческое достоинство. То, без чего не будет будущего доже у самой-самой ощетинившейся ракетами державы. Ракетами мы сегодня бряцаем, а вот на счёт будущего сомневаемся.





Горбачев задал в политике камертон человечности. Порядочности.  Антиненависти. Антихамства. Антицинизма.  Приверженности общечеловеческим ценностям. Борьбе за мир…





Сегодня всё это отброшено напрочь. Не всеми, конечно, но главными делателями российской политики – с пугающей очевидностью. Всё это, наверняка, будет Россией преодолено. Не сразу. Но обязательно.





Принципы политики Горбачева вновь будут доминировать. Годы черносотенной военщины перелистнем, как страшный и постыдный сон.  И Россия будет умной, светлой, честной и мирной страной, какой ее, очевидно, и мечтал видеть  Михаил Сергеевич.




Пацифист




Что с того, что человек не любит войну? И презирает тех, кто её проповедует. Причём – в любой аргументации проповедует: неизбежности войн, их освободительности, очистительности, даже – святости. Война – это всегда смерть. Правда – редко тех, кто её насаждает. А также –  возносит молитвы за неё к небесам.





Война – это всегда гибель конкретного, нежного, ласкового, всеми  любимого малыша в простой, заботливой, дружной, мирной семье, в квартиру которой однажды ночью прилетает первый артиллерийский снаряд, посланный запуганным генералами наводчиком в соседний город только потому, что пушка уже заряжена и разрядить её обратно куда хлопотней, нежели отделаться коротким «Пли!».





Все войны в мире начинаются только с этого – с уничтожения невинного. Все даже самые, якобы, справедливые и наиосвободительнейшие битвы  – с отвергнутого стона  Достоевского – о том самом замученном младенце. Или много раньше – с неусвоенной заповеди Христа: «Не убий!»





У войн не может быть оправданий. То бишь – у насильственной смерти. Никаких. Не может быть, и, тем не менее, они всякий раз находятся. Правда, находятся – у избегающих в этих чудовищных игрищах гибели и нечеловеческих мук. Павшим же слова, как правило, не дают. Их перекрикивают живые.





Берта фон Зуттнер – первая женщина лауреат Нобелевской премии мира точно озвучила доводы апологетов вооруженного истребления одних человеков другими: 1)Войны установлены самим Богом – Господом воинств, – что мы видим из священного писания. 2)Они всегда были, значит, всегда и будут. 3)Человечество достигло бы чрезмерного размножения без этого периодического децимирования. 4)Продол¬жительный мир расслабляет людей, делает их малодушными и, как стоячая вода порождаешь гниение, так он порождает порчу нравов. 5)Войны – лучшее средство для развития в людях самопожертвования, геройства, вообще для закаливания характера. 6)Люди вечно будут ссориться; полное согласие во всем немыслимо; различные интересы непременно будут стал-киваться между собою: значит, вечный мир – нелепость.





«Нелепость» мирного житья-бытья, гласит непобедимое безумие – самая древняя религия народов. Их цементирующая суть. Ни христианство, ни буддизм, ни коммунизм, ничто не может отвлечь человека от его «истинного» предназначения – истребления собрата. Некие жалкие вспышки гуманизма, религиозного просветления, идейного очищения, как правило, заканчиваются одним и тем же – очередным вводом войск. И первым залпом затюканного командирами наводчика по жилой пятиэтажке соседнего городка.





Пушки делают для того, чтобы они стреляли и убивали. Других предназначений у вооружений них. Детей рожают для того, чтобы  они росли и воевали. Иные надобности вторичны. Священный долг каждого – война. То бишь – отечества защита. Причём – без чётких прописей: что есть отечество? Конкретно где оно сейчас? Почему не там, где было месяц накануне? Почему его нужно защищать, когда оно само уже давно алчно пасётся на чужих делянках?





Вопросы вредные. Их задавать нельзя. Хотя ответ на них известен всем заранее. Отечество – это не столько о жизни,  сколько – о смерти. Жизнь конкретного человека в контексте «отечества» – лишь расходный материал. Пуля в пулеметной ленте, заряженной в сторону противника. Готовая вылететь в любую минуту и вдарить в грудь близкого врага. И сгинуть вместе с ним.





А пулям думать лишне… Их надо отливать как-нибудь без дум.  «История, в том виде, как она преподается юношеству, – продолжает Берта фон Зуттнер, – внушает особенный энтузиазм к войне. Занимаясь этим предметом, ребенок рано привыкает думать, будто бы государи только и делают, что дают сражаются, что война необходима для развития государства, что она – неизбежный закон природы и непре¬менно должна разгораться от времени до времени, потому что от нее нельзя уберечься, как от морских бурь и землетрясений. Конечно, с ней связаны различные ужасы и бедствия, но все это искупается вполне: для массы – важностью результатов, для отдельных личностей – блеском славы и сознанием исполненного долга. Где можно найти самую прекрасную смерть, как не на поле чести, и что может быть благороднее бессмертия героя? Все это выступает как нельзя более рельефно в каждом учебнике, в любой школьной книге для чтения, где, наряду собственно с историей, представленной в виде длинной вере¬ницы войн, приведены рассказы и стихотворения, воспевавшие военную славу. Такова уж патриотическая система воспитания! Из каждого школьника должен выйти будущий защитник оте¬чества, и потому необходимо возбуждать в ребенке восторженное чувство, говоря ему о первом долге гражданина; нужно закалить его дух против естественного отвращения, вызываемого ужасами войны. Вот с этой-то целью воспитатели и учебные книги толкуют о страшнейших кровопролитиях и бесчеловечной резне самым развязным тоном, как о чем-то вполне обыкновенном, неизбежном, выдвигая на первый план только идеальную сторону войны, этого древнейшего обычая народов. Таким путем нам удается воспитать храброе и воинственное поколение».





Писано, между прочим, чуть ли не полторы сотни лет назад. А как будто бы сейчас – по мотивам нынешних кровавых военно-патриотических оргий.





Быть пацифистом сегодня нельзя. Не радоваться бомбёжкам, ракетным ударам, не желать смерти и крови – опасно. Потому что мир у нас – это война. А воевать против войны – преступление.





Кстати о первом из пацифистов – Иисусе Христе. Он  сегодня явно в опале. Впрочем, к предательствам этот человек вполне привык. Видимо, и к новым распятиям – придётся тоже…




Свинаренко и другие




Он начинал после журфака МГУ в газете, которую годы спустя мне пришлось сворачивать. Как последнюю из независимых в неудобных для сего занятия калужских весях.  О Свинаренко любил рассказывать наш главред, его тёзка и по совместительству,  закадычный калужский друг – Бабичев. Смешно подражая характерному донбасскому говору Свинаренко, шепелявя, как  и полагалось, на все лады, Бабичев воспроизводил байки из газетной и окологазетной жизни тех времён, искренне удивляясь, как можно было с такой, как у Свинаренко дикцией, быть понятым не только русскими с украинцами, но ещё и немцами, англичанами и даже итальянцами, языки которых Свинаренко осваивал с завидной лёгкостью. Точно такой же, с которой он писал свои талантливые репортажи.



Словоохотливого и яркого Свинаренко быстро приметили в столичной прессе. С конца 80-х  его обзоры, и статьи запестрели в "Комсомолке", "Собеседнике",  "Коммерсанте" – там, где наиболее точно прослушивался пульс надвигающейся новой эпохи. Довольно крикливой, сумбурной и вместе с тем – многообещающей. Ровно такой и требовалась публицистика: колкой, меткой, не сказать, чтобы глубокой, но и не банальной – тоже, свежей, ясной, остроумной, плодовитой – вплоть до плохо контролируемой болтливости.



Неуёмный публицистический темперамент Свинаренко, конечно же, не мог оставить его в ученических рамках газетного формата и толкнул ещё дальше – в писатели. Одна за одной стали выходить книжки автора – о разном: о жизни, тюрьме, Америке и т.д. Вершиной стал совместный с Альфредом Кохом книжный проект под общим названием "Ящик водки". Этакие интеллектуальные посиделки "за жизнь"  двух чертовски эрудированных и говорливых выпивох.



Наш калужский еженедельнике сразу же с позволения автора схватился публиковать главы из  будущего бестселлера нашего бывшего  сотрудника. Но запал быстро прошёл – может и умно,  но ненормативная лексика смущала.  Свинаренко был в ней большой мастак. Хотя, помню, как в начале 2000-ых будучи в Госдуме, видел, как хорошо разбирали свинаренковский "Ящик водки" в госдумовской книжной лавке. То есть это было уже государственное признание автора. Правда – не вполне легальное и недостаточно чётко сформулированное…



В разное время Свинаренко писал колонки в "Российской газете", "Газете.ру", журнале "Итоги", издавал мужской журнал "Медведь", брал журналистские премии, пользовался заслуженной популярностью, как даровитый рассказчик и умелый толкователь в простонародных выражениях сложных хитросплетений российской жизни. Исповедовал некую смесь самостийного либерализма с имперским величием. Много писал о родной Украине. В том числе – о вариантах её долгожданного для Свинаренко объединения с Россией. В одном из них – даже со столицей в Киеве. Но опять же – с главенствующей ролью Руси.



"Империи нет и не будет, – написал ещё девять лет назад Свинаренко по ставшему сегодня главным вопросу, – но это не значит, что мы должны позволять садиться нам на голову… А что насчёт силы… Все знают, что в конфликте – начиная с пацанской драки – важна не столько сила, сколько уверенность в своей правоте, твёрдость и решительность". Сегодня это слышится на каждом шагу… Впрочем, название у процитированной статьи такое: "Этот безумный мир". Свинаренко на беду свою, оказался ещё и пророком…



Калуга так и не отпустила от себя  оперившегося в ней литератора. Свинаренко обрёл последний свой приют на деревенском погосте недалеко от маленькой  Медыни.


Прозападная Вселенная



Известная английская пословица гласит: "Грядущие события часто отбрасывают тени задолго до их свершения". Курсирование в тенях и сумерках  грядущего – занятие, стало быть, вполне обыденное. Причём, не только для нас, но и для наших зарубежых «партнёров». И стоит лишь провести детальную ретроспективу прошлым  верованиям, их ярким озарениям и самым тёмным заблуждениям, чтобы найти движущую силу тем  страстям и скорбям, кои обуревают нас сейчас.





На сегодня  главная из них, проникнувшая внутрь до самых до отеческих глубин – упрямое противостояние с Западом. По какому поводу противостояние – уже неважно. Существенно, что там, где они всегда "за", мы наверняка "против". И наоборот. Причём, по всем вопросам без исключения: не только сугубо земным вопросам, меркантильным и склочным, но и – глобальным вопросам, неземным, вплоть до вселенских даже…





Например – в толковании самых великих и громких научных открытий, каковым, например, является  знаменитая формула Эйнштейна, по ёмкости и красоте на голову превосходящая все прочие формулы мира: Е=mc2. Что в переводе с физико-математического означает: энергия (Е) эквивалентна массе (m), помноженной на квадрат скорости света (c).





Ровно 70 лет назад, в середине 1952 года, эта красивая математическая закономерность стала ареной ожесточённых идейно-классовых столкновений советской системы с империализмом. Поводом послужило подозрение советской официальной науки в измене материализму со стороны западной физики (в лице её крупнейших светил Эйнштейна, Бора, Гейзенберга и др.), истолковавшей формулу Эйнштейна в «идеалистически извращённом» виде. А именно: как узаконивание перехода материи в энергию и наоборот. То есть – провозглашение нестойкости материальных основ мироздания. Следовательно – зыбкости учения материализма в принципе. Что для пропитанной воинственным материализмом державы, коей являлся в то время СССР, было равнозначно объявлению войны.





Впрочем, войны вполне выдуманной, о которой не помышляли ни Эйнштейн, ни Бор, ни другие великие физики, толковавшие законы природы, исходя исключительно из объективных естественно-научных реалий, не загоняя их в рамки партийно-идеологических клише, изобилующие, скажем, в то время в нашей отечественной науке.





«Хорошо известно, – доносила до народных масс в середине 1952 года редакционная статья советского журнала «Успехи физических наук», – что подавляющее большинство зарубежных физиков связывает с законом Е=mc2 ложные, лишённые научного основания, утверждения о том, что якобы не только масса, являющаяся свойством материи, но вещество и вообще материя способны превращаться в энергию…» Нет нужды, продолжает журнал, приводить соответствующие цитаты, достаточно посмотреть относящиеся к данному вопросу работы Эйнштейна, Бора, Гейзенберга и других.





В качестве оппонентов «идейно-враждебной» западной физике с нашей стороны привлекались авторитеты масштаба Ломоносова, Энгельса, Ленина,  Менделеева, Лебедева, Вавилова – словом, тоже весьма солидные фигуры, правда, не все в равной степени имеющие адекватные суждения о самых тонких и замысловатых физических сущностях. Зато, видимо, максимально энергично, по мысли советской научной бюрократии, отстаивающие материалистическое учение, как единственно верное.





Сражение за сохранность материи и запрет её обращения по «западному сценарию» в энергию, или во что-либо другое (сегодня, например, тем же Уилером серьёзно поставлен вопрос об информации, как первооснове всего – в том числе материи и энергии) приняло в ту пору в СССР довольно радикальные и жёсткие формы, пропитавшись достаточно воинственной и вполне непримиримой риторикой. Казалось, чиркни спичкой – и третья мировая из-за разности взглядов на прочтение всего лишь одной формулы из школьного учебника физики полыхнёт на планете Земля…




Максимально русские




Калужскиq губернатор Шапша недосчитался лиц славянской наружности. Если ещё лет десять назад, по его подсчётам, они составляли до 80 процентов прибывающих в область из-за ближнего рубежа, то сегодня – от силы процентов 15-17. По мнению главы региона, это недопустимо. С этим надо что-то делать, решил он и запретил мигрантам среднеазиатской внешности устраиваться на работу таксистами, продавцами, поварами, официантами, уборщиками магазинов, грузчиками там же, просто водителями везде, может быть даже мусоровозов. Особенно тем, кто не четко может процитировать на членораздельном русском отрывки из произведений Пушкина, Толстого и Булгакова, что губернатор с возмущением наблюдал на днях в миграционном центре Боровска.





Запретил и первым вышел из программы по содействию возращению бывших соотечественников в Россию. Они, эти соотечественники, по его мнению, видимо, стали сегодня в Калуге какие-то "неправильные". Сильно недотягивающие до уровня "настоящих" русских. Рафинированных. Отборных. Какие, скажем, живут в моем подъезде в обычной калужской пятиэтажке некогда оборонного моторостроительного завода. Подъезд, действительно полвека был исключительно "славянским". И только полгода назад в него заселилась какая-то узбекская семья: папа, мама, сын и дочь. А может – таджикская, кто знает. Тихая, спокойная, ни с кем не здоровающаяся.



Это заметно размыло привычные национальные устои нашего подъезда, заключающиеся главным образом в увечности семейных ценностей многих наших жильцов. А именно – в хроническом алкоголизме, моральном упадке и преждевременном уходе большинства наших ответственных квартиросъёмщиков, то бишь – соседских мужиков, рано оставивших вдоветь своих жён и осиротивших отпрысков.





Водитель троллейбуса с верхнего этажа Анатолий отошёл ко Господу, купаясь в ванне в пору очередного горького запоя. Молодой сосед через стену Семён в пьяном угаре задушился ремнём в шкафу, когда его старшие домочадцы гнали на кухне самогон для предстоящей свадьбы. Я пытался его откачивать, но опоздавшая скорая констатировала смерть. Другого соседа сверху – Петра вытаскивал вместе с санитарами на носилках в перевозку. Причина та же – водка. И так практически по всем пяти этажам…





Большинство "славянских" семей нашего подъезда неполные. Кроме потерь от пьянства есть и ещё одна существенная графа – тюрьма: у кого в прошлом, у кого в настоящем, у кого в будущем. Особенно полно это может чувствовать на себе металлическая входная дверь в подъезд, когда один из наших "славян" Геннадий пытается её спьяну открывать не ключом, который у него отобрали домашние, а сапогами. Периодически весь подъезд подписывает ему положительную характеристику в милицию, иначе лоботряса посадят.





Я не знаю, много ли наших соседей могут процитировать на уверенном русском языке Пушкина или Толстого, как того требует губернатор. И кто из них захочет мести дворы, вывозить мусор, таксовать, мыть полы в "пятёрочках" или "магнитах", латать обувь, чинить замки, сутками торговать в киосках изюмом или халвой вместо выдворяемых из Калуги "неправильных" соотечественников. Подозреваю, что желающих работать тяжело, непрестижно и дёшево вокруг больше не осталось. А лишь – легко, дорого и желательно в тепле с не выключающимися ни на минуту "Пусть говорят".





Нынешний громкий "славянский" демарш Калуги – далеко не первый. Многим запомнились (точнее большинством, даже местной прокуратурой, уже забылись) вполне националистические выходки местных властей 17-летней давности, когда город выбирал нового мэра, один из кандидатов в которые был по несчастью этнический армянин, но коренной калужанин, директор крупнейшего завода и, увы, либерал. Область срочно для его дискредитации учредила националистическое движение «За нашу Калугу!», торпедирующее хмурыми пикетами здания горуправы и прочих властных чертогов с плакатами в известном стиле «Вон черномазых!»





Штаб «освободительного» от «нерусских» людей движения спокойно заседал в здании областного драмтеатра, на что впоследствии обратила внимание областная прокуратура. Обратила, опросила, но ход делу не дала. Сегодня главные организаторы и имиджмейкеры движения за «чистоту калужской крови» уверенно дирижируют областной культурой и поучают паству, кто "славянин", а кто нет, и кого – долой, покоясь в роскошных министерских креслах.





Калуга долгое время гордо, самодовольно и неловко позиционировалась в «красном» поясе страны, упорно сопротивляясь разуму и самоотверженно отдаваясь предрассудкам. Сегодня цвет пояса заметно потемнел – из красного стал превращаться в коричневый. Национализм – это тот снежный ком, по жадной бестолковости столкнув который можно обрушить ненароком всю снежную лавину человеческого несовершенства целиком, и самими под ней быть уже никогда и никем не раскопанными.






Свято место




Россия – страна обширная. Даже слишком. А потому – тесная. По сути – коммунальная. Это, когда места вокруг навалом, а живёшь с подселением. Часто – совсем нерадостным. Порой просто,  казалось бы, невозможным, вовсе немыслимым, фантасическим. И всё равно – всамделишним…





Когда это началось – сказать трудно. Наверное не так давно. Когда, например, самый главный порох в стране и беприпасы задумали создавать именно под стенами Троице-Сергиевой лавры. Испещрив предместья святой обители десятками километров колючих заграждений вокруг всякого рода взрывчатых НИИ.





Или – обитель преподобного Серафима Саровского. Почему-то именно в ней приспелось создавать атомную бомбу. А за ней  ещё более дьявольскую вещь – бомбу водородную. Других мест в необъятной матушке-Руси для столь безбожного занятия, как видно, не нашлось.





Или – древний Козельск и его тихая Оптина пустынь. Пристанище особой уединённой святости, прибежище главных литературных столпов России. Нынче же  – приют для ядерных ракет, грозно ощерившихся на весь "неправославный" мир.





Или – вновь причаливший к метрополии  Крым со своими обителями и покоящимися в них мощами святых угодников, могучим кафедральным собором Александра Невского, воскресшим по радению президента Путина и взятым под охрану танком на постаменте времен второй мировой войны и бронзовыми десантниками в касках времен нынешних, "спецоперационных".





Или – древний русский град Муром – столица одухотворённой  любви и семейного счастья. Город русских святых правоверных Петра и Февронии. И тут без токсичного влияния современности не обошлось – родина нечаянного  изобретателя самого страшного русского оружия – телевизора.





Святителям на Руси, как правило, не везёт дважды: перед канонизацией и после. Когда к ним, мученически ушедшим в вечность и прославленным  в соответствующем высокочтимом лике, подселяют не в меру подобающих "квартирантов". И заставляют их, безмолвных, покорно  сосуществовать. А нас – таким образом постигать  свою непостижимую сущность.





"Эх, Русь, Русь, куда несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа…"






Ядерный шантаж или ядерный демонтаж?




Эйнштейн как-то обронил, что если бы мог предвидеть, к чему человечество приведут исследования в области атомного ядра, то с удовольствием променял бы славу великого физика на судьбу никому неизвестного провинциального часовщика. «Высвобождение атомной энергии, – заявлял Эйнштейн, – изменило всё, кроме нашего мышления…» То бишь – снабдило далеко несовершенное человеческое существо ужасающим механизмом молниеносного самоубийства.



О том, что оно, это самоубийство, вполне реально, покуда в ракетных шахтах и авиационных бомболюках гниют без «дела» скопища начиненных плутонием, ураном, дейтерием, тритием и чёрт знает чем ещё боеголовок, способных разнести в щепки весь земной шар – об этом вроде бы все сегодня помнят. Помнят и всякий раз стучат по дереву, когда клянутся в невозможности повторения Хиросимы с Нагасаками. Хотя, нет-нет, да и схватятся жарко спекулировать на тему: а что, если всё-таки опять попробовать?..



Чем дальше история уходит от момента родин атомного дракона, тем более иллюзорно и легкомысленно воспринимается любое упоминание всуе атомной войны. Той самой, о которой с ужасом говорили все те, кто по нечаянности был причастен оплодотворению идеями этой, столь плодовитой на уничтожение всего живого роженицы смерти. Великие из великих  Бор с Эйнштейном, а также их последователи – Борн, Юкава, Поллинг, Жолио-Кюри, у нас – Капица, после – Сахаров, даже в фашистской Германии – Гейзенберг (по одной из версий сделавший всё от него возможное, чтобы возглавляемая им немецкая физика не смогла создать собственную атомную бомбу), а в Америке – даже Опенгеймер, в финале ужаснувшийся своему детищу – все отчаянно и часто с риском для жизни отстаивали одну простую идею: выкиньте навсегда из головы идею ядерного конфликта.



Тот же Нильс Бор чуть не поплатился свободой, причём не от немецких оккупантов, что хозяйничали в начале 40-х в его родном Копенгагене, а от англичан с американцами, когда Черчилль с Рузвельтом узнали, что великий датский физик ищет варианты снижения рисков использования атомного оружия ещё до того, как оно было применено американцами с 45-ом году. У нас Капица, рискуя жизнью, стойко сопротивлялся любым попыткам втягивания его в бесчеловечные атомные дела, ясно понимая, чем может грозить ему такого рода фронда, когда в оппонентах оказываются люди типа шефа советской атомной программы Берии.



Сопротивление учёных атомной угрозе было с самого начала мужественным и принципиальным. Пусть не всех, зато – каких. После взрывов в начале 50-х  Америкой и Советским Союзом первых водородных  бомб сопротивление это было наконец-то структуризовано и под флагом Манифеста Рассела-Эйнштейна летом 1957 года обрело официальный международный статус в форме Пагуошского движения учёных за мир и предотвращение ядерной угрозы.



«Мы должны научиться мыслить по-новому, – взывали к разуму сильных мира сего авторы воззвания, великие нобелианты Рассел с Эйнштейном. – Мы должны научиться спрашивать себя не о том, какие шаги надо предпринять для достижения военной победы тем лагерем, к которому мы принадлежим, ибо таких шагов больше не существует; мы должны задавать себе следующий вопрос: какие шаги можно предпринять для предупреждения вооруженной борьбы, исход которой должен быть катастрофическим для всех ее участников?»



Оценку этой катастрофичности Эйнштейн ещё задолго до обнародования манифеста иллюстрировал довольно выразительно: «Я не знаю точно, как будет вестись третья мировая война, но четвёртая точно – палками и камнями». Себя он определял, как «воинствующего пацифиста». Мало того, судьба распорядилась наделить эйнштейновский пацифизм бессмертием. В частности, история гласит, что манифест с подписью гениального физика пришёл к инициатору воззвания – Расселу – уже после смерти Эйнштейна. Как будто с небес гений науки отправил последнее послание человечеству. И оно было посвящено не физическим формулам, а – миру.



Изначально Пагуошское движение мыслилось в рамках расселовско-эйнштейновского взгляда на современное мироустройство, то есть – противоборство двух глобальных систем. «Мир полон конфликтов, – писали авторы воззвания. – И все второстепенные конфликты отступают перед титанической борьбой между коммунизмом и антикоммунизмом». Задачу свою учёные-миротворцы, таким образом, видели главным образом в усмирении военных амбиций и страсти к бряцанию атомным оружием двух враждующих лагерей. По сути – Соединённых Штатов Америки и Советского Союза. Запада и Востока. Других источников глобальных конфликтов, способных привести к расчехлению ядерных зарядов, тогда, в середине 50-х годов прошлого века, не обнаруживалось. О чём не скажешь сейчас.



Жизнь показывает, что угроза ядерной войны исходит не столько от принципиальных идейных расхождений ядерных держав, сколько от наличия ядерного оружия как такового. Раз оно, это оружие существует, на него потрачены силы, деньги, ресурсы, полезные ископаемые, жизни тысяч заключенный на урановых рудниках, то рано или поздно его возможное использование может быть подвёрстано к текущей военно-политической ситуации того или иного режима-обладателя атомного смерча и стать могущественным инструментом, быть может, шантажа, а может и вовсе быть применено по назначению – в зависимости от степени безумства тех, кто готов сегодня походя разглагольствовать о возможной целесообразности атомной перестрелки. «Поэтому, – обращались еще три четверти века назад авторы манифесты к человечеству, – вот вопрос, который мы ставим перед вами, ? вопрос суровый, ужасный и неизбежный: должны мы уничтожить человеческий род, или человечество откажется от войн?»



Рассел с Эйнштейном, а за ними и новоиспечённый Пагуошский комитет ставили вопрос об искоренении именно всех войн, а не только ядерных, ясно отдавая себе отчёт в том, что любая большая война в ядерный век – это война на 99,9 % ядерная. Одно они не смогли тогда предугадать, что война эта не обязательно может зажечься от постоянного искрения и пробоя главных контактов Восток – Запад, коммунизм – антикоммунизм; но и самовоспламениться внутри одной из, казалось бы, ранее монолитных и противоборствующих цитаделей.



В этом случае вопрос о неизбежном демонтаже всех ядерных арсеналов встает с максимальной остротой и неизбежностью. И прежняя иллюзия о том, что атомное оружие – это, главным образом, инструмент сдерживания, но никак не уничтожения – перестаёт быть таковой, обнажая истинную, людоедскую сущность всего атомного оружия, какими бы морально-этическим макияжем не пытались припудривать его сатанинскую сущность.



Надо отдать должное, что в прежние, советские времена голос учёных в борьбе за мир и ядерное разоружение был у нас довольно хорошо слышен, и Пагуошское движение пользовалось большим авторитетом, чего не скажешь о временах нынешних. Если учёным и надобно сегодня выступить за мир, то для этого им придётся куда-нибудь съехать. В иных случаях трудно будет найти трибуну. Но даже в таких непростых условиях антивоенную и антиядерную позицию удаётся расслышать из уст звёзд нашей самой первой научной величины. Это и академики Рубаков, и Старобинский, и Апресян, и Васильев, и Сагдеев, и Соболев, и Хазанов, и Толстая, и Нобелевские лауреаты Гейм с Новосёловым…



Помнится, великий Гильберт как-то обронил, что физика слишком сложна, чтобы отдавать её на откуп одним лишь физикам. Также и политика – слишком непростая вещь, чтобы в ней хозяйничали одни политики…




Покинутые родиной




(К 30-летию загадочного исчезновения СССР)



Одной из главных особенностей той страны, которой теперь больше нет и никогда, скорей всего, уже не будет, стали её традиционные горькие поминки накануне очередного приближающегося Рождества. Причём, гораздо более искренние и  выразительные поминки, нежели  её же, этой страны, крестины.



День рождения СССР всегда почему-то у нас отмечался сдержанно и лаконично. Даже тогда, когда Союз был в здравии, и весь мир его, не очень-то понимая, всё-таки уважал и слегка побаивался. А вот юбилеи похорон державы стали с некоторых пор  волновать куда серьёзней. Даже тогда, когда открылась масса тайн о небезгрешности утраченной системы.



О причинах развала страны, которую чаяли сохранить три четверти её населения, на которую  извне никто не нападал, на которую не обрушивались  гигантские метеориты и катастрофические цунами, спорят долго, упорно и безрезультатно. Почти, как о причинах ковида – непонятно откуда-то взялся, положил полмира на лопатки, наплевал на все могущества держав, заставил жить по своим правилам и оставил всех в потаённом страхе о невозможности постижения логики случившегося.



Мы также не поняли, почему однажды оказались жалкими и беспомощными. Обманутыми или обманувшимися – это всё равно.  Без страны, в которой родились. Изгнанными из самих себя. Запертыми изнутри, с распахнутыми в никуда дверями. Подключёнными к цивилизационным аппаратам ИВЛ, из которых пытались вдохнуть утраченные смыслы. Но вместо этого выдохнули их остатки.



Никакого смысла, на самом деле,  разбирать пазл СССР не было. Но и никаких возможностей его не разрушать – тоже. Никаких иллюзий, что страна может однажды вернуться к оставленной ею  подданным – тоже питать не стоит. Даже путём только что узаконенной формулировки "гражданин бывшего СССР" – довольно мифологического способа защиты от лишённой смысла неизбежности.



СССР с исторической точки зрения прожил совсем недолго – всего-то 69 лет. Но продолжает жить в умах и сердцах и по сию пору. И в истории продолжает привлекать внимание, даже не столько фактом своего громкого существования на 1/6 части суши, сколько историей скоропостижного и полного  исчезновением с карты Земли.



История эта вряд ли  будет когда-либо канонизирована. Останется в глубине своей мифом. Легендой. Преданием. Всем тем, что человек не склонен рационально объяснять и расставлять по ходу все "точки над i". Точек этих в истории с исчезновением страны у сотен миллионов подданных  скорее всего, уже не будет…




Лучшая часть России




(Поленовское Бёхово удостоилось звания одного из красивейших сельских поселений в мире)

Таково мнение туристского сообщества в ООН, которым оно поделилось на исходе 2021 года. Для многих выбор  показался неожиданным, но только не для тех, кто знает эти укромные, но на редкость живописные приокские места. Мало того сотворённые с необычайным вкусом, глубиной и нежностью  самой природой, но дошлифованные до состояния заповедного алмаза трудолюбивым русским гением пейзажа Василием Дмитриевичем Поленовым. А также – верными его делу потомками, причём не одного поколения.





Вряд ли в истории русской живописи найдется другой человек, столь органично и полно растворившийся в культурном пространстве России, вместе с тем осветивший своим творческим духом самые сокровенные и наиболее тонкие черты, составляющие основу такого понятия, как "рускость". Поленову удалось сделать  то, что до него вряд ли кому удавалсь – не только положить на холст неуловимые чары русского пейзажа, его нарочито приглушённый романтизм, сокрываемую в нём до срока глубокую восторженность, но и подчинить своей одухотворённой кисти то, что должно было бы стать настоящим русским пейзажем, но за недостатком  певца долго таилось в неузнанности.





Поленов взял на себя роль не только хранителя и иконописца русского пейзажа, но и его творца. Обустраивает на высоком окском берегу творческую усадьбу. Разбивает парк. Возводит храм. Печётся о благополучие местных, о духовном багаже приезжих. Наполняет творческим началом всё окружающее Бёхово пространство. И то отвечает ему взаимостью – постепенно формируясь в идеальный образчик не только русского пейзажа, но и "русскости" вообще. Не  квасной и не суконной, не наигранно патриотичной,  не капризно столичной, без фанфар и козёнщины, а глубокой, светлой и сдержанной. Той, что и по сею пору живёт в малюсеньком Бёхове, что высоко парит над приокскими далями  белоснежным поленовским Троицким  храмом…




В поисках утраченной публицистики




(К 20-летию КРЖ)



Аббревиатурой этой на рубеже веков был наречён круг ярких местных журналистов, стекающихся периодически в Москву (столичных мэтров пера почему-то игнорировали, наверное ввиду их и без того чрезмерной избалованностью VIP-ами) для самого короткого общения с интеллектуальной элитой страны. Так в 2001-ом родился Клуб региональной журналистики, которому его бессменный и блестящий дирижёр Ирина Ясина приобщила ещё одно поясняющие наименование – "Из первых уст". То есть – площадка устраняющая все препоны для желающих запросто поддержать не только профессиональный  разговор тет-а-тет с главными мыслителями страны,  но и,  чем чёрт не шутит, попытаться наладить задушевную беседу с оными в кулуарах. Конечно, для журналистов из далёких окраин это был бесценный подарок. И для их читателей хоть в Саратове, хоть в Хабаровске, хоть в Калуге  – тоже.



На дворе стоял бархатный сезон: как в политике, так и в публицистике. На газетных страницах и на экранах ТВ ещё не прописались ложь, цинизм и ненависть. Милитаризм ещё не поработил умы. Филантропов  и просветителей ещё не начинали сажать и выдворять за границу, а их проекты сворачивать и объявлять вредительскими. Короче – роды КРЖ прошли в самых благоприятных для обогащения отечественной публицистики главными смыслами условиях. Смыслы эти для местной пишущей братии подробно, со знанием дела старались донести люди, именами которых дорожили все, кто знал цену профессионализму, таланту и достоинству.



Помню глубокие и содержательные беседы по проблемам журналистского предназначения и с Отто Лацисом, и Даниилом Дондуреем, и Зоей Ерошок, и Петром Вайлем, и Леонидом Парфёновым, и Лилией Шевцовой, и Владимиром Познером, и Алексеем Симоновым и даже Егором Гайдаром. Не забыть, как в кулуарах Клуба накоротке беседовал с академиком  Яковлевым. О чём беседовал? О демократии, точнее – её частых мутациях, которые в нынешнем их виде мудрый Александр Николаевич, помню, грустно предрёк словами Салтыкова-Щедрина: "За морду – и в демократию…"



Помню, как в 2004-ом торжественно  вручали первую премию за публикацию по экономическим реформам. Цена приза оказалась очень высока – билет в Страсбург для изучения работы Европейского суда по правам человека. Поездка по независящим от Клуба обстоятельствам сорвалась, и проблему нарушения прав человека пришлось с тех пор лицезреть исключительно внутри российских реалий.



У отечественной журналистики сегодня сложное время. Иной раз кажется, что её больше не существует. Хотя нет-нет она даёт о себе знать неожиданными реинкарнациями вроде последней Нобелевской премии за мир "Новой газете". Значит пресса в России всё-таки жива. Её просветительский дух, бескопромиссная позиция и  честное имя. Собственно, то самое, чем вошёл в своё время в историю отечественной публицистики и наш  КРЖ.




Победивший музыкой




(Памяти Александра Градского)





Если "поэт в России больше, чем поэт",  то настоящий музыкант – тем паче. На рубеже веков в России было по сути две музыки, две песенные культуры, две её философии:  одна называлась "Градский", другая – всё остальное.  Весовые категории двух культур были примерно сопоставимы. Хотя одну из них  олицетворял  всего лишь единственный музыкант. Однажды взявший гитару, однажды севший за рояль и однажды открывший слушателям бесконечный космос потрясающего по красоте голоса.





Как и всё космическое голос Градского не умещался в ограниченных объёмах концертных залов и спортивных арен. Ему было всегда тесно, если только впереди не маячила перспектива унестись с земли куда-нибудь подальше, например, к звёздам. Как у Чехова, бесконечная немая  степь требовала и молила певца, точно также, наверное,  бессловесная вселенная вымаливала тысячелетиями и себе  достойное озвучание.





Градский умел положить на музыку и спеть практически всё. Всё самое главное. Историю спеть, культуру, душу народа, его страсть,  чаяния  и отчаяние. Гениальными аккордами тягался с гениальными рифмами: хоть того же Маяковского, хоть того же Пастернака. И всегда побеждал, доказывая, что всё гениальное может быть положено на музыку. И – спето. Одно условие: браться за это должен тоже гений…




Гордость и предубеждение




(Этот неоднозначный русский Нобель за мир)



Первое чувство, конечо, чувство гордости: наконец-то нас вспомнили. И присудили долгожданную Нобелевскую премию. Второе чувство – досады: вспомнили-то самое мерзкое. О чем так настойчиво и с таким  героизмом не устает оповещать "Новая газета".



Есть такая аксиома: если международные премии вручают журналистам, то страна, которую они представляют серьезно больна. Причём – со скрытым диагнозом. Или – скрываемым. И заслуга чествуемых рыцарей пера – в отважном диагностировании самых тяжких общественно- политических недугов. В нашем случае – ещё и внутри самого журналистского организма.



Журналистика в России не то чтобы больна. Она, вернее всего, уже почти отсутствует. И заменена пропагандистскими суррогатами. На этом фоне Нобелевский жест в сторону именно россйской журналистики смотрится весьма экстравагантно.

Да, лауреат Дмитрий Муратов – заметная личность в газетном  мире. Да, возглавляемое им издание – глоток правды в море лжи. Да, немало репортеров издания пало от пуль убийц. Но вся эта война газеты, или война с газетой, всё-таки далеко не вожделенный  мир, за который так ратует Нобелевский комитет и отмечает премиями. Слишком немирная перспектива у столь конфронтационнного лауреатства. Причем, даже не столько с изношенным режимом, сколько с омертвевшей журналистикой.



На Нобелевской эйфории, не ровен час, ей захочется воскреснуть. Ожить. Очиститься. И причаститься святых таин достоинства и чести. Пожалуй, нереально.  Глубина профессиональной  пропасти велика. Выбраться из нее – тема, видимо, другой награды.  И первый русский журналистский  Нобель здесь, пожалуй, не столько пролог к светлому будущему, сколько эпилог к темному прошлому.




Космос, как бесчувствие


(Надоев всем на Земле, Первый канал решил освоить теперь и околоземное пространство)

Для чего снарядилась целая киноэкспедиция на МКС – снимать полнометражный  фильм. Зафрахтовали ракету.   Натренировали артистку. Раздали интервью. Убедили народ в неминуемом успехе. Выкрикнули  "Ключ на старт!" И стали ждать шедевр.

В последнее время на отечественном ТВ с ними, этими шедеврами, как-то не очень. Нет, фильмы снимают, деньги тратят, но определенно сказать о чем они – трудно. Поскольку трудно все это наснятое смотреть. Очевидно, неудачно выбирается точка обзора. Не тот ракурс. Не тот пейзаж…



Теперь проблему, видимо, удалось решить. Причем, самым радикальным образом – расстаться со всему неудачными земными ракурсами. Они-то, чувствуется, и портили всю картину, все  сюжеты в хозяйстве Эрнста. Теперь портить перестанут. Поскольку будут заменены космическими.

История умалчивает, просился ли Тарковский для съемок своего  "Соляриса" полетать на станции "Салют". Дабы, так сказать,  "просолиться в теме". Уверен, что нет. Настоящий художник на то и художник, что способен летать в воображении. За письменным столом или в мосфильмовском  павильоне на режиссерском стуле. Причем летать так, что позавидует любой космонавт.



Когда же с воображением не очень,  с талантом – тоже, а денег и амбиций тьма, то да, за вдохновением остается разве что брать билет на Байконур. И греться в облаках пламени, Бог знает куда,  стартующей ракеты.

Хороше бы, конечно, чтобы она вернулась на Землю в целости.  И что-то полезное привезла с собой обратно. Пусть даже не "оскаровский" фильм. А лучше всего – чтобы вообще без фильма.



Пусть только вернет нашим  людям украденное у них когда-то телевизором простое ощущение человечности.  Это, пожалуй, единственное, зачем стоило посылать  Первый канал так далеко с надеждой  дождаться его когда-нибудь обратно.






Без «Огонька»




(Умная пресса ушла незаметно)



Вот уже полгода, как в России случилась знаковая утрата – незаметно погас последний умный обшественно-политический еженедельник. С символичным для такого несчастья именем – "Огонёк".  Светил "Огонёк" в России ровным, глубоким, насыщенным светом с начала прошлого века.





Светил при царях, при генеральных секретарях, в войну светил и в перестройку, сумев стать содержательным,  несуетным, глубоким собеседником миллионам соотечественников. Казалось, информационная подсветка "Огонька" будет помогат отыскивать нам правильные пути-дороги постоянно: в будни и праздники, в мирные времена и в годы военного лихолетья. Увы, как говорят сегодня, не срослось…





Понятие "умная пресса" сегодня в России нуждается в сугубой корректировке. Во-первых, в срочном избавлении термина от кавычек. Поскольку никакой двусмысленности и  иронии  тема эта сегодня не допускает. Во-вторых, в окончательном забвении самого раскавыченного понятия как такового. Поскольку умная пресса сегодня в России почти в изгоях. Причем – изгоях тихих, не дерзких, не скандально-навальных, не громогласно-митинговых, а немых.





За нынешними истериками вокруг зажима записных медийных повстанцев осталась неуслышанной и неузнанной по сути истинная беда российской прессы – утрата базовых ценностей, эррозия фундаментальных основ профессионализма. Тех качеств, что выводили на недосягаемые для современной журналистики высоты   и  "Известия"  Голембиовского, и "Литературку" Чаковского, позже – не со скрученными ещё руками –  умные "Ведомости", и даже раннюю "Новую", где бал правили содержательность, глубина, профессионализм, а не истерика и вой.





Считается,  что смертный приговор традиционной  прессе вынес интернет и социальные сети. А власть этот приговор разве что благосклонно утвердила, повсеместно заменив профессиональную журналистику пропагандистскими муляжами.  Отчасти так, но  в главном по другому: интернет на самои деле родил не гражданскую журналистику, как ожидалось, не абсолютно независимые и свободные СМИ, а всего лишь необъятное пространство для эпигонства. Этакий безликий симулятор прессы, которым при достаточной сноровке  "рулить" можно куда проще нежели, скажем, раньше мнением таких людей, как Лацис,  Симонов, Коротич, Яковлев…





Ушла ли умная содержательная пресса в России навсегда – хотелось бы, чтоб – нет. Хотя серьезных поводов для её реабилитации в глазах нынешних властителей дум пока не видно. Впрочем, думы на этот счёт могут сформироваться не только лишь у них…




Надежда Константиновна




Она так и осталась загадкой. С десяток написанных ею неярких томов. Сотни – не менее тусклых о ней. Тысячи всяких – о том, с кем она прожила жизнь. Тысячи тысяч – о тех, кто эту жизнь испытал на себе. Повытертые фото строгой девушки с длинной косой. Седенькой бабушки – в круглых очках и назидательно сомкнутыми устами. Масса пединститутов и школ, названных в ее честь (в молодости она преподавала). Портреты, бюсты, мемориальные доски. Памятник на Лубянке – лицом к Сретенскому монастырю, где в 30-ые придуманная не без участия ее супруга НКВД томила в заточении остатки неперековавшегося духовенства.





Единственное из оставшихся в Калуге упоминаний о жене вождя революции – табличка на 95-ой маршрутке. Конечный пункт оной обозначен, как «фабрика им.Крупской». Никакой фабрики на самом деле нет (давно банкрот), направление же в ее сторону не забыто. Так по сию пору и катят калужские пассажиры в направлении давно упраздненного ориентира. Причем, по улице имени непосредственного начальника Крупской в наркомпроссе – товарища Луначарского. Таблички с этой фамилией в городе по-прежнему актуальны. Крупской же повыносились совсем…





В очередной версии истории русской революции (будь она кем-нибудь сочинена) главным героем вполне могла бы стать именно Надежда. А потом уже – ее супруг. Оснований для того достаточно. Скажем, марксистом Надя стала раньше Володи. Зачем, правда – загадка. Злые языки твердят: чтоб скорее сыскать умного жениха. Что, в общем-то, оправдалось. Впрочем, есть и другая версия: марксизм стал для не очень пылкой и романтичной, хотя и упрямой девушки отдушиной и вместилищем самых сокровенных грез. Или – того, что должно было бы быть на их месте. «Марксизм дал мне величайшее счастье, какого только может желать человек, – вспоминала годы первой «влюбленности» в некий книжный образ счастья Надежда Константиновна, – знание, куда надо идти, спокойную уверенность в конечном исходе дела, с которым связала свою жизнь».





Секрет горячей приверженности революционному учению у супругов был, пожалуй, не одинаков. Если Владимира в объятия бородатых ниспровергателей капитализма толкала ненависть к повесившему брата самодержцу, собственный бешеный темперамент, честолюбие и тяга к экстремальным теоретическим экзерсисам, то Надежда, судя по всему, отдавалась новой вере в недостижимую справедливость вполне бескорыстно и от души. Сначала Толстой, а потом Маркс заняли в сердце юной учительницы  место церкви,  религии, роль которых в ранние годы так старательно высмеивал надин отец. Да и не только он. Девушка страстно искала веру и отваженная молиться одному богу, научилась поклоняться другому. Жажда справедливости не давала ей покоя. Роскошь, праздность, сытость одних и боль, бедность и надрыв других. Жить с этим было невыносимо.





Физический труд и личное самоусовершенствование – вот выход, рассуждала вслед за Толстым Надежда. "Я все стала делать сама по дому, а летом исполняла тяжелую крестьянскую работу, – вспоминала первый "религиозный" опыт  постижения благодати справедливого мироустройства Крупская. – Изгнала всякую роскошь из жизни, стала внимательной к людям, терпеливее. Но скоро я поняла, что от этого ничего не меняется, и несправедливые порядки будут продолжать по-прежнему существовать, сколько бы я ни надрывалась над работой".





Летний отпуск на природе в деревне проводится с томом "Капитала" в обнимку. Сложная книжка для девушки, но покоряется со второй, третьей попытки. "Благая весть"  несётся питерским рабочим, в классы. Зерна сомнений падают на подготовленную почву. Ратовать за целостность самодержавия на рубеже веков считалось в просвещенной среде за моветон. В рабочей  – тем более. Роль церкви упрощается до некоей сущности, отвечающей , как негодует молодая Крупская,  за "всяческую муть".





Аресты не замедлили себя ждать. За ними последовали ссылки. В том числе – и судьбоносные.  В далёком Шушенском заключается брак с Володей. Вытачиваются кольца из двух пятаков. "Разыгрывается этот балаган" с венчанием. Избежать его никак нельзя – иначе ссыльным не позволено будет жить вместе. "Ну, что ж – женой так женой", – войдёт впоследствии во все канонические книжки о революционной чете меланхолическое признание будущей первой леди.





Семейная жизнь стартовала на одном краю земли – восточном. Продолжилась на противоположном – западном. Эмиграция проглотила революционную чету на полтора десятилетия. Скучная Европа, издание подпольных газет, чтение докладов,  переводы с французского, немецкого, английского и – назад, обильная корреспонденция с буйными прогрессистами,  нудный семейный быт, велосипедные прогулки в Альпы, хворь матушки, письма свекрови… Мюнхен, Лондон, Женева, Париж – блестящий маршрут русских изгоев. "Хлеб наш насущный даждь нам днесь" – нужда политическим пилигримам никогда не грозила.





Надя  была неважной хозяйкой. Роль эту возложили на тещу. Кормила зятя она. Наде никаких не давалась кухонная премудрость. По причине ли опрокинутых кастрюль и битых чашек,  а может по каким иным соображениям первым литературным опытом молодой Крупской стал небольшой трактат под характерным названием "Женщина-работница". О том, сколь тяжек при царизме женский труд. И чтобы его облегчить – от царизма необходимо избавиться. Впрочем, последней идее были подчинены практически все ранние труды Надежды.





Чем больше и чаще писала Крупская, тем строже относилась она ко всему ранее до нее сочиненному. Даже – Платоном сочиненному. Даже – Кантом. Не говоря уже о Марселе Прусте и Михаиле Булгакова. Их и им подобных Крупская на старости  лет предложила запретить. Как уводящих от марксизма. Также, как запутавшегося в "буржуазных рифмах" Чуковского, сражение с "Крокодилом" которого разочарованная стилем писателя Надежда Константиновна затеяла в конце 20-х годов. "Крокодил" временно отступил, но устоял. Крупская же, искренне переживая за литературный вкус подрастающего поколения, так и не смогла членораздельно сформулировать низкосортность будущих детских шлягеров.





Она прожила ровно 70 лет. Скончалась сразу же после шумного юбилея. Многие, конечно, говорили, что ее отравил Сталин. От него был преподнесен аппетитный торт. Впрочем, угощение вскоре реабилитировали. Надежда Константиновна была просто не здорова. Устала. Много перенесла. Многое повидала. Многое передумала. Многое после себя оставила. Но главное унесла с собой – тайну упорного движения до упраздненных ориентиров.




Сквозь стёкла троллей




Когда завотделом экономики Ф. озабоченно предупредил меня, чтоб я не пил пиво «Оболонь», потому что бандеровцы стали добавлять в него битое стекло, то я подумал, что в редакции долго не продержусь. А после того, как редакционные поэты дружно опростались рифмами во славу гордых русичей, отважно  крушащих разложившихся укропов, то я понял, что дни мои на газетном поприще сочтены.





Поприще это располагалось в 4-этажном кирпичном строении, специально сооружённом когда-то для главного рупора обкома КПСС. Рупор этот поначалу именовался газетой «Знамя». Потом стал газетой «Весть». Впрочем, местные остряки быстро переименовали первую во «Флажок», а вторую в «Лесть». Обе клички мне претили, поскольку придуманы были самими «льстецами» из редакционных кабинетов, хотя в меткости им трудно было отказать. Смысл обоих оказался одинаковым: формировать искусственную аберрацию политической оптики. Отвечать за искривление смыслов. Преломлять информационные потоки под нужным углом.





– Ключ отдай завхозу, – взглянув в последний раз на купола дремлющего за окном храма Покрова, хлопнул перед лицом Ф. холодной железкой об стол.



Не было ни сожаления, ни жалости, ни грусти. Была только пустота: редакции, кабинета, стола, который я успел очистить, отправив накануне весь свой журналистский архив в мусорный бак за углом. Как раз наискосок от ограды храма и по-над забором второго местного святилища – таинственного особнячка с закрытыми ставнями, по слухам, специализировавшегося на прослушке. Кого, как, кем – лучше не спрашивайте.





Спускаясь в последний раз по редакционной лестнице, я в который раз бросил взгляд на размашистый бетонный лозунг на стене «Газета – главный пропагандист и агитатор» и подпись – В.И.Ленин. Тут же – доски с именами борцов и героев. И ещё одна – с именем застреленного антикоммунистом в собственном кабинете главреда Фомина. Премию имени покойного редактора я умудрился получить за тоже самое, за что несколькими месяцами спустя был проклят. Не успев, как видно, вовремя переформатироваться. Встать под знамя битого стекла в пиве «Оболонь». Осколки эти, судя по всему, и заполняли пространство. И чувствовали себя в пропагандистском заповеднике, как дома…





…Как тогда, в бывшем моём кабинете, может быть даже за тем же самом столом, где выплакивал самую мучительную свою роль великий Евгений Леонов. Я пересмотрел данелиевские «Слёзы капали» и хлопнул себя по лбу: чёрт побери, 35 лет назад Леонов снимался в здании редакции, мало того, в том же самом кабинете и окнами на Покровский храм. На экране я узнал этот ракурс. Эти окна, что каждое утро я открывал. Эти подоконники, что пестрели цветочными горшками. Даже – старый книжный шкаф, который, судя по всему, подыгрывал на втором плане мрачному комику, восседавшему на экране за кондовым исполкомовским столом, в кондовом чиновничьем костюме, в кондовых роговых очках. И смотрел стальным взглядом сквозь них и сквозь засевший в глазу осколок зеркала тролля. Или – битого стекла пива «Оболонь», по привычке преломлявшего в этом здании день в полночь…





Я никогда не любил этот фильм Данелии. Считал его худшим. Смотрел один раз. Думал, последний. Но оказалось: нет. Пришло время вернуться. Точнее – фильм вторгся сам. Неумолимо и беспощадно. Вернулся приговором туда, откуда вышел. Где о его герое уже давно забыли или не знали вообще. Или не хотели знать, потому что боялись знания. Боялись горести его. Боялись слёз, предшествующих прозрению и смывающих с зениц аберрационную пелену, набрасываемую на ослепляемых руками всемогущих троллей…




Лацис




Из альбома выпало старое фото. Калужский краеведческий музей. Вечер. Зажженные свечи. Счастливые лица. Лацис радостно жмет мне руку и вручает свернутый напополам листок. Помню, в нем был забавный стих, а может пародия – на меня. Или – на мои газетные вирши. Кажется, всё это дело сочинил Бабичев. Игорь – на фото справа и хмыкает себе в бороду.





Мы отмечаем юбилей «Калужских губернских ведомостей». Последний, когда газета была еще свободной. Год, кажется 2003-й. Но в уютном зале уже звучит «Обливион» Пьяцоллы. Через два года на Калужском шоссе Лацис попадет в аварию. Его редакционный  кабинет в Малом Калужском переулке в Москве опустеет.





Еще через два года не станет Бабичева. За ним следом умрет и свобода в калужских СМИ. Потом ту журналистику, что представляли эти люди – Лацис – в целом в России, Бабичев – в отдельно взятой Калуге – нарекут «эпохой Лациса». Я не знаю, как односложно объяснить этот термин. Найти ему синоним. На ум приходит только одно слово – достоинство. Его не стало.





Скорее всего, их сближала одна альма-матер – журфак МГУ. Этакая кузница смыслов – тогда. Впрочем, кузница бессмыслицы – сегодня. Окончили они ее в разные годы. Впервые Лациса увидел в нашей редакции в конце 90-х. Четвертый этаж Калужского дома печати. Бабичев привел его в наш кабинет и попросил напоить чаем. Лацис скромно сел на подставленный стул и одернул серый пиджак с воткнутыми в нагрудный карман авторучками. Ничто не выдавало в нем бога отечественной публицистики. Золотое перо. Апостола и пророка. Просто – сосредоточенный, профессорского вида человек в очках.





Я пытался заинтересованно спрашивать, но не помню о чем. Лацис размеренно и подробно отвечал, но помню, что – сохраняя дистанцию. Так мы и беседовали: я не дышал, Лацис говорил. Он был в составе нашего редакционного совета. И значился в титрах нашего маленького провинциального еженедельника. Бабичев ему иногда звонил. Лацис изредка приезжал. В один из приездов взял меня с собой брать интервью на «Турбоконе». Точнее даже не взял, а меня к нему приставили. Мол, ходи хвостом и учись.





И я ходил, и понял главное: настоящая публицистика – Эверест. Взойти на него дано не каждому. И даже глядя, как это делает мастер, всё равно не разгадаешь секрет. Потому что кажется, что никакого секрета нет – сиди и записывай.  И не на диктофон, а в ученическую тетрадку. Лацис доставал из внутреннего кармана пиджака 2-копеечную тетрадь в клетку, снимал колпачок чернильной ручки, и начинались вопросы. О том, как жить. А за одно, как починить отечественный экономический механизм. Весь целиком. Хотя "Турбокон" занимался механизмами другого сорта – турбинными. Но и в них Лацис пытался отыскать те составляющие, что отвечают за экономическую крепость державы. О ней он, кажется, думал всегда.





Он был экономист. Пишущий. Или – писатель. Экономический. С дипломом журфака стал доктором по экономике. Точнее – по одной из них – посттоталитарной. Со Сталиным не церемонился. С его экономической машиной – тоже. Партия его «поправляла». Хотя и не так, чтобы чересчур зло – всегда оставляя «на плаву».





Лацис обнаруживался то в Институте экономики мировой системы социализма. То – в компании с Мамардашвили и Карякиным в прибежище неблагонадежных советских философов – журнале «Проблемы мира и социализма». То на пару с Гайдаром – в еще менее благонадежном, позднем журнале «Коммунист». Затем  – с Голембиовским в «Известиях». Сначала – в обычных, потом – в новых. Выдвигался даже в ЦК КПСС. Ему внимали. Летал высоко. Даже очень. Но никогда не прислуживал. Это раздражало.





Его тихий голос слышали все. Он был негромок, но убедителен: что для домохозяек, что для президента страны. Сегодня в полемике побеждают голосовые связки. Или – пропагандистский ресурс. В «эпоху Лациса» – побеждали доводы. Культура дискуссии. Человеческое достоинство. То, что нынче решительно отброшено.





Его книжку «Выйти из квадрата» я прочитал от корешка до корешка. О том, как работала советская экономика. О том, как она умела работать. О том, что это умение можно было бы развивать, а не сворачивать. Идти вперед, а не назад. О том, как в послевоенные годы мы стали лидером по экономическому росту. О том, почему мы перестали этим лидером быть…





В одно из заседаний Клуба региональной журналистики я повстречал Отто Рудольфовича в Москве. Как рядовой репортер он скромно сидел в зале и слушал. Я подсел и передал привет из Калуги. Он рассеянно кивнул. Был явно чем-то озабочен. Оказывается, вышла его новая книга. Дабы привлечь читателя издатели назвали её слишком дерзко – «Тщательно спланированное самоубийство». О том, как развалилась КПСС. Лацису название не понравилось. Но сделать уже было ничего нельзя.





Я эту книгу так и не прочитал. Не знаю – почему. Мне кажется, в ней будет очень много сердечной боли. За то, как умерло то, чему ты был верен. Чему не изменил, хотя и не воспрепятствовал. Потому что – не смог. Как не смог создать идеальный механизм функционирования свободы слова. Мучительные расколы в «Известиях», вспыхнувший и угасший «Русский курьер», финальный уход в «Московские новости» – пройденный Лацисом трудный газетный путь так и не вывел его к желанной цели – создания свободной, независимой от госаппарата и олигархов прессы. Сегодня эта стезя и вовсе табу.





Редко-редко, но я беру и перечитываю публицистику Лациса. И каждый раз – всё с большей горечью. С ощущением стремительно углубляющейся пропасти между тогда и сейчас. Между настоящей журналистикой и той, во что она превратилась после. Когда такое качество, как достоинство перестало браться в расчет. Когда профессионализм и порядочность в прессе – в изгоях.





В последний раз я так и не смог встретиться с Лацисом. Я хотел зайти в Москве к нему в редакцию на Малом Калужском переулке. Передать какой-то материал. Мне сказали: оставьте на вахте. Я оставил. Вышел на улицу. Дошел до стен Донского монастыря. Взглянул на окна своего родного Дома Коммуны. Побродил по знакомым со студенческих лет улочкам. Задумался о том, что всё в жизни проходит. Плохое проходит, но и хорошее – тоже. Отправился на Киевский вокзал. Сел в электричку. И вернулся в Калугу.





Старое фото с Лацисом и Бабичевым я снова вставлю в альбом. Не знаю, достану ли когда-нибудь еще…




Мы идём пока врём…


Что-то уж больно много вранья… Нет, раньше его было столько же. Но сейчас – ещё больше. Самопикируюшие боинги, самообессмертившиеся вожди, самоотравленные недруги, спикеры-бессеребренники, кровожадные скептики,  праведники с праведницами на брифингах, возвышенные трагики  пьяных ДТП – всё, конечно, правда. И вместе с тем – ложь. Поскольку – на том стоим…

Мы боимся себя  обезоружить истиной. Запретить ложь. Уволить холоднокровных циников. Развенчать врунов. Потому что они и есть – "наше всё". Почти, как Пушкин в прежнюю эпоху.  "Нашем всё" сегодня пребывает не кто, а что. И чаще – ложь. Фундамент многого. Базис, на котором покоится крыша. Качнешь фундамент – всё упадёт…

Сегодня надо быть очень аккуратными с правдой. Иметь ввиду, что в некоторых случаях она вполне губительна. Прислушаться к вождям каналов и массовых идей, предупреждающих об опасности ясных слов и нециничных пониманий. Гнуть свою линию, не смотря на… Просто никуда не смотря…



В России много всего есть, но больше всего неправды.  Ее больше, чем нефти и газа вместе взятых. Больше, чем суши, а также омывающих ее морей. Потенциал большой, но КПД сомнительный. Что с ним делать – не известно. Уж больно самортизировался.  А впрочем  и механизм устарел…




Путч историков


Россия вынесла тиранию императоров, юристов, семинаристов и даже чекистов, но может рухнуть под властью историков. Им сегодня уготован трон самодержцев. Властителей дум. Кормчих. Крестителей Всея Руси во единую веру. Гонителей ереси искаженцев исторической правды. То есть – инквизиторов. Они карают и милуют. Даруют и отнимают. Изгоняют в телевизорах дьяволов либерализма и призывают в свидетели небеса. Свидетели выведанной ими одними исторической правды.





Верховная власть страждет причастия святых исторических таинств. Паства следует за ней – в тотчас озолоченные главные храмы околоисторической мифологии. Святейшие усердно служат в них актуализированным властной пропагандой богам. Вчера – генеральным секретарям. Сегодня – царям. Завтра – новым перунам. Каким – обоснуют историки. С подсказки, конечно, кураторов свыше.





Историческая правда куётся в России в местных истфаках. Куётся и отправляется далее на производство общественных благ. Куётся главными людьми в провинциях – местным историками, выпускниками истфаков. Они готовы по зову власти сделать буквально всё. В Калуге, например, организовать черносотенное движение с привкусом нацизма, дабы продвинуть нужного местному царю человека во власть. И опорочить ненужного. Не погнушаться получить за это портфели министров и продолжать окармливать местную паству из высоких чиновничьих кресел.





Или – «научно» обосновать любую мифологию, если она поднимает статус губернии выше реального. Страны – тем более. Поклясться, например, что старая самодержавная Россия родилась в Калуге, на берегах Угры. Новая – в Крыму, на берегах Салгира. Заставить массово присягать историческому вздору остальных. Уклонившихся от клятв бдительно выявить и доложить наверх. Там разберутся.





Уловить нахмуренный взгляд местного самодержца в сторону застоявшегося монумента Ильичу и тут же создать научную теория на тему «Ленина тут не стояло». Разглядеть благосклонность региональных бояр к самодержавным атрибутам и мигом опубликовать рефераты о недостатке монументализированного имперства. Возбудить народ на ликвидацию этого пробела – наладить срочную отливку в бронзе русских венценосцев.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksey-melnikov-27495702/zapiski-reportera/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.