Книга - Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле
Вадим Волобуев


Первая русская биография римского папы Иоанна Павла II (1920–2005), написанная на основе уникальных архивных материалов. Это рассказ об одном из самых ярких и неординарных политиков 1970–1980-х годов прошлого века, существенно повлиявшего на ход мировой истории. Из книги читатель узнает, как римско-католическую церковь впервые в истории возглавил славянин и что он изменил в ней. Какова роль римского папы в крушении социалистического лагеря и кто стоял за турецким террористом, стрелявшим в понтифика в 1981 году. Как и зачем Иоанн Павел II налаживал диалог с другими религиями и заключал ли он тайный союз с Рональдом Рейганом. Влиял ли Ватикан на итальянскую политику и при чем тут деньги мафии. Одобрял ли понтифик бомбардировки Югославии и вторжение в Ирак. Как Иоанн Павел II оценивал мир после «холодной войны» и почему выступал против евробюрократии. Что он думал о феминизме, свободной любви и сексуальных меньшинствах. Знал ли глава Апостольской столицы о масштабе педофилии среди духовенства и как поступал с провинившимися. Что влекло понтифика в Россию и почему он так и не посетил ее. Вадим Волобуев – историк и политолог, старший научный сотрудник Отдела современной истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы Института славяноведения РАН.





Вадим Волобуев

Иоанн Павел II Поляк на Святом престоле



В тревожной буре с небес раздался
Призывный звон,
Для Папы-славянина ныне
Свободен трон.
И мир Господень пусть станет краше
В сто тысяч крат.
Ведь вот грядет он, славянский Папа —
Народу брат.

    Юлиуш Словацкий. 1848
    (Пер. В. Емельянова)






Предисловие


«Что нового ты можешь внести в тему?» – этот вопрос я слышал не раз, пока писал эту книгу. Действительно, после трудов итальянских, американских, польских и прочих ватиканистов, всю жизнь посвятивших изучению католичества, что нового можно сказать об Иоанне Павле II? Кажется, изучен уже каждый его шаг, озвучена каждая мысль, исследована генеалогия и все, что окружало римского папу. Поскольку Иоанн Павел II большую часть времени находился под объективами телекамер, всякий пользователь интернета может послушать его речи и понаблюдать за ним от начала понтификата и до самого конца.

Однако нельзя не отметить, что практически все биографии римского папы содержат досадные фигуры умолчания, вызванные не столько предвзятостью, сколько особенностями авторского подхода. Так, западноевропейские и американские исследования нередко страдают поверхностным и клишированным представлением о советском блоке вообще и о Народной Польше – в частности. Оно и понятно: ни Вейгел, ни Риккарди, ни Леконт, ни Бернстин с Полити, ни кто-либо из их коллег-соотечественников, при всей добросовестности, не могли оценить все богатство мыслей и чувств поляков того периода, поскольку не жили в социалистическом лагере. Даже интервью с понтификом и его соратниками не изменили такое положение вещей, так как все их ответы воспринимались через призму заранее сформированной картины мира.

Мало получить ответ, надо еще задать правильный вопрос. Это хорошо показал Дуглас Адамс в своей книге «Автостопом по галактике», проиллюстрировав известным примером: жители некой планеты построили самый мощный компьютер в истории, чтобы он открыл им смысл жизни «и всего-всего». Компьютер действительно открыл им тайну бытия: цифра 42. Но что она означает? Этого никто так и не понял.

Вот и западные авторы, при всей их глубокой осведомленности и обширных знаниях по истории католицизма, в сущности на разные лады интерпретировали это условное «42», когда слышали от польских информаторов о жизни в социалистическом лагере.

С земляками римского папы другая проблема. Они писали свои работы в расчете на поляков, а потому оставляли в стороне многие факты и явления, которые и без того очевидны любому жителю страны, либо, наоборот, слишком подробно останавливались на вещах, которые иностранцу показались бы незначительными. Поэтому, если человек извне вздумает ознакомиться с жизненным путем Иоанна Павла II по польским работам, он может остаться в недоумении: его захлестнет вал незнакомых определений, непонятных характеристик и отрывочных описаний каких-то событий, о которых знает каждый поляк, но вряд ли знает кто-то другой.

Именно эту «серую зону» я и взял на себя смелость заполнить. Моим преимуществом является то, что я родился и живу не в Польше, а потому хорошо вижу, какие вещи обычно ускользают от внимания иностранцев (во всяком случае, россиян), если те берутся рассуждать о родине понтифика. Тем самым, надеюсь, я восполню досадный пробел в русскоязычной библиографии римского папы, а кроме того, перекину мостик от русской души к польской. Полагаю также, что книга будет полезна и полякам: увидев, что именно я объясняю «на пальцах» жителям России, они уяснят, чего россияне не знают о них.

Книга специально написана в легком публицистическом ключе, чтобы не оказаться замурованной в тесных стенах академического сообщества. Однако и ученые-историки, думаю, почерпнут из нее кое-что новое – хотя бы составят представление о влиянии нематериальных факторов на формирование личности. Потустороннее – важная составляющая часть христианского склада ума, и если мы хотим постичь, о чем думал и к чему стремился один из выдающихся деятелей XX века, то вынуждены будем принять во внимание и эту, немодную среди ученых, сторону человеческого существования.



Выражаю признательность Павлу Либере, Петру Глушковскому и профессору Ежи Эйслеру, без которых эта книга никогда бы не увидела свет. Благодарю Александра Владимировича Липатова, Сергея Васильевича Мазова и отца Александра Крысова за терпение и ценные замечания.




Введение


Он родился в эпоху немого кино, а умер в эру мобильных телефонов. За те восемьдесят четыре года, что он прожил, на его родине, в Польше, успело смениться три политических строя, каждый из которых отрицал предыдущий. Вторая мировая и холодная войны, возникновение и крах советского блока, сексуальная революция и глобальное потепление – все это прошло перед глазами Кароля Войтылы, принявшего имя Иоанна Павла II.

Папа-поляк: для миллионов соотечественников он стал главным предметом гордости за всю историю. Николай Коперник, Фредерик Шопен, Мария Склодовская-Кюри – даже они померкли рядом с ним, духовным лидером и моральным авторитетом сотен миллионов людей.

Для нас, жителей России, Иоанн Павел II – просто очередной понтифик в Апостольской столице. Мы не задумываемся, к какому народу он принадлежал. Между тем сам себя он воспринимал именно как папу-поляка, неустанно думающего о Польше и взирающего на мир через призму польской истории и культуры. «Я все время на страже, чувствую свою ответственность за то огромное общее наследие, имя которому – Польша, – говорил он, обращаясь к польской молодежи в июне 1983 года. – Это имя нас всех определяет. Это имя нас всех обязывает. Это имя придает нам ценность»[1 - Воззвание Иоанна Павла II к молодежи на Ясной Гуре 18 июня 1983 г. // Интегрированная база папских текстов ZiBaTePa. URL: https://bit.ly/34ZOprO (дата обращения: 17.09.2016).]. Не случайно первую поездку на родину понтифик совершил уже через семь месяцев после своего избрания, а всего за время руководства католической церковью он побывал в Польше восемь раз – чаще, чем где бы то ни было, кроме Италии.

Как показал один из опросов жителей России, проведенный в середине 2000?х годов, наши земляки ассоциировали Польшу прежде всего с тремя женщинами: Эдитой Пьехой, Анной Герман и Барбарой Брыльской[2 - Бухарин Н. И. Российское и польское общество друг о друге // Россия и современный мир. 2008. № 1. С. 93.]. Можно предположить, что если бы опрос проводился среди любителей фантастики, к этим именам наверняка добавились бы Анджей Сапковский, Станислав Лем или Яцек Дукай. Люди с широкой эрудицией, должно быть, вспомнили бы также Адама Мицкевича, Тадеуша Костюшко, Анджея Вайду, Романа Поланского, Януша Корчака или Яна Матейко. Следящие за политикой, вероятно, назвали бы фамилии Ярослава Качиньского, Александра Квасьневского, Дональда Туска, очень возможно – Леха Валенсы, а кое-кто – и Войцеха Ярузельского. Представители старшего поколения, скорее всего, не забыли бы упомянуть «Кабачок 13 стульев» с его экзотически звучавшими для советского уха обращениями «пан/пани». И конечно, при упоминании знаменитых поляков не обходится без американского политолога Збигнева Бжезинского, который, хотя и покинул Польшу в десятилетнем возрасте, имел безусловно польские корни, а потому причисляется к полякам.

Польша на протяжении тысячи лет занимала важное место в российском сознании. Мы являлись соперниками в этой части Европы, наши столкновения долгое время определяли расстановку сил. Поляки наряду с русскими – наиболее влиятельный в культурном и политическом отношении славянский народ. Недаром у нас одинаковое количество нобелевских лауреатов по литературе, и это при том, что поляков в три с половиной раза меньше, чем русских, а польский, в отличие от русского, отнюдь не входит в число основных языков для номинаций в этой области. Наши судьбы накрепко переплетены, мы так вросли друг в друга, что и не различишь временами, где русское, а где польское. Мало кто в России подозревает, что знаменитые песни «Утомленное солнце», «Синий платочек» и «У самовара» написаны поляками, а в Польше едва ли кто догадается о российских корнях «Прощания славянки». Пленный поляк Фаддей Булгарин привнес в русскую литературу жанр фантастического романа и создал первый в России бестселлер; польский востоковед Осип Сенковский основал первый в нашей стране толстый литературный журнал. Антон Деникин, руководитель Белого движения на юге России, родился в польском Влоцлавеке от матери-польки, которая до конца жизни держалась католичества и предпочитала говорить дома на родном языке. Знаменитая Софья Ковалевская, профессор математики, преподававшая в Стокгольмском университете, по отцу происходила из древнего польского рода Корвин-Круковских. Композитор Дмитрий Шостакович был внуком польского революционера и правнуком повстанца, сосланного в Пермь за участие в восстании 1830 года. Польский был родным языком писателя Юрия Олеши. Наконец, уроженец Польши Моисей Вайнберг написал музыку для фильма «Летят журавли» и популярной серии советских мультфильмов о Винни Пухе.

Без ссыльных поляков немыслима этнография Сибири и Дальнего Востока. По сей день одним из лучших сочинений о якутах остается книга Вацлава Серошевского, а единственные звуковые записи языка нивхов начала XX века дошли до нас благодаря Брониславу Пилсудскому – соратнику Александра Ульянова по «Народной воле», родному брату восстановителя польской независимости Юзефа Пилсудского.

Русская революция и утверждение советского строя тоже непредставимы без поляков. Песня польских социал-демократов «Варшавянка» превратилась в гимн русских подпольщиков, увековеченная в фильме «Юность Максима». Поляк Гриневицкий взорвал Александра II, поляки Дзержинский и Менжинский семнадцать лет возглавляли репрессивные органы советской власти, поляк Вышинский выступал главным обвинителем на московских процессах и занимал пост министра иностранных дел СССР, поляк Рокоссовский стал одним из «маршалов Победы».

Иоанн Павел II, разумеется, не мог остаться в стороне от сложной истории наших взаимоотношений. Как сын польского народа, он, конечно, сталкивался со всеми клише о русских, которые имеют хождение в Польше. А как духовное лицо, был прекрасно осведомлен о застарелых конфликтах между католиками и православными. Поэтому Россия всегда имела для него особое значение. Посетить Москву, достичь согласия с патриархом Московским и всея Руси, закопать ту пропасть, что была вырыта тысячу лет назад между «церквами-сестрами» (так он называл их), – эти мечты он пронес через весь понтификат. Ему не суждено было воплотить их в жизнь, но сам порыв, безусловно, помог растопить лед: не будь Иоанна Павла II, едва ли стала бы возможной встреча патриарха Кирилла и папы Франциска в гаванском аэропорту в 2016 году. Да и совместное обращение русского и польского епископатов с призывом к примирению, сделанное в ходе визита патриарха Кирилла в Польшу в 2012 году, тоже вряд ли увидело бы свет без папы-поляка. Войтыла наверняка обрадовался бы, узнав, что именно российский актер сыграл его в итальянском фильме, повествующем об инструкторе по лыжному спорту, который сопровождал понтифика в его горных путешествиях[3 - Актер – Алексей Гуськов. Фильм – «Non avere paura. Un’ amicizia con Papa Wojtyla» («Он святой, он человек»). Режиссер – Андреа Порпорати.].

«Сколько дивизий у папы римского?» – этот ехидный вопрос Сталина часто цитируют, когда хотят показать преимущество материальной силы над моральной. Ватикан действительно мало что может противопоставить насилию, кроме увещеваний и протестов. Почему же тогда с таким вниманием следили в Москве за действиями первосвященников? Почему с римскими папами встречались министры иностранных дел СССР? Почему, наконец, такую тревогу в Москве и Варшаве вызвало избрание папой гражданина Польши? Грубая сила и впрямь эффективна, когда речь идет о немедленной отдаче, но если вы рассчитываете на долгую перспективу, то в дело вступают другие факторы, в том числе такие вроде бы незаметные, как вера и убеждения. В истории Европы не раз появлялись деятели, перед которыми трепетал мир: Аттила, Наполеон, Гитлер, Сталин. Созданные ими державы канули в Лету, а Святой престол стоит уже две тысячи лет. Это ясно выразил польский писатель Генрик Сенкевич в заключительных словах романа «Камо грядеши»: «И вот ушел в прошлое Нерон, как проходят ветер, гроза, пожар, война или мор, а базилика Петра на Ватиканском холме доныне царит над Римом и миром»[4 - Перевод Е. Лысенко и Е. Рифтиной.].

Конечно, римский первосвященник уже давно не повелевает народами и вождями, как бывало. Но его голос по-прежнему имеет вес – хотя бы как руководителя церковной иерархии и верховного пастыря сотен миллионов католиков, определяющего нормы морали в изменяющемся мире. Подобно библейскому патриарху на заре времен, ему приходится решать, как должен католик относиться к однополым бракам, суррогатному материнству, искусственному оплодотворению, клонированию и массе других вещей, не описанных в Библии. Разумеется, не римский папа толкает вперед цивилизацию, но он, несомненно, влияет на ее развитие, как тот камень из «Морального трактата» польского поэта Чеслава Милоша:

Когда лавины с гор идут
Пути им камни задают[5 - Перевод мой. – В. Волобуев.].

В какой мере Иоанну Павлу II удалось задать направление «лавине», я и постараюсь рассказать на страницах этой книги.




Три Юзефа


Полное имя его было Кароль Юзеф Войтыла. Каролем его, вероятно, назвали в честь отца, поручика австро-венгерской армии, а Юзефом, скорее всего, – в честь отцовского свояка Юзефа Кучмерчика, который был крестным младшего Войтылы. А может быть, он получил свое первое имя в знак уважения к Карлу Габсбургу, последнему кайзеру дунайской монархии, которую очень почитал старший Войтыла, передав уважение к ней и сыну. Тот хоть и не застал имперских времен, но Львов обыкновенно называл на немецкий лад – Лембергом[6 - Weigel G. Kres i poczatek. Papiez Jan Pawel II – zwyciestwo wolnosci, ostatnie lata, dziedzictwo. Krakоw, 2012. S. 295.]. Спустя много лет, встретившись со вдовой Карла Габсбурга Цитой Бурбон-Пармской, Иоанн Павел II скажет: «Мне приятно видеть императрицу моего отца»[7 - Lecomte B. Pasterz. Krakоw, 2006. S. 17.]. Позднее Карл Габсбург окажется в череде праведников, причисленных Иоанном Павлом II к лику блаженных – за стремление завершить Первую мировую войну.

Имя Юзеф тоже, возможно, имеет отношение к Австро-Венгрии: предпоследнего ее императора звали Франц Иосиф, или, в польском звучании, Франтишек Юзеф. Имя Юзеф, впрочем, носил и польский национальный герой, восстановивший независимость страны после 123 лет неволи, – Юзеф Пилсудский. 1920 год, когда родился будущий первосвященник, – это время триумфа Пилсудского как начальника возрожденного государства (такую должность он занимал в тот период). Как раз 18 мая, в день рождения Кароля Юзефа, Пилсудский торжественно вернулся в Варшаву из только что взятого Киева. Правда, удача скоро отвернулась от него, и спустя два месяца большевики уже стояли в предместьях польской столицы, где, по счастью для Польши, произошло знаменитое «чудо на Висле», в результате которого Красную армию отбросили обратно за Неман. Тогдашнего нунция в Варшаве, архиепископа Акилле Ратти, так впечатлила эта победа, что спустя два года, будучи избран понтификом, он велел изобразить ее на стене часовни в Кастель-Гандольфо – летней резиденции римских пап. Там же по его желанию была написана и фреска в честь обороны Ясногурского монастыря от шведов в 1655 году – другой славной страницы польской истории. Как видим, польский мотив проник в апартаменты первосвященников много раньше, чем туда ступил первый папа-славянин.

Был и еще один Юзеф, которого могли чтить Войтылы. В Вадовицах, где стоял полк поручика Войтылы, по сей день существует кармелитский монастырь, основанный в конце XIX века Юзефом Калиновским, бывшим офицером российской армии, сосланным за участие в польском восстании 1863 года на каторгу в Иркутскую губернию. Там он обратился к Богу и по возвращении на родину принял схиму под именем Рафаила святого Иосифа из Назарета (то есть с посвящением себя святому Иосифу). Калиновскому принадлежит заслуга возрождения ордена кармелитов на польских землях, запрещенного в свое время российскими властями. Этот монастырь стал для юного Кароля Юзефа первой духовной школой. Хотя Войтылы жили через дорогу от городского собора, Кароль ходил приобщаться святых тайн в монастырский костел святого Иосифа, находившийся в отдалении, на довольно крутом холме («на горке», как выражались местные). Уже став епископом, он вспоминал об этом на встрече с выпускниками кармелитской семинарии в Вадовицах: «Да-да, я жил рядом с приходским собором, но взрослел в костеле святого Иосифа»[8 - Naborzenstwo szkaplerzne Jana Pawla II // URL: http://www.janpawel2.siedlce.pl/szkaplerz/4/ (Сайт келецкого прихода св. Иоанна Павла II. Дата обращения: 03.01.2016).]. В 1983 году папа Иоанн Павел II беатифицировал Рафаила-Юзефа Калиновского, а затем и канонизировал.

Тягу к кармелитам Войтыла пронес через всю жизнь. Его секретарь Станислав Дзивиш даже назвал Иоанна Павла II «кармелитским папой». Начав с регулярных посещений монастыря «на горке», Войтыла постигал католическую мистику по трудам испанского кармелита XVI века Иоанна Креста (Хуана де ла Круса) – знаменитого поэта и писателя, чьи видения, в частности, вдохновили Сальвадора Дали на создание одной из самых известных его картин – «Христа Святого Иоанна Креста». Кармелиткой была и Эдит Штайн, провозглашенная Иоанном Павлом II одной из небесных покровительниц Европы[9 - Zawada M. Jan Pawel II – papiez «karmelitanski» // URL: http://www.communiocrucis.pl/index.php/warto-poczyta/256-jan-p-ii-karmel (Сайт Центра духовной культуры им. св. Э. Штайн в Кракове. Дата обращения: 03.01.2016).].

Разумеется, старший Войтыла, давая имя отпрыску, не мог предугадать такой его увлеченности кармелитами. Скорее, тут сказалась схожесть настроений двух Каролей – отца и сына. Поручик тоже отличался набожностью, начинал и заканчивал день молитвой, держал пост, регулярно читал Священное Писание, что, как ни странно, было редкостью в католических семьях Польши того времени. Иоанн Павел II вспоминал в середине 1990?х: «Не раз мне случалось просыпаться среди ночи и замечать своего отца коленопреклоненным. В костеле он тоже всегда стоял на коленях»[10 - Jan Pawel II. Dar i tajemnica. Krakоw, 1996. S. 22; Weigel G. Swiadek nadziei. Biografia papieza Jana Pawla II. Krakоw, 2000. S. 46–47.].

В квартире можно было увидеть иконы и четки, у дверей стояла святая вода. Позднее, в начале 1930?х, когда младший Кароль пойдет в гимназию, частым гостем в доме станет его гимназический учитель Закона Божьего Казимир Фиглевич[11 - Szczypka J. Jan Pawel II. Rodowоd. Warszawa, 1991. S. 14–15; Moskwa J. Droga Karola Wojtyly. T. 1. Na tron Apostolоw. Warszawa, 2010. S. 14.].

«Бог, честь, отчизна» – такой девиз польские офицеры гравировали на своих саблях. В эпоху разделов и восстаний эти слова стали лозунгом всех патриотов, сражавшихся за независимость. Однако уважение к памяти героев борьбы за свободу – Костюшко, Траугутта, Домбровского и прочих – отнюдь не мотивировало старшего Войтылу последовать их примеру. Он жил в австрийской Галиции, где поляки чувствовали себя куда вольготней, чем в русской или германской частях поделенной страны, а государством управлял католический монарх. Нет никаких свидетельств «подрывных» настроений поручика Войтылы, мечтаний о независимости, стремления поучаствовать в деле восстановления польской свободы (даром что Пилсудский в начале Первой мировой набирал добровольцев в свой полк как раз в Кракове, недалеко от Вадовиц). При этом отец не старался забыть о своем происхождении. Наоборот, он приобщал Кароля и его друга Ежи Клюгера к истории Польши, читал им стихотворения польских поэтов. Наряду с этим он обучал отпрыска и немецкому языку, видимо по привычке считая его обязательным для карьеры. Иоанн Павел II так и будет говорить по-немецки с австрийским акцентом. В общем, из того, что нам известно об отце будущего римского папы, вырастает образ богобоязненного и исполнительного офицера, вполне лояльного дряхлеющей империи и стоящего далеко от политических бурь той поры[12 - Weigel G. Swiadek… S. 46–47.].

И если насчет имен Кароля Юзефа мы можем строить хоть какие-то предположения, то, в честь кого он нарек двух старших детей – Эдмунда Антония и Ольгу Марию, – остается только гадать. Известно о них очень мало: первый скончался в возрасте двадцати шести лет, а вторая – едва появившись на свет. Зато третий и последний ребенок, носивший по совпадению имена правителей Австро-Венгрии и польских героев борьбы за свободу, вознесся до немыслимых высот, заставив биографов искать знаки судьбы, пророчившие такой взлет. А знаков не было. Были только порыв, глубокая вера и… удачно сложившиеся обстоятельства.




Потери


Сестра Кароля Юзефа Ольга, второй ребенок в семье Войтыл, скончалась 7 июля 1916 года, прожив всего шестнадцать часов. Эта трагедия, хотя и не затронула Кароля Юзефа, родившегося четырьмя годами позже, всю жизнь не давала ему покоя. Он упомянул о ней в интервью французскому журналисту Андре Фроссару в 1982 году, вспомнил о сестре и в завещании, написанном в 2000 году. Войтыла знал о ней единственно то, что ее звали Ольга и что она умерла вскоре после рождения. Даже год, когда это произошло, был ему неизвестен. Он искал в краковских архивах информацию о сестре, но не нашел. Причина оказалась проста: Ольга появилась на свет не в Кракове или его окрестностях, а в семидесяти километрах от него, в городке Бельско-Бяла, родном приходе Войтылы-старшего. Это выяснил в 2012 году польский журналист Гжегож Поляк. Заодно он узнал дату жизни и второе имя папской сестры – Мария[13 - Drost J. Olga, siostra Jana Pawla II, zyla i zmarla w Bialej (nowe fakty) // Dziennik Zachodni. 07.12.2012. (Сайт газеты. URL: http://www.dziennikzachodni.pl/artykul/714401,olga-siostra-jana-pawla-ii-urodzila-sie-i-zmarla-w-bialej-nowe-fakty,id,t.html. Дата обращения: 30.12.2019.)].

Своих дедов и бабок Кароль Юзеф не застал. Все они, кроме одного – Мацея (отца Кароля-старшего), скончались до его рождения. Мацей же умер в 1923 году в деревне Липник Бельского прихода, где работал портным. Каролю Юзефу было тогда три года.

В 1929 году смерть ворвалась уже в семью будущего понтифика: в возрасте сорока пяти лет от болезни сердца скончалась его мать Эмилия Качоровская. Кароля не было дома, когда это произошло, – он находился в школе. О случившемся ему сообщила соседка-учительница[14 - Szczypka J. Op. cit. S. 16.]. После похорон отец вместе с Каролем и его старшим братом совершили паломничество в Кальварию Зебжидовскую – одно из величайших святилищ Польши, расположенное в тринадцати километрах от Вадовиц. Кароль бывал там и раньше – благочестивому отцу не впервой было совершать паломничество с детьми – но тот раз он, конечно, запомнил лучше всех прочих. Казалось бы, после такого Зебжидовский санктуарий должен был вызывать у него отторжение, ведь он ассоциировался со смертью матери, но произошло обратное: Кальвария превратилась в одно из любимых мест Войтылы, которое он посещал и в бытность священником, и став папой. «Не знаю, как благодарить Божье провидение, что позволило мне снова увидеть это место», – говорил Иоанн Павел II во время первого паломничества на родину в 1979 году[15 - Chwala J. Kardynal Karol Wojtyla – papiez Jan Pawel II w Kalwarii // URL: http://kalwaria.eu/strona/kard-karol-wojtyla-papiez-jan-pawel-ii-w-kalwarii (Сайт санктуария в Кальварии Зебжидовской. Дата обращения: 30.12.2019).].

Трудно сказать, насколько хорошо он запомнил мать. Когда она скончалась, ему было девять лет – возраст достаточный, чтобы осознать потерю, но слишком юный, чтобы сохранить в памяти четкий образ покойной. Матери он посвятил одно из первых своих стихотворений, написанных в студенческие годы:

Над твоей могилой белой
жизни белый цвет.
Сколько лет прошло, уплыло
без тебя, о, сколько лет!

Над твоей могилой белой,
что навек тебя сокрыла,
Тайное, как смерть, несмело
что-то в небо возносило.

Над твоей могилой белой…
Матерь, нет тебе забвенья!
Всей своей любовью сына
я молю:
дай душе упокоенье![16 - Перевод Е. С. Твердисловой.]

Невзирая на прочувствованные нотки, звучащие в этом произведении, вряд ли Кароль хорошо запомнил мать. Когда он рассказывал о своем детстве, то почти никогда не говорил о ней. Она была скорее неким миражом, идеальным образом. Но он остро чувствовал ее отсутствие и неустанно подыскивал кого-то взамен. Во время оккупации, живя в семье своего однокурсника Кыдрыньского, он называл мамой его родительницу. Аналогично воспринимал заботившуюся о нем в те годы преподавательницу французского Ядвигу Левай – «первую, благодаря кому я ощутил дыхание материнства». Некоторые исследователи даже в истовом преклонении Войтылы перед Девой Марией усматривали все то же стремление обрести новую, пусть и духовную, мать взамен утраченной и полузабытой[17 - Mоj kolega Papiez // URL: http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (интервью с актрисой Д. Михаловской. Сайт Театрального института им. З. Рашевского. Дата обращения: 30.12.2019); Weigel G. Swiadek… S. 45; Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 44; Kalendarium zycia Karola Wojtyly. Oprac. A. Boniecki. Krakоw, 1983. S. 63. См. также документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly» // URL: https://www.youtube.com/watch?v=S-W9gv-Mcko&t=1317s (дата обращения: 15.06.2017).].

Куда сильнее, чем кончина матери, Кароля потрясла смерть старшего брата, Эдмунда[18 - Иоанн Павел II сам признался в этом, давая интервью французскому журналисту А. Фроссару: Jan Pawel II. Nie lekajcie sie! Andre Frossard. Rozmowy z Janem Pawlem II. Warszawa, 2007. S. 12.]. По трагическому совпадению, Эдмунд скончался там же, где и его младшая сестра, – в Бельско-Бяле. Причиной смерти была скарлатина, которой он заразился от своей пациентки (тоже вскоре умершей). Болезнь сожрала его за четыре дня.

К тому времени Эдмунд Войтыла успел всего год проработать заместителем ординатора в больнице. На горизонте маячила его свадьба. Летом рокового для себя 1932 года он совершил пятидневный поход по горам вместе с подругой Ядвигой Урбан, которую в доме Войтыл принимали как невесту сына (она доживет до 97 лет и скончается спустя полгода после Иоанна Павла II, так и не заведя семью).

Братья Мундек и Лёлек, как их называли близкие, были очень дружны. Именно Эдмунд, по мнению некоторых, приобщил младшего брата к походам по горам, что позднее станет фирменным знаком славянского папы. Оба они любили футбол, причем старший брат, бывало, ставил младшего вместо штанги (не очень-то по-братски, скажем прямо!). Когда Кароль подрос, то поначалу играл в обороне. Мальчишки дали ему прозвище «Мартина» в честь игрока львовского клуба «Погонь». Но с полевой игрой не задалось, и Лёлек, по примеру Эдмунда, занял позицию на воротах. Интерес к футболу не затух и после того, как Войтыла посвятил себя духовной карьере. До самого конца он следил за польским чемпионатом, болел за команду «Краковия». В 1983 году он дал аудиенцию гданьскому клубу «Лехия», когда тот совершал турне по Италии, и поразил игроков осведомленностью в футбольных делах[19 - Stolarczyk S. Jan Pawel II. Papiez, jakiego nie znamy. Warszawa, 2005. S. 13, 145; Mokrzycki M., Grysiak B. Najbardziej lubil wtorki. Opowiesc o zyciu codziennym Jana Pawla II. Krakоw, 2008. S. 40–41.].

С Эдмундом связано и первое посещение Лёлеком Кракова: отец взял его туда в 1930 году на защиту диплома старшего сына, проходившую в Ягеллонском (Краковском) университете. Позднее Кароль-младший не раз навещал Эдмунда в Бельско-Бяле[20 - Weigel G. Swiadek… S. 49; Szczypka J. Op. cit. S. 17–18. См. также фильм «Brat papieza» // URL: https://www.youtube.com/watch?v=0tdVMwL-5A4&t=896s (дата обращения: 15.06.2017).].

Хотя Эдмунд уже давно жил отдельно от семьи (сначала – в Кракове, где учился, потом – в Бельско-Бяле, где работал), его смерть, случившаяся в начале декабря 1932 года, явилась сокрушительным ударом для обоих Каролей – отца и сына. От семьи вдруг остался огрызок. Будущее рисовалось весьма туманно: отец уже был пенсионером, сын еще не вступил в зрелый возраст.

Войтылы не принадлежали к неимущим, но и в роскоши никогда не купались. Сохранилось целых шесть заявлений Эдмунда с просьбой отсрочить оплату за обучение в университете[21 - Документальный фильм «Brat papieza». 14:35.]. Жалованья старшего Кароля едва хватало на то, чтобы содержать семью и платить за квартиру. В 1927 году он вышел в отставку в чине поручика (по одним данным – из?за проблем со здоровьем, по другим – из?за отсутствия среднего образования, необходимого польским офицерам согласно новым правилам). Угроза увольнения висела над ним давно. Поручика Войтылу (соседи называли его Капитаном) должны были сократить еще в конце 1921 года, на волне демобилизации, но оставили в рядах вооруженных сил, приняв во внимание наличие семьи и отсутствие других источников дохода[22 - Zak A. Cz. Porucznik Karol Wojtyla – ojciec Jana Pawla II w swietle wojskowych zrоdel archiwalnych // URL: http://caw.wp.mil.pl/pl/223.html (Сайт Центрального военного архива им. Б. Валигуры. Дата обращения: 15.06.2017).].

Теперь же со службой было покончено. Приходилось выживать на офицерскую пенсию. Очень кстати пришлись портновские навыки, усвоенные поручиком от отца: старший Войтыла теперь сам перешивал одежду для сына, подгоняя ее по росту.

Из-за материальной стесненности Лёлек после окончания в 1930 году начальной школы пошел учиться не в престижную Марианскую коллегию монахов-паллотинцев, расположенную под Вадовицами, и не в частные училища кармелитов, а в государственную мужскую гимназию – отец как отставной военный имел право на пятидесятипроцентную скидку при оплате[23 - Szczypka J. Op. cit. S. 21.]. То же учебное заведение закончил в свое время и Эдмунд. Оба брата отличались большим усердием в учебе и получили аттестаты с отличием – чувствовалось влияние отца, который, имея за плечами лишь три класса образования, вынужден был неустанно восполнять пробелы в знаниях, чтобы сохранить работу в военной канцелярии. От отца же, скорее всего, они переняли и интерес к спорту. Старший Кароль был таким же любителем горных походов, как Эдмунд, и после его кончины сам взялся водить младшего сына с одноклассниками по Бескидам и Татрам. От отца Лёлек получил и свои первые лыжи, отец же приобщил его к речным сплавам на байдарках[24 - Документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly». 16:54.]. А вот велосипеды Лёлек невзлюбил, и эта неприязнь осталась с ним до конца, хотя ему и довелось в бытность викарным священником пару раз совершить 80-километровые заезды до Ченстоховы[25 - Lecomte B. Op. cit. S. 140.].

Гимназия, куда поступил Лёлек, носила имя его знаменитого земляка Мартина Вадовиты (ок. 1567 – 1641). Этот выдающийся мыслитель проделал феноменальную карьеру от пастушка до декана теологического факультета Краковской академии (будущего университета), восхитив самого римского папу Климента VIII, который якобы произнес по его адресу: «Ангельская эрудиция, дьявольский голос и деревенские манеры».

Невзирая на достаточно скромный статус гимназии, среди ее выпускников числились небезызвестные в Польше люди: католический публицист Ян Пивоварчик, львовский архиепископ Юзеф Бильчевский, генерал Валериан Чума, адвокат Виктор Хупперт, писатель Анджей Стопка, врач-новатор Анджей Храмец, крестьянский политик антиклерикальной направленности Юзеф Путек. Здесь же получил аттестат зрелости и Ежи Майка – последний главный редактор «Трыбуны люду», официального органа правящей партии в социалистической Польше. Гимназия давала классическое образование, в программе значилось изучение античной и польской литературы. Над ее воротами по ренессансно-барочной традиции красовалась цитата из Тибулла: «Casta placent superis; pura cum veste venite et manibus puris sumite fontis aquam» («Чистое вышним богам угодно: в чистой одежде шествуйте ныне к ручьям, черпайте чистой рукой»)[26 - Элегии, II, 1 (перевод Ф. Петровского).].

Жизнь в гимназии била ключом. В 1926–1928 годах ученики издавали свой журнал, в котором можно было встретить такие, например, статьи: «Проблема телевидения», «Как была опровергнута неделимость атома», «Вселенское значение Фауста»[27 - Szczypka J. Op. cit. S. 22.]. Активно действовал школьный драмкружок, в котором Лёлек обрел, как ему казалось, свое призвание, быстро выдвинувшись на ведущие роли и даже став режиссером.

В 1938 году младший Кароль окончил гимназию и поступил на философский факультет Ягеллонского университета (на отделение польской филологии). Отец, потеряв старшего сына, не хотел расставаться с младшим, а потому перебрался вместе с ним в Краков. Поселились они в том же доме, где жили родные Эмилии Качоровской, в подвале (первый и второй этажи занимали дядя и две тетки младшего Кароля). В это время Войтыла уже вовсю писал стихи, но однокурсники высмеивали их за устаревший стиль, больше подходивший временам «наияснейшей Речи Посполитой». Первый сохранившийся сборник стихотворений Войтылы носил красноречивое название «Ренессансный псалтырь»[28 - Документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly».].

Доставалось от зубоскалов и его манере поведения: Кароль сторонился дружеских посиделок, был «слишком серьезен», по выражению его партнерши по драмкружку Галины Круликевич, и заслужил репутацию человека несколько не от мира сего. К дверям комнаты в общежитии, где он однажды переночевал, насмешники прибили листок с надписью: «Кароль Войтыла – начинающий святой».

В университете Войтыла успел отучиться всего год. В сентябре 1939 года началась война, и все пошло наперекосяк. Немцы закрыли университет, а профессоров вывезли в концлагеря. По твердому убеждению нацистского руководства, славяне не нуждались в высшем образовании, им достаточно было понимать приказы «высшей расы».

Оккупация, сама по себе кошмарная, отяготилась для Кароля потерей отца, который скончался в феврале 1941 года. Кароль-младший не застал его смерти – он работал в каменоломне. Когда он вернулся, по обыкновению заскочив по дороге к знакомым, чтобы взять обед и лекарство для болевшего отца, тот был уже мертв. От горя Кароль чуть не сошел с ума. «Меня не было, когда умерла мать, не было, когда умер брат, и даже теперь, когда умер отец, меня снова не было», – твердил он[29 - Kalendarium… S. 64.]. Отпевал старшего Войтылу тот самый ксендз Фиглевич, который преподавал ранее Закон Божий в гимназии Мартина Вадовиты. Спустя три года ушел в мир иной и крестный, Юзеф Кучмерчик, которому Войтыла обязан вторым именем, а еще тем, что не умер с голоду в первые месяцы оккупации, – Кучмерчик дал ему работу в своем ресторане, когда нацисты закрыли университет.

К этому времени в жизнь Кароля вошла еще одна важная личность – Ян Тырановский. Это был один из тех осененных духом Божьим людей, которые всегда вызывали у Войтылы благоговейный трепет. Кароль видел в них живое свидетельство присутствия Бога на Земле. Повстанец-кармелит Юзеф Калиновский, художник-монах Адам Хмелёвский, визионерка Фаустина Ковальская – все эти люди, чьи имена были известны любому благочестивому краковянину, жили когда-то в том же городе, ходили по тем же улицам, слышали звон тех же колоколов, что и Войтыла. Но ему не суждено было увидеть их, хотя с Ковальской он «разминулся» чуть-чуть: она скончалась как раз в год переезда Войтылы в Краков. Зато он встретил Тырановского.

Этот невзрачный портной вел ничем не примечательную жизнь, пока в 1935 году на проповеди не услыхал от одного из монахов-салезианцев фразу, поразившую его в самое сердце: «Святым стать не сложно»[30 - Weigel G. Swiadek… S. 82.]. Проникнутый чувством близости Божией, Тырановский немедленно включился в деятельность молитвенных групп, образованных салезианцами в краковском районе Дембники, где жил и Войтыла. В мае 1941 года гестапо арестовало большую часть монахов, и вся местная молодежь, вовлеченная в католическое образование, перешла под руку Тырановского. Опасность грозила и ему самому, но немцы сочли его обычным фанатиком, а потому оставили в покое.

Тырановский взял за образец в своей деятельности кружки «Живого розария», организованные в XIX веке Паулиной Марией Жерико. Розарий в католической традиции – это и венок из роз, и четки. Существует особая «молитва розария», читаемая по четкам. Подобно Войтыле, увлеченному в то время Ренессансом, Тырановский делал упор на изучении трудов кармелитских мистиков периода Возрождения – Иоанна Креста и Терезы Авильской[31 - Kalendarium… S. 50–55; Szczypka J. Op. cit. S. 56–59; Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 40–42.]. Возможно, именно это созвучие чувств и прельстило Кароля, который всегда верил в небесные знаки. В ходе встреч с Тырановским у него созрело решение изменить свою судьбу. Ранее тяготевший к литературе, теперь он посвятил себя Богу. Осенью 1942 года Войтыла поступил в тайную семинарию, устроенную краковским архиепископом Адамом Сапегой. О Тырановском он позднее будет не раз вспоминать как о своем духовном учителе. Статью, написанную о нем для католического еженедельника, Войтыла красноречиво озаглавит «Апостол». В 1997 году Иоанн Павел II начнет процесс причисления его к лику блаженных (беатификацию).

В священники Войтылу рукоположат после войны, 1 ноября 1946 года. Тырановский не будет присутствовать на обряде – он окажется в госпитале с туберкулезом. В марте 1947 года его не станет. На следующий год умрет сестра матери Войтылы, тетя Рудольфина, рядом с которой он провел почти все дни войны.

Новый виток смертей близких придется на 1962 год, когда скончаются сразу три его родственника: тетя по отцу Стефания, тетя по матери Анна и дядя по матери Роберт. Наконец, в декабре 1968 года уйдет в мир иной младший брат его деда Мацея Франтишек – бывший певец церковного хора и активный организатор паломничеств в Кальварию Зебжидовскую. Ему, единственному из старшего поколения Войтыл, доведется увидеть невероятный взлет знаменитого родственника, который уже в ранге кардинала и отслужит по нему панихиду[32 - Lecomte B. Op. cit. S. 14.]. К моменту избрания на Святой престол в октябре 1978 года из близкой родни у Войтылы останется только двоюродная сестра Фелиция, дочь его крестной Марии Анны Вядровской. Ей он и написал из Ватикана: «Дорогая Люся, Господу Богу угодно было оставить меня в Риме. Сколь необычайна воля Божественного Провидения! В эти дни я много думаю о своих Родителях и о Мундеке, а еще – о Твоих Маме и Папе. Они всегда были добры ко мне. Вспоминаю также… покойных Рудольфину, Анну и Роберта. Поручаю Богу их души. Они принесли мне много добра. Поручаю также Богу душу покойной Стефании, сестры моего отца. Одна ты осталась в живых из всей моей близкой Семьи…»[33 - Kalendarium… S. 30.]




Родина


Вадовице – скромный (даже по меркам Польши) городишко в пятидесяти километрах к юго-западу от Кракова, расположенный в предгорьях Бескид. В межвоенное двадцатилетие там обитало примерно семь с половиной тысяч человек. При австрийцах город процветал, так как находился на тракте, соединявшем Львов и Вену. Но Первая мировая война и завоевание Польшей независимости подвели черту под его «золотым веком» – город начал хиреть.

Своеобразным пережитком имперских времен осталась кондитерская напротив городского собора, которую держал приехавший из Вены торговец Кароль Хагенхубер. Туда в школьные годы бегал юный Войтыла с друзьями, чтобы угоститься кремовыми пирожными. Спустя много десятилетий, навещая родной город в ранге понтифика, он вспомнит об этом времени, и тогда кремовые пирожные из Вадовиц («папские кремовки») превратятся в бренд, известный всей стране.

В начале XX века в городе провели электричество, однако в целом он оставался глубоко провинциальным – в нем даже не было водопровода[34 - Bernstein K., Politi M. Jego Swiatobliwosc Jan Pawel II. Nieznana historia naszych czasоw. Warszawa, 1997. S. 28.]. Рыночная площадь, возле которой жила семья Войтыл, представляла собой малопривлекательное зрелище покрытого грязной жижей пустыря, хотя ее и окружали каменные дома в несколько этажей. Каждый четверг сюда съезжались крестьяне, торговавшие с местными купцами (преимущественно евреями).

Евреи составляли пятую часть населения Вадовиц. Дом, в котором проживали Войтылы, принадлежал еврейскому торговцу Хаиму (Хелю) Баламуту, державшему на первом этаже магазин (Войтылы жили прямо над ним). Баламут, как и старший Войтыла, прошел Первую мировую, получил ранение на итальянском фронте. В своем магазине он продавал стекло, хрусталь, а также разнообразную технику. Реклама в витрине гласила: «Велосипед за сто злотых на сто лет»[35 - Szczypka J. Op. cit. S. 7–8. См. также документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly». 4:35.].

Очевидно, именно с ним, домовладельцем, старший Кароль вел беседы о минувшей войне, которые вспоминал Войтыла спустя шестьдесят лет: «Все свое детство я слышал рассказы ветеранов Первой мировой о бесконечных ужасных сражениях, где, казалось, весь стратегический гений сводился к тому, чтобы гнать в воронки от взрывов все новых солдат, пока у противника не иссякнут боеприпасы. Ветераны вспоминали, как, после ранения или получив отпуск, они приезжали на несколько дней или недель в тыл и наблюдали там настоящий спектакль: мелкие подлости, предательства и непонятный восторг. Насмотревшись всего этого, они возвращались к окопному братству без сожаления, хотя и не без страха»[36 - Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 28.].

До Второй мировой войны Польша была страной с наибольшим процентом еврейского населения в мире. Согласно переписи 1931 года, в Польше проживал 3 130 581 еврей, что составляло 9,8% населения страны. Из них на идиш говорили 2 700 000, то есть 8,6% от общей численности граждан Польши[37 - Markus J. Social and political history of the Jews in Poland. 1919–1939. Berlin, 1983. P. 16; Eisler J. Polski rok 1968. Warszawa, 2006. S. 91.]. Во всех крупных польских городах имелись районы, сплошь населенные евреями. Варшава была на треть еврейским городом, Львов – почти наполовину. Большое количество еврейских местечек усеивало восточные окраины – «кресы» (в России этот регион именуют Западной Украиной и Западной Белоруссией). Существовало большое количество общественных и политических организаций евреев, выходило более ста периодических изданий на идиш. В Сейме еврейские депутаты обычно входили в состав блока национальных меньшинств.

Очень значительным было число евреев среди творческой и научной интеллигенции страны. В 1929 году из 7500 польских художников и литераторов евреями были 3000 человек, из 9000 ученых – 5000, а из 14 000 инженеров и архитекторов – 6000. Всего же, согласно переписи населения 1931 года, из 3 839 400 лиц, занятых свободными профессиями (включая ремесленников и предпринимателей), евреев насчитывалось 1 997 200[38 - Markus J. Op. cit. S. 67, 31.].

Из среды польских евреев вышли такие люди, как сатирик Станислав Ежи Лец, писатели Исаак Башевис-Зингер, Ежи Косинский и Станислав Лем, педагог Януш Корчак, советолог Ричард Пайпс, создатели мировых косметических брендов Хелена Рубинштейн и Максимилиан Факторович (Макс Фактор), изобретатель эсперанто Людвик Заменгоф, поэты Болеслав Лесьмян и Юлиан Тувим, режиссеры Роман Полански и Ежи Хоффман. На польской земле родился один из создателей Израиля Давид Бен-Гурион. Да что говорить – четыре премьера израильского правительства происходили из Польши!

Столь большой процент «нетитульной нации» в стране, резко отличавшейся от нее своими обычаями и культурой, способствовал широкому распространению антисемитских настроений, подогревавшихся нараставшей конкуренцией между польской и еврейской буржуазией. После прихода к власти в России большевиков к обычной неприязни добавились подозрения в просоветской ориентации евреев – пресловутый ярлык «жидо-коммуны».

Провозглашение независимости Польши словно стало сигналом для череды погромов. Уже в ноябре 1918 – августе 1919 года, согласно данным комиссии американского сенатора Генри Моргентау, произошло восемь антисемитских «эксцессов», спровоцированных польским населением, солдатами и местными властями. Суммарно в них погибло 280 человек. Неудивительно, что в период польско-большевистской войны, по утверждению члена Реввоенсовета XV армии Западного фронта РККА Д. В. Полуяна, еврейское население в общем тепло отнеслось к Красной армии. Пресловутая рабочая милиция, которую сформировали большевики в тот краткий период, пока контролировали значительную часть Польши, фактически являлась еврейской милицией[39 - Михутина И. В. Польско-советская война 1919–1920 гг. М., 1994. С. 191.].

Конституция Польского государства гарантировала всем нациям равные права (хотя и оговаривала главенствующее положение католической веры). Однако на деле эта гарантия оставалась пустым звуком. «Арийский параграф», применявшийся во многих учреждениях, не позволял евреям делать карьеру, в 1923 году обсуждался вопрос о введении лимита для лиц иудейского вероисповедания на поступление в вузы. Смена правительства сорвала воплощение этого проекта, однако после смерти в 1935 году Юзефа Пилсудского, выступавшего против дискриминации нацменьшинств, многие вузы приняли у себя правило, согласно которому евреи могли составлять не более 10% от общего числа учащихся. При этом они обязаны были занимать «лавки-гетто», то есть сидеть отдельно от остальных студентов. Предпринимались попытки запретить еврейским футбольным клубам (а были и такие) участвовать в чемпионате. За это ратовала, например, краковская «Висла», но против выступала любимая Войтылой «Краковия»[40 - Kozlowski M. Narоd wybrany – Cracovia Pany. Z wielokulturowej historii polskiego sportu. Warszawa; Krakоw, 2015. S. 64.].

Еще дальше шли сторонники шовинистически настроенной Национально-демократической партии, лидер которой Роман Дмовский (один из «отцов польской независимости») написал ряд художественных и публицистических произведений откровенно юдофобской направленности. Национал-демократы (эндеки) громили магазины, принадлежавшие евреям, и призывали бойкотировать их товары. Влияние этой партии было так велико, что Пилсудский, к примеру, так и не смог набрать добровольцев в свои формирования во Львове, поскольку там доминировали сторонники пророссийски ориентированного Дмовского. В независимой Польше эта насквозь антисемитская партия была главной оппозиционной силой. Именно эндеки придумали словосочетание «чудо на Висле», которое первоначально служило насмешкой над военными неудачами Пилсудского в войне с советской Россией.

Войтыла с детства пересекался с еврейской стихией. Жил в доме, принадлежавшем еврею, учился в классе с тремя евреями. В 1937 году присутствовал на выступлении кантора Давида Куссавецкого в вадовицкой синагоге. Спустя пятьдесят лет на месте снесенной нацистами синагоги будет открыта памятная табличка на двух языках. Приветственное слово в честь этого события, написанное Иоанном Павлом II, передаст его одноклассник Ежи Клюгер, почти вся семья которого погибла в Аушвице[41 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 9–10. См. также: Nowa synagoga w Wadowicach // http://www.sztetl.org.pl/pl/article/wadowice/11,synagogi-domy-modlitwy-i-inne/363,synagoga-w-wadowicach-ul-gimnazjalna-/ (Сайт истории польских евреев «Виртуальный Штетль». Дата обращения: 05.02.2016).].

Вдвоем с Клюгером Войтыла провожал на вадовицкий вокзал свою напарницу по драмкружку Гинку Бээр, отец которой решил эмигрировать в Палестину, после того как антисемитские правила вынудили его дочь уйти из медицинской школы в Кракове. «Вы видите, что творится с евреями в Германии, – сказала она им. – То же самое начинается и здесь». Старший Войтыла произнес на прощание: «Не все поляки – антисемиты. Ты знаешь, что я другой».

В 1938 году отец Клюгера – председатель еврейской общины Вадовиц – вынужден был добавить к фамилии на дверной табличке в конторе свое иудейское имя. Таковы были новые правила. В витринах особо предусмотрительные хозяева начали выставлять объявления: «Здесь христианский магазин». Некоторые одноклассники Войтылы вступили в партию эндеков. Время от времени в гимназии вспыхивали драки на межнациональной почве. Как-то раз на Рыночной площади группа молодчиков устроила пикет перед еврейскими магазинами, выкрикивая, что экономический бойкот иудеев – это и есть настоящий патриотизм. На следующий день возмущенный этим учитель истории Ян Гебхард, демонстративный социалист[42 - Lecomte B. Op. cit. S. 34.], выступил перед одноклассниками Войтылы и зачитал воззвание Мицкевича, написанное в 1848 году. В этом воззвании поэт обрисовал, как по его мнению должна выглядеть независимая Польша, и в десятом пункте оговорил положение евреев: «Израилю, старшему Брату, – уважение, братство, помощь на пути к его вечному и земному счастью, равные со всеми права».

Внесло свою лепту в усиление антисемитизма и католическое духовенство. Например, открыто юдофобскую позицию занимал варшавский митрополит Александр Каковский, видевший в евреях источник всех «подрывных» общественно-политических течений в Польше (от коммунизма до масонства). Не чужд этой точки зрения был и глава римско-католической церкви в Польше кардинал Август Хлёнд, который в пастырском послании от 29 февраля 1936 года напрямую увязал коммунистическую пропаганду с деятельностью евреев (впрочем, оговорившись, что «не все евреи такие»). В период наступления Красной армии на Варшаву в июле 1920 года польский епископат обратился с воззванием к соотечественникам, указав, что во главе коммунистов стоят евреи, «у которых в крови ненависть к христианству». Среди массы польского духовенства не было сомнений также и в подлинности «Протоколов сионских мудрецов», которые нередко приводились в качестве доказательства зловредной сущности всех евреев[43 - Palka D. Kosciоl katolicki wobec zydоw w Polsce miedzywojennej. Krakоw, 2006. S. 137, 183–184, 180, 141.]. Немалая часть ксендзов и епископов оказывала поддержку эндекам, особенно в регионах со значительным непольским населением (на тех же кресах, к примеру).

В этом смысле приходской священник в Вадовицах Леонард Проховник был нетипичен. Войтыла запомнил его слова, что антисемит не может быть добрым христианином. Впрочем, тот же Проховник в январе 1938 года на заседании местного отделения Католического действия возмущался поведением Баламута, который однажды завел в своем магазине веселую музыку, когда рядом двигалась похоронная процессия. И священника совсем не утешало, что Баламут поступал так каждую пятницу, чтобы привлечь клиентов, – бестактность еврея выглядела возмутительной[44 - Weigel G. Swiadek… S. 57; Lecomte B. Op. cit. S. 50; статья о Х. Баламуте на сайте вадовицкого центра культуры им. М. Вадовиты // URL: http://wck.wadowice.pl/wck-muzeum/dziedzictwo-wadowic/znani-wadowiczanie/chiel-balamuth (дата обращения: 23.10.2017).].

Слово ксендза всегда было весомо в Польше. Когда поляки жили под чужой властью, католическая церковь оставалась главным (а в собственных глазах – и единственным) носителем национального духа. Священники, случалось, даже принимали участие в восстаниях. К примеру, последним отрядом повстанцев, разбитым русскими войсками в 1864 году, командовал ксендз Станислав Бжуска.

В отличие от Русской православной церкви, переживавшей в начале XX века «оскудение любви» со стороны крестьянства, костел вошел в новую эпоху в ореоле славы и мученичества. Священник Игнаций Скорупка, с поднятым крестом ведущий в бой солдат под Варшавой в 1920 году, стал самым известным символом гражданского подвига польского духовенства, его готовности пожертвовать собой ради отчизны.

Клише «поляк-католик» родилось не на пустом месте. В сословной России XIX века, где не успели сложиться нации, народы различались по вероисповеданию. Среди поляков не наблюдалось большого числа православных или мусульман, все они были записаны как католики. Равным образом в лютеранской Пруссии, а затем – в единой Германии, где идеалом немца считался протестант, поляки также оказались в положении угнетенного католического меньшинства. Церковь таким образом стала основным препятствием в деле германизации и русификации. Отсюда оставался один шаг до отождествления поляков с католической верой. И этот шаг с готовностью сделал сам клир, который с тех пор неизменно проводил идею, что добрый поляк – непременно католик, хотя еще в начале XVII века среди магнатов и шляхты встречались и кальвинисты, и православные. Из политиков эту идею наиболее рьяно поддержал Роман Дмовский, что и послужило причиной симпатий немалой части духовенства к эндекам.

Католицизм и впрямь глубоко врос в сознание и традиции польского народа. По сей день в Польше все дети девяти лет с большой помпой проходят обряд первого причастия, а в пятнадцать лет – миропомазания. Между этими двумя событиями многие успевают послужить алтарниками. Существует целая сеть кружков алтарников, что вовсе не считается в Польше чем-то архаичным. Характерно, что небесный покровитель католических алтарников (министрантов) – как раз поляк, святой Станислав Костка. К каждому вузу в Польше приписан храм, где нередко принимается студенческая присяга. Даже в социалистические времена Польша долгое время оставалась европейским лидером по количеству официальных религиозных праздников, а Рождество и Пасха считались нерабочими днями на протяжении всей истории ПНР (1944–1989).

Войтыла принял первое причастие в мае 1929 года, спустя несколько недель после смерти матери. На Кароле была одежда Эдмунда, в которой тот приступал к причастию тринадцатью годами ранее: белая рубашка с матросским воротником и белые шорты до колен. Законоучитель сводил его и других причастившихся в кармелитский монастырь «на горке», где гимназисты помолились у гроба Рафаила Калиновского. Год спустя, на праздник Богоматери Кармельской, Войтыла получил от монахов скапулярий – фартук до пят с изображением Девы Марии и сердца Иисуса, закрывающий живот и спину. Такие фартуки получили все ученики, но лишь Войтыла носил его до самой старости[45 - Gil Cz. Kiedy Karol Wojtyla przyjal szkaplerz karmelitanski? // URL: https://bit.ly/3auSaGI (дата обращения: 16.06.2017); Jan Pawel II. Dar i tajemnica. Krakоw, 1996. S. 29.].

«Он был невероятно набожным, – вспоминала спустя много лет Галина Круликевич. – Даже в таком маленьком городке это обращало на себя внимание. Мог лежать распростертым ниц в костеле, долго молиться»[46 - С папой я была знакома 72 года // Новая Польша. 10.02.2011 (Интервью с Х. Квятковской-Круликевич на сайте журнала «Новая Польша» – URL: https://bit.ly/2VTJKDA; дата обращения: 15.03.2016).]. Неудивительно, что в гимназии именно Лёлек стал председателем кружка алтарников. Его прощальную речь к ксендзу Фиглевичу, которого в 1933 году перевели из Вадовиц в Краков, напечатали в «Колокольчике» – министрантском приложении к католическому еженедельнику «Воскресный колокол». В 1935 году по приглашению Фиглевича Войтыла съездил на Пасхальное триденствие в Краков, отстоял Темную утреню в кафедральном соборе на Вавельском холме – месте коронации властителей Польши. В декабре того же года он вступил в Конгрегацию Марии (Congregatio Mariana) – международную организацию школьников и студентов. В Конгрегации Войтыла быстро выбился в председатели гимназической ячейки и стал казначеем (как «самый честный», по словам его учительницы).

У Войтылы, надо сказать, было довольно отстраненное отношение к деньгам и вообще к материальным благам. Даже став епископом, он так и не завел себе банковского счета и не имел собственных денег. Если кто-то при объезде епархии вручал ему в дар конверт с деньгами, Войтыла не открывал его, а просто передавал кому-нибудь нуждающемуся[47 - Weigel G. Swiadek… S. 257.]. В юности он, как и все ученики, откладывал немного в школьную кассу и накопил к концу обучения триста злотых. Немалая сумма! «Три велосипеда мог купить у Баламута!» – восхищался один из одноклассников. Чему удивляться? Скорее всего, Войтыла просто не помнил об этих деньгах. В университете, например, он ходил в поношенной одежде и совсем не забивал себе голову внешним видом. Актриса Данута Михаловская, впервые увидев его в 1938 году на поэтическом вечере, вспоминала, что Войтыла выделялся на фоне других выступавших: он был без галстука, в простецкой одежде и носил длинные волосы. Даже став доцентом, Войтыла приходил на лекции в одной и той же кожаной шапке и грубой блузе поверх истрепанной сутаны. «Когда в аудитории он вешал свой плащ на стул, всякий мог убедиться, что лектор одевался беднее, чем большинство студентов», – вспоминал один из его краковских учеников[48 - Lecomte B. Op. cit. S. 165; документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly» – 21:47; Интервью с Д. Михаловской на сайте Театрального института им. З. Рашевского: Mоj kolega papiez // URL: http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (дата обращения: 04.03.2016).]. Это было не бессребреничество, а скорее жизнь духа, затмевавшая жизнь тела. Внешний блеск его не интересовал. Он испытывал равнодушие даже к изобразительному искусству, хотя имел возможность насладиться произведениями великих художников как в Кракове, так и в Ватикане (тем парадоксальнее, что именно при Иоанне Павле II отреставрировали фрески Микеланджело в Сикстинской капелле).

В мае 1936 года в качестве члена Конгрегации Марии Войтыла первый раз участвовал в паломничестве учащейся молодежи к величайшей святыне Польши – иконе Черной Мадонны в Ясногурском монастыре, находящемся в городе Ченстохова (отсюда другое название иконы – Ченстоховская Богоматерь). Попавшая в Польшу в середине XIV века в качестве трофея при захвате Галиции, икона повторила судьбу чтимой в России иконы Владимирской Богоматери: тут вам и предание об авторстве евангелиста Луки, и история о чудесном заступничестве Мадонны перед татарами, и легенда о вставших лошадях, которые везли животворный образ.

Паломничество, в котором участвовал юный Войтыла, было приурочено к 280?й годовщине так называемого «львовского обета», данного королем Яном II Казимиром в 1656 году, когда почти вся Речь Посполитая оказалась в руках шведов, русских и восставших казаков. В тот год преследуемый неудачами король по примеру кардинала Ришелье отдал страну под покровительство Девы Марии, дабы та оборонила государство от врагов. С тех пор «львовский обет» стал неизменной частью культа Богородицы в Польше.

Службу вел кардинал Август Хлёнд. Тысячи молодых людей, стоя на коленях перед монастырским валом, повторяли текст присяги вслед за читавшим его епископом: «Мы все – будущее Польши, новой, лучшей, великой Польши, борющейся за превращение нашей Родины в католическое государство польского народа». Члены Конгрегации Марии затягивали свои гимны, но их заглушали песни молодых эндеков и активистов еще более правых, откровенно фашистских организаций[49 - Moskwa J. Op. cit. S. 17–18.].

Популярность ясногурских паломничеств среди правых понятна: слова о «католическом государстве польского народа» как нельзя лучше отвечали взглядам Дмовского и его последователей, выступавших за ассимиляцию нацменьшинств. Проблема эта стояла в тогдашней Польше остро: кроме евреев, в стране жило немало украинцев (13,9% от общего числа населения, согласно переписи 1931 года), белорусов (3,1%) и немцев (2,3%). Территориальные претензии предъявляла Литва, у которой в 1920 году Пилсудский отнял населенное почти исключительно поляками и евреями Вильно (Вильнюс). В Восточной Галиции, где поляки в 1919 году раздавили Западно-Украинскую народную республику, вела террористическую борьбу Организация украинских националистов (ОУН), против которой в 1930 году Пилсудский провел масштабную акцию «усмирения». В 1934 году члены ОУН (среди них – Степан Бандера и Роман Шухевич) застрелили в центре Варшавы министра внутренних дел Бронислава Перацкого. По этому делу в 1935–1936 годах в Варшаве и Львове состоялись громкие судебные процессы.

В северо-восточных землях в начале 1920?х действовали белорусские боевики, получавшие подпитку из Литвы и советской России. Впрочем, их деятельность быстро утихла, так как из трех «белорусских» воеводств в двух (Белостоцком и Новогродском) в 1921 году большинство населения составляли поляки, и лишь в Полесском белорусов было примерно в два раза больше, чем представителей титульной нации. В 1930?е годы там развернула деятельность Коммунистическая партия Западной Белоруссии, находившаяся на содержании Коминтерна (как и вся нелегальная Компартия Польши, частью которой являлась КПЗУ).

Войтыла, однако, жил в регионе, где ощутимым нацменьшинством были только евреи. Поэтому в его воспоминаниях о детстве и молодости нет ничего об украинцах, белорусах или немцах. Зато есть много о евреях. Баламут, Клюгер, Бээр, Вебер – все эти люди окружали его с раннего детства. В таких условиях он мог стать либо завзятым антисемитом, либо, наоборот, другом евреев. Войтыла выбрал второе. Не случайно именно ему выпадет на долю совершить акт исторического примирения Святого престола с народом Торы.




Призвание


Когда краковский митрополит Адам Сапега, посещая Вадовице в мае 1937 года, услышал обращенную к нему речь шестнадцатилетнего председателя отделения Конгрегации Марии Кароля Войтылы, то в восхищении спросил у тамошнего законоучителя, не собирается ли этот молодой человек поступать в семинарию. «У этого юнца в голове только театр», – ответил преподаватель. «Жаль, жаль», – огорчился митрополит[50 - Szczypka J. Op. cit. S. 29.].

Действительно, в тот момент все помыслы Войтылы были связаны с театром и литературой. Сам Иоанн Павел II позднее утверждал, что его мать хотела видеть сыновей врачом и священником[51 - Jan Pawel II. Nie lekajcie sie!.. S. 12.]. Можно только гадать, не подвела ли понтифика память (едва ли Войтыла помнил беседы с ней), но вот с отцом, которого он запомнил куда лучше, они никогда не обсуждали духовное поприще как жизненный выбор.

Так получилось, что в маленьких Вадовицах кипела театральная жизнь. В школах, в Католическом доме при городском соборе и в спортивном обществе «Сокол» действовали драмкружки. Существовала также любительская труппа, организованная работником суда Стефаном Котлярчиком. Один из его сыновей, Мечислав, подвизавшийся учителем в женской гимназии, проявил себя как режиссер и в дальнейшем стал одним из реформаторов польского театра.

Войтыла с головой ушел в актерскую игру, участвуя сразу в двух драмкружках – при Католическом доме и при гимназии (не он один, впрочем). Опекаемые преподавателем польского языка Казимиром Форысем, гимназисты ставили в основном романтический репертуар (Юлиуша Словацкого, Зыгмунта Красиньского), но иногда обращались и к творчеству местных, галицийских драматургов – Александра Фредро, Станислава Выспяньского, Кароля Хуберта Ростворовского[52 - Szczypka J. Op. cit. S. 22–24.].


***

Романтизм, как никакое другое направление искусства, оставил след в польской душе. Этим она, среди прочего, отличается от русской, которая тяготеет к реализму. Оно и понятно: самые выдающиеся произведения классической литературы были созданы в период, когда поляки находились под чужой властью, а потому жили тоской по минувшему блеску и мечтой о грядущей свободе – самая благодатная почва для расцвета романтизма. Не стоит также забывать, что польская классическая литература куда старше русской и испытала на себе влияние Ренессанса и барокко с их мистическими порывами и историческими мифами. Главной звездой поэзии польского Возрождения был Ян Кохановский (1530–1584). Именно ему подражал Войтыла в своих студенческих творениях. Знаменитый актер Даниэль Ольбрыхский заметил однажды, что русские никогда не поймут поляков, так как у них не было Кохановского. Преувеличение? Возможно. Но все же отметим: когда в Речи Посполитой процветала светская поэзия, вдохновляемая античными шедеврами, в России литература целиком пребывала в тенетах Средневековья, питаемая церковно-византийскими, а отнюдь не ренессансными образцами. Главный «писатель» современной Кохановскому России – Иван Грозный, человек, тоже не чуждый античной культуры, но оставивший после себя сочинения совсем иного рода.

«Третьему Риму» поляки противопоставили идею «бастиона христианства», то есть крепости против сарацин (к которым затем добавились «схизматики» – православные и протестанты). Рожденная в XV веке[53 - Wojciechowska A. Antemurale christianitatis – Przedmurze chrzescijanstwa // Сайт Музея короля Яна III в Вилянове. https://www.wilanow-palac.pl/antemurale_christianitatis_przedmurze_chrzescijanstwa.html (дата обращения: 09.10.2019); Tazbir J. Czy Polska byla przedmоrzem chszescijanstwa? // Портал научных работ по истории Польши. twojahistoria.pl https://twojahistoria.pl/2017/11/16/czy-polska-byla-przedmurzem-chrzescijanstwa/#3 (дата обращения: 09.10.2019).], идея получила распространение столетием позже, воспетая, в частности, Николаем Семп-Шажиньским – столпом поэзии польского барокко. Очень ярко она отражена в произведениях Веспасиана Коховского (1633–1700) – почетного историографа короля Яна II Казимира, при котором страна едва не погибла под ударами восставших казаков, Москвы и Швеции.

Сарматизм – концепция вполне ренессансная, происходившая из убеждения в глубокой древности польского народа, якобы порожденного вольнолюбивыми сарматами (которых отождествляли с древними славянами). В то время каждый народ в Европе искал себе предков в Античности. Нашли и поляки. Укорененный за полтора барочных века, сарматизм потерпел политический крах после исчезновения Речи Посполитой с карты Европы. Внезапную катастрофу требовалось осмыслить[54 - Следует оговориться, что к моменту создания Речи Посполитой (1569) сарматами стали почитать только дворян, а низшие сословия относили к потомкам якобы завоеванного неславянского населения (см.: Лескинен М. В. Мифы и образы сарматизма. Истоки национальной идеологии Речи Посполитой. М., 2002. С. 50–54). Однако во второй половине XVIII века под натиском идей Просвещения сарматизм «вернулся к истокам» и вновь был усвоен образованными слоями городского общества, как это было до его превращения в дворянскую идеологию. Поэтому в культурном плане он благополучно пережил разделы государства и продолжал существовать в XIX веке.].

Нобелевский лауреат Чеслав Милош как-то написал, что исторический проигрыш русским, этим презренным «москалям», был непостижим для шляхты так же, как, например, разгром от татар[55 - Милош Ч. Родная Европа. М., 2011. С. 121.]. Оно и неудивительно: весь XVII век Речь Посполитая служила культурным ориентиром для Москвы. Первым русским поэтом был выходец из Великого княжества Литовского Симеон Полоцкий (1629–1680). Первой реформой одежды было введение польской моды царем Федором Алексеевичем, женившимся на шляхтинке Грушецкой. Первые гусары появились в русской армии под впечатлением от побед крылатых гусар Речи Посполитой. Русское дворянство с конца XVII века гордо именовало себя шляхтой. Образцом для Соборного уложения 1649 года стал Литовский статут 1588 года. Знакомство со светской и духовной литературой Европы в большинстве случаев происходило опять же через польско-литовское посредство – бояре и монастыри держали у себя десятки «польских» книг (в основном – переводов на польский, но и сочиненных непосредственно в Речи Посполитой).

Поляки же, осознавая свое цивилизационное превосходство, вдвойне презирали «москалей» за тупую покорность царскому деспотизму, немыслимую в шляхетской республике. По сей день в Польше известно выражение: «Должен – это на Руси, а у нас кто как хочет» (по-польски оно звучит в рифму).

И вот эта «рабская бескультурная» страна внезапно взяла верх над кичливыми «сарматами».

«Эй, Костюшко, с неба глянь», —
Пел поляк бравурно.
Глянул тот на эту дрянь,
И стало ему дурно[56 - Перевод мой. – В. Волобуев.].

Этот ставший в Польше афоризмом едкий стишок Константы Ильдефонса Галчиньского, написанный в середине 1950?х годов, емко выразил отношение к рухнувшему сарматскому мифу.

На смену идее величия в силе пришла идея величия в страдании – польское мессианство. Сдобренная польской кровью, пролитой в восстании 1830–1831 годов, она нашла выражение в самом известном творении величайшего из польских поэтов – в «Дзядах» Адама Мицкевича. Польша – это Христос народов, заявил Мицкевич. И как Христос искупил первородный грех человека своей кровью, так распятая Польша искупит грехи Европы.

Господь, я вижу крест, – и долгою тропой
Ему с крестом идти, – о, сжалься над слугой!
Дай сил ему, Господь, – конец пути далече,
В длину Европы всей тот крест раскинул плечи,
Из трех народов крест, из древа трех пород.
На место лобное возводят мой народ.
«Я жажду», – стонет он, глотка воды он просит.
Но уксус Пруссия, желчь – Австрия подносит.
У ног Свобода-мать стоит, скорбя о нем.
Царев солдат пронзил распятого копьем,
Но этот лютый враг исправится в грядущем,
Один из всех прощен он будет Всемогущим[57 - Мицкевич А. Дзяды (ч. III, сцена V). Перевод В. Левика.].

«Дзяды» – обязательная часть школьного курса литературы в Польше. А вот на русский поэма была переведена лишь в советское время. Причиной тому более чем откровенные выпады против царизма и России. Поляки, впрочем, ответили такой же «любезностью» в отношении «Тараса Бульбы»: повесть была опубликована на польском лишь в XX столетии, да и то всего дважды. Таким образом, диаметральное расхождение традиций наступает уже в средней школе, и Войтыла позднее очень остро ощутил эту пропасть.

Польский романтизм вырос на почве католичества. В отличие от многих западноевропейских романтиков, мечтавших о новой эпохе без монархии и церкви, польские именно в христианстве усматривали основу национальной культуры. Войтыла крепко усвоил этот тезис: став понтификом, он будет рьяно отстаивать его, но уже в отношении всей европейской цивилизации.


***

В последних классах гимназии Кароль начал писать стихи на темы местных легенд. Источником его вдохновения явилось творчество жившего вблизи Вадовиц поэта Эмиля Зегадловича – католического мистика и певца Бескидских гор. Зегадлович был самой выдающейся фигурой среди вадовицких литераторов. Городской совет удостоил его звания почетного жителя. В 1933 году драмкружок Католического дома с участием Войтылы разыграл в честь 25-летия его творческой деятельности спектакль по мотивам «Свентоянской песни о собутке» Яна Кохановского. Пару лет спустя Войтыла нанес визит Зегадловичу, приглашенный своим преподавателем польского Форысем, который дружил с поэтом. Зегадлович сурово высказался о стихотворных опытах гимназиста: «Слишком театрально»[58 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 23–24.].

Но куда больше, чем эта характеристика, Войтылу уязвила внезапная перемена взглядов поэта. В повести «Кошмары» Зегадлович настолько мрачно описал жизнь в Вадовицах и так беспощадно прошелся по церкви, что городской совет лишил его звания почетного гражданина. Но тому и этого было мало. К возмущению земляков он связался с коммунистической газетой, которая была вскоре закрыта властями, и таким образом из мистиков перековался чуть ли не в революционера.

Леваки – однокурсники Войтылы в Ягеллонском университете – были в восторге от такого поворота Зегадловича, но для Кароля этот шаг заслуженного писателя стал доказательством, что прежний мистический дух его являлся лишь декорацией. «Кошмары» он воспринял как антиклерикальный и порнографический пасквиль на Вадовице, а свои творения расценивал теперь как полемику с Зегадловичем, чье творчество атаковал без пощады, придираясь буквально ко всему[59 - Ibid. S. 26–27; Szczypka J. Op. cit. S. 35–36.].

К этому времени у него появился новый властитель дум – Мечислав Котлярчик, основатель Всеобщего любительского театра в Вадовицах. Котлярчик, как и Войтыла, сочетал страсть к театру с глубокой верой. Спектакль для него был сродни молитве или проповеди, а главное действие разыгрывалось не снаружи, а внутри, в душе актера. Ярый противник зрелищности, упор Котлярчик делал на постановку голоса и интонацию. Для своего театра он выбирал главным образом классический репертуар. Котлярчик поддерживал контакт с крупнейшим польским актером того времени Юлиушем Остервой и мечтал поехать в Москву, чтобы учиться у Станиславского.

Войтыла познакомился с его творчеством в конце 1932 года, когда попал на постановку пьесы Выспяньского «Ахилл». В 1936 году он уже близко сошелся с Котлярчиком и вместе с коллегами по драмкружку посещал его дом, где учился у режиссера декламации.

В студенческие дни Войтыла активно переписывался с Котлярчиком, отправлял ему свои «ренессансные» стихотворения, написанные чрезвычайно выспренним и туманным языком, полным христианских символов.

Душу излей ты в исповедальне
В таинстве станешь слова достоин —
Небу открыта молитв бескрайность
Слова-Глагола, что притче подобен
Готикой выси, псалмов печалью.
Славен и зрим он в тиши часовен.
Когда ангел с книгой спускается,
Высь света лучом разверзается.
<…>
О Слове драму мы начинаем.
Легенду. Чтоб каждый слышал и знал
Притчу. Она в Священном Писанье.
Мастер ее, как железо, ковал
Вроде бы сам, но в обличье тайном
И с долотом, заклепав, начертал
Мысль – вдохновенный рассветной зарей.
Давно уже стоит бронзовый зной[60 - Перевод А. Б. Махова.].

Христианский порыв иногда так захватывал Войтылу, что лишал его почвы под ногами. Вознося в одном из стихотворений молитву Господу от имени пастуха Давида, он именовал себя сыном Пяста и призывал Бога позволить «собрать жниво» («Какое жниво? Пастухи же – не земледельцы», – иронизировал в предисловии к сборнику папских произведений поэт Марек Скварницкий, наследовавший права на издание творчества Иоанна Павла II)[61 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 30.].

Попав в Краков, Войтыла очутился в своей стихии. Город и без того считался культурной столицей Польши (вроде Петербурга в России), а в то время и вовсе служил средоточием поэтического авангарда. Пятнадцатого октября 1938 года Войтыла принял участие в вечере молодых краковских поэтов, где читал свои «Бескидские баллады». Очень быстро он стал завсегдатаем популярного литературного салона Шкоцких на вилле «под Липками», куда его привел однокурсник и начинающий актер Юлиуш Кыдрыньский. Вместе с Кыдрыньским Войтыла наладил сотрудничество с деятельной «Студией драмы 39» – любительским театром, с которым не брезговали сотрудничать и профессионалы. В июне 1939 года, во время празднования «Дней Кракова», Студия представила на суд зрителей незамысловатую комедию «Лунный жених» местного автора Марьяна Нижиньского, в которой обыгрывалась судьба персонажа польских легенд пана Твардовского, продавшего душу дьяволу. Войтыла исполнял в спектакле роль Тельца, одного из знаков зодиака. Весьма скромная после его вадовицких достижений, она, однако, принесла ему первый в жизни гонорар. Комедию, сыгранную восемь раз за восемь дней, повторили в начале августа, когда страна отмечала 25-ю годовщину выступления на фронт легионеров Пилсудского, в честь чего Краков посетил «наследник» покойного вождя, главнокомандующий Эдвард Рыдз-Смиглы. Кроме этого, актеры Студии поставили зрелищное представление «Гимн в честь польского оружия» – сочинение бывшего легионера Людвика Иеронима Морстина[62 - Szczypka J. Op. cit. S. 42–43.].

Параллельно Войтыла не оставлял своих литературных занятий: закончил сборник «Давид – Ренессансный псалтырь» (явная перекличка с «Псалтырем Давидовым» Кохановского) и написал поэму «Беседа», в которой отдал дань идее славянского единства, почерпнутой у Мицкевича. Углубляясь в последнюю тему, начал изучать в университете церковнославянский язык, а в салоне Шкоцких договорился с одной из посетительниц, Ядвигой Левай, брать у нее уроки французского. Проявил себя и в учебе: подготовил доклад о мадам де Сталь как теоретике романтизма (вот зачем понадобился французский), а также прочитал два доклада о произведениях польской литературы XV века. Делал большие успехи в русском, декламируя басни Крылова почти без акцента[63 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 35–36. Впрочем, русским он так и не овладеет на хорошем уровне. По свидетельству советского посла в Италии Н. М. Лунькова, не раз встречавшегося с Иоанном Павлом II, «понимать его русско-польский язык было не так просто» (Луньков Н. М. Русский дипломат в Европе. 30 лет в 10 европейских столицах. М., 1999. С. 336).].

Разразившаяся в сентябре 1939 года война не заставила Войтылу свернуть с выбранного пути, лишь усилила в нем мистические настроения. В его письмах Котлярчику, написанных в конце 1939 года, вовсю бушуют мессианские страсти, свойственные поэтам-романтикам, возникают странные образы: «Полагаю, наше освобождение должно стать Христовыми воротами. Я думаю об афинской Польше, но более совершенной, чем Афины, ибо христианской. О ней именно размышляли вещуны (великие польские поэты XIX века. – В. В.), пророки вавилонского плена. Народ пал как Израиль, ибо не признал мессианского идеала, своего идеала, который был поднят подобно факелу, но не воплотился». Войтыла писал о новом Средневековье как тоске по Христу, охватившей всех. Эта идея, впервые выраженная у Бердяева, получила тогда распространение в Европе, хотя в письмах Войтылы нет следов его знакомства с работами Бердяева[64 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 39–40.]. Вероятно, вращаясь в интеллектуальных кругах, он почерпнул ее у кого-то, не зная автора.

На рубеже 1939–1940 годов Кароль написал свою первую пьесу – «Давид», но она сгинула в неразберихе военного времени. Сам он характеризовал ее как «драму, вернее драматическую поэму, частично библейскую, частично взятую из польской истории». Затем появились еще две пьесы в стихах на ветхозаветные темы: «Иов» и «Иеремия».

Первая, «греческая по форме, христианская – по духу» (как он отозвался о ней в письме Котлярчику), следовала библейскому тексту, а заканчивалась видением креста и Божьего Сына, искупающего грехи человечества. Войтыла не удержался в ней от параллелей с современностью, написав во вступлении: «Действие происходит в ветхозаветные времена, до рождества Христова. Действие происходит в наше время, во время Иова – для Польши и для мира. Действие происходит во время ожидания, мольбы о суде, во время тоски по Христову завету, выстраданному Польшей и миром»[65 - Szczypka J. Op. cit. S. 62.].

Вторая пьеса обыгрывала сюжеты из древности и польской истории начала XVII века: ангелы являли знаменитому теологу и придворному проповеднику Петру Скарге видение, в котором пророк Иеремия обличал грехи Израиля. Вдохновленный этой сценой, Скарга пророчил королю и вельможам крах Речи Посполитой, если та не исправится. Происходил долгий диалог Скарги с гетманом Станиславом Жолкевским (известным у нас Клушинской битвой и пленением Василия Шуйского), в котором формулировался старый романтичный идеал Польши как «бастиона христианства», долженствующего соединять моральную чистоту с гражданским мужеством.

В пьесе, достаточно наивной и ученической, чувствовалось сильное влияние Выспяньского, но при этом налицо были литературные способности и душевный порыв автора[66 - Szczypka J. Op. cit. S. 63–64.].

Невзирая на знакомства с театральными деятелями, эти сочинения так и не были поставлены: Котлярчик деликатно сказал, что они не совсем подходят для сцены[67 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 44.]. Позднее, когда Войтыла прославился под именем Иоанна Павла II, режиссеры все же обратили внимание на его драматургию: ныне пьесы понтифика регулярно идут на польской сцене. Сам первосвященник, впрочем, не дал себя обмануть внезапному признанию. «Интересно, стало бы так, если бы не случилось того, что случилось?» – заметил он однажды.

Ранней весной 1940 года произошло его знакомство с актером Юлиушем Остервой. Познакомились они, как водится, у Кыдрыньского – главного источника театральных связей Войтылы. Остерва в тот момент носился с идеей создания принципиально нового театра, этакого театра-монастыря, который бы сеял мораль и распространял веру. Заодно актер мечтал организовать театральную школу, основанную на принципах доминиканского ордена. Пребывающий в своих грезах, Остерва будто не осознавал происходящего вокруг: войну полагал за кару Божью, которая принесет моральное очищение, и хотел обратиться к немецким властям за разрешением для своей школы. «Понятия театра для нас уже недостаточно, – поделился он с молодыми актерами. – Нужно что-то большее <…> Актер – это не шут, он выполняет высшее предназначение».

Остерва усадил обоих (Войтылу и Кыдрыньского) за переводы классических пьес – от Еврипида до Шекспира – «на человеческий язык», чтобы они стали понятны любой кухарке. С середины 1940 года начались репетиции «Гамлета» в новом переводе. К планируемому спектаклю Остерва привлек товарищей Войтылы по «Студии драмы 39». Их встречи происходили на квартире главы Студии Тадеуша Кудлиньского – члена подпольной просветительской организации католиков «Уния», куда затем вступил и Кароль. Кроме «Гамлета», репетировали также польскую классику (Выспяньского, Жеромского, Норвида). Кудлиньский пытался организовать выступления труппы в зале, принадлежащем администрации городского водопровода, но вскоре среди тамошних сотрудников начались аресты, и Кудлиньский свернул свою деятельность. Остерва, часто болевший, то и дело отлучался на сельскохозяйственные работы и вскоре охладел к театральным выступлениям, проходившим в маленьких помещениях перед очень узкой аудиторией. Войтыла тоже немного разочаровался в нем[68 - Weigel G. Swiadek… S. 86–87; Szczypka J. Op. cit. S. 65–69.].

В феврале 1941 года скончался отец Кароля, и Войтыла перебрался к Кыдрыньским. Он и его товарищи продолжали репетиции, но после крушения планов на официальное выступление это уже смахивало на подполье. Именно так воспринимали свою деятельность товарищи Войтылы по «Студии 39».

В июле 1941 года в Кракове вдруг объявился Котлярчик, вынужденный бежать с семьей из Вадовиц после ареста старшего брата. Войтыла поселил его в своей пустующей квартире и связал с труппой «Студии 39». Котлярчик немедленно приступил к воплощению своей мечты – созданию нового театра: Театра рапсодов или Театра слова[69 - В польском варианте – Teatr Rapsodyczny.]. Верный товарищ Войтылы Юлиуш Кыдрыньский не согласился с новым направлением и перестал участвовать в репетициях. Войтыла же, который осенью вернулся на старую квартиру, где теперь обитал и Котлярчик, рьяно поддержал вадовицкого энтузиаста. Не менее своего учителя (а может, именно под его влиянием) он был очарован силой чистого слова, незамутненного никакими «красивостями», вроде жестов и декораций. В его «Ренессансном псалтыре» Слову-Логосу посвящено немало жгучих строк, да и сам сборник разбит – вот совпадение-то! – на рапсодии.

Котлярчик выбрал из актеров «Студии 39» четырех человек, которые должны были составить ядро Театра рапсодов. Одним из этой четверки (и единственным мужчиной) оказался Войтыла[70 - Szczypka J. Op. cit. S. 70–71; Weigel G. Swiadek… S. 87–88.].

Премьера состоялась 1 ноября 1941 года. Это был «Король-Дух» Словацкого – пьеса, в которой Кароль уже играл в бытность гимназистом. Но теперь она имела совсем другой антураж. Галина Круликевич вспоминала: «В комнате на стульях или на подушках рассаживались человек тридцать. Они слушали поэзию, декламация была обращена прямо к ним, без жестикуляции или контакта между актерами. Не было не только диалогов, но и каких-либо пояснений. Текст компилировал Метек (Котлярчик. – В. В.). Вместо декораций была свеча и книга на пианино»[71 - «С папой я была знакома 72 года» // Новая Польша. 10.02.2011. URL: https://bit.ly/2Y3pWjV (дата обращения: 03.04.2016).].

«Король-Дух» – главное (хотя и незаконченное) произведение величайшего поэта-мистика Польши Юлиуша Словацкого. Соперник Мицкевича в борьбе за поэтический пьедестал, Словацкий представлял мессианизм как страдание в борьбе, а не в смирении. Польша для него – не Христос, а Винкельрид народов[72 - Арнольд Винкельрид – легендарный борец за независимость Швейцарии от Австрии, пожертвовавший собой ради победы в бою.]. Этим же настроением проникнуто и знаменитое теперь (но не понятое современниками) стихотворение о славянском папе, написанное Словацким в разгар бурных событий 1848 года, когда первосвященник вынужден был бежать из Рима: по мысли Словацкого, понтифик-славянин, в отличие от итальянца, прислушается к мольбам народов и поведет их к свободе, возглавив революционное движение.

В «Короле-Духе» (разбитом на пять рапсодий) Словацкий использовал идею Гегеля о Мировом духе, чтобы показать, как этот Дух переселяется из одного польского деятеля в другого, перемежая великие достижения бедствиями. Таким образом история двигалась вперед, а народ совершенствовался. Поэма, проникнутая ощущением присутствия Бога в польском народе, писалась во времена, когда этот народ был лишен свободы, что хорошо резонировало с обстановкой 1941 года. Войтыла играл в спектакле короля Болеслава II Смелого – убийцу епископа Станислава Щепановского, канонизированного в XIII веке[73 - Szulc T. Jan Pawel II. Warszawa, 1996. S. 34–35.]. Святой Станислав – один из главных польских святых. К его жизни и особенно трагической смерти Войтыла будет обращаться еще не раз, но уже как пастырь и духовный предстоятель того города, где погиб этот средневековый епископ.

Театр Котлярчика работал необычайно продуктивно. К весне 1942 года были поставлены еще семь пьес на основе польской классики (Словацкий, Мицкевич, Норвид, Выспяньский, Каспрович) и даны двадцать два представления. На одно из них пришел Остерва, оставшийся под большим впечатлением от увиденного.

Последним спектаклем, в котором участвовал Войтыла, была драма Словацкого «Самуил Зборовский». Премьера состоялась 23 марта 1942 года, после чего представление было дано еще трижды[74 - Szczypka J. Op. cit. S. 72–74.].

Летом Театр рапсодов ушел на каникулы, а Войтыла, разрывавшийся между актерским и духовным призваниями, окончательно сделал свой выбор. Под впечатлением от работ Иоанна Креста, о которых ему вещал Тырановский, он собрался уйти в кармелитский монастырь, но обитель была закрыта нацистами. Тогда Войтыла направил стопы к митрополиту Сапеге, а точнее в семинарию, действовавшую под его патронажем. Семинария тоже оказалась под запретом, однако Сапега организовал подпольные занятия[75 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 61.].

В сентябре 1942 года Войтыла попросил Котлярчика больше не давать ему ролей. Тот был поражен: как-никак, Войтыла был ведущим актером. Он попробовал отговорить его, но Кароль остался непреклонен. Кудлиньский тоже беседовал с ним несколько часов – и с тем же результатом[76 - Szczypka J. Op. cit. S. 81; Mоj kolega papiez // URL: http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (дата обращения: 30.12.2019).].




Оккупация


Краков начали бомбить уже 1 сентября 1939 года. Была пятница, и Войтыла, как всегда, явился в кафедральный собор святых Станислава и Вацлава на Вавельском холме для исповеди и причастия. Перепуганные ревом моторов и грохотом взрывов алтарники разбежались, так что Каролю пришлось взять на себя их обязанности на время мессы, которую служил хорошо знакомый ему ксендз Фиглевич.

Школьный выпуск 1938 года сильнее других пострадал от войны: десять одноклассников Войтылы погибли на фронтах Второй мировой (не только в Польше, но и во Франции, Норвегии, Африке и Италии – почти везде, где сражались польские войска).

Польшу атаковали с трех сторон: из Германии, бывшей Чехословакии и Восточной Пруссии. Уже 6 сентября 1939 года, менее чем через неделю после начала войны, немцы вошли в Краков и сразу же принялись расстреливать евреев. Так погибла актриса «Студии 39» Ида Эльбингер.

Мало кто из жителей страны предполагал такой оборот. Памятуя о Первой мировой, большинство думало, что и эта война будет позиционной[77 - Okupowany Krakоw (rozmowa) // URL: http://www.kedyw.info/wiki/Andrzej_Chwalba,_Okupowany_Krak%C3%B3w_(rozmowa) (Сайт истории краковского подполья времен Второй мировой войны и первых послевоенных лет (дата обращения: 16.04.2016)).]. Поляки переоценивали возможности своей страны. Их разум был затуманен патриотическим угаром. Восстановление независимости, разгром большевиков под Варшавой, возвращение Вильно, присоединение в 1938 году Цешинской Силезии – казалось, страна идет от успеха к успеху. Добавляли оптимизма и союзнические договоры, заключенные с Великобританией и Францией. Пропаганда представляла армию несокрушимой стеной, а страну – хорошо укрепленной крепостью, где каждый гражданин – солдат.

C 1936 года всех выпускников гимназий обязали проходить месячную службу в Удалых трудотрядах, где они, организованные по военному образцу, занимались работами на полях. Войтылу направили на прокладку дорог в Зубжице Гурной – селе на самом юге, возле границы с Чехословакией. Уже став епископом, он навестит эту местность и услышит претензию, что несет ответственность за плохое состояние дороги. Войтыла ответит, что лишь чистил картошку, а не сыпал гравий[78 - Kalendarium… S. 38.]. После этого были еще два выезда на сборы университетского легиона – в сентябре 1938 и августе 1939 года. Вот и весь его армейский опыт. В военной книжке значится его полное имя: Войтыла Кароль Юзеф Хуберт[79 - Lecomte B. Op. cit. S. 51–52.] (последнее, вероятно, он взял при миропомазании).

Военная реальность разрушила миф о сильной Польше. Армия терпела поражение за поражением, мирное население ударилось в бегство. Оба Кароля, подобно тысячам других жителей Кракова, пытались спастись от наступающих гитлеровцев на востоке страны. Дошли до Тарнобжега, но хаотические метания под бомбежками и обстрелами так измотали отца, что они повернули назад.

И вот здесь мы сталкиваемся с некоторыми вопросами. Во-первых, Войтылы жили не одни, а вместе с родственниками Эмилии Качоровской. Как повели себя те? В письме Котлярчику, где младший Кароль описывает свои мытарства, он вообще не упоминает ни теток, ни дядю. Складывается впечатление, что Войтылы не слишком дружили с Качоровскими. Вероятно, и холостяк дядя Роберт, и старые девы Анна со Стефанией остались в городе, не пожелав бежать вместе с ними. Но каким образом отец с сыном вернулись в Краков? Ведь поезда не ходили, а старший Кароль обессилел. К сожалению, мы ничего об этом не знаем.

То, что им не удалось спастись на востоке, возможно, даже к лучшему. Кто сумел уйти от нацистов, тот радовался недолго – 17 сентября во исполнение условий секретного протокола к пакту Молотова – Риббентропа Красная армия также пересекла польскую границу. Уже 22 сентября советские войска подступили к Бресту. После того как польский гарнизон покинул крепость, германский генерал Г. Гудериан передал ее под контроль советских войск во главе с комбригом С. М. Кривошеиным, подведя тем самым символичную черту под двадцатилетием независимости Польши. 31 октября министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов объявил на сессии Верховного Совета, что от «уродливого детища Версальского договора» не осталось ничего.

Вскоре на присоединенных к СССР территориях начались депортации «нелояльного элемента». Отбор шел по социальному признаку. Основную массу высланных, конечно, составляли поляки, но хватало и представителей других национальностей. Так, в жернова репрессий попали все три еврея из класса Войтылы – их схватили во Львове и сослали в Сибирь. Двое из них там и погибли, перевернувшись в лодке, на которой плыли по Оби. Третьим же оказался верный товарищ Войтылы Ежи Клюгер, которому еще предстоит встретиться с другом детства.

Отдельной категорией репрессированных шли захваченные красноармейцами в плен офицеры польской армии. В их число попал преподаватель химии и физики вадовицкой гимназии Мирослав Мороз. Его, как и четырнадцать профессоров Ягеллонского университета, в апреле 1940 года ждал катынский ров.


***

Польша, возродившаяся было из небытия за двадцать лет до того, вновь оказалась под сапогом соседей. Свою зону оккупации немцы поделили на две части: одна половина (в том числе Вадовице) отошла непосредственно Третьему рейху, на другой было образовано генерал-губернаторство со столицей в Кракове. Главой генерал-губернаторства Гитлер поставил 39-летнего юриста Ганса Франка, в сравнении с остальными – довольно умеренного нациста.

Генерал-губернаторство было территорией парадоксов. Поляки считались в нем людьми второго сорта, им запрещалось посещать магазины для немцев и гулять там, где гуляли немцы, зато польские строительные фирмы процветали, наживаясь на больших проектах Франка. Польское духовенство массами отправлялось в концлагеря, но краковский архиепископ по-прежнему занимал свой дворец. Государственность Польши была уничтожена, однако гроб Пилсудского в Вавельском замке охранял почетный караул немцев (которые, к слову, не тронули и стоявшие там же саркофаги Мицкевича и Словацкого). Культурная жизнь находилась в подполье, зато работало шесть кинотеатров и грандиозный театр имени Юлиуша Словацкого, куда Франк приглашал именитых гостей из Берлина. Действовала и филармония, где исполнялся не только немецкий, но и польский репертуар, а оркестром, в котором играли немцы и поляки, дирижировал знаменитый Ганс Сваровски[80 - Kalendarium… S. 38.]. По-прежнему выходили некоторые польские газеты.

На этом фоне понятны заблуждения Остервы насчет театральной школы, которую он хотел открыть при новой власти. Войтыла тоже некоторое время пребывал в иллюзиях: осенью 1939 года он попытался устроиться актером в театр Словацкого и думал продолжать занятия в университете. Но всех преподавателей уже 6 ноября вывезли в концлагеря, а театр в середине месяца закрылся для польских трупп.

Жизнь Войтылы в этот период складывалась «из хлебных очередей и сахарных экспедиций, весьма редких, впрочем, – писал он Котлярчику. – Ха! А еще из черной тоски по углю. Да! И из чтения»[81 - Ibid. S. 46.]. Неизвестно, за счет чего он жил в то время. Лишь в марте 1940 года ему дал работу крестный, Юзеф Кучмерчик, владелец крупного ресторана. Но эта работа не обеспечивала его свидетельством о занятости, которое должен был иметь всякий поляк и еврей согласно немецким распоряжениям. Тогда Ядвига Левай, пользуясь своими знакомствами, в сентябре 1940 года устроила его с двумя однокурсниками (Кыдрыньским и Жукровским) на химическое предприятие «Сольвей», которое стало пристанищем для многих краковских интеллигентов: там же трудился известный историк из Ягеллонского университета Владислав Чаплиньский, а также будущие знаменитости – пианист Тадеуш Жмудзиньский, писатель Владислав Огродзиньский, профессор Горно-металлургической академии Эдвард Герлих. Разумеется, им поручали самый неквалифицированный труд: подметать, раскалывать глыбы, копать землю. Таков теперь был удел образованных поляков.

Войтылу и его товарищей отправили в каменоломню добывать известняк. Рабочий день длился с восьми до четырех. Поначалу обязанности новоприбывших сводились к прокладке железнодорожных путей от каменоломни к фабрике по производству соды; затем им поручили грузить разбитый камень на тачки и откачивать воду. Позднее, когда недавние студентики поднаторели и в этом, им доверили разбивать глыбы. Тяжелый труд! Вкалывать приходилось и в жару, и в холод, обеденного перерыва не полагалось вообще, максимум – заскочить на пятнадцать минут в дощатую халупу, где стояла железная печка, и съесть завтрак.

По неписаному правилу рабочих, если у кого-то переворачивалась тачка, остальные не помогали ему, а пользовались возможностью перевести дух. И лишь Войтыла, как вспоминали его коллеги по каменоломне, не мог вынести вида бедолаги, который в одиночку поднимал опрокинутую тачку – будущий понтифик кидался ему на помощь, тем самым сокращая другим время отдыха[82 - Szczypka J. Op. cit. S. 48–49.].

Весной 1941 года Кароля перевели на место помощника взрывника, что выглядело своеобразным повышением. Взрывник Франтишек Лабусь запомнил его как довольно бестолкового работника: «<…> ни к чему-то он не был приспособлен. Думаю, лучше бы ему в ксендзы пойти. Ручки у него были такие тонкие. Я и работы-то ему давать не хотел, но он работал… Однажды, как обычно, закладываю заряд, а он рядом стоит. Я ему – лучше бы тебе священником стать. А он усмехается»[83 - Kalendarium… S. 61–62.].

Войтыла недолго пробыл помощником взрывника. Уже летом 1941 года хлопотами Ядвиги Левай его направили на очистку соды – более легкую работу, хотя и там не приходилось сидеть сложа руки: надо было таскать коромыслами известковое молоко, чтобы снижать жесткость воды, а кроме того, носить в резервуар фосфоран и соду и, смешивая их, следить, чтобы получившаяся жидкость капала с определенной частотой. У Войтылы, как вспоминал работавший там же Герлих, получалось очень быстро носить коромысла с деревянными ведрами[84 - Szczypka J. Op. cit. S. 51.].

Новое место имело то преимущество, что там можно было делать перерывы в работе. Войтыла использовал их для молитв и чтения книги французского святого Людовика Гриньона де Монфора (1673–1716) «Трактат об истинном почитании Пресвятой Девы Марии» (наглядное свидетельство участия Кароля в «Живом розарии» Тырановского).

«Он был очень набожный, – вспоминал о нем один из коллег, в точности повторяя слова Галины Круликевич. – В ночную смену часов в двенадцать вставал на колени посреди очистного сооружения и молился. Я не раз подходил к нему и вполголоса, чтобы не мешать молитве, сообщал, что все закупорилось. Спустя минуту он заканчивал и брался за работу. Не все, однако, с уважением относились к благочестивому человеку. Были и такие, кто во время молитвы швыряли в него паклей или чем-нибудь еще…»[85 - Kalendarium… S. 69–70. Войтыла не упоминает об этом. Напротив, в своих воспоминаниях утверждает, что отношение к нему рабочих было самое положительное (см.: Jan Pawel II. Dar i tajemnica… S. 23–24).]

В эти дни Войтыла много размышлял о культе Девы Марии как пути к Христу. По дороге на работу он проходил мимо монастыря Сестер во имя Богоматери Милосердия, где некогда подвизалась знаменитая краковская визионерка Фаустина Ковальская. Возвращаясь домой, иногда делал крюк, чтобы зайти в костел отцов-редемптористов, посвященный образу Богородицы Неустанной Помощи. Когда-то Кароль отвергал столь популярный в Польше культ Марии, теперь же под влиянием субботних встреч «Живого розария» и книги Гриньона де Монфора он увидел в Богоматери первую ученицу Христа, через которую Господь и сошел на землю. Эти раздумья, наслоившиеся на впечатления от смерти отца, вскоре заставили его решительно поменять жизненный путь. Последним шагом к тому, чтобы надеть сутану, стало для него второе паломничество в Ясногурский монастырь, которое он проделал в мае 1942 года[86 - Szczypka J. Op. cit. S. 54, 79–80.].

Район Кшеменки, где стоит собор редемптористов, запечатлелся в польском фольклоре тем, что именно там легендарный пан Твардовский продал душу дьяволу. Этот персонаж известен также и своими занятиями алхимией: в старейшем здании Ягеллонского университета, роскошном Коллегиум Майус (Высшей коллегии), до сих пор на крыше торчит перекрученная труба, чтобы дьявол не проник в помещение. Символичное совпадение! Там, где один покинул Бога, другой, восхищенный силой любви Девы Марии, сделался Его слугой. Богородица и пан Твардовский – в этот роковой момент они будто спорили за душу Войтылы. «Лунный жених» – пьеса о похождениях сказочного пана – принес Войтыле первый гонорар, словно намекая на грядущие успех и славу (Котлярчик уже выбрал его для игры в Театре рапсодов), но строки святого француза перевернули душу, и теперь все блага мира стали для него неважны.


***

А тем временем вокруг творились страшные вещи. «Аресты и вывоз людей в лагеря и на принудительные работы в Германию, а то и вовсе в неизвестном направлении, убийства на улицах, избиения эсесовцами были самым обычным делом… Ночью слышалась стрельба на улицах. Во время комендантского часа патрули хватали всех, кто был без пропусков, палили по беглецам и по тем, кто не отзывался на „halt“… Мы голодали и мерзли зимой все эти пять лет», – вспоминал ксендз Малиньский, собрат Войтылы по «Живому розарию»[87 - Цит. по: Weigel G. Swiadek… S. 77.].

Уже 7 сентября 1939 года немцы взяли несколько десятков человек в заложники, чтобы краковяне не вздумали бунтовать. В это число попал земляк Войтылы Ян Пивоварчик, которого Кароль встретит три года спустя в архиепископском дворце (где тот окажется ректором тайной семинарии). В декабре того же года расстреляли Винценты Балыса, вадовицкого скульптора, дружившего с Войтылой и Зегадловичем. Он принял участие в деятельности одной из первых конспиративных организаций Кракова и попался в руки гестапо. Трое однокурсников Войтылы (в том числе его приятель Тадеуш Голуй) оказались в концлагере. Страх поселился и на Тынецкой, 10, где жил Кароль. В августе 1942 года его тетки вынудили съехать от них сестру Котлярчика Марию, бежавшую в Краков вслед за братом. Мария находилась в генерал-губернаторстве нелегально, без документов и, естественно, без свидетельства о занятости[88 - Kalendarium… S. 87.]. За такое хозяев дома могли отправить в концлагерь вместе с преступницей.

В самих Вадовицах уже 4 сентября 1939 года немцы избили Баламута и разграбили его магазин, а затем и вовсе запретили евреям вести торговлю, передав их лавки и магазины фольксдойчам[89 - Статья о Х. Баламуте на сайте вадовицкого центра культуры им. М. Вадовиты // URL: http://wck.wadowice.pl/wck-muzeum/dziedzictwo-wadowic/znani-wadowiczanie/chiel-balamuth (дата обращения: 21.06.2018).]. В июле 1942 года всех вадовицких евреев вывезли в Белжецкий концлагерь, который стал могилой и для семьи Баламута, и для родных Клюгера.

«Слышно и видно, как евреи долбят кирками твердый и толстый слой льда на мостовой, замерзшее болото, – писал в начале марта 1940 года Юлиуш Остерва. – Солнце появляется из?за туч и снова исчезает…»[90 - Kalendarium… S. 55.]

До войны в Кракове проживало до семидесяти тысяч евреев. В основном они населяли район Казимир к югу от Королевского замка. Там располагались старинные синагоги и кладбища, выступали известные канторы, кипела жизнь. Вскоре тех, кого не отправили прямиком в концлагеря, вывезли в район Подгуже (по соседству с Кшеменками), где было создано гетто: в невероятной скученности, как в муравейнике, жило около семнадцати тысяч человек, а вокруг торчали дозорные вышки нацистов. Здесь же рядом, на территории двух еврейских кладбищ, развернулся Плашовский трудовой лагерь, через который прошло до ста пятидесяти тысяч евреев. C мая 1942 года по март 1943?го гетто зачистили, а всех оставшихся в живых вывезли в Белжецкий лагерь, Плашов либо в Аушвиц. Спаслись от смерти лишь те, кого принял на работу немецкий предприниматель Оскар Шиндлер, купивший за бесценок краковскую фабрику эмалированной посуды.


***

«Помни, что все должно сойтись до грамма, иначе окажешься в Освенциме», – поучал взрывник Лабусь персонажа из рассказа Войцеха Жукровского, который составлял отчет об использовании аммонита при подрыве известковых скал в каменоломне. Гитлеровцы строго следили за тем, чтобы взрывчатка не попала в руки бойцов Сопротивления[91 - Szczypka J. Op. cit. S. 50.]. Что такое концлагерь, оставшиеся на свободе знали хорошо. В феврале 1940 года Войтыла присутствовал на погребении своего вузовского преподавателя Стефана Колачковского, освобожденного незадолго до того из Заксенхаузена[92 - Kalendarium… Op. cit. S. 55.]. А в мае 1941 года гестапо вывезло в Аушвиц монахов-салезианцев из района Дембники. Об этом дне Кароль с печалью вспоминал многие годы спустя[93 - Szczypka J. Op. cit. S. 56–57.].

Тем временем по ту сторону Вислы, у подножия Вавельского холма, бурлила совсем иная жизнь: Франк строил новый город, город для немцев. Оккупанты снесли памятники Мицкевичу и героям Грюнвальдской битвы, здание Горной академии переделали в резиденцию правительства генерал-губернаторства (для чего заменили статую святой Варвары на крыше огромным орлом со свастикой), недостроенный Национальный музей преобразовали в казино, закрыли Краковский парк для лиц без германского гражданства, а вокруг него принялись возводить жилье для переселенцев из Третьего рейха. Площадь Главного рынка, где когда-то принимал присягу руководитель восстания 1794 года Тадеуш Костюшко, была переименована в Адольф-Гитлер-плац и стала местом парадов вермахта и войск СС. Вдобавок захватчики вывезли в Германию знаменитый алтарь Вита Ствоша, пятьсот лет украшавший собор на Главном рынке. Повсюду теперь развевались нацистские флаги, словно утверждая победу язычества над христианством, а окрестности Вавеля, где еще в марте 1941 года можно было встретить людей с желтой звездой Давида на рукаве (знаком отверженных), быстро превратились в район, населенный почти исключительно немцами. Из 300 000 краковян 50 000 теперь составляли граждане Третьего рейха и фольксдойчи.

Оккупация в Кракове чувствовалась даже более остро, чем в Варшаве. «В то время как в Варшаве можно было иногда свободно вздохнуть, гордо вышагивать и разговаривать о чем угодно, – пишет исследователь вопроса, – в Кракове общались шепотом, а ходили, тревожно озираясь. Краков был охвачен атмосферой немецкого террора, слежки и вынюхивания»[94 - Цит. по: Ibid. S. 77.]. Оно и немудрено – Краков был не столь многолюден, а потому и попасться было куда легче. Если в столице на одном квадратном километре проживало в среднем 8300 человек, то в Кракове – 4500, не говоря уже о том, что исторический центр Кракова в десять раз меньше варшавского. Понятно, как рисковали Войтыла и его товарищи по Театру рапсодов, устраивая нелегальные представления под носом у врага. Гитлеровцы беспощадно преследовали людей культуры. В апреле 1942 года они устроили целую облаву в кафе, где собирались художники, схватили двести человек (в том числе Кыдрыньского) и отправили большинство в Аушвиц, где уже в следующем месяце всех расстреляли. Кыдрыньский по счастью избежал этой участи.

Однажды Войтыла и его партнеры по театру чуть не попались. Очередной спектакль должен был пройти в квартире Кыдрыньских, уже расставили стулья, и тут появились гестаповцы. «Они спрашивали про кого-то, вероятно знакомого нам, – вспоминал Юлиуш Кыдрыньский, – и увидели все эти стулья. Мама сказала, что у нас будут гости. Это объяснение вроде как их устроило, и они ушли. Мы едва не засыпались… Приди гестаповцы часом позже, когда все были в сборе… Даже говорить об этом не могу»[95 - Цит. по: Weigel G. Swiadek… S. 76.].

Однако и в Кракове существовало подполье. Причем это были не разрозненные отряды, а централизованная структура, дублировавшая высшие органы государства. В этом – весь феномен польского движения Сопротивления. В других покоренных странах государственный механизм был разрушен либо подчинен Третьему рейху (как во Франции или Чехословакии), а Польское государство просто спряталось. Президент, правительство, парламент и военное руководство эвакуировались в Великобританию, но оставили в Польше своих представителей. Таким образом, в подполье действовали делегаты правительства и основных партий, нелегальный парламент, тайные университеты, школы и даже армия, которая так и называлась – «Домашняя» (Крайова), в отличие от вооруженных сил Польши на Западе. При этом Армия Крайова и польские формирования в составе войск союзников считались частями одной и той же армии и выполняли приказы из одного штаба.

Делегаты правительства однажды посетили постановку «Самуила Зборовского» в исполнении Театра рапсодов. Делегатура авансом назначила Остерву будущим директором краковского театра, а Котлярчика – худруком[96 - Szczypka J. Op. cit. S. 73.]. Приходили также деятели культуры и науки, на одном из спектаклей побывал создатель Унии Ежи Браун (формально – командир Войтылы и Котлярчика в подпольной организации).

На этом фоне отрешенность Войтылы может показаться очень странной. Побывав несколько раз на собраниях подпольщиков, он больше не возвращался туда и позднее отрицал и свою принадлежность к Сопротивлению, и свое участие в помощи евреям[97 - Lecomte B. Op. cit. S. 85. Это породило мнение, будто Войтыла чуть ли не сотрудничал с гитлеровцами. Опровергая «черную легенду», ватиканский госсекретарь А. Казароли в одной из бесед с советским послом Н. М. Луньковым в свою очередь героизировал молодость понтифика: «Войтыла… основал подпольный театр, участвовал в Движении Сопротивления, по заданию антифашистского подполья вызволял из гетто еврейские семьи. У нацистов он числился в черных списках». Тут следует учесть, что Луньков передавал эти слова спустя двадцать лет после этого разговора, а потому к его утверждениям следует относиться с осторожностью (Луньков Н. М. Указ. соч. С. 330–331).]. Кто-то воспримет это как трусость, кто-то – как бегство от реальности. Но Войтыла не был ни блаженным, ни трусом. Отстраненность его происходила из другого. Он смотрел на происходящее не так, как большинство. Для него несомненным фактом было присутствие Бога на земле. В этом смысле он, пожалуй, стоял близко к народному христианству с его повседневным общением с Творцом (как язычники постоянно общаются со своими богами и духами). Но в отличие от народного христианства, видящего в добре и зле две равновеликие силы, Войтыла не мог не задаваться вопросом: если Бог всемогущ, то как допустил Он эти бедствия? Ответ напрашивался сам собой: Господь карал человечество за грехи. Отсюда брались его рассуждения об «афинской Польше» и мистические пьесы, напоминающие видения святых. Иов на гноище, узревший сияющий крест, – это Польша, проходящая через горнило испытаний: народ погряз в пороках, променял сарматские идеалы на мамону и склоки и оказался в руках захватчиков. Об этом предупреждал и Петр Скарга в другой пьесе Войтылы.

Мы не знаем, как повел бы себя Войтыла, окажись он в боевом подполье. Но в том-то и дело, что он не мог там оказаться. У него был иной путь, по которому он должен был следовать вопреки всему. «Наше единственное эффективное оружие – это молитва», – заявил он как-то Войцеху Жукровскому, стороннику активной борьбы[98 - Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 54.].

Перед его глазами будто вновь разыгралась старая драма о долге народу и долге Богу. В свое время Цельс, язычник II века, обвинял христиан в том, что они – плохие граждане, ибо не участвуют в защите страны: «Если бы все поступали, как христиане, варвары стали бы у нас хозяевами». Ориген возражал ему, что христиане лучше служат державе другим способом – своей верностью Богу и молитвами за императора[99 - Флори Ж. Идеология меча. СПб., 1999. С. 12–13.].

Вряд ли Войтыла в то время знал об этой дискуссии. Но вера позволила ему интуитивно постичь то, что другим рассказывали в семинариях. Случайно ли, что из всей его семьи остался в живых он один? Для Войтылы не существовало случайностей: все предопределено на небесах. Если Творец сохранил ему жизнь, значит, имел на него какие-то виды, и было бы кощунственно тратить отпущенное время на что-то другое. «Не раз я спрашивал самого себя: столько моих ровесников погибло, почему же не я? Сегодня я знаю, что это было не случайно. В контексте того большого зла, каким была война, в моей жизни все шло к добру, то есть к предназначению. Все толкало меня к этому»[100 - Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Autobiografia. Krakоw, 2014. S. 51.].

Чудесные случаи в его жизни, казалось, подтверждали правильность такого вывода. Смерть трижды заносила над ним свою косу, но всякий раз промахивалась. Впервые это случилось в Вадовицах, когда Войтылу едва не застрелил маленький сын хозяина кафе, куда он частенько захаживал вместе с отцом. Пистолет, которым играл мальчишка, оказался заряжен – пуля прошла рядом с головой Кароля. Второй раз его жизнь чуть не оборвалась в феврале 1944 года, когда, возвращаясь домой с фабрики соды, он попал под машину и провел две недели в больнице с сотрясением мозга. Что интересно, к врачам его отвез оказавшийся рядом немецкий офицер, не погнушавшийся помочь окровавленному работяге из «низшей расы» (знак небес?)[101 - Weigel G. Swiadek… S. 97.]. Наконец, в третий раз он едва не погиб в мае 1981 года, когда его пытался убить турецкий террорист. Тот случай заставил Войтылу обратить пристальное внимание на Фатимское чудо, в годовщину которого произошло покушение.

Он чувствовал, что отличается от других, не мог не чувствовать. Хотя бы потому, что в двадцать с лишним лет не имел отношений с девушками («В Вадовицах никогда не говорили про него, что он гуляет с девушкой. Такой темы вообще не существовало», – говорила Галина Круликевич, вспоминая юность[102 - «С папой я была знакома 72 года…» // URL: https://bit.ly/2xGFJdV (дата обращения: 21.06.2018).]). А еще потому, что как никто другой ощущал рядом присутствие Божье. Какому парню придет в голову молиться, распластавшись крестом на полу, или носить полученный в детстве скапулярий? Для Войтылы это было в порядке вещей. Не потому, что его так вымуштровал отец, – просто он не мог иначе.

Оттого так резонировали в нем строки Иоанна Креста и Терезы Авильской, услышанные в «Живом розарии», – оказывается, он был не одинок в своем горении. Внимая Тырановскому, вчитываясь в строки кармелитских святых и Гриньона де Монфора, он постепенно обретал понимание своего предназначения. Все эти подвижники тоже выглядели белыми воронами, но они верили в Господню волю и прошли свой путь до конца. Живой пример этого являл Тырановский – человек, презревший суету бренного мира и целиком отдавшийся Богу.

«Все больше мое сознание озарял свет: Бог хочет, чтобы я стал священником. Однажды я это увидел очень отчетливо, это было что-то вроде озарения… И понимание этого наполнило меня покоем. Однажды мне стало очевидно, что моя жизнь не реализуется в человеческой любви, чью красоту я, впрочем, всегда ощущал»[103 - Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 15.].

Устал ли Войтыла от театра? Конечно нет. Расставание с лицедейством было равносильно расставанию с мечтой. Но Бог призвал его, и он не мог отказать Творцу. Ведь и Тереза Авильская точно так же через силу приступала к написанию богословских трудов, действуя из чувства долга, а не по желанию[104 - Сикари А. Портреты святых: В 6 т. Т. II. Киев, 2012. С. 55.]. «Мечислав Котлярчик полагал, что моим призванием является живое слово и театр, а Господь Иисус – что священство, – резюмировал Войтыла в 1979 году. – Ну и мы как-то уладили этот вопрос»[105 - Цит. по: Kolodziejska A. Karol Wojtyla – dramaturg. Twоrczosc dramatyczna oraz zwiazki Karola Wojtyly z Teatrem Rapsodycznym. Warszawa, 2014/2015. S. 70.].

Так набожный актер и драматург превратился в ксендза-писателя.




Семинария


Популярная в Польше легенда гласит, будто однажды митрополит Адам Сапега принял у себя генерал-губернатора Франка и угостил его черным хлебом из желудевой муки, свекольным мармеладом и зерновым кофе. Заметив недоумение на лице гостя, архиепископ пояснил, что именно так питаются поляки на те карточки, что им выдают, и, конечно, будучи законопослушным гражданином, он не мог заставлять своих подчиненных прибегать к услугам черного рынка[106 - Weigel G. Swiadek… S. 100.]. В действительности Франк никогда не заходил во дворец иерарха, да и вообще встретился с ним всего один раз у себя в Королевском замке[107 - Эту легенду разоблачает А. Хвальба. См.: Okupowany Krakоw (rozmowa) // URL: https://bit.ly/3bACl2E (дата обращения: 13.05.2016).].

В отсутствие примаса Августа Хлёнда, покинувшего страну еще до переезда правительства (и в феврале 1944 года арестованного гестаповцами во Франции), Сапега, этот наследник аристократического рода, выполнял обязанности главы римско-католической церкви в генерал-губернаторстве. «Несгибаемый князь», – так характеризовал его Войтыла. На краковской кафедре он сидел уже тридцать лет – с австро-венгерских времен. Подобно немалой части духовенства, в свое время конфликтовал с Пилсудским из?за его социалистического прошлого и нейтрального отношения к евреям. Не нашел общего языка и с нунцием Акилле Ратти, подозревая того в пронемецких настроениях. Поэтому, когда Ратти стал римским папой, Сапега должен был расстаться с надеждой получить кардинальскую шапку. Зато в памяти краковян он остался радетелем за их права, благотворителем и защитником обездоленных.

В 1939 году ему было уже семьдесят два года. Он чувствовал усталость и просил у Пия XI (того самого Ратти) разрешения уйти на покой. Однако понтифик скончался всего через две недели после того, как Сапега подал прошение, и оно осталось без последствий. Когда началась война, митрополит решил не покидать город. Этому невысокому щуплому человеку пришлось на старости лет взвалить на себя бремя опекуна и ходатая за униженный народ Польши. Неоднократно он обращался с протестами к властям генерал-губернаторства по поводу нацистского террора, писал римскому папе Пию XII, финансировал единственную разрешенную гитлеровцами благотворительную организацию и организовал тайную семинарию, куда под видом приходских секретарей принимал учеников. По свидетельству знавших его, он также тайно крестил евреев и выдавал им поддельные документы[108 - Weigel G. Swiadek… S. 100.].

Войтыла много позже отзывался о нем с восторгом и благоговением: «<…> наш воспитатель, наш отец, отец из отцов». За него он вознес одну из самых проникновенных своих молитв: «Да заплатит тебе Бог за все, чем был ты для нас, для меня, для всех поляков в страшное время оккупации. И пусть вечный покой твоей души будет наградой за все твои труды и дела земной жизни… Да заплатит тебе Бог»[109 - Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 37.].

Митрополит, помнивший Войтылу еще по Вадовицам, сделал его одним из помощников на утренней мессе, которую служил в личной часовне. Теперь Кароль вставал на рассвете, чтобы к половине седьмого успеть во дворец архиепископа. Затем спешил на фабрику, а после работы заворачивал на кладбище проведать могилу отца. Вечерами он либо выполнял семинарские задания, либо репетировал с Котлярчиком. Иногда давал уроки латыни своему товарищу по «Живому розарию» Малиньскому. На утреннюю мессу мог явиться прямиком с ночной смены[110 - Szulc T. Op. cit. S. 121.].

Сапега болел душой за своих воспитанников. Они рисковали жизнью, тайно обучаясь в семинарии. Однажды гестаповцы арестовали пятерых студентов, кого-то расстреляли на месте, других увезли в Аушвиц. В апреле 1944 года в собственной квартире схватили семинариста Ежи Захуту – еще одного собрата Войтылы по «Живому розарию». На следующий день его имя появилось в списке казненных, который немцы вывешивали на стенах домов[111 - Weigel G. Swiadek… S. 95, 97.]. Шестого августа 1944 года из?за поднятого в Варшаве восстания оккупанты провели большую облаву в Кракове. За один день схватили более восьми тысяч человек. В Дембниках расстреляли директора одной из школ вместе с женой. Жандармы врывались в квартиры, хватали всех мужчин, каких встречали. Войтыла и Котлярчик спаслись чудом: немцы почему-то не заглянули в то помещение, где они находились. А уже на следующий день Сапега велел всем семинаристам собраться в его дворце, где он на свой страх и риск перешел к очной форме обучения. Войтыле до октября еще приходили запросы из «Сольвея», потом его вычеркнули из списка работников – помогли связи митрополита[112 - Szczypka J. Op. cit. S. 98–100.].

В семинарии Войтыла взялся рьяно штудировать труды Иоанна Креста и учить испанский, чтобы читать этого мистика в оригинале. Увлеченный занятиями, он словно бы и не заметил освобождения. В январе 1945 года нацисты покинули город под натиском советских войск, и в Кракове утвердилась новая, коммунистическая власть. Войтыла же в это время корпел над «Метафизикой» ксендза Казимира Вайса и читал кармелитские трактаты четырехсотлетней давности.


***

Основатель ордена босых кармелитов Хуан де ла Крус (Иоанн Креста) примечателен тем, что писал богословские работы в качестве комментария к собственным духовным стихотворениям, которые вошли в сокровищницу испанской литературы. Тема их была навеяна творчеством его наставницы Терезы Авильской – единение души с Богом, философское же наполнение почерпнуто у Псевдо-Дионисия Ареопагита (V в.) и Иоганна Таулера (1300–1361): отрешение от своего я и отказ от любых попыток описать Создателя. Воззрения Таулера и особенно его учителя Мейстера Экхарта напоминают индуистские концепции отношений человека и Господа, но не очень вписываются в европейские представления о предназначении рода людского. Тем не менее, хотя оба этих богослова вынуждены были всю жизнь оправдываться перед Святым престолом, перенявший их взгляды Хуан де ла Крус, тоже испытав неприятности всякого рода от церкви (прежде всего – от собственного ордена), после смерти был признан святым[113 - Винарова Л. Во тьме этой ночи… // URL: http://carmil.ru/stat.html (Сайт, посвященный Терезе Авильской и Иоанну Креста. Дата обращения: 15.05.2016); Винарова Л. Алмаз святой Тересы // Там же; Багно В. Е., Седано Сьерра М. Х. Вяч. Иванов и Сан Хуан де ла Крус // Там же.].

Среди прочего, Иоанн Креста попал под арест за перевод на испанский язык стихов из «Песни песней» – любимой книги Терезы Авильской. В XVI веке языком католического богословия оставалась латынь, нарушение этого правила влекло за собой подозрение в протестантизме. Смелый поступок кармелитского визионера, возможно, способствовал тому, что на Втором Ватиканском соборе и Войтыла оказался в рядах сторонников перевода мессы на национальные языки.

«Мистический блуд», – так отнесся Лев Карсавин к экстатическим переживаниям Терезы Авильской[114 - Багно В. Е., Седано Сьерра М. Х. Указ. соч.]. Действительно, исступленное стремление душевно отдаться Христу вкупе с упоением от «Песни песней» (сборника свадебных гимнов, пусть и трактуемых иносказательно) дают основания для такой оценки. Иоанн Креста пошел еще дальше, написав короткую поэму «Темная ночь души», полное название которой вполне отражает ее суть: «Песнь души, что наслаждается, достигнув высшего совершенства, то есть единения с Богом, путем духовного отрицания (отвергающего себя самое и все вещи в чистоте веры)». Эта поэма не просто изображает богосупружество (привет аллегорическому восприятию «Песни песней»), но и написана от лица женского персонажа (то есть души).

В ночи неизреченной,
сжигаема любовью и тоскою —
о жребий мой блаженный! —
я вышла стороною,
когда мой дом исполнился покоя.

В ночи благословенной
я лестницей спешила потайною – 
о жребий мой блаженный! —
плененная тобою,
когда мой дом исполнился покоя[115 - Перевод Л. Винаровой.].

Творчеством Хуана де ла Круса активно интересовались некоторые русские поэты Серебряного века. Один из них, Вячеслав Иванов, написал несколько стихотворений по мотивам его произведений.

Хочешь всем владеть?
Не владей ничем.
Насладиться всем?
Все умей презреть.
Чтобы все познать,
Научись не знать.
Быть ли хочешь всем, – 
Стань ничем.

Ночь и камень твой Кармил,
Иоанн Креста,
Дальний цвет мне в Боге мил,
Радость – красота[116 - Иванов В. И. Todo Nada.].

Иванов сравнивал церкви с легкими в теле человека – мол, лишь признав над собой власть римского папы, он, Иванов, задышал обоими легкими, в то время как прежде, «словно чахоточный», дышал лишь одним[117 - Багно В. Е., Седано Сьерра М. Х. Указ. соч.; Берд Р. Вячеслав Иванов за рубежом // Русское зарубежье. 2011. С. 199. https://cyberleninka.ru/article/n/vyacheslav-ivanov-za-rubezhom/viewer (дата обращения: 09.03.2020).], – аллегория, глубоко поразившая Войтылу (который, по всей видимости, ознакомился с произведениями русского поэта, когда писал диссертацию по богословию Хуана де ла Круса). Позднее Кароль еще не раз вернется к ней.

Уйдя в семинарию, Войтыла на время забросил поэтические упражнения. Но в 1944 году, под впечатлением текстов Хуана де ла Круса, вдруг разродился медитативным сборником «Песнь о Боге Сокрытом». Эта книга стихов станет первой публикацией Войтылы – ее анонимно опубликуют после войны в ежемесячнике «Голос Кармела». Название напрямую отсылало к творчеству Иоанна Креста, который писал, что Бог скрыт от нас, а потому душа должна Его искать.

Сидишь под лампой склонившись,
Высоко перехвачен пучок света,
Смотришь и не понимаешь: в ту даль ли, воззрившись,
Твой взгляд устремлен или еще куда-то —

Нет, Он – в тебе. А то – лишь ресниц трепетанье,
И слово, пришедшее ниоткуда.
А еще – отголосок того удивления,
Что придает смысл вечности. Чудо[118 - Перевод Е. Твердисловой.].

Метания души между светом и тьмой, избавление от всего преходящего во имя единения с возлюбленным Богом – эти темы перекочевали в поэму непосредственно из текстов Хуана де ла Круса. Сборник словно подводил черту под тем, что увлекало Войтылу прежде: магической силой Слова-Логоса. Теперь на первый план выдвигались тишина и сосредоточение в себе[119 - Szczypka J. Op. cit. S. 108–109.].

Произведение хоть и увидело свет без подписи автора, но всякий посвященный знал, кто написал его. Когда в 1973 году краковские кармелитки принялись декламировать Войтыле строки из этого сборника о «берегах, тишиной напоенных», он прервал их: «Да, это мое творение. Да где ж теперь те берега?» Разве мог он представить тогда, что придет время, и его стихи будут читать звезды итальянского кино: Моника Витти, Софи Лорен, Альберто Сорди, Витторио Гасман…

Совпадения отмечают единство устремлений. Разумеется, Войтыла знал, что первый монастырь, основанный Терезой Авильской, получил имя святого Иосифа. Судьба замкнула круг – Иосиф сопровождал его от кармелитской обители «на горке» через «Живой розарий» к далекому испанскому монастырю.


***

Маяком, осветившим стезю Терезы Авильской, явилось видение Христа в терновом венце, так называемое Ecce Homo («Се человек»). Тот же образ запечатлел на своей самой известной картине краковский художник-монах Адам Хмелёвский (1845–1916), чья биография помогла Войтыле сделать жизненный выбор. «Его работы показывают, что это был большой талант, – говорил он позднее. – И вот этот человек в какой-то момент вдруг порывает с искусством, поскольку приходит к выводу, что Бог поручает ему более важное задание»[120 - Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 47.].

Подобно Войтыле, Хмелёвский тоже пережил увлечение наследием Иоанна Креста, с которым его познакомил – кто бы мог подумать! – Рафаил Калиновский, у чьего гроба молился Войтыла в день первого причастия (знаки, знаки!)[121 - Kolodziejska A. Op. cit. S. 97.]. Образ Ecce Homo – запечатленное свидетельство духовного надлома Хмелёвского, который из популярного художника превратился в брата Альберта, францисканца, ночующего с бродягами и собирающего милостыню для обездоленных.

Когда Войтыла прибыл в Краков, там уже процветал культ брата Альберта. В сентябре 1938 года прошла большая выставка его картин, а президент Мосьцицкий посмертно наградил знаменитого соотечественника большой лентой ордена Возрождения Польши. В рамках дней города одному из драматургов заказали пьесу о жизни Хмелёвского, но она так и не была написана. Несправедливость взялся исправить Войтыла, не подозревая, что с аналогичной идеей носился известный краковский драматург Адам Бунш. В итоге к концу войны появилось сразу две пьесы на эту тему: «Пришел святой на землю» Бунша и безымянное творение Войтылы. Пьесу Бунша Войтыла с коллегами перевел на французский в 1947 году, когда учился в Риме. Там же вместе с несколькими священниками он и поставил ее в «рапсодическом» стиле, отмечая с коллегами сочельник, о чем сообщил автору в письме. Собственное же произведение Войтыла позже существенно переработал, дал ему название «Брат нашего Бога» и… так нигде и не издал. Обнаружат его лишь в конце 1970?х, когда примутся всюду разыскивать неопубликованные работы новоизбранного понтифика. А в 1997 году на экраны выйдет одноименный фильм Кшиштофа Занусси со Скоттом Уилсоном, Кристофом Вальцем и Войцехом Пшоняком в главных ролях.

Фигура брата Альберта всю жизнь волновала Войтылу. Подсчитано, что он сорок восемь раз обращался к ней в своих речах и проповедях; собирал подписи епископов за его канонизацию на Втором Ватиканском соборе, а в 1989 году, став римским папой, самолично довершил это дело, провозгласив Хмелёвского святым[122 - Ibid. S. 87–90.].

«Брат нашего Бога» – не только свидетельство идейной эволюции Войтылы, но и документ эпохи. Начинается оно с рассуждений о двух природах человека, изменчивой и неизменной, под которыми, очевидно, подразумеваются погоня за преходящими ценностями и устремленность к вечному (явная перекличка с воззрениями Хуана де ла Круса). Далее следует сцена, словно взятая из биографии Будды: беззаботный художник сталкивается со зрелищем нужды и отчаяния, отчего переосмысливает свою жизнь и идет помогать страждущим. Кульминация пьесы – противостояние Хмелёвского и безымянного революционера, пытающегося поднять угнетенные массы на борьбу. Революционеру приданы универсальные черты левого бунтаря (много лет спустя кинорежиссер Кшиштоф Занусси, не мудрствуя лукаво, сделает из него Ленина). Полемика между художником и выразителем народного гнева – лучшая часть пьесы. Речи оппонентов звучат в равной мере убедительно, но если в случае брата Альберта удивляться тут не приходится, то хлесткие, чеканные фразы революционера заставляют думать, что Войтыла передавал лозунги коммунистической пропаганды, которые гремели тогда на краковских улицах. Самое же любопытное, что революционер произносит слова, которые сам Войтыла позже будет повторять на все лады: «Не бойтесь!» Правда, смысл у них разный: если революционер призывал не бояться репрессий, то Войтыла – открыть души Христу.

Заканчивается пьеса сценой восстания: рабочие выходят на улицы, чтобы добиться справедливости. «Но я выбрал высшую свободу», – подытоживает Хмелёвский[123 - Wojtyla K. Poezje i dramaty. Krakоw, 1998. S. 202–203.].

Отличительная черта Войтылы-драматурга – упор на идейные абстракции. Его персонажи – не психологические типы, а носители определенных взглядов. Неудивительно, что пьеса так и не пробилась в театры: зрители хотят видеть столкновение характеров, а не противоборство отвлеченных идей. Да и политически она оказалась несвоевременна – новой власти вряд ли могло понравиться неприятие революции. С другой стороны, нельзя не отдать должное прозорливости Войтылы: он великолепно показал неготовность человечества к коммунистической доктрине. Именно в этом Хмелёвский берет верх над революционером – прежде чем внедрять меры социального переустройства, убедись, что они будут верно прочитаны. Сначала исправление личности, а потом – общества. Не наоборот.


***

Между тем революция стучалась в двери. Первым ее жаворонком стал советский офицер, в январе 1945 года явившийся в семинарию с удивительной просьбой: перевести ему кое-какие латинские тексты, а заодно посоветовать исторические труды о падении Римской империи. Офицера звали Василий Сиротенко, и он преподавал средневековую историю в одном из украинских вузов. С Войтылой они проговорили несколько часов.

Сам Сиротенко много позже передавал совсем иную версию событий: якобы Войтылу ему порекомендовали освобожденные красноармейцами работники каменоломни как прекрасного переводчика, но не латинских текстов, а немецких и польских, и отнюдь не исторических, а неких документов, обнаруженных в «Сольвее». При этом, по словам Сиротенко, не он отправился в семинарию, а Войтылу доставили к нему – якобы тот был среди рабочих каменоломни[124 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 72–73; Szczypka J. Op. cit. S. 104; Седов Н. Тиара для узника каменоломни // Труд. 11.05.2001. URL: http://www.trud.ru/article/11–05–2001/23840_tiara_dlja_uznika_kamenolomni.html (дата обращения: 30.12.2019); Житель Армавира спас во время войны жизнь будущему Папе Римскому // Юга. 08.04.2005. URL: https://www.yuga.ru/news/49067/ (дата обращения: 24.05.2016).]. Более того, Сиротенко будто бы спас его от высылки в Сибирь, так как работники Смерша приняли Войтылу за советского гражданина, решив со слов работников «Сольвея», что он – русин, так как русинкой якобы была его мать (польский историк передает эту легенду несколько иначе, указывая, что советские контрразведчики прицепились к семинаристу Войтыле как к классовому врагу).

Безусловно, тут мы имеем дело с нагромождением домыслов. Кроме Сиротенко, никто не сообщает, что коллеги Войтылы по «Сольвею» считали его русином, отталкиваясь от национальной принадлежности матери (слухи о ее происхождении начали ходить лишь после избрания Войтылы римским папой. Сам Иоанн Павел II их не комментировал[125 - Moskwa J. Droga Karola Wojtyly. T. IV. Do Domu Ojca. Ostatnia dekada. Warszawa, 2011. S. 243.]). Кроме того, очень сомнительно, чтобы армейский офицер мог как-то повлиять на отбор подлежащих высылке – это находилось вне его компетенции. И наконец, в каменоломне Войтыла не работал уже несколько месяцев.

Однако сама встреча, несомненно, была. Первосвященник тоже вспоминал о ней: «Никогда не забуду впечатление от разговора с одним советским солдатом в 1945 году… Солдат постучался в калитку духовной семинарии в Кракове, когда та еще наполовину лежала в руинах. Я спросил его, зачем он пришел, а когда тот поинтересовался, можно ли ему вступить в семинарию, мы начали беседовать и разговаривали несколько часов. Правда, в семинарию он не стал поступать (впрочем, у него было очень странное представление о том, чему учат в семинариях), но во время этой долгой беседы я куда лучше понял, каким образом Бог входит в человеческое сознание, настроенное резко негативно – как высшая правда, которую невозможно затереть. Мой собеседник ни разу не был в церкви (хотя вспоминал, что в детстве ходил с матерью в церковь, но позже – никогда), однако слышал в школе и на работе, будто Бога нет. „А я все равно знал, что Бог есть, – твердил он. – И теперь хотел бы узнать о Нем побольше“».

Скорее всего, этим «солдатом» и был майор Сиротенко – трудно вообразить, чтобы Войтыла два раза вел многочасовые беседы с взыскующими знаний военными из СССР. Столь разноречивые версии событий, происходящие вроде бы от очевидцев, показывают, насколько обманчива наша память и как человеку свойственно слышать то, что он хочет, а потом додумывать от себя.

Но все же, невзирая на столь разительное несогласие в трактовке событий, Иоанн Павел II в марте 2001 года направил профессору Армавирского педагогического университета Василию Трофимовичу Сиротенко письмо с благословением по случаю его 85-летия.


***

Немцы, уходя из города, взорвали мосты через Вислу. Ударная волна выбила стекла во дворце архиепископа. Разрушать город целиком не входило в их планы – этот миф был создан пропагандой после войны. Ни площадь Главного рынка, ни Королевский замок не были заминированы, так как не относились к объектам стратегического значения[126 - Chwalba A. Okupowany Krakоw (rozmowa) // URL: https://bit.ly/2Vzv6mh (дата обращения: 30.12.2019); Олексяк В. Как Кракову удалось уцелеть во Вторую мировую войну // URL: https://culture.pl/ru/article/kak-krakovu-udalos-ucelet-vo-vtoruyu-mirovuyu-voynu (дата обращения: 09.03.2020). Прототипом «майора Вихря», якобы спасшего Краков от уничтожения, был советский разведчик Е. С. Березняк. Не умаляя его заслуг, все же следует сказать, что нет никаких данных, будто он как-то причастен к сохранению средневековой застройки Кракова (Walus M., Grzesiczak L. Rosja podmienia zbawce Krakowa, co nigdy nie istnial // URL: https://bit.ly/3cJGcum (дата обращения: 09.03.2020). Нет доказательств и у появившейся не так давно версии, будто немцы наряду с разрушением исторического центра планировали затопить Краков, взорвав плотину в Рожнуве (Старейший советский разведчик рассказал о сорванном плане Гитлера // URL: https://lenta.ru/news/2020/02/10/majorvihr/ (дата обращения: 09.03.2020). Во-первых, Рожнув находится более чем в 90 километрах от Кракова, а река Дунаец, на которой он стоит, впадает в Вислу значительно ниже по течению и вряд ли смогла бы причинить существенный вред древнему польскому городу. Во-вторых, в советский период, когда история со спасением Кракова преподносилась как единственно верная, ни слова не говорилось о плотине в Рожнуве. Наконец, советский разведчик А. С. Ботян, пустивший эту версию в оборот, не объясняет, почему взрывчатка, предназначавшаяся якобы для разрушения исторического центра Кракова, находилась более чем в 100 километрах от него, в Новом Сонче, причем была уничтожена Ботяном уже в то время, когда советские войска занимали Краков (Czy agent NKWD ocalil Krakоw? // URL: https://bit.ly/2VQJiWS; дата обращения: 09.03.2020).]. Все же Краков не избежал разрушений: 450 домов превратились в груду обломков, в «Сольвее», который гитлеровцы защищали до последнего, взлетел на воздух склад, а в базилику на Вавеле угодила авиабомба, повредив часовню Стефана Батория. Но это не шло ни в какое сравнение с судьбой Варшавы: столицу, пережившую два восстания и два штурма (немецкий и советский), приходилось отстраивать почти с нуля.


***

На первый взгляд, старая Польша возрождалась из пепла. Представители польских властей нанесли визит вежливости митрополиту; в марте 1945 года мессой в вузовском костеле святой Анны открылся учебный год в Ягеллонском университете, причем на церемонии открытия рядом с главнокомандующим Михалом Роля-Жимерским и министром просвещения Станиславом Скшешевским сидел архиепископ Сапега, а хор исполнил религиозный гимн «Gaude Mater Polonia» («Радуйся, Мать-Польша!»), написанный в честь святого Станислава Щепановского[127 - Szczypka J. Op. cit. S. 103–104.].

Но все эти расшаркивания перед обычаем не могли заслонить того факта, что к власти в стране приходили случайные и малоизвестные люди. Своим высоким положением они были обязаны исключительно тому человеку, который ранее отнял у Польши добрую половину территории и расстрелял польских офицеров в Катыни (об этом растрезвонили по всему миру немцы, обнаружившие в 1943 году жертв расправы). Правительство же, которое сами поляки до недавних пор считали своим, больше не имело веса в глазах московского деспота. Дипломатические отношения, едва налаженные в 1941 году, не выдержали Катынского удара и были разорваны. Сталин торопливо сколачивал новое руководство Польши из недобитых им же коммунистов и тех, кто согласился с ними сотрудничать. Лидер просоветских сил Владислав Гомулка, торжествуя, бросил в лицо «лондонцам» в июне 1945 года: «Власть, однажды полученную, не отдадим никогда… Можете кричать, будто льется кровь польского народа, будто Польшей управляет НКВД, мы не свернем с этого пути»[128 - Machcewicz P. Wladyslaw Gomulka. Warszawa, 1995. S. 18.].

А в Москве тем временем судили предводителей подполья – ту самую Делегатуру, чьи представители приходили смотреть спектакль Театра рапсодов в оккупированном Кракове. Обвинения: шпионаж, диверсии против Красной армии, а еще – о жестокая прихоть судьбы! – попытка заключить союз с Третьим рейхом.

«Нам не нужны Вроцлав и Щецин!» – гремел из Лондона премьер-министр эмигрантского правительства Томаш Арцишевский, отзываясь на весть о том, что Польше перейдут Силезия и Померания[129 - Краткая история Польши. С древнейших времен до наших дней / Отв. ред. В. А. Дьяков. М., 1993. С. 360.]. Оно и понятно – с Польшей эти города не роднило ничего, кроме нескольких упоминаний в летописях. Другое дело – Вильно и Львов. В польской душе они занимали третье место после Варшавы и Кракова.

Без кресов нет польской культуры. Поэт Адам Мицкевич и композитор Михал Огинский, фантаст Станислав Лем и музыкант Чеслав Немен – все они оттуда. Даже вождь польского восстания 1794 года Тадеуш Костюшко родом из-под Бреста. На виленском кладбище в могиле матери погребено сердце Юзефа Пилсудского. Во Львове раскинулось кладбище «орлят» – юных новобранцев, защищавших город от большевистских атак в 1920 году. Там же принес свой знаменитый обет Деве Марии Ян II Казимир.

Литва, моя отчизна! Ты, как здоровье наше:
Когда тебя утратим, ты нам милей и краше.
Теперь, с тобой расставшись, о родина моя,
Тебя с тоской сердечной пою и вижу я[130 - Мицкевич А. «Пан Тадеуш», кн. 1. Перевод Л. И. Пальмина.].

Эти знаменитые строки Адама Мицкевича с полным правом могли теперь повторить миллионы простых поляков. Переселенцы с кресов – крестьяне и лавочники, профессора и рабочие – хлынули в центральную и западную Польшу, неся с собой щемящую ностальгию по Второй республике и ненависть к коммунистам, согнавшим их с родных мест. Этих людей легко было распознать по «восточному» акценту, смягчавшему шипяще-скрежещущие звуки польского языка. Сам Пилсудский говорил с таким акцентом!

Войтыла сталкивался с этими людьми постоянно. Краковская газета «Тыгодник повшехны» («Всеобщий еженедельник»), в которой он печатал свои тексты, была основана как раз выходцами из Вильно и Львова. Немало уроженцев тех земель работало и в Люблинском католическом университете, где Войтыла преподавал в пятидесятые годы. В Краков переехало из Львова Польское теологическое общество, объединявшее богословов и ученых, интересовавшихся христианской философией. Наконец, краковскую епархию после смерти Сапеги возглавил изгнанный из Львова архиепископ Эугениуш Базяк. Много позже, вспоминая Базяка, Иоанн Павел II скажет: «Его епископское служение Промыслом Господним выпало на время большой исторической трагедии. Разве не было трагедией то, что произошло вследствие ялтинских решений? Разве не являлось трагедией для пастыря вынужденное расставание с древней столицей латинских митрополитов, достопочтенной львовской кафедрой, со столькими прекрасными святынями этого города и с самой архиепархией?» [131 - Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 99–100.]

Кресы постоянно напоминали о себе – в разговорах, воспоминаниях, трудовых биографиях. Смириться с потерей Вильно и Львова было очень трудно. В 1944 году Армия Крайова попыталась обозначить там свое присутствие, штурмуя оба города одновременно с советскими войсками. Закончилось это разоружением аковцев красноармейцами и отправкой в Сибирь всех, кто не захотел вступать в новую польскую армию, собранную Сталиным из бывших ссыльных ГУЛАГа (так называемую «армию Берлинга» – по имени ее первого командующего). «Кинуть ядерную бомбу – и во Львов вернемся с помпой», – популярное присловье в Польше конца сороковых годов.

Однако о Львове мечтали не только поляки. Организация украинских националистов (ОУН) в первые дни нацистской оккупации тоже попыталась установить в городе свою власть, а потерпев неудачу, ушла в подполье. В 1943 году она сформировала Украинскую повстанческую армию (УПА), которая летом провела акцию по «очищению» Волыни от польского населения – по сути, геноцид. Поляки не сидели сложа руки и отвечали кровавыми налетами на украинские деревни. Особенно этим прославились боевые формирования эндеков, не подчинявшиеся руководству Армии Крайовой. При этом немало как поляков, так и украинцев отметились убийствами евреев, которым мстили якобы за всеобщую поддержку советской власти (самые известные случаи произошли в Едвабне и Радзилове под Белостоком летом 1941 года, где местные поляки сожгли десятки своих еврейских соседей в овинах). В свою очередь спасшиеся в СССР польские евреи, возвращаясь после разгрома фашизма на родину и обнаруживая враждебность соседей, тем охотнее декларировали преданность новой власти, которая только и могла их защитить. Непропорционально высокий процент евреев в госбезопасности и руководящих структурах послевоенной Польши слишком бросался в глаза, укрепляя тем самым штамп о «жидокоммуне»… Получался замкнутый круг насилия и ненависти.

Польша конца сороковых – как огромный табор. Страну, словно тачку, передвинули на двести километров западнее, а внутри нее все так и бурлило: из СССР прибывали эшелоны «кресовых» поляков и евреев; с присоединенных земель поголовно выселяли немцев, на их место переводили поляков с тех же кресов и украинцев, депортированных в 1947 году; города заполнялись толпами крестьян, спешивших устроиться на возводимые тут и там заводы и фабрики, а заодно избежать коллективизации, которой все ожидали со дня на день. Марксисты с помощью Красной армии и НКВД устанавливали монополию на власть, беспощадно уничтожая своих противников. Для них не существовало разницы между немцами и родными антикоммунистами: все проходили по категории «врагов», нередко сидя в одних и тех же тюрьмах (например, шеф бюро информации АК Казимир Мочарский делил камеру смертников с палачом варшавского гетто Юргеном Штропом). Первый краковский эшелон с арестованными подпольщиками-аковцами, фольксдойчами и обычными преступниками выехал на восток уже в марте 1945 года[132 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 72.].

Освобождение? Конечно. Но не все были рады такому освобождению. Ванда Пултавская, многолетняя приятельница Войтылы, пережившая ад в Равенсбрюке, где над ней проводили медицинские опыты, отнюдь не спешила восхвалять новый строй за то, что он спас ей жизнь. «К „народной власти“ у меня было решительно негативное отношение еще с тех пор, как на первом голосовании лишили права голоса бывших узников (нацистских концлагерей. – В. В.), а некоторых из АК вообще арестовали», – писала она в конце жизни[133 - Pоltawska W. Beskidzkie rekolekcje. Dzieje przyjazni Karola Wojtyly z rodzina Pоltawskich. Czestochowa, 2009. S. 30. Трудно сказать, о каком голосовании идет речь – о референдуме 1946 года по поводу общественно-политических изменений либо о парламентских выборах 1947 года. Также непонятно, каких узников имеет в виду В. Пултавская, – официально в Польше никого не лишали права голоса (кроме эмигрантов). Возможно, это воспоминания об арестах активистов Польской крестьянской партии накануне выборов 1947 года.].

«На деревьях вместо листьев пусть повиснут коммунисты», – популярный стишок тех лет, который и сейчас известен каждому поляку. Многим казалось, что они просто сменили одну оккупацию на другую, хоть и более мягкую. В современной Польше даже повелось заключать слово «освобождение» в кавычки, показывая тем самым иллюзорность наступившей свободы. Войтыла тоже был не в восторге от новой власти, однако в его воспоминаниях, написанных в 1996 году, освобождение от нацистов обозначено безо всяких кавычек[134 - Jan Pawel II. Dar i tajemnica. Krakow, 1996. S. 16.].

Русская революция, как всякая революция в большой стране, выплеснулась за свои границы. Советский строй внедрялся повсюду, куда дошла Красная армия (за исключением разве что Австрии – Сталин соблюдал ялтинские соглашения). Агрессивная пропаганда поднимала рабочих и крестьян против бывших «эксплуататоров». Передел земли, национализация промышленности, запрет «буржуазных» (то есть почти всех) партий, нападки на «чуждые народу» направления искусства – революция перемалывала всех и вся. Кто не вписывался в новые рамки, должен был молчать или умереть. Станислав Миколайчик, бывший премьер правительства в изгнании, решился было конкурировать с коммунистами в легальном поле, но был ошельмован и, заклейменный как агент империализма, едва унес ноги, вывезенный в октябре 1947 года за рубеж американскими дипломатами. Его крестьянская партия (одно время – самая популярная в стране) развалилась, не в силах противостоять грубому нажиму и подтасовкам на выборах. В том же году было раздавлено и вооруженное подполье, чью трагедию описал тогда Ежи Анджеевский в знаменитом романе «Пепел и алмаз», экранизированном спустя годы Анджеем Вайдой.

Водораздел проходил через семьи и дружеские связи. Попал за решетку основоположник Унии Ежи Браун, оказался в тюрьме руководитель «Студии 39» Тадеуш Кудлиньский. Ежи Клюгер, школьный товарищ Войтылы, покинув СССР вместе с армией Андерса, решил не возвращаться в новую Польшу, как и около полумиллиона граждан страны, выброшенных войной в Западную Европу[135 - Paczkowski A. Pоl wieku dziejоw Polski. Warszawa, 2005. S. 104.].

Гимназию Мартина Вадовиты переименовали в честь покойного Эмиля Зегадловича. Театр рапсодов, начавший было открытую деятельность в Кракове (и даже поставивший «Евгения Онегина», чтобы угодить новой власти), спустя три года подвергся обструкции со стороны лояльного режиму критика, который прошелся по Котлярчику за его «интеллигентский мистицизм» и заявил, что пора уже решить вопрос с этим театром[136 - Kolodziejska A. Op. cit. S. 73.]. Вынужденный идти навстречу соцреализму, прогибаясь и лавируя, театр дожил до февраля 1953 года, когда был закрыт властями.

Зато университетские приятели Войтылы Войцех Жукровский и Тадеуш Голуй увидели в переменах долгожданное торжество справедливости: первый возглавил механизированный батальон, подчинявшийся влиятельному коммунистическому бонзе Александру Завадскому, а второй, уже маститый писатель, начал делать большую карьеру в партийных и государственных органах. Многие студенты (а их уже в 1945 году было больше, чем до войны) приняли коммунизм как новую религию. Поэт Эрнест Брылль вспоминал об однокурснице в Варшавском университете, которая доводила себя до истощения, чтобы стать похожей на Николая Островского[137 - Личные воспоминания автора. – В. В. Волобуев.]. Христианская экзальтация на новый лад!

Да что студенты! Казимир Выка, преподаватель Войтылы в университете, был так упоен революцией, что призвал не восстанавливать старую Варшаву, а построить новый город в духе коммунистических утопий. И такой город вскоре действительно начал расти, только не в Варшаве, а в Нове Хуте, рядом с Краковом, где возводился металлургический комбинат.

Но кровь на алтаре революции не должна была высыхать. Боги прекрасного завтра требовали постоянных жертв. После расправы с «эксплуататорскими классами» и «бандитским подпольем» настал черед самих коммунистов. В 1948 году отправили в отставку слишком самостоятельного Гомулку, а затем, на волне внутрипартийных чисток, оказались в немилости и Жукровский с Голуем: первый – за свое аковское прошлое, второй – за отказ осудить «клику Тито». Министр обороны Михал Роля-Жимерский, открывавший учебный год в Ягеллонском университете, попал в тюрьму, а на его место Сталин поставил маршала Константина Рокоссовского, который заполнил высшие командные посты советскими офицерами. В Польше утверждался сталинизм.

Краковские семинаристы не могли остаться в стороне от этих событий. У всех перед глазами стояла картина бедствий, обрушившихся на римско-католических и униатских священников после присоединения восточных земель к СССР, – часть их выслали в Сибирь, некоторых расстреляли вместе с офицерами в 1940 году. Греко-католическая (униатская) церковь в 1946 году была и вовсе упразднена советской властью в наказание за якобы поголовную поддержку УПА[138 - Zaryn J. Dzieje Kosciola katolickiego w Polsce (1944–1989). Warszawa, 2003. S. 21–23.].

Подобно многим ксендзам, Сапега, если верить польской госбезопасности, активно сотрудничал с боевым подпольем, передавал за рубеж документы, касавшиеся катынского преступления, и даже утвердил устав новой конспиративной организации «Свобода и независимость», пришедшей на смену Армии Крайовой[139 - Lasota M. Donos na Wojtyle. Karol Wojtyla w teczkach bezpieki. Krakоw, 2006. S. 10–11; Bogacz R. Ksiaze niezlomny. Kardynal Adam Stefan Sapieha. Krakоw, 2001. S. 282.]. Сапегу не трогали – польские коммунисты вообще до 1948 года не рисковали связываться с костелом. Однако госбезопасность установила наблюдение за ним и рядом семинаристов, в число которых попал и Войтыла (к нему даже приставили особого сотрудника)[140 - Ibid. S. 9.].

Кароль Войтыла к тому времени был уже не только семинаристом, но и вице-председателем «Братской помощи учащихся Ягеллонского университета» (в просторечии «Братняк») – общественной организации, занимавшейся поддержкой нуждающихся студентов. Должность эта отнимала у Войтылы так много сил, что однажды, просидев всю ночь на заседании, он попросил преподавателя в семинарии не экзаменовать его – настолько был вымотан[141 - Szczypka J. Op. cit. S. 105.].

Благотворительностью «Братняк» не ограничивался. В феврале 1946 года его члены вместе с прочими краковянами триумфально встретили возвратившегося из Рима Сапегу, наконец получившего кардинальскую шапку. А 3 мая, в День Конституции, «Братняк» организовал праздничную манифестацию, которая была жестоко разогнана органами правопорядка.

День Конституции наряду с Днем независимости – важнейший государственный праздник Польши. Каждый поляк знает, что Речь Посполитая – вторая страна в мире, где появилась конституция. Это произошло в 1791 году, через четыре года после США и за пять месяцев до Франции. Есть чем гордиться!

Однако коммунисты отменили этот праздник, чтобы он не затмевал первомайские торжества. Власти заранее уведомили сограждан, что не допустят никаких шествий. «Братняк» не смутился запретом и вывел людей на улицы. Закончилось все стрельбой с убитыми и ранеными. Сотни манифестантов были задержаны (в том числе младший товарищ Войтылы по семинарии Анджей Дескур, с которым он позже сведет близкую дружбу)[142 - Lasota M. Op. cit. S. 14.].

Принимал ли Войтыла участие в этом? Едва ли. Он горел в тот момент другим: обжигающими строками Иоанна Креста, самоотречением брата Альберта, медитативными стихами, которые как раз начал публиковать «Голос Кармела».

А снаружи кипела совсем иная жизнь: с развешанных повсюду портретов взирали коммунистические вожди, внедрялись новые праздники с их парадами и красными флагами; певцы социализма, вроде Адама Важика, читали пламенные вирши.

Мало радостных слов нам оставило прошлое наше
Отдадимте ж уста
настоящего радостным гудам
Жаждет радость советская звуков как полная чаша
Да пробьется на свет красота
что в забитых народах веками лежала под спудом
Извлекайте ж народы
ваших пашен слова трудовые
ваших песен слова хоровые
молодые слова
оды
развернувшейся долгим о!
Песни юношей в море
Да участвует в хоре
бодрой юности торжество
Есть прекрасные звуки
Сколько зим они втайне
простояли в гортани
жен под черной чадрой
В море сброшены чадры
и не высохли руки!
Лижет львом прирученным
вольным вольные руки
вал впервые зеленый
пеной белой впервой
Но тех звуков прекрасней
звук дыхания: ах!
в час как счастья избыток
проступает в слезах…[143 - Важик А. Радость советская. Перевод М. Цветаевой.]

Войтыла впитывал эту новую действительность, чтобы потом включить ее в переработанный вариант пьесы об Адаме Хмелёвском. Но внешне оставался безучастен, больше увлеченный «берегами, тишиной напоенными». Поляки назвали бы это «внутренней эмиграцией». «Брата нашего Бога» Войтыла закончит в 1950 году и отнесет в «Тыгодник повшехны» – католическую газету, созданную под эгидой митрополита Сапеги его знакомыми по Унии Яном Пивоварчиком и Ежи Туровичем[144 - Хотя печататься там он начал, видимо, не в силу шапочного знакомства с редакцией, а благодаря сотоварищу по обучению в Риме Станиславу Старовейскому, чья тетка пользовалась большим влиянием среди католической интеллигенции Кракова. По возвращении Войтылы и Старовейского из Рима она устроила прием в честь них, пригласив редакцию «Тыгодника повшехного». Там-то Войтыла и получил предложение опубликоваться, описав свои впечатления о христианстве на Западе (Lecomte B. Op. cit. S. 148).]. Но «Тыгодник», как и весь польский католицизм, будет переживать в тот момент не лучшие дни, придавленный коммунистическим прессом. Творение Войтылы с его кредо «Я выбрал высшую свободу» придется явно не ко двору и будет отложено на тридцать лет.


***

Первого ноября 1946 года Сапега рукоположил Войтылу в священники (первого среди участников «Живого розария»). День всех святых в 1946 году оказался совмещен с Днем памяти жертв войны: через Краков на Раковицкое кладбище в тихой торжественности везли останки заключенных Аушвица. Впереди двигалась рота почетного караула со знаменем, освященным краковским архиепископом, потом шли выжившие узники концлагеря, которые несли урны с пеплом сожженных, а вокруг двигались польские «комсомольцы» с факелами. С ратуши на площади Главного рынка звучал трагический хорал «С дымом пожарищ» – память об истреблении галицийских поляков украинскими крестьянами во время восстания 1846 года, закончившего недолгую историю Краковской республики[145 - Szczypka J. Op. cit. S. 111–112.].

Этот день, как и последующие, когда Войтыла будет служить мессы в вавельской крипте святого Леонарда, в дембницком храме святого Станислава Костки и в вадовицком соборе, превратился для него в одну сплошную заупокойную службу по тем, кто не дожил до конца оккупации: по отцу, по однокурсникам, по салезианцам и по школьным товарищам. Он будто прощался с прошлым, перелистывая очередную страницу своей жизни. Из родных на его первую мессу пришла лишь крестная, Мария Вядровская, старшая сестра матери, а из «Живого розария» – Мечислав Малиньский, представлявший Яна Тырановского, который умирал от чахотки и гангрены в госпитале. Пришли актеры Театра рапсодов, но не было ни Кыдрыньского, ни Остервы (последний скончается в мае 1947 года от рака). Зато присутствовал верный ксендз Фиглевич, которому выпало счастье стать руководителем бывшего ученика на его первой литургии. В Вадовицах новоявленного священника приветствовал с амвона его гимназический законоучитель ксендз Захер. Одиннадцатого ноября, в День независимости, Войтыла провел первое крещение – омыл в купели дочку Галины Круликевич.

Католический священник в те времена – не то же самое, что сейчас. Еще не прошел Второй Ватиканский собор, и ксендзы пока не привлекали народ к служению, а стояли к ним спиной и произносили молитвы на непонятной никому латыни. Духовенство выглядело особой кастой, имеющей привилегию на общение с Богом. Актриса Данута Михаловская вспоминала, что в ее глазах «ксендз был человеком, слепленным из другой глины. Нас, девушек, мучил вопрос, носят ли священники под сутаной штаны. Ведь это был некто из параллельного мира!»[146 - Mоj kolega papiez // http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (дата обращения: 31.12.2019).] Вероятно, потому взрывник Лабусь и советовал Вотыле принять посвящение: неприспособленному к жизни человеку оставался, по его мнению, только один путь – в ксендзы.

Войтылу рукоположили в срочном порядке, куда раньше, чем его однокурсников по семинарии. За месяц он прошел «стаж» субдьякона и дьякона. Расчет был на скорейшую отправку его в Рим, чтобы успеть к началу осеннего семестра[147 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 77.]. Марек Лясота, автор книги о слежке «чекистов» за Войтылой, предположил, что таким образом архиепископ выводил нескольких своих клириков из поля зрения спецслужб[148 - Lasota M. Op. cit. S. 16, 13.]. Возможно, так и было, но это не объясняет, почему для отправки в Рим архиепископ выбрал именно Войтылу и его сокурсника Станислава Старовейского (которого, между прочим, рукоположили уже после возвращения из Италии).

Войтыла был не лучшим учеником в своем потоке и вообще выражал желание уйти в кармелитский монастырь. Вдобавок во время торжественной встречи вернувшегося из Рима митрополита Войтыла опростоволосился, когда декламировал одну из проповедей ксендза-писателя Иеронима Кайсевича (1812–1873) о любви к родине и сбился, точно ребенок, забывший стихотворение[149 - Kalendarium… S. 94–95; Szczypka J. Op. cit. S. 92.].

И все же архиепископ выбрал именно его. Откуда такая благожелательность? Чутье? Или Сапега запомнил этого парня еще по его приветственной речи в Вадовицах? Точных причин мы не знаем.

Война нанесла польскому костелу страшные раны. Из 10 500 священников погибло более 2000, в их числе пять епископов[150 - Zaryn J. Op. cit. S. 20.]. Коммунистическая власть тоже, мягко выражаясь, не питала симпатий к церкви: уже в сентябре 1945 года она разорвала конкордат с Ватиканом. Клир пока не трогали, но печальная участь католического духовенства на кресах показывала, что церемониться с ним марксисты не будут. Надо было срочно восполнить убыль в ксендзах, а восполнять было некем. Выпуск Войтылы насчитывал всего десять человек[151 - Kalendarium… S. 88.]. Будущее рисовалось в мрачных тонах. Митрополит, видимо, спешил отправить на учебу в Рим хотя бы двух самых старших семинаристов, пока Польша совсем не закрыла границы.

«Время убегает, вечность ожидает», – эту надпись на стене вадовицкого собора маленький Кароль видел всякий раз, выглядывая в окно квартиры[152 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 8.]. Время пришло – и он узрел Вечный город, чтобы начать свой поход в вечность.




Европа


Любой испытывает волнение, первый раз выезжая за границу. Что уж говорить о 26-летнем Войтыле, который до того вообще не бывал дальше Кракова и Бескидских гор! Со своим товарищем, 24-летним Станиславом Старовейским, он сначала добрался до Катовиц, а оттуда крюком через Париж выехал на поезде в Рим.

Итальянская столица в то время являлась средоточием польских военных, еще недавно сражавшихся под командой Владислава Андерса в составе войск союзников. Это были люди, имевшие за плечами печальный опыт советского плена и ссылки, а потому не питавшие любви к коммунистам. Одним из этих военных был Ежи Клюгер, с которым Войтыла разминулся самую малость – школьный товарищ как раз выехал в Турин, чтобы поступить в политехнический институт. Здесь же, в Риме, с официальным визитом к понтифику находился в тот момент и примас Хлёнд. Пока он вел переговоры с ярым ненавистником коммунизма Пием XII, верный последователь Сталина Болеслав Берут, возглавлявший временный парламент Польши, дал интервью, где обвинил Ватикан в симпатиях к немцам, а церковь – во вмешательстве в дела государства. Приближались выборы в Сейм, которые должны были определить, кому править страной – коммунистам или их противникам, сплотившимся вокруг Польской крестьянской партии Миколайчика. Симпатии епископата к Миколайчику ни для кого не были секретом.

Хлёнд, возможно, не являл собой образец храбрости, но в личном общении оказался человеком доступным и простым. Войтылу он совершенно очаровал своей доброжелательностью и отсутствием всякой надменности[153 - Kalendarium… S. 99.]. Среди тяжких забот примас нашел возможность устроить обоих клириков на жительство в Бельгийскую папскую коллегию, недалеко от старого дворца римских первосвященников и королей, а главное – рядом с церковью святого Андрея, где покоятся мощи Станислава Костки, небесного покровителя министрантов. Когда-то в другом костеле Станислава Костки, на Дембниках, Войтыла познакомился с Тырановским и примкнул к «Живому розарию». Теперь же он мог прикоснуться к останкам этого удивительного юноши, который прожил всего восемнадцать лет, но успел совершить духовный подвиг.

Выбор примаса пал на это место, конечно, не случайно: рядом находился теологический факультет атенеума[154 - Атенеум (от названия Афин) – первый древнеримский вуз, основанный императором Адрианом. Впоследствии имя атенеума носили разнообразные учебные заведения.] святого Фомы Аквинского, в просторечии – Ангеликума, где предстояло учиться обоим гостям. Вообще-то обычно поляков направляли в Григорианум, к иезуитам, но Сапега предпочел Атенеум, возможно чтобы укрыть своих семинаристов от доносчиков – таковых наверняка было немало среди учащихся из стран советского блока. Поселили обоих клириков тоже не там, где обычно жили приезжие с берегов Вислы: вместо Польской коллегии или Польского церковного папского института их разместили поближе к Атенеуму, у бельгийцев.

На юго-запад от Ангеликума, если пройти между форумом Траяна и Пантеоном, возвышается польский костел святого Станислава Щепановского – там служил тогда главный капеллан вооруженных сил Польши за границей Юзеф Гавлина. Его юрисдикции подлежали все прибывающие из Польши духовные особы. Костел святого Станислава являлся осью, вокруг которой вращалась жизнь польских солдат в Риме[155 - Szczypka J. Op. cit. S. 121.]. Но Войтыла и его товарищ заходили туда нечасто, поглощенные иными заботами[156 - Kalendarium… Op. cit. S. 100.]. Может, и к лучшему: как раз в это время польские власти лишили гражданства семьдесят пять офицеров зарубежной армии, в том числе покорителя Монте-Кассино Владислава Андерса, руководителя варшавского восстания Тадеуша Бура-Коморовского, героя боев в Арденнах Станислава Мачека и одного из командиров североафриканской кампании Станислава Копаньского. Иметь дело с неприкасаемыми было чревато. Осторожность, правда, не помогла: в 1952 году Старовейскому, вновь выехавшему за рубеж, все же запретили возвращаться в Польшу – быть может, в наказание его тетке, известной католической активистке. Оставшуюся часть жизни он провел в Бразилии.

Из более чем двадцати человек, проживавших в Бельгийской коллегии, больше всего было, естественно, бельгийцев, на втором месте шли американцы[157 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 83.]. Английским на тот момент Войтыла не владел, потому вряд ли мог вести оживленные дискуссии с приезжими из Нового Света. Зато французский его был на высоте, и он наверняка услыхал немало интересного о том, что будоражило умы католиков Западной Европы: о «новой теологии», о движении священников-рабочих, о секуляризации и т. д. Французский, несомненно, понадобился ему и для общения с научным руководителем, выдающимся доминиканским богословом Режиналем Гарригу-Лагранжем. А диссертацию, которую он должен был защитить в конце обучения (все о том же Хуане де ла Крусе), польский гость писал по-латыни.

Поразительно! Человек без высшего образования, последние годы трудившийся в каменоломне, объяснялся с иностранцами на их языках и читал в оригинале труды испанских мистиков. Кто мог предвидеть такое еще семь лет назад, когда студент-первокурсник брал уроки у Ядвиги Левай? Знаки, знаки! У Господа ничего не бывает случайно.

Между тем задача перед ним стояла невероятно сложная. До сих пор его единственным достижением в богословии было эссе на тему взглядов Иоанна Креста, о котором семинарский рецензент отозвался неблагосклонно: «Анализ текстов недостаточен. Кроме того, некоторые из них совершенно не подходят для доказательства поставленного тезиса»[158 - Szulc T. Op. cit. S. 127.]. И это в Кракове! Чего же ожидать от такой глыбы, как Гарригу-Лагранж?

Ангеликум пестовал в своих стенах защитников схоластики от нападок прогрессистов. «Новая теология», которая спустя пятнадцать лет превратится в магистральное направление католической мысли, тогда лишь торила себе путь, выдерживая натиск последователей неотомизма во главе с римским папой. Суть «новой теологии» сводилась к поиску согласия между богословием и достижениями науки, а также к открытости церковной доктрины современным философским течениям. Учитывать индивидуальный опыт веры, а не только сверять каждый свой шаг со Священным преданием, говорить на понятном всем языке – вот к чему призывали апологеты новой теологии (имелся в виду отказ от сложных схоластических формул, а не от латыни). По убеждению ортодоксов подобные взгляды разрушали веру в абсолютную и непреходящую значимость слова Божьего, а также расшатывали авторитет отцов церкви. Труды прогрессистов (Мари-Доминика Шеню, Амбруаза Гордея, Анри де Любака и других) периодически оказывались в списке запрещенных Ватиканом книг, а в 1950 году Пий XII особой энцикликой осудил вообще все «новые тенденции» в богословии.

Научный руководитель Войтылы Гарригу-Лагранж принадлежал к когорте наиболее преданных бойцов понтифика. Твердо убежденный в окончательности и незыблемости построений Фомы Аквинского, он в своих атаках на прогрессистов зашел так далеко, что, по словам одного из единомышленников, готов был «обвинить и святого Фому»[159 - Реати Ф. Э. Бог в XX веке. Человек – путь к пониманию Бога. Западное богословие XX века. СПб., 2002. С. 63.]. Однако это был человек энциклопедических знаний и отнюдь не сухарь: его семинары пользовались популярностью, а сам он подкупал доброжелательностью – многие студенты именно ему исповедовались в грехах[160 - Weigel G. Swiadek… S. 115.]. «Молодые профессора рассказывают больше, чем знают, – говорил он о своей методе, – то есть разглагольствуют о многих вещах, в которых не разбираются. Профессора среднего возраста рассказывают лишь то, что знают. А пожилые – только то, что полезно слушателям»[161 - Szczypka J. S. 119.].

Войтыла в скором будущем сам окажется в стане прогрессистов, но покамест он не сошелся с Гарригу-Лагранжем лишь во взглядах на мистику Иоанна Креста. Поляк воспринимал ее как необычайный личный опыт и путь к единению с Богом, а французский доминиканец – всего лишь как частный случай теологии, который надо объяснить с помощью понятийного аппарата Фомы Аквинского. Иначе говоря, для Гарригу-Лагранжа мистика сама по себе не имела смысла, пока не препарировалась скальпелем неотомистской теологии. Сначала – теория, потом – практика. Для Войтылы все было наоборот: главное – душевный восторг от единения с Господом, а в какие схоластические одежды это облечь – дело десятое[162 - Kalendarium… S. 101; Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 86.].

Следуя за Хуаном де ла Крусом, Войтыла воспринимал Бога как личность, с которой можно общаться, в то время как схоласты видели Его скорее объектом размышлений. Единение с Богом, писал Войтыла, – это нечто вроде единения душ влюбленных, при котором каждый остается собой, но принимает в себя частичку другого. Чтобы достичь этого, следует отречься от желаний земного мира, очистить разум и целиком отдаться тому потустороннему, что есть в каждом из нас, – перейти в состояние, которое Хуан де ла Крус называл «темной ночью души»: состояние чистой воли, устремленной к Богу. Глубокая вера, твердая надежда и искренняя любовь преображают душу, делая из нее подобие Божие в том смысле, что личность человека приходит в полное соответствие с Господней волей, становится ее выразителем. В этом состоянии человек ощущает прикосновения Божьи, которые просветляют душу и разжигают в ней пламя[163 - Zdybicka Z. J. Jan Pawel II – filozof i mistyk. Lublin, 2009. S. 123–134.].

Гарригу-Лагранж и сам в то время был увлечен воззрениями Хуана де ла Круса (еще одно совпадение!) и в принципе не отделял их от томизма. У него была одна претензия: Войтыла не использовал понятие «Божественный объект», когда речь шла о личных переживаниях мистика. Очевидно, Войтыла сделал это намеренно, чтобы не смешивать метафизическую и персоналистскую терминологии. В первом случае речь шла об описании Божественной сути, которое было возможно лишь через отрицание тех или иных качеств Создателя (в этом Хуан де ла Крус повторял Фому Аквинского), во втором – об общении с Богом как с личностью, имеющей безобъектный характер[164 - Wojtyla K. Swietego Jana… S. 208; Buttiglione R. Mysl Karola Wojtyly. Lublin, 2010. S. 84–86.] (то есть личность есть, а ее носителя – нет. Непостижимо? Но это – Бог!). Эти разногласия не помешали Войтыле защититься, однако степени в Риме он так и не получил: для этого диссертацию следовало издать, а у Кароля не было денег[165 - Kalendarium… S. 106.].


***

В мае 1947 года в Рим нагрянул Сапега, который не преминул встретиться с обоими клириками и даже профинансировал их путешествие по Франции и Бельгии, чтобы они посмотрели на тамошний католицизм.

С католицизмом там было скверно. Франция, одна из старейших католических стран, переживала эпоху безверия. Рабочие покидали церковь, уходя в марксизм. Тревожным набатом прозвучала изданная в 1943 году книга священников Анри Годэна и Ивана Даниэля «Франция – страна новой евангелизации?», в которой был представлен удручающий для католиков образ государства, чьи дети иногда не знают, что означает крест, а взрослые исповедуют скорее язычество, чем христианство. Победа над Третьим рейхом лишь усилила это движение: все видели, что не Бог спас от нацизма, а богоборцы-коммунисты. Положение усугублялось послевоенной реконструкцией, из?за которой крестьяне массово переселялись в города и резко меняли ценностные ориентиры.

Нечто похожее происходило и в Польше, но там индустриализация только начиналась и не пустила такие глубокие корни. Кроме того, коммунисты в сознании большинства воспринимались там как русские марионетки, а к русским у поляков большой исторический счет. Не то во Франции. Здесь русских носили на руках и даже станция парижского метро получила название «Сталинград».

Парадокс Франции заключался в том, что на фоне массового разочарования в вере интеллектуальная жизнь церкви била ключом. Еще на рубеже XIX–XX веков не только здесь, но и в протестантской Великобритании возникла целая плеяда деятелей культуры, обратившихся в своих духовных поисках к Риму (наиболее показательный пример – Гилберт Кит Честертон, у которого даже в детективных рассказах основное действующее лицо – католический священник, отец Браун). Прилив религиозных чувств среди французских студентов отмечал в 1928 году Георгий Федотов: «Молодежь, почти поголовно, в графе религиозных убеждений отмечает себя католиками. На вершинах духа и в самом активном слое интеллигенции возвращение в церковь – уже совершившийся факт»[166 - Аверинцев С. С. Между средневековой философией и современной реальностью (Приложение) // Жильсон Э. Введение в философию св. Фомы Аквинского. М.; СПб., 2000. http://krotov.info/history/12/3/gilson5.html#49 (дата обращения: 13.06.2016).].

Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Так решил парижский архиепископ Эммануэль Сюар и основал в 1941 году «Миссию Франции» – учреждение, готовившее священников для окормления рабочих: наравне с богословским образованием выпускники получали профессию, чтобы трудиться и жить вместе с паствой. Именно отсюда и пошли священники-рабочие.

Подумать только – миссия! Прежде французы создавали миссии в местах, где не слыхали о слове Божьем: на островах Полинезии или в джунглях Индокитая. А теперь новая христианизация понадобилась самой Франции.

Инициатива получила одобрение Пия XII, который, впрочем, скоро разочаровался в ней: вместо обращения рабочих в веру священники сами попадали в плен социализма, интеллектуально деградируя (на духовное развитие у них не оставалось ни сил, ни времени – все отнимала работа). В 1953 году семинарии «Миссии Франции» закрыли, но сама организация сохранилась.

Войтыла в священниках-рабочих увидел новых апостолов, несущих благую весть отчаявшимся людям, как это делал Адам Хмелёвский. Будущий понтифик так и назовет их в своей статье для «Тыгодника повшехного», которую опубликует по возвращении в Польшу. Миссионерство среди угнетенных и обездоленных – разве не этим занимался Христос? У Кароля и самого имелся за плечами аналогичный опыт – пусть не священника-рабочего, но хотя бы семинариста-рабочего.

Уже в Риме Войтыла регулярно вел службы в рабочем квартале Гарбателла, а еще сошелся с Марселем Ауленбруком, своим соседом по коллегии, который возглавлял бельгийское отделение «Рабоче-христианской молодежи» – организации, в какой-то мере предвосхитившей опыт священников-рабочих[167 - Szczypka J. Op. cit. S. 121–122; Kalendarium… S. 106.]. От этого человека Войтыла услышал слова, глубоко запавшие ему в душу: «Господь допустил, чтобы зло, именуемое коммунизмом, пало на вас… Почему? Быть может, оттого что мы на Западе просто не выдержали бы такого опыта. А вы выдержите». Фраза бельгийца так поразила его, что он процитировал ее даже в своей последней книге, изданной всего за два месяца до смерти[168 - Jan Pawel II. Pamiec i tozsamosc. Rozmowy na przelomie tysiacleci. Krakоw, 2005. S. 21.].

Послевоенная Европа жила в ощущении коммунистического натиска. Восточная ее часть уже оказалась в руках марксистов, западная готова была повторить тот же путь. В ноябре 1946 года коммунисты победили на парламентских выборах во Франции, обойдя даже христианских демократов, которым симпатизировали де Голль и американцы. Лидер ФКП Морис Торез занял пост вице-премьера. Казалось, коммунизация Франции не за горами. В Компартию вступили такие известные люди, как Мишель Фуко и Пабло Пикассо, близок к коммунистам был властитель дум молодежи Жан-Поль Сартр. В мае 1947 года премьер Поль Рамадье под давлением администрации США исключил коммунистов из правительства (получив взамен участие в «плане Маршалла»), но столкнулся с нарастающим рабочим движением, которое уже в ноябре вынудило его уйти в отставку.

В Италии ситуация выглядела не столь тревожной, но и там коммунисты, ведомые Пальмиро Тольятти, регулярно входили в Совет министров. Их бастионом являлись провинции Тоскана, Умбрия и Эмилия-Романья. Однако и в Италии май 1947 года оказался для коммунистов роковым: премьер Альчидо де Гаспери (лидер христианских демократов и большой друг Ватикана) удалил их из правительства. Запланированные на апрель 1948 года парламентские выборы обещали горячую схватку: коммунисты объединились с социалистами, а за хадеков усиленно агитировал Ватикан.

Марсель, Лурд, Париж, Брюссель, Гаага, Амстердам, Утрехт, Маастрихт, Арс – маршрут Войтылы и Старовейского летом 1947 года. Каждый пункт имел свою специфику, и каждый дал что-то новое, навеки запечатлевшись в памяти. Марсель, где очень скоро вспыхнут волнения рабочих, являлся полем деятельности священника-докера Жака Лева. Он и встретил поляков в робе – дескать, монашеская ряса больше никого не впечатляет. В Лурде они посетили грот Масабьель, где девяносто лет назад местной девочке явилась Богоматерь. Лурдский санктуарий имел особенное значение для обоих клириков – именно там жил Август Хлёнд в годы войны. Войтыле Лурд запал в сердце, туда он совершит последнее путешествие в жизни, прощаясь с земным миром.

В Париже Войтыла устремился опять-таки в рабочий район, чтобы встретиться с тамошним кюре Мишоно, написавшим книгу о деятельности приходского священника. Город был огромен, передвигаться по нему приходилось на метро, но Войтылу это только радовало – едешь себе и едешь, можно спокойно поразмыслить в дороге[169 - Kalendarium… S. 103.]. Польские гости встретили во французской столице товарищей по краковской семинарии – Анджея Дескура и Казимира Майданьского. Они долго беседовали на вокзале перед отъездом Войтылы и Старовейского в Брюссель. Кто мог представить тогда, глядя на четвертку славян в потертых сутанах, что перед ними стоят будущие епископ, кардинал и римский папа!

В Бельгии Войтыла общался с основателем Рабоче-христианской молодежи Йозефом Кардейном, делясь с ним впечатлениями от встреч со священниками-рабочими, но Кардейн остудил его пыл: среда засасывает даже лучших, и «новые апостолы» не стали исключением – кое-кто в нарушение обета создал семью, другие связались с коммунистами. Все это не доведет до добра[170 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 92.]. Кароль, однако, хотел попробовать себя в деле и на несколько недель устроился в приход под Шарлеруа, где окормлял польских шахтеров. Здешние работяги мало походили на тех, с кем он трудился на фабрике соды. Хоть и говорили на том же языке, но к вере относились насмешливо, священника почитали за слугу капитала, а вот на успехи коммунистов в Польше взирали с радостью, полагая, что власть наконец-то переходит в руки трудящихся. Впрочем, к Войтыле отнеслись хорошо: по свидетельству Старовейского, прощались с ним очень радушно[171 - Szczypka J. Op. cit. S. 127; Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 63–64; Kalendarium… S. 103.].

Главным польским коммунистом в этих краях был Эдвард Герек, глава национального совета поляков и ветеран Сопротивления. В 1948 году он вернется в Польшу, чтобы начать блестящую политическую карьеру, которая увенчается постом лидера партии. Войтыле не суждено было пересечься с ним в Бельгии – Герек работал севернее, в Лимбурге. Они встретятся много позже, в 1979 году, когда римский папа Иоанн Павел II совершит первое паломничество на родину и будет принят главой Польской объединенной рабочей партии Эдвардом Гереком в Бельведерском дворце – бывшей резиденции царских наместников и Юзефа Пилсудского.

Если французы и бельгийцы отличались равнодушием к вере, то голландские католики, напротив, поразили своим фанатизмом. Выкованные в огне кальвинистских преследований, католики в Нидерландах сами превратились в подобие неулыбчивых протестантов. Местная полька жаловалась Войтыле, что не может вынести суровости здешних священников, даром что в Польше она воспитывалась у монахинь и принадлежала к католическим организациям. Зато и успехи католиков были велики: «паписты» основали университет, развернули сеть СМИ и даже провели своего кандидата на пост премьера. Войтыла с восхищением напишет об этом по возвращении на родину, хотя и встревожится по поводу того, что голландский католицизм имеет сугубо практическое обличье, как община, объединенная некими ритуалами, без всякого интеллектуального и духовного наполнения (впоследствии этот недостаток аукнется глубоким кризисом, который придется разрешать Иоанну Павлу II)[172 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 92–94.].

На обратном пути в Рим Войтыла и Старовейский заехали в Ар-сюр-Форман – приход знаменитого исповедника Жана-Мари Вианнея (1786–1859). Отстающий семинарист, отправленный в лионскую глухомань, Вианней прославился даром обращать грешников и стал образцом служения людям: последние двадцать лет жизни почти не покидал исповедальни, принимая до ста тысяч человек в год. Власти даже провели железную дорогу из Лиона в Арс, чтобы облегчить путь кающимся. Святым стать нетрудно, как верно заметил некий салезианец в проповеди, потрясшей Яна Тырановского. Попасть в небесный хор может даже человек, дважды проваливший экзамены в семинарии. Вот и церковь канонизировала Вианнея, провозгласив его покровителем приходских священников и исповедников.


***

Вскоре у Войтылы появилась возможность тоже исповедаться у подобного святого. На Пасху 1948 года он отправился в Апулию, к стигматику отцу Пио из Пьетрельчины. До того Войтыла и Старовейский уже посетили славнейшие обители Италии – Субьяко (где святой Бенедикт основал первый монашеский орден) и Ассизи – родину святого Франциска. Съездили в Венецию, Милан, Флоренцию, Сиену и на Капри, увидели Монте-Кассино – монастырь, обагренный кровью польских солдат. И вот теперь оба выбрались в глухую деревушку Сан-Джованни-Ротондо, чтобы увидеть знаменитого монаха.

Отец Пио – яркий пример народной веры, ввергающей церковь в хлопоты. Еще в 1920?е годы верховный инквизитор Рафаэль Мерри дель Валль осудил почитание этого капуцина, не поверив в чудесность его стигматов. Врач-францисканец Агостино Джемелли, в честь которого названа известная римская клиника (там будет лечиться Иоанн Павел II после покушения), называл Пио невежественным психопатом. Категорически не принимал его культ падуанский епископ Джироламо Бортиньон, тоже капуцин. Близкий сотрудник Бортиньона Альбино Лучани (будущий папа Иоанн Павел I) настойчиво не советовал совершать паломничества к стигматику. Зато Пий XI в конце своего правления и особенно Павел VI относились к нему очень тепло.

У Войтылы не возникло и тени сомнения насчет святости этого человека. Видя его руки, обвязанные бинтами, наблюдая, как искажается от боли его лицо во время мессы, Войтыла мог лишь преклоняться перед волей Христа, пославшего монаху эту муку ради облегчения страданий других людей. Конечно, он не упустил случая исповедаться у него. Много позже возникла легенда, будто отец Пио напророчил Войтыле папство и даже покушение (об этом писали газеты капуцинов в мае 1981 года). Однако сам Войтыла отрицал это.

С посещением многотерпеливого монаха связана другая загадочная история, которую Войтыла поведал Анджею Дескуру. Якобы каким-то образом ему, Войтыле, удалось спросить у отца Пио, какая из ран у того болит сильнее прочих, на что стигматик ответил: «На плече, но о ней никто не знает». И действительно, в 1971 году при осмотре вещей скончавшегося тремя годами раньше отца Пио обнаружили кровавый след на одежде в районе правого плеча – об этом стигмате и впрямь никто не догадывался.

Все это очень странно. Каким образом Войтыле удалось задать свой вопрос? И почему монах открылся какому-то неизвестному поляку, хотя держал это в тайне даже от своих духовных чад? Эдвард Аугустин, автор книги о взаимоотношениях Войтылы и отца Пио, предположил, что Войтыла спросил об этом прямо во время исповеди[173 - Augustyn E. Jan Pawel II i ojciec Pio. Historia niezwyklej znajomosci. Krakоw, 2011. S. 24.]. Но это просто невероятно. Даже если предположить, что исповедуемый, в нарушение правил, осмелился вопрошать исповедника о вещах, не относящихся к таинству, сомнительно, чтобы стигматик ответил, – он был известен взрывным нравом и не потерпел бы такой наглости (к примеру, прогнал от себя обращенного в католичество еврейского поэта из Польши Александра Вата, узнав, что тот ни разу не причащался). Кроме того, само по себе раскрытие ответов исповедника выглядит некрасиво: ведь священник обязан хранить тайну исповеди, равно и исповедуемый не может болтать о том, что ему говорили. Яцек Москва, написавший подробнейшую биографию Войтылы, предположил, что беседа имела место вне конфессионала, но не уточнил, при каких обстоятельствах[174 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 96.].

Так или иначе, эта история известна нам только со слов Анджея Дескура (который не присутствовал при ней), что о многом говорит.

Отца Пио Иоанн Павел II канонизирует в 2002 году. Но напрасно некоторые возводят удрученного ранами падре чуть ли не в ранг духовника Войтылы. Последний, хоть нередко говорил о нем по разным поводам, не рассматривал отца Пио как человека, повлиявшего на его судьбу. Например, в книге «Дар и тайна», в которой он проанализировал свой жизненный путь, Войтыла (уже будучи понтификом) вообще не упомянул о визите в Сан-Джованни-Ротондо, хотя имен и фактов в этом тексте перечислил немало[175 - Augustin E. Op. cit. S. 6–9, 16–25.].

Отец Пио, подобно Вианнею или Хмелёвскому, казался Войтыле человеком, которого коснулся крылом ангел Божий. Однако этот стигматик не стал для него новым Тырановским, потому что к тому времени Кароль уже давно обрел свое призвание. Может показаться странным, что Войтыла, преклоняясь перед этим капуцином, отнюдь не бунтовал против церкви, которая отказывалась признавать его святость. Но ведь Хуана де ла Круса тоже встречало непонимание, и все же правда в конце концов восторжествовала. Да и краковскую визионерку Фаустину Ковальскую далеко не все в Риме готовы были признать святой – Войтыла в бытность архиепископом вынужден был защищать ее от обвинений в ложноверии, почвой для чего явился не вполне корректный перевод ее «Дневничка» на итальянский[176 - Weigel G. Swiadek… S. 489.]. Более того, епархиальный процесс по беатификации Ковальской он начал в те годы, когда сам культ Божьего Милосердия, вдохновленный видениями краковской святой, находился под запретом. Его отменили лишь в апреле 1978 года после настоятельных просьб кардинала Войтылы. Люди могут ошибаться, но церковь – никогда, ибо лишь она одна призвана Господом вести человечество к вратам рая.

«Ну как вы там в Польше, избавились от этих русских?» – таким вопросом ошарашил отец Пио Александра Вата – бывшего коммуниста и футуриста, который в 1957 году приехал в Сан-Джованни-Ротондо, надеясь, что монах избавит его от страшных головных болей[177 - Augustin E. Op. cit. S. 21.]. Вопрос не случаен. По всей Европе католицизм противостоял коммунизму. Нетрудно догадаться, за кого голосовал отец Пио на выборах 1948 года. Эти выборы позволили итальянским хадекам (а с ними – и Ватикану) немного перевести дух: партия де Гаспери набрала почти 50 процентов, в то время как левые – чуть больше 30. Мирная коммунизация Италии откладывалась.

Зато в Польше коммунисты затягивали гайки. Расколотив легальную и нелегальную оппозицию, власть взяла курс на поглощение Социалистической партии – последней (не считая костела) крупной силы, которая стояла на пути утверждения диктатуры пролетариата. Как у коммунистов, так и у социалистов шли чистки: первые удаляли тех, кто не хотел идти в ногу с Москвой, а вторые – всех противников объединения. С 29 августа по 1 сентября 1948 года на пленуме коммунисты разнесли своего недавнего лидера Владислава Гомулку, который позволил себе усомниться в целесообразности создания Коммунистического информбюро (Коминформа) – этой новой версии Коминтерна. Не за горами было наступление на церковь.

Войтыла вернулся в Польшу 15 июля 1948 года. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как его любимая «Краковия» в последний раз становится чемпионом, обыграв в «золотом матче» земляков из «Вислы». 1948 год – это еще и юбилей его выпуска из вадовицкой гимназии. Оставшиеся в живых одноклассники собрались на съезд – событие радостное и печальное. Отрадно было встретиться с теми, кого давно не видел, и грустно узнать, сколь многих забрала война.




Сталинизм и феноменология


Холокост, а также изменение границ Польши парадоксальным образом воплотили мечту костела и эндеков о превращении страны в мононациональное (читай – католическое) государство: если до войны поляки составляли около 65 процентов населения, то после – свыше 97.

Большевистский опыт учил, что марксистская власть и независимая от государства церковь несовместимы – хотя бы потому, что церковь устремлена к совсем иному раю, нежели рай коммунистический. Католический мир придерживался того же мнения – в июле 1949 года Пий XII одобрил решение Верховной священной конгрегации Священной канцелярии (бывшей инквизиции) об угрозе отлучения католиков, входивших в любую из компартий либо сотрудничавших с коммунистами. Это означало объявление войны.

«Без раскола клира ничего не получится… Уголовные преследования необходимы, но решают здесь не они», – поучал Сталин Берута во время его первого визита в Москву 1 августа 1949 года[178 - Dudek A., Gryz R. Komunisci i Kosciоl w Polsce (1945–1989). Krakоw, 2006. S. 43.]. Советский вождь знал, о чем говорил: в свое время большевики именно так боролись с православной церковью, поддержав движение «обновленчества» и другие, более мелкие, расколы.

Уже осенью 1947 года ЦК правящей партии обсуждал «Замечания по вопросу римско-католической Церкви в Польше». Формулировки звучали четко: костел – это государство в государстве, вечный очаг политического недовольства и естественный источник идейной оппозиции[179 - Ibid. S. 29.] (забавно, что почти в тех же выражениях само духовенство нередко отзывалось о польских евреях). Первые шаги власти, впрочем, не предвещали тотальной войны: церковь отделили от государства и прервали общение с Апостольской столицей. Епископат возмущался, особенно сильно недовольный введением светского брака. Многие священники, впрочем, с одобрением взирали на земельную реформу новой власти. Положительно о ней отзывались Сапега и Пивоварчик, не осуждал ее и люблинский епископ Стефан Вышиньский, впоследствии сменивший Хлёнда на посту примаса.

С 1948 года, разобравшись с оппозицией, государство начало все чаще тревожить костел уколами, а в 1951 году перешло во фронтальное наступление с целью превратить католическую церковь в послушное орудие власти. Как выразился один ксендз, в понимании тогдашних польских властей церковь, безусловно, следовало отделить от государства, а вот государство от церкви – ни в коем случае[180 - Zaryn J. Op. cit. S. 156.].

Закрывались монастыри и семинарии, разгонялись и арестовывались редакции католических газет и журналов, церковь потеряла крупнейшую благотворительную организацию «Каритас», перед ксендзами закрылись двери больниц, армейских частей, тюрем и школ. Почти замерло церковное строительство (хотя власти охотно уступили духовенству брошенные немцами кирхи, чтобы закрепить новые границы государства).

Пропаганда убеждала население, что Ватикан – орудие американского империализма и союзник германских реваншистов. На руку ей невольно сыграл сам римский папа, который наотрез отказался признать границу по Одре и Нысе, да и вообще выказывал особую заботу о немецких католиках (он тринадцать лет служил нунцием в Германии). При этом умалчивалось, что Пий XII выразил и сочувствие выселенным с кресов полякам; кроме того, одним из немногих глав государств, римский папа сохранил аккредитацию посла эмигрантского правительства Польши – тот оставался на своем посту аж до 1972 года.

Польские иерархи попали в двусмысленное положение: их подчиненность первосвященнику требовала уважать чувства немецких братьев по вере, но гражданский долг вынуждал защищать интересы страны. В этих условиях епископат проявлял чудеса изворотливости, чтобы сохранить верность Риму и не получить клеймо предателей от соотечественников.

Во исполнение сталинского наказа партийные власти создали сразу две раскольнические организации, чтобы работать по тылам католического фронта: Товарищество ПАКС (МИР) и движение ксендзов-патриотов. Первое было рассчитано на интеллигенцию. Его возглавил Болеслав Пясецкий, некогда фашиствующий эндек, который затем, после ареста НКВД, «прозрел» и быстро сколотил весьма динамичную структуру, куда привлек немало талантливых деятелей, соблазняя их перспективой обновления косного польского католицизма в духе прогрессивных европейских идей и возможностью оставаться верующими в демонстративно светском государстве. Среди прочих, в ПАКС вошел бывший префект подпольной краковской семинарии Казимир Клусак, человек, очень ценимый Войтылой.

Вторая организация, более понятная широким массам, играла на антинемецких настроениях поляков и стремилась вывести церковь в Польше из подчинения Святому престолу. На пике своего развития ксендзы-патриоты насчитывали до тысячи членов, что составляло 10% всего духовенства страны. Излишне говорить, что обе эти организации находились во враждебных отношениях с Апостольской столицей и польским епископатом.

Тучи над костелом сгустились до такой степени, что Сапега счел необходимым оставить 6 марта 1950 года тайное уведомление: «В случае моего ареста решительно заявляю, что все мои высказывания, просьбы и признания, сделанные там, не соответствуют действительности, даже если найдутся свидетели этого либо окажется моя подпись. Все это будет сделано под принуждением, и я заранее отрекаюсь от всего перечисленного»[181 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 53.].

За полтора года до того, в октябре 1948 года, скончался примас. «Хлёнд совершил в своей жизни две ошибки, – сказал о покойном Сапега. – Не был в Польше во время войны и слишком рано умер»[182 - Ibid. S. 36.]. Рано ли? Скорее, в самый раз. Можно только гадать, как повел бы себя не слишком отважный кардинал, окажись он на пути репрессивной машины Сталина. Зато преемник его, Стефан Вышиньский, обнаружил настолько блестящие способности в борьбе с государственным диктатом, что после смерти получил неофициальный титул примаса тысячелетия (эти слова выбиты на его памятнике в Варшаве).

Назначение Вышиньского удивило очень многих, ведь он был самым молодым епископом в Польше (47 лет), получив кафедру всего лишь за два года до того. Впрочем, сам Хлёнд, которому Вышиньский обязан своим возвышением, стал примасом еще раньше, в 45 лет.

Анджей Дескур говорил, что в Польше как бы две католические церкви – варшавская и краковская. Первая более консервативна и очень чувствительна к наличию инородческого элемента в стране, вторая более открыта новым веяниям и относительно терпима к иноверцам[183 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 83.]. Хлёнд и Вышиньский, безусловно, принадлежали к варшавской церкви, в то время как Сапега и Войтыла, несомненно, к краковской – не случайно митрополит отправил своих клириков в турне по Западной Европе. Для самого Вышиньского его выдвижение на должность примаса оказалось не меньшей неожиданностью, чем для остального клира. Сраженный новостью, он упал на колени перед Сапегой, прося избавить его от такой участи. Но митрополит непреклонно ответил: «Святому отцу не отказывают»[184 - Czaczkowska E. K. Kardynal Wyszynski. Biografia. Krakоw, 2013. S. 95.].

За Вышиньским не водилось каких-то богословских трудов, он был известен как юрист и социолог со стажем работы в христианских профсоюзах и рабочей среде, изучал марксизм, а во время войны служил капелланом в одном из подразделений Армии Крайовой под Варшавой. Вероятно, именно опыт в общении с рабочими и сподвиг Хлёнда назвать Вышиньского своим преемником – оппонировать «пролетарской» власти должен был человек, умеющий говорить на одном с ней языке. Смену примаса сопровождали драматические обстоятельства: в октябре 1948 года, возвращаясь с похорон прежнего главы епископата, погиб в автокатастрофе один из наиболее влиятельных иерархов, ломжинский епископ Станислав Лукомский, а 5 февраля 1949 года, направляясь из Гнезно в Варшаву, едва не попал в аварию и сам Вышиньский: неизвестные протянули над дорогой цепь, как это делали бойцы Сопротивления, покушаясь на немецких офицеров. По случайности перед «Бьюиком» Вышиньского ехал грузовик, который и угодил в ловушку[185 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 87.].

Юридические навыки молодого примаса быстро пригодились, когда в апреле 1950 года он сумел склонить власти подписать соглашение – первое в истории социалистических стран. В обмен на признание нового строя и новых границ костел получил возможность относительно свободной деятельности. Как водится в политике, обе стороны лукавили: коммунисты говорили, что преследуют католиков не за религиозные убеждения, а лишь за антигосударственную деятельность, сами меж тем выпускали внутрипартийные циркуляры, где предписывалось не назначать на государственные посты верующих; церковники в свою очередь уверяли, будто не отвергают основ социалистического строя, а только заботятся о свободе убеждений, но при этом смотрели на новую власть как на временную и антипольскую. Это взаимное лицемерие (очевидное для обоих противников) будет сохраняться до самого конца Польской Народной Республики.

Сапегу и ряд других иерархов договор не устроил. С возмущением отозвался о нем и Пий XII, грозивший даже лишить Вышиньского сана архиепископа. Впрочем, скоро соглашение было фактически денонсировано властями: уже в январе 1951 года начались аресты духовенства по обвинению в антигосударственной деятельности и сотрудничестве с ЦРУ, а пресса стала полоскать имена зарубежного епископа Гавлины и почившего к тому времени Сапеги.

Краковский митрополит скончался в июле 1951 года, в разгар подготовки властей к судебному процессу над главой епархии в Кельцах Чеславом Качмареком. Сапегу хоронили под звон «Сигизмунда» – большого колокола на Вавельском соборе: в траурном шествии двигались епископы, священники, профессора в тогах, студенты; отдельный венок возложили уцелевшие представители еврейской общины. Власти соблюли приличия: церемонию погребения посетил директор Управления по делам вероисповеданий[186 - Szczypka J. Op. cit. S. 146–147.]. Пий XII откликнулся на печальное событие письмом из Рима, где отдавал должное покойному, который когда-то ходил в камергерах папы-монаха Пия X, а на излете войны вполне мог попасть в правительство (Черчилль и Рузвельт предлагали это Сталину на Ялтинской конференции[187 - Eisler J. Czterdziesci piec lat, ktоre wstrzasnely Polska. Warszawa, 2018. S. 65.]).

К своему счастью, Сапега уже не увидел, как разгоняют редакцию «Тыгодника повшехного», как свергают его преемника Эугениуша Базяка и как сотрудники краковской курии отправляются за решетку, приговоренные к пожизненному заключению за шпионаж в пользу США. Зато это увидел Войтыла. Заодно он увидел и то, как его приятель Тадеуш Квятковский, муж Галины Круликевич, чью дочь он крестил перед отъездом в Рим, поставил подпись под коллективным заявлением краковских писателей в поддержку сурового приговора (среди прочих, под этим заявлением подписалась и будущая нобелевская лауреатка Вислава Шимборская, и еще несколько известных в будущем авторов, которые тогда принадлежали к течению «прыщавых» – молодых и бойких литераторов, прославлявших новый строй).

Войтыла был незлобив и незлопамятен. Например, всю жизнь тепло относился к Жукровскому, с которым работал в каменоломне, хотя тот оставался неизменно предан режиму. С Квятковским он тоже не прервал общение, зато однажды, в 1953 году, крепко повздорил с Котлярчиком из?за антицерковных выпадов последнего. По иронии судьбы спустя всего несколько лет Котлярчик будет проходить в документах Службы безопасности как член неформального комитета примаса по оживлению католической культуры[188 - Lasota M. Op. cit. S. 38–39.].


***

Революция, принесенная на советских штыках, оказалась для польского духовенства суровым испытанием. Между 1945?м и январем 1953 года в Польше погибло 37 епархиальных священников, умерло или пропало без вести 260, еще 350 было выслано в СССР, 700 попало в тюрьму, а 900 потеряло приходы. Кроме того, погибло 54 монаха, 200 было выслано в СССР, 170 попало в тюрьму, 300 было изгнано из обителей[189 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 214–215.]. Но пик преследований наступил позже, в 1953 году – самом мрачном в послевоенной истории польской церкви. В феврале Государственный совет (коллективный орган взамен упраздненного поста президента) принял декрет о порядке утверждения на духовные должности – фактически, ввел светскую инвеституру. Польский епископат встал на дыбы. Восьмого мая последовало его заявление: «Non possumus!» («Не можем!»). День был выбран не случайно. Восьмого мая отмечалась память духовного покровителя Польши Станислава Щепановского. Святой Станислав – символ церковного сопротивления произволу властей. Слова тоже были произнесены не ради пустого козыряния латынью: это была стандартная формула папского отказа следовать требованию государственных властей. Правда, сразу после этого типично церковного выражения следовали ссылки на Ленина и Сталина – епископы сочли, что такой аргумент будет посильнее, чем призывы к закону и традиции. Уловка не помогла – 25 сентября Вышиньского арестовали и отправили под строгий надзор в один из дальних монастырей. С этих пор и на протяжении трех лет епископат фактически находился под контролем правительства.

Как на все это реагировал Войтыла? Никак. Погруженный в вопросы веры и работу с прихожанами, он вел себя так, будто коммунистов вообще не существовало. Удивительная черта! Ведь и нацистскую оккупацию он пережил сходным образом – целиком отдавшись театру и семинарии. Оно и понятно: для посредника между Господом и человеком, каким воспринимал себя Войтыла, мирская суета важна лишь постольку, поскольку затрагивает миссию несения слова Божьего. Это не значит, конечно, что он вообще игнорировал действительность. Революция, как и Христос, требовала от человека выбора: либо ты за, либо против. Нейтралитет был непозволителен. И Войтыла такой выбор сделал. О его политической ориентации говорит, например, тот факт, что он не присоединился к ксендзам-патриотам (Сапега, как и весь епископат, терпеть их не мог) и не читал прессу ПАКСа, поскольку она была запрещена Пием XII. Неприязнь к организации Пясецкого не помешала ему, однако, внимательно следить за полемикой своего бывшего ректора Казимира Клусака с марксистами по поводу натурфилософии[190 - Иоанн Павел II. Переступить порог надежды (Гл. «Евангелие и права человека») / Пер. А. Калмыковой // Сайт информационно-издательского центра «Истина и жизнь» http://agnuz.info/app/webroot/library/135/351/index.htm (дата обращения: 03.10.2018).]. Клусак хоть и вступил в ПАКС, но вызывал у Кароля восхищение умением объединять богословие и естественные науки. Именно опыт Клусака спустя годы вдохновит Войтылу организовать симпозиумы физиков в краковской курии и в летней резиденции пап Кастель-Гандольфо.

Один из деревенских прихожан, навестив как-то Войтылу в Кракове, заметил на его полке труды Маркса, Ленина и Сталина.

– Вы что же, поменяли идеологию?

– Если хочешь понять врага, нужно знать, о чем он думает и что пишет[191 - Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 69.].

Врага! Коммунисты не были для Войтылы инакомыслящими, он видел в них врагов. Опосредованно его отношение к линии властей проявилось в статье о Театре рапсодов, опубликованной под псевдонимом на страницах «Тыгодника повшехного» в ноябре 1952 года. Этот текст, с похвалой отзывавшийся о деятельности театра, удостоился отповеди аж от «Трыбуны люду» – главного партийного органа прессы, аналогичного советской «Правде»[192 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 137; Lasota M. Op. cit. S. 55.].

Чувствовал ли Войтыла в те годы давление властей? Конечно. Например, в бытность викарием под городком Бохня он столкнулся с отказом официальных органов разрешить создание местной ячейки Товарищества девушек-католичек (вместо него Войтыла с коллегами организовали «Живой розарий»); во время церемонии закладки нового здания Театра рапсодов в Кракове он вынужден был прочесть молитву не вслух, а про себя, так как власти запрещали демонстрировать религиозные чувства на подобных мероприятиях. Краковские студенты, с которыми он ходил по горам и сплавлялся по рекам, звали его «дядя», ибо священник в сопровождении группы молодежи вызывал в те годы подозрение (Войтыла даже нередко подписывался так в своих письмах тому или иному прихожанину)[193 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 102, 116, 128. М. Малиньский пишет, что ему дали такое прозвище, чтобы не привлекать внимания окружающих к одетому в обычную одежду ксендзу. То есть причиной был вовсе не страх перед репрессиями (Stolarczyk S. Jan Pawel II… S. 22–23).]. После разгона старой редакции «Тыгодника повшехного» он анонимно пересылал в конвертах деньги оставшимся без работы товарищам[194 - Lecomte B. Op. cit. S. 152.].

Опасность ходила рядом. Трое его знакомых ксендзов оказались в тюрьме, когда органы внутренних дел ополчились на краковскую курию, да и о самом Войтыле в августе 1949 года было сказано, что он «негативно относится к нынешней действительности», ибо не принадлежит ни к каким официальным организациям, не сотрудничает с местными органами власти и не поднимает в беседах политические темы[195 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 104–105.].


***

Эти формулировки содержались в отчете старосты из Бохни – городка в сорока километрах к юго-востоку от Кракова, в окрестностях которого Войтыла служил викарием с июля 1948 года по март 1949?го (видно, Сапега решил, что вернувшемуся из Рима ксендзу не помешает окунуться в народную стихию).

Войтыла, судя по всему, не испытал культурного шока, перенесшись из центров католического мира в подбескидскую глушь. Напротив, живо включился в работу местных ячеек Католического товарищества молодежи, организовал с их членами два спектакля по произведениям Зофьи Коссак (близкой епископату писательницы) и даже пару раз вывозил молодых прихожан в Краков, чтобы они познакомились с творчеством Театра рапсодов. Параллельно написал две статьи в «Тыгодник повшехны» (о священниках-рабочих и о Тырановском) и получил степень магистра теологии, повторно защитив свою диссертацию – теперь уже в Ягеллонском университете. Напоследок, расставаясь с приходом, успел дать почин сбору средств для постройки каменной церкви (которую ему доведется освятить уже в сане епископа). Энергия била ключом!

Прихожане относились к нему несколько скептически, полагая его проповеди слишком туманными. Выпускнику Ангеликума, конечно, было нелегко приспособиться к уровню восприятия жителей сельской глубинки[196 - Lecomte B. Op. cit. S. 130.]. Однако и здесь он сумел почерпнуть кое-что новое для себя. Именно там, в деревеньке Неговици под Бохней, он нащупал ту модель поведения, которой затем следовал всю жизнь: упор на работу с молодежью и открытость в общении. Поцелуй земли на новом месте (жест, позаимствованный у Вианнея) также впервые был опробован именно там, в Неговицах[197 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 100–104; Szczypka J. Op. cit. S. 134–138.].

Пребывание в крестьянской среде длилось недолго. Уже через тринадцать месяцев Сапега перевел Войтылу в краковский приход святого Флориана, не выжидая обычного для викария срока в три года. Как видно, 83-летний митрополит спешил рассадить как можно больше священников по приходам, пока коммунистические власти не взялись за церковь всерьез[198 - Lecomte B. Op. cit. S. 133.].

Местный священник Тадеуш Куровский принял Войтылу с восторгом. В те времена польские клирики редко возвращались из Рима, всеми силами пытаясь удержаться в центре католичества (именно так поступил, например, Дескур). Поэтому прибытие образованного ксендза сразу поднимало уровень прихода. Куровский стал приглашать Войтылу на разные встречи с паствой, дабы вновь прибывший мог блеснуть своими знаниями[199 - Szulc T. Op. cit. S. 156–157.].

В Войтыле, вероятно, умер великий педагог. Не случайно именно такое кодовое имя получила его папка в материалах Службы безопасности в 1958 году[200 - Lasota M. Op. cit. S. 59.]. Преподавание было его стихией. Начав с уроков Закона Божьего в деревенском приходе, по-настоящему он развернулся именно в соборе святого Флориана, где организовал хор григорианских песнопений, а еще с подачи обитательниц близлежащей бурсы сестер-назаретанок в 1949–1951 годах занимался христианским просвещением юных послушниц и студентов Политехнического института, прочтя им среди прочего цикл лекций «О сути человека». Кроме того, Войтыла устроил там курсы для молодоженов, объясняя им католический подход к браку и любви.

Этот опыт лег потом в основу его книги «Любовь и ответственность», где Войтыла достаточно смело по тем временам заявил, что телесное общение супругов – не уступка животному началу, а органичная часть семейного счастья. Правда, его смелость выглядела бледно на фоне сексуальной революции, которую переживали тогда рабочие и вчерашние крестьяне, занятые на строительстве комбината в Нове Хуте. Скученные в общежитиях и бараках мужчины и женщины менее всего были склонны следовать католической морали в вопросах семейных отношений[201 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 133.]. В этом отношении Польша была даже свободнее Советского Союза. Никого из поляков не шокирует, когда в 1961 году артистка Калина Ендрусик спела песню под названием «Ибо во мне есть секс». Польские партийцы, в отличие от советских, отнюдь не считали слово «секс» синонимом порнографии.


***

«Он рассуждал о личности Иисуса так, как на семинарах профессора Выки рассуждали о литературном персонаже, – вспоминал много лет спустя Анджей Киёвский, крупный литературовед левых взглядов, тайно от однокурсников посещавший в те годы проповеди Войтылы. – Но при этом изображал его живым человеком. Говорил о божественности евангельского завета и одновременно – о структуре евангельского повествования… Теология и антропология составляли в его проповедях единство»[202 - Цит. по: Szczypka J. Op. cit. S. 141.]. Войтыле ничего не стоило во искупление грехов кающегося назначить ему чтение трудов Иоанна Креста. Не отказался он и от привычки шпиговать свои необычайно длинные проповеди философскими рассуждениями, ввергая неискушенных слушателей в растерянность и тоску[203 - Lecomte B. Op. cit. S. 135.].

Казалось бы, такой ксендз не может привлечь больших симпатий. Однако все вышло наоборот. Именно там, в приходе святого Флориана, вокруг «дяди» образовался неформальный круг воспитанников, известный под названием Сообщества. Войтыла притягивал к себе народ тем, что общался с верующими как с равными, пренебрегая дистанцией между ксендзом и паствой. Не пройдя курс в обычной семинарии, он так и не научился взирать на простых смертных свысока. Это будет бросаться в глаза, когда он станет папой римским. Мир изумится, увидев, как новый понтифик позволяет себе обнимать женщин, вместо того чтобы протягивать им руку для поцелуя[204 - Zakrzewicz A. Glosy spoza chоru. Rozmowy o Kosciele, papiezach, homoseksualizmie, pedofilii i skandalach. Warszawa, 2013. S. 196.].

Со своими учениками Войтыла не только рассуждал на богословские темы, но и совершал горные переходы, сплавлялся по рекам и ходил на лыжах. В конце 1954 года даже получил бронзовый значок туриста за прохождение 176 километров (из которых почти 100 – в зимние месяцы). В мае 1955 года вместе с одним из подопечных принял участие в международных соревнованиях по гребле на байдарках, проходивших на Дунайце (правда, до финиша они не добрались).

Вылазки на природу являлись для Войтылы одной из форм встреч с Богом. Много позже он говорил: «Со всей полнотой или, лучше сказать, глубиной отдыхается, когда контакт с природой становится контактом с Богом, присутствующим в природе и в человеческой душе. Книга Премудрости Соломона, эхо которой мы находим у апостола Павла, воспевает присутствие Бога во вселенной, напоминая, что „от величия красоты созданий сравнительно познается Виновник бытия их“. Это та правда, которую свидетельствует также древняя хасидская традиция: „Куда ни пойду, там Ты! Куда ни обращусь, где только ни взгляну, все Ты, лишь Ты, один Ты!“»[205 - Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 76.]


***

Не нужно думать, будто туристические походы отличали Войтылу от остального духовенства. Подвижный спорт – самое обычное дело для ксендза. Католическая церковь в Польше вообще весьма изобретательна в средствах привлечения молодежи.

К примеру, вот что доносил своему руководству в сентябре 1970 года советский посол: «Однажды мне пришлось услышать речь-проповедь одного из опытных епископов. Прежде всего следует сказать, что это был блестящий, пламенный трибун. Он так мастерски и логично убеждал присутствующих в необходимости укреплять веру в бога, что у меня не осталось никакого сомнения в том, что это ему удалось. „Вы влюблены, вы хотите влюбиться? Вы хотите танцевать новые западные танцы? Вы хотите свободно говорить правду в общественных местах? Пожалуйста, делайте, церковь вам разрешает все, но только делайте это с именем бога“. Если к этому добавить, что при костелах, с помощью молодых ксендзов, организуются различного рода спортивные кружки (футбол, волейбол, хоккей и пр.), то станет ясно, как католическая иерархия активно борется за завоевание молодежи на свою сторону. С этой же целью при костелах, особенно в сельской местности, вывешиваются списки запрещенных церковью кинофильмов и пьес. Этим же можно объяснить, что ксендзов вы встретите на всех выставках, на всех спектаклях и концертах. Борьба ведется особенно в сельской местности за каждого прихожанина. Если ксендз заметил, что из его прихода какой-то верующий человек несколько раз не посетил костел, он, как правило, садится на мотоцикл и едет к этому человеку в его дом или в его квартиру, и если этот верующий жив и здоров, то он сам, а если нужно с помощью членов семьи или группы верующих соседей добивается возвращения его в число посещающих костел»[206 - АВП РФ. Референтура по Польше. Ф. 122. Оп. 55. П. 415. Д. 130-По. Л. 42.].

Столь же активная работа велась и в отношении детей. Вице-консул СССР в Гданьске информировал в начале 1971 года: «В костеле дети находят ответы на интересующие их вопросы, но ответы от служителей культа – умных, образованных врагов социализма, которые не упускают случая объяснить все с позиций своего класса и постараться привязать детей к церкви… Можно отметить, что в любой момент в костелах Польши находится по отношению к общей массе присутствующих приблизительно 30% детей школьного возраста. Одна польская учительница средней школы в доверительном порядке говорила нам, что нередко приходящие в школы и присутствующие на уроках инспекторы, как правило – пожилые люди, – интересуются моралью и нравственностью учащихся. Они обращают внимание на посещение детьми костелов и остаются удовлетворенными, когда узнают, что большинство школьников ходят в церковь… Та же учительница говорила, что многие ее бывшие ученики приглашают ее на свадьбы, которые почти без исключения проходят в костелах. В кульминационном моменте свадебного обряда ксендз обязательно добивается от молодоженов твердого обещания посещать костел и способствовать приобщению своих будущих детей к религиозной вере… (следует иметь в виду, что на церковные праздники многие родители берут с собой в костел детей дошкольного возраста. Значительная часть этих детей привлекается служителями культа к несению службы в костелах). Таким образом, успех польской церкви основан на поддержке подавляющего большинства верующего населения, приобщенного к религии еще в детские годы»[207 - АВП РФ. Ф. 122. Оп. 56. П. 422. Д. 38. Л. 42–43.].

Заметим, что эти донесения описывают ситуацию спустя двадцать пять лет после установления коммунистической власти, когда атеизация населения уже принесла некоторые плоды. Что же говорить о молодежи начала пятидесятых, еще помнившей школьные уроки Закона Божьего!


***

В сентябре 1951 года Войтылу освободили от обязанностей викария ради подготовки докторской диссертации, и он подвизался в костеле святой Екатерины, а также в кафедральном соборе Девы Марии на площади Главного рынка в Кракове. Туда же переместилось и Сообщество вместе с григорианским хором. «Представьте себе, – говорил архипресвитер собора Фердинанд Махай. – Я у себя в ризнице, а кто-то стучит и, приоткрыв дверь, тихо спрашивает, на месте ли ксендз Войтыла. Отвечаю, что нет. Через минуту стучит кто-то другой с тем же самым вопросом, потом третий и пятый. И все спрашивают Войтылу. Великий Боже! Все время Войтыла да Войтыла. Будто меня уже тут нет. Настоятеля!»[208 - Szczypka J. Op. cit. S. 166.]

Кароль мечтал стать пастырем, а его толкали в богословие. Сначала Сапега запретил ему принимать постриг, отправив в Рим, а затем преемник Сапеги Базяк усадил способного священника за докторскую, презрев его желание продолжать работу в приходе святого Флориана[209 - Weigel G. Swiadek… S. 164.]. Диссертация его называлась «Возможность построения христианской этики на основе системы Макса Шелера». Эту тему ему подсказал бывший научный руководитель в семинарии Игнацы Ружицкий, с которым ксендз теперь делил помещение в одном из зданий резиденции архиепископа.

Защита его прошла в начале декабря 1953 года, но доцентом он так и не стал, потому что теологический факультет Ягеллонского университета почти сразу закрыли. Судьба явно не благоволила Войтыле – вспомним, что и магистра он получил не сразу, так как не смог издать свою работу в Италии.

В октябре 1953 года Войтыла начал вести в университете курс этики вместо своего старого знакомого Яна Пивоварчика, которого не оставляли в покое власти после разгона редакции «Тыгодника повшехного». Затем он устроился в две краковские семинарии, а с октября 1954 года еще и взял ставку в Люблинском католическом университете.

Люблин – роковой город для Польши. Тамошние события не раз меняли ход ее истории. В 1569 году в Люблине возникла Речь Посполитая, когда сеймы Литвы и Польши объявили о создании единого государства. За двести лет до этого заседавший в Люблине Сейм пригласил на польский престол великого князя литовского Владислава Ягайло – основателя династии Ягеллонов (христианство язычник Ягайло, к слову, принял как раз в краковском костеле святого Флориана). Воспоминанием об этом короле осталась замечательная часовня Святой Троицы в люблинском замке: готической архитектуры, она украшена фресками в православном стиле – ярчайший символ смешения культур в Республике двух народов (так полностью звалась Речь Посполитая). Там же, в Люблине, заседало правительство новой, просоветской Польши, прежде чем переместиться в освобожденную Варшаву. Ирония судьбы – неформальная столица польских коммунистов явилась оплотом враждебной им идеологии: Люблинский католический университет оставался последним вузом советского блока, где готовили богословов, хотя власти навязали ему ректора из «ксендзов-патриотов» и запретили принимать студентов на светские дисциплины. Наконец, оттуда же, из Люблина, шагнул на трон примаса Стефан Вышиньский, два года занимавший местную кафедру.

Ученики и преподаватели вспоминали, что перерывы между занятиями (будь то в Люблине или в Кракове) Войтыла проводил в часовне либо в храме, тогда как другие лекторы спешили в трапезную. Это не была игра на публику или своеобразный театр для себя, молитвы заполняли все время Войтылы, когда он не был занят чтением или разговором. Даже в ходе разговора он мог отойти в сторону для молитвы[210 - Szczypka J. Op. cit. S. 172; Kalendarium… S. 138; запись беседы с А. Шостеком 29.10.2015 (в личном архиве автора).]. В ночном поезде, на котором ездил в Люблин, он в обязательном порядке молился до самой полуночи, стоя прямо на полу[211 - Lecomte B. Op. cit. S. 159.]. Когда делал заметки или писал философские тексты, то нередко в верхнем углу страницы оставлял начало какой-нибудь молитвы на латыни[212 - Lecomte B. Op. cit. S. 298.]. Зачем все это? Очень просто: Войтыла нуждался в общении с Господом, как другие нуждаются в сплетнях или беседах за жизнь. Это была его психотерапия. Бог для него находился не где-то далеко, а рядом, за спиной. Оглянись – и увидишь Его. А лучше заглянуть внутрь себя, ибо каждый из нас носит частичку Господа. Войтыла жил с этим ощущением. Не будь его, кто знает, смог бы уроженец крохотного городка в отрогах Бескид так уверенно выступать перед миллионными толпами на разных континентах.

Ощущение присутствия Божия достаточно прозрачно выражено в «Песни о блеске воды», которую Войтыла опубликовал в «Тыгоднике повшехном» под псевдонимом «Анджей Явень» в 1950 году.

Нет, одним вам не остаться,
Вечно в вас Мой профиль пребывает,
Правдой воплощаясь раз за разом,
Живой волны разрезом глубочайшим[213 - Перевод мой. – В. Волобуев.].

Живая вода – образ из четвертой главы Евангелия от Иоанна, где Христос беседует у колодца с самаритянкой, говоря ей: «<…> всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, не возжаждет вовек, но вода, которую Я дам ему, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную» (Ин 4: 13–14).

Войтыла в своем произведении не ограничился поэтическим пересказом этой сцены, а еще и обратился к читателям, заклиная их открыть взор и посмотреть на мир иначе, то есть узреть Бога.

С тех пор, как зачерпнул воды со дна,
Мои зрачки искрятся чудным блеском,
И этот свет познаний обретенных
Во мне не угасает по сей день.
Но зеркало колодца отразило
Ту пустоту, которая во мне.
О откровенье свыше! Будь со мною,
Как павший лист на дне колодца,
Придай побольше радости очам
И отгони от них подале грусть[214 - Перевод А. Махова.].

«Песнь о блеске воды» закрепила за Войтылой статус одного из ведущих авторов «Тыгодника повшехного». Его тексты нередко появлялись на первой странице еженедельника (например, «Миссия во Франции» или рождественское эссе «Тайна и человек»). Но если статьи он публиковал под своим именем, то стихотворения, как и полагается священнику, – всегда под псевдонимами. Кроме «Песни», в начале пятидесятых «Тыгодник» издал еще две его поэмы: «Мать» и «Мысль – странное пространство»[215 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 136.].


***

«Мать» вдохновлена догматом о взятии Богородицы в небесную славу душой и телом, который был провозглашен Пием XII в ноябре 1950 года. Это событие оживило в Войтыле впечатление (никогда не меркнувшее, впрочем) от книги Гриньона де Монфора, которую он читал на фабрике соды. Дева Мария – избранница Божия, через которую Христос сошел на землю, предстательница за род человеческий перед Господом, а еще – обычная мать, любящая свое дитя (пусть даже дитя это – Творец всего сущего). Как она смотрела на своего ребенка? Что думала о нем? Понимала ли свое предназначение? Эти темы будут занимать Войтылу всю жизнь. Богородица – спасение и отрада всех женщин: им закрыта дорога в священники (ибо в Библии нет женщин-священников), но они первые поднимают голос за род человеческий. Так решил Господь, и не нам противиться Его выбору.

В поэме «Мать» Богородица обращается к своему нерожденному еще сыну, ища у него поддержки перед лицом грядущей мистерии, к которой сама окажется причастна волею небес, родив мессию.

Будет долог Твой путь, встречи разные будут и люди,
Ровен пульс мой – его в ритме дней Твоих узнаю.
Нет напевов иных. Песнь себя не избудет
И услышится эхом, что равно всему бытию[216 - Перевод Е. Твердисловой.].

Другую поэму Войтыла написал спустя два года, когда работал над докторской и мучился с переводом Шелера на польский. Мечислав Малиньский, бывший товарищ по кружку Тырановского, вспоминал, как однажды Войтыла сокрушенно произнес: «Смотри, что мне дали… Не очень понимаю, о чем тут речь… Я вообще по-немецки слабо, а здесь еще целый ряд профессиональных терминов, которые не знаю, как перевести. И знаешь, что я делаю? Взялся за перевод… Другого выхода нет»[217 - Weigel G. Swiadek… S. 168.]. Трудности перевода, очевидно, заставили его задуматься над способностью языка в принципе передать мысль во всей полноте. Так родились поэтические размышления о соответствии мысли своему вербальному выражению.

Направь на каплю дождевую взгляд.
Она покрыта вешним изумрудом,
Листочков нежность всю в себя вобрав.
И сколько б ни было в глазах восторга,
Но мысль словами вряд ли передать.
Не три глаза спросонок, как дитя, —
Блеск красоты в тебя вошел глубоко.
Слова бессильны. Разве непонятно?
Чтоб выразить осознанное чудо,
Ищи в себе пространство потайное[218 - Перевод А. Махова.].


***

Немецкий феноменолог Макс Шелер (1874–1928) задавался вопросом, что такое человек. О том же самом уже давно размышлял и Войтыла, мучимый известным постулатом об образе и подобии, по которому Бог сотворил человека. Если Бог непостижим, а человек сотворен по Его подобию, следовательно, непостижим и он?[219 - Buttiglione R. Op. cit. S. 90–91.]

Во вступлении к своему циклу «О сути человека» Войтыла говорит: «<…> мы должны сразу сказать, что заниматься человеком можно с точки зрения либо его судьбы, либо его содержания. Выбираем второе, поскольку судьба в огромной мере зависит от содержания»[220 - Wojtyla K. Rozwazania o istocie czlowieka. Krakоw, 1999. S. 18.]. И дальше он проводит логическую цепочку: человека от животных отличает самосознание, иначе говоря – человеческая душа (ибо душа есть у всего живого), а стало быть, эта человеческая душа – и есть его суть. Что же такое человеческая душа? Тут Войтыла противу ожидания не использует теологию, а прибегает к достижениям науки – неврологии и физиологии, изучающих механизм передачи восприятия. Наука, говорит он, прекрасно объясняет, каким образом человек видит и слышит, но она не в состоянии растолковать, откуда в нас берутся ум и воля. То, что ум принадлежит к качествам потустороннего мира, доказывается способностью человека к абстрактному мышлению – эту способность нельзя свести к свойствам материи, следовательно, она и есть признак наличия души. Аргумент же материалистов, что при повреждениях мозга повреждается и способность воспринимать действительность, можно опровергнуть тем, что в этом случае душа просто перестает получать информацию, а значит, ей становится нечего анализировать. Так же и с волей: ее свобода подразумевает независимость от материи, ибо последняя жестко обусловлена средой, не говоря уже о том, что воля часто устремлена к нематериальному благу (добродетели, познанию, прогрессу и т. д.).

Человек (по Войтыле) – это неразделимое единство духа и тела. Вслед за Шелером и Фомой Аквинским Войтыла утверждает, что человека человеком делает присутствие в нем духа, управляющего инстинктами; то есть сущность человека не сводится к биологии, человек – это одухотворенное тело[221 - Wojtyla K. Rozwazania…]. Поэтому наука не в состоянии постичь сущность человека – ни один прибор не может зафиксировать этот дух, а он есть, ибо без него не было бы человека. Именно дух – залог человеческой свободы, поскольку он не подвержен влиянию внешних раздражителей. А значит, лишь верующий истинно свободен[222 - Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 126–129.]. Вот он, ключ к пониманию фразы Адама Хмелёвского в «Брате нашего Бога»: «Я выбрал высшую свободу».

Феноменология Шелера явно близка установкам Хуана де ла Круса: то же стремление чувственно вырваться за пределы земного бытия, испытав слияние с вечным, и тот же упор на всесокрушающую силу любви (у Шелера это выражено даже сильнее: любовь для него – первейший способ приобщиться трансцендентному). У Шелера, видимо, Войтыла почерпнул и то, что ощущал давно, но не мог четко сформулировать – преодоление господствующего в философии рационализма и возврат к мистическому постижению сущего. Позднее это выльется в критику Декарта, который, по мнению Войтылы, сделал человеческий разум краеугольным камнем постижения мира, выведя Бога за скобки. В этом, как считал Войтыла, коренится изъян всей европейской философии Нового времени[223 - Zdybicka Z. J. Jan Pawel II… S. 166–167.]. У Шелера же впервые Войтыла встретил мысль, которую пронесет через всю жизнь: слуги Божьи должны сохранять девственность, дабы подчеркнуть святость брака. Церковь – их супруга[224 - Гагарин А. С. Философская антропология Макса Шелера: проблема интенциональности // Проблемы антропологии и антроподицеи в философии. Ч. 3. Екатеринбург, 2005. С. 74–81 (Сайт экзистенциальной и гуманистической психологии. URL: http://hpsy.ru/public/x3265.htm. Дата обращения: 17.07.2016); Абдина А. К. Макс Шелер как основоположник философской антропологии // Вестник КарГУ. 2007 (Сайт «Научные статьи Казахстана». URL: https://articlekz.com/article/5157. Дата обращения: 17.07.2016); Ambrogetti A. Rozmowy w samolocie z Janem Pawlem II. Krakow, 2011. S. 161.].

Тем не менее на вопрос, годится ли система Шелера для христианской этики, Войтыла ответил: «Нет», хотя и признал, что феноменология полезна при исследовании человеческого опыта. Почему же тогда нет? Да потому что Шелер отрицал значение совести. По Шелеру, личность как клубок эмоций чувственно воспринимает некие ценности без моральной оценки, просто в качестве факта. Каждый из нас способен разделить с другим его чувства, и этим взгляды Шелера подкупили Войтылу, который не мог снести, что философия Нового времени сомневалась в возможности одного человека понять другого. Но мы не стремимся следовать (по Шелеру) некой общепринятой морали – о каждом поступке надо судить отдельно, добр он или зол. А вот этого уже Войтыла принять не мог. Если нет общепринятой морали, чего же стоят евангельские заповеди? [225 - Buttiglione R. Op. cit. S. 94–103; Weigel G. Swiadek… S. 169–170.]


***

Жизнь причудливо закольцовывается: однажды попав в один из ее лабиринтов, вы так и будете кружить, открывая все новые его повороты, но едва ли выберетесь в соседний. Близость феноменологии доктрине босых кармелитов ощущал не только Войтыла. Ученица Гуссерля Эдит Штайн, атеистка из еврейской семьи, однажды открыла для себя тексты Терезы Авильской и обратилась в веру, приняв постриг в кармелитском монастыре под именем Терезы Бенедикта Креста. Последнюю свою книгу, написанную перед тем, как нацисты отправили ее в газовую камеру Аушвица, она посвятила озарениям Хуана де ла Круса. Через месяц после ее гибели в семидесяти километрах к востоку рабочий каменоломни Кароль Войтыла поступил в тайную семинарию и взялся изучать наследие Иоанна Креста. Случайно или в том был особый расчет небес? У Господа ничего не бывает зря.

О судьбе Эдит Штайн Войтыла, вероятно, услышал от философа Романа Ингардена, тоже ученика Гуссерля, которого он попросил написать рецензию на свою докторскую. Ингарден когда-то состоял в переписке со Штайн, но не одобрял ее мировоззренческого выбора: по мнению ученого не следовало смешивать философию с теологией. По той же причине (а может, в силу запрета преподавать, полученного от властей) он отказался написать рецензию, и Войтыла должен был обратиться к другому профессору – Стефану Свежавскому, известному историку философии, специалисту по томизму, в скором будущем – единственному светскому эксперту из Польши на Втором Ватиканском соборе. (По совпадению и Свежавский, и Ингарден происходили из Львова. Потерянные кресы ежечасно напоминали о себе![226 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 150–151.]) Эдит Штайн – еврейка, обращенная в католицизм, – послужила для Войтылы ярчайшим примером того, как свет истины озаряет душу. В 1999 году он канонизирует ее и провозгласит небесной покровительницей Европы.




Русские и церковь


В польском языке немало слов, звучащих почти по-русски, но с другим значением. Фонетический диссонанс как ничто другое показывает обманчивую близость двух народов, и он же служит иллюстрацией фатального недопонимания. Русские пеняют полякам за «предательство» славянского дела (ибо все славяне, по убеждению наших соотечественников, должны быть православными или хотя бы льнуть к России), а поляки русским – за навязывание им, европейцам, азиатских порядков (ведь деспотизм власти – верный признак Азии, как убеждены в Польше). Клише о «польском гоноре» и «русском бескультурье» продолжают цвести пышным цветом, невзирая на открытость границ. Стереотипы эти вряд ли преодолимы: в их основе лежат штампы времен барокко и эпохи Просвещения, когда считалось, что чем страна восточнее, тем она более отсталая. Сами поляки сталкиваются с таким же предубеждением в Западной Европе. Французский журналист Андре Фроссар, написавший в 1982 году книгу на основе серии бесед с Иоанном Павлом II, сокрушался, что его соотечественники (особенно из интеллигенции) взирают на поляков свысока, перенося такое отношение и на римского папу[227 - Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 24.].

Освобождение Красной армией Польши от фашистской оккупации мало что изменило в этом плане. Поляки чувствовали, что вместо свободы получили роль вассалов России (именно России, потому что СССР воспринимался как новое воплощение царской империи). Россия прежде уже лишала их независимости, подавляла восстания, ссылала в Сибирь и расстреливала патриотов; затем руками коммунистов вела подрывную работу против суверенной Польши, вторично уничтожила ее, договорившись с Гитлером, депортировала массы населения вглубь своей территории, бессудно казнила тысячи польских офицеров и, наконец, навязала возрожденному государству новый строй, попутно отняв восточную часть с Вильно, Брестом и Львовом. Так воспринимался Советский Союз многими поляками, невзирая на навязчивую пропаганду польско-советской дружбы[228 - Открытие архивов после распада СССР обнаружило еще одно преступление советских властей против поляков: во время Большого террора было расстреляно около 111000 советских граждан польского происхождения. Это была самая массовая «национальная операция» НКВД в тот период. (См.: Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» – Николай Ежов. М., 2008. С. 115.) Разумеется, этот факт, став известным в девяностые годы, отнюдь не добавил любви поляков к России.]. Слишком свежи были эти раны, чтобы их можно было быстро забыть. Не случайно в Польше так и не закрепилось советское обращение «товарищ», проиграв конкуренцию с традиционными «пан» и «пани». Даже фантаст Станислав Лем, всю жизнь сторонившийся политики, написал издевательский рассказ «О полезности дракона», в котором иронизировал над теми, кто пытался углядеть выгоды от принадлежности Польши к социалистическому лагерю: дескать, это то же самое, что жителям планеты, терроризируемой драконом, тешить себя мыслью, будто без дракона было бы еще хуже. Понять Лема можно – он ведь родился во Львове…

Многие поляки не сомневались, что социализм в их стране держится на советских штыках. Ужас советской интервенции грозовой тучей висел над Польшей. Даже ПАКС, который в глазах московских дипломатов служил образцом лояльной Советскому Союзу структуры, был насквозь проникнут этим страхом. Один из диссидентов, который на протяжении ряда лет состоял в ПАКСе, так описывал в конце 1970?х господствовавшие там настроения: «<…> если не пропагандировать дружбу с СССР, то по их мнению к нам приедут советские танки. Мне же всегда казалось, что можно вести разумный диалог с любым государством, даже с Россией. Но когда я пытался найти рациональные предпосылки для таких отношений, меня тут же начинали запугивать танками»[229 - Czego pragna mlodzi z Paxu. Rozmowa z Romualdem Szeremietewem // Droga. 1978. № 3. S. 24–25.].

Гостей из Советского Союза, проникнутых идеей социалистической солидарности, такой антисоветизм шокировал. Один из них, член Союза писателей СССР, откровенно писал в 1963 году: «<…> когда остаешься наедине со своим [польским] собеседником и у него развязывается язык, то речи идут уже совсем другие. Мне, советскому писателю, вменяется все то плохое, что сделало польскому народу российское самодержавие. Счет начинается от польского королевича Владислава, изгнанного из Кремля русскими ополченцами в начале XVII века. Я должен ответить за бунтаря Хмельницкого, за все три раздела Польши, за штурм Варшавы Суворовым, за 1831 и 1863 годы, за все последствия культа личности Сталина. Мой собеседник, польский писатель, переходит уже всякие границы элементарного приличия, когда позволяет себе намеки на „Катынский лес“, на якобы сознательное неподдержание нашими войсками варшавского восстания, на „насилия“, совершаемые будто бы нашими солдатами в польской деревне»[230 - РГАНИ. Ф. 5. Оп. 55. Д. 45. Л. 58.].

Ему вторил советский вице-консул в Гданьске: «На протяжении всего периода существования Народной Польши, в разное время по-разному, у значительной части населения Побережья ПНР проявлялись и проявляются отрицательные настроения по отношению к СССР. Эти настроения затихают в обычной, нормальной обстановке и выходят наружу в период обострений, кризисов и т. п. В школах, среди студентов, интеллигенции, крестьянства, в рабочей среде довольно часто и, как правило, в неофициальной обстановке можно услышать резкую, и иногда и злобную критику социализма, высказывания о том, что Польша оказалась привязанной к Советскому Союзу, который якобы насильственно насаждает порядки в „попавших после войны под влияние“ странах Восточной Европы. Отсюда имеют место заявления по поводу отсутствия демократии в Польше, свободы слова, печати, критики и т. д… Были случаи, когда польские дети заявляли советским специалистам: „Уходите из нашей страны“»[231 - АВП РФ. Ф. 122. Оп. 56. П. 421. Д. 21. Л. 38. Слова принадлежат члену делегации советских писателей С. Воронину.]. Консул СССР в Кракове тоже заострял на этом внимание начальства: «В доверительной беседе без свидетелей советские граждане [проживающие в Польше] рассказывали о недоброжелательном отношении к ним со стороны значительной части местного населения. Это выражается нередко открыто в публичных высказываниях»[232 - АВП РФ. Ф. 122. Оп. 55. П. 416. Д. 36. Л. 30.].

Подобные настроения, впрочем, легко сочетались с пристальным вниманием к русской культуре – как элитарной, так и массовой. На польских экранах шли советские фильмы, поляки прекрасно знали имя Аллы Пугачевой. Польша – пожалуй, мировой лидер по числу переводов Высоцкого и Окуджавы, чьи песни по сей день звучат со сцены[233 - Характерно, что сам Высоцкий в самопальной анкете, которую летом 1970 года раздал артистам Таганки машинист сцены Анатолий Меньщиков, среди стран, к которым он относится с симпатией, указал Польшу, хотя на тот момент переводов его песен на польский было совсем немного (если вообще были).]. Нельзя забывать также, что в школах ПНР русский язык был обязательным предметом. Это, конечно, не добавляло любви к России, но позволяло легче воспринимать книги и песни из?за Буга.

Сталин, осознавший силу национального духа поляков еще в 1920 году (когда был комиссаром в большевистской армии, штурмовавшей Львов), пошел на некоторые уступки общественному мнению страны, чтобы закрепить присутствие Польши в советском блоке. Он позволил сохранить старые польские герб и гимн, настоял на названии государства «Польская Народная Республика» (а не социалистическая), дал согласие на то, чтобы первая польская дивизия на территории СССР получила имя Тадеуша Костюшко – национального героя, воевавшего против России. Кроме того, в проекте Конституции, подготовленном Берутом и его соратниками, Сталин собственноручно вычеркнул положения о руководящей роли партии и союзе с СССР[234 - Персак К. Роль Иосифа Сталина в подготовке Конституции Польской Народной Республики 1952 г. // Польша – СССР. 1945–1989: избранные политические проблемы, наследие прошлого. М., 2005. С. 153–168.].

Но кого могли обмануть эти уловки? Даже Владислав Гомулка, твердолобый марксист и обличитель «буржуазной» Польши, написал в своих воспоминаниях: «<…> коммунизм в Польше – вследствие ее освобождения из-под гитлеровской оккупации Красной армией – был навязан силой, и по сей день опирается на насилие. А „великорусский шовинизм, прикрытый именем коммунизма“, к сожалению, тоже является скорее отражением действительности, чем антисоветской пропагандой… Ленинские представления о социализме отвергали любой национализм и шовинизм, отвергали то, чтобы какая-либо социалистическая страна занимала превалирующее место, исполняла роль гегемона и навязывала свою волю другим социалистическим странам… Как же далеко отошла нынешняя КПСС от ленинских принципов… Прежний великорусский шовинизм, господствовавший в царской монархии, вскоре после смерти Ленина начал совершенствоваться, менять окраску, все более приспосабливаться, подобно хамелеону, к новой советской действительности, пока не воплотился в разных формах в генеральную линию КПСС, встав у основ политики Советского Союза…»[235 - Gomulka W. Pamietniki. T. 1. Warszawa, 1994. S. 370–371. Справедливости ради уточним, что эти горькие слова Гомулка написал после своей отставки, причастным к которой считал Л. И. Брежнева. В бытность свою главой партии он ничего подобного не говорил.]


***

Первую попытку выйти из сферы влияния СССР поляки предприняли в 1956 году. Подняли патриотическую волну, как ни странно, коммунисты, которые после разоблачения культа личности Сталина вспомнили, что они – не только марксисты, но еще и поляки. Немедленно в прессе зазвучали голоса, что пора бы отделить интересы Советского Союза от интересов мирового рабочего движения, а еще начать строить «истинный» социализм, не опороченный сталинскими «искажениями».

Народ заволновался. В осуждении Сталина многие увидели осуждение вообще всей советской линии в Польше. Студенты обратились к ленинским трудам периода Гражданской войны, силясь постичь, в чем заключался этот «истинный» социализм; рабочие отказывались трудиться во имя светлого будущего, требуя повышения зарплат здесь и сейчас, крестьяне воспряли духом, надеясь, что власти свернут коллективизацию. Как всегда во время кризисов, выплеснулись наружу антирусские и антисемитские чувства.

Очень скоро в партии заговорили об отстраненном восемью годами ранее Гомулке, который пострадал за стремление идти «польской дорогой к социализму». Что такое «польская дорога», мало кто понимал, но всех подкупало слово «польская».

«Долой русских!» – один из лозунгов, под которым в конце июня 1956 года вышли на манифестацию протеста рабочие Познани. Эта манифестация быстро переросла в бунт, подавленный через два дня войсками. Власти поспешили обвинить во всем агентов англо-американской разведки и недобитых реакционеров, но сами понимали, что истинная причина в другом. Как заметила одна из высокопоставленных сотрудниц польской госбезопасности, заводилами в этом бунте выступали отнюдь не представители «реакционных классов», а молодые рабочие – те самые, на которых партия и делала ставку[236 - Archiwum Instytutu Pamieci Narodowej Biuro Udostepnienia (AIPN BU) K d/s BP 6. K. 31.].


***

«Русских» в Польше и впрямь было немало: в армии служило множество советских офицеров во главе с министром обороны Рокоссовским, госбезопасность контролировалась советниками из Москвы; посольство СССР фактически являлось одним из центров власти – туда регулярно наносили визиты члены правящей верхушки (в свое время выпестованные Сталиным), спеша донести до советского руководства свое мнение о положении в стране. По символической цене «старшему брату» сбывался польский уголь. Многие вообще были убеждены, будто перебои с продуктами вызваны неравноправными договорами с Советским Союзом.

Польские коммунисты попали в отчаянное положение. С одной стороны на них давил народ, желавший свободы и независимости, с другой же – товарищи из Москвы, требовавшие прекратить этот «праздник непослушания», иначе будет худо (как именно худо, показала ноябрьская интервенция в Венгрии). Вдобавок всколыхнулись религиозные чувства поляков. Двадцать шестого августа на традиционное паломничество к иконе Черной Мадонны в Ченстохову прибыло неслыханное количество людей (некоторые пишут даже о миллионе, но это явное преувеличение). Вышиньского не было – он по-прежнему находился в изоляции (где читал, между прочим, «Войну и мир»), но о его присутствии напоминал пустой стул с красно-белыми лентами. Лодзинский епископ Михал Клепач, исполнявший обязанности примаса, огласил паломникам длинный текст обета Деве Марии, переданного Вышиньским из заключения: «Присягаем исполнить все, что в наших силах, дабы Польша была истинным царством Твоим и Твоего Сына, отданным совершенно под Твою власть, во всей жизни нашей – личной, семейной, национальной и общественной… В преддверии тысячелетия крещения нашего народа мы хотим помнить, что Ты первая исполнила для народов гимн освобождения от греха, что Ты первая встала на защиту сирых и убогих и предъявила миру Солнце Справедливости, Христа Бога нашего»[237 - Текст ясногурской присяги польского народа // Сайт о Стефане Вышиньском. http://www.wyszynski.psur.pl/sluby.php (дата обращения 18.10.2016).].

Обет состоял из семи частей. По мысли примаса, торжественная церемония должна была явиться началом десятилетнего цикла мероприятий, посвященных юбилею крещения Польши. Едва ли глава епископата рассчитывал, что этот текст увидит кто-либо, кроме него и сотрудников госбезопасности, осуществлявших надзор. Написать присягу Богородице его уговорила Мария Оконьская – одна из немногих сотрудниц примаса, допущенная к нему весной 1956 года.

Запертый в пограничном монастыре, он не получал прессу и более двух лет (до ноября 1955 года) был совершенно отрезан от мира. Но пути Господни неисповедимы, и вот самый кроткий из польских прелатов, Михал Клепач, еще вчера угодливо игравший в карты с премьером Циранкевичем, теперь зачитывал перед многотысячной толпой документ, составленный непокорным архиепископом. Может ли быть лучшее доказательство Божественного промысла?

Кардинал получил свободу 26 октября 1956 года – через пять дней после исторического VIII пленума ЦК, вернувшего Гомулку на пост лидера партии. Заседания проходили в накаленной обстановке: повсюду митинговали рабочие и студенты, из Москвы нагрянули советские руководители во главе с Никитой Хрущевым, который сразу же, в аэропорту, начал махать кулаками: «Мы проливали свою кровь за освобождение этой страны, а вы хотите отдать ее американцам»[238 - Орехов А. М. Советский Союз и Польша в годы «оттепели»: из истории советско-польских отношений. М., 2005. С. 183.].

Пикировка с гостями продолжилась в Бельведерском дворце. Гомулка, уже на правах первого секретаря (хотя формально еще не избранный), бросил в лицо Молотову, сидевшему подле Хрущева: «Польский народ хорошо помнит ваши слова об уродливом дитя Версальского договора»[239 - Там же. С. 195.]. Все висело на волоске. Если бы лидеры не договорились, дело дошло бы до войны – советские танки, расквартированные в Лигнице, уже двигались к Варшаве. В подлинно трагическом положении оказался Рокоссовский, вынужденный выбирать между присягой Советскому Союзу и верностью своей исторической родине. Судя по его позиции на пленуме, Рокоссовскому оказалось милее звание маршала СССР, но это уже не играло роли: его подчиненные, возглавлявшие рода войск, сами сформировали Гражданский штаб и приготовились к отпору.

Все же сторонам удалось преодолеть разногласия: Хрущев согласился на возвращение Гомулки к власти, а последний дал гарантии, что Польша останется членом Организации Варшавского договора (ОВД). Двадцать четвертого октября Гомулка выступил на массовом митинге в центре Варшавы, где объявил: искажения остались в прошлом, отныне партия и страна вступают в новый этап строительства социализма[240 - Gomulka W. Przemоwienie na placu Defilad // Trybuna ludu. 25.10.1956.]. Ему в ответ кричали «Ура!» и «Товарища Вышиньского в Политбюро!»[241 - Zaryn J. Op. cit. S. 165.].

Все перемешалось в замороченной польской голове: социализм и религия, партия и епископат. Но одно осталось неизменным – патриотизм. Гомулка и Вышиньский – две эти личности на какой-то момент стали символами борьбы за полноценную независимость страны. Даже Якуб Берман, второй человек в берутовской команде, говорил много позже в интервью: «Почему Гомулка в 1956 году приобрел такую популярность, какой ни у кого не было в послевоенной Польше и которая по сути привела его к власти? Откуда она бралась? Именно из того, что нас страшило и тормозило. Он разбудил, хотя и не желая того, огромные надежды, что вернется старая Польша. Вернется старая Польша, которая противопоставит себя Советскому Союзу. Если не открыто, то хотя бы наполовину, на четверть, а это вызовет некоторые трещины между Польшей и Советским Союзом»[242 - Toranska T. Oni. Warszawa, 2004. S. 414.].


***

Первым желанием Вышиньского после освобождения было поехать в Ченстохову и поклониться Черной Мадонне. Будучи в изоляции, он находил утешение в молитвах Богоматери и в конце концов принес ей личную присягу, следуя указаниям книги Гриньона де Монфора. «Грядущая победа будет победой Пресвятой Девы Марии», – повторял он слова Хлёнда, не сомневаясь, что внезапной переменой в судьбе обязан Богородице[243 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 249–250.]. Но эмиссары власти и оживившиеся католические деятели настойчиво звали его в Варшаву: там решалась судьба страны, на счету была каждая минута.

«Мы должны помочь Гомулке», – скрепя сердце признал Вышиньский в разговоре с писателем Ежи Завейским, который осенью 1956 года выбил у нового руководства страны согласие на организацию пяти клубов католической интеллигенции. Признание далось Вышиньскому нелегко, ведь приходилось принять сторону одних врагов Христа против других – изгнать дьявола силой Вельзевула. То, что перед ним такие же силы тьмы, стало ясно сразу же, как только правящие марксисты не позволили возродить христианско-демократическую партию, за которую ратовал Ежи Браун и его соратники по Унии.

Все же по настоянию Завейского примас встретился с премьером Циранкевичем, и тот убедил его оказать поддержку новому партийному лидеру[244 - Ibid. Op. cit. S. 283–284.]. Как следствие, епископат (единственный раз в своей истории) выступил на стороне марксистской власти, призвав поляков идти голосовать на парламентских выборах.


***

С 1956 года начинается тот особый, «польский путь к социализму», который в конце концов превратил Польшу в «самый веселый барак нашего лагеря». Мелкое предпринимательство, независимая церковь, частые забастовки рабочих, отсутствие колхозов – все эти явления, немыслимые в СССР, вошли в обиход именно тогда, на волне гомулковской «оттепели».

Социалистическая Польша была уникальна еще и тем, что горожане в ней жили хуже, чем крестьяне. Дело в том, что перемены во власти не отменили главную задачу, стоявшую перед партией, – превратить страну в индустриально развитую державу. Но откуда взять средства? В сталинской системе все было просто: загнать крестьян в колхозы и выкачивать зерно, чтобы продавать его за валюту и покупать технологии. Но в Польше колхозов было немного, да и те развалились. Выход был найден в периодическом повышении цен на продукты питания. Крестьяне, жившие с земли, переносили это достаточно легко и даже получали ощутимую прибыль, а вот горожанам приходилось туго. Отсюда нескончаемые забастовки, иногда перераставшие в настоящие бунты.

Сельские жители, впрочем, тоже не катались как сыр в масле: власти навязали им обязательство поставлять государству часть своей продукции по заниженным ценам, чтобы Министерство внешней торговли могло выгодно перепродавать ее за границей. Особенно много экспортировалось мяса, приводя к его дефициту внутри страны. Популярная шутка тех лет: «История ПНР в двух словах: мяса нет».

Еще одно отличие социалистической Польши (и других стран «народной демократии») от СССР заключалось в том, что ею руководила не одна партия, а парламентский блок во главе с коммунистами. В законодательные органы могли попасть и независимые депутаты. Выборы проводились путем вычеркивания неугодных кандидатов. Разумеется, никто не рассчитывал, что блок «демократических сил» (то есть коммунистов и их младших партнеров) потерпит поражение. Это было просто невозможно, так как в стране отсутствовали достаточно мощные политические силы, чтобы конкурировать с правящей партией (и создавать их было запрещено). Однако избиратели могли проголосовать «ногами», то есть просто не пойти на выборы. Именно поэтому Гомулке важно было добиться высокой явки – это говорило бы в пользу того, что население одобряет политику партии.

Вышиньский проявил мудрость, наступив на горло собственной песне. Если бы он уперся, последствия могли быть печальные – как для страны, так и лично для него. Пример Венгрии и кардинала Миндсенти, вынужденного спасаться от советских солдат в американском посольстве, был довольно красноречив. Для поляков, которые всегда испытывали к венграм теплые чувства (наследие совместной борьбы за независимость), он был красноречив вдвойне. «Поляк и венгр – двое братьев», – всякий в Польше знает эти слова из песенки второй половины XVIII века.

Январские выборы 1957 года – последние, в которых участвовал примас. «Я вычеркнул из списка явных масонов и врагов святой церкви», – сказал он позже о своем участии[245 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 284.]. Разумеется, полную победу одержал «блок демократических и прогрессивных сил». Однако в Сейм попало и несколько депутатов, лояльных епископату. Их выдвинули клубы католической интеллигенции, ведомые Завейским. Эти депутаты образовали там фракцию «Знак» – по имени возобновленного тогда же краковского журнала католиков-мирян, где обсуждались теоретические вопросы религии. Они пришли в парламент, чтобы защищать интересы верующих и работать во имя сохранения Польши. Для них вопрос стоял ребром: либо ты с Востоком, либо с Западом. Запад в лице Федеративной республики Германии не хотел признавать границу по Одре и Нысе, оставалось полагаться на Восток, то есть на Москву. Тот факт, что Москва стояла на страже социализма в Польше, – дело второе. «Мы находимся в рамках социализма так же, как церковь оказалась в рамках классического капитализма, несмотря на критическое к нему отношение», – заявил лидер фракции «Знак» Станислав Стомма, выступая в мае 1957 года в Католическом центре французской интеллигенции[246 - Letowski M. Ruch i kolo poselskie ZNAK. 1957–1976. Katowice, 1998. S. 92.].

Неформальным рупором «Знака» явился восстановленный тогда же «Тыгодник повшехны» – уже без Пивоварчика (ибо на этот раз без покровительства краковской курии), но, как и раньше, ведомый Ежи Туровичем – знакомым Войтылы по антифашистскому подполью.

Странный это был поворот судьбы: воспитанный в атмосфере польского романтизма, Войтыла свел дружбу с теми, кто этот романтизм отвергал. В лице «Знака» и «Тыгодника повшехного» он столкнулся с совсем иной традицией – реалистической, чуждой эмоций и выспренности. Стомма и его товарищи называли это «новым позитивизмом», перекидывая исторический мостик к идейному течению на польских землях XIX века.

Польский позитивизм был реакцией на крах романтизма. Когда «Христос народов» утонул в крови восстания 1863 года, ему на смену пришла концепция «спасти то, что можно». Патриоты клеймили ее поборников за соглашательство с оккупантами, а позитивисты тем временем развивали национальную культуру, образование и поддерживали малоимущих. Этих-то людей и брали за образец единомышленники Стоммы и Завейского. Не стоит путать их с ПАКСом и другими преданными режиму организациями, объединявшими немарксистов. Во-первых, «Знак» и «Тыгодник повшехны» никогда не исповедовали социалистические идеи и не участвовали в пропагандистских кампаниях властей. Во-вторых, «новые позитивисты» признавались епископатом и Ватиканом за своих, чего нельзя было сказать о «ксендзах-патриотах» и тому подобных образованиях.


***

Примас не верил правящим марксистам ни на грош. «Нас ждут очень тяжелые времена», – остудил он пыл энтузиастов, оглашая в Гнезно первую после освобождения проповедь[247 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 275.]. И все же церковь могла перевести дух. В начале декабря 1956 года епископат заключил новый договор с правительством: в школах возобновились факультативные уроки Закона Божьего, ксендзы получили доступ в больницы и тюрьмы, а власти сохранили право отклонять кандидатуры на основные духовные должности и, кроме того, добились от священников обязательства приносить присягу на верность отечеству.

Но тяжелые времена и впрямь наступили, причем даже быстрее, чем ожидал Вышиньский. Уже в начале 1957 года пресса развернула пропагандистскую кампанию против антисемитизма и религиозного фанатизма, на самом деле целя в духовенство и школьные уроки Закона Божьего. А в июне 1957 года цензура не позволила «Тыгоднику повшехному» опубликовать распоряжение епископата, запрещавшее ксендзам и монахам сотрудничать с ПАКСом. В знак протеста Турович вообще отказался выпускать этот номер еженедельника[248 - АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 42. П. 356. Д. 720/13. Л. 5.].

Столкновение было неизбежно, и примас это понимал: «Церковь в Польше является единственной независимой от партии организацией, во всеуслышанье проповедующей отличное от коммунистического мировоззрение. И эта отличность придает церкви статус оппозиции. Следовательно, уже сам факт существования церкви является оппозицией, хотя бы она (церковь) и не проводила организованной оппозиционной деятельности»[249 - Zaryn J. Op. cit. S. 290.].

Соперничество двух идеологий происходило повсеместно, на всех уровнях, независимо от доброй воли церковного или государственного начальства. Костел и партия ворочались, как два медведя в одной берлоге, то и дело сшибаясь лбами. Вот какое зрелище, к примеру, увидел советский дипломат, посетивший как-то раз Кошалинское воеводство (на северо-западе страны): «Первая встреча была организована в Свидвине. В этом городе проходил воеводский конкурс советской песни, на который съехались представители всех поляков (так в тексте. – В. В.). Обратил на себя внимание факт, что 4 апреля, в воскресенье, в 11.00 часов в центре г. Свидвина одновременно проходили два мероприятия: вышеупомянутый конкурс и богослужение в костеле. Дом культуры и костел находятся на одной площади. На конкурс со всего воеводства и из г. Свидвина собралось примерно человек 200. В костеле и около него находилось несколько тысяч человек, здесь широко была развернута торговля церковными предметами и книгами, школьники бойко торговали католическими газетами и журналами. С большим вкусом и художественным талантом были оформлены перед входом в костел плакаты следующего содержания: „Папа, мама, запишите меня на занятия по религии“, „Только религия может обеспечить крепкую семью“ и т. д. Дом культуры был разукрашен красными и бело-красными флагами. У входа был прикреплен плакат: „Пусть здравствует и процветает польско-советская дружба!“. На улице были слышны звуки советской музыки. Готовились к исполнению песни о Ленине, Ульяновске и т. д. На этой площади таким образом мирно сосуществовали две различные идеологии, силы одной из них явно преобладали, хотя они и были представлены лишь одним кварталом небольшого города»[250 - АВП РФ. Ф. 122. Оп. 56. П. 421. Д. 35. Л. 1–2.].

Органы местного самоуправления, невзирая на все одергивания властей, были переполнены верующими. К примеру, вот какая картина открылась советским дипломатам летом 1960 года на Побережье: «Аппарат местных советов на уровне повята (района. – В. В.) и особенно громады (микрорайона. – В. В.) сплошь и рядом засорен клерикалами. Это можно проиллюстрировать примером повята Тчев в Гданьском воеводстве. В этом повяте 3 члена бюро Комитета ПОРП[251 - Польская объединенная рабочая партия, руководившая страной с 1948 до 1989 года.], председатель Фронта единства народа, председатель суда, директор речной верфи и другие руководящие работники посылают своих детей на уроки религии в школах. Председатель Президиума Народного Совета (член Демократической партии) поддерживает тесные контакты с ксендзом, помощник прокурора улаживает дела клиру и т. д. При этом нужно учесть, что Тчев является промышленным повятом. Положение в сельскохозяйственных повятах и громадах еще хуже. В громадских радах народовых (сельсоветах. – В. В.) висят кресты и распятия»[252 - АВП РФ. Ф. 122. Оп. 45. П. 374. Д. 720/13. Л. 110.].

Из столицы тогда же доносили: «<…> в этом году (16 июня) в Варшаве на празднике „божьего тела“ присутствовало около ста тысяч человек… Такого масштаба празднования… не знают даже во Франции, где все религиозные обряды совершаются исключительно в стенах церкви»[253 - Там же. Л. 129–130.]. А вот цифры с юга страны: по информации советского консульства в Кракове, за один только 1958 год в Катовицкий горсовет было направлено более 170 прошений от верующих разрешить постройку новых храмов, в Жешовский – 38, в президиум Краковского воеводского совета – около 60. Одновременно был объявлен конкурс на лучший проект главного костела в Нове Хуте (образцовом социалистическом районе), и в этом конкурсе приняли участие десятки архитекторов[254 - АВП РФ. Ф. 122. Оп. 40. П. 143. Д. 180. Л. 15–20.].

Можно сказать, что в ПНР сложилось своеобразное двоевластие: политической сферой целиком и полностью владела партия, зато в области частной жизни безраздельно властвовала церковь. Ее влияние было так велико, что государственная администрация на местах не всегда отваживалась идти наперекор желаниям клира. Так случилось, например, во время демонстрации фильма Ежи Кавалеровича «Мать Иоанна от ангелов». Это кинополотно, изображавшее религиозное мракобесие и изуверство в Речи Посполитой XVII века, однозначно было воспринято духовенством как очередной выпад против костела. В феврале 1961 года секретарь епископата Зыгмунт Хороманьский направил в Управление по делам вероисповеданий и в генеральную прокуратуру протест в связи с выходом фильма на экраны, потребовав убрать его с афиш и наказать виновных в распространении, поскольку он «высмеивает религиозную практику, церемонии и церковные молитвы, ставя себе целью опозорить жизнь священников и их сан». Протест, разумеется, был отклонен, но частично все же возымел действие. В Познани местное руководство прислушалось к мнению духовенства и не пропустило фильм. По словам советских дипломатов, «боялись, что из?за отрицательной оценки фильма общепольской и местной католической печатью его будут бойкотировать избиратели-католики и просмотр может отразиться на исходе выборов»[255 - АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 43. П. 155. Д. 180. Л. 14; Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 215. Любопытно, что ленинградский обком КПСС также отнесся к фильму негативно и рекомендовал воздержаться от его проката в СССР, поскольку он «по существу пропагандирует религиозную идеологию, не несет зрителю ничего познавательного, идейно ценного с точки зрения материалистической идеологии, насыщен эротикой, садизмом, патологическими сценами, мистикой. Авторы даже не пытаются вскрыть классовую сущность религии, как оружия угнетения и одурманивания трудящихся. Он проникнут духом сочувствия и оправдания фанатизма. Сцены борьбы любви и веры, „божественного и дьявольского“ могут оставить у верующих или колеблющихся только подтверждение их собственных сомнений, вызвать симпатии у верующих к фанатическому „геройству“ ксендза». Отдел культуры ЦК КПСС высказался о нем мягче, признавая только, что содержание фильма «во многом чуждо нашему зрителю». При этом Отдел культуры рекомендовал не запрещать прокат творения Кавалеровича, но лишь ограничить его распространение, поскольку «отказ от покупки этой премированной на международном кинофестивале картины, которую в Польше считают полезной в связи с ее антиклерикальным содержанием, к тому же созданной по рассказу председателя Союза писателей ПНР, известного польского литератора Я. Ивашкевича, мог быть болезненно воспринят в кругах польской общественности. В 1961 г. советской стороной было приобретено лишь 7 польских кинокартин (отклонено от покупки – 12), в то время как польская сторона приобрела 57 советских фильмов» (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 147. Л. 8–9).].

Да что местные власти! Даже центральные органы вынуждены были проявлять уважение к иерархам, чтобы не терять лицо в глазах населения. Посетивший страну в ноябре 1974 года ректор Католического университета в Париже Поль Пупар вспоминал, какое потрясение он испытал, когда увидел реакцию слушателей на речь Вышиньского в честь 20-летия Академии католической теологии в Варшаве: «Святой Августин, вещающий о делах своего народа, который ему внимает и живет его словами. В первом ряду – представители двух министерств: просвещения, а также науки и техники, слушавшие его с непроницаемыми лицами, но аплодировавшие после речи вместе с остальными, в то время как во Франции самый последний заместитель префекта вышел бы через три минуты»[256 - Poupard P. W sercu Watykanu od Jana XXIII do Jana Pawla II. Katowice, 2005. S. 194.]. «Мы, польские коммунисты, с нашей идеологией и политикой, к сожалению, остаемся пока в меньшинстве», – грустно признался советским гостям партийный руководитель Кракова в 1975 году, на пике «развитого социализма»[257 - АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 60. П. 441. Д. 710. Л. 76а.]. Косвенно это подтвердил и Войтыла, написав в воспоминаниях, что после октября 1956 года, как и после тысячелетия крещения Польши, резко возросло число поступавших в семинарии[258 - Jan Pawel II. Wstancie, chodzmy! Krakоw, 2004. S. 44.].

И действительно, за время «оттепели» число священников в стране выросло с 12 713 (в 1958 году) до 14 122 (в 1971 году). А в 1978 году был поставлен мировой рекорд по числу рукоположенных ксендзов – 659 человек![259 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 274; Szulc T. Op. cit. S. 272.] Власти потерпели полное фиаско и в попытках ограничить церковное строительство – к 1979 году в стране было уже 13 000 церквей, в то время как перед войной – лишь 6700. В одной только Варшаве в конце 1970?х годов возводилось сразу двенадцать храмов[260 - Szulc T. Op. cit. S. 284. Стоит учитывать, конечно, изменившийся после войны национальный состав жителей страны и передачу в руки римско-католической церкви всех кирх на присоединенных землях.].

Правящая верхушка не собиралась мириться с таким влиянием церкви. Уже в июле 1958 года милиция провела обыск в Ясногурском монастыре, устроив потасовку с паломниками, которые встали на защиту святыни. «Мы не позволим вам создавать государство в государстве», – озвучил Вышиньскому дежурный тезис власти премьер Циранкевич[261 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 164.]. Но и примас был не лыком шит. Еще раньше он резко восстал против запрета на настенные кресты в классах (их традиционно вешали над доской). «Сколько всего в Польше неверующей молодежи? – рычал он на Гомулку в январе 1958 года. – Допустим, десять процентов. Добавим еще десять. Пусть будет двадцать. Остается еще восемьдесят процентов молодежи. И я вам заявляю, что буду ради этих восьмидесяти процентов бороться за крест и в своей борьбе не отступлю»[262 - Zaryn J. Op. cit. S. 188.].

Вышиньский был, пожалуй, единственным человеком в Польше, который позволял себе так говорить с лидером партии. Лишь от него Гомулка мог услышать, например, такие слова: «Мне известно, что вы теряете доверие общества. Подрываете свой авторитет среди рабочих, и этого вам никто не скажет, ибо все боятся»[263 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 216.]. Понятно, что такие заявления только укрепляли власть имущих в убеждении, что церковь – рассадник оппозиции.


***

Нарастающая свирепость правящего режима неожиданным образом отразилась на судьбе Войтылы. В конце 1957 года, получив наконец звание доцента Люблинского католического университета (профессором он так никогда и не стал), Войтыла намеревался поехать в Лувенский университет для изучения вопросов плотской любви в католической мысли, но не получил загранпаспорт[264 - Szczypka J. Op. cit. S. 173.]. Такого рода ограничения широко применялись властями к не слишком сговорчивым деятелям – Вышиньский годами сидел без загранпаспорта, из?за чего не мог выбраться в Рим. Почему отказали в паспорте Войтыле, мы можем лишь гадать. Среди активных антикоммунистов он не значился. На бурные события в Польше традиционно для себя не отреагировал никак. Единственным его откликом стала короткая поэма «Каменоломня», в которой он вдруг ни с того ни с сего обратился воспоминаниями к своему трудовому опыту при немцах.

Трудятся руки, порыву покорны. Вдохновеньем полнится грудь.
В самой сердцевине породы горной создаем мы новую суть.
И в этой сути слышится ясно истории мощный напев,
Тот, что придает равновесие душам, любовь прославляя сквозь гнев[265 - Перевод мой. – В. Волобуев.].

«Каменоломня» увидела свет на страницах «Знака» в ноябре 1957 года (а написана была годом раньше). Ее пафосные строки на первый взгляд напоминают произведения соцреалистов с их романтическим взглядом на труд – параллель тем более удивительная, что за два года до того образцовый воспеватель строя Адам Важик произвел расчет с собственными идеалами, опубликовав скандальную «Поэму для взрослых», где показал во всей красе беспросветные, почти первобытные условия жизни рабочих, возводивших металлургический комбинат в Нове Хуте.

Есть люди измученные,
есть люди с Новы Хуты,
которые ни разу не были в театре,
есть польские яблоки, недоступные детям,
есть дети, на которых плевать мошенникам-врачам,
есть парни, которых заставляют врать,
есть девушки, которых заставляют врать,
есть старые жены, которых выгоняют из квартир мужья,
есть вымотанные, умирающие от инфаркта,
есть те, кого очерняют и презирают,
есть те, кого обирает на улицах шпана, игнорируемая законом[266 - Перевод мой. – В. Волобуев.].

После того как вся Польша прочла эти строки, соцреализм неуклонно стал терять позиции в польской литературе, хотя власти усиленно пытались вернуть его на пьедестал. И вдруг Войтыла пишет нечто, до изумления напоминающее творения Важика в лучшие годы. Не удивительно ли?

Журналист Яцек Москва предположил, что таким образом Войтыла отразил рабочие протесты 1956 года. Странно – почему именно рабочие? К тому времени Войтыла давным-давно не имел ничего общего с рабочими, зато ежедневно общался со студентами, которые митинговали с не меньшим размахом. Кругом возникали революционные комитеты марксистской молодежи, требовавшие независимости от партии, а чрезвычайно популярная газета молодых коммунистов «По просту» вообще выкинула лозунг: «Вся власть советам!» Войтыла общался в Кракове с одним из лидеров студенческого ревкома Стефаном Братковским (позднее – известным журналистом), расспрашивая его, что означает слово «революционный». Как вспоминал Братковский, Войтыла с большим недоверием отнесся к его программе[267 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 162–164.]. И вдруг – «Каменоломня». Зачем? Почему? Это вдвойне странно еще и потому, что в бытность свою рабочим Войтыла гнул спину на немецких оккупантов, а это не очень-то способствовало возвышенному отношению к труду. Короче говоря, истоки вдохновения Войтылы в данном случае выглядят загадочными.

Впрочем, мистическое отношение к труду – давняя традиция польской литературы. Уже Циприан Камиль Норвид (1821–1883), один из великой тройки «поэтов-пророков», прославлял работу как зарок грядущего воскрешения из мертвых в своем знаменитом «Прометидионе»:

Ведь красота дана для восхищенья,
Работа же – для воскрешенья[268 - Перевод мой. – В. Волобуев.].

Войтыла прекрасно знал эту поэму – именно ее он когда-то выбрал для конкурса декламаторов в вадовицкой гимназии. Он и сам отдал дань выраженной в ней идее. Например, в поэме «Мысль – удивительное пространство» он написал, что «видение» (трансцедентного) придает смысл работе. В «Каменоломне» аналогичный мотив представлен как гнев на неподатливую материю, чудесным образом ведущий к любви. Гнев обуздывался верой в то, что тяжелый труд – эквивалент страстей Христовых: подобно тому как Иисус изменил человечество своей жертвой, так и работник меняет мир своим трудом[269 - Buttiglione R. Op. cit. S. 339–340.].

Позднее, в семидесятые годы, Войтыла обосновал этот взгляд философски, создав целую теорию о том, что природа – такое же творение Господне, как человек, и потому работа, понимаемая как преобразование мира, сродни общению с этим миром. Это была завуалированная полемика с марксизмом, который представлял природу косной и недвижимой материей, предназначенной лишь для господства над ней человека. Человек же, изменяя природу, создает пресловутые общественные отношения, заложником коих (по Марксу) и становится. Войтыла указывал, что и работа, и ее плоды – это та самая культурная надстройка, о которой писали Маркс и Энгельс. Но поскольку работа – это созерцательное общение с творениями Господа, то она в той же мере влияет на человека, в какой человек влияет на природу. То есть надстройка и базис оказываются равнозначны в формировании человека[270 - Buttiglione R. Op. cit. S. 332, 404–405.].

За пустым, на первый взгляд, умствованием скрывалась простая мысль: не только экономика определяет общество, но и культура, национальные традиции и т. д. Догматики-большевики не учли этот момент и проиграли под Варшавой в 1920 году, когда против них выступили польские рабочие и крестьяне, которые по идее должны были большевиков поддержать, ведь те сражались против буржуазии и магнатов. Польский патриотизм оказался сильнее социальных расхождений. Почему? У коммунистов не было ответа. Зато он был у Войтылы. Почему не исчез польский народ, когда исчезло государство? – задавался он вопросом. По той же причине, по которой рабочие дали отпор красным под Варшавой – за ними стояли культура и традиции, которые превозмогли грубую силу и экономические реалии. А что же такое религия как не основа культуры? Вера спасла поляков от исчезновения, посрамив рационалистов. Так говорил Войтыла[271 - Weigel G. Swiadek… S. 376.].


***

В 1957 году Войтыла написал короткую поэму «Киринеянин, в профиль увиденный», которую на следующий год опубликовал «Тыгодник повшехны». Отталкиваясь от истории о Симоне Киринеянине, которого принудили нести крест Иисуса на Голгофу, он развернул галерею человеческих образов, среди повседневных забот столкнувшихся с чудом – живым Спасителем. Образы были самые разные: и психологические типы («меланхолик», «человек воли»), и обычные люди («рабочий оружейного завода», «молодые»), и персонализированные мысли человека. Пожалуй, даже для творчества Войтылы это произведение звучало слишком туманно и абстрактно. Зато в нем он обнаружил знакомство с марксистской теорией отчуждения труда, изобразив сетования рабочего автозавода:

Творения рук моих всем напоказ,
Не я в них мчусь по автостраде,
Где суд вершит полиция, – не я.
Не у меня, а у машин есть голос.
И все же я душой хочу понять:
Как жить и с кем бороться? Нет ответа.
Нельзя об этом громко вопрошать —
Я должен в шесть утра быть на заводе.
Так есть ли вес у человека в мире?[272 - Перевод А. Махова.]

И уж совсем неожиданна была концовка: «Справедливость требует бунта – но против кого?»[273 - Перевод мой. – В. Волобуев.] Вопрос, поставленный в «Брате нашего Бога», все еще не давал покоя Войтыле: как совместить христианскую любовь и борьбу за справедливость? Много позднее ответ на него дадут теологи освобождения, создав типаж священника с автоматом, но ответ этот придется Иоанну Павлу II не по нраву, ибо он, как и герой его пьесы, выберет «высшую свободу».

Войтыла отнюдь не жил в башне из слоновой кости. Он видел несправедливость и не боялся выступать против произвола. Впервые это произошло в 1960 году. Местом событий вновь стала многострадальная Нова Хута, где на волне «оттепели» жители добились разрешения построить храм. Власти и так косо смотрели на подобные инициативы, а уж в Нове Хуте, которая изначально позиционировалась как «район без костелов», это и вовсе выглядело как вызов. В октябре 1959 года разрешение было отозвано, общественный оргкомитет по строительству распущен, а два миллиона собранных им злотых конфискованы. Верующие снесли обиду, начав собираться на молебны перед крестом, который установили на месте планировавшейся стройки. Однако в конце апреля 1960 года увезли и крест. И тогда народ взбунтовался. Протестующие ворвались в райсовет, митинговали на улицах, перевернули несколько милицейских машин, прибывших для восстановления порядка. Правоохранительные органы ответили жестко: толпу разгоняли при помощи собак и выстрелов в воздух. 181 милиционер был ранен, под арест попало до пятисот человек. Сроки от полугода до шести лет получили 87 участников протеста, еще 119 задержанных заплатили крупный штраф[274 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 170–171.]. Глава секретариата епископата Зыгмунт Хороманьский отправил по этому поводу протестующее письмо заведующему Управлением по делам вероисповеданий, а в Нову Хуту разруливать вопрос прибыл… епископ Войтыла. Уже епископ.


***

Епископом он стал в середине лета 1958 года, когда умирающий Пий XII произвел его в ауксилиарии (помощники) краковского владыки, дав символическую кафедру в египетском Омби (каждый епископ должен иметь епархию, пусть и существующую только на бумаге). Кандидатура Войтылы шла девятой в числе выдвинутых примасом. Предыдущие восемь отклонили польские власти[275 - Szczypka J. Op. cit. S. 175. По другой версии кандидатуру выдвинул митрополит Базяк без ведома примаса, чем последний был крайне недоволен (Lecomte B. Op. cit. S. 168). Однако по правилам того времени кандидатуры сначала утверждались в партийно-государственных органах. Следовательно, митрополит должен был снестись с ними, а уже потом направлять письмо в Апостольскую столицу. Если допустить, что он сделал это, не поставив в известность кардинала Вышиньского, придется заключить, что Базяк находился в оппозиции к примасу. Не берусь судить, так ли это.]. Войтылу, очевидно, одобрили именно в силу его аполитичности. Косвенно об этом может свидетельствовать то, что личность нового иерарха поначалу не заинтересовала тайную службу Польши – папку на него завели лишь в самом конце 1958 года[276 - Lasota M. Op. cit. S. 72.]. Более точно судить о причинах мы не можем – церковные архивы (как в Польше, так и в Ватикане) закрыты для исследователей извне. Зато открыты архивы польской госбезопасности, и оттуда мы узнаем, что карьерный рост Войтылы вызвал зависть у некоторых краковских священников, почитавших себя более достойными такой чести.

Один из них, Владислав Кульчицкий, которого еще в 1949 году склонили шантажом к сотрудничеству, написал в донесении Службе безопасности, будто сотрудники курии и некие эмигранты из США заставили Базяка оправдываться с выбором столь молодого помощника: «<…> он объяснил, что ему нужен был суффраган (так в тексте. – В. В.) для тяжелой работы, а не для сопровождения. Войтыла же вырос в новых общественных реалиях, хорошо знает коммунизм и проблемы рабочих, вот такой ему и необходим, особенно ввиду вопроса Новы Хуты, где надо организовать приходскую и общественную работу, и вообще, он тут хозяин в Кракове и может выбирать себе помощника»[277 - Ibid. S. 68.].

Возможно, нечто такое и было сказано архиепископом (звучит очень правдоподобно), но агент явно сгустил краски, представив мнение курии как открытое недовольство. Присутствовавший на том же собрании ксендз Станислав Дзивиш (позднейший секретарь Иоанна Павла II) держался иного мнения: «Не было никакой оппозиции»[278 - Lasota M. Op. cit. S. 69.]. Кульчицкому вообще свойственно было выпячивать малейшие намеки на конфликт – он прекрасно знал, чего от него ждут кураторы, и старался оправдывать доверие.

Странный, но нередкий тип глубоко двуличного человека представлял собой этот священник. О таком и не скажешь в точности, когда именно он притворяется. Высокообразованный, много переживший (четыре года провел в нацистских застенках), Кульчицкий дружил с послом эмигрантского правительства Польши в Ватикане и сумел войти в доверие Вышиньскому, который даже сделал его своим исповедником и ввел ксендза в состав суда примаса. Однако Кульчицкий, очевидно, мечтал о большем. Чем-то он напоминал другого агента из окружения Вышиньского – монахиню-францисканку Марию Леонию Грачик. Ярая антикоммунистка, она провела два года в тюрьме за враждебную деятельность, пошла на сотрудничество с госбезопасностью и была отправлена следить за примасом в месте его интернирования. Вышиньский явно не доверял ей, и справедливо – ее донесения для тайной службы полны яда и желчи, источаемых в отношении архиепископа, которого она считала заносчивым человеком и комедиантом. Однако в беседах с ксендзом Скородецким – еще одним соузником Вышиньского – она высказывалась о примасе в противоположном духе, всемерно выражая тревогу за его судьбу (об этом известно из донесений Скородецкого, который тоже был сексотом)[279 - Lasota M. Op. cit. S. 41; Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 233–235.]. Когда же сестра Мария была собой: ненавидя примаса или заботясь о нем? А когда был искренен Кульчицкий? Оба они не по доброй воле пошли на сотрудничество с органами, но, раз начав «стучать», проявили в этом немало рвения.


***

Известие о повышении застало Войтылу на сплаве по Мазурским озерам. К счастью, отправляясь в поход, он оставил адрес для корреспонденции. Под документом стояла дата – 4 июля, день освящения Вавельского собора. Знаменательное совпадение! Растерянный, он помчался в Варшаву, где встретился с примасом и робко заметил ему, что слишком молод – всего 38 лет. Вышиньский ответил новоявленному епископу: «Эта слабость быстро лечится. – И добавил в духе Сапеги: – Прошу не противиться воле Святого отца».

Потрясенный известием, Войтыла несколько часов, распростершись крестом, молился в часовне конгрегации урсулянок Сердца Иисуса в Агонии, рядом с Вислой, за университетским собором святой Анны. Затем ночным поездом отправился в Краков, повезя митрополиту Базяку уведомительное письмо от Вышиньского. «Habemus papam», – весело представил архиепископ нового помощника своему штату. Войтыла попросил у него разрешения вернуться на сплав. «Вряд ли это теперь уместно», – ответил Базяк. Удрученный запретом, Войтыла бросился во францисканский костел, чтобы среди прекрасных фресок Юзефа Мехоффера отслужить крестный путь. Затем, набравшись храбрости, повторил свою просьбу архиепископу. «Пожалуйста-пожалуйста, – согласился, наконец, тот. И добавил с усмешкой: – Но прошу вернуться на рукоположение». На обратном пути Войтыла не сомкнул глаз: всю ночь читал «Старика и море»[280 - Moskwa J. Op. cit. S. 178–179; Jan Pawel II. Wstancie… S. 4–5.].

Двадцать восьмого сентября 1958 года, в день святого Вацлава, покровителя Вавельского собора, Базяк рукоположил его – самого молодого прелата в Польше. Рукоположил как раз в соборе, чего не случалось с 1926 года. «Твой девиз?» – спросил он Войтылу. «Totus tuus», – ответил тот. «Всецело твой» – слова Гриньона де Монфора из его молитвы Богородице: «Я всецело Твой, и все мое – Твое. Я весь, целиком, принимаю Тебя. Дай мне свое сердце, Мария!» Totus tuus – этот лозунг будет потом красоваться на гербе архиепископа Войтылы. Ныне это имя носит краковская улица, на которой возвышается гигантский центр Иоанна Павла II.


***

Жизнь устроила новоявленному ауксилиарию жесткую проверку, бросив на новохутскую «амбразуру». Он не спасовал – вопреки ожиданиям, действовал напористо, словно показывал всем: прежняя отстраненность – осознанный выбор, но если надо, могу и поднять голос. Войтыла затеял переговоры с администрацией Новы Хуты, подал на нее иск в суд (депутат «Знака» Стомма вскоре уговорил его одуматься) и написал два письма членам правящей верхушки, в том числе Гомулке, который как раз незадолго до того грозил краковской курии суровыми мерами. Епископ, пишущий главе партии – это было нечто! До тех пор церковные иерархи общались сугубо с государственными органами, молчаливо отвергая принцип, что «правительство руководит, а партия направляет» (исключение представляли только личные встречи Вышиньского и Гомулки)[281 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 196–198.].

Письма не удостоились ответа, а события в Нове Хуте явились предлогом для возобновления натиска на церковь. После них и произошедших спустя месяц похожих столкновений в Зеленой Гуре строительство новых храмов по всей стране было свернуто, в Кракове упразднили несколько церковных объединений, из школ вновь начали убирать уроки Закона Божьего.

Войтыла, однако, не отступился и спустя три года, в июле 1963-го, предложил занять место настоятеля в неспокойном приходе ксендзу Юзефу Гожеляному из лояльной режиму благотворительной организации «Каритас». Причины этого выбора нам неизвестны. Быть может, Войтыла предпочел, чтобы в Нове Хуте был хоть какой-нибудь священник, чем никакого. Между тем трудно было найти в Кракове пастыря, более тесно связанного с властью, чем Гожеляны. Мало того что он принадлежал к некогда отобранному у церкви «Каритасу», так еще и лично знал премьера Циранкевича, с которым когда-то жил в одном доме. Также он состоял в свойстве с отставным партфункционером Гиляры Минцем, прежде отвечавшим в Политбюро за экономику. И наконец, Гожеляны являлся секретным сотрудником Службы безопасности под псевдонимом «Турист». О последнем, конечно, Войтыла не догадывался, но и того, что знал, хватало, чтобы понять – Гожеляны из другого лагеря. И все же он выбрал именно его. Вероятно, понимал, что других шансов построить в Нове Хуте костел не будет.

И действительно, новый настоятель добился сначала возведения часовни, потом – церкви, а кроме того, ушел из «Каритаса» и разорвал контакты со спецслужбами, начав, так сказать, новую жизнь[282 - Lasota M. Op. cit. S. 108–109; 136–138. Ныне улица, на которой стоит эта новохутская церковь, носит имя Защитников креста (бывшая Маяковского).]. Удивительное преображение! Работники спецслужб, правда, и раньше обвиняли его в двуличии и недомолвках, но такой оборот стал для них неожиданностью.

Вероятно, в Гожеляном происходила внутренняя борьба, окончательно разрешившаяся с получением прихода. А значит, он-то и был тем человеком, в котором нуждалась новохутская паства. Это ли не очередное свидетельство воли Божией?


***

Войтыла и сам, став епископом, начал позволять себе выпады против властей. Так, на созванном им в сентябре 1958 года совместно с Люблинским католическим университетом съезде теологов в Кракове он «достаточно сильно атаковал государственную цензуру, которая не располагает [точными] директивами, не имеет конкретного задания, а сотрудники цензуры действуют по своему усмотрению» (об этом сообщал наверх все тот же Кульчицкий)[283 - Lasota M. Op. cit. S. 69.]. Едва ли было совпадением, что цензура стала главным объектом критики и на съезде польских писателей в декабре того же года. Съезд принял настолько резкую резолюцию по этому вопросу, что потребовался окрик властей, дабы унять недовольных.

Охлаждение политического климата после волны «оттепели» чувствовалось всеми. Попал под удар и Войтыла. Двадцать третьего марта 1959 года председатель краковского горсовета направил грозное письмо Базяку, предупредив его о последствиях, если ауксилиарий и дальше будет выкапывать «искусственный ров между верующими и неверующими». Особенно сильно чиновника беспокоило, что из?за Войтылы люди «больше ценят мнение врачей-католиков, которые борются с осознанным материнством (намек на аборты. – В. В.), и учителей, избегающих некоторых деликатных тем в рекомендованных правительством учебниках, нежели мнение их неверующих коллег». Митрополит передал это письмо самому Войтыле, а тот настрочил ответное послание, в котором отверг все претензии, сославшись на Конституцию[284 - Szulc T. Op. cit. S. 193–195.].

Основными направлениями деятельности Войтылы в эти годы оставались работа с молодежью и интеллигенцией. Несение слова Божьего молодому поколению с некоторых пор – и навсегда – превратилось едва ли не в главную его страсть. Став папой римским, он даст начало всемирным дням христианской молодежи – этому мощнейшему (как он надеялся) средству евангелизации.

Служба безопасности в конце 1958 года составила первый отчет о новом краковском ауксилиарии: «Фигурант, получив сан, активно взялся за работу на участке пастырства и краковской семинарии. Он развернул ряд проектов по организации съездов, собраний, конференций и т. д… Кроме того, фигурант принимает активное участие в собраниях благочиния, где дает указания по пастырской работе (прежде всего – среди молодежи). Например, на собрании благочиния в Мысьленицах говорил, что ксендзам не следует оставлять без опеки молодежь, которая выезжает на учебу в город или которую забирают в армию. Каждый священник, по мнению фигуранта, должен поддерживать связи с родителями данного молодого человека, следить за его успехами в учебе, предоставлять по возможности помощь и даже обмениваться с ним письмами. Когда же он вернется с учебы или из армии, надо и дальше интересоваться его делами, чтобы убедиться – он не отступил от католической веры»[285 - Lasota M. Op. cit. S. 72–73.]. Далее в том же отчете сказано: «<…> фигурант проводит беседы с католической интеллигенцией Кракова, обсуждая проблемы религиозной жизни интеллигенции, а также разрабатывает средства, которыми можно воздействовать на эту часть общества. Одним из таких средств являются конференции в узком кругу для обсуждения каких-либо специальных проблем. На одной из таких конференций фигурант затронул следующие вопросы. 1. Метод углубления религиозной жизни юристов Кракова в свете их деятельности. 2. Поиск собственных путей влияния „более сознательных католиков“ на широкие круги тех, кто ощущает себя католиком, но проявляет это лишь в форме религиозной практики. 3. Рассмотрение целесообразности некоторых внешних мер для поиска католиков на разных участках жизни и завоевание этими католиками определенного авторитета и таким образом – соответствующего влияния их на формирование общественного мнения в отношении самых разнообразных проявлений жизни, которые дадут о себе знать в недалеком будущем. В декабре фигурант разослал по епархии обращение, дабы священники выдвигали кандидатов из своих приходов на так называемые „курсы высшего религиозного образования“… Среди ксендзов разошелся слух, что эти курсы имеют целью подготовку кадров на случай исключения уроков религии из школ». Не укрылось от внимания службистов и пресловутое Сообщество, на которое даже завели отдельное дело под названием «Группа F»[286 - Ibid. S. 74–75, 102.].

Этот отчет, несмотря на зубодробительные обороты, свойственные многим сотрудникам госбезопасности, которые зачастую не имели даже среднего образования, все же дает неплохое представление о той бурной деятельности, что развернул Войтыла, став епископом. А ведь ему еще приходилось служить мессы и таинства! И тут, как назло, подвело здоровье: в марте 1959 года Войтыле диагностировали мононуклеоз, из?за чего ему пришлось пройти болезненную процедуру биопсии костного мозга. Ничего страшного не выявили, но болезнь возвращалась в декабре 1961 года и осенью 1963-го[287 - Szulc T. Op. cit. S. 195–196.].


***

В 1960 году вышла одна из главных его работ, «Любовь и ответственность», написанная на основе курса, прочитанного в 1958 году люблинским студентам. Книга о католическом взгляде на половую жизнь стала первым произведением Войтылы, получившим международную известность (в 1965 году увидело свет французское издание, в 1968?м – итальянское, в 1969?м – испанское). В самой Польше ее переиздали еще дважды – редкий случай для католической работы в ПНР.

Книга являлась несомненным прорывом, особенно если учесть, что материал для нее Войтыла собирал еще при Пие XII, чьи поздние годы отмечены враждебностью к любым теоретическим новшествам, тем более в такой щекотливой области. Смелость эта, однако, проистекает из некоторой самонадеянности. Что католический священник, принявший обет безбрачия, мог знать о половой и семейной жизни? Замечание это, впрочем, Войтыла учел, написав в самом начале: «Одним из двух источников данной книги является как раз опыт. Это опосредованный опыт, который предоставляет пастырская работа. Она так часто и в столь разнообразных моментах или ситуациях ставит лицом к лицу с проблематикой секса, что из этого возникает достаточно большой опыт. Согласен, это не свой, а чужой опыт, однако он куда шире, чем если бы он был только свой»[288 - Wojtyla K. Milosc i odpowiedzialnosc. Krakоw, 1962. S. 5–6. Русские издания: Войтыла К. Иоанн Павел II. Любовь и ответственность / Пер. С. Тонконоговой. М.: Кругъ, 1993; Войтыла К. Иоанн Павел II. Любовь и ответственность / Пер. К. Старосельской, Е. Лифшиц. М.: Рудомино; Евромедиа, 2003.]. Возражение вроде бы верное, но все же не совсем, ведь оно обходит такую важную вещь, как эмоциональная сопричастность. Одно дело любить детей в принципе, и совсем другое – любить своего ребенка. Так и здесь: интеллектуальное суждение о семье и сексе, будь оно хоть сто раз верным, не в силах описать всего комплекса переживаний, который испытывает семейный человек (секс без обязательств однозначно расценивается клиром как грех, а потому в расчет не берется).

Стержневая мысль работы – человек не может быть для другого человека (и даже для Бога) средством достижения какой-либо цели (утверждение, впервые высказанное еще Кантом). Иначе говоря, нельзя использовать ближнего своего в собственных интересах, ибо человек как личность – подобие Божье на Земле, а не просто биологический вид[289 - Wojtyla K. Milosc… S. 88–90, 95.].

Войтыла, как и Кант, сознавал, что мало просто провозгласить свободу личности – это чревато эгоизмом. В любви необходимо искренне отдавать всего себя другому. Любовь в данном случае – это не столько симпатия одного человека к другому, сколько воплощение евангельской заповеди: «Возлюби ближнего как самого себя». Позднее Войтыла назовет это этикой солидарности и подробно опишет в своей главной работе – «Личность и поступок».

Телесное общение – необходимая часть любви, говорил Войтыла. Не случайно же Бог сделал удовольствие спутником продолжения рода. Однако если плотское наслаждение становится самоцелью, да еще с применением контрацептивов (узаконенного орудия смерти), тогда это уже не любовь, а распущенность[290 - Wojtyla K. Milosc… S. 150.].

В книге нет прямого ответа на вопрос, позволен ли секс как таковой, без задачи оплодотворения, однако из контекста можно догадаться, что в принципе Войтыла допускал его, ведь секс – необходимая часть любви, а супругам надо время от времени демонстрировать друг другу свою любовь (если это происходит искренне и сопровождается эмоциональным общением, а не только плотским). Другое дело, что нельзя этим злоупотреблять – следует ориентироваться на естественные циклы женского организма, чтобы не допустить нежелательной беременности. А если уж такое произошло, то женщина обязана рожать. С поразительной для духовного лица дотошностью Войтыла описал способы естественного предохранения, широко ссылаясь при этом на соответствующие научные работы, а в конце еще и приложил таблицы с «методами этичного регулирования зачатия» (проще говоря, с женскими циклами). И словно этого мало, подкрепил свои рассуждения цитатой из Ганди о необходимости контролировать акт размножения, чтобы содержать в порядке мир, управляемый Богом.

Этот епископ умел удивлять. Католик, размышляющий о сексе с опорой на цитаты Ганди, – виданое ли дело? С позиций сегодняшнего дня очевидно, что он заглядывал на десять лет вперед – в эпоху экуменизма и сексуальной революции. Ведь даже после Второго Ватиканского собора работа Войтылы продолжала изумлять своей смелостью. Анри де Любаку, одному из идеологов собора, пришлось настаивать, чтобы во французском издании сохранили пятый раздел книги, где автор как раз описывал «методы этичного регулирования», – видимо, редакторы находили его непристойным[291 - Weigel G. Swiadek… S. 187.].

Но пока еще это был мир, в котором жена первого секретаря ЦК устраивала нагоняй телевидению за слишком глубокое декольте артистки, а западный политик поднимал волну против обнаженных спин женщин в кафе. В окружении Войтылы тоже случались пуритане. К примеру, участник Сообщества инженер Ежи Цесельский, о котором сам Войтыла говорил, что он «создан для святости», запрещал невесте ходить в шортах по туристическому лагерю, сопровождая «дядю»-ксендза[292 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 166; Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 80. Под западным политиком имеется в виду христианский демократ Оскар Луиджи Скальфаро, позднейший президент Италии. Крайне сомнительным выглядит утверждение Д. Вейгела, будто в летних лагерях отдыха польская администрация поощряла сексуальные эксперименты (Weigel G. Swiadek… S. 184), – едва ли это было возможно при том ханжестве, каким отличался поздний сталинизм.].

Либерализм самого Войтылы в вопросах секса тоже не шел слишком далеко. «В браке соединяются две личности, мужчина и женщина, становясь таким образом неким „единым телом“…» – писал Войтыла, не допуская, таким образом, иной формы семьи[293 - Wojtyla K. Milosc… S. 20.]. И чтобы не возникало на этот счет сомнений, заявил уже напрямую: «Силой вещей половое влечение у человека устремлено на другого человека – это его нормальное устройство. Когда оно обращено на одно сексуальное удовлетворение, его следует признать поверхностным или даже извращенным. Если оно обращено на сексуальное удовлетворение с представителем того же пола, мы говорим о гомосексуальном извращении. Тем более можно говорить об извращении, если желание обращено не на человека, а на животное. Естественное направление сексуального влечения указывает на человека другого пола, а не просто на другой пол»[294 - Ibid. S. 39.]. Гомосексуализм – извращение. Контрацептивы – зло. Позднее Войтыла не менее категорично выскажется насчет неприкосновенности целибата и запрета рукополагать в священники женщин.


***

Свои мысли он тогда же изложил и в художественной форме, написав медитативную пьесу «Пред магазином ювелира». Сюжет ее незамысловат. Две супружеские пары – одна только что возникшая и вторая, переживающая кризис, – размышляют о любви, то и дело заглядывая в витрину ювелирного магазина. Хозяин его, продающий обручальные кольца, олицетворяет Христа, соединяющего души любовью и стоящего на страже семьи. Но есть и еще один персонаж – Адам, разъясняющий высокий смысл супружества. В нем угадываются черты автора.

Первую пару разрушает война (муж гибнет на фронте), вторая готова распасться сама по себе, ибо страсть угасла, а любви и не было, но ювелир и Адам успевают спасти ее. Затем появляется третья пара – дети двух первых, которые пытаются осуществить то, что не удалось родителям. Концовка оптимистична: почти расставшиеся супруги вспоминают о любви, хотя слова, которые произносит одумавшийся муж, чем-то напоминают финал «Униженных и оскорбленных»: «Как жаль, что мы так долго не ощущали себя детьми! Как много мы потеряли из?за этого!»[295 - Wojtyla K. Poezje i dramaty… S. 257.]

Герои пьесы взяты не с потолка. Это – участники все того же Сообщества (в частности, Цесельский), в их уста автор вкладывает фразы, действительно звучавшие во время бесед с «дядей». Наверное, им было забавно прочесть все это на страницах журнала «Знак», опубликовавшего в 1960 году пьесу Войтылы.

Лейтмотив пьесы – семьи создаются на небесах, и раскалывать их грешно. Когда-то термины супружества пригодились Войтыле для описания мистики босых кармелитов – Терезы Авильской и Хуана де ла Круса. Человек соединялся с Богом, как соединяются двое влюбленных. Теперь он показал ту же картину с другой стороны: люди соединялись друг с другом, тем самым принимая в себя частичку Божества.

Увы, благородные устремления и обширные знания все равно не заменят опыта. Семья для Войтылы – порождение любви, и никак иначе. Он, не знавший в детстве ни тяжкой нужды, ни семейных кризисов, явно не осознавал, что сплошь и рядом люди заводят семьи, подчиняясь давлению общества и обстоятельств. «Твои ровесники женаты, а ты еще нет», «Не рожала – не женщина», «Когда увидим внуков?» – все это регулярно приходится выслушивать молодым (и не очень) людям, заставляя торопиться с выбором спутника жизни. Девушки, кроме того, вынуждены учитывать интересы будущего ребенка, что далеко не всегда идет рука об руку с той возвышенной любовью, о которой писал Войтыла. Едва ли ксендз, не побывав в этой шкуре, мог уяснить все это. Поэтому его взгляд на проблему, при всей чистоте устремлений, страдает сильным упрощением[296 - Lecomte B. Op. cit. S. 32.].

В этом его, между прочим, упрекала даже Анна-Тереза Тыменецкая, американская ученая, настолько увлеченная философскими трудами будущего понтифика, что ее подозревали в тайной влюбленности в поляка[297 - Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 113.]. Да что Тыменецкая! Даже члены Сообщества не слишком прислушивались к «дяде», когда тот учил их семейной этике. Так, одна из студенток пренебрегла настойчивыми советами Войтылы касательно выбора мужа, а ее избранник, хоть и принадлежал к тому же Сообществу, упрямо не хотел соглашаться с ксендзом насчет отказа от контрацептивов, продолжая с ним спорить, даже когда тот взошел на Святой престол. Впрочем, стоит заметить, что ни один член Сообщества не развелся[298 - Ibid. S. 71–74. Даже автор первой американской биографии Иоанна Павла II Тед Шульц, сам родом из Польши, не удержался по этому случаю от язвительного замечания, что «Войтыла – мастер теоретических исследований» (Szulc T. Op. cit. S. 199).].

Пьеса Войтылы показала, что его приверженность стилю Театра рапсодов никуда не делась. Он по-прежнему следил за творчеством Котлярчика и пропагандировал его на страницах «Тыгодника повшехного». Текст «Пред магазином ювелира» Войтыла также отправил Котлярчику, выбрав для этого первый день нового, 1961 года.

Для той медитации, которую он сочинил, «стиль рапсодов» только и подходил. Войтыла сам признал это в письме. Еще бы! Никаких декораций, никаких диалогов, все действие – совокупность перемежающихся воспоминаний главных героев, а центральная проблема рассматривается не через посредство фабулы, но напрямую. Весьма специфическое зрелище[299 - Kolodziejska A. Op. cit. S. 110, 114–115.].

Спустя тридцать лет итальянские кинематографисты обратят внимание на эту пьесу и выпустят фильм «Ювелирная лавка» с Бертом Ланкастером в главной роли. Событием он не станет – его сочтут слишком слезливым, да и дряхлеющий Ланкастер не покажет в нем высот актерской игры. Однако сам факт того, что по пьесе действующего понтифика снимут фильм, нельзя будет не признать историческим.


***

Среди польских историков ходит шутка, что своим папством Войтыла обязан Зенону Клишко – члену Политбюро ЦК ПОРП, отвечавшему за взаимоотношения с католической церковью. Именно Клишко выносил вердикт при назначении на духовные должности: если кандидатура его не устраивала, епископату приходилось подыскивать новую. Поэтому, когда в очередной раз встал вопрос о том, кто займет краковскую кафедру, за Клишко оставалось последнее слово. Он выбрал Войтылу.

Прежний архиепископ, Эугениуш Базяк, скончался 15 июня 1962 года, всего за месяц до празднования 50-летия его священнического служения. В отличие от Сапеги, Базяк не был ординарием (то есть управителем) своей епархии, довольствуясь должностью апостольского администратора. Пий XII упорно не хотел признавать упраздненным львовское архиепископство, где Базяк сидел до своего изгнания в 1946 году. Формально он так и оставался архиепископом Львова, а краковской кафедрой руководил «по совместительству» и на временных началах (до возвращения во Львов). Указ нового понтифика, Иоанна XXIII, о производстве Базяка в митрополиты краковские уже не застал иерарха в живых.

Прощальную речь над телом покойного держал Войтыла. Его же местные каноники избрали в капитулярные викарии Кракова (то есть временно исполняющим обязанности архиепископа). Само по себе это ничего не давало – у примаса и папы наверняка имелись и другие кандидатуры на вакантную должность. Все изменил собор, на котором Войтыла сумел проявить себя как один из ярких поборников папского курса. До того он был слабо знаком даже собственному епископату[300 - История II Ватиканского собора. Т. II. Формирование соборного сознания. Первый период и перерыв между сессиями. Октябрь 1962 – сентябрь 1963 / Под общ. ред. Д. Альбериго, А. Бодрова и А. Зубова. М., 2005. С. 635.]. Но прежде ему опять пришлось столкнуться с польскими властями.

В августе 1962 года краковский горсовет потребовал от курии передать здание местной семинарии Высшей педагогической школе. Войтыла как и. о. архиепископа ответил отказом: сначала разослал по епархии обращение к верующим, а затем отправился на переговоры к первому секретарю воеводского комитета партии Люциану Мотыке (должность, соответствующая главе обкома в СССР). У партфункционера был шок: впервые к нему заявился епископ. Мотыка позвонил Клишко, и тот согласился на компромисс – семинария никуда не переезжает, но третий этаж отдается будущим педагогам. Спустя год Войтыле еще раз пришлось побеседовать с Мотыкой (уже по телефону), чтобы защитить здание Силезской семинарии, тоже находившейся в Кракове. И вновь вопрос был улажен в его пользу[301 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 199–200; Weigel G. Swiadek… S. 198.].

Можно было бы восхититься гибкостью Войтылы, если бы не одно но. Как выяснилось много позже, идея договориться с партийным бонзой принадлежала не ему. Эту мысль подкинул Войтыле административный директор «Тыгодника повшехного» и завхоз краковской курии Тадеуш Новак. Человек, высоко ценимый в церковных кругах, известный даже понтифику, который в 1965 году наградил его крестом «За заслуги перед церковью и папой» (первого среди граждан ПНР), он одновременно сотрудничал с польской госбезопасностью. Но в отличие от других информаторов, Новак работал на тайные органы бескорыстно и добровольно, воспринимая свою деятельность как миссию по улаживанию конфликтов между епископатом и государством. В оперативных документах он проходил под псевдонимом Арес – в честь греческого бога войны. Именно Аресу работники тайной службы подсказали, как можно решить вопрос со зданием семинарии к удовлетворению обеих сторон, а уже тот надоумил Войтылу поговорить с Мотыкой[302 - Lasota M. Op. cit. S. 98–100.].

Говорят, именно эта готовность идти на контакт с партией и сыграла решающую роль, когда депутат фракции «Знак» Станислав Стомма (знавший Войтылу еще по подпольной семинарии) предложил Клишко дать добро на кандидатуру своего товарища для краковской кафедры. Возможно, так и было. А может быть, каким-то мистическим нюхом этот партийный сухарь учуял в Войтыле родственную душу. Совпадение ли, что оба восторгались творчеством Норвида – отвергнутого при жизни гения польской поэзии, третьего на пьедестале величайших творцов XIX века? Благодаря Клишко в Польше начали регулярно выходить его книги, Войтыла же полюбил стихотворения этого поэта еще в детстве – не случайно именно его «Прометидион» он выбрал для вадовицкого конкурса декламаторов.

И всласть, как ни один поэт великий,
Поет земле косарь бронзоволикий,
А гений, устремленный в поднебесье, – 
Крылатый отголосок этой песни.
И спорит с величайшим органистом
Народ на языке своем огнистом.
Прекрасное рождается в работе – 
А Цезарь, дабы мертвые воскресли,
Историю в седле писал – не в кресле,
И сам тесал каменья Буонарроти[303 - Перевод А. Гелескула.].

Им было о чем поговорить, этим двум полякам, стремившимся к социальной справедливости, хотя один выбрал бунт, а другой – «высшую свободу». Они никогда не встречались, но именно в этот роковой момент их судьбы пересеклись – единственный раз в жизни. Если бы Клишко не поставил галочку напротив фамилии Войтылы, архиепископом стал бы другой, и вряд ли славянин воссел бы на Святом престоле. Удивительно, от каких случайностей иногда зависит ход истории. Войтыла ответил бы на это: «Так было угодно Господу».




Собор


За долгую историю папство научилось сбрасывать кожу, представая перед изумленными народами в обновленном виде. Без этого навыка вряд ли ему удалось бы сохранить свое влияние так долго. Двухтысячелетний пласт традиции – спасение и проклятье Святого престола. Никто не мыслит себе Европу без него, но именно поэтому в нем часто видят якорь, тянущий ко дну. Папство не живет в отрыве от действительности, оно отзывается на изменения в мире, но отзывается с большим опозданием – инерция обычая не позволяет остановиться вовремя и оглядеться. Тридентский собор, вызванный Реформацией, собрался почти через тридцать лет после ее начала; Первый Ватиканский собор, порожденный чередой буржуазных революций, – через двадцать лет после «Весны народов», а Второй Ватиканский, спровоцированный рабочим движением и распространением коммунизма, – через сорок лет после краха четырех империй, на пике противостояния Востока и Запада.

И все же каждый раз папству удавалось вскочить на подножку убегающего поезда, не превратившись в реликт минувших времен. Секрет здесь не только в мощном интеллектуальном потенциале людей церкви, но и в особой структуре папской власти, когда понтифик – не просто самодержец, а самодержец выборный, что позволяет чередовать на Святом престоле консерваторов и либералов, духовидцев и расчетливых политиков; папой может стать как аристократ, так и выходец из толщи народной. За последние двести лет Ватикан испытал на себе и средневековую замкнутость Григория XVI, и реформаторский запал Льва XIII, видел деревенский фанатизм анахорета Пия X и буржуазную практичность альпиниста Пия XI, пережил время «плена» и новой открытости миру. Неудивительно, что после холодного консерватизма Пия XII настало время перемен. Удивителен был лишь размах этих перемен.

То, что необходимость собора назрела, косвенно подтверждает фигура понтифика, его созвавшего. Престарелый и уже больной Иоанн XXIII рассматривался кардиналами как «переходный» папа, никто не ожидал от него резких движений. Но именно ему, просидевшему на троне всего пять лет, довелось задать кораблю церкви курс, которым он идет по сей день.

Церковный собор – духовное мероприятие, а потому, если он обращается к политическим или социальным вопросам, то рассуждает о них иносказательно, через призму богословия. У церкви свой язык, столь же условный, как коммунистический новояз. К примеру, если в советской прессе говорилось о «прогрессивных» силах, то имелись в виду коммунисты либо их союзники. Аналогично если в XIX или XX веке с амвона звучало обличение врагов Христа, речь обычно шла о левых деятелях – тех же коммунистах и социалистах (нередко также о нацистах или о евреях). Духовные особы, подобно дипломатам, используют в своих выступлениях обтекаемые формулировки, истинный смысл которых способен разгадать лишь человек, постоянно имеющий с ними дело. Эту специфику уловил журнал «Франс-Обсервер», заявляя в преддверии открытия собора: «Если верить большинству журналистов, специализирующихся по религиозным проблемам, собор в основном будет заниматься пастырскими или богословскими вопросами, весьма отдаленными от повседневных забот простого человека. Все будет протекать так, как будто это событие технического порядка, как будто оно чуждо какому бы то ни было политическому измерению… На самом деле будет совсем не так, при условии, что будет понятно, какой смысл дается тут понятию „политический“. Соборные решения – и, в частности, те, которые были приняты на Никейском соборе (325 год), привели к определениям богословского порядка, но также и к последствиям в области политической: арианство было практически пресечено с этого времени. Когда собрался Тридентский собор, он имел первоначальной целью остановить развитие протестантизма и провести „реформацию“ по-своему. Последнюю задачу собор осуществил, но ему удалось удержать в рамках католицизма целый ряд государств, которые были готовы вот-вот отпасть к протестантизму (среди них находилась и Франция). Эти два примера показывают, что созыв всякого собора в конечном счете имеет последствия, сказывающиеся на уровне всей истории культуры. Вот почему было бы бесцельным пытаться скрыть подлинную действительность: отзвук II Ватиканского собора будет долгое время давать о себе знать в истории нашего времени. Решения его возымеют продолжительное действие на эволюцию идей и структур в современном мире. У собора есть, следовательно, свое политическое измерение, при этом – в сильнейшем значении этого слова»[304 - Казем-Бек А. Европейская прогрессивная печать о задачах собора перед его открытием // Казем-Бек А. Второй Ватиканский собор. URL: http://www.odinblago.ru/zapadnoe_bogoslovie/vtoroy_vatikanskiy_sobor/6/ (Сайт электронной библиотеки Одинцовского благочиния. Дата обращения: 10.09.2016).].

Если мы посмотрим на прелатов, задававших тон на Втором Ватиканском соборе, сразу станет ясно, какие цели он преследовал. Это, прежде всего, епископ Лилля и покровитель священников-рабочих Ашиль Льенар, заслуживший прозвание «красного епископа» (в то время как Иоанна XXIII недоброжелатели окрестили «красным папой»). Это также его единомышленник Йозеф Фрингс, архиепископ Кельна, взявший себе в консультанты, среди прочих, боннского теолога Йозефа Ратцингера – будущего папу Бенедикта XVI. Это, наконец, архиепископ Утрехтский Бернард Альфринк – единственный из членов совета председателей собора, возведенный в кардинальское достоинство Иоанном XXIII. Голландские католики, которых представлял Альфринк, настолько сурово критиковали римскую курию, что окружное послание епископата Нидерландов по поводу собора было изъято из продажи в Италии.

Сюда же можно отнести и весьма чуткого к социальным вопросам аргентинского кардинала Антонио Каджиано, который считался последователем чилийского иерарха Хосе-Мария Родригеса, в свое время получившего прозвище «епископа шахтеров». Из тех представителей высшего духовенства, кто не входил в совет председателей, но имел большое влияние на соборе, необходимо упомянуть миланского архиепископа Джованни Монтини и архипастыря Вены Франца Кенига. Всем этим людям суждено было разрушить планы курии и заставить ее склониться перед собором. Именно Льенар в день открытия заседаний выступил против механического голосования за составы комиссий, предложенного курией, и потребовал предварительно рассмотреть эти составы. Его выступление было встречено овацией епископов. Тон их речей был таков, что один из куриальных сановников воскликнул в ужасе: «Это же протестанты, и они сами того не ведают!»[305 - История II Ватиканского собора. Т. II… С. 32–33; Казем-Бек А. Состав руководящих органов собора // Казем-Бек А. Указ. соч.]

Кроме епископов, в работе собора и его подготовке участвовало множество лиц рангом ниже, а также экспертов из мирян. Они-то, как считается, и обеспечили доктринальное наполнение соборных документов. Среди этих экспертов (нередко приглашенных самим папой римским) встречались люди, еще вчера пребывавшие в опале. К таковым относились, например: ярчайшая звезда новой теологии Анри де Любак, чьи книги скопом попали под запрет в 1950 году; идеолог священников-рабочих Мари-Доминик Шеню, в середине пятидесятых выдавленный Ватиканом из Парижа; наконец, ученик Шеню Жан-Ив Конгар, которому удалось лучше всех истолковать «великий реформаторский порыв 1946–1947 гг. в лоне французского католичества»[306 - Реати Ф. Указ. соч. С. 80.]. Именно они сформировали тот язык, которым начиная со Второго Ватиканского собора Святой престол будет обращаться к верующим. Прогрессисты дождались своего часа!

Локомотивом перемен выступали французы – наиболее плодотворная в интеллектуальном плане часть тогдашнего католицизма. Однако они мало что могли сделать без поддержки итальянского клира – самого многочисленного среди всех католических стран. Одних только епископов в Италии насчитывалось свыше 340, в предсоборных комиссиях они составляли треть членов – 153 человека. На втором месте шли как раз французы с 74 участниками[307 - Казем-Бек А. Роль предсоборных комиссий // Казем-Бек А. Указ. соч.] (из Польши в соборе участвовало 59 иерархов, а первоначальная делегация насчитывала и того меньше – 17 человек[308 - Skrzypczak R. Karol Wojtyla na soborze Watykanskim II. Zbiоr wystapien. Warszawa, 2011. S. 62; Lecomte B. Op. cit. S. 183.]).

Итальянский епископат – совсем не марионетка в руках римской курии. Курия – административный аппарат первосвященников. В нем действительно преобладали в то время итальянцы, но встречались и выходцы из других стран. Например, при Иоанне XXIII ведущие посты в курии, кроме итальянца Альфредо Оттавиани, занимали француз Эжен Тиссеран и армянин Григорий-Петр Агаджанян. Поэтому неверно было бы представлять римскую курию выразителем мнения итальянского духовенства. Совсем напротив, значительная часть итальянского клира в тот период исповедовала либеральный дух, несносный для папских сановников. Итальянцами являлись как сам папа-реформатор Иоанн XXIII (Анджело Ронкалли), так и его последователь и преемник Павел VI (Джованни Монтини).


***

Иоанн XXIII не только инициировал внутреннюю реформу церкви, но и изменил отношение Ватикана к социалистическому лагерю: он признал революцию на Кубе, начал (через Кенига) переговоры с Венгрией насчет заключения конкордата и, между прочим, не пригласил для передачи верительных грамот посла эмигрантского правительства Польши, что означало исключение того из состава дипкорпуса.

Польский узел, однако, оказался куда запутаннее, ибо в него были вплетены интересы немцев, Москвы и варшавского правительства, воевавшего с собственным епископатом. Перед началом собора правящие в Польше коммунисты начали политическую игру, отказав в загранпаспортах нескольким иерархам, которых они считали слишком нелояльными (в частности, многострадальному Чеславу Качмареку из Кельц). Для Вышиньского особенно болезненным оказалось попадание в список невыездных вроцлавского владыки Болеслава Коминека – одного из ведущих деятелей польской церкви. Власти обвиняли его в чрезмерном расположении к западногерманскому клиру, который, по утверждению партийной пропаганды, поддерживал «реваншистские планы неофашистов».

Решать вопрос пришлось на уровне первосвященника. Тот, явно получив сигнал от Вышиньского (с которым был давно дружен), еще до открытия собора, 8 октября 1962 года, принял польских «братьев во Христе». В необычно долгой речи Иоанн XXIII вспомнил два своих визита в Польшу – в 1912 и 1929 годах, встречу с Сапегой, мессу перед черным распятием королевы Ядвиги в краковском соборе и молитву Богоматери Ченстоховской на Ясной Гуре, отдал должное творчеству Генрика Сенкевича, которого, оказывается, читал в детстве, и словно ненароком назвал западные польские земли «возвращенными», как это было принято в риторике Варшавы[309 - Szczypka J. Op. cit. S. 196.]. Последнее утверждение вызвало скандал в ФРГ, тем более неприятный для понтифика, что немецкое духовенство собиралось играть важную роль на предстоящем соборе, действуя в пользу обновления церкви. Иоанн XXIII, однако, проявил твердость и не дезавуировал свое заявление, да еще и ввел Вышиньского в состав арбитражного секретариата собора по чрезвычайным делам, тем самым поставив его вровень с важнейшими чинами курии. Его не остановили настойчивые сигналы из Польши (как со стороны антиклерикалов, так и со стороны некоторых католиков-мирян), что Вышиньский слишком увлекается культом Девы Марии и совсем не склонен впрягаться вместе с первосвященником в телегу церковной реформы (чего, впрочем, примас и не скрывал, уже на первой сессии встав на защиту латыни и старого требника).

В декабре 1963 года на стол понтифику легла программа фракции «Знак» касательно взаимоотношений Польши с Апостольской столицей. Не мудрствуя лукаво, католические депутаты предлагали Святому престолу установить дипломатические отношения с Польшей – это, мол, поправило бы положение католической церкви в стране и позволило бы активнее проводить реформу в самой церкви (которую сам примас якобы тормозил, как читалось между строк). Взгляд польского епископата на эту проблему при этом не принимался в расчет, что неудивительно – депутаты «Знака» прекрасно знали, что Вышиньский решительно против установления дипотношений. Почему? Потому что тогда в Польшу прибыл бы нунций, и правительство могло бы давить на клир через него. Обращение депутатов к римскому папе через голову польских епископов оказалось вдвойне бестактным, поскольку доставивший его в Рим католический депутат Станислав Стомма приехал, собственно, благодаря протекции Вышиньского[310 - Zaryn J. Op. cit. S. 228–229; Friszke A. Kolo poslоw «Znak» w Sejmie PRL. 1957–1976. Warszawa, 2002. S. 50–55.]. Иоанн XXIII не пошел на поводу у депутатов Сейма, а Вышиньский ославил Стомму на весь Рим как интригана.

Тем временем коллега Стоммы по фракции Ежи Завейский попытался воспользоваться благоприятным моментом, возникшим после встречи Иоанна XXIII с поляками, и сгладить острые углы между государством и церковью, тем более что польские власти, смягчившись, все-таки выдали загранпаспорта почти всем опальным епископам. Будучи членом Госсовета, Завейский имел доступ к правящей верхушке и сумел уломать Клишко, а вслед за ним – Гомулку, лично пообщаться с примасом. Общение это ни к чему не привело, разве что впервые польский клир смог ответить своим визави на страницах прессы – в ватиканской газете «Оссерваторе романо» («Римский обозреватель»)[311 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 209–213.].

В такой обстановке начался для польской делегации судьбоносный съезд руководства римско-католической церкви. Не менее напряженная ситуация складывалась и в мире. Если Первый Ватиканский собор заседал под грохот итальянских пушек, обстреливавших Рим, то Второй открылся в разгар Карибского кризиса, когда каждый день мог оказаться последним для человечества. Глобализация политики оттенялась глобализацией церкви. Более двух с половиной тысяч епископов, съехавшихся со всей планеты, впервые могли посмотреть друг на друга и воочию убедиться в размахе организации, которую представляли. Особенно сильное впечатление производили десятки африканских иерархов, бродивших по площади Святого Петра. Войтыла, пораженный видом чернокожих епископов, тут же написал об этом стихотворение:

Так вот каков ты, Милый Брат Мой, вижу землю твою затерянную,
Где обрываются реки… а солнце жжет тело, словно руду, – вижу мысль твою,
Иначе бегущую, но одними со мной весами отмеренную,
Счастлив я, что одною меркой меряем мы мысли свои,
Хоть иначе блестят они в твоих глазах, чем в моих, но истина в них одна[312 - Wojtyla K. Poezje i dramaty… S. 74. (Перевод мой. – В. Волобуев.)].


***

Второй Ватиканский собор – веха в истории католичества. Это был первый собор c участием представителей других деноминаций, а также епископов со всех континентов. Путеводной звездой для сторонников обновления служил образ раннего христианства с его простотой и отсутствием барьеров между клиром и мирянами. Та же мысль, между прочим, двигала когда-то и зачинателями Реформации.

Консерваторы приняли многие изменения в штыки. Они опасались, что допущение мессы на разных языках разрушит единство церкви, прежде скованное цепью латыни. Кроме того, боялись, что если верующие будут понимать каждое слово мессы, это изгонит из церкви дух благоговения перед божественной тайной, ранее доступной лишь посвященным. Не всем также нравился отказ от триумфализма (замалчивания грехов церкви) – страшились того, что многие священнослужители увлекутся обличением проступков клира, а это подорвет его авторитет (ситуация, знакомая коммунистам: разоблачение культа личности Сталина подкосило идеологическую монополию КПСС и положило начало международным расколам и оппозициям)[313 - Лекция Д. Бинцаровского «Второй Ватиканский собор. Ключевые решения» // URL: http://www.reformed.org.ua/2/699/Bintsarovskyi (Сайт Евангельской пресвитерианской церкви Украины «Реформатский взгляд»; дата обращения: 22.10.2016).].

Войтыла воспринял собор как долгожданный перелом в пользу воссоздания «народа Божьего», объединяющего пастырей и паству. В этом он расходился с Вышиньским, который считал, что поляки не готовы к такой церкви, и тревожился, что коммунисты могут воспользоваться замешательством, дабы ослабить епископат. Войтыла полагал иначе, разделяя в этом мнение своих друзей из «Знака»[314 - Zaryn J. Op. cit. S. 233–234.]. Да и могло ли быть иначе, когда покровителем собора был объявлен святой Иосиф, незримо сопровождавший Войтылу с самого детства? Сидя в базилике Святого Петра среди величайших реликвий христианства, наблюдая епископов, дискутирующих на фоне творений Микеланджело, Рафаэля, Кановы и Бернини, слушая папу, повторявшего евангельские строки: «Один Учитель у вас – Христос, все же вы – братья», он явственно видел, что вот он – момент, когда церковная суровость уступает место любви, той любви, которую принес на землю Мессия. И где это происходит? В месте, освященном казнями первомучеников: две тысячи лет назад именно здесь шумели сады Нерона, в которых пылали живые факелы из христиан, обвиненных в поджоге Рима. Разве не удивительно это? Там, где пролилась кровь страдальцев за учение Христово, теперь высился дворец наместника апостола Петра, главы католического мира. Чем не свидетельство торжества истины над силой?

Вот стена простая и ее фрагмент:
Без пилястров стройных, ряд глубоких ниш,
Где стоят святые в мраморном молчанье,
Статуи в порыве людям шлют Посыл,
Зримо исходящий из раскрытых книг.
И стене не в тягость своды, да и люди —
Узники скорлупок страждущих сердец.
Ей не в тягость пропасть, к коей мир сползает.
И так будет вечно на земле, покуда
Млеком материнским вскормлен человек[315 - Из цикла К. Войтылы «Церковь», изданного в журнале «Знак» в 1963 году. Перевод А. Махова.].


***

Польские представители 76 раз выступили в прениях и отправили 56 записок в соборные комиссии, из них на долю Войтылы пришлось 24 и 16 соответственно. Завидная активность! Земляков-иерархов так впечатлила его бурная деятельность, что со временем они доверили Войтыле право говорить от их имени[316 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 19, 70; Zaryn J. Op. cit. S. 228.]. Вышиньский, правда, не терпел самодеятельности и пытался держать под контролем членов своей делегации, руководя ими, как полководец солдатами[317 - Lecomte B. Op. cit. S. 183.]. Однако, по воспоминаниям австрийского кардинала Кенига, примас не слишком забивал себе голову соборными делами, полагая куда более важным защищать позиции католичества в советском блоке. На его фоне Войтыла, хоть на первых порах несмелый и неуверенный в себе (Кениг поначалу даже принял его за простого ксендза), действительно выглядел очень солидно[318 - Szulc T. Op. cit. S. 212.].

Любопытно, что один из светских экспертов собора, Рамон Суграньес де Франч (почетный председатель Международного института Жака Маритена), которому довелось сидеть рядом с Войтылой на сессиях, отмечал, будто епископ вроде бы даже и не интересовался происходящим: «Собор не тронул его сердца. Хотя Войтыла регулярно присутствовал на заседаниях, он не проникся».

Как это понимать? Вероятно, такое впечатление возникло от того, что Войтыла постоянно что-то читал и делал заметки. Своему биографу Джорджу Вейгелу он признался, что прямо на заседаниях написал несколько стихотворений и часть своей главной философской работы – «Личность и поступок». Да и «Тыгодник повшехны» не оставался в небрежении, регулярно печатая размышления своего постоянного автора о событиях в Риме[319 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 24; Weigel G. Swiadek… S. 222.]. Однако это не значит, что Войтыла не следил за выступлениями. Он умел делать несколько дел одновременно, что постоянно демонстрировал гостям в бытность архиепископом и понтификом, когда прямо во время разговора просматривал корреспонденцию. Эта манера нередко выводила из себя его собеседников, но Войтыла был неисправим[320 - Lecomte B. Op. cit. S. 237.].

Другим человеком, который недооценил вклад Войтылы, был знаменитый богослов Конгар. В начале собора он с пренебрежением отозвался в дневнике о приехавших поляках: «Они не смогли привезти с собой ни одного теолога, да и вообще не подготовлены, разве что самую малость». Речи же самого Войтылы «не произвели… особенного впечатления». Надо, однако, учесть, что Конгар вообще невысоко ставил восточноевропейских католиков, уверенный, что ничего путного от них не услышишь. Оно и немудрено, учитывая чрезвычайно скромное представительство на соборе католического клира из соцлагеря. Достаточно сказать, что Вышиньский был единственным кардиналом с той стороны «железного занавеса»! Де Любак и ряд иностранных епископов держались совершенно иного мнения о высказываниях Войтылы[321 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 21–22, 78.].

Примечательно, однако, что и сам Вышиньский поначалу не обращал на Войтылу внимания. Он не включил его в список польских кандидатов для работы в соборных комиссиях, который составил в октябре 1962 года, а спустя четыре месяца забыл отметить его в перечне из сорока четырех иерархов, собиравшихся прибыть на вторую сессию. Ничего удивительного – первые две сессии Войтыла держался в тени, ограничиваясь выступлениями на мелкие темы. Лишь начиная с третьей (сентябрь – ноябрь 1964 года) его голос стал слышен[322 - Lecomte B. Op. cit. S. 229, 190–191. А. Дескур, напротив, утверждает, будто еще до открытия собора прелаты наперегонки спешили познакомиться с Войтылой, а все комиссии и подкомиссии считали за честь включить его в свой состав (Szulc T. Op. cit. S. 205–206). Вряд ли этому стоит верить – пример с мнимым пророчеством отца Пио показал, что старый приятель Иоанна Павла II был не чужд мифотворчества.].


***

Откуда же взялась в нем жажда обновления? Элементарно – из того же отсутствия нормальной семинарской муштры. Войтыла воспринимал церковь не как организацию, стоящую над суетным человечеством, а как сообщество пастырей, живущее в толще народной. Поэтому все, что отдаляло духовенство от паствы, он почитал лишним. Наложили отпечаток и его впечатления от послевоенной жизни в Польше и Западной Европе. Он видел, что сельская цивилизация уступает место городской и церковь должна приспособиться к этому, иначе ее перестанут слушать. Об этом он говорил в одной из лекций для учащихся папских вузов в октябре 1963 года[323 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 78.].

В анкете для подготовительной комиссии собора он синтезировал те мысли, что в разрозненном виде были выражены на страницах его философских работ: о церкви как Божьем проекте по спасению людей; о человеческой природе, через постижение которой можно постичь природу церкви; о необходимости сделать основой этики персонализм, то есть личность человека как подобие личности Бога[324 - Ibid. S. 58–59. Немного странное мнение для человека, который осуждал Декарта именно за то, что тот вместо Бога сделал точкой отсчета человека. Но Войтыла, пожалуй, возразил бы на это, что Декарт видел в человеке прежде всего разум, в то время как он, Войтыла, видел в нем душу, то есть элемент божества. Неясно, правда, на каком основании Войтыла вообще заполнял анкету подготовительной комиссии – ауксилиариям она не полагалась (Szulc T. Op. cit. S. 204). Видимо, ему пришлось этим заняться из?за отсутствия в Кракове архиепископа.]. Вейгел подметил, что в своих предварительных постулатах Войтыла радикально отличался от большинства епископов: если те перечисляли, что должна сделать церковь для своего улучшения, то Войтыла призывал обратить внимание на то, что хотели бы услышать от церкви верующие[325 - Weigel G. Swiadek… S. 205.].

И в самом деле, если человек – подобие Божье, то почему только духовенство имеет право рассуждать о церковной миссии? В каждом из нас есть частичка Бога, и все мы можем принять участие в Его работе. Это называется персонализм. Тексты Войтылы пестрят ссылками на эту философию, не уточняя, правда, в чьем изложении. Персонализм для него означал восприятие действительности через восприятие человека, ибо именно в человеке происходит встреча церкви и мира. Церковь должна по-матерински, подобно Деве Марии, заботиться о человеке, дабы постичь его и наполнить благодатью Божией, человеку же следует осознать свое высшее предназначение, то есть стремление к святости. Много позже Войтыла скажет открыто: святой – это совсем не обязательно христианин, но тот, кто живет в соответствии с заповедями Божьими. Не случайно в «Любви и ответственности» оказалась ссылка на Ганди – яркий пример такого святого. Пока же Войтыла ограничивался заявлением, что Христос несет спасение всем жителям планеты, независимо от вероисповедания, а потому самые злосчастные люди на Земле – это атеисты, так как они не способны ощутить всю полноту своей природы, которую дает Искупитель[326 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 105–110. Еще более резко он выскажет эту мысль в энциклике 1986 года Dominum et Vivifi cantem. Комментируя слова Христа о том, что «всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам» (Мф 12: 31), он напишет: «<…> хула заключается не в оскорблении Святого Духа, а в отказе принимать спасение, которое Бог дарует человеку через Святого Духа» (Dominum et Vivificantem – URL: http://nauczaniejp2.pl/dokumenty/wyswietl/id/393. Портал ZiBaTePa. Дата обращения: 27.04.2018).].


***

Нельзя установить, к каким итоговым документам собора Войтыла имел прямое отношение. Журналист «Ле Монд», освещавший работу собора, утверждал, будто польский иерарх вместе с Кенигом и Августином Беа (председателем Секретариата по содействию христианскому единству) явился автором декларации «Nostra aetate» («В наш век»), признававшей ценность других мировых религий. Именно эта декларация расчистила путь католическому экуменизму, еще недавно находившемуся под запретом.

Экуменическое движение вызывало у Войтылы жгучий интерес. Уже в январе 1963 года он устроил в Кракове Неделю молитв за единство христиан (традиционное мероприятие европейских протестантов) и пригласил на обед в доминиканский монастырь лютеранского пастора и православного священника. Это был первый случай, когда представитель православного духовенства ступил на порог данного монастыря. «Когда-то здесь сидела инквизиция, а теперь вот мы», – не скрывая восторга, заметил настоятель. «А ко мне как явится доминиканин, так обязательно с курицей – то томистской, то экуменической», – сострил Войтыла[327 - Weigel G. Swiadek… S. 275.].

Спустя пять лет, в августе 1968 года, он посетит французское Тэзе, где встретится с основателем знаменитой экуменической общины братом Роже (Р. Л. Шюц-Марсошем) – швейцарским кальвинистом, создавшим особого рода монашеский орден, в рамках которого было возможно общение с католической церковью. Пройдет еще одиннадцать лет, и брат Роже скажет в базилике Святого Петра римскому папе Иоанну Павлу II: «Я обрел свою идентичность как христианин, примиряя в себе веру в мое происхождение с тайной католической веры, не нарушая общения с кем-либо»[328 - Magister S. Was the Founder of Taize protestant, or Catholic? A Cardinal Solves the Riddle // www.chiesa.espressonline.it (дата обращения: 17.11.2017).]. А спустя еще двадцать пять лет, когда этот подвижник падет от ножа сумасшедшей, погребальную церемонию будет вести католический кардинал в присутствии президента Германии и министра внутренних дел Франции. Так рождалась единая Европа – капризное дитя, которое еще добавит Иоанну Павлу II немало седых волос.

Профессор Свежавский предполагал, что Войтыла повлиял на содержание конституции «Lumen gentium» («Свет народам»), определявшей устройство церкви, права и обязанности ее членов. Именно этот документ обговаривал понятие «народа Божьего» и отмечал присутствие даров Христовых в других христианских церквях, хотя и подтверждал положение католицизма как единственной истинной веры[329 - По мнению Свежавского, Войтыла мог приложить руку к выработке новых представлений о пасхе как жертве Христовой, широко обсуждавшихся на соборе. Не берусь судить, в чем заключались эти новые представления: в тексте Lumen gentium ничего нового на этот счет вроде бы не сказано (см. текст на сайте библиотеки Якова Кротова, п. 3 – URL: http://krotov.info/acts/20/2vatican/dcmnt063.html. Дата обращения: 17.11.2017). Возможно, эта дискуссия имела какое-то отношение к вопросу, допускать ли мирян к причащению под обоими видами, но я не чувствую себя компетентным, чтобы рассуждать об этом.]. Исследователь жизни Войтылы ксендз Адам Бонецкий отметил, кроме того, что его герой – единственный среди участников собора, кто обратился к присутствующим со словами: «Достопочтенные отцы, братья и сестры!», подчеркнув тем самым участие в церковной жизни женщин. Это произошло в связи с дискуссией об апостольстве мирян, то есть о возможности светских лиц нести слово Божье, как это делал, например, Тырановский.

Войтыла отстаивал и декларацию о религиозной свободе «Dignitatis humanae» («Достоинство человеческой личности»), вокруг которой ломались копья на протяжении всех сессий: консерваторы никак не хотели признавать равенство конфессий в тех странах, где католики составляли подавляющее большинство. В итоге собор признал вопрос вероисповедания делом совести каждого, но при этом включил в декларацию требование свободы деятельности церкви – очень важный момент для духовенства из социалистического лагеря, где религиозные культы подавлялись. Войтыла вместе с коллегами из социалистических стран (лодзинским епископом Клепачем и епископом Цетиной из Скопье) добился также изменения формулировки, гласившей, что религиозные свободы могут быть ограничены соображениями общественного порядка, – это был постоянный аргумент польских властей при запрете тех или иных мероприятий церкви. Кроме того, он требовал, чтобы декларация исходила из нравственных, а не юридических норм, так как последние меняются, а первые – нет[330 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 71, 94–95; История II Ватиканского собора. Т. IV. Соборная церковь. Третий период и перерыв между заседаниями. Сентябрь 1964 – сентябрь 1965. М., 2007. С. 129; Т. V. Собор – поворотный момент в истории церкви. Четвертый период и завершение собора. Сентябрь – декабрь 1965. М., 2010. С. 140.].

Свои идеи краковский епископ излагал в соборных речах и записках, подаваемых в комиссии. Сам он, в отличие от целого ряда других прелатов из Польши, долгое время ни в одну комиссию не входил. Так продолжалось до четвертой, последней, сессии собора, когда Войтылу за его активность включили в группу по разработке пастырской конституции о положении церкви в современном мире «Gaudium et spes» («Радость и надежда»). Именно здесь он и сделал себе имя. Что интересно, в комиссию вошел и Конгар, который в ходе ее работы совершенно изменил свое мнение о поляке: «Войтыла произвел прекрасное впечатление. У него доминирующая личность. В нем есть какая-то живость, магнетическая сила, пророческая мощь, полная покоя, которой невозможно противостоять»[331 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 88.].

По свидетельству Конгара, Войтыла с подачи своих товарищей по епископату особенно налегал на то, что конституция должна дать ответ на вызов марксизма как одной из главных атеистических идеологий, – тема, которую авторы предварительного текста не обсуждали вообще, предпочтя говорить о социальной справедливости. Правда, Войтыла оказался не самым радикальным критиком атеизма. Он хотя бы проводил различие между атеизмом как личным выбором и навязанной идеологией. Куда более воинственными оказались те иерархи, которые пострадали от коммунистических репрессий (словаки Гнилица и Русняк, украинец Слипый). Они требовали посвятить отдельный раздел конституции осуждению коммунизма, но не нашли в этом понимания даже у Вышиньского с Войтылой, назвавших такое предложение «политиканством»[332 - История II Ватиканского собора. Т. V… С. 194–195; Lecomte B. Op. cit. S. 198–199.].

Воспользовавшись перерывом в заседаниях, Войтыла привез из Кракова уже готовый проект конституции, но его, к возмущению автора, почти целиком зарубили, так как он оказался несовместим с написанным подготовительной комиссией, хотя и вызвал большой интерес, поскольку более четко определял место и роль церковного учения в мире общества потребления (на Западе) и директивного атеизма (на Востоке). Зато мнение Войтылы учли при обсуждении раздела о браке и семье. Здесь он пользовался поддержкой де Любака, который, как и краковский архиепископ, увлекался персонализмом[333 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 90–93; История II Ватиканского собора. Т. III. Сформировавшийся собор. Второй период и перерыв между сессиями. Сентябрь 1963 – сентябрь 1964. С. 518; Т. IV. Соборная церковь… С. 326, 650–651.]. Текст конституции был утвержден папой 7 декабря 1965 года.


***

Дискуссии о христианском отношении к личной жизни сподвигли Войтылу написать еще одну пьесу на эту тему – «Сияние отцовства», этакое продолжение предыдущей. Но если «Пред магазином ювелира» касалась, так сказать, горизонтальной связи в семье (муж – жена), то эта обратилась к вертикальной (родители – дети). В «Сиянии отцовства» Войтыла усилил черты «стиля рапсодов»: герои теперь в принципе были лишены индивидуальности, представляя собой обобщенные типы – «отец», «мать», «дочь» (хотя каждый имел имя). При этом автор соотнес персонажей с главнейшими фигурами христианства – Христом и Богородицей, что позволило наглядно изобразить ключевую мысль: земная жизнь должна быть отражением небесной. Примерно так же в свое время строились средневековые мистерии, показывавшие сразу несколько уровней происходящего. Войтыла, зная это, тоже назвал свое творение «мистерией» и предпослал эпиграфом строки из Первого послания апостола Иоанна: «Ибо три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святой Дух; и Сии три суть едино. И три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь; и сии три об одном» (1 Ин 5: 7–8)[334 - Ныне эти слова считаются позднейшей вставкой и обычно не включаются в Новый Завет.].

О каком-то сюжете в этом произведении говорить сложно. Вся пьеса – размышления персонажей, обращенные к себе, к Богу и друг к другу. Здесь опять, как и в предыдущем произведении, появлялся герой по имени Адам, но теперь это уже был не альтер эго автора, а обычный человек, делавший свой жизненный выбор: впустить в себя Христа (что влекло большую ответственность перед родом человеческим) или остаться независимым и одиноким. Адам склонился в пользу одиночества, тем самым объединившись с образом того самого, первого Адама, от которого пошли все люди. «И вот нас двое в истории каждого человека: я, от которого начинается и родится одиночество, и Он, в коем одиночество пропадает, и рождаются дети»[335 - Wojtyla K. Promieniowanie ojcowstwa. Wroclaw, 2002. S. 16.].

Однако такая судьба показалась Адаму невыносимой, и он удочерил маленькую девочку, Монику, общение с которой заставило его пересмотреть взгляды на жизнь. Получалось, что всякий человек, дабы зачать детей, сам для начала должен ощутить себя чадом Божиим. А поскольку Христос, принесший на землю любовь, тоже был Богом Сыном, то каждый истинный отец как бы отождествляет себя с Ним и становится в позицию Бога, породившего себя. Эта головоломная концепция понадобилась Войтыле для обоснования его воззрений на родительскую любовь как продолжение любви небесной.

Журнал «Знак», куда Войтыла, как обычно, отнес свое творение, внезапно отверг его, и тогда автор представил сокращенную версию под названием «Размышления об отцовстве»[336 - Kolodziejska A. Op. cit. S. 123.]. Получился этакий монолог, обращенный к Богу, напоминающий не то «Исповедь» Августина, не то молитву Иоанна Креста, но уже без богородичного мотива, который присутствовал в полном варианте.

Рокко Буттильоне, написавший книгу о философии Войтылы, предположил, что «Размышления об отцовстве» первоначально являлись частью пьесы «Пред магазином ювелира», но автор убрал ее оттуда, чтобы не нарушать конструкцию произведения. Догадка неверна, но исступленная молитва Адама в «Размышлениях» действительно подошла бы одноименному персонажу предыдущей пьесы: всякий человек – сын Божий, и если он отрекается от Создателя, то тем самым теряет отца и впадает в одиночество. В «Размышлениях об отцовстве» Адам вспоминал свое стремление уподобиться Богу и стать господином природы, с раскаянием отмечая, что путь человека – не в преобразовании мира, а в развитии его собственной личности, которая может проявиться лишь через отношение к другой личности. Таким образом преодолевалось чувство одиночества, которое (тут Войтыла безапелляционен) свойственно всем людям, особенно же атеистам. Человек отчаянно ищет опору в этом мире: одни находят спасение в присоединении к массам (коммунисты), другие – в Боге. Но лишь Христос, сливаясь через любовь с человеческой личностью, в силах избавить человека от извечного одиночества, давая ему возможность стать одновременно отцом и чадом[337 - Buttiglione R. Op. cit. S. 360–362.].

«Разве мог я стать сыном? Не захотел я им быть. Не захотел принять страдания, к которым неминуемо приводит риск любви. Я считал, что не вынесу его. Слишком пристально я всматривался в себя, в свое я, и видел одни лишь возможности. Явился Твой Сын, а я по-прежнему – общий знаменатель внутреннего одиночества человека. Твой Сын решился в него проникнуть. Потому что Он любит. Одиночество противостоит любви. Однако там, где кончается одиночество, любовь проявляет себя в страдании. Твой Сын страдал. Потому что во всех нас сидит общий знаменатель непреобразованного одиночества. Для Тебя, Отче, это одиночество противится тому простому смыслу, который вкладываешь ты в слово „мое“»[338 - Перевод Е. Твердисловой.].

Здесь в зародыше видна та мысль, которая потом оформится в призыв: «Не бойтесь!», ставший одним из лозунгов понтификата Войтылы. Не бойтесь открыться Христу – не страдания Он несет, но любовь. И здесь же, кажется, невольно прорывается скрытая тоска самого Войтылы по заповеданному для него отцовству.


***

За литературными и богословскими занятиями Войтыла не забывал и о польских делах. В мае 1963 года, между первой и второй сессиями собора, он открыл на Вавеле памятную табличку в честь Адама Хмелёвского и Юзефа Калиновского – двух повстанцев, чье участие в восстании столетней давности, по его словам, «явилось этапом на пути к святости». А вернувшись в Рим, подал в Священную конгрегацию обрядов петицию за подписями всех польских епископов с просьбой канонизировать брата Альберта[339 - Weigel G. Swiadek… S. 204.]. Чуть позже поднял в Ватикане вопрос о канонизации Фаустины Ковальской и королевы Ядвиги – жены Владислава Ягайло.

Эпизод с открытием таблички – один из кусочков большой мозаики настроений, связанных с юбилеем восстания 1863 года. Годовщина явилась поводом для острой полемики в Польше между прагматиками из «Знака» и наследниками романтической традиции в церкви и в партии. В полемике этой, внешне имевшей чисто исторический характер, слышались актуальные политические нотки. В марте 1963 года Станислав Стомма на страницах «Тыгодника повшехного» резко прошелся по восстанию и его зачинщикам, заявив, что все эти восстания – бессмысленное пролитие крови и ничего больше. Каждый, кто читал эти строки, понимал, что депутат клеймит не столько давно почивших бунтарей, сколько тех, кто восторгался подвигом варшавских повстанцев 1944 года. Тем самым Стомма опосредованно защищал линию движения «Знак» с его неукоснительным следованием «реальной политике» и заигрыванием с партией – то, чего не могли простить «новым позитивистам» разного рода враги социалистического строя, особенно в эмиграции. Подобный взгляд на историю, между прочим, отразился в те годы и на польском кино, где Анджей Вайда и Анджей Мунк сняли несколько фильмов, разоблачавших безудержно патриотический взгляд на прошлое («Канал», «Летна», «Пепел», «Эроика», «Шесть превращений Яна Пищика»). По совпадению, схожие мысли проповедовал за рубежом и знаменитый писатель-эмигрант Витольд Гомбрович, высмеивавший штампы польского сознания (например, в «Трансатлантике»). Противоположную позицию занимал Вышиньский, который произнес 27 января 1963 года в варшавском костеле Святого Креста пламенную проповедь в честь борцов за свободу, закончив ее громогласным «Gloria victis!» («Слава побежденным!»). По иронии судьбы единомышленником примаса в этом вопросе оказался идеолог патриотического течения в партии писатель Збигнев Залусский, который годом раньше выпустил громкую книгу «Семь главных польских грехов», где брался защищать национальную традицию от нападок «очернителей». Войтыла, как видим, оказался в этом споре ближе к романтикам, чем к позитивистам[340 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 257–260.].


***

Второй Ватиканский собор – место возрождения старых связей и завязывания новых знакомств. Именно здесь краковский епископ узнал многих из тех, кого он позже сделает кардиналами или наоборот, подвергнет проверке на ортодоксальность веры. В Риме Войтыла снова встретил своего научного руководителя Гарригу-Лагранжа, который выступал экспертом на соборе – одним из трех десятков, приглашенных папой. Довелось Войтыле пересечься и с товарищем по краковской семинарии Анджеем Дескуром – тот успел сделать солидную карьеру в Ватикане, получив должность в папской комиссии по вопросам СМИ. Но самая удивительная встреча произошла у него, собственно, не в рамках собора, а частным порядком – в Польский институт внезапно позвонил друг детства Ежи Клюгер! Оказалось, он уже восемь лет жил в Риме и занимался доставкой и наладкой транспортных средств. О Войтыле услышал случайно: прочел в газете о некоем епископе из Польши со знакомой фамилией и решил проверить, не тот ли это Войтыла, с которым они ходили по Бескидам. Кроме Клюгера, Войтыла встретил и другого знакомого по гимназии – Здислава Бернася, тоже ветерана битвы при Монте-Кассино, который после войны осел в Эболи, где работал дантистом. Еще один свидетель этой битвы, главный капеллан польской эмиграции Юзеф Гавлина, в ночь перед сражением служивший мессу в палатке-часовне, скончался как раз во время собора, в сентябре 1964 года. Его похороны превратились в настоящий слет польской эмиграции. Прибыли на церемонию прощания и участники собора из Польши. Обряд утверждения в должности сменщика Гавлины Владислава Рубина (еще одного выходца с кресов!) в римской церкви святого Станислава провел Кароль Войтыла – краковские ординарии традиционно считались опекунами этого храма[341 - Weigel G. Swiadek… S. 202; Szczypka J. Op. cit. S. 220–222.].

Не забыл Войтыла и отца Пио. Правда, на этот раз обратиться к монаху заставила беда. Уже много лет он дружил с психиатром Вандой Пултавской – бывшей узницей концлагеря Равенсбрюк, которая посвятила жизнь изучению семейной психологии. Как и Войтыла, яростная противница абортов, Пултавская с конца сороковых вращалась в одном с ним кругу: хорошо знала некоторых деятелей «Знака», водила знакомство с профессорами Ингарденом и Свежавским, переписывалась с ксендзом Тадеушем Федоровичем, которого власти рассматривали наравне с Войтылой в преемники краковского архиепископа Базяка. Федорович окормлял приют для слепых под Варшавой, а прежде был священником в одной львовской семинарии, перенесенной в Кальварию Зебжидовскую (он сам происходил из Львова и пережил казахстанскую ссылку, будучи дважды арестован НКВД). Видимо, в Кальварии он и сошелся с Войтылой, которого посоветовал Пултавской в качестве духовного наставника.

Их обоих, Войтылу и Пултавскую, занимал тогда один и тот же вопрос: что такое человек? Войтыла как раз начал вести курсы для молодежи в приходе святого Флориана, и Пултавская легко влилась в Сообщество. Но если прочие члены кружка называли ксендза дядей, то для нее он стал братом. Войтыла состоял в постоянной переписке с Пултавской и ее мужем. «Думаю, что самое потрясающее – это тот „личный“ контакт, который есть у Господа Бога со столькими созданиями, – писал он им по дороге на собор. – Личный – то есть контакт одной личности с другой. В человеческих отношениях это возможно лишь в малой доле, но даже и так человек с трудом извлекает из этого все личное содержание»[342 - Pоltawska W. Op. cit. S. 56.]. Голос Хуана де ла Круса слышится в этих строках!

Едва открылись заседания, Войтылу настигло страшное известие от «сестры» – у нее острые боли, врачи подозревают рак. Ему первому она призналась в этом (даже муж еще был не в курсе). Новость застала его между первым и вторым выступлениями на соборе, в ноябре 1962 года. Войтыла отправил «сестре» ободряющее письмо, по которому мы, между прочим, можем увидеть, как он совмещал веру в провидение и веру в науку: «Обязанность бороться за жизнь и здоровье ни в чем не противоречит… тому, что мы поручаем себя Господу Богу… Если по воле Божией будут исчерпаны все средства, тогда нам останется лишь молиться, но до того – нет»[343 - Ibid. S. 69.]. И сразу же, не откладывая, он написал стигматику-капуцину: «Преподобный отец! Прошу вас помолиться за сорокалетнюю мать четырех дочерей из Кракова в Польше (во время последней войны она пять лет находилась в концентрационном лагере в Германии). Ныне она тяжко больна раком и может потерять жизнь. Пусть же Пресвятая Дева ходатайствует за нее пред Богом, дабы Он проявил милосердие к ней и ее семье». Уже на следующий день сотрудник государственного секретариата Ватикана доставил это письмо адресату и по просьбе самого монаха зачитал его вслух. Отец Пио якобы промолвил: «Ему нельзя отказать» (об этом поведал сам сотрудник много лет спустя, когда Войтыла стал папой римским).

Такое внимание к письму какого-то поляка не может не удивлять. Неужели апулийский стигматик помнил Войтылу? Тут возможны два ответа. Либо Войтыла уже раньше писал ему, но письма не сохранились (один такой случай известен), либо монаха что-то взволновало именно в данной просьбе. Что же? Известно, что в тот период отец Пио опять оказался на прицеле у ватиканских чиновников: посетившая его в 1961 году комиссия понтифика оставила крайне неблагоприятный отчет о деятельности монаха, вследствие чего были введены ограничения на его корреспонденцию и общение с духовными дочерями. И вдруг – письмо от епископа! Может быть, потому капуцин и велел сохранить эту переписку в Риме, а не оставил при себе?[344 - Augustyn E. Op. cit. S. 37.]

Двадцать второго ноября, накануне операции, вдруг обнаружилось, что язва Пултавской зарубцевалась. Врачи были поражены. Двадцать восьмого об этом узнал Войтыла, позвонив в Краков, и в тот же день отправил новое письмо отцу Пио: «Преподобный отец! Женщина из Кракова в Польше, мать четырех дочерей, 21 ноября, еще до хирургической операции, неожиданно выздоровела. Благодарение Богу! Также и тебя, преподобный отец, сердечно благодарю от собственного имени, а также от имени ее мужа и всей семьи»[345 - Ibid. S. 33–35; Pоltawska W. Op. cit. S. 69–75.].

Чудо? Но что нам точно известно о случившемся? Те, кто имел отношение к событиям, описывали произошедшее спустя несколько десятилетий, а мы уже на примере разговора Войтылы с Василием Сиротенко имели случай убедиться, насколько причудлива наша память. Единственное, что мы знаем наверняка, – это острый приступ некой болезни у Пултавской и два письма Войтылы к отцу Пио (обнаруженные в Риме уже в девяностые годы, когда Иоанн Павел II начал процесс его канонизации). Несомненно одно – внезапное выздоровление «сестры» послужило Войтыле лишним подтверждением святости апулийского монаха.


***

Тем временем в Польше решалось, кто заменит покойного Базяка. Властям совсем не улыбалось получить во главе второй по значимости духовной кафедры воинствующего антикоммуниста. Они тщательно отслеживали все случаи нелояльных заявлений прелатов. Неоспоримым лидером по числу таких высказываний шел примас. За 1962 год, согласно данным Управления по делам вероисповеданий, Вышиньский позволил себе шестьдесят девять «враждебных» выступлений, в то время как шедший на втором месте секретарь епископата Хороманьский – лишь семнадцать[346 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 183–184.].

Главной задачей властей в таких обстоятельствах было провести на краковскую кафедру уступчивого иерарха, в идеале – оппонента примаса. Тут как нельзя кстати пришлось предложение депутата Стоммы поставить в Кракове Войтылу – об этом сам Стомма переговорил с Клишко. После того как Клишко дал согласие, дальнейшее оставалось делом техники. Вышиньский для порядка представил трех кандидатов, зная уже наверняка, что преемником Базяка станет Войтыла. Однако бюрократическая машина требовала соблюдать формальности, и даже такой могущественный человек, как Клишко, не мог отмахнуться от нее. Как полагается, правительство запросило мнение Управления по делам вероисповеданий и Административного отдела ЦК.

И там, и там о Войтыле отозвались достаточно холодно. Управление писало: «Его деятельность до сих пор не была в целом отмечена враждебными выступлениями. Он не ведет открытую борьбу с государственными органами. Пытается выглядеть епископом, стремящимся сохранять правильные отношения с государственными властями… Несмотря на это, его деятельность чрезвычайно вредна из?за продвижения так называемого апостольства мирян, а также из?за внутренней консолидации и усиления Церкви». Вместе с тем в Управлении отметили, что между Войтылой и Вышиньским имеются расхождения во взглядах: «Позиция открытого католицизма, продвигаемая епископом Войтылой, вызывает недоброжелательное, хотя не лишенное уважения, отношение Вышиньского к его личности»[347 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 234–235.].

Административный же отдел написал следующее: «Епископ Войтыла без остатка предан делу Церкви. Как хороший организатор и человек очень способный, он один из всех епископов, пожалуй, в состоянии сплотить не только курию и епархиальный клир, но и часть интеллигенции и католической молодежи, в среде которой пользуется большим авторитетом. В отличие от многих других пастырей в епархии, он умеет налаживать отношения с монашескими орденами, которых там множество. Несмотря на видимую покладистость и гибкость в общении с государственными властями, он является чрезвычайно опасным идеологическим противником».

Вообще этот отчет был полон противоречий, проистекавших из отчаянного стремления чиновников угадать желание начальства. С одной стороны, авторы писали, что государство заинтересовано в повышении роли краковской епархии, и что Войтыла как никто подходит для этого, с другой же, предлагалось отвергнуть его кандидатуру. Утверждалось, будто примас не хотел видеть на краковской кафедре человека, имеющего шансы стать кардиналом, и тут же говорилось, что он-то и продвигает Войтылу, на которого именно поэтому смотрит с опаской[348 - Ibid. S. 236–237.]. В точности по Стругацким: «Он, научный консультант, не видит особенных причин откладывать рационализацию данного дела, но, с другой стороны, хотел бы оставить за собой право решительно протестовать против таковой»[349 - Стругацкий А., Стругацкий Б. Сказка о Тройке. СПб., 2001. С. 177.].

На всякий случай запросили также мнение краковского отдела по делам вероисповеданий. Заведующий этим отделом Леон Круль в ноябре 1963 года сообщил: «Негативная характеристика кс. еп. Войтылы не превышает реакционной позиции кс. еп. Стробы и кс. Федоровича (двух других претендентов. – В. В.) в отношении государственных властей… Как лояльное властям духовенство, так и члены Каритаса видят в получении краковской ординарии еп. Стробой или кс. Федоровичем серьезную опасность для развития свободной общественно-прогрессивной мысли, реализации государственных предписаний и для взаимоотношений между государственной властью и церковной администрацией. Эти священники утверждают, что на этом участке при руководстве кс. еп. Войтылы нет таких резких мер к данному духовенству либо запутанных распоряжений, чтобы духовенство не могло из них вырваться». По традиции, Круль упирал и на конфликты внутри епископата. Ссылаясь на краковских ксендзов, он утверждал, что «кардинал Вышиньский едва терпит еп. Войтылу. Кардинал не в восторге от его деятельности, особенно от уступок государственным властям и от той самостоятельности, к которой стремится еп. Войтыла».

Для подкрепления этой информации краковский отдел спустя несколько дней отправил наверх донесение, где было сказано, что во время рукоположения одного из епископов в Кракове Войтыла «очень холодно принял кардинала Вышиньского, не поприветствовал его лично и не выказал ему надлежащего уважения». Видимо, чиновники уже поняли, чего хочет руководство, и начали слать угодные ему данные.

Войтыла, очевидно, догадывался, какие страсти бушуют вокруг него. Волновался. 14 декабря 1963 года, выбравшись в перерыве между заседаниями собора в Святую землю, он снова написал отцу Пио, прося молиться за его «скромную особу», оказавшуюся перед лицом больших трудностей в пастырской работе. Кроме того, он попросил капуцина вознести молитвы за здоровье некой парализованной женщины и заодно благодарил стигматика за участие в жизни сына какого-то адвоката из Кракова, который, как и Пултавская, теперь тоже чувствовал себя лучше[350 - Augustyn E. Op. cit. S. 38–39.].

Святую землю Войтыла посетил не в одиночестве – туда отправилась целая делегация из нескольких десятков участников собора, как бы торя путь понтифику, который вскоре должен был последовать за ними (первый в новейшей истории международный визит римского папы). Возрождая исконную простоту церкви, слуги Господни спешили почерпнуть вдохновение в тех местах, где впервые прозвучало слово Мессии. Каир, Вифлеем, Иерусалим, Капернаум, Яффа, гора Фавор – маршрут поездки, напоминающей паломничество. В Наблусе Войтыла наконец-то увидел знаменитый колодец Иакова – место действия своей «Песни о блеске воды».

Спустя год он снова посетил Палестину и написал об этом поэму «Путешествие по Святой земле» – набор едва ритмизованных фраз с очень темным содержанием, напоминающий видения пустынников.

Мое паломничество – к подлинности. Не к камням, из которых
Сложен фундамент дома или мостовая, а может, печь.
Бывает подлинность пейзажа. Туда мой путь.
В места святые.

Гора Фавор: вид подлинности с высоты. Медленно вверх
Поднимается Галилея своими (сколько труда!) полями, каждым
Кибутцем, свечением своим он вечером напомнит о себе. Озноб
Заходящего солнца картину эту дополнит.

Генисаретские берега. Подлинность, когда находишься
В Капернауме, Вифсаиде иль Магдале. В мелкой прибрежной воде
Несколько камней найдешь, чтоб положить на рабочую руку
Рыбака над Нотецьей.

В простор войти и выйти из него.
Подлинность отдохновения.
Места единения скорее в нас самих, не на земле[351 - Перевод Е. Твердисловой.].

Девятнадцатого декабря 1963 года правительство Польши выдало санкцию на занятие Войтылой митрополичьей кафедры в Кракове. «Вот вы и получили, кого хотели», – подытожил Вышиньский в беседе со Свежавским, имея в виду польских сторонников церковной реформы[352 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 248.].

В этой фразе действительно слышится некоторая неприязнь к Войтыле, который своим поведением, скажем прямо, не очень соответствовал образу архиепископа, да еще в такой важной епархии, ведь глава краковской кафедры имел право на дворянский титул как обладатель (пусть и номинальный) Северского княжества. А тут, изволите ли видеть, какой-то сын поручика, даже не благородного происхождения (впервые в истории), простецкий в одежде и общении, поэт, вдобавок приятель своевольных умников из «Знака» – нелепость!

Давали о себе знать и расхождения во взглядах на развитие католицизма. К примеру, Вышиньский и часть епископата холодно отнеслись к «оазисному» движению, инициированному ксендзом Франтишеком Бляхницким, в то время как Войтыла однозначно поддержал его – очевидно, под влиянием воспоминаний о «Живом розарии» Тырановского[353 - Zaryn J. Op. cit. S. 234.].

Бляхницкий являл собой пример ретивого неофита. В молодости атеист, он уверовал после того, как провел несколько месяцев в нацистской тюрьме. Известность к нему пришла благодаря активной кампании по борьбе с пьянством. Он организовал движение под названием «Крестовый поход за трезвость», но власти его запретили, а самого ксендза посадили на четыре месяца в тюрьму за создание «нелегальной организации». Там у Бляхницкого вышел характерный диалог с мелким вором, который в первый день с изумлением спросил священника: «Я-то здесь из?за водки, потому что украл по пьяной лавочке. А вы здесь из?за чего?» – «И я из?за водки, сын мой»[354 - Ibid. S. 193.].

В тот раз епископат решительно вступился за ксендза перед Управлением по делам вероисповеданий. Но вот «оазисное» движение, где приобщали к вере без участия священников, уже не нашло поддержки у примаса. Вышиньский с подозрением отнесся к этой инициативе, поскольку она не контролировалась церковью и слишком уж смахивала на протестантские образцы вербовки членов. Не помогло даже то, что сам Бляхницкий воспринимал ее как средство избавления страны от коммунистов и советского влияния[355 - Strzembosz T. Polacy w PRL: sprzeciw, opozycja, opor (Zachowania opozycyjne w systemie totalitarnym) // Arcana (Krakоw). 2000. № 5. S. 137.]. Войтыла, однако, всемерно одобрил работу энергичного ксендза, а в 1973 году в резиденции движения зачитал акт его передачи под опеку Непорочной Девы Марии, Матери Церкви[356 - Zaryn J. Op. cit. S. 194.].

Активно поддержал Войтыла и фестиваль религиозной песни sacrosong, инициированный ксендзом Яном Палюсиньским в 1969 году. Первый такой фестиваль прошел в Лодзи, а затем всякий раз менял место проведения. Когда очередь дошла до Кракова, Войтыла взялся лично организовать мероприятие[357 - Lecomte B. Op. cit. S. 240. В сентябре 1978 года, всего за несколько недель до исторического конклава, Войтыла открыл очередной sacrosong в Ченстохове. По совпадению второй приз на этом фестивале взяла песня «Эта слава всей жизни» на стихи Анджея Явеня, сиречь самого Войтылы.].

Его интронизация прошла 8 марта 1964 года. Он сам выбрал этот день – в память о своем знаменитом предшественнике, Винценте Кадлубеке, первом ученом и писателе из Польши, авторе исторической «Хроники», которая задала тон польской литературе на много веков вперед и в немалой степени определила самосознание поляков. По сей день поляки используют крылатые выражения из «Хроники», часто даже не догадываясь об их происхождении. Как раз в 1964 году отмечалось 200-летие канонизации Кадлубека, и перед посвящением Войтыла молился у его гроба в Енджееве, где этот видный представитель христианского гуманизма окончил свои дни 8 марта 1223 года, постригшись в монахи-цистерцианцы.

Ecce Sacerdos Magnus
qui in diebus suis placuit Deo[358 - Вот священник великий, который во дни свои угодил Господу (лат.).] —

прогремел антифон из «Литургии часов», когда Войтыла под звон «Сигизмунда» ступил под своды кафедрального собора на Вавеле, одетый в ризу из красного аксамита с ягеллонскими орлами понизу (вклад Анны Ягеллонки – жены Стефана Батория), с посохом времен Яна Собеского – победителя турок в великой битве под Веной в 1683 году. На пальце его тускло отсвечивал золотой перстень епископа XI века Мауруса, найденный археологами еще перед войной в вавельской крипте святого Леонарда – той самой, где Войтыла служил свою первую мессу. Грудь его закрывал драгоценный наперсник – символ могущества краковских архипастырей, одних из четырех ординариев в мире, которые имеют право на этот атрибут священства (кроме них, эту привилегию получили также владыки в Падерборне, Айхштетте и Нанси).

Было четвертое воскресенье Великого поста. «Мы рады тебе, – провозгласил глава капитула. – Кто-нибудь мог бы сказать, будто мы оттого так рады, что знаем твои способности, твой прекрасный ум, глубину твоего учения. Но в наших сердцах говорит больше та великая доброта, сколь неизмеримая, столь и простая, которая открывает сердца и привлекает их к себе». Затем произнес речь куриальный канцлер Миколай Кучковский. Именно ему довелось когда-то проводить клирика Войтылу из его дома в тайную семинарию, оберегая от гитлеровских патрулей. После речи Кучковского зачитали папские буллы и поздравление от Вышиньского. Снаружи Войтылу приветствовали красочно одетые делегаты со всей епархии и профессора из Люблина. Так прошла его интронизация[359 - Szczypka J. Op. cit. S. 215–217.].


***

Третьего июня 1963 года скончался Иоанн XXIII. Спустя три недели кардиналы избрали его преемником миланского архиепископа Джованни Монтини, взявшего имя Павла VI. Новый римский папа продолжил дело предшественника. Открывая вторую сессию вселенского собора, он обратился к другим деноминациям с просьбой о прощении, использовав фразу из Горация: «Veniam petimusque damusque vicissim» («Мы прощаем и сами просим прощения»)[360 - Skrzypczak R. Op. cit. S. 76. Цитата взята из «Науки поэзии» и в переводе М. Гаспарова звучит так: «Сам я беру и даю эту вольность охотно». Собственно, у Горация она значит: «Мы просим разрешения и сами, в свою очередь, даем его» (Дворецкий И. Х. Латинско-русский словарь. М., 1986. С. 821). Однако слово «venia» можно понять и как «снисхождение, прощение» (Там же. С. 810–811). Именно в этом значении его и использовал понтифик.]. Эти слова, столь неожиданные в устах главы католического мира, запали в память и сдвинули с мертвой точки дело христианского единства: римский первосвященник и приехавший на собор Константинопольский патриарх наконец-то, спустя почти тысячу лет, сняли друг с друга взаимные анафемы, когда-то вызвавшие раскол церкви на две части – католическую и православную.

Столь изумительный эффект вдохновил поляков на похожее свершение: спустя два года епископат Польши тоже произнес громкие слова Горация. На этот раз – обращаясь к немецким братьям по вере. И теперь уже это послание достигло слуха не только христианских иерархов, но и простых людей.

А начиналось все с церковной программы Великой Новенны, запущенной Вышиньским в 1956 году. Программа была рассчитана на десять лет и увенчивалась грандиозными мероприятиями в честь тысячелетия крещения Польши. Символическим стартом Великой Новенны явилось то самое паломничество к Черной Мадонне 26 августа 1956 года, когда местоблюститель архиепископского престола Михал Клепач зачитывал текст обета Деве Марии, написанный Вышиньским в изоляции.

Примас полагал, что именно в Польше решается судьба коммунизма: «Если Польша охристианится, превратится в большую моральную силу, коммунизм сам падет… Польша покажет всему миру, как управляться с коммунизмом, и весь мир будет ей за это благодарен». Программа Новенны превращалась таким образом в масштабное столкновение католичества с партией и вообще со всем социалистическим лагерем[361 - Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 286.].

А тут еще подоспел собор – тоже переломный момент в истории церкви. Случайно ли так совпало – вселенский собор и тысячелетие крещения Польши? У Господа нет ничего случайного!

Собор закрывался в начале декабря 1965 года, а на следующий год как раз выпадал пресловутый юбилей, в честь чего польские иерархи пригласили всех католических епископов поучаствовать в торжествах. Обычный жест вежливости. Но в случае с немцами этот жест превратился в элемент политики. Обращение к ним составил тот самый епископ Коминек, которого не хотели выпускать из страны польские власти, обвиняя в прогерманских настроениях.

Немцы тоже шли на сближение. Хороший контакт установился у Вышиньского с мюнхенским архиепископом Юлиусом Депфнером, не устававшим повторять, что надо налаживать диалог. Именно Депфнер на пару с кельнским архиепископом Фрингсом сделал решающий шаг навстречу, когда в октябре 1963 года предложил полякам совместно выступить за канонизацию Максимилиана Кольбе – францисканского монаха, добровольно принявшего смерть в Аушвице ради спасения чужой жизни. Трудно было отыскать лучшую кандидатуру для символического примирения двух народов, чем этот полунемец-полуполяк, за которого уже давно ратовали францисканцы[362 - Zaryn J. Op. cit. S. 235; Raina P. Kardynal Wyszynski. Oredzie biskupоw a reakcja wladz. Warszawa, 2005. S. 9–10.].

Главной проблемой во взаимоотношениях двух народов оставался вопрос западной польской границы. Коминеку предстояло решить неподъемную задачу: как составить обращение, чтобы не обидеть ни одну из сторон? Разумеется, польские иерархи осознавали всю щекотливость своего положения. Они могли бы отделаться формальным приглашением, умолчав о расхождениях. Однако примас решил иначе. Когда, если не теперь, залечивать вековые раны, соединяясь в общей молитве? Поступая так, он действовал наперекор традициям польской церкви, которая обычно ставила во главу угла интересы нации, а уж потом евангельские заповеди. Но и времена наступили иные. Собор напомнил епископам, что все они – прежде всего братья во Христе. В эпоху глобальной церкви ютиться в национальных квартирах было уже не с руки. И Вышиньский принял этот вызов.

Составленное Коминеком обращение было выдержано в примирительном тоне. Оно подробно живописало, сколь многим поляки обязаны культурному влиянию немцев, не избегало трагических моментов взаимной истории, и выражало сочувствие тем жителям Германии, кого послевоенное изменение границ согнало с насиженных мест. Коминек вроде бы даже оправдывался перед немецкими пастырями, говоря, что после утраты восточных земель поляки не могут отказаться от новоприобретенных территорий, иначе страна опять скукожится до размеров генерал-губернаторства. Большую смелость надо было иметь, чтобы заявить такое во времена, когда всякое напоминание о кресах влекло подозрение в подрыве польско-советской дружбы, а следовательно – в государственной измене. И все же Коминек, а вслед за ним епископат, пошли на это, чтобы представить немецким епископам картину во всей полноте. Они не хотели спорить с ними, они пытались объяснить!

«И несмотря на все это, – говорилось в обращении, – несмотря на то что все мы обременены прошлым, именно в такой ситуации, достопочтенные Братья, призываем Вас: попытаемся забыть. Хватит полемики, хватит холодной войны! Пусть завяжется диалог, к которому стремятся Собор и папа Павел VI». И уже в самом конце прогремели знаменитые слова, которых никто не ждал: «Исполненные христианского, но вместе с тем человеческого духа, мы протягиваем Вам, сидящим на скамьях этого Собора, наши руки, прощаем Вас и сами просим прощения»[363 - Цит. по: Raina P. Kardynal Wyszynski… S. 23–24.]. Так слова древнего поэта, потрясшие католический мир двумя годами раньше, прозвучали вновь, чтобы потушить огонь вражды между двумя народами. И под ними подписались люди, прекрасно помнившие, как «высшая раса» старалась низвести их до положения рабов.

Войтыла был одним из немногих, кого примас допустил к редактуре текста. Более того, именно ему наравне с Коминеком Вышиньский доверил передать «Обращение» представителям немецкого духовенства перед его публикацией. Польские власти не были официально уведомлены о происходящем, что и понятно: контакты внутри церкви их не касались, церковь ведь отделена от государства. И все же, во избежание недоразумений, Коминек опосредованно поставил в известность свое правительство, передав текст «Обращения» римскому корреспонденту газеты «Трыбуна люду». Корреспондент заверил епископа, что у руководства страны нет претензий к иерархам. Но говорил ли он правду? Существует предположение, что амбициозный журналист изобразил дело таким образом, будто документ попал к нему окольным путем и вопреки воле епископата[364 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 218–219.].

Это письмо, исполненное евангельского духа, разожгло нешуточные страсти в Польше. Гомулка, ознакомившись с ним, впал в ярость. Как! Его сограждане посмели обратиться к немцам через голову дипломатического ведомства, да еще взялись рассуждать о государственной границе, будто не партия здесь решает, а они! Масла в огонь добавил сдержанный ответ немецкого епископата, в котором не было и речи о признании новых границ (что понятно, ведь иерархи не могли нарушить закон своей страны).

Немедленно с цепи были спущены пропагандистские псы. «Прощение? Примирение? – язвила популярнейшая газета „Жиче Варшавы“. – Ну да, мы охотно прощаем поляков и миримся с ними… при условии изменения границ и исправления вреда, нанесенного немцам. Диалог? Дискуссия? Охотно поболтаем, если все будет, как указано выше. Вот ответ, который получили из ФРГ авторы „Обращения“. Неужели они не понимают эту ситуацию? Или притворяются, будто не понимают?»[365 - Zaryn J. Op. cit. S. 239–240.]

Прелаты, только что вернувшиеся с собора, будто попали под ледяной душ. Все государственные СМИ принялись изощряться в обвинениях, изображая епископов чуть ли не слепым орудием германского реваншизма. Просить прощения у немцев? За что? За шестилетнюю оккупацию, гибель миллионов и разрушенную Варшаву? И кто уполномочил руководство клира говорить от лица всего народа? Такими вопросами задавались жители страны, потерявшей наибольший процент населения во Второй мировой.

По накатанной дорожке шло разжигание общественной истерии. На предприятиях и в учреждениях созывались митинги, где принимались резолюции с осуждением епископата, причем тон этих резолюций был куда более резок, чем тон статей в прессе или передач по телевидению. «Категорически протестуем против любых попыток безответственных лиц продать интересы польского народа…– заявлялось в резолюции рабочих завода железобетонных и бетонных конструкций в Кракове. – Требуем заклеймить враждебную Польше позицию польского Епископата. Требуем пресечь потуги безответственных клерикалов представлять интересы польского народа и слать от имени этого народа унизительные декларации»[366 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 223.].

Работники фабрики соды, где когда-то трудился Войтыла, направили ему открытое письмо: «С огромным возмущением и изумлением мы узнали о вашем участии в предварительных переговорах с немецкими епископами, а также в редактировании и подписании „Обращения“, где содержатся панибратские высказывания о жизненных интересах нашего народа… Мы не спрашиваем, забыли ли вы об Освенциме, где между прочим от рук немецких молодчиков тысячами гибли польские священники; забыли ли о выселении детей из Замостья и о кошмарных условиях этого выселения; забыли ли о других чудовищных мерах биологического уничтожения. Этого нельзя забыть. Поэтому мы утверждаем, что наше национальное самосознание оскорбляет ваше участие в редактировании „Обращения“, где идет речь о мнимой вине поляков перед немцами. Немцам нечего нам прощать, поскольку непосредственная вина за разжигание Второй мировой войны и ее жуткий характер лежит исключительно на германском империализме и фашизме, наследником которых является Федеративная Республика Германия. Зная вас как рабочего нашего предприятия во время гитлеровской оккупации, мы выражаем глубокое разочарование вашим негражданским поступком»[367 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 278–279.].

Разумеется, все эти резолюции писались не возмущенными рабочими, а совсем другими людьми, отвечавшими за идеологию и пропаганду. Штампованные формулировки и однообразные обвинения настолько бросались в глаза, что даже сотрудники Управления по делам вероисповеданий жаловались на «автоматизм пущенной в ход пропагандистской машины» и «шаблонность» действий[368 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 224.]. И все же на этот раз пропаганда попала в точку. Многих действительно возмутил поступок церковной элиты. С мест сообщали о многочисленных проявлениях общественного гнева. Даже приходские священники – и те в большинстве осудили «Обращение». Во Вроцлаве горячие головы предлагали запретить архиепископу Коминеку возвращаться в город. Во время митинга в тамошней Высшей школе экономики избили человека, пытавшегося защищать мнение епископов. Сам Коминек пребывал в страхе, опасаясь возобновления репрессий против костела и даже арестов, как при Беруте. Находясь в Австрии, он пытался уговорить Депфнера дать совместное интервью, а затем, 5 января 1966 года, сам выступил перед западногерманскими тележурналистами, объяснив, что «Обращение» не носило политического характера, что оно отражает дух собора, а границы на Одре и Нысе не подлежат пересмотру. В том же ключе было выдержано и заявление епископата от 15 декабря 1965 года, которое цензура не допустила к печати, ибо в нем недвусмысленно указывалось на искажение государственными СМИ содержания письма немецким епископам[369 - Ibid. S. 223–231; Zaryn J. Op. cit. S. 241.].

Не только Коминек, но и другие иерархи растерялись, оказавшись под таким обстрелом. Двое из них вообще отреклись от «Обращения», заявив, что не согласны с ним. Еще трое, вызванные в президиумы воеводских советов, осторожно покритиковали некоторые положения документа. Остальные сорок шесть, с которыми провели беседы представители местных властей, напирали на то, что документ был превратно понят[370 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 231.].

Фракция «Знак» попыталась оградить епископат от нападок, но сделала это весьма неуклюже. Выступая 14 декабря 1965 года в Сейме, Ежи Завейский призвал закончить «дискуссию» об «Обращении», поскольку она может вселить во врагов Польши надежду на то, что в стране произошел раскол в отношении «возвращенных земель»[371 - Friszke A. Kolo poslоw… S. 452–453.]. Аналогичным образом высказался месяц спустя главный редактор «Тыгодника повшехного» Ежи Турович. Журналист выступил на заседании руководства предвыборного блока в присутствии самого Гомулки, а потому удостоился высочайшей острастки: «Дело заключается в том, что епископат, и особенно кардинал Вышиньский, желают противопоставить 1000-летие крещения Народной Польше. Эта тенденция чувствуется во всем Обращении… Если кардинал Вышиньский или архиепископ Коминек и другие епископы хотят выражать мнение по разным политическим проблемам, мы этого не запрещаем, но пусть это будет соответствовать нашей политике, пусть костел не противопоставляется государству. Пусть не думают, что властвуют над душами. Эти времена бесповоротно ушли в прошлое и никогда уже не вернутся»[372 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 228–229.].

Примас же ни в чем не оправдывался, наоборот, несколько раз повторил в проповедях, что церковь независима от государства, а епископы как граждане свободного государства вольны писать письма и приглашать в страну кого угодно. Он настаивал, что «Обращение» подняло престиж польской церкви, так как опровергло все упреки в шовинизме и национализме, раздававшиеся в мире.

Эта несгибаемая позиция аукнулась Вышиньскому тем, что правительство аннулировало его заграничный паспорт[373 - Ibid. S. 226, 230–231.]. Кроме того, власти не разрешили участвовать в юбилейных торжествах Павлу VI, который также получил приглашение и намеревался приехать. А ведь случись визит папы, Польша уже тогда прогремела бы на всю планету. Папство лишь начало открываться миру, и международные вояжи первосвященника были еще в новинку. Павел VI, который завел эту моду, до того успел посетить только Палестину, Индию и США. Окажись в этом ряду Польша, это весьма подняло бы международный авторитет страны. Уже была заготовлена знаменитая Золотая роза – дар, который понтифики преподносят избранным местам, святыням или людям. Павел VI хотел возложить ее к подножию образа Черной Мадонны – в знак особого почитания и в память о своей поездке на Ясну Гуру в 1923 году, когда он несколько месяцев работал в Варшаве под руководством Акилле Ратти. Польские власти не захотели рисковать, и папа остался в Риме, но разве под силу кому-то изменить предреченное на небесах? Золотую розу Павла VI спустя много лет доставил в Ченстохову папа-поляк Иоанн Павел II.

Как водится, массы увидели лишь вершину айсберга, да еще в таком виде, в каком это было выгодно власти. В действительности обращение к немецким братьям по вере составляло один из кирпичиков грандиозного здания, возводимого примасом. И пусть кирпичик этот в очах миллионов поляков выглядел сомнительно, в контексте всей постройки он превратился в замковый камень польско-немецких отношений новейшего времени. Этот шаг стал первым в череде других, направленных к взаимному примирению. Без него и без проходившего тогда же франко-немецкого сближения не было бы, пожалуй, единой Европы.


***

А что же Войтыла? Как он повел себя в этой ситуации? 21 декабря 1965 года, спустя три дня после возвращения с собора, он встретился Вышиньским. Оба понимали, что власть будет стараться поссорить их, изобразив краковского архиепископа более умеренным деятелем, чем примас. Войтыла твердо считал: надо быть заодно[374 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 281.].

Насколько он был прав в своих подозрениях относительно уловок партии, сказать трудно. К тому времени местный Отдел по делам вероисповеданий уже не смотрел на него как на лояльного режиму церковника. Заведующий отделом (тот самый, что когда-то дал положительную характеристику на Войтылу) в том же году доносил в Варшаву: «Отказавшись от внешних атак на власть и государственные предписания, а также создавая видимость, будто он является позитивным епископом… архиеп. Войтыла через доверенных лиц убеждает духовенство и верующих, что его деятельность одобряется властями. На практике же… мы наблюдаем прямо противоположную деятельность архиеп. Войтылы. На конференциях, совещаниях… он так настраивает низовой клир, чтобы тот не следовал закону о регистрации, заключении договоров и подачи отчетов о деятельности пунктов катехизации, не вел инвентарных книг и не платил слишком высокие налоги. Кроме того, он совершенно не признает государственный надзор за духовными семинариями»[375 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 186.].

Двадцать второго декабря в одной из краковских газет Войтыла увидел открытое письмо к нему от работников фабрики соды, и у него сдали нервы. В тот же день он дал интервью, где отрицал, будто являлся соавтором «Обращения». А спустя два дня, в Рождественский сочельник, столкнувшись с противодействием цензуры, разослал по приходам краковской епархии свой ответ рабочим – пожалуй, самый гневный и раздраженный текст, который вышел из-под его пера за всю жизнь. Войтыла обвинил рабочих, подписавших письмо, что они не ознакомились как следует с «Обращением», и дальше перечислил те вещи, которые уже до того разъяснял епископат: что приглашение немецким иерархам рождено в атмосфере обновления церкви и выдержано в евангельском духе прощения врагов, что польская сторона не умолчала в своем тексте о винах немцев перед поляками, что никто не ставит под сомнение нынешние польские границы, и наконец, едва ли не единственный раз в жизни, Войтыла взялся защищать свое доброе имя: «Я отвечаю на это письмо прежде всего как оболганный человек. Оболганный потому, что меня публично оскорбили и опорочили, не пытаясь выяснить факты и подлинные мотивы».

Письмо все-таки опубликовали в одной из краковских газет, но лишь 13 января и с язвительным комментарием: мол, работники «Сольвея» «изумлены и разочарованы» таким поведением архиепископа. Интересно, что летом 1966 года, отмечая тысячелетие крещения Польши, Войтыле преподнесли альбом фотографий с воспоминаниями о нем его прежних коллег по работе в каменоломне и на фильтрационной станции, где не было ни слова о каком-то разочаровании и изумлении. Кто же тогда стоял за открытым письмом? Вопрос риторический.

Рождественскую мессу он отслужил в Нове Хуте, под открытым небом, затем провел тихую службу в домашней часовне, пригласив на нее старых знакомых с фабрики соды, а в последующие дни выступал с проповедями в краковских храмах, где не упускал случая разъяснить пришедшим смысл «Обращения» и всего того, что произошло на соборе[376 - Kalendarium… S. 243–245; Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 225–226; Szczypka J. Op. cit. S. 239–240.]. 1 февраля 1966 года его, как и других епископов, вызвали для дачи объяснений в президиум горсовета. Войтыла, подобно сорока пяти собратьям по сану, не стал осуждать «Обращение»; напротив, заявил, что благодаря ему немцы впервые признали свою вину, и вообще письмо никакого отношения к политике не имеет, а что касается принадлежности западных территорий, то еще Иоанн XXIII назвал их «возвращенными», и польский епископат, разумеется, целиком разделяет такой подход[377 - Raina P. Op. cit. S. 131–134.].

Как он воспринимал шумиху вокруг письма немецким епископам? Мы, возможно, никогда не узнали бы этого, если бы не вездесущесть польских спецслужб. Понятно, что во дворце архиепископа работала прослушка. И вот 9 февраля 1966 года там состоялась любопытная беседа: Кароль Войтыла обсудил пропагандистскую кампанию властей с друзьями из «Тыгодника повшехного» – Ежи Туровичем и ксендзом Адамом Бардецким. В начале беседы Войтыла заявил, что религия и марксизм несовместимы, коммунисты стремятся уничтожить веру на корню, и католикам ничего не остается как сопротивляться. Такое положение дел породило спрос на сарматскую этику, на возрождение идеалов «бастиона христианства» с его жертвенностью и борьбой. А поскольку за польскими марксистами стоит «Россия», которая, по мнению Войтылы, и вдохновила нападки на «Обращение», в народе растет протест против русских, подобно протесту против немцев при оккупации. Поэтому, при всем желании, в Польше нет подходящих условий для внедрения соборных реформ во всей полноте: вместо открытости к иным течениям мысли церковь вынуждена закрываться, чтобы уцелеть, а вместо персонализма на первый план выходит массовость.

Турович держался иного мнения. Вину за обострение отношений он возлагал на примаса, в стремление коммунистов уничтожить религию не верил и упирал на то, что в современном мире с его техническим прогрессом светское государство – вещь вполне обыкновенная, а большего марксистам и не нужно.

Бардецкий занимал промежуточную позицию. Он говорил, что надо как-то соединить соборные реформы с традиционной, массовой церковью, проникнутой культом Девы Марии. Что касается польских коммунистов, то у их лидера, по мнению Бардецкого, не было ясного взгляда на будущее, в отличие от Павла VI, Шарля де Голля или Джона Кеннеди (к тому времени уже покойного). Поэтому авторитет церкви и понтифика в Польше, говорил Бардецкий, будет укрепляться, что нельзя не приветствовать[378 - Lasota M. Op. cit. S. 159–163.].

Как видим, в вопросе соборных реформ прежний задор Войтылы сменился скепсисом в духе примаса. Однако такие взгляды нельзя назвать консерватизмом – само наличие подписей под «Обращением» противоречит этому выводу. Приверженцы традиционной, национальной церкви никогда бы не пошли на такой шаг.

Что же касается непреодолимого конфликта между марксизмом и католицизмом, то здесь Войтыла и Турович исходили из разных посылок. Войтыла рассуждал как философ, а его оппонент – как политик. Турович ссылался на опыт итальянской Компартии, когда утверждал, что согласие между ними достижимо. Некоторые современные историки в Польше полагают, что Гомулка и впрямь не был настроен давить костел, как это делал Берут. Партийному лидеру казались достаточными те рамки, в которые удалось загнать клир в начале шестидесятых, и возобновлять полномасштабное наступление он не хотел. Его нервная реакция на «Обращение» была импульсивной и искренней, а отнюдь не частью сложной игры[379 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 233.].

Но мы это можем заключить сейчас, а в то время, естественно, впечатление возникало совсем другое. Войтыла, например, не ощущал никакого потепления. Наоборот, год за годом местные власти в Кракове мешали духовенству ходить крестным путем на праздник Божьего тела, в конце концов вообще запретив организовывать шествия по центральной площади. А ведь для краковянина этот праздник всегда был поводом вспомнить святого Станислава Щепановского, убитого недалеко от Вавеля, «на Скалке» (то есть на холме), где ныне стоит санктуарий с его реликвиями. Именно там неизменно заканчивалась процессия, двигавшаяся из базилики Божьего Тела в Королевском замке. Там же, в костеле, в конце XIX века появилась крипта заслуженных поляков, где покоятся такие знаменитые жители города, как летописец Ян Длугош и драматург Станислав Выспяньский, композитор Кароль Шимановский и художник Генрик Семирадский. Процессия на праздник Божьего тела – важнейший элемент краковской культуры. Это – гордость краковян, величайшее выражение их любви к своей земле. Но коммунисты, к возмущению верующих, делали все, чтобы уменьшить ее значение, а по возможности – вообще стереть из памяти. Сначала они запретили организовывать процессии ряду монашеских орденов, потом распространили этот запрет на близлежащие приходы, и наконец, вовсе закрыли для религиозных шествий Главный рынок с его кафедральным собором Пресвятой Девы Марии. «Даже собаководы могли устраивать походы через Главный рынок, – жаловался Войтыла главе горсовета, – и только для католической общественности на праздник Божьего Тела он закрыт»[380 - Lasota M. Op. cit. S. 155. Письмо написано в 1974 году, но количество запретов нарастало с 1959 года.].

Властный диктат коснулся и самого митрополита. В последний момент по требованию секретаря парторганизации отменили доклад Войтылы о Втором Ватиканском соборе перед студентами Высшей сельскохозяйственной школы в Кракове; за три дня до намеченной даты отменили также слет выпускников гимназии имени Вадовиты – конечно, из?за того, что туда собирался приехать краковский архиепископ[381 - Szczypka J. Op. cit. S. 250.].


***

Ощущение государственного произвола обострилось с проведением мероприятий в честь тысячелетия крещения Польши. Власть не собиралась безучастно взирать на церковные торжества и решила провести альтернативные празднования – уже в честь тысячелетия польской государственности (благо, в Польше эти даты совпадают). Целых полгода по всей стране чиновники соперничали с духовенством, кто привлечет больше народу на свои акции. Нередко можно было наблюдать, как по одной улице идет крестный ход, а на другой проходят фестивали, концерты, выставки или торжественные манифестации с участием партийных сановников. В выходные и в те дни, когда костел планировал организовать памятные мероприятия, по телевидению и радио транслировали самые интересные фильмы и передачи, причем время вещания было увеличено, чтобы люди даже не думали поздно вечером бежать в храм. В Краков, где, по данным ответственных лиц, церковные торжества вызывали особенно сильный отклик, власти даже пригласили легендарный венгерский клуб «МТК» сыграть футбольный матч с местной «Вислой», лишь бы затмить очередное шествие верующих. Игру посетило 15 000 болельщиков, но еще 5000 в последний момент предпочли пойти в костел, хотя купили билеты на стадион.

В древней столице Польши Гнезно во время вечерней мессы, которую служил Войтыла, грянул артиллерийский салют в честь приезда министра обороны – почетного гостя на военном параде, устроенном местными властями. В Познани, куда в один день прибыли Вышиньский и Гомулка, последний, выступая на митинге, разразился настоящей филиппикой против примаса: «Насколько же ограниченным и лишенным национального чувства государственности должно быть мышление председателя польского епископата, если из всех трагедий, которые встретились Польше, он смог извлечь лишь такой вывод, что польский народ способен существовать и без короля, и без вождя, и без лидеров, и без премьеров, и без министров, но без пастыря – никогда. Этот безответственный пастырь пастырей, сражающийся с нашим народным государством и заявляющий, что он не будет склоняться перед польскими интересами, ставит свои призрачные претензии на духовное предводительство выше независимости. Как же он слеп, если забыл о том, кто Польшу погубил, а кто ее освободил». В своей речи Гомулка прошелся также по идее «бастиона христианства», которую якобы вынашивал иерарх: мол, примас тем самым пытается разрушить польско-советскую дружбу[382 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 237.]. Удивительная параллель с описанным выше мнением Войтылы!

Кроме этих, скорее мягких, мер партийцы прибегли и к запугиванию. Епископов вторично вызывали на ковер в президиумы советов, требуя ограничить размах мероприятий – и многие подчинились! Предупредительные беседы велись также с рядовыми священниками, значительное число которых и без того враждебно приняло «Обращение» и с неприязнью взирало на непримиримую политику Вышиньского (что понятно: ксендзы постоянно находились между молотом и наковальней, третируемые как властями, так и епископатом). В городах, куда приезжал Вышиньский, вдоль маршрута его следования собирали партактив, потрясавший лозунгами типа: «Мы не прощаем!», «Мы не забудем», «Польша никогда не будет бастионом в чужих интересах», «Епископы, прочь из политики!» и т. д. Между партийными активистами и верующими нередко случались стычки, перераставшие в массовые драки. В Гданьске, Кракове и Варшаве дело приняло столь драматичный оборот, что понадобилось вмешательство милиции.

Но примас неуклонно гнул свою линию как в отношениях с государством, так и на церковном фронте. Сколько его ни обвиняли в чрезмерной приверженности культу Девы Марии, главным символом юбилея он все равно сделал Ченстоховскую Богоматерь. Вокруг нее вращалась вера рядовых поляков, незнакомых с извивами теологической мысли, – так зачем огорчать людей? Раз народ обожает Черную Мадонну, пусть она и освящает торжества. 3 мая 1966 года, в традиционный, но запрещенный День конституции, на Ясной Гуре, в присутствии десятков тысяч паломников, примас зачитал составленный им «Акт передачи (Польши. – В. В.) в материнскую неволю Марии – Матери Церкви, за свободу Христовой Церкви»: «С этих пор считай нас, величайшая Мать наша и Королева Польши, Своей собственностью, орудием в Твоих ладонях во имя святой Церкви, коей мы обязаны светом веры, мощью креста, духовным единством и Божьим миром…» Вышиньский возложил на лики Девы Марии и младенца Иисуса позолоченные разогнутые короны с анжуйскими лилиями (знаком королевы Ядвиги, происходившей из этой династии), а паломники затянули «Богородицу» – старейшую песню на польском языке, по преданию сочиненную святым Войцехом, крестителем Польши. Ее пели воины Владислава Ягайло перед Грюнвальдской битвой, она служила гимном самой династии Ягеллонов.

Богородица, Дева, богопрославленная Мария,
Пред Твоим Сыном, Господом, избранная мать, Мария!
Склони Его к нам, пошли Его нам.
Кирие элейсон![383 - Перевод мой. – В. Волобуев.]

Рядом с чудотворной иконой стоял пустой стул – совершенно как в 1956 году. Но теперь над ним висел герб Павла VI, у подножия которого лежали бело-красные розы – символ незримого присутствия первосвященника. Позволь ему приехать власти, он бы служил мессу под солнечным небом Ченстоховы. Но вместо него эту честь возложили на Войтылу. Словно сам Бог указывал на грядущего избранника.

Был сад, и привитое дерево было.
Мешко – король, в тени пребывая, глядел,
И не видел садовника, сада не видел, не находил и прививок.
Не отведаю добрых плодов, если вырастут, – думал с досадой.
Дети отведают, внуки и правнуки.
Разве мой сад плодоносит? Какие плоды признаются людьми
За хорошие?
Не бойся, садовник, надрезать кору. Доверься деревьям:
Станет жизнь от надрезов сильней, вновь потом возродится…
На себя, как на ствол, посмотри ты,
Увидишь, что волей твоей ЧЕРЕНОК разрастается[384 - Перевод Е. Твердисловой.].

Эти слова из «Навечерия Пасхи 1966 года» живо передают ощущения Войтылы в тот момент. Польша как сад, а ее основатель – как садовник, коему не дано увидеть плоды своих рук, ибо жизнь человеческая слишком коротка для этого. Но есть Тот, Кто видит все, – Он придает истории рода людского цель.

В эту ночь мы при гробе Твоем ощущаем себя Единою Церковью —
Ночь борьбы, что ведут непрестанно надежда с отчаяньем в нас.
И борьбы этой отсвет – в битвах истории нашей —
Полнится ль смыслом? (Обретает его иль теряет?)
В эту ночь величавая поступь земли возвратится к своим истокам.
Тысяча лет – ночь ожиданья при Гробе Твоем[385 - Перевод Е. Твердисловой.].

Земля и небо, вечное и преходящее, суета и отрешенность – об этом размышлял Войтыла, думая о прошлом своей страны. Древо как образ страны и образ человека: каждый из нас – его ветка или корень, а все мы – народ. Что-то древнее проснулось в Войтыле, когда он писал «Навечерие», что-то глубоко архаичное, словно голоса предков заговорили из страшного далека, насмехаясь над нестойким слугой Божьим.

По сей день возле Познани, в самом сердце державы Пястов, стоят три огромных рассохшихся дуба – Лех, Чех и Рус. Стоят как напоминание о славянском единстве, не расколотом еще языком и верой. Дубам примерно по семьсот лет, и они, конечно, не могли быть свидетелями зарождения Польши. Но в их именах отражена куда более древняя легенда, отмеченная как в польских хрониках, так и в «Повести временных лет» – о трех братьях, явившихся откуда-то с юга (из земли хорватов или с берегов Дуная), чтобы дать начало трем народам.


***

Из Ченстоховы список с образа Черной Мадонны, когда-то освященный самим Пием XII, повезли по крупнейшим городам Польши. Милиция чинила всяческие препятствия на пути его следования: икону заставляли то прятать, то везти другой дорогой (в обход встречающих), пока, наконец, не принудили вернуть ее в Ясногурский монастырь, который немедленно был окружен патрулями милиции[386 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 234–243; Szczypka J. Op. cit. S. 245–247.].

Невольной жертвой охоты на икону стал и Войтыла. Четвертого сентября по дороге в Катовице (столицу Верхней Силезии) его машину остановила группа провокаторов, поджидавшая чудотворный образ. Митрополиту пришлось пережить несколько неприятных минут. Перекрывшие шоссе кричали ему, что он хочет отдать их землю немцам. Войтыла в который раз уже пустился в объяснения – едва ли необходимые в той ситуации. Эта встреча уязвила его не меньше, чем письмо рабочих «Сольвея»[387 - Szczypka J. Op. cit. S. 248.].

В Кракове городское руководство настоятельно потребовало от него ограничить размах мероприятий: разобрать сцену на Вавеле, снять динамики и провезти список образа Черной Мадонны в кафедральный собор таким образом, чтобы его не заметили на улицах. Тщетно. Войтыла даже не стал говорить с чиновниками – отправил вместо себя куриального канцлера.

В эти дни он чувствовал себя хозяином положения. Краковяне, встречая икону, декорировали дома вдоль трассы ее следования – милиционеры насчитали до пятисот пятидесяти украшенных окон в жилых домах, и это лишь на двух улицах! Даже сотрудники государственных учреждений поддались воодушевлению: в честь праздника украсили цветами и яркими лентами здание скорой помощи, воеводский спортивно-тренировочный центр и ограду типографии[388 - Lasota M. Op. cit. S. 179–182.].


***

В конце 1966 года, когда страсти вокруг торжеств улеглись, Павел VI предпринял еще одну попытку наведаться в Польшу – теперь уже на рождественские праздники. Эта настойчивость свидетельствовала о крайней заинтересованности первосвященника этой поездкой: она стала бы важным этапом в выстраивании восточной политики Апостольской столицы. Ватикану как раз удалось заключить конкордат с Югославией, годом раньше увенчались успехом переговоры с Венгрией (не помешало даже продолжавшееся заточение кардинала Миндсенти в американском посольстве). Папская дипломатия делала ставку на то, что правящие режимы в соцлагере уже не столь идеологически заточены, как раньше, революционный порыв уступает место национальным интересам, марксизм размывается патриотизмом, а значит, появляется пространство для восстановления утраченных позиций.

И вот – Польша. Самая многочисленная католическая страна советского блока, к тому же отмечающая большой церковный юбилей. Визит понтифика проделал бы солидную брешь в «железном занавесе». Ради такой перспективы Павел VI даже смирил гордыню, не став обижаться на весенний отказ Варшавы: игра стоила свеч. Мостить путь наместнику святого Петра в ноябре 1966 года прибыли главный архитектор восточной политики монсеньор Агостино Казароли и Анджей Дескур. Переговоры шли ни шатко ни валко, но заронили в Казароли надежду на благоприятное решение вопроса.

Однако внезапно разразился новый конфликт между епископатом и партией. На этот раз – из?за семинарий: власти потребовали уволить десятерых ректоров, угрожая в противном случае закрыть эти учебные заведения. Общение секретаря епископата с Управлением по делам вероисповеданий обнаружило истинные намерения государства: переход семинарий под юрисдикцию министерства просвещения. Прелаты уперлись, возмущенные явным нарушением принципа отделения церкви от государства. Вышиньский созвал срочное совещание епископата. Прелаты были настроены по-боевому: Коминек предлагал обратиться к народу, а неукротимый владыка из Пшемысля Игнацы Токарчук вообще призывал поднять людей на забастовку. Возобладало, однако, мнение Войтылы: сначала просто уведомить паству о возникшей ситуации, а затем, если власть не пойдет на попятную, скрупулезно информировать о развитии конфликта, используя все более смелые формулировки.

Тем временем партийная верхушка столкнулась с неожиданной проблемой. Палки в колеса ей начали вставлять не только церковники, но даже и воеводские комитеты партии. Вместо четкого выполнения распоряжений ЦК они глухо саботировали антиклерикальные инициативы центра, как в этом, скрепя сердце, признался Клишко, выступая в мае 1967 года на заседании Комиссии ЦК по делам клира. Почему так происходило? Да потому что атаки на клир часто приводили к обратному эффекту: люди еще сильнее привязывались к костелу, в котором видели жертву репрессий – точь-в-точь как во времена разделов и оккупации. Даже в 1953 году, когда государство вело себя куда более бесцеремонно, высокопоставленный сотрудник госбезопасности сокрушенно отмечал, что аппарат «трудится без веры в успех»[389 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 98.]. Что уж говорить о шестидесятых годах! В итоге вопрос, тянувшийся до лета 1967 года, разрешили компромиссом: епископат согласился пустить в стены семинарий проверяющие комиссии из минпроса, а власти отступили от требования смены руководства[390 - Ibid. S. 246–250.]. Однако визит папы в этой обстановке был снят с повестки дня.

Оставалась проблема конкордата. Пока епископат и партийная верхушка перетягивали канат, споря о семинариях, Казароли и Дескур успели еще трижды (!) посетить Польшу. Вышиньский с подозрением смотрел на такую активность ватиканских чиновников. Он боялся, что римская курия за его спиной договорится с Политбюро и пойдет на неоправданные уступки, жертвой которых станет церковь. По убеждению примаса, Казароли не понимал сути правящего в Польше режима. Будучи юристом, ватиканский дипломат верил в силу закона и не осознавал того, что в социалистическом государстве закон подчиняется власти[391 - Об этом Вышиньский говорил на заседании Главного совета епископата в конце декабря 1970 года, подводя итог визитам Казароли (Zaryn J. Op. cit. S. 310).].

Опасения напрасные: тот же Казароли уверял посла эмигрантского правительства Казимира Папи (который по-прежнему находился в Ватикане), что Святой престол будет обговаривать любой свой шаг с примасом. Эта информация, конечно, доходила до Вышиньского (не зря же Казароли общался с послом), но едва ли успокаивала. Как всякая авторитарная личность, глава епископата не видел вокруг себя достойных преемников. Он полагал, что если властям удастся его опрокинуть (а именно такую цель они ставили), это будет концом независимости церкви. Поведение Казароли не внушало доверия. Мало того что он совершил вояж по западным землям страны, пойдя на поводу у партии, так еще и встретился руководством лояльных режиму организаций католиков-мирян, в том числе с лидером ПАКСа Болеславом Пясецким, который до тех пор считался в Ватикане «персоной нон грата». Разумеется, все эти деятели не преминули открыть дипломату глаза на «реакционную позицию» главы епископата[392 - Friszke A. Op. cit. S. 78.]. Даже «Знак», единственный приемлемый для Вышиньского вариант мирского католицизма в ПНР, на какое-то время отдалился от него из?за «Обращения» к немецким епископам, а председатель клуба католической интеллигенции в Торуни вообще отправил письмо Павлу VI, где расписал симпатии примаса к идеологии эндеков и обвинил его в нежелании проводить церковную реформу[393 - Zaryn J. Op. cit. S. 229.]. Дошло до того, что ПАКС при участии одного из виднейших «знаковцев» Тадеуша Мазовецкого (будущего премьера) поставил во Вроцлаве памятник Иоанну XXIII – явно в пику «ретрограду» и «немецкому прихвостню» Вышиньскому (хотя Мазовецкий потом оправдывался, что был включен в оргкомитет без своего ведома).

Польские власти связывали определенные надежды с визитом эмиссаров из Рима. Не случайно они позволили им свободно перемещаться по стране и встречаться с епископами. Благодаря этому неожиданному послаблению Дескур вновь посетил Краков и увиделся с Войтылой, который не без гордости свозил его в Нову Хуту, где показал только что возведенную часовню.

Выделенный для переговоров с ватиканскими представителями заведующий Отделом науки и культуры ЦК Анджей Верблян ловко уклонялся от разговоров на тему конкордата, намекая, что сначала неплохо бы избавиться от Вышиньского. Кроме того, по его словам, было бы крайне желательно увидеть еще одного поляка облаченным в кардинальский пурпур. Разумеется, в этом качестве партия видела кого-либо из умеренных иерархов, дабы они усмиряли неистовство примаса[394 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 252–255.].

В мае 1967 года эта просьба была уважена. Но когда Гомулка услышал фамилию нового кардинала, то немедленно закончил переговоры. Потому что выбор понтифика пал на Войтылу.




Бог, секс и революция


Конец шестидесятых – время, когда заявило о себе послевоенное поколение, и голос его прогремел по всему миру. С именами Че Гевары и Мао на устах молодежь эпохи беби-бума проповедовала свободную любовь и духовное просветление через марихуану. Длинные волосы и короткие юбки стали ее опознавательными знаками, а «майская революция» и «лето любви» – самыми яркими акциями. «Я не могу найти удовлетворения», – пел Мик Джаггер, и слова эти всколыхнули западную культуру, толкнув молодежь на переиздание «ревущих двадцатых», когда-то уничтоживших викторианскую мораль. Синклером Льюисом этого времени стал Кен Кизи со своим «Полетом над гнездом кукушки», а роль джаза исполнил рок. И пока «новая волна» режиссеров в Европе и США переворачивала представления о кино, Энди Уорхол и его товарищи по поп-арту делали то же самое с изобразительным искусством.

А еще шестидесятые – это полеты в космос и телевидение, нью-эйдж и теология освобождения. Мир стал маленьким, и то, что ранее казалось несовместимым, начало вдруг перемешиваться, плодя удивительные сущности.

«Христианство уйдет, – заявил Джон Леннон 4 марта 1966 года в интервью лондонской газете „Ивнинг стандарт“. – Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав, и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше – рок-н-ролл или христианство. Иисус был парнем что надо, но его последователи тупы и заурядны. И именно их извращения губят христианство во мне». История посмеялась над ним: эпоха, начавшаяся с отрицания старых устоев и веры, закончилась шумным успехом рок-оперы о Спасителе «Иисус Христос – суперзвезда». Мессия как хиппи: в какой-то мере Эндрю Ллойд Уэббер и Тим Райс выполнили работу церкви – нашли подход к молодежи, изобразив понятного ей Иисуса.

А что же сама церковь? Для нее шестидесятые тоже стали переломным временем – временем экуменизма и открытости, временем, когда царящие над толпой иерархи в золоченых одеждах уступали место аскетичным проповедникам. Пример подал сам Павел VI, отказавшись от тиары, а пышные колпаки кардиналов заменив на скромные биретты. Церковь всеми силами демонстрировала близость к народу.

Но один роковой вопрос мешал достичь взаимопонимания – отношения полов. Пусть эта проблема и не сводила к нулю усилия церковников, но уж точно отталкивала от Рима неформальную молодежь. Распространение дешевых контрацептивов сделало бессмысленным воздержание, а снятие табу с темы секса превратило этот процесс в естественную потребность. Многие протестантские деноминации загодя угадали, к чему все идет, и отказались от взглядов на искусственное предохранение как на грех. Заодно, на волне эмансипации, реформаты начали рукополагать в священники женщин.

Иное дело – католичество. Здесь стародавние запреты держались крепко: не только контрацепция, но даже разводы подлежали осуждению. Однако с завершением работы собора у многих появилась надежда, что ситуация изменится. Немалая часть священников и епископов требовала высочайшего разрешения на использование средств предохранения. Это мнение разделило даже подавляющее большинство членов комиссии 75-ти, образованной понтификом из экспертов-мирян (врачей, психологов и др.) как раз для рассмотрения тем, связанных с личной жизнью[395 - Szczypka J. Op. cit. S. 261.]. А кое-кто из священников пошел еще дальше, призывая отменить целибат и одобрить браки тех духовных особ, кто уже фактически имеет семью. Эти последние составили движение «солидарных священников», которые митинговали прямо на площади Святого Петра, раздавая всем листовки. Упрямство римского папы, который ни в какую не соглашался отменить обет безбрачия, вызвало массовый исход духовенства из церкви. За время понтификата Павла VI из сана вышло до тридцати двух тысяч человек. Это было самое масштабное сокращение рядов клира со времен Реформации[396 - Weigel G. Swiadek… S. 415.].


***

«Революция сверху», предпринятая Иоанном XXIII, взбаламутила церковь. В новых условиях стало непонятно, что можно, а чего нельзя. Пришлось пересматривать церковную иерархию, определяя полномочия синода и епископатов, и вновь устанавливать границы дозволенного в рассуждениях о вере. Когда Войтыла в сентябре 1968 года прибыл в Рим, в Европе вовсю бушевала буря вокруг нидерландского теолога Эдварда Шиллебекса, чьи труды оказались на мушке у Конгрегации доктрины веры (бывшей инквизиции). Шиллебекс был одним из экспертов на соборе, приглашенных туда кардиналом Альфринком. Разнеслась весть, что книги теолога изучаются на предмет их соответствия догматике, и более тысячи европейских богословов высказались в его защиту, отстаивая право на свободу дискуссии.

Войтыла никак не проявил своего отношения к судьбе Шиллебекса, зато живо откликнулся на энциклику «Humanae vitae» («Человеческой жизни»), в которой наместник святого Петра наконец-то прояснил католический взгляд на половую жизнь. Взгляд этот поразил многих своим догматизмом: никакой контрацепции, а тем более абортов (даже ради спасения жизни!), поскольку все это идет против Божественной воли, сделавшей половой акт условием продолжения рода. Заодно понтифик обратился ко всем правительствам с призывом отменить законы, которые противоречили в данном случае воле Господа, и ввести цензуру в СМИ для противодействия растлению молодежи. Если секс можно будет воспринимать как пустое удовольствие, бил в набат первосвященник, это позволит использовать женщину в качестве простого орудия для утоления похоти, а у молодежи отнимет стимул к соблюдению нравственного закона[397 - Неофициальный русский перевод энциклики на сайте организации Una Voce: URL: http://www.unavoce.ru/library/humanae_vitae.html (дата обращения: 19.10.2017).].

Такую приверженность традиции многие, даже часть священников, сочли обскурантизмом. В прессе поднялся шум по поводу «мракобесия» Святого престола, в Ватикан полетели письма протеста, случались даже захваты храмов. Наиболее сильное противодействие энциклика встретила в США: «Нью-Йорк таймс» опубликовал заявление двухсот теологов, призвавших не брать на вооружение принципы Humanae vitae. Еще раньше за смягчение позиции в отношении контрацепции высказалась комиссия епископов и кардиналов, созванная Павлом VI. В состав этой комиссии, между прочим, попал и Войтыла, но в день сдачи отчета о ее деятельности, 18 июня 1966 года, он отмечал в Ольштыне тысячелетие крещения Польши, а потому не мог принять участие в итоговом голосовании. Впрочем, отношение краковского архиепископа к противозачаточным средствам было и так известно. Но даже с учетом его голоса сторонники сохранения прежнего курса оставались в меньшинстве – три против девяти (при еще трех воздержавшихся)[398 - Lecomte B. Op. cit. S. 275.].

Подобного бунта церковь не знала уже полвека, со времен споров вокруг модернистских течений. Павел VI, ошарашенный поднявшейся волной, до самой смерти больше не издал ни одной энциклики, хотя в начале правления написал их целых шесть[399 - Moskwa J. Droga Karola Wojtyly. T. II. Zwiastun wyzwolenia. Warszawa, 2014. S. 72–73.].

В отличие от западного клира польский епископат выразил полное согласие с папским документом, тем более что он был по большей части основан на тех замечаниях, которые Войтыла заблаговременно отправил в Рим[400 - Szulc T. Op. cit. S. 240.]. Краковская курия издала в 1969 году подробный комментарий к энциклике. Войтыла же написал вступление к этому комментарию, где среди прочего указал: «Энциклика затрагивает ключевые вопросы человеческой жизни и поведения. Она разъясняет, что истинная супружеская любовь нерасторжимо связана с родительскими обязанностями и что такой любви соответствует родительское сознание, а не контрацепция. Следовательно, истина энциклики «Humanae vitae» затрагивает нашу совесть, входя в сферы восприятия наиболее, так сказать, человеческих и личностных ценностей»[401 - Wojtyla K. Wstep // Pawel VI. Encyklika Humanae vitae oraz komentarz teologоw moralistоw srodowiska krakowskiego pod kierunkiem Karola kardynala Wojtyly (przedruk z: Notificationes e curia Cracoviensi, nr. 1–4 A. D. 1969. S. 71–105). b. d. S. 4.].

Для проведения своих идей в жизнь Войтыла организовал в 1967 году на территории резиденции годичный курс подготовки к семейной жизни, куда привлек богословов, психологов, философов и врачей, а в 1969?м создал целый Институт семейной теологии, готовивший специалистов для работы в епархиях. Сверх того, в 1974 году кардинал основал фонд помощи одиноким матерям, поддерживавший тех женщин, кто сознательно отказался от аборта[402 - Weigel G. Swiadek… S. 250–251.].


***

Стефан Вышиньский характеризовал бунтарство западной молодежи как анархию, огульное ниспровергательство без созидательной программы и каприз народов, не знающих, куда девать время и деньги. Между тем молодежь заволновалась и в самой Польше. Правда, взбунтовалась она не против капитализма, а против родной номенклатуры.

Начиналось, как и на Западе, с музыки. Уже в 1965 году будущий гуру психоделики и прогрессив-рока Чеслав Немен объехал с концертами Польшу, Венгрию, Францию и Югославию, а в конце 1966 года увидела свет первая успешная пластинка польских «битлов» – группы «Червоне гитары». В апреле 1967 года совершилась вещь и вовсе невероятная – в Варшаве выступили «Роллинг стоунз». Концерт состоялся во Дворце науки и культуры, некогда возведенном советскими строителями по образцу сталинских высоток, а билеты распространялись через горком – даже партия поддалась новым веяниям!

Казалось, потянуло новой «оттепелью», но не тут-то было! Пока молодежь играла рок и отращивала волосы по последней моде, партийная бюрократия вновь окунула страну в маразм и мракобесие, развязав охоту на ведьм. В Польше разразилась «антисионистская кампания».

Эта кампания являла собой один из вариантов массовой замены кадров в управленческом аппарате тоталитарного государства, по типу Большого террора или культурной революции, только без убийств и физических расправ. Ее двигателями были партфункционеры низшего звена, а неформальным лидером – амбициозный министр внутренних дел Мечислав Мочар. Имея за плечами опыт борьбы в антифашистском подполье, он сплотил вокруг себя таких же бывших участников Сопротивления, независимо от их идеологической окраски (хотя костяк составляли, разумеется, ветераны-коммунисты). С легкой руки западных журналистов сторонников Мочара в партии окрестили «партизанами». Используя простецкий язык улицы, «партизаны» стремились показать себя выходцами из «толщи народной», плотью от плоти матери-Польши – в противовес прибывшим из СССР солдатам и офицерам Войска Польского, якобы находившимся в подчинении у евреев-коммунистов и советского командования. Постоянно апеллируя к патриотизму, они изображали себя поборниками национальных интересов страны и почти не вспоминали о марксизме.

Гомулка не рассматривал Мочара как соперника. В тот момент его куда больше занимал расчет с берутовской элитой – людьми, лишенными постов на волне «оттепели». По убеждению главы партии, именно они направляли из?за кулис деятельность разнообразных диссидентов. Среди этих «обиженных» сановников было немало евреев, которых Гомулка еще в сороковые годы обвинял в наплевательском отношении к судьбе Польши. Поэтому он не усомнился в правдивости тех «Информационных бюллетеней», которые сотрудники Мочара поставляли в Политбюро, донося о настроениях в обществе после отгремевшей 5–10 июня 1967 года арабо-израильской войны.

Как известно, конфликт на Ближнем Востоке являлся одним из фронтов холодной войны, в силу чего разгром арабских стран был очень болезненно воспринят в соцлагере. Для Мочара не составляло труда увязать «агрессивную политику Израиля» с борьбой группировок в партии. Умело состряпанные отчеты сформировали у первого секретаря ощущение сионистской угрозы. «Наши евреи побили их арабов», – это выражение, гулявшее тогда по Польше, взбесило Гомулку.

Девятнадцатого июня 1967 года, выступая на очередном конгрессе профсоюзов, он заявил, что власть не может оставаться безучастной к пребыванию в стране пятой колонны и что у граждан Польши должна быть одна родина; те же, кто считает иначе, могут уезжать. Это высказывание, пробуждавшее ассоциации с недоброй памяти реакционными режимами, не попало в печать, но все равно запустило механизм «охоты на ведьм», будучи передано по радио и телевидению[403 - Stola D. Kampania antysyjonistyczna. Warszawa, 2000. S. 33–34, 40–42.].

Поначалу кампания затрагивала только партфункционеров и слабо касалась прочих служащих еврейского происхождения. До конца 1967 года партаппарат понемногу выдавливал из себя потенциальных «сионистов», то есть евреев, имевших несчастье оказаться на ответственном посту, либо тех, кто по каким-то причинам вызывал подозрение. Из редакции Большой энциклопедии был уволен ряд прежних деятелей «идеологического фронта»; из армии выгнали около двух тысяч офицеров, в том числе семнадцать генералов (именно тогда министром обороны стал будущий диктатор Войцех Ярузельский). В конце января 1968 года, не желая мириться с нарастающей антисемитской волной, положили партбилеты два выдающихся ученых еврейского происхождения – социолог Зыгмунт Бауман и экономист Влодзимеж Брус.

Однако то была лишь прелюдия. Подлинный размах кампания приобрела весной 1968 года после протеста студенческой оппозиции против снятия со сцены Национального театра в Варшаве спектакля по поэме Мицкевича «Дзяды». Спектакль был приурочен к пятидесятой годовщине Октябрьской революции, но вызвал неудовольствие Клишко своими религиозными и антироссийскими мотивами. Было объявлено, что с 30 января 1968 года постановка убирается из репертуара. По Варшаве разнесся слух, будто к этому приложил руку советский посол. В день последнего представления ряд учащихся Варшавского университета и Высшей театральной школы организовали манифестацию протеста, разогнанную милицией. Расправа над демонстрантами, как и вообще вся атмосфера вокруг спектакля, вызвала бурление не только в университете, но и в литературной среде. Свою лепту внесли и события в соседней Чехословакии, где новый глава Компартии Александр Дубчек отпустил вожжи в политике и культуре. Вдохновленные примером соседей, поляки тоже захотели открыто говорить о том, что их волновало.

Двадцать девятого февраля 1968 года варшавское отделение Союза писателей собралось на чрезвычайное заседание. Писателей словно прорвало. Как в 1956 году, труженики пера снова заговорили о произволе цензуры, о разгуле антисемитизма, об арестах недовольных, и наконец о материальном убожестве литераторов. Блестящий памфлетист «Тыгодника повшехного» Стефан Киселевский зачитал список запрещенных к изданию писателей и их произведений, к восторгу присутствующих обозвав режим Гомулки «диктатурой темноты». Взбудораженные литераторы готовы были выступать хоть до поздней ночи, но тут к зданию Союза писателей подъехали машины с «рабочим активом». Стало понятно, что пора закругляться. В итоге, после ожесточенных дискуссий, писатели приняли крайне резкую резолюцию, в которой перечислили претензии к власти и потребовали вернуть «Дзяды» на сцену.

Затем инициатива вновь перешла к молодежи. Восьмого марта, невзирая на превентивное задержание почти всех лидеров студенческого протеста, состоялся массовый митинг учащихся Варшавского университета. Студенты потребовали настоящей демократии и уважения к национальной культуре. На этот раз власти не обошлись простыми угрозами, а перешли к действиям. Возле университетских ворот появились автобусы с «Добровольным резервом гражданской милиции» (ORMO): дружинниками в касках, вооруженными резиновыми дубинками. И началось.

«Автобусы как раз отъезжали… – вспоминала на допросе одна из участниц митинга, – когда внезапно со стороны истфака появились ормовцы с палками, я побежала… Нас… загнали в Казимировский дворец (одно из зданий на территории вуза. – В. В.)… С балкона я видела, как ормовцы и милиционеры в касках работают внизу дубинками. Видела двух милиционеров в форме, которые били какую-то девушку, лежавшую без сознания. С правой стороны возле стены лежали два парня, тоже без сознания. К ним подбежали три ормовца и стали бить их по лицам и животам. В другом месте несколько гражданских били палками двух девушек. Убегающих били по головам, ногам и шеям. Когда через минуту двое студентов попытались втянуть тех парней через окно, к ним снова подлетела пара ормовцев и стала охаживать их, пока окно не закрыли. Помню, что, стоя на балконе, я разрыдалась и сказала оказавшемуся рядом профессору несколько горьких слов о том, что нас обманули. Остальные чувствовали то же самое. Какой-то парень, бледный и не владеющий собой, хотел свалить на стоявших внизу ормовцев горшок с цветами. Его оттащили… Другие требовали ректора, но тот так и не вышел к окну»[404 - AIPN BU 0365/46 t. 4. Oswiadczenie Teresy Boguckiej. K. 39–40.].

Выбегающие из университета студенты стали собираться большими группами на Краковском предместье (главной исторической улице города), но их немедленно атаковали милиционеры. Доходило до гротеска. Несколько десятков человек в поисках спасения укрылись в костеле Святого Креста (одном из крупнейших храмов польской столицы). Кто-то издевательски выкрикнул: «Глядите, как партия загоняет людей в церковь!»[405 - AIPN BU 0746/41. K. 158.] Милиция устремилась внутрь, студенты с пением «Интернационала» попытались забаррикадировать двери, но без успеха. Вскоре на улицах города был водворен порядок.

Расправа со студенческим митингом взорвала Польшу. Уже на следующий день в Варшаве состоялась крупная манифестация студентов (вновь разогнанная милицией), а с понедельника 11 марта заполыхало во всех университетских центрах. На протяжении недели демонстрации протеста и столкновения с милицией прокатились по Лодзи, Вроцлаву, Гданьску, Люблину, Ополю, Торуни, Катовицам, Познани, Ченстохове, Щецину. Продолжалось противостояние в Варшаве, где забастовки охватили все вузы. Выступления отмечались даже в городах, где не было больших учебных заведений: Лигнице, Радоме и Еленей Гуре.

В Кракове особенно горячо было 13 и 14 марта. В эти дни происходили стычки на Главном рынке, вокруг памятника Мицкевичу, причем досталось от разошедшихся милиционеров и профессорам. Милиция окружила кордонами Главный рынок и пропускала лишь тех, кто там жил или работал. Обитатели студенческих общежитий готовились к обороне, запасаясь бутылками с зажигательной смесью. Однако брать штурмом пришлось лишь общежитие Горно-металлургической академии, в остальных центрах протеста удалось разрядить обстановку благодаря вмешательству преподавателей[406 - Eisler J. Polski rok 1968. Warszawa, 2006. S. 340–342, 365–366, 376–378, 386–387.].

Около полутора недель ворота польских вузов и стены общежитий украшали лозунги: «Нет хлеба без свободы», «Вся Польша ждет своего Дубчека», «Рабочие с нами», «Долой цензуру!», «Вернуть Дзяды на сцену!» и т. д. Столкнувшись с предвзятостью прессы, студенты пустили в ход листовки, переписывая их методом «китайской печатной машинки», то есть сразу по несколько штук, разделяя копировальной бумагой. В этих листовках, а также в резолюциях, принимаемых забастовщиками, неизбежно декларировалась верность социализму, но содержалось требование к прессе сказать правду о событиях, а к милиции – отпустить арестованных.

Митинговали не только учащиеся вузов. Согласно милицейским сводкам, среди арестованных оказалось куда больше рабочих, чем студентов, но все схваченные, что характерно, были моложе тридцати лет. В сущности, это был бунт молодежи против косной системы.

На волнения власть ответила новым витком антисионистской пропаганды. Газеты соперничали друг с другом в поиске «провокаторов» и «поджигателей», неизменно указывая на «политических банкротов» из прежней элиты, которые действуют якобы по указке сионистов и немецких реваншистов. Особенно усердствовала паксовская пресса, печатавшая материалы откровенно антисемитского характера. Студенческих заводил называли «банановой молодежью», СМИ публиковали фамилии отпрысков высокопоставленных родителей, замеченных в акциях протеста. Лишь к концу мая, когда волнения уже давно утихли, Гомулка начал сворачивать кампанию, опасаясь, что она выйдет из-под контроля. Сотни людей к тому времени сидели в ожидании суда, тысячи вынуждены были эмигрировать.

Всего из страны без права возврата в 1968–1969 годах уехало более 15 000 граждан, среди них несколько сотен ученых, около 200 сотрудников прессы и издательств, 91 артист, 26 кинематографистов и более 300 врачей. Была проведена большая чистка в руководящих органах. Уже к сентябрю 1968 года с ответственных постов в Варшаве сняли 774 человека, в том числе 5 министров, 22 заместителя министра, 133 директора и заместителя директора отдела. Не были переизбраны в новый состав 82 члена руководящих органов на V съезде партии, состоявшемся в ноябре 1968 года[407 - Friszke A. Polska. Losy panstwa i narodu. 1939–1989. Warszawa, 2003. S. 300–301.]. Таким образом, антисионистская кампания как средство обновления партийных кадров принесла свои плоды, хотя далеко не удовлетворила ее зачинщиков. Мочар получил всего лишь пост заместителя члена Политбюро, а освободившееся кресло министра внутренних дел занял человек, никакого отношения к «партизанам» не имевший. Гомулка явно переменил отношение к товарищу по подпольной борьбе.


***

Для Войтылы этот бурный период начался со страстей вокруг другого театра, куда более близкого его сердцу, – Театру рапсодов. Еще 22 августа 1966 года, в разгар празднеств в честь тысячелетия крещения Польши, он отслужил в кафедральном соборе на Вавеле мессу, отметив 25-летие театра, а уже в мае 1967 года вышло постановление о его скором закрытии. Основание? Клерикализм, саботаж мероприятий по празднованию юбилея Польского государства и нелояльность к строю народной демократии. Для Войтылы, только что получившего известие о назначении его кардиналом, это был очередной холодный душ – тем более неприятный, что поводом к закрытию театра стала как раз его месса. Девятого июня, незадолго до выезда в Рим, он написал письмо старому знакомому Люциану Мотыке, который в тот момент занимал пост министра культуры и искусств[408 - Szczypka J. Op. cit. S. 252–253.]. Заступничество архиепископа не помогло (скорее даже повредило). Театр закрыли, Котлярчик вернулся к педагогике – устроился преподавать риторику и фонетику в две краковские семинарии. В феврале 1978 года он скончался, не дожив нескольких месяцев до избрания своего приятеля римским папой. Панихиду по нему отслужил краковский архиепископ.

С тяжелым сердцем отправлялся Войтыла в 1967 году в Ватикан. Для него это был новый этап, а для товарища его молодости – крушение дела жизни. Наверняка, уезжая, он лелеял надежду, что власти передумают. Тщетно! В сентябре театр был распущен окончательно.

Поездка в Рим, пусть недолгая, характерна тем, что в ней Войтылу сопровождал уже сложившийся круг приближенных, с которым он впредь так и будет идти по жизни. Самой важной фигурой в этом окружении был его секретарь Станислав Дзивиш. В Риме на папской аудиенции Войтыла пересекся с Мечиславом Малиньским, собратом еще по «Живому розарию». Тот как раз заканчивал обучение в Ангеликуме. А еще новоявленный кардинал встретился там с Юзефом Гожеляным – тем самым ксендзом, который получил приход в Нове Хуте.

При распределении титулярных храмов между новыми кардиналами Войтыле досталась церковь святого Кесария на Палатине. Названная в честь африканского мученика времен раннего христианства, она была поставлена самим императором Валентинианом I, который перенес в Рим из Террачины мощи этого святого, после того как дочь римского властелина исцелилась на могиле подвижника. Войтылу ввели в состав двух конгрегаций: по делам духовенства и по делам восточных церквей (а в 1970 году – еще и в Конгрегацию по делам богослужения).

В сентябре 1967 года он должен был вновь отправиться в Рим – на этот раз в составе делегации епископата для участия в синоде. Но власти, в который уже раз, отказались выдать загранпаспорт Вышиньскому, и тогда все прочие иерархи в знак солидарности с примасом остались в Польше. Закрытие Театра рапсодов, отказ в выезде примасу и – словно этого мало – железнодорожная катастрофа, в которой потерял руку его добрый приятель, епископ Марьян Яворский, бывший секретарь митрополита Базяка. В недобрых чувствах встречал Войтыла ту осень.

К разгоревшейся тогда «антисионистской кампании» епископат отнесся, скажем так, с отстраненным любопытством. Оно и понятно: кампания никак не затрагивала интересы церкви. Когда же на улицы вышли студенты, некоторые иерархи, и Войтыла в том числе, пытались отговорить их от участия в забастовках и митингах, уверенные, что молодежь просто используют в чужих интересах, – редкостное совпадение мнений власти и церкви.

Как всегда, с особенным вниманием клир ожидал слова Вышиньского. Тот поначалу сторонился событий. В ноябре 1968 года на встрече с кардиналом Депфнером он разъяснил свою тогдашнюю позицию: «<…> в Польше нет национального или общественного движения против евреев, поскольку нет угрозы, которая имела место перед войной; зато в лоне партии ведутся споры, жертвой которых становятся евреи из государственной и партийной администрации…». Вышиньский не стал распространяться о сути предвоенной угрозы. Что он имел в виду, разъясняет одна информационная записка из госбезопасности. По данным сотрудников тайной службы, примас полагал кампанию против сионизма следствием советского давления, но при этом сам он, как и другие члены епископата, ничего против сионизма не имел: пусть, мол, евреи уезжают в Израиль – тогда они перестанут строить государство в государстве, как это было до войны[409 - Zaryn J. Op. cit. S. 274–275; Raina P. Kardynal Wyszynski. Czasy prymasowskie. 1967–1968. Cz. 8. Warszawa, 1998. S. 217–218.].

В этом вопросе кардинал совершенно расходился с движением «Знак», которое узрело в антисионистской кампании едва ли не возрождение польского фашизма – той самой эндеции[410 - То есть партии национал-демократов, основанной Р. Дмовским.], которую вроде бы раздавили коммунисты вскоре после войны. В июне 1967 года пять депутатов фракции «Знак» обратились к министру иностранных дел Адаму Рапацкому с заявлением, в котором перечисляли страдания, перенесенные в прошлом еврейским народом, и вопрошали, каково отношение польского правительства, так яростно бичующего сионизм, к арабскому национализму?[411 - Friszke A. Interpelacja Kola Poslow «Znak» do ministra spraw zagranicznych z 8 czerwca 1967 r. w zwiazku z reakcja rzadu PRL na wojne na Bliskim Wschodzie // Friszke A. Kolo… S. 475–477.] Это было смело. Это было почти безрассудно. Пятерка депутатов бросала вызов партии! У примаса они едва ли могли найти поддержку. Фактически все пятеро подставляли головы под топор. Их могли обвинить в чем угодно, вплоть до государственной измены. Подозревать католическую фракцию в связях с «еврейской группировкой» в партии было бы глупо, но сам факт того, что она не захотела плясать под дудку первого секретаря, развязывал руки властям.

Уже не первый раз «знаковцы» бросали перчатку правящему режиму. Тремя годами раньше Турович и Киселевский подписали обращение тридцати четырех деятелей науки и культуры к премьер-министру с требованием увеличить количество бумаги на выпуск современной литературы и смягчить цензуру. То письмо вызвало разоблачительную кампанию в прессе, а тираж «Тыгодника повшехного» директивно снизили с 50 000 до 30 000. Кроме того, польские власти не продлили тогда загранпаспорт Туровичу, из?за чего он не смог поехать на третью сессию собора.

Вот и теперь «Знак» продолжал дергать тигра за усы – на этот раз по поводу «Дзядов». Сначала отметился Киселевский своей речью про «диктатуру темноты» (за что получил письмо с благодарностью от Вышиньского), а затем, 11 марта 1968 года, вновь проявила активность фракция, направив обращение к премьер-министру Циранкевичу, в котором поддержала резолюцию Союза писателей от 29 февраля и обвинила милицию в излишней жестокости при подавлении студенческих выступлений[412 - Friszke A. Interpelacja Kola Poslow «Znak» do premiera z 11 marca 1968 r. w zwiazku z wystapieniami studenckimi i brutalna interwencja milicji i ORMO // Friszke A. Kolo… S. 488–489.]. 10 апреля на очередной сессии парламента Циранкевич ответил на это обращение, записав движение «Знак» в число тех, кто «под флагом защиты якобы угрожаемой свободы культуры желает нападать на общественный порядок в нашей стране и вести безответственные политические игры». В том же духе выступило еще несколько представителей партии. Клишко, например, упрекнул «Знак» в том, что он не выразил признательности Гомулке за его «историческую речь» по поводу сионизма и тем самым поставил себя «вне народа».

Тут уже не выдержал лидер «Знака» Завейский. Взбежав на трибуну, он экспромтом произнес пламенную речь в защиту своего движения и лично тех писателей, которые оказались на прицеле у польского агитпропа (прежде всего, Киселевского). В конце выступления, не раз прерываемого издевательскими выкриками с мест, Завейский поставил вопрос о своем членстве в Госсовете, ибо раз он «вне народа», то и делать ему там нечего.

Этот поступок восхитил даже примаса, который патетически назвал его «жестом Рейтана», вспомнив знаменитого шляхтича Тадеуша Рейтана, который в 1773 году пытался сорвать Сейм, утвердивший первый раздел Речи Посполитой, и даже лег в дверях, мешая депутатам покидать зал заседаний (этому сюжету, между прочим, посвящена одна из самых известных картин Яна Матейко)[413 - Raina P. Kardynal Wyszynski. Czasy prymasowskie. 8… S. 162–164.].

Знай Вышиньский, чем рисковал католический писатель, полемизируя с партийным руководством, он, вероятно, восхитился бы еще больше. Дело здесь не только в политической карьере, которая действительно подошла к концу после этой речи. И не только в угрозе физической расправы, по примеру Киселевского, которого 11 марта избили «неустановленные лица». И даже не в запрете на публикации и шельмовании в прессе – эту участь Завейский разделил с целым рядом других литераторов, которых в тот период песочили в газетах и речах партийных бонз. Нет, положение Завейского было куда трагичнее. Свою преданность вере он совмещал с гомосексуализмом, что вызывало в нем самые мучительные переживания вплоть до попыток самоубийства. Свою ориентацию он не афишировал, но особенно и не скрывал: жил вдвоем со Станиславом Трембакевичем, преподавателем психологии в Люблинском католическом университете.

Далеко не все знали об этом. Кое-кто из собратьев-писателей был в курсе (например, живой классик польской литературы Мария Домбровская), но церковные иерархи почти наверняка пребывали в неведении, иначе, конечно, изменили бы свое отношение к нему. Завейский жил в Варшаве, Краков посещал в одиночку, а вот в Кальварию Зебжидовскую выбирался уже со своим партнером. Квартира Завейского прослушивалась спецслужбой, поэтому партийное руководство было в курсе всех обстоятельств его жизни, что позволяло держать на крючке лидера «Знака». Писатель не мог не отдавать себе в этом отчет – тем отчаяннее выглядел его «рейтановский жест».

Ответственным органам, впрочем, не понадобилось пускать в ход свое тайное оружие. Достаточно было исключить Завейского из Госсовета и начать полоскать в прессе. Вскоре он свалился с инсультом, очень долго лежал в больнице, а когда наметился прогресс, при неясных обстоятельствах выпал с третьего этажа клиники. Скорее всего, покончил с собой. Это произошло в июне 1969 года. Трембакевич прожил после этого еще одиннадцать лет и нашел вечное пристанище в одной с ним могиле на варшавском кладбище. Их надгробия стоят рядом, увековечивая этот удивительный союз.

Если в период «антисионистской кампании» примас не поддержал «Знак», то после исключения «Дзядов» из репертуара действовал уже заодно с католиками-мирянами. Оно и понятно: защита национальной традиции – совсем не то же самое, что защита каких-то евреев из компартии. Завейский, правда, условился с ним, что костел не станет вмешиваться в события, но примас не стерпел. Двадцать первого марта 1968 года появилось «Слово Епископата о болезненных событиях», в котором иерархи осуждали суровые меры в отношении студентов. В тот же день епископы направили свое письмо Циранкевичу, требуя отпустить арестованных и пресечь ложь в прессе. «Резиновая дубинка – не аргумент для свободного общества… Государственная власть не может заменить рассудок и справедливость резиновой дубинкой»[414 - Eisler J. Polski rok… S. 662, 664–665; Kosciоl w PRL. Dokumenty. T. 2. 1960–1974 / Pod red. P. Rainy. Warszawa, 1995. S. 500–501.].

Оба документа были утверждены на конференции епископата, проходившей в Варшаве 21–22 марта 1968 года. Конференция, что понятно, занималась проблемами церкви, новости политики ее не касались, а потому из всех выступавших лишь один Войтыла косвенно затронул текущие события, подняв вопрос о свободе личности и зачитав «Слово Епископата» (очевидно, по договоренности с примасом)[415 - Eisler J. Polski rok… S. 665.].

Третьего мая появилось еще одно «Слово Епископата» – теперь уже в защиту «Знака». Не говоря о нем напрямую, прелаты заявляли: «<…> никого нельзя порочить как врага по причине его взглядов», и вообще, подчинение народного представительства «одной группе (читай, компартии. – В. В.) лишает это учреждение смысла, а народ теряет возможность выражать свои желания и мнения». Впечатление от этой демократической декларации, отвергавшей однопартийную диктатуру, несколько сглаживалось концовкой, где авторы решительно восставали против огульных обвинений поляков в антисемитизме, громко раздававшихся на Западе. Для партийцев, всегда нервно реагировавших на активность «враждебных центров за рубежом», лояльность в этом вопросе епископата оказалась кстати. Одно дело, когда обвинения в разгуле юдофобии опровергает официальный представитель правящего режима, и совсем другое – когда это делает глава клира, находящийся с режимом в неприязненных отношениях.


***

Между тем мартовские волнения заставили Гомулку по-иному взглянуть и на Пражскую весну. Поначалу он приветствовал отстранение сталиниста Новотного, но теперь, пережив всплеск общественных волнений у себя в стране, изменил свое отношение. В частности, принялся именовать Дубчека в личных записях не иначе как «Дупчеком» («дупа» по-польски – «задница»). Ярость партийного лидера была вызвана страхом, что под лозунгом демократизации Чехословакия сползет в капитализм, а следом за этим – выйдет из Организации Варшавского договора. Казалось бы – ну и что? А то, что тогда она неизбежно попадет под влияние ФРГ, и повторится ситуация 1939 года.

Дамокловым мечом над Польшей висела проблема западной границы. ФРГ отказывалась признавать ее, в силу чего Гомулка панически боялся любых геополитических изменений в Европе. Поэтому он вместе с восточногерманским лидером Вальтером Ульбрихтом принялся настойчиво добиваться от Брежнева силового подавления Пражской весны. Двадцать первого августа 1968 года их мечты сбылись: войска ОВД вторглись в Чехословакию, Дубчек был арестован и вывезен в Москву.

«Наша интервенция была сродни нашей помощи Вьетнаму», – объяснял Гомулка в мае 1969 года румынскому вождю Николае Чаушеску, который осудил эту акцию. Румыны не могут этого понять, продолжал глава польских коммунистов, так как не граничат с Чехословакией, «а у нас гитлеровцы резали людей как уток», так неужели нужно ждать, когда все это повторится?[416 - Archiwum Akt Nowych (AAN) PZPR KC XIA/58. K. 213–216.]

В то время как растоптанная Чехословакия погрузилась в траур, поляки, наоборот, праздновали 50-летие независимости. Ситуация выходила немного шизофреническая. Старый День независимости, установленный в годовщину окончания Первой мировой войны, был давно заменен коммунистами на День возрождения Польши, который отмечался 22 июля, в память о манифесте, выпущенном просоветскими силами в 1944 году. Однако юбилей независимости по-прежнему отмечался на официальном уровне, хотя при этом старались не вспоминать имя человека, с которым была связана эта дата, – Юзефа Пилсудского.

Польские иерархи подготовили особое «Письмо» в честь годовщины, которое огласили 15 сентября 1968 года в Ясногурском монастыре. В этом «Письме» епископы выразили свою солидарность со всеми, кто, подобно полякам, в разные годы отстаивал национальную независимость, в том числе чехам и словакам; каждое нарушение этой свободы, говорилось в документе, глубоко ранит «польскую душу». Изначально в «Письме» содержались также рассуждения о том, насколько независим польский народ сегодня, но примас счел момент неподходящим для такого рода высказываний и вычеркнул эти строки[417 - Vevoda R. Kosciоl katolicki w Polsce wobec praskiej wiosny oraz interwencji wojskowej w Czechoslowacji // Wokоl Praskiej Wiosny. Polska i Czechoslowacja w 1968 roku / Pod red. L. Kaminskiego. Warszawa, 2004. S. 89–90; Zaryn J. Op. cit. S. 279.].

Вообще среди польских прелатов не было единства в отношении реформ в Чехословакии и вторжения войск ОВД. Известный своими трениями с правящей партией архиепископ Коминек не раз выражал публичную поддержку чехословацкой «оттепели», зато остальные представители епископата, в том числе Вышиньский, предпочитали хранить молчание. Ввод войск в Чехословакию также вызвал неоднозначную реакцию среди высшего духовенства страны. Часть его выступила резко против, называя такой шаг агрессией, другая часть заняла выжидательную позицию, опасаясь начала новой войны; были и те, кто поддерживал вторжение, выдвигая тот же аргумент о «немецкой опасности», что и представители властей[418 - Vevoda R. Op. cit. S. 88.]. Вышиньский избегал публично высказываться по этому поводу, в личных же беседах сокрушался, что Польша идет к изоляции, а всему виной – угроза советской интервенции, которая якобы вынуждает Гомулку действовать именно так[419 - Zaryn J. Op. cit. S. 278; Vevoda R. Op. cit. S. 95.].

В знак протеста против вторжения депутаты «Знака» хотели сложить мандаты, но примас отговорил их – мол, католические депутаты могут сделать еще много полезного, оставаясь в парламенте (например, бороться за «культурную автономию» католиков), в то время как уход «Знака» привел бы к тому, что единственным выразителем мнения верующих объявил бы себя всегда лояльный властям ПАКС[420 - Vevoda R. S. 95–96; Friszke A. Oaza na Kopernika. Klub inteligencji katolickiej. 1956–1989. Warszawa, 1997. S. 101.].

Партийная верхушка была настолько вдохновлена внешним смирением кардинала, что в том же году вновь позволила ему выехать за границу. Некоторые итальянские и западногерманские газеты напрямую связали это со «сдержанной позицией» примаса по чехословацкому вопросу[421 - Vevoda R. Op. cit. S. 85–86.]. Сам Вышиньский понимал это: «Ну, поскольку примас молчал в марте, молчал в мае, молчал в августе, молчал о студенческих общежитиях, молчал о Чехословакии, то и получил паспорт»[422 - Raina P. Kardynal Wyszynski. Czasy prymasowskie. 8… S. 225.].

Ставка партии сыграла на все сто. Уже в Риме, выступая в декабре 1968 года по ватиканскому радио, Вышиньский взялся опровергать штамп о поляках как завзятых антисемитах. Управление по делам вероисповеданий с удовлетворением восприняло это выступление как «фактическое отмежевание кардинала от пропаганды центров идеологической диверсии». Несомненно, им доставило особенное удовольствие, что эти слова прозвучали прямо в Ватикане – одном из таких «центров».

Вместе с Вышиньским поехал и Войтыла. Для него этот визит в Рим стал первым из разряда Ad limina apostolorum («К порогам апостолов»), которые всякий ординарий должен совершать раз в пять лет для отчета понтифику в делах и поклонения могилам апостолов Петра и Павла. Главной темой его беседы с римским папой стала пресловутая энциклика «Humanae vitae». Краковская курия как раз заканчивала составлять большой комментарий к ней. Эта работа показалась первосвященнику настолько важной, что в январском номере «Оссерваторе романо» за 1969 год опубликовали вступление Войтылы к комментарию[423 - Szczypka J. Op. cit. S. 262–263.].

Кроме папы, Войтылу принял также новоназначенный префект Конгрегации вероучения, хорватский кардинал Франьо Шепер. Их встреча бросает некоторый свет на то, как Войтыла воспринял разгоревшееся тогда дело Шиллебекса. По словам польского архиепископа, «кардинал Шепер считает, что с точки зрения чувства веры и теологической правоты его и наша родина, церковь в Югославии и церковь в Польше способны дать очень много вселенской церкви, а особенно западноевропейской, где наблюдается некоторое шатание богословской мысли»[424 - Ibid. S. 265.]. Это заявление, кроме демонстрации явного расхождения между либеральным Западом и консервативным, но более лояльным папе, Востоком обнаруживает, кажется, и мотивы назначения на столь высокую должность гражданина социалистической страны: в момент, когда на понтифика из?за его догматической энциклики обрушились громы и молнии со стороны как светской прессы, так и многих католиков капиталистического мира, поддержку он мог обрести по большей части у той части клира, которая попала под власть коммунистов.


***

На новый 1969 год Войтыле пришлось иметь дело уже с отечественными сторонниками церковного либерализма – его старыми друзьями из «Тыгодника повшехного». В январском номере еженедельника главный редактор издания Ежи Турович опубликовал статью под говорящим названием «Кризис в церкви», где перечислил некоторые проявления недовольства верующих и клира линией Святого престола. Турович заявил, что для преодоления «кризиса» следует призывать не к сплочению рядов и подчинению воле иерархов, а к традиции раннего христианства с его близостью пастырей к пастве. Кроме того, он тревожился, как бы проведение соборных реформ не затормозилось встречным движением ревнителей прежней, довлеющей, церкви, что грозило бы расколом и даже ересью.

Статья была замечена и тут же получила отповедь примаса. Вышиньского раздражало, что «Знак» ослеплен новомодными течениями католицизма на Западе и совершенно не учитывает польскую специфику – «пытается вычерпать воду из Вислы и налить ее из Сены». Прямо с амвона кардинал заявил, что кризис не в церкви, а у самого автора статьи.

Войтыла поначалу был настроен миролюбиво. К этому его склоняла как дружба с Туровичем, так и незавидное положение, в котором оказался «Знак» после своих антиправительственных эскапад. Волею случая 14 января 1969 года во дворце краковского митрополита на ту же тему – «Церковь на Западе» – выступил только что вернувшийся из?за границы архиепископ Коминек. Войтыла отметил схожесть доклада со статьей Туровича, но поставил в заслугу коллеге глубину и «надприродность» его текста, полного веры и надежды.

Все же спустя два месяца он вынужден был написать Туровичу критическое письмо, в котором упрекнул главного редактора «Тыгодника повшехного», что на страницах его издания – некогда столь славного – церковь почти не появляется. Войтыла сослался при этом на мнение Киселевского, что можно было счесть неявным выпадом против Туровича, ибо как раз тогда глава редколлегии по требованию цензуры перестал печатать фельетоны этого автора.

Турович был задет этим письмом куда сильнее, чем одергиванием примаса. Все-таки «Тыгодник повшехны» ходил под крылом краковского митрополита, да и сам Войтыла не раз публиковался на его страницах. В ответном письме Турович заявил, что еженедельник не может слиться с широкими массами католиков в их понимании веры, ибо выражает взгляды интеллигенции и идет собственным путем, хотя и чувствует свою ответственность за судьбу церкви[425 - Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 308–312.].

На первый взгляд, расхождение мнений отражало разный статус дискутантов: Турович как рядовой католик больше тяготел к церкви «пророков и учителей», нежели к церкви иерархов, чего Войтыла, конечно, разделить уже не мог. На самом деле все было не так просто. Войтыла продолжал ценить интеллектуальный багаж «Знака» и его прогрессизм, просто теперь вынужден был действовать с оглядкой на позицию Вышиньского. Не случайно письмо с критикой статьи он отправил лишь спустя два месяца, да и то, как полагал Турович, под давлением примаса. Войтыла объяснял сотрудникам «Тыгодника», что примас чувствует себя обманутым ими: он надеялся получить от них поддержку его идей, а вместо этого видит сплошные обвинения в свой адрес, отчего испытывает чувство, схожее с неразделенной любовью[426 - Weigel G. Swiadek… S. 272–273.]. Непонимание вдвойне обидное, поскольку их знакомство уходило корнями в довоенные времена. Стомма и Турович называли примаса «отцом», а тот обращался к ним по имени[427 - Lecomte B. Op. cit. S. 254.].

Войтыла же, будучи куда моложе и Стоммы, и Туровича, и вовсе испытывал перед Вышиньским благоговейный трепет. Не случайно, по наблюдениям сменщика Войтылы на краковской кафедре Франтишека Махарского, на всех фотографиях будущий понтифик держится позади примаса. А во время поездки делегации польского епископата в ФРГ, состоявшейся в 1978 году, Войтыла – второй человек в церкви – вел себя так скромно, что трудно было отыскать хотя бы одно фото с ним[428 - Weigel G. Swiadek… S. 295, 297.]. Еще пример: когда в сентябре 1967 года Краков в ходе визита в Польшу посетил французский президент Шарль де Голль (к слову, горячий католик), Войтыла отказался приветствовать его, поскольку раньше по настоянию властей гость не стал встречаться с Вышиньским. Деятели «Знака», не раз шедшие наперекор воле примаса, отнеслись к такому поступку архиепископа с раздражением. «Слишком уж он заботится о том, что скажет примас, – говорили они об архиепископе. – Если Войтыла боится Вышиньского, то можно ли его вообще считать полноценным членом коллегии кардиналов?»[429 - Lasota M. Op. cit. S. 204–205.]

Служба безопасности МВД Польши уже в августе 1967 года поняла, что не имеет смысла сталкивать лбами Войтылу и Вышиньского – так можно лишь еще более их сблизить. Поэтому на вооружение предлагалось взять другую тактику: придать краковской епархии привилегированный статус, то есть избавить ее от придирок государственных органов, а заодно наладить контакт архиепископа с представителями правящей верхушки. План этот так и остался на бумаге: ни тогда, ни после Войтыла, будучи кардиналом, не встретился ни с одним государственным мужем (что в семидесятые годы выглядело даже вызывающе)[430 - Ibid. S. 208–211. Казароли вспоминал, как его удивило, что краковский митрополит ни разу не встретился с новым лидером партии Эдвардом Гереком (Weigel G. Swiadek… S. 296).]. Да и о какой привилегированности можно говорить, если архиепископ продолжал воевать с городским руководством из?за процессий на праздник Божьего тела? Причем теперь, в противность прежнему обычаю, митрополит отказывался вести личные переговоры с краковским горсоветом, отряжая для этого вспомогательного епископа. В отместку власти то и дело вводили мораторий на строительство храмов в краковской митрополии. Кроме того, в семидесятые годы именно епархия Войтылы оказалась одной из двух, чьи семинаристы вынуждены были прерывать учебу ради службы в армии. Таково было наказание за строптивость[431 - Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 319, 327.].

С чиновниками Войтыла встречаться не хотел, зато он проявил инициативу в межкультурном диалоге. Двадцать восьмого февраля 1969 года, в пятницу, договорившись с председателем еврейской общины Кракова, архиепископ поочередно заглянул в две синагоги на Казимире и молча наблюдал за иудейской молитвой[432 - Kalendarium… S. 329.]. По всей видимости, он был первым митрополитом краковским, переступившим порог синагоги. Много позже Иоанн Павел II повторит этот шаг в Риме, произведя мировую сенсацию. А здесь, в Кракове, лишь немногочисленные местные евреи могли с удивлением заметить позади молящихся человека в сутане.


***

Год 1969?й можно назвать тем рубежом, после которого Войтылу начал узнавать мир. С кардиналом случилось тогда сразу два знаковых события: вышла его главная научная работа «Личность и поступок»[433 - В оригинале «Osoba I czyn». Слово czyn имеет значение «действие, поступок». Предпочитаю второй вариант как более точно отражающий суть рассматриваемой в книге проблемы.], и он совершил свой первый визит за океан – в Северную Америку.

«Личность и поступок» – сугубо философский труд, который хотя и касается темы этики и морали, делает это почти без оглядки на Бога, разве что время от времени ссылается на нравственный посыл Евангелия – очевидно, к этому времени Войтыла тоже, как профессор Ингарден, пришел к выводу, что не следует смешивать философию и богословие[434 - Zdybicka Z. J. Op. cit. S. 62–63.]. Эта книга подытоживает исследование этики, которым до тех пор занимался Войтыла. Далее он будет лишь повторять те выводы, к которым пришел в своей работе, не внося ничего нового.

Итак, Войтыла заявил, что человек – это не только личность, но и его деятельность. Человек в силу наличия свободы способен на поступки, то есть на действия, зависящие от собственной воли, а не только от его желаний и внешних обстоятельств (этим он отличается от всех остальных живых существ). Поступок, действие – это мостик, соединяющий идеализм и материализм. Деятельность человека подчинена совести (внутреннему нравственному закону), которая через поступки создает мораль. То есть, по Войтыле, мораль – это не основа всякого действия, а его результат. Именно в поступках проявляется, добр человек или зол. Если действия личности направлены к добру, то есть к истине, диктуемой совестью, это приносит ей душевное счастье. И пусть представления о добре у каждого разные, нравственный закон абсолютен (в чем его суть, Войтыла прямо не говорит, но из контекста можно предположить, что это – золотое правило морали: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе»). Несмотря на то что человек действует в обществе, высшим мерилом для него всегда остается он сам. То есть, действуя для других, он в конечном счете реализует себя. Каким образом? Принимая ценности общества как свои собственные. Это называется «солидарность». На пути солидарности стоят две преграды: индивидуализм (когда человек не желает участвовать в действиях на общее благо) и антииндивидуализм (когда общество принуждает человека к чему-то вопреки его воле)[435 - Zdybicka Z. J. Op. cit. S. 25–34, 36–38, 56–62.].

Легко заметить, что концепция Войтылы – это своеобразный синтез философии Канта и марксизма. У кантианства он позаимствовал положение о внутреннем нравственном законе, у марксизма – деятельность как соединение субъективного и объективного. Войтыла, однако, дополнил то и другое, одновременно отринув постулаты обоих направлений философии в чистом виде. С Кантом ему пришлось особенно тяжко, поскольку тот ухитрился обосновать тот же самый нравственный закон безо всякой опоры на высшего судью, что для Войтылы было чем-то невообразимым. Уже став понтификом, он однажды мученически вздохнул: «Кант, Main Gott, Кант!»[436 - Weigel G. Swiadek… S. 169.] Подобно Достоевскому, Войтыла полагал, что «если Бога нет, то все дозволено»[437 - Иоанн Павел II прямо сошлется на Достоевского 13 августа 1991 года в проповеди в честь канонизации Анели Салявы (см. тект проповеди на портале ZiBaTePa: URL: http://www.nauczaniejp2.pl/dokumenty/wyswietl/id/490, дата обращения: 22.08.2018). В развернутом виде эта мысль будет выражена в энциклике 1986 года «Dominum et Vivifikantem»: «Бог-Творец является единственным и окончательным источником морального порядка в мире, Им созданным. Человек не может сам по себе определять, что хорошо и что плохо, не может знать добро и зло, подобно Богу» (URL: http://nauczaniejp2.pl/dokumenty/wyswietl/id/393, дата обращения: 27.04.2018).]. Философия Канта опровергала это утверждение, и Войтыла затратил немало сил, чтобы выявить слабости такой позиции.

К слабостям он относил следующие: во-первых, категорический императив Канта – это полнейшая абстракция, в которую требуется слепо верить, ибо он никак не следует из опыта и вообще не относится к окружающей реальности. Поэтому в рамках кантианства невозможно слить воедино добродетель и счастье, так как для этого требуется, чтобы моральная норма имела хоть какое-то отношение к нашей действительности, а это сам же Кант и отрицал, когда заявлял, что категорический императив – продукт чистого (то есть оторванного от чувственного восприятия) разума. Иначе говоря, если бы кто-то попытался жить по Канту, ему понадобилось бы старательно подавлять все ощущения, дабы не нарушить чистоту разума, либо каким-то образом отключиться от окружающей действительности – и то и другое вряд ли можно признать за счастье. А во-вторых, провозглашая человека самодостаточной целью, Кант (согласно Войтыле) не взял на себя труд выяснить, что же такое человек[438 - Wojtyla K. Wyklady lubelskie // Czlowiek i moralnosc. Lublin, 2006. № 3. S. 256–259.]. В «Личности и поступке» Войтыла следует взглядам Канта во всем, что касается моральных принципов, но источником нравственного закона называет не чистый разум, а совесть, даруемую Богом.

Что касается марксизма, то эту философию Войтыла не терпел за то, что она вообще игнорировала в своем анализе нравственность, и поэтому ее последователи, говорил Войтыла, могли построить только безнравственное общество[439 - Я бы добавил, что этика в марксизме носит классовый характер и поэтому на практике скатывается в готтентотскую мораль: хорошо то, что идет на пользу прогрессивному классу.]. В отличие от марксизма, Войтыла изучал личность, а не общество. Взяв из марксизма концепцию практики как связующего звена между идеализмом и материализмом, он приспособил ее к своей философии личности, но не преминул завуалированно пнуть марксизм: «Тоталитаризм или антииндивидуализм – это, так сказать, индивидуализм наоборот. В нем преобладает стремление обезопаситься от личности, которую рассматривают как врага всего общественного и общего блага. Поскольку считается, что в личности содержится лишь стремление к личному благу и нет никакой склонности к самореализации в коллективе, никакого желания участвовать, из этого делают вывод, что общее благо может появиться лишь путем ограничения личности. Иное представление об общем благе не берется в расчет. Благо, которое соответствует личности и которое она сама может выбрать, отвергается, а берется лишь такое, которое мешает ей и ограничивает ее. Поэтому реализация общего блага осуществляется здесь через принуждение»[440 - Wojtyla K. Osoba i czyn. Krakоw, 1985. S. 339–340.].

Книга Войтылы была написана столь тяжеловесно, что среди краковских священников ходила шутка: мол, в аду их наверняка заставят читать «Личность и поступок»[441 - Szczypka J. Op. cit. S. 266.]. Тем не менее она прозвучала в философских кругах. Правда, как вспоминал позднее автор, первыми на нее обратили внимание марксисты и принялись критиковать, потому что «она была невыгодна для них, мешая спорить с религией и церковью». Такое внимание к его работе со стороны философов-атеистов оказалось неожиданностью для Войтылы, который не собирался противопоставлять ее официальной идеологии. Он просто размышлял над сутью человека «как главного объекта духовного пастырства»[442 - Иоанн Павел II. Переступить порог надежды (гл. «Евангелие и права человека») / Пер. А. Калмыковой // Сайт информационно-издательского центра «Истина и жизнь». URL: http://agnuz.info/app/webroot/library/135/351/index.htm (дата обращения: 03.10.2018).].

Однако холодный прием работа митрополита встретила и у его единомышленников. На открытом обсуждении «Личности и поступка» в Люблинском католическом университете, состоявшемся 16 декабря 1970 года, коллеги архиепископа по кафедре этики имели редкую возможность увидеть раздраженного Войтылу, которого очень задел упрек со стороны одного из профессоров в том, что его книга «скорее описательная, чем экспликативная»[443 - Lecomte B. Op. cit. S. 248.].

Тем не менее труд краковского ординария получил известность даже за границей. Это случилось благодаря ученице Романа Ингардена Анне-Терезе Тыменецкой, основавшей в Хановере (штат Нью-Гемпшир) Всемирный феноменологический институт. Работа Войтылы подкупила ее схожестью мыслей: краковский прелат, подобно Тыменецкой, отстаивал точку зрения, что ключом к постижению человека являются его действия, а не характер. Энергичная ученая взялась перевести его труд на английский, заодно опубликовав несколько философских статей сановного земляка в своем журнале. Работа затянулась до самого избрания Войтылы главой Апостольской столицы. А когда Тыменецкая наконец представила ее на суд римской курии, ватиканские чиновники пришли в негодование – в английском варианте оказалось слишком много от переводчицы в ущерб авторским мыслям. Разгорелась тяжба, закончившаяся тем, что Тыменецкая на свой страх и риск все же опубликовала английский перевод, ссылаясь при этом на разрешение Войтылы, полученное еще в бытность его архиепископом. Сам Войтыла при этом устранился от спора, заочно поддержав вердикт ватиканской комиссии, что Тыменецкая сочла предательством[444 - Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 109–111, 114.].


***

В 1969 году Павел VI включил Войтылу в состав участников чрезвычайного заседания синода по вопросу взаимоотношений Святого престола и национальных конференций епископов. Генеральным секретарем заседания должен был стать другой польский иерарх – Владислав Рубин. За два месяца до открытия синода Войтыла прилетел из Рима в Монреаль по приглашению канадского епископата, а также местного конгресса польской эмиграции, который отмечал свое 25-летие. Строго говоря, приглашали не его, а Вышиньского, но тот отказался, поскольку не знал английского и боялся, что переводчики исказят смысл его слов, чем немедленно воспользуется коммунистическая пропаганда. Поэтому за океан отправился полиглот Войтыла[445 - Lecomte B. Op. cit. S. 265.].

В Канаде архиепископ провел три недели, а оттуда выехал в Чикаго – крупнейшую митрополию США и город с наибольшим после Варшавы числом польских жителей в мире. Туда его пригласил кардинал Джон Райт, бывший епископ Питтсбурга, а в тот момент – префект Конгрегации по делам духовенства. Американским полякам Войтыла был еще и обязан, так как в тот год они профинансировали установку отопления в Вавельском соборе.

Среди встречающих кардинала в Монреале внезапно оказался выпускник вадовицкой гимназии Рудольф Коглер, давно живший в Торонто. Так война, разрушившая прежнюю Польшу и разметавшая ее уроженцев по свету, вновь напомнила о себе.

Визит в Канаду и США – словно репетиция перед теми бесчисленными поездками, которые Войтыле предстояло совершить в ранге понтифика. Впервые он выступал как главное лицо, привлекавшее всеобщее внимание. Все происходило на высоком уровне – с участием примасов и представителей других деноминаций, с банкетами и речами. Оно и немудрено: Войтыла был первым кардиналом из Польши, который добрался до Северной Америки (но не первым кардиналом-поляком: таковой уже имелся среди местной эмиграции). Визит был особенно важен ввиду того, что американский епископат вообще недружелюбно взирал на польские приходы, считая их препятствием на пути ассимиляции поляков.

Некоторые эмигрантские газеты, комментируя поездку, говорили, что она прошла в холодной атмосфере, и Войтыле гордиться особенно нечем – американская пресса вовсе его не заметила[446 - Szczypka J. Op. cit. S. 275, 278–279.]. Оно и неудивительно: заокеанская общественность в то время была взбудоражена другими событиями – Вторым Тетским наступлением Вьетконга, высадкой на Луне, грандиозным рок-фестивалем в Вудстоке и жуткой резней, учиненной неизвестными на голливудской вилле польского режиссера Романа Поланского[447 - Неизвестными на тот момент. Уже после отлета Войтылы в Европу полиция арестует членов секты Ч. Мэнсона, которые спустя два года будут осуждены за это преступление.].

Тем не менее маршрут Войтылы впечатляет: Монреаль, Квебек, Оттава, Калгари, Эдмонтон, Виннипег, Торонто, Гамильтон, Баффало, Кливленд, Питтсбург, Бостон, Вашингтон, Балтимор, Чикаго, Филадельфия, Детройт, Нью-Йорк. А еще – Орчард Лейк возле Детройта с его польской семинарией имени Кирилла и Мефодия и коллегией Пресвятой Девы Марии. А в конце – Дойлстаун под Филадельфией, где в 1953 году разместился санктуарий Богоматери Ченстоховской, центр паломничества для североамериканских поляков. Войтылу не могла не тронуть надпись «Ченстохова» на дорожных указателях, ведущих к святыне, где хранилась не только копия чудотворного образа, но и сердце знаменитого пианиста Игнацы Падеревского, премьера 1919 года, скончавшегося в Нью-Йорке. Важность санктуария подчеркивал визит президента Линдона Джонсона в 1966 году по случаю открытия нового костела.

И все это – за пять недель! В Чикаго, где насчитывалось аж 50 польских приходов, для Войтылы организовали целый парад с участием горцев из Татр, Рыцарей Колумба, членов Польской морской лиги и религиозных братств, скаутов, ветеранов и школьников[448 - Szczypka J. Op. cit. S. 280.]. Казалось, Войтыла перенесся в довоенную Польшу. О чем он думал, глядя на них? Изводимый нападками коммунистических властей, он мог бы, вероятно, почувствовать себя здесь вернувшимся в старое доброе время, если бы не имел уже схожего опыта общения с эмиграцией в Италии и Франции.

Поддерживать связь с изгнанниками – вещь самая обыкновенная для ксендза. Еще в конце XVIII века, после уничтожения Речи Посполитой, поляки массово потянулись за рубеж, затем новые волны эмиграции фактически создали вторую Польшу, раскиданную по разным континентам. Без участия эмиграции невозможно представить себе польскую культуру. Мицкевич и Словацкий, Гомбрович и Шопен – все они изгнанники. А самая знаменитая польская мелодия – полонез Огинского – так и называется: «Прощание с Родиной». Даже польский гимн – «Мазурка Домбровского» – был рожден за границей как песня эмигрантов, сражавшихся во имя восстановления независимости страны.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vadim-volobuev/ioann-pavel-ii-polyak-na-svyatom-prestole/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes



1


Воззвание Иоанна Павла II к молодежи на Ясной Гуре 18 июня 1983 г. // Интегрированная база папских текстов ZiBaTePa. URL: https://bit.ly/34ZOprO (дата обращения: 17.09.2016).




2


Бухарин Н. И. Российское и польское общество друг о друге // Россия и современный мир. 2008. № 1. С. 93.




3


Актер – Алексей Гуськов. Фильм – «Non avere paura. Un’ amicizia con Papa Wojtyla» («Он святой, он человек»). Режиссер – Андреа Порпорати.




4


Перевод Е. Лысенко и Е. Рифтиной.




5


Перевод мой. – В. Волобуев.




6


Weigel G. Kres i poczatek. Papiez Jan Pawel II – zwyciestwo wolnosci, ostatnie lata, dziedzictwo. Krakоw, 2012. S. 295.




7


Lecomte B. Pasterz. Krakоw, 2006. S. 17.




8


Naborzenstwo szkaplerzne Jana Pawla II // URL: http://www.janpawel2.siedlce.pl/szkaplerz/4/ (Сайт келецкого прихода св. Иоанна Павла II. Дата обращения: 03.01.2016).




9


Zawada M. Jan Pawel II – papiez «karmelitanski» // URL: http://www.communiocrucis.pl/index.php/warto-poczyta/256-jan-p-ii-karmel (Сайт Центра духовной культуры им. св. Э. Штайн в Кракове. Дата обращения: 03.01.2016).




10


Jan Pawel II. Dar i tajemnica. Krakоw, 1996. S. 22; Weigel G. Swiadek nadziei. Biografia papieza Jana Pawla II. Krakоw, 2000. S. 46–47.




11


Szczypka J. Jan Pawel II. Rodowоd. Warszawa, 1991. S. 14–15; Moskwa J. Droga Karola Wojtyly. T. 1. Na tron Apostolоw. Warszawa, 2010. S. 14.




12


Weigel G. Swiadek… S. 46–47.




13


Drost J. Olga, siostra Jana Pawla II, zyla i zmarla w Bialej (nowe fakty) // Dziennik Zachodni. 07.12.2012. (Сайт газеты. URL: http://www.dziennikzachodni.pl/artykul/714401,olga-siostra-jana-pawla-ii-urodzila-sie-i-zmarla-w-bialej-nowe-fakty,id,t.html. Дата обращения: 30.12.2019.)




14


Szczypka J. Op. cit. S. 16.




15


Chwala J. Kardynal Karol Wojtyla – papiez Jan Pawel II w Kalwarii // URL: http://kalwaria.eu/strona/kard-karol-wojtyla-papiez-jan-pawel-ii-w-kalwarii (Сайт санктуария в Кальварии Зебжидовской. Дата обращения: 30.12.2019).




16


Перевод Е. С. Твердисловой.




17


Mоj kolega Papiez // URL: http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (интервью с актрисой Д. Михаловской. Сайт Театрального института им. З. Рашевского. Дата обращения: 30.12.2019); Weigel G. Swiadek… S. 45; Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 44; Kalendarium zycia Karola Wojtyly. Oprac. A. Boniecki. Krakоw, 1983. S. 63. См. также документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly» // URL: https://www.youtube.com/watch?v=S-W9gv-Mcko&t=1317s (дата обращения: 15.06.2017).




18


Иоанн Павел II сам признался в этом, давая интервью французскому журналисту А. Фроссару: Jan Pawel II. Nie lekajcie sie! Andre Frossard. Rozmowy z Janem Pawlem II. Warszawa, 2007. S. 12.




19


Stolarczyk S. Jan Pawel II. Papiez, jakiego nie znamy. Warszawa, 2005. S. 13, 145; Mokrzycki M., Grysiak B. Najbardziej lubil wtorki. Opowiesc o zyciu codziennym Jana Pawla II. Krakоw, 2008. S. 40–41.




20


Weigel G. Swiadek… S. 49; Szczypka J. Op. cit. S. 17–18. См. также фильм «Brat papieza» // URL: https://www.youtube.com/watch?v=0tdVMwL-5A4&t=896s (дата обращения: 15.06.2017).




21


Документальный фильм «Brat papieza». 14:35.




22


Zak A. Cz. Porucznik Karol Wojtyla – ojciec Jana Pawla II w swietle wojskowych zrоdel archiwalnych // URL: http://caw.wp.mil.pl/pl/223.html (Сайт Центрального военного архива им. Б. Валигуры. Дата обращения: 15.06.2017).




23


Szczypka J. Op. cit. S. 21.




24


Документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly». 16:54.




25


Lecomte B. Op. cit. S. 140.




26


Элегии, II, 1 (перевод Ф. Петровского).




27


Szczypka J. Op. cit. S. 22.




28


Документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly».




29


Kalendarium… S. 64.




30


Weigel G. Swiadek… S. 82.




31


Kalendarium… S. 50–55; Szczypka J. Op. cit. S. 56–59; Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 40–42.




32


Lecomte B. Op. cit. S. 14.




33


Kalendarium… S. 30.




34


Bernstein K., Politi M. Jego Swiatobliwosc Jan Pawel II. Nieznana historia naszych czasоw. Warszawa, 1997. S. 28.




35


Szczypka J. Op. cit. S. 7–8. См. также документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly». 4:35.




36


Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 28.




37


Markus J. Social and political history of the Jews in Poland. 1919–1939. Berlin, 1983. P. 16; Eisler J. Polski rok 1968. Warszawa, 2006. S. 91.




38


Markus J. Op. cit. S. 67, 31.




39


Михутина И. В. Польско-советская война 1919–1920 гг. М., 1994. С. 191.




40


Kozlowski M. Narоd wybrany – Cracovia Pany. Z wielokulturowej historii polskiego sportu. Warszawa; Krakоw, 2015. S. 64.




41


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 9–10. См. также: Nowa synagoga w Wadowicach // http://www.sztetl.org.pl/pl/article/wadowice/11,synagogi-domy-modlitwy-i-inne/363,synagoga-w-wadowicach-ul-gimnazjalna-/ (Сайт истории польских евреев «Виртуальный Штетль». Дата обращения: 05.02.2016).




42


Lecomte B. Op. cit. S. 34.




43


Palka D. Kosciоl katolicki wobec zydоw w Polsce miedzywojennej. Krakоw, 2006. S. 137, 183–184, 180, 141.




44


Weigel G. Swiadek… S. 57; Lecomte B. Op. cit. S. 50; статья о Х. Баламуте на сайте вадовицкого центра культуры им. М. Вадовиты // URL: http://wck.wadowice.pl/wck-muzeum/dziedzictwo-wadowic/znani-wadowiczanie/chiel-balamuth (дата обращения: 23.10.2017).




45


Gil Cz. Kiedy Karol Wojtyla przyjal szkaplerz karmelitanski? // URL: https://bit.ly/3auSaGI (дата обращения: 16.06.2017); Jan Pawel II. Dar i tajemnica. Krakоw, 1996. S. 29.




46


С папой я была знакома 72 года // Новая Польша. 10.02.2011 (Интервью с Х. Квятковской-Круликевич на сайте журнала «Новая Польша» – URL: https://bit.ly/2VTJKDA; дата обращения: 15.03.2016).




47


Weigel G. Swiadek… S. 257.




48


Lecomte B. Op. cit. S. 165; документальный фильм «Lolek. Dziecinstwo i mlodosc Karola Wojtyly» – 21:47; Интервью с Д. Михаловской на сайте Театрального института им. З. Рашевского: Mоj kolega papiez // URL: http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (дата обращения: 04.03.2016).




49


Moskwa J. Op. cit. S. 17–18.




50


Szczypka J. Op. cit. S. 29.




51


Jan Pawel II. Nie lekajcie sie!.. S. 12.




52


Szczypka J. Op. cit. S. 22–24.




53


Wojciechowska A. Antemurale christianitatis – Przedmurze chrzescijanstwa // Сайт Музея короля Яна III в Вилянове. https://www.wilanow-palac.pl/antemurale_christianitatis_przedmurze_chrzescijanstwa.html (дата обращения: 09.10.2019); Tazbir J. Czy Polska byla przedmоrzem chszescijanstwa? // Портал научных работ по истории Польши. twojahistoria.pl https://twojahistoria.pl/2017/11/16/czy-polska-byla-przedmurzem-chrzescijanstwa/#3 (дата обращения: 09.10.2019).




54


Следует оговориться, что к моменту создания Речи Посполитой (1569) сарматами стали почитать только дворян, а низшие сословия относили к потомкам якобы завоеванного неславянского населения (см.: Лескинен М. В. Мифы и образы сарматизма. Истоки национальной идеологии Речи Посполитой. М., 2002. С. 50–54). Однако во второй половине XVIII века под натиском идей Просвещения сарматизм «вернулся к истокам» и вновь был усвоен образованными слоями городского общества, как это было до его превращения в дворянскую идеологию. Поэтому в культурном плане он благополучно пережил разделы государства и продолжал существовать в XIX веке.




55


Милош Ч. Родная Европа. М., 2011. С. 121.




56


Перевод мой. – В. Волобуев.




57


Мицкевич А. Дзяды (ч. III, сцена V). Перевод В. Левика.




58


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 23–24.




59


Ibid. S. 26–27; Szczypka J. Op. cit. S. 35–36.




60


Перевод А. Б. Махова.




61


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 30.




62


Szczypka J. Op. cit. S. 42–43.




63


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 35–36. Впрочем, русским он так и не овладеет на хорошем уровне. По свидетельству советского посла в Италии Н. М. Лунькова, не раз встречавшегося с Иоанном Павлом II, «понимать его русско-польский язык было не так просто» (Луньков Н. М. Русский дипломат в Европе. 30 лет в 10 европейских столицах. М., 1999. С. 336).




64


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 39–40.




65


Szczypka J. Op. cit. S. 62.




66


Szczypka J. Op. cit. S. 63–64.




67


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 44.




68


Weigel G. Swiadek… S. 86–87; Szczypka J. Op. cit. S. 65–69.




69


В польском варианте – Teatr Rapsodyczny.




70


Szczypka J. Op. cit. S. 70–71; Weigel G. Swiadek… S. 87–88.




71


«С папой я была знакома 72 года» // Новая Польша. 10.02.2011. URL: https://bit.ly/2Y3pWjV (дата обращения: 03.04.2016).




72


Арнольд Винкельрид – легендарный борец за независимость Швейцарии от Австрии, пожертвовавший собой ради победы в бою.




73


Szulc T. Jan Pawel II. Warszawa, 1996. S. 34–35.




74


Szczypka J. Op. cit. S. 72–74.




75


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 61.




76


Szczypka J. Op. cit. S. 81; Mоj kolega papiez // URL: http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (дата обращения: 30.12.2019).




77


Okupowany Krakоw (rozmowa) // URL: http://www.kedyw.info/wiki/Andrzej_Chwalba,_Okupowany_Krak%C3%B3w_(rozmowa) (Сайт истории краковского подполья времен Второй мировой войны и первых послевоенных лет (дата обращения: 16.04.2016)).




78


Kalendarium… S. 38.




79


Lecomte B. Op. cit. S. 51–52.




80


Kalendarium… S. 38.




81


Ibid. S. 46.




82


Szczypka J. Op. cit. S. 48–49.




83


Kalendarium… S. 61–62.




84


Szczypka J. Op. cit. S. 51.




85


Kalendarium… S. 69–70. Войтыла не упоминает об этом. Напротив, в своих воспоминаниях утверждает, что отношение к нему рабочих было самое положительное (см.: Jan Pawel II. Dar i tajemnica… S. 23–24).




86


Szczypka J. Op. cit. S. 54, 79–80.




87


Цит. по: Weigel G. Swiadek… S. 77.




88


Kalendarium… S. 87.




89


Статья о Х. Баламуте на сайте вадовицкого центра культуры им. М. Вадовиты // URL: http://wck.wadowice.pl/wck-muzeum/dziedzictwo-wadowic/znani-wadowiczanie/chiel-balamuth (дата обращения: 21.06.2018).




90


Kalendarium… S. 55.




91


Szczypka J. Op. cit. S. 50.




92


Kalendarium… Op. cit. S. 55.




93


Szczypka J. Op. cit. S. 56–57.




94


Цит. по: Ibid. S. 77.




95


Цит. по: Weigel G. Swiadek… S. 76.




96


Szczypka J. Op. cit. S. 73.




97


Lecomte B. Op. cit. S. 85. Это породило мнение, будто Войтыла чуть ли не сотрудничал с гитлеровцами. Опровергая «черную легенду», ватиканский госсекретарь А. Казароли в одной из бесед с советским послом Н. М. Луньковым в свою очередь героизировал молодость понтифика: «Войтыла… основал подпольный театр, участвовал в Движении Сопротивления, по заданию антифашистского подполья вызволял из гетто еврейские семьи. У нацистов он числился в черных списках». Тут следует учесть, что Луньков передавал эти слова спустя двадцать лет после этого разговора, а потому к его утверждениям следует относиться с осторожностью (Луньков Н. М. Указ. соч. С. 330–331).




98


Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 54.




99


Флори Ж. Идеология меча. СПб., 1999. С. 12–13.




100


Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Autobiografia. Krakоw, 2014. S. 51.




101


Weigel G. Swiadek… S. 97.




102


«С папой я была знакома 72 года…» // URL: https://bit.ly/2xGFJdV (дата обращения: 21.06.2018).




103


Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 15.




104


Сикари А. Портреты святых: В 6 т. Т. II. Киев, 2012. С. 55.




105


Цит. по: Kolodziejska A. Karol Wojtyla – dramaturg. Twоrczosc dramatyczna oraz zwiazki Karola Wojtyly z Teatrem Rapsodycznym. Warszawa, 2014/2015. S. 70.




106


Weigel G. Swiadek… S. 100.




107


Эту легенду разоблачает А. Хвальба. См.: Okupowany Krakоw (rozmowa) // URL: https://bit.ly/3bACl2E (дата обращения: 13.05.2016).




108


Weigel G. Swiadek… S. 100.




109


Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 37.




110


Szulc T. Op. cit. S. 121.




111


Weigel G. Swiadek… S. 95, 97.




112


Szczypka J. Op. cit. S. 98–100.




113


Винарова Л. Во тьме этой ночи… // URL: http://carmil.ru/stat.html (Сайт, посвященный Терезе Авильской и Иоанну Креста. Дата обращения: 15.05.2016); Винарова Л. Алмаз святой Тересы // Там же; Багно В. Е., Седано Сьерра М. Х. Вяч. Иванов и Сан Хуан де ла Крус // Там же.




114


Багно В. Е., Седано Сьерра М. Х. Указ. соч.




115


Перевод Л. Винаровой.




116


Иванов В. И. Todo Nada.




117


Багно В. Е., Седано Сьерра М. Х. Указ. соч.; Берд Р. Вячеслав Иванов за рубежом // Русское зарубежье. 2011. С. 199. https://cyberleninka.ru/article/n/vyacheslav-ivanov-za-rubezhom/viewer (дата обращения: 09.03.2020).




118


Перевод Е. Твердисловой.




119


Szczypka J. Op. cit. S. 108–109.




120


Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 47.




121


Kolodziejska A. Op. cit. S. 97.




122


Ibid. S. 87–90.




123


Wojtyla K. Poezje i dramaty. Krakоw, 1998. S. 202–203.




124


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 72–73; Szczypka J. Op. cit. S. 104; Седов Н. Тиара для узника каменоломни // Труд. 11.05.2001. URL: http://www.trud.ru/article/11–05–2001/23840_tiara_dlja_uznika_kamenolomni.html (дата обращения: 30.12.2019); Житель Армавира спас во время войны жизнь будущему Папе Римскому // Юга. 08.04.2005. URL: https://www.yuga.ru/news/49067/ (дата обращения: 24.05.2016).




125


Moskwa J. Droga Karola Wojtyly. T. IV. Do Domu Ojca. Ostatnia dekada. Warszawa, 2011. S. 243.




126


Chwalba A. Okupowany Krakоw (rozmowa) // URL: https://bit.ly/2Vzv6mh (дата обращения: 30.12.2019); Олексяк В. Как Кракову удалось уцелеть во Вторую мировую войну // URL: https://culture.pl/ru/article/kak-krakovu-udalos-ucelet-vo-vtoruyu-mirovuyu-voynu (дата обращения: 09.03.2020). Прототипом «майора Вихря», якобы спасшего Краков от уничтожения, был советский разведчик Е. С. Березняк. Не умаляя его заслуг, все же следует сказать, что нет никаких данных, будто он как-то причастен к сохранению средневековой застройки Кракова (Walus M., Grzesiczak L. Rosja podmienia zbawce Krakowa, co nigdy nie istnial // URL: https://bit.ly/3cJGcum (дата обращения: 09.03.2020). Нет доказательств и у появившейся не так давно версии, будто немцы наряду с разрушением исторического центра планировали затопить Краков, взорвав плотину в Рожнуве (Старейший советский разведчик рассказал о сорванном плане Гитлера // URL: https://lenta.ru/news/2020/02/10/majorvihr/ (дата обращения: 09.03.2020). Во-первых, Рожнув находится более чем в 90 километрах от Кракова, а река Дунаец, на которой он стоит, впадает в Вислу значительно ниже по течению и вряд ли смогла бы причинить существенный вред древнему польскому городу. Во-вторых, в советский период, когда история со спасением Кракова преподносилась как единственно верная, ни слова не говорилось о плотине в Рожнуве. Наконец, советский разведчик А. С. Ботян, пустивший эту версию в оборот, не объясняет, почему взрывчатка, предназначавшаяся якобы для разрушения исторического центра Кракова, находилась более чем в 100 километрах от него, в Новом Сонче, причем была уничтожена Ботяном уже в то время, когда советские войска занимали Краков (Czy agent NKWD ocalil Krakоw? // URL: https://bit.ly/2VQJiWS; дата обращения: 09.03.2020).




127


Szczypka J. Op. cit. S. 103–104.




128


Machcewicz P. Wladyslaw Gomulka. Warszawa, 1995. S. 18.




129


Краткая история Польши. С древнейших времен до наших дней / Отв. ред. В. А. Дьяков. М., 1993. С. 360.




130


Мицкевич А. «Пан Тадеуш», кн. 1. Перевод Л. И. Пальмина.




131


Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 99–100.




132


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 72.




133


Pоltawska W. Beskidzkie rekolekcje. Dzieje przyjazni Karola Wojtyly z rodzina Pоltawskich. Czestochowa, 2009. S. 30. Трудно сказать, о каком голосовании идет речь – о референдуме 1946 года по поводу общественно-политических изменений либо о парламентских выборах 1947 года. Также непонятно, каких узников имеет в виду В. Пултавская, – официально в Польше никого не лишали права голоса (кроме эмигрантов). Возможно, это воспоминания об арестах активистов Польской крестьянской партии накануне выборов 1947 года.




134


Jan Pawel II. Dar i tajemnica. Krakow, 1996. S. 16.




135


Paczkowski A. Pоl wieku dziejоw Polski. Warszawa, 2005. S. 104.




136


Kolodziejska A. Op. cit. S. 73.




137


Личные воспоминания автора. – В. В. Волобуев.




138


Zaryn J. Dzieje Kosciola katolickiego w Polsce (1944–1989). Warszawa, 2003. S. 21–23.




139


Lasota M. Donos na Wojtyle. Karol Wojtyla w teczkach bezpieki. Krakоw, 2006. S. 10–11; Bogacz R. Ksiaze niezlomny. Kardynal Adam Stefan Sapieha. Krakоw, 2001. S. 282.




140


Ibid. S. 9.




141


Szczypka J. Op. cit. S. 105.




142


Lasota M. Op. cit. S. 14.




143


Важик А. Радость советская. Перевод М. Цветаевой.




144


Хотя печататься там он начал, видимо, не в силу шапочного знакомства с редакцией, а благодаря сотоварищу по обучению в Риме Станиславу Старовейскому, чья тетка пользовалась большим влиянием среди католической интеллигенции Кракова. По возвращении Войтылы и Старовейского из Рима она устроила прием в честь них, пригласив редакцию «Тыгодника повшехного». Там-то Войтыла и получил предложение опубликоваться, описав свои впечатления о христианстве на Западе (Lecomte B. Op. cit. S. 148).




145


Szczypka J. Op. cit. S. 111–112.




146


Mоj kolega papiez // http://www.e-teatr.pl/pl/artykuly/24033,druk.html (дата обращения: 31.12.2019).




147


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 77.




148


Lasota M. Op. cit. S. 16, 13.




149


Kalendarium… S. 94–95; Szczypka J. Op. cit. S. 92.




150


Zaryn J. Op. cit. S. 20.




151


Kalendarium… S. 88.




152


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 8.




153


Kalendarium… S. 99.




154


Атенеум (от названия Афин) – первый древнеримский вуз, основанный императором Адрианом. Впоследствии имя атенеума носили разнообразные учебные заведения.




155


Szczypka J. Op. cit. S. 121.




156


Kalendarium… Op. cit. S. 100.




157


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 83.




158


Szulc T. Op. cit. S. 127.




159


Реати Ф. Э. Бог в XX веке. Человек – путь к пониманию Бога. Западное богословие XX века. СПб., 2002. С. 63.




160


Weigel G. Swiadek… S. 115.




161


Szczypka J. S. 119.




162


Kalendarium… S. 101; Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 86.




163


Zdybicka Z. J. Jan Pawel II – filozof i mistyk. Lublin, 2009. S. 123–134.




164


Wojtyla K. Swietego Jana… S. 208; Buttiglione R. Mysl Karola Wojtyly. Lublin, 2010. S. 84–86.




165


Kalendarium… S. 106.




166


Аверинцев С. С. Между средневековой философией и современной реальностью (Приложение) // Жильсон Э. Введение в философию св. Фомы Аквинского. М.; СПб., 2000. http://krotov.info/history/12/3/gilson5.html#49 (дата обращения: 13.06.2016).




167


Szczypka J. Op. cit. S. 121–122; Kalendarium… S. 106.




168


Jan Pawel II. Pamiec i tozsamosc. Rozmowy na przelomie tysiacleci. Krakоw, 2005. S. 21.




169


Kalendarium… S. 103.




170


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 92.




171


Szczypka J. Op. cit. S. 127; Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 63–64; Kalendarium… S. 103.




172


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 92–94.




173


Augustyn E. Jan Pawel II i ojciec Pio. Historia niezwyklej znajomosci. Krakоw, 2011. S. 24.




174


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 96.




175


Augustin E. Op. cit. S. 6–9, 16–25.




176


Weigel G. Swiadek… S. 489.




177


Augustin E. Op. cit. S. 21.




178


Dudek A., Gryz R. Komunisci i Kosciоl w Polsce (1945–1989). Krakоw, 2006. S. 43.




179


Ibid. S. 29.




180


Zaryn J. Op. cit. S. 156.




181


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 53.




182


Ibid. S. 36.




183


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 83.




184


Czaczkowska E. K. Kardynal Wyszynski. Biografia. Krakоw, 2013. S. 95.




185


Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 87.




186


Szczypka J. Op. cit. S. 146–147.




187


Eisler J. Czterdziesci piec lat, ktоre wstrzasnely Polska. Warszawa, 2018. S. 65.




188


Lasota M. Op. cit. S. 38–39.




189


Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 214–215.




190


Иоанн Павел II. Переступить порог надежды (Гл. «Евангелие и права человека») / Пер. А. Калмыковой // Сайт информационно-издательского центра «Истина и жизнь» http://agnuz.info/app/webroot/library/135/351/index.htm (дата обращения: 03.10.2018).




191


Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 69.




192


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 137; Lasota M. Op. cit. S. 55.




193


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 102, 116, 128. М. Малиньский пишет, что ему дали такое прозвище, чтобы не привлекать внимания окружающих к одетому в обычную одежду ксендзу. То есть причиной был вовсе не страх перед репрессиями (Stolarczyk S. Jan Pawel II… S. 22–23).




194


Lecomte B. Op. cit. S. 152.




195


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 104–105.




196


Lecomte B. Op. cit. S. 130.




197


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 100–104; Szczypka J. Op. cit. S. 134–138.




198


Lecomte B. Op. cit. S. 133.




199


Szulc T. Op. cit. S. 156–157.




200


Lasota M. Op. cit. S. 59.




201


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 133.




202


Цит. по: Szczypka J. Op. cit. S. 141.




203


Lecomte B. Op. cit. S. 135.




204


Zakrzewicz A. Glosy spoza chоru. Rozmowy o Kosciele, papiezach, homoseksualizmie, pedofilii i skandalach. Warszawa, 2013. S. 196.




205


Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 76.




206


АВП РФ. Референтура по Польше. Ф. 122. Оп. 55. П. 415. Д. 130-По. Л. 42.




207


АВП РФ. Ф. 122. Оп. 56. П. 422. Д. 38. Л. 42–43.




208


Szczypka J. Op. cit. S. 166.




209


Weigel G. Swiadek… S. 164.




210


Szczypka J. Op. cit. S. 172; Kalendarium… S. 138; запись беседы с А. Шостеком 29.10.2015 (в личном архиве автора).




211


Lecomte B. Op. cit. S. 159.




212


Lecomte B. Op. cit. S. 298.




213


Перевод мой. – В. Волобуев.




214


Перевод А. Махова.




215


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 136.




216


Перевод Е. Твердисловой.




217


Weigel G. Swiadek… S. 168.




218


Перевод А. Махова.




219


Buttiglione R. Op. cit. S. 90–91.




220


Wojtyla K. Rozwazania o istocie czlowieka. Krakоw, 1999. S. 18.




221


Wojtyla K. Rozwazania…




222


Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 126–129.




223


Zdybicka Z. J. Jan Pawel II… S. 166–167.




224


Гагарин А. С. Философская антропология Макса Шелера: проблема интенциональности // Проблемы антропологии и антроподицеи в философии. Ч. 3. Екатеринбург, 2005. С. 74–81 (Сайт экзистенциальной и гуманистической психологии. URL: http://hpsy.ru/public/x3265.htm. Дата обращения: 17.07.2016); Абдина А. К. Макс Шелер как основоположник философской антропологии // Вестник КарГУ. 2007 (Сайт «Научные статьи Казахстана». URL: https://articlekz.com/article/5157. Дата обращения: 17.07.2016); Ambrogetti A. Rozmowy w samolocie z Janem Pawlem II. Krakow, 2011. S. 161.




225


Buttiglione R. Op. cit. S. 94–103; Weigel G. Swiadek… S. 169–170.




226


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 150–151.




227


Jan Pawel II. Nie lekajcie sie… S. 24.




228


Открытие архивов после распада СССР обнаружило еще одно преступление советских властей против поляков: во время Большого террора было расстреляно около 111000 советских граждан польского происхождения. Это была самая массовая «национальная операция» НКВД в тот период. (См.: Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» – Николай Ежов. М., 2008. С. 115.) Разумеется, этот факт, став известным в девяностые годы, отнюдь не добавил любви поляков к России.




229


Czego pragna mlodzi z Paxu. Rozmowa z Romualdem Szeremietewem // Droga. 1978. № 3. S. 24–25.




230


РГАНИ. Ф. 5. Оп. 55. Д. 45. Л. 58.




231


АВП РФ. Ф. 122. Оп. 56. П. 421. Д. 21. Л. 38. Слова принадлежат члену делегации советских писателей С. Воронину.




232


АВП РФ. Ф. 122. Оп. 55. П. 416. Д. 36. Л. 30.




233


Характерно, что сам Высоцкий в самопальной анкете, которую летом 1970 года раздал артистам Таганки машинист сцены Анатолий Меньщиков, среди стран, к которым он относится с симпатией, указал Польшу, хотя на тот момент переводов его песен на польский было совсем немного (если вообще были).




234


Персак К. Роль Иосифа Сталина в подготовке Конституции Польской Народной Республики 1952 г. // Польша – СССР. 1945–1989: избранные политические проблемы, наследие прошлого. М., 2005. С. 153–168.




235


Gomulka W. Pamietniki. T. 1. Warszawa, 1994. S. 370–371. Справедливости ради уточним, что эти горькие слова Гомулка написал после своей отставки, причастным к которой считал Л. И. Брежнева. В бытность свою главой партии он ничего подобного не говорил.




236


Archiwum Instytutu Pamieci Narodowej Biuro Udostepnienia (AIPN BU) K d/s BP 6. K. 31.




237


Текст ясногурской присяги польского народа // Сайт о Стефане Вышиньском. http://www.wyszynski.psur.pl/sluby.php (дата обращения 18.10.2016).




238


Орехов А. М. Советский Союз и Польша в годы «оттепели»: из истории советско-польских отношений. М., 2005. С. 183.




239


Там же. С. 195.




240


Gomulka W. Przemоwienie na placu Defilad // Trybuna ludu. 25.10.1956.




241


Zaryn J. Op. cit. S. 165.




242


Toranska T. Oni. Warszawa, 2004. S. 414.




243


Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 249–250.




244


Ibid. Op. cit. S. 283–284.




245


Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 284.




246


Letowski M. Ruch i kolo poselskie ZNAK. 1957–1976. Katowice, 1998. S. 92.




247


Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 275.




248


АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 42. П. 356. Д. 720/13. Л. 5.




249


Zaryn J. Op. cit. S. 290.




250


АВП РФ. Ф. 122. Оп. 56. П. 421. Д. 35. Л. 1–2.




251


Польская объединенная рабочая партия, руководившая страной с 1948 до 1989 года.




252


АВП РФ. Ф. 122. Оп. 45. П. 374. Д. 720/13. Л. 110.




253


Там же. Л. 129–130.




254


АВП РФ. Ф. 122. Оп. 40. П. 143. Д. 180. Л. 15–20.




255


АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 43. П. 155. Д. 180. Л. 14; Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 215. Любопытно, что ленинградский обком КПСС также отнесся к фильму негативно и рекомендовал воздержаться от его проката в СССР, поскольку он «по существу пропагандирует религиозную идеологию, не несет зрителю ничего познавательного, идейно ценного с точки зрения материалистической идеологии, насыщен эротикой, садизмом, патологическими сценами, мистикой. Авторы даже не пытаются вскрыть классовую сущность религии, как оружия угнетения и одурманивания трудящихся. Он проникнут духом сочувствия и оправдания фанатизма. Сцены борьбы любви и веры, „божественного и дьявольского“ могут оставить у верующих или колеблющихся только подтверждение их собственных сомнений, вызвать симпатии у верующих к фанатическому „геройству“ ксендза». Отдел культуры ЦК КПСС высказался о нем мягче, признавая только, что содержание фильма «во многом чуждо нашему зрителю». При этом Отдел культуры рекомендовал не запрещать прокат творения Кавалеровича, но лишь ограничить его распространение, поскольку «отказ от покупки этой премированной на международном кинофестивале картины, которую в Польше считают полезной в связи с ее антиклерикальным содержанием, к тому же созданной по рассказу председателя Союза писателей ПНР, известного польского литератора Я. Ивашкевича, мог быть болезненно воспринят в кругах польской общественности. В 1961 г. советской стороной было приобретено лишь 7 польских кинокартин (отклонено от покупки – 12), в то время как польская сторона приобрела 57 советских фильмов» (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 147. Л. 8–9).




256


Poupard P. W sercu Watykanu od Jana XXIII do Jana Pawla II. Katowice, 2005. S. 194.




257


АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 60. П. 441. Д. 710. Л. 76а.




258


Jan Pawel II. Wstancie, chodzmy! Krakоw, 2004. S. 44.




259


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 274; Szulc T. Op. cit. S. 272.




260


Szulc T. Op. cit. S. 284. Стоит учитывать, конечно, изменившийся после войны национальный состав жителей страны и передачу в руки римско-католической церкви всех кирх на присоединенных землях.




261


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 164.




262


Zaryn J. Op. cit. S. 188.




263


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 216.




264


Szczypka J. Op. cit. S. 173.




265


Перевод мой. – В. Волобуев.




266


Перевод мой. – В. Волобуев.




267


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 162–164.




268


Перевод мой. – В. Волобуев.




269


Buttiglione R. Op. cit. S. 339–340.




270


Buttiglione R. Op. cit. S. 332, 404–405.




271


Weigel G. Swiadek… S. 376.




272


Перевод А. Махова.




273


Перевод мой. – В. Волобуев.




274


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 170–171.




275


Szczypka J. Op. cit. S. 175. По другой версии кандидатуру выдвинул митрополит Базяк без ведома примаса, чем последний был крайне недоволен (Lecomte B. Op. cit. S. 168). Однако по правилам того времени кандидатуры сначала утверждались в партийно-государственных органах. Следовательно, митрополит должен был снестись с ними, а уже потом направлять письмо в Апостольскую столицу. Если допустить, что он сделал это, не поставив в известность кардинала Вышиньского, придется заключить, что Базяк находился в оппозиции к примасу. Не берусь судить, так ли это.




276


Lasota M. Op. cit. S. 72.




277


Ibid. S. 68.




278


Lasota M. Op. cit. S. 69.




279


Lasota M. Op. cit. S. 41; Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 233–235.




280


Moskwa J. Op. cit. S. 178–179; Jan Pawel II. Wstancie… S. 4–5.




281


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 196–198.




282


Lasota M. Op. cit. S. 108–109; 136–138. Ныне улица, на которой стоит эта новохутская церковь, носит имя Защитников креста (бывшая Маяковского).




283


Lasota M. Op. cit. S. 69.




284


Szulc T. Op. cit. S. 193–195.




285


Lasota M. Op. cit. S. 72–73.




286


Ibid. S. 74–75, 102.




287


Szulc T. Op. cit. S. 195–196.




288


Wojtyla K. Milosc i odpowiedzialnosc. Krakоw, 1962. S. 5–6. Русские издания: Войтыла К. Иоанн Павел II. Любовь и ответственность / Пер. С. Тонконоговой. М.: Кругъ, 1993; Войтыла К. Иоанн Павел II. Любовь и ответственность / Пер. К. Старосельской, Е. Лифшиц. М.: Рудомино; Евромедиа, 2003.




289


Wojtyla K. Milosc… S. 88–90, 95.




290


Wojtyla K. Milosc… S. 150.




291


Weigel G. Swiadek… S. 187.




292


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 166; Jan Pawel II, J. Kilianczyk-Zieba. Op. cit. S. 80. Под западным политиком имеется в виду христианский демократ Оскар Луиджи Скальфаро, позднейший президент Италии. Крайне сомнительным выглядит утверждение Д. Вейгела, будто в летних лагерях отдыха польская администрация поощряла сексуальные эксперименты (Weigel G. Swiadek… S. 184), – едва ли это было возможно при том ханжестве, каким отличался поздний сталинизм.




293


Wojtyla K. Milosc… S. 20.




294


Ibid. S. 39.




295


Wojtyla K. Poezje i dramaty… S. 257.




296


Lecomte B. Op. cit. S. 32.




297


Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 113.




298


Ibid. S. 71–74. Даже автор первой американской биографии Иоанна Павла II Тед Шульц, сам родом из Польши, не удержался по этому случаю от язвительного замечания, что «Войтыла – мастер теоретических исследований» (Szulc T. Op. cit. S. 199).




299


Kolodziejska A. Op. cit. S. 110, 114–115.




300


История II Ватиканского собора. Т. II. Формирование соборного сознания. Первый период и перерыв между сессиями. Октябрь 1962 – сентябрь 1963 / Под общ. ред. Д. Альбериго, А. Бодрова и А. Зубова. М., 2005. С. 635.




301


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 199–200; Weigel G. Swiadek… S. 198.




302


Lasota M. Op. cit. S. 98–100.




303


Перевод А. Гелескула.




304


Казем-Бек А. Европейская прогрессивная печать о задачах собора перед его открытием // Казем-Бек А. Второй Ватиканский собор. URL: http://www.odinblago.ru/zapadnoe_bogoslovie/vtoroy_vatikanskiy_sobor/6/ (Сайт электронной библиотеки Одинцовского благочиния. Дата обращения: 10.09.2016).




305


История II Ватиканского собора. Т. II… С. 32–33; Казем-Бек А. Состав руководящих органов собора // Казем-Бек А. Указ. соч.




306


Реати Ф. Указ. соч. С. 80.




307


Казем-Бек А. Роль предсоборных комиссий // Казем-Бек А. Указ. соч.




308


Skrzypczak R. Karol Wojtyla na soborze Watykanskim II. Zbiоr wystapien. Warszawa, 2011. S. 62; Lecomte B. Op. cit. S. 183.




309


Szczypka J. Op. cit. S. 196.




310


Zaryn J. Op. cit. S. 228–229; Friszke A. Kolo poslоw «Znak» w Sejmie PRL. 1957–1976. Warszawa, 2002. S. 50–55.




311


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 209–213.




312


Wojtyla K. Poezje i dramaty… S. 74. (Перевод мой. – В. Волобуев.)




313


Лекция Д. Бинцаровского «Второй Ватиканский собор. Ключевые решения» // URL: http://www.reformed.org.ua/2/699/Bintsarovskyi (Сайт Евангельской пресвитерианской церкви Украины «Реформатский взгляд»; дата обращения: 22.10.2016).




314


Zaryn J. Op. cit. S. 233–234.




315


Из цикла К. Войтылы «Церковь», изданного в журнале «Знак» в 1963 году. Перевод А. Махова.




316


Skrzypczak R. Op. cit. S. 19, 70; Zaryn J. Op. cit. S. 228.




317


Lecomte B. Op. cit. S. 183.




318


Szulc T. Op. cit. S. 212.




319


Skrzypczak R. Op. cit. S. 24; Weigel G. Swiadek… S. 222.




320


Lecomte B. Op. cit. S. 237.




321


Skrzypczak R. Op. cit. S. 21–22, 78.




322


Lecomte B. Op. cit. S. 229, 190–191. А. Дескур, напротив, утверждает, будто еще до открытия собора прелаты наперегонки спешили познакомиться с Войтылой, а все комиссии и подкомиссии считали за честь включить его в свой состав (Szulc T. Op. cit. S. 205–206). Вряд ли этому стоит верить – пример с мнимым пророчеством отца Пио показал, что старый приятель Иоанна Павла II был не чужд мифотворчества.




323


Skrzypczak R. Op. cit. S. 78.




324


Ibid. S. 58–59. Немного странное мнение для человека, который осуждал Декарта именно за то, что тот вместо Бога сделал точкой отсчета человека. Но Войтыла, пожалуй, возразил бы на это, что Декарт видел в человеке прежде всего разум, в то время как он, Войтыла, видел в нем душу, то есть элемент божества. Неясно, правда, на каком основании Войтыла вообще заполнял анкету подготовительной комиссии – ауксилиариям она не полагалась (Szulc T. Op. cit. S. 204). Видимо, ему пришлось этим заняться из?за отсутствия в Кракове архиепископа.




325


Weigel G. Swiadek… S. 205.




326


Skrzypczak R. Op. cit. S. 105–110. Еще более резко он выскажет эту мысль в энциклике 1986 года Dominum et Vivifi cantem. Комментируя слова Христа о том, что «всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам» (Мф 12: 31), он напишет: «<…> хула заключается не в оскорблении Святого Духа, а в отказе принимать спасение, которое Бог дарует человеку через Святого Духа» (Dominum et Vivificantem – URL: http://nauczaniejp2.pl/dokumenty/wyswietl/id/393. Портал ZiBaTePa. Дата обращения: 27.04.2018).




327


Weigel G. Swiadek… S. 275.




328


Magister S. Was the Founder of Taize protestant, or Catholic? A Cardinal Solves the Riddle // www.chiesa.espressonline.it (дата обращения: 17.11.2017).




329


По мнению Свежавского, Войтыла мог приложить руку к выработке новых представлений о пасхе как жертве Христовой, широко обсуждавшихся на соборе. Не берусь судить, в чем заключались эти новые представления: в тексте Lumen gentium ничего нового на этот счет вроде бы не сказано (см. текст на сайте библиотеки Якова Кротова, п. 3 – URL: http://krotov.info/acts/20/2vatican/dcmnt063.html. Дата обращения: 17.11.2017). Возможно, эта дискуссия имела какое-то отношение к вопросу, допускать ли мирян к причащению под обоими видами, но я не чувствую себя компетентным, чтобы рассуждать об этом.




330


Skrzypczak R. Op. cit. S. 71, 94–95; История II Ватиканского собора. Т. IV. Соборная церковь. Третий период и перерыв между заседаниями. Сентябрь 1964 – сентябрь 1965. М., 2007. С. 129; Т. V. Собор – поворотный момент в истории церкви. Четвертый период и завершение собора. Сентябрь – декабрь 1965. М., 2010. С. 140.




331


Skrzypczak R. Op. cit. S. 88.




332


История II Ватиканского собора. Т. V… С. 194–195; Lecomte B. Op. cit. S. 198–199.




333


Skrzypczak R. Op. cit. S. 90–93; История II Ватиканского собора. Т. III. Сформировавшийся собор. Второй период и перерыв между сессиями. Сентябрь 1963 – сентябрь 1964. С. 518; Т. IV. Соборная церковь… С. 326, 650–651.




334


Ныне эти слова считаются позднейшей вставкой и обычно не включаются в Новый Завет.




335


Wojtyla K. Promieniowanie ojcowstwa. Wroclaw, 2002. S. 16.




336


Kolodziejska A. Op. cit. S. 123.




337


Buttiglione R. Op. cit. S. 360–362.




338


Перевод Е. Твердисловой.




339


Weigel G. Swiadek… S. 204.




340


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 257–260.




341


Weigel G. Swiadek… S. 202; Szczypka J. Op. cit. S. 220–222.




342


Pоltawska W. Op. cit. S. 56.




343


Ibid. S. 69.




344


Augustyn E. Op. cit. S. 37.




345


Ibid. S. 33–35; Pоltawska W. Op. cit. S. 69–75.




346


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 183–184.




347


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 234–235.




348


Ibid. S. 236–237.




349


Стругацкий А., Стругацкий Б. Сказка о Тройке. СПб., 2001. С. 177.




350


Augustyn E. Op. cit. S. 38–39.




351


Перевод Е. Твердисловой.




352


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 248.




353


Zaryn J. Op. cit. S. 234.




354


Ibid. S. 193.




355


Strzembosz T. Polacy w PRL: sprzeciw, opozycja, opor (Zachowania opozycyjne w systemie totalitarnym) // Arcana (Krakоw). 2000. № 5. S. 137.




356


Zaryn J. Op. cit. S. 194.




357


Lecomte B. Op. cit. S. 240. В сентябре 1978 года, всего за несколько недель до исторического конклава, Войтыла открыл очередной sacrosong в Ченстохове. По совпадению второй приз на этом фестивале взяла песня «Эта слава всей жизни» на стихи Анджея Явеня, сиречь самого Войтылы.




358


Вот священник великий, который во дни свои угодил Господу (лат.).




359


Szczypka J. Op. cit. S. 215–217.




360


Skrzypczak R. Op. cit. S. 76. Цитата взята из «Науки поэзии» и в переводе М. Гаспарова звучит так: «Сам я беру и даю эту вольность охотно». Собственно, у Горация она значит: «Мы просим разрешения и сами, в свою очередь, даем его» (Дворецкий И. Х. Латинско-русский словарь. М., 1986. С. 821). Однако слово «venia» можно понять и как «снисхождение, прощение» (Там же. С. 810–811). Именно в этом значении его и использовал понтифик.




361


Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 286.




362


Zaryn J. Op. cit. S. 235; Raina P. Kardynal Wyszynski. Oredzie biskupоw a reakcja wladz. Warszawa, 2005. S. 9–10.




363


Цит. по: Raina P. Kardynal Wyszynski… S. 23–24.




364


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 218–219.




365


Zaryn J. Op. cit. S. 239–240.




366


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 223.




367


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 278–279.




368


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 224.




369


Ibid. S. 223–231; Zaryn J. Op. cit. S. 241.




370


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 231.




371


Friszke A. Kolo poslоw… S. 452–453.




372


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 228–229.




373


Ibid. S. 226, 230–231.




374


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 281.




375


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 186.




376


Kalendarium… S. 243–245; Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 225–226; Szczypka J. Op. cit. S. 239–240.




377


Raina P. Op. cit. S. 131–134.




378


Lasota M. Op. cit. S. 159–163.




379


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 233.




380


Lasota M. Op. cit. S. 155. Письмо написано в 1974 году, но количество запретов нарастало с 1959 года.




381


Szczypka J. Op. cit. S. 250.




382


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 237.




383


Перевод мой. – В. Волобуев.




384


Перевод Е. Твердисловой.




385


Перевод Е. Твердисловой.




386


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 234–243; Szczypka J. Op. cit. S. 245–247.




387


Szczypka J. Op. cit. S. 248.




388


Lasota M. Op. cit. S. 179–182.




389


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 98.




390


Ibid. S. 246–250.




391


Об этом Вышиньский говорил на заседании Главного совета епископата в конце декабря 1970 года, подводя итог визитам Казароли (Zaryn J. Op. cit. S. 310).




392


Friszke A. Op. cit. S. 78.




393


Zaryn J. Op. cit. S. 229.




394


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 252–255.




395


Szczypka J. Op. cit. S. 261.




396


Weigel G. Swiadek… S. 415.




397


Неофициальный русский перевод энциклики на сайте организации Una Voce: URL: http://www.unavoce.ru/library/humanae_vitae.html (дата обращения: 19.10.2017).




398


Lecomte B. Op. cit. S. 275.




399


Moskwa J. Droga Karola Wojtyly. T. II. Zwiastun wyzwolenia. Warszawa, 2014. S. 72–73.




400


Szulc T. Op. cit. S. 240.




401


Wojtyla K. Wstep // Pawel VI. Encyklika Humanae vitae oraz komentarz teologоw moralistоw srodowiska krakowskiego pod kierunkiem Karola kardynala Wojtyly (przedruk z: Notificationes e curia Cracoviensi, nr. 1–4 A. D. 1969. S. 71–105). b. d. S. 4.




402


Weigel G. Swiadek… S. 250–251.




403


Stola D. Kampania antysyjonistyczna. Warszawa, 2000. S. 33–34, 40–42.




404


AIPN BU 0365/46 t. 4. Oswiadczenie Teresy Boguckiej. K. 39–40.




405


AIPN BU 0746/41. K. 158.




406


Eisler J. Polski rok 1968. Warszawa, 2006. S. 340–342, 365–366, 376–378, 386–387.




407


Friszke A. Polska. Losy panstwa i narodu. 1939–1989. Warszawa, 2003. S. 300–301.




408


Szczypka J. Op. cit. S. 252–253.




409


Zaryn J. Op. cit. S. 274–275; Raina P. Kardynal Wyszynski. Czasy prymasowskie. 1967–1968. Cz. 8. Warszawa, 1998. S. 217–218.




410


То есть партии национал-демократов, основанной Р. Дмовским.




411


Friszke A. Interpelacja Kola Poslow «Znak» do ministra spraw zagranicznych z 8 czerwca 1967 r. w zwiazku z reakcja rzadu PRL na wojne na Bliskim Wschodzie // Friszke A. Kolo… S. 475–477.




412


Friszke A. Interpelacja Kola Poslow «Znak» do premiera z 11 marca 1968 r. w zwiazku z wystapieniami studenckimi i brutalna interwencja milicji i ORMO // Friszke A. Kolo… S. 488–489.




413


Raina P. Kardynal Wyszynski. Czasy prymasowskie. 8… S. 162–164.




414


Eisler J. Polski rok… S. 662, 664–665; Kosciоl w PRL. Dokumenty. T. 2. 1960–1974 / Pod red. P. Rainy. Warszawa, 1995. S. 500–501.




415


Eisler J. Polski rok… S. 665.




416


Archiwum Akt Nowych (AAN) PZPR KC XIA/58. K. 213–216.




417


Vevoda R. Kosciоl katolicki w Polsce wobec praskiej wiosny oraz interwencji wojskowej w Czechoslowacji // Wokоl Praskiej Wiosny. Polska i Czechoslowacja w 1968 roku / Pod red. L. Kaminskiego. Warszawa, 2004. S. 89–90; Zaryn J. Op. cit. S. 279.




418


Vevoda R. Op. cit. S. 88.




419


Zaryn J. Op. cit. S. 278; Vevoda R. Op. cit. S. 95.




420


Vevoda R. S. 95–96; Friszke A. Oaza na Kopernika. Klub inteligencji katolickiej. 1956–1989. Warszawa, 1997. S. 101.




421


Vevoda R. Op. cit. S. 85–86.




422


Raina P. Kardynal Wyszynski. Czasy prymasowskie. 8… S. 225.




423


Szczypka J. Op. cit. S. 262–263.




424


Ibid. S. 265.




425


Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 308–312.




426


Weigel G. Swiadek… S. 272–273.




427


Lecomte B. Op. cit. S. 254.




428


Weigel G. Swiadek… S. 295, 297.




429


Lasota M. Op. cit. S. 204–205.




430


Ibid. S. 208–211. Казароли вспоминал, как его удивило, что краковский митрополит ни разу не встретился с новым лидером партии Эдвардом Гереком (Weigel G. Swiadek… S. 296).




431


Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 319, 327.




432


Kalendarium… S. 329.




433


В оригинале «Osoba I czyn». Слово czyn имеет значение «действие, поступок». Предпочитаю второй вариант как более точно отражающий суть рассматриваемой в книге проблемы.




434


Zdybicka Z. J. Op. cit. S. 62–63.




435


Zdybicka Z. J. Op. cit. S. 25–34, 36–38, 56–62.




436


Weigel G. Swiadek… S. 169.




437


Иоанн Павел II прямо сошлется на Достоевского 13 августа 1991 года в проповеди в честь канонизации Анели Салявы (см. тект проповеди на портале ZiBaTePa: URL: http://www.nauczaniejp2.pl/dokumenty/wyswietl/id/490, дата обращения: 22.08.2018). В развернутом виде эта мысль будет выражена в энциклике 1986 года «Dominum et Vivifikantem»: «Бог-Творец является единственным и окончательным источником морального порядка в мире, Им созданным. Человек не может сам по себе определять, что хорошо и что плохо, не может знать добро и зло, подобно Богу» (URL: http://nauczaniejp2.pl/dokumenty/wyswietl/id/393, дата обращения: 27.04.2018).




438


Wojtyla K. Wyklady lubelskie // Czlowiek i moralnosc. Lublin, 2006. № 3. S. 256–259.




439


Я бы добавил, что этика в марксизме носит классовый характер и поэтому на практике скатывается в готтентотскую мораль: хорошо то, что идет на пользу прогрессивному классу.




440


Wojtyla K. Osoba i czyn. Krakоw, 1985. S. 339–340.




441


Szczypka J. Op. cit. S. 266.




442


Иоанн Павел II. Переступить порог надежды (гл. «Евангелие и права человека») / Пер. А. Калмыковой // Сайт информационно-издательского центра «Истина и жизнь». URL: http://agnuz.info/app/webroot/library/135/351/index.htm (дата обращения: 03.10.2018).




443


Lecomte B. Op. cit. S. 248.




444


Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 109–111, 114.




445


Lecomte B. Op. cit. S. 265.




446


Szczypka J. Op. cit. S. 275, 278–279.




447


Неизвестными на тот момент. Уже после отлета Войтылы в Европу полиция арестует членов секты Ч. Мэнсона, которые спустя два года будут осуждены за это преступление.




448


Szczypka J. Op. cit. S. 280.