Книга - Культурология. Дайджест №2 / 2016

Культурология. Дайджест №2 / 2016
Ирина Львовна Галинская


Журнал «Культурология»Теория и история культуры #77
Содержание издания определяют разнообразные материалы по культурологии.







Культурология. Дайджест. № 2 / 2016





Теория культуры





Современное состояние наук о культурев Роccии: Достижения, проблемы и перспективы[1 - Кондаков И.В. Современное состояние наук о культуре в России: Достижения, проблемы и перспективы // Мир культуры и культурология: Альманах Научно-образовательного культурологического общества России. – СПб., 2015. – Вып. 4. – С. 10–19.]




    И.В. Кондаков

Автор – главный редактор альманаха «Мир культуры и культурология» – отмечает, что за последние десятилетия научный статус российской культурологии как междисциплинарного знания заметно укрепился. Уменьшились нападки со стороны представителей конкретно-научного знания на культурологию как неклассическую дисциплину, не вписывающуюся в традиционную систему гуманитарных наук (история, филология, искусствоведение и т.п.) и она заняла прочное место, наряду с политологией, среди философии и социологии как дисциплина, претендующая на порождение обобщенного и интегрального знания.

По степени междисциплинарности, более того, даже – метадисциплинарности, культурология оказалась сопоставимой с философией, социологией, семиотикой, антропологией и этнологией. Метадисциплинарность предполагает гораздо большую степень интеграции знания, по сравнению с междисциплинарностью.

Важное значение имело распространение представлений о феноменах культуры в категориях деятельности, ее установок и результатов. Деятельностный подход к изучению культуры, разработанный отечественными учеными в позднесоветский период (Г.С. Батищев, Э.С. Маркарян, М.С. Каган, Г.П. Щедровицкий, Н.С. Злобин, В.М. Межуев, Ю.А. Жданов, З.И. Файнбург, В.Е. Давидович, В.М. Розин, А.Я. Флиер и др.), конечно, при определяющем влиянии марксизма – в его неклассической интерпретации, был во многом прообразом современной метадисциплинарности. В рамках деятельностного подхода исследование культуры опиралось на философию, социологию, психологию, педагогику, теорию управления, общую теорию систем, системный анализ, кибернетику – как на вспомогательные инструменты комплексного культурологического знания. Деятельностный подход почти беспредельно расширил понимание культуры, за пределами которой практически не осталось ничего человеческого и общественного или хотя бы чего?то, имеющего прямое или косвенное отношение к человеку и обществу.

В этом отношении дополнительным к деятельностному подходу, а в каком?то смысле и альтернативному ему стал аксиологический или ценностно-смысловой подход к осмыслению культуры.

Ценностно-смысловая систематика культурных артефактов и концептов (включая символы и архетипы, идеологемы и мифологемы культуры) позволяет представить культуру как многомерное смысловое пространство, включающее такие параметры, как глубина, морфологическая и типологическая разветвленность и динамика во времени. Среди отечественных исследователей культуры к аксиологическому подходу естественно тяготели практически все занимавшиеся эстетикой, этикой, художественной культурой, искусством. Так трактуют культуру, например, А.Ф. Лосев, М.М. Бахтин, П.А. Сорокин, Д.С. Лихачёв, С.С. Аверинцев, А.В. Михайлов и др.

У истоков аксиологического подхода к культуре, конечно, находятся представители европейского и отечественного символизма и русская религиозная философия рубежа XIX–XX вв., оперировавшие ценностно-смысловыми категориями и критериями. В этом смысле В.С. Соловьёв, Н.А. Бердяев, П.А. Флоренский, С.Л. Франк, С.Н. Булгаков, Г.П. Федотов, Г.В. Флоровский, И.А. Ильин, В.Н. Ильин, Л.И. Шестов и др., безусловно стояли у истоков аксиологического подхода к изучению культуры и культурно-исторического процесса – в специфически религиозно-философском и мистическом дискурсе.

Если деятельностный подход к феноменам культуры отвечает за широту охвата актуальных и потенциальных феноменов культуры, за человекомерный горизонт культурологии, то аксиологический подход отвечает за глубину и тематическое многообразие культурных смыслов, а также представление их ценностного ряда.

В последнее время еще более распространенным и актуальным подходом к культуре – со стороны отечественных исследователей – стал структурно-семиотический подход, в становление которого в России наибольший вклад внесла Тартуско-московская школа во главе с Ю.М. Лотманом (Б.А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов, В.Н. Топоров, Б.Ф. Егоров, Н.И. Толстой, М.Л. Гаспаров, З.Г. Минц, Б.М. Гаспаров, С.Ю. Неклюдов, А.К. Жолковский и др.). Этот подход позволил интерпретировать культуру не только как вторичную моделирующую систему, или как систему знаков, но и как связанную из множества структурных элементов семиосферу, организованное знаковое пространство, в которых все артефакты, действия, события, предметы быта, символы, формы поведения, социокультурная среда превращаются в знаки и системы знаков.

Сочетание деятельностного, ценностно-смыслового и структурно-семиотического подходов к культуре в качестве взаимодополняющих и в чем?то пересекающихся друг с другом позволило отечественным культурологам построить многомерную модель культуры, позволяющую представить фактически любой объект, относящийся к природе, обществу, к человеческому творчеству в качестве феномена культуры.

Культурология в России, по сравнению с мировыми аналогами наук о культуре, обладает своей спецификой и оригинальным статусом. Культурологическая мысль в России была практически ориентирована, а потому нередко облекалась в философско-публицистические, литературно-критические и даже в литературно-художественные формы (П. Чаадаев, А. Пушкин, Н. Гоголь, В. Одоевский, В. Белинский, Н. Чернышевский, Н. Добролюбов, Д. Писарев, Л. Толстой, Ф. Достоевский, Н. Данилевский, К. Леонтьев, В. Соловьёв и др.), принимая формы свободной и в жанровом отношении эссеистской культурфилософии.

Российская культурология в ХХ в. и даже современная культурологическая мысль продолжают во многом развиваться в том же, намеченном в предшествующие века, русле, опираясь на сложившиеся традиции.

Отечественная культурология, сохраняя свой оригинальный и индивидуальный статус, за последнее время определенно сблизилась с западными аналогами наук о культуре, что позволило существенно обогатить арсенал теоретико-методологических подходов к изучению культуры и преодолеть отставание в научном изучении культуры. После длительного периода политизации культуры и способов ее изучения, засилья вульгарно-социологических подходов к изучению культуры в классово-партийном и агитационно-идеологическом ключе, навязываемых в советское время, это расширение теоретико-методологического кругозора явилось настоящим прорывом в плане методологии социокультурных исследований.

Вместе с тем все более очевидной стала зависимость отечественной культурологии от западной науки и практики cultural studies. С одной стороны, взаимосвязь отечественной культурологии с западными культурологическими исследованиями плодотворна и перспективна: она позволила российским исследователям преодолеть теоретико-методологический разрыв, существовавший между российскими и зарубежными исследованиями культуры, овладеть новыми научными инструментами и методами.

Тем временем многие из популярных сегодня теоретических и культурно-исторических концепций, разработанных на материале и в контексте западной культуры, нуждаются в проверке, а подчас и в коренном пересмотре применительно к реалиям отечественной культуры, ее традициям, менталитету, историческому пути.

Особого внимания заслуживают теоретические и исторические исследования русской культуры, многонациональной российской культуры. Важны также сравнительно-исторические исследования культур России и Европы, России и США, России и Китая, культуры стран постсоветского пространства.

На повестке дня стоят и масштабные исследования глобальных проблем культуры. В настоящее время в этой области российские исследователи ограничиваются поверхностным осмыслением явлений массовой культуры в современном мире, несущих угрозу унификации локальных культур, утраты ими этнокультурного и национального своеобразия (в частности под влиянием коммерциализированной американской культуры).

Заключая статью автор подчеркивает, что в настоящее время в России не наблюдается ни дисциплинарного, ни институционального кризиса культурологии, которая последовательно и динамично развивается, осваивая новые темы, проблемы, категории, методы и исследовательские подходы.



    Э.Ж.




Предметное поле «теории культуры»: Исследовательские дискуссии по проблеме[2 - Чебанюк Т.А. Предметное поле «теории культуры»: Исследовательские дискуссии по проблеме // Мир культуры и культурология: Альманах Научно-образовательного культурологического общества России. – СПб., 2015. – Вып. 4. – С. 20–22.]




    Т.А. Чебанюк

«Теория культуры» на научном, а не идеологизированном уровне, пишет автор, стала разрабатываться в России в постсоветский период, несмотря на то что эта дисциплина в советское время являлась основной отраслью области гуманитарного знания.

В середине 1960?х годов наметился некоторый поворот к научно обоснованной «Теории культуры». А.И. Арнольдовым была создана кафедра истории и теории культуры в Московском государственном институте культуры (1967). В 1960–1980-е годы им были разработаны такие официально трактуемые категории, как «общественный прогресс», «социалистическая культура», «культурная революция», «национальная культура». В 1980?х годах А.И. Арнольдов разработал и ввел в научный оборот понятие «культурный процесс».

Культура стала рассматриваться исследователями в нескольких направлениях обусловленных ее феноменальной сущностью. Однако этот поворот все еще оставался идеологически обусловленным. В научной среде сформировались два основных направления в осмыслении культуры в рамках уже ставших классическими науками в России, философии культуры и теории культуры.

Теория культуры обладает системой связей с философией. Теоретические знания о культуре исторически складывались в области философских рефлексий Платона, Аристотеля, Дж. Вико, К. Гельвеция, И. Гердера, И. Канта, Э Кассирера и др. Однако философская область знаний апеллирует преимущественно к «бытийным» проблемам человека и культуры (онтологический статус): познающая личность в культуре (гносеологический статус); духовное, ценностное основание существования и деятельности человека (добро, зло, красота); культура как результат деятельности человека познающего, разумного. Таким образом, в основе философии культуры находятся проблемы человека как созидательного и самосозидающего существа, его происхождения, формы проявления его деятельности.

Философия культуры дает культурологии в целом и теории культуры в частности методологический инструментарий для исследований, «она является посредником, методологическим координатором усилий, предпринимаемых науками, в том числе и культурологией, в познании, в изучении культуры» (с. 21).

Теория культуры в историческом плане в большей мере обращается к проблемам закономерностей культурно-исторического процесса, генезиса и законов развития феноменального явления – культуры, роли человека в историческом процессе, формирования и развития культурных форм, специфики процессов осознания человеком своей творческой созидающей силы и способности осмысливать мир в художественных формах. Особое внимание теория культуры (в цикле культурологических дисциплин) уделяет осмыслению судьбы культуры на разных этапах ее развития, специфике современной культуры, обусловленной в значимой мере процессами «массовизации».

Теория культуры обращается к осмыслению культурно-исторического материала, накопленного культурной антропологией, сформировавшейся в западных странах в процессе изучения локальных культур – культур «традиционных обществ». Результаты исследований таких ученых, как Ф. Боас, К. Леви-Строс, А.Р. Рэдклифф-Браун, Р. Бенедикт, М. Мид, изучавших процессы антропогенеза, этногенеза, дают современным исследователям основания для осмысления механизмов и динамики культуры.



    Э.Ж.




Культурологические исследования и концепт культуры[3 - Bennett T. Cultural studies and the culture concept // Cultural studies. – L., 2015. – Vol. 29, N. 2. – P. 1–23.]




    Тони Беннет

Автор реферируемой статьи – профессор Института культуры и общества Сиднейского университета, член Австралийской академии гуманитарных наук и член Британской академии общественных наук. Т. Беннет издал семь книг о культуре и стал соавтором двух культурологических трудов.

Реферируемая статья начинается с рассказа об определении культуры в докладе Бирмингемского института современных исследований культуры, согласно которому имеются три основных аспекта культуры. Во?первых, культура есть модель и конфигурация ценностей и значений общества. Во?вторых, эта модель включает все формы культуры, т.е. высокую, популярную и народную. В?третьих, эти формы являются интегральной частью общественной жизни. По мнению автора, упомянутый доклад отражает содержание исследования американского антрополога Рут Бенедикт (1887–1948) «Модели культуры»[4 - Benedict R. Patterns of culture. – Boston; N.Y.: Houghton, Mifflin and company, 1934. – 260 p.].

Английский культуролог Эдвард Бернет Тайлор (E.B. Tylor) еще в 1871 г. в работе «Первобытная культура»[5 - Tylor E.B. Primitive culture. – L., 1871. – 573 p.] писал, что это есть комплекс, включающий знания, верования, искусство, мораль, закон, обычай и другие категории, свойственные человеку как члену общества. В американской антропологии 20?х, 30?х, 40?х годов ХХ в. постоянно велись исследования концепта культуры. В постструктуралистских работах эти исследования продолжались.

Автор реферируемой статьи рассказывает и о собственном понимании культуры. Он считает, что концепт культуры в США был преимущественно эстетическим. Впрочем, американский антрополог и этнолог Франц Боас (F. Boas, 1858–1942) и его последователи больше интересовались отношениями культуры и национальности.

Тони Беннет показывает, как мнения Ф. Боаса повлияли на современные дискуссии о национальностях, о глобализации и о гибридизации (т.е. о процессах соединения культур). Далее он пишет об отношении в 20?е и 30?е годы ХХ в. белых американцев к новым генерациям мигрантов, преимущественно к афро-американцам.

Тони Беннет также рассказывает о работах австралийского культуролога Грэми Тернера (Graeme Terner), посвященных литературе, телевидению и кинематографии. В трудах об австралийском литературоведении он показывает связь национализма с народной культурой Австралии. Работы Грэми Тернера, считает автор реферируемой статьи, являются важной частью многочисленных обсуждений вопроса об отличительных чертах национальной культуры страны. Во всех этих работах широко рассматриваются изобразительные искусства, музейные выставки, художественная жизнь Австралии.

Труды Грэми Тернера также охватывают исторический период существования Австралии – от английской колонизации в конце XVIII в. и до нынешней постколониальной жизни. Отличительной чертой австралийской действительности, согласно Грэми Тернеру, является отношение культуры и нации. Он считал, что когда живешь в новой стране, то постоянно ощущаешь процесс формирования нации. При этом он назвал австралийские культурные традиции более близкими к американским, чем к английским, и сослался на телевидение своей страны.

Что касается автора реферируемой статьи, то он полагает, что работы Г. Тернера значительно больше походят на труды культурологов из Великобритании, чем на исследования ученых США.



    И.Г.




Интерпретация – «наше все»[6 - Карасев Л. Интерпретация – «наше все». – Режим доступа: http://kinoart.ru/archive/2015/08/interpretatsiya-nashe-vse]




    Л. Карасев

Повторить режиссеру спектакля или фильма тот набор смыслов, который автор пьесы или романа вложил в свой текст, невозможно, поскольку в каждой новой культурной ситуации текст воспринимается, воспроизводится иначе. Переосмысление возникает само собой, вне нашего желания или усилия.

Наиболее выразительные случаи таких «непреднамеренных» интерпретаций дают обращения к текстам, удаленным от нас максимально далеко – и во временном, и в культурном аспектах. Большая часть той реальности, которая представлена, скажем, в античной классике или в индийском эпосе, для нас наглухо закрыта, смыслы стерты, искажены или вовсе непонятны. Но даже литература позднейшая, вплоть до Нового времени и даже до ХIХ и начала ХХ в., содержит в себе бесконечно много смыслов, деталей, понятных современникам и уже непонятных тем, кто жил в другие, более поздние времена. А нередко именно за такими деталями стоит смысл, на котором держится если не весь текст, то, во всяком случае, что?то важное в нем.

Именно сегодня, когда прежняя натура ушла, окончательно забылась, а не в далеком прошлом, когда подобные нюансы были понятны всем, надо ставить акценты, разъясняющие суть дела. То есть нужно, не меняя ни одной буквы в оригинале, показывать мимикой, интонацией, музыкой, светом – чем угодно – что именно означает эта подробность и как именно она сказалась на поведении персонажей и смысле всей пьесы.

Подобные действия означают, что оригинальный текст подвергается интерпретации, поскольку сегодняшний зритель увидит в пьесе то, чего не видел, не понимал, не знал до сих пор. С другой стороны, интерпретация означенного рода – невольная, спонтанная – вернет нас к пониманию того смысла, который был исходно заложен в оригинале, но впоследствии улетучился, исказив таким образом саму суть произведения.

Что же касается интерпретации сознательной, преднамеренной, то главной проблемой тут является та черта, которую может (или не может) переступать работающий с исходным материалом режиссер. Интерпретировать – значит поставить элементы исходного текста в такое положение, в котором они, напоминая о себе, выглядели бы как?то иначе. Добиться этого эффекта можно с помощью всех тех средств, которыми располагает поэтика. А для зрителя или читателя это предстанет в форме явного или неявного цитирования, разного рода отсылок к знакомым образам, ситуациям и т.п. При этом смысловой рисунок исходного текста не должен быть изменен настолько, чтобы создавший текст автор не смог бы узнать собственного творения или хотя бы признать его искаженным.

Мы не способны понять все тонкости того, что именно хотел сказать автор, не говоря о том, что авторский текст не является началом письменной традиции, а всего лишь встроен в длинный ряд текстов, в которых варьируются различные сюжетные схемы и их символическое оформление.

Претензии каждого нового автора на самостоятельность и принципиальную новизну при детальном разборе выглядят малоубедительными, поскольку каждый автор получает готовые формы и сюжетные ходы от предшественников и вынужден создавать что?то новое на фоне гигантского массива текстов.

Ситуация невозможности создания чего?то принципиально нового сама нова для истории культуры. Если в предыдущие столетия постоянно сохранялся мощный смысловой резерв, возможность потенциального рывка в ту или иную сторону, то начиная с рубежа 70?х годов ХХ в. в литературе, живописи, музыке наблюдается ситуация если не полного тупика, то, во всяком случае, отсутствия какой-либо перспективы. Дело в том, что авангард 20–30?х годов исчерпал практически все формальные возможности, оставив после себя лишь возможность постмодернистской игры в материал, наработанный культурой за тысячелетия.

В этом смысле эпоха постмодерна, в рамках которой мы пребываем, дала пример тотальной интерпретации всего того, что было сделано ранее: «интерпретация» и есть суть постмодерна, то ключевое слово, которое помогает понять принцип его устройства – наряду с «иронией» и «развлекательностью», о которых писал Умберто Эко в «Заметках на полях» романа «Имя розы». Собственно, ничего трагического в этом нет: постмодерн не упал с неба, а стал закономерным итогом всего предыдущего развития искусства. В этом смысле постмодерн не открывает, как полагают многие, новую эпоху в истории культуры, а, наоборот, закрывает ее.

Даже если речь идет о новом сюжете или новой теме, нынешняя реальность такова, что это новое будет переосмыслением (или интерпретацией) того огромного Текста, который культура успела составить за время своего существования. Конечно, эти слова можно в разной степени отнести к любой эпохе, однако никогда еще названный принцип не охватывал собой весь массив культуры и к тому же осознавался теми, кто эту культуру создает.

Последнее обстоятельство особенно важно, поскольку осознание творческого принципа теперь не только не закрывает пути для создания новых текстов, как это было еще несколько десятилетий назад, но как раз является условием того, чтобы они могли возникнуть. Возможно, это объясняется тем, что принцип интерпретирования по своей природе отличается от всех других эстетических принципов. Интерпретация в основе своей беспредметна, внесодержательна – в том смысле, что ей все равно, с каким материалом иметь дело. Главное здесь – это сама возможность изменить – каким угодно образом – исходные значения, использовать их так, чтобы они составили основу для решения какой?то новой задачи.



    Т.А. Фетисова




Число зверя. Этничность как человеческаяформа животного состояния[7 - Эрлих С.Е. Число зверя. Этничность как человеческая форма животного состояния. – Режим доступа: http://www.intelros.ru/readroom/materialy-seminara-shkoly-repnoe/sentyabr-2015/27942-chislo-zverya-enichnost-kak-chelovecheskaya-forma-zhivotnogo-sostoyaniya.html]




    С.Е. Эрлих

Этничность выступает древнейшим, т.е. наиболее близким к звериным повадкам, видом человеческой солидарности. Этимология сменяющихся со временем этнических форм: род, племя, народность, нация (лат. natio от natus «рожденный») – свидетельствует о том, что представители одного этноса считают «своих» кровными родственниками, имеющими общего «тотемного» предка. Изначальное зоологическое понимание кровной общности с переходом к земледелию дополняется ботанической метафорой общей «почвы» – «родины», «отечества», на которой «коренной» этнос произрастает испокон века.

«Зооботаническая» этничность, сакрализованная архаичными верованиями в общего тотемного предка, приспосабливает к себе и «модернизированные» религиозные системы». Не только религии племенные, вроде иудаизма, но и мировые – в значительной мере «этнизируются» в качестве «веры предков». Подчинение самых возвышенных религий грубой кровно-почвенной этничности подтверждается фактом многочисленных войн во имя торжества религии, одной из главных заповедей которой является «Не убий!»

Этнический принцип во многих случаях преобразует по своему подобию не только религиозное, но и «классовое» сознание. В феодальную эпоху представители правящего сословия ощущали, что в их жилах течет иная, чем у простонародья, кровь. Не просто благородная, но чужестранная. Достаточно быстро «этнизировались» и победители «пролетарских» революций прошлого века. В сталинской России, Китае Мао Цзэдуна, Румынии Чаушеску и других казарменно социалистических странах интернациональный «классовый» подход уступил ценностям этнического патриотизма.

Этничность, сознаваемая как общность людей, связанных кровью и почвой, верой отцов и языком матери, формируют пресловутую готтентотскую мораль: «Когда забирают у нас – это плохо. Когда забираем мы – это хорошо». Согласно этнической этике, вполне оправданными выступают так называемые двойные стандарты поведения. То, что считается недопустиимым в отношении «своих»: обман, притеснение, грабеж, насилие, убийство – может применяться к «чужим», ради блага «своего» этноса.

Даже в тех случаях, когда деяния против «чужаков» нарушают национальный уголовный кодекс, этническая мораль зачастую оправдывает их интересами нации.

Преобладание этнического подхода в общественном сознании приводит к тому, что отношения в мировом сообществе наций-государств во многом повторяют те, что складываются в мире животных: «сильный ест слабого». «Гуманизация» внешней политики в настоящее время вызвана не столько моральным прогрессом, сколько развитием технологий уничтожения.

Если военная интервенция не является рутиной современной международной жизни, то разнообразная, в том числе и оружием, поддержка антиправительственных сил внутри государств, которые по каким-либо соображениям неугодны великим державам – представляет обычную практику международных отношений.

С давних пор эксплуатация этничности является инструментом манипуляции «низами» в сфере внутренней политики. С помощью «национальной гордости» правящие классы не раз переключали «вертикальное» социальное недовольство в безопасное для них «горизонтальное» этническое направление.

Можно сказать, что этничность – человеческая форма животного состояния. Основанное на этнической морали право сильного доминирует на протяжении всей мировой истории. Но если бы звериные принципы были единственным регулятором общественной жизни, человечество никогда бы не вступило в информационную цивилизацию. Развитие технологий немыслимо без международного общения. Даже самые могучие и многочисленные народы нуждаются в постоянных творческих заимствованиях во всех сферах общественной жизни. Попытки автаркии всегда сопровождались застоем и отставанием от стран, склонных к обмену людьми и идеям. Для создания благоприятных условий обмена было необходимо преодолеть животный страх перед чужаком. Снятие страха проходило, с одной стороны, за счет медленного расширения понятия «свой», надстраивания над старыми этническими формами новых, более обширных. С другой стороны, за счет постепенного «очеловечивания» представлений о чужаке. Благодаря формированию различных видов внеэтнической морали (религиозной, государственной, «классовой» и т.д.) стало возможным существование полиэтнических государств. Точнее, сама возможность феномена государства во многом связана со смягчением звериного этнического сознания. Моноэтническое государство во все времена представляло исключение из правил.

«Государствообразующими» стали, прежде всего, те народы, которые сумели умерить этнический ригоризм. Отказ от непримиримого отношения к «чужим» позволил расширить ряды, в первую очередь, путем включения в свой правящий слой верхушки покоренных племен. Новые «свои» оказывались проводниками эффективного воздействия на прежних «своих» соплеменников.

По этой причине у крупных современных наций, возникших в результате интеграции многих и зачастую этнически далеких народностей, родственные и свойственнические отношения значительно слабее, чем у народов небольших.

Два начала – персонально-человеческое и этническое – противоборствуют в наших душах. На основе этих двух начал в конце XVIII в. были сформулированы два противоположных принципа нации: «французский» и «немецкий». «Французская» модель гражданской нации в полной мере воплотилась во внутренней политике США. Модель «немецкой» этнической нации в наиболее «чистом» виде была реализована у себя на родине и почти во всех странах Восточной Европы во второй четверти прошлого века.

Этнократические режимы принесли неисчислимые несчастья не только этническим меньшинствам, но и, в огромной мере, «своим» народам, ради счастья которых вроде бы действовали лидеры радикального национализма. В США на основе гражданской нации постепенно удалось преодолеть тяжелейшее наследие геноцида индейцев, рабства и сегрегации негров. Наличие «социальных лифтов» для талантливых «чужаков» является залогом динамичного развития американского общества. Благодаря последовательному неэтническому подходу Америка по числу нобелевских лауреатов за всю историю премии в 2,5 раза превосходит следующую за ней Великобританию и в 10 раз Россию.

Следует отметить, что и бывший СССР в ряде отношений был гражданской нацией. Широкое включение в интеллектуальную элиту метрополии представителей различных этносов было одним из факторов динамичного развития СССР в первую половину его существования. В то же время на разрушение Советского Союза в немалой степени повлияла заложенная при его основании бомба замедленного этнического действия. Сконструированные благодаря «ленинской национальной политике», этнические «социалистические нации, стали теми швами, по которым разошлась супердержава. Почти во всех бывших советских республиках в настоящее время установлены этнократические режимы различной степени радикализма.

Можно сказать, что значительная часть европейской цивилизации от Атлантики до Урала переживает в наши дни ренессанс этнического национализма, который уничтожает христианские основы Европы.



    Т.А. Фетисова




Этничность как моральный императив[8 - Завалишин А.Ю. Этничность как моральный императив. – Режим доступа: http://www.uzknastu.ru/files/translit/2014/III-2(19)/III-2(19).11.htm]




    А.Ю. Завалишин

Особенностью современного состояния мирового сообщества (в отличие от прежних исторических эпох) является то, что этничность теперь возникает не на границах распространения этнокультурных ареалов, выступая инструментом поддержания целостности этноса в условиях кроссэтнических взаимодействий, а приобретает транснациональный (или экстерриториальный) характер. Отсутствие этнических границ, пространственно разделявших некогда этносы, создает качественно новое состояние, воспринимающееся все большим количеством людей как прямая угроза не только их этнической социокультурной целостности, но и непосредственному физическому бытию (в форме депортаций, этноцида, холокоста и т.д.).

При всей полноте социологического анализа категории «этничность» за пределами его анализа остается такая важная ее характеристика как моральность. Мораль (в значении принятых в данном обществе представлений о должном поведении) зачастую выступает в качестве императива, который требует от индивида определенного нравственного выбора. Если же говорить об этничности как моральном императиве, то она предполагает выбор в пользу того или иного этноса, противопоставляя этнические интересы общественным, классовым, групповым и др. Морализация этничности превращает ее в непреодолимую силу. Как результат – превращение этничности из социокультурной характеристики индивида и группы в моральный императив. Это подчиняет волю человека и заставляет поступать зачастую вопреки здравому смыслу. Именно отсюда берут начало представления о «хороших» и «плохих» этносах, этноцентризм и бытовой расизм.

Этничность как моральный императив предписывает и указывает индивиду на должное поведение, не утруждаясь объяснением, почему оно таково. Следует различать этническую мораль, специфицирующую каждый этнос в этической плоскости, наиболее полным выражением которой является совокупность моральных принципов и этических практик группы (этноса, народа, сословия, общества), и этничность как моральный императив, пронизывающий все этносы современного общества. Если этническая мораль включает в себя как общие для всех (или значительной части) народов, так и эксклюзивные требования к социальному поведению, то этничность в любом случае ориентирует индивида на утверждение частности этих требований и обязательности для него, как представителя данного этноса. Это приводит к тому, что в групповом сознании этнической общности складывается расширительное и одновременно заведомо искаженное представление о своей («истинной») и чужой («ложной») морали.

Этничность как моральный императив не просто разделяет людей по этническому принципу, но и манифестирует двойной моральный стандарт: она требует поступать в соответствии с кодексом данного этноса, постулируя принцип – что допускается для «своих», то неприемлемо для «чужих».

На политическом уровне разделению морали на территориальную и племенную в специфическом виде соответствует дихотомия «патриотизм – интернационализм». В общественном сознании эта дихотомия разворачивается в систему координат «патриотизм – космополитизм» и «национализм – интернационализм», которые в разных социальных системах встречаются в разном сочетании, но неизбежно включает в себя феномен этничности, навязывающий человеку моральный выбор: быть, например, патриотом-националистом или космополитом-интернационалистом (что не отрицает возможности быть патриотом-интернационалистом или космополитом-националистом). При этом конвертация этничности в патриотизм неизбежно приводит к великодержавности, а конвертация в национализм – к этноцентризму, в случае же, если это происходит одновременно, – к великодержавному шовинизму.

Этничность одновременно рациональна и иррациональна. Рациональность этничности состоит в том, что она повышает уровень сплоченности этнической группы и этим способствует ее сохранению в агрессивной (природной и социальной среде). Однако в условиях мультикультурного общества, основанного на принципах гуманизма и толерантности, это же ее качество становится иррациональным, порождая искусственные границы между этносами и тем самым способствуя возникновению и обострению между ними конфликтов.

Этничность в ее крайних проявлениях (этноцентризм, национализм, шовинизм) – это моральный рудимент прошлых эпох, который объективно препятствует включению этносов в современное гражданское общество. Однако, будучи глубоко укорененной в коллективном сознании на уровне архетипа, она успешно эксплуатируется политическими элитами многих стран для перенаправления недовольства масс с властных институтов и структур на те или иные этнические и субэтнические группы.

Как представляется, в современном мире акцент на этничности становится все более иррациональным, а потому социально опасной и личностно нецелесообразной этической максимой.



    Т.А. Фетисова




Теория и история словесных форм художественной культуры





Владислав Ходасевич о Пушкине


Поэт и литературный критик Владислав Фелицианович Ходасевич (1886–1939) родился в Москве. Он – автор ряда сборников стихов и множества работ о литературе. В 1922 г. В.Ф. Ходасевич эмигрировал из СССР. Вначале он жил у Максима Горького в Сорренто (Италия), а затем поселился в Париже, где вел литературно-критический раздел в газете «Возрождение». В.Ф. Ходасевич умер в Париже, похоронен на Биянкурском кладбище.

Книга В.Ф. Ходасевича «О Пушкине» вышла в 1937 г. В статье «Петербургские повести Пушкина», написанной еще в 1914 г., Ходасевич рассматривает пушкинские поэмы «Домик в Коломне», «Медный всадник» и повесть «Пиковая Дама». Он сравнивает эти три произведения с повестью «Уединенный домик на Васильевском», которая впервые появилась в альманахе «Северные Цветы» в 1829 г. Затем повесть перепечатывалась в 1912 и в 1913 гг. Автором повести «Уединенный домик на Васильевском» назван Тит Космократов[9 - Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. – М.: Советский писатель, 1991. – С. 172–186.].

В. Ходасевич вкратце объясняет, что в 1829 г. А.С. Пушкин, будучи в гостях у семьи Карамзиных, рассказал историю, которую запомнил присутствовавший там молодой литератор В.П. Титов. Вернувшись домой, Титов записал эту историю, а затем принес свой текст Пушкину. Сюжет повести «Уединенный домик на Васильевском» таков: «Это сказка про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров». Так описала повесть Анна Керн в своих записках. В 1912 г. А.И. Дельвиг в мемуарах «Мои воспоминания» поместил письмо В.П. Титова, в котором тот вспоминает о вечере у Карамзиных и о рассказе Пушкина про чертовщину и про дьявола Варфоломея в домике на Васильевском острове в Петербурге. Титов записал этот рассказ Пушкина и поставил псевдоним «Тит Космократов».

В. Ходасевич полагает, что в написанной Титовым повести Пушкину принадлежат не только ее замысел и фабула, но и некоторые детали текста. Вот почему в статье «Петербургские повести Пушкина» В. Ходасевич сравнивает три указанных выше пушкинских произведения с повестью «Уединенный домик на Васильевском».

В поэме Пушкина «Домик в Коломне» изображена другая окраина того же Петербурга: «У Покрова стояла смиренная лачужка старухи вдовы и ее дочери Параши». Их новая кухарка Мавра оказалась мужиком, дьяволом. Неожиданно вернувшись из церкви домой, старуха обнаружила, что Мавруша сидит у зеркала и бреется. «Кухарка» с намыленной щекой обратилась в бегство. «Конфликт, возникающий из вторжения темных сил в человеческую жизнь, первоначально был разрешен Пушкиным комически», – заключает В. Ходасевич (с. 179).

«Домик в Коломне» был написан в 1830 г., а спустя три года Пушкин пишет поэму «Медный всадник» с подзаголовком «Петербургская повесть», замечая в маленьком предисловии, что описанное происшествие основано на истине. Все в этой поэме, считает В. Ходасевич, напоминает тот же «Уединенный домик на Васильевском». В ветхой хижине почти у самого залива обитают вдова и ее дочь, тоже Параша. Они погибают в результате жуткой бури и наводнения, а молодой человек дочери Евгений, разыскав разрушенный ветром, дождем и бурлящей Невой домик, где погибла Параша, сходит с ума и проклинает медный памятник основателю города Петру I. Вследствие этого: «Во всю ночь безумец бедный куда стопы ни обращал, за ним повсюду Всадник Медный с тяжелым топотом скакал». Труп безумца нашли у порога разрушенного ветхого домика.

В. Ходасевич, как и многие другие критики (например, В.Г. Белинский), называет историю бедного Евгения трагедией всей России, а медного Петра – фантастически страшным, построившим город над самой бездной, отчего и считает его предводителем демонов (с. 181).

Герой пушкинской повести «Пиковая Дама», сын обрусевшего немца Германн, является служащим в маленьком чине и целыми днями просиживает возле конногвардейцев, играющих в карты. Рассказанный одним из них сюжет о бабушке, которая знала три карты, дающие несомненный выигрыш, вызывает у Германна желание узнать, какие же это карты. В ночном видении карты названы умершей графиней. Это – тройка, семерка, туз. Поставив на две первые карты, Германн выигрывает много денег. Но когда он поставил на туза, то все проиграл, а выиграл тот, кто поставил на даму. Оказалось, что третьей картой был не туз, а пиковая дама. Германн сошел с ума, постоянно повторяя: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!»

В. Ходасевич считает, что «вся совокупность параллельных мест в этих повестях сама по себе уже явление заслуживающее пристального внимания» (с. 184).

В статье о поэме «Гавриилиада», в которой Пушкин рассказывает библейскую историю, но при этом утверждает, что деву Марию в один день изнасиловали сатана, архангел Гавриил и обратившийся в голубя Бог, В. Ходасевич вспоминает о гонениях на поэта в связи с поэмой[10 - Ходасевич В. Колеблемый треножник. Избранное. – М.: Советский писатель, 1991. – С. 168–171.].

В России «Гавриилиада» в полном виде вышла только в 1918 г. До этого печатались ее отрывки под вымышленными названиями. Полностью до революции поэма выходила на русском языке лишь в зарубежных изданиях.

«Гавриилиада» находилась под запретом по двум причинам, пишет В. Ходасевич: «Она считалась, во?первых, кощунственной, во?вторых, непристойной» (с. 168). Время написания поэмы – это кишиневский период жизни А.С. Пушкина, т.е. ссылка на юг России. Когда поэт писал «Гавриилиаду», он был неверующим, ибо в тексте он ссылается на апокрифы, а не на Евангелие, утверждает В. Ходасевич, но замечает, что атеизм Пушкина во время написания этой поэмы (апрель 1821 г.) весьма слаб и безопасен, поскольку слишком легок и весел (с. 170). Б. Томашевский писал об этой поэме, что в ней «сквозь самый грех Мария сияет невинностью» (с. 171).

«Гавриилиада» дошла до царского двора и правительства лишь в 1828 г. В следственной комиссии Пушкин отрекся от своего авторства, но затем написал письмо Николаю I. Содержание этого письма доподлинно неизвестно. Одни говорят, что поэт вновь отрекся от «Гавриилиады», другие утверждают, что он под честным словом признался в своем авторстве лично государю. Во всяком случае, письмо А.С. Пушкина царю Николаю I до сих пор не обнаружено, хотя один пушкинист утверждал, что письмо было выкрадено из царского архива и досталось ему, а потом пропало. Следует также сказать, что не сохранились списки получившей нелегальное распространение пушкинской поэмы в дореволюционной России.



    И.Л. Галинская




«На свете нравственном загадка» (Гусарство в прозе Пушкина и Л. Толстого)[11 - Михайлова Н.И. «На свете нравственном загадка» (Гусарство в прозе Пушкина и Л. Толстого) // Михайлова Н.И. Болдинская осень. – Саранск: ННГУ им. Лобачевского: Красный октябрь, 2015. – С. 118–128.]




    Н.И. Михайлова

Когда два великих писателя обращаются в своем творчестве к одному явлению, это безусловно заслуживает нашего внимания, пишет автор.

И Пушкин и Л. Толстой писали о гусарах (и не только) – бретерах, что вполне объяснимо: писать об эпохе Наполеоновских войн и не писать о гусарах невозможно.

«Гусарство» возникло в русской армии в 1800–1810 гг. Оно проявлялось прежде всего в показной удали, молодечестве, эффектном позерстве. Дуэли были неотъемлемой его частью. За дуэли Ф.И. Толстой-Американец был дважды разжалован в солдаты. За дуэли из-за балерины Истоминой А.И. Якубович был арестован и переведен из гвардии в армию на Кавказ. Завзятыми дуэлянтами были М.С. Лунин, И.П. Липранди, А.П. Бурцев.

«Гусарство» создало определенный характер, исполненный противоречий и романтических контрастов.

Сохранилось немало рассказов об экстравагантных выходках М.С. Лунина: он на пари менял ночью вывески на Невском проспекте, пел серенады на дереве под окном понравившейся ему дамы, прыгал с балкона по приказанию красавицы. Дерзкие эскапады не мешали и дерзости политической:

Им резко Лун<ин> предлагал
Свои решительные меры…

    (Цит. по: с. 119)
Позерство подчас соединялось с подлинной храбростью. Во время Отечественной войны 1812 г. Ф.И. Толстой храбростью вернул себе офицерский чин и получил Георгиевский крест. М.С. Лунин был награжден золотым оружием за храбрость. Однако храбрость, участие в войне 1812 г., близкая дружба с декабристом В.Ф. Раевским не помешали И.П. Липранди стать впоследствии тайным агентом III отделения, а затем и одним из главных организаторов дела петрашевцев.

Приключения Ф.И. Толстого, его оригинальность, пылкие страсти и холодный ум заинтриговывали. «На свете нравственном загадка» – так сказал о нем П.А. Вяземский. «В нем много нравственно чудесного», – отозвался о нем Л. Толстой, которому он приходился двоюродным дядей.

Не уступал Ф.И. Толстому по своеобразию характера и А.И. Якубович, Пушкин назвал его «героем своего воображения», считал, что «в нем много в самом деле романтизма».

Внимание Пушкина и Л. Толстого «гусарство» привлекло не случайно: за ним вставали определенный тип поведения, жизнь и быт эпохи. В связи с этим автор рассматривает творческую связь двух произведений, написанных на тему «гусарства», – «Выстрела» и «Двух гусаров». Говоря о прототипах, Н. Михайлова отмечает, что и пушкинский Сильвио, и толстовский Федор Турбин восходят к А.П. Бурцеву и Ф.И. Толстому, Л. Толстой дает своему герою его имя и отчество – Федор Иванович. Один из прототипов Сильвио – кишиневский знакомый Пушкина И.П. Липранди. Его инициалами назван рассказчик «Выстрела» – подполковник И.Л.П.

Пушкин работал над «Выстрелом» болдинской осенью 1830 г. При этом он мог опираться на литературную традицию в изображении «гусарства».

Тема «гусарства» – одна из основных в поэзии Дениса Давыдова. В своих стихах Д. Давыдов создал романтический образ гусара – лихого рубаки, веселого собутыльника. Сам авторский образ проецировался на давыдовского героя гусара-бретера, сливался с ним:

Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой.
Я рожден для службы царской!

    (Цит. по: с. 120)
Гусарская поэзия Д. Давыдова была очень популярна среди военной молодежи.

В прозе тема «гусарства» разрабатывалась А.А. Бестужевым-Марлинским. «Галантерейные и молодцеватые», по выражению В.В. Стасова, герои Бестужева-Марлинского имели большой успех у читающей публики.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/irina-lvovna-galinskaya/kulturologiya-daydzhest-2-2016/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes



1


Кондаков И.В. Современное состояние наук о культуре в России: Достижения, проблемы и перспективы // Мир культуры и культурология: Альманах Научно-образовательного культурологического общества России. – СПб., 2015. – Вып. 4. – С. 10–19.




2


Чебанюк Т.А. Предметное поле «теории культуры»: Исследовательские дискуссии по проблеме // Мир культуры и культурология: Альманах Научно-образовательного культурологического общества России. – СПб., 2015. – Вып. 4. – С. 20–22.




3


Bennett T. Cultural studies and the culture concept // Cultural studies. – L., 2015. – Vol. 29, N. 2. – P. 1–23.




4


Benedict R. Patterns of culture. – Boston; N.Y.: Houghton, Mifflin and company, 1934. – 260 p.




5


Tylor E.B. Primitive culture. – L., 1871. – 573 p.




6


Карасев Л. Интерпретация – «наше все». – Режим доступа: http://kinoart.ru/archive/2015/08/interpretatsiya-nashe-vse




7


Эрлих С.Е. Число зверя. Этничность как человеческая форма животного состояния. – Режим доступа: http://www.intelros.ru/readroom/materialy-seminara-shkoly-repnoe/sentyabr-2015/27942-chislo-zverya-enichnost-kak-chelovecheskaya-forma-zhivotnogo-sostoyaniya.html




8


Завалишин А.Ю. Этничность как моральный императив. – Режим доступа: http://www.uzknastu.ru/files/translit/2014/III-2(19)/III-2(19).11.htm




9


Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. – М.: Советский писатель, 1991. – С. 172–186.




10


Ходасевич В. Колеблемый треножник. Избранное. – М.: Советский писатель, 1991. – С. 168–171.




11


Михайлова Н.И. «На свете нравственном загадка» (Гусарство в прозе Пушкина и Л. Толстого) // Михайлова Н.И. Болдинская осень. – Саранск: ННГУ им. Лобачевского: Красный октябрь, 2015. – С. 118–128.