Книга - Рассказы о войне. Война в письмах, дневниках, историях

Рассказы о войне. Война в письмах, дневниках, историях
Геннадий Анатольевич Веретельников


Всё, что вы сейчас прочитаете, написано со слов тех, кто смог пережить концлагерь Саласпилс, Маутхаузен, битву под Сталинградом, Ржев, Блокаду.

Они выжили и дошли до Берлина и Эльбы, но после Победы им досталась разрушенная до тла страна, земля, перемешенная с минами, осколками и кровью

Миллионы наших сограждан с искалеченными телами и судьбами

Хотите узнать, как всё это было на самом деле, и что они все пережили?

Читая дневники и письма, будьте осторожны, там слишком много боли, которую мы не имеем права забыть!

Той боли, о которой не снимают современные фильмы и совсем не пишут в книгах

Почему? Ответ есть. Вы его найдёте, читая эти страницы

Хотите найти утерянную связь со своим ребёнком? Тогда почитайте ему эти рассказы вслух, на ночь, придумайте для чего. Читая, он, да и вы, будете испытывать (одновременно) сильные эмоции, а это объединяет

Читайте не более одного рассказа в день. И по окончании, я уверен, у вас всё восстановится

Ни один десяток человек мне уже сказал спасибо за этот совет!





Геннадий Веретельников

Рассказы о войне. Война в письмах, дневниках, историях



Знаете, что такое война?

Для тех, кто хочет повторить, но толком не понимает, что именно он хочет.

Чуть ниже две фотографии одного и того же двадцатилетнего человека, только разница между снимками 4 года, 1941 и 1945…

На фотографиях художник Евгений Кобытев.

На первой фотографии ему 21 год. На второй 25 лет.

На первом фото, он смотрит на вас, а на втором – сквозь вас.

Евгений начал войну в июне 1941 года.

Осенью 1941 года Кобытев был ранен, попал в плен и был отправлен в немецкий концлагерь. Он располагался в заброшенном карьере, в котором был один покосившийся сарай—барак – он служил защитой от непогоды.

И лишь небольшое число, из десятков тысяч военнопленных, могли в него втиснуться. Людям приходилось либо набиваться в него стоя, задыхаясь от зловония и испарений, либо оставаться на улице под открытым небом м е с я ц а м и.

Дно карьера было покрыто толстым слоем грязи настолько сильно, что трудно было вытаскивать ноги при ходьбе. Стена котлована имела высоту 10 метров. Спали прямо на земле, в грязи. Некоторые выкапывали в стенах котлована голыми руками ниши и прятались там от дождя, но основная часть людей мокла и умирала от болезней и голода.

Кормили травой и листьями с ближайшего леса. Очень редко картофельными очистками и остатками еды, что недоели немецкие солдаты..

В 1943 году Кобытеву удалось бежать из плена и снова присоединиться к Красной Армии. После окончания войны за боевые заслуги он был награждён орденом Красной Звезды.







Рассказ «Мамкины очки»


Мы стояли, держась за руки, уже четвертый час. Четвертый час шла операция в госпитале, в который привезли нас, десятерых воспитанников детского дома, и нашего лётчика Сашу.

У нас у всех не было ресниц – пожар в самолёте лишил нас их. Болело горло, по—прежнему было сложно дышать, едкий дым пожара оставил свои последствия… Пока только на теле … Наша воспитательница – мама Валя сидела прямо на полу в центре нашего круга и старалась не плакать. Но у нее это плохо получалось.

Я видел, как время от времени содрогаются её хрупкие плечи …

С нами были ещё двое самых настоящих партизан, их пытались забрать на перевязку, но они закатили скандал, и главврач разрешил их перевязать прямо в коридоре, где мы все ждали, отчаянно ждали и молили Бога, чтобы он спас Сашу. Фамилию я его тогда не знал. Да никто не знал. Ни десять наших детдомовцев—половцев, ни девятнадцатилетняя мама Валя, ни гвардии дед Григорий (так он представился нам перед полетом), раненный в обе ноги, ни политрук партизанского отряда Михаил, с пулевым ранением шеи и со множественным осколочным ранением спины…

Дверь операционной открылась с едва уловимым скрипом…

Военврач Пётр Иосифович вышел к нам как был … окровавленный халат, и, не смотря на холодное помещение, за окном заканчивалась зима, полностью мокрый от пота…

В руках он держал оплавленные по краям, летные очки. Стекла были покрыты мелкими трещинами и были даже не похожи на стекла, они были совсем не прозрачными, скорее мутно—белыми … Он облокотился спиной о стену коридора и скользя по стене сполз по ней до положения корточек. В этом положении он и уснул. Спал он крепко, также крепко он держал то, что осталось от летных очков.

Мы встали полукругом вокруг спящего хирурга и старались даже не дышать, хотя это было крайне трудно делать – опаленное горло чесалось и все—время хотелось прокашляться. Через некоторое время дверь операционной опять открылась и из нее вышло сразу несколько человек в белых халатах, не обращая никакого внимания на нас они шли и продолжали, видимо давно начатый разговор между собой:

… – Я считал себя опытным санитаром, пока не привезли этого лейтенанта… я все—равно не могу понять, как такое могло произойти, ведь это противоречит всему, чему меня учили в медицинском училище… Девяносто процентов ожога всего тела… от одежды, зимней формы пилота, просто ничего не осталось – она отделялась вместе с кожей …

Ему вторил бас второго санитара:

– А ноги! Ноги! Их же просто не было! Остались обгоревшие кости, почти до таза!

Мышцы ног превратились в угли! Этот человек давно должен был умереть от болевого шока! Давно!

– Да, Николай, – обратился первый санитар ко второму, – У лейтенанта целыми были только глаза, только глаза… Летные очки не выдержали и оплавились… Стекла потрескались, волосы сгорели, а он довел самолёт до аэродрома и сел… Пётр Иосифович боролся, конечно до конца, ампутировал сгоревшие конечности, но с таким процентом ожога не живут… Царство ему небесное… Этот человек был из железа… Кованного железа…, а его воля просто не поддается описанию… Мне, тогда десятилетнему пацану, каждое их слово врезалось, как зубилом по граниту… Раз и навсегда… В этот момент проснулся Пётр Иосифович. Он по—прежнему крепко держал в руках летные очки.




Мы стояли вокруг него в полной тишине.

Десять напряженных пар детских глаз, двое мужских и пара девичьих, ждали, что скажет доктор…

Я отказывался верить тому, что услышал от санитаров… Ведь я сам видел и слышал после приземления голос Саши… Он спрашивал у подбежавших бойцов, живы ли мы – дети…

Петр Иосифович снял с головы медицинскую шапочку и сказал:

Дети…, – Тут он прокашлялся и продолжил, – Дети, ваш лейтенант боролся до конца и умер с открытыми глазами… И он попросил отдать вам свои летные очки, это все, что осталось целым от его военной формы…

Он попросил отдать вам их и сказать вам, чтобы вы хранили их. Сказать, чтобы вы помнили, что советский человек крепче любой стали, и сможет выполнить свой долг, ни смотря ни на что, ни на холод, ни на огонь и воду, ведь враг может убить только тело, а воля и дух принадлежат только вам, и каким этот дух будет, зависит только от вас! Он выполнил свой долг. Лейтенант спас ваши детские жизни и завещал вам вырасти достойными людьми! А достойный человек – это тот, кто не даст свою Родину, свою семью, своих друзей, и просто своих сограждан на попрание кому бы то ни было, хоть самому дьяволу! Или зверью в человечьем обличье, которое мы называем немецко—фашистскими оккупантами! А после Победы, а она обязательно будет, вы должны стать такими людьми, которые прославят свою Родину! Петр Иосифович замолчал. Обвел глазами всех нас, перевернул свою медицинскую шапочку и крепко сжав очки руками разделил их на несколько частей. Стекла также покрошились на небольшие кусочки. Мы молча подходили и брали из шапочки военврача кусочки очков Саши. Я взял кусочек стекла. Мутного стекла, немного острого по краям. Я его крепко сжал в кулаке и храню его по сей день…

…Иногда, уже своим внукам, я рассказываю историю о том, как наш детский дом в полном составе остался на оккупированной территории, и вот зимой, в декабре 1943 года, кому—то из фашистских начальников пришло в голову звериное решение:

Использовать нас, воспитанников Полоцкого детского дома № 1 как доноров. Немецким раненным солдатам нужна была кровь. Где её взять? У детей … у нас…

Директор детского дома Михаил Степанович Форинко не бросил нас, не убежал вместе с отступавшими войсками, а остался с нами до конца. Он пытался нас защищать… Но это было невозможно! Оккупанты не считали нас за людей, потому у них не было ни жалости, ни сострадания … Поэтому, была применена хитрость!

Директор убедил немецкого начальника, что больные и голодные дети не смогут дать хорошую кровь. Ведь в крови голодных детей недостаточно витаминов или хотя бы того же железа. К тому же в детском доме нет дров, выбиты окна, очень холодно. Дети всё время простужаются, а больные – какие же это доноры? Сначала детей следует вылечить и подкормить, а уже затем использовать. Немецкое командование согласилось с таким решением. Михаил Степанович предложил перевести детей и сотрудников детского дома в деревню Бельчицы, где находился сильный немецкий гарнизон. И опять—таки железная бессердечная логика сработала. Первый, замаскированный шаг к спасению детей был сделан… А дальше началась большая, тщательная подготовка. Детей, то есть, нас, предстояло перевести в партизанскую зону, а затем переправить на самолёте на большую землю. А это можно сделать только в Бельчицах. Нас перевели и начали откармливать. На убой. В буквальном смысле. Подготовка к побегу заняла около месяца. И вот, наконец, все было готово. В ночь с 18 на 19 февраля 1944 года из Бельчиц вышли двести человек, детей и взрослых, из них нас, – полторы сотни детдомовцев, и около сорока наших воспитателей. Сопровождали и показывали дорогу в партизанский отряд члены подпольной группы «Бесстрашные». Они тоже уходили вместе со своими семьями. Сопровождали нашу колонну разведчики из партизанского отряда имени Щорса (партизанская бригада имени Чапаева).

Мне было десять лет. Были у нас в детдоме и совсем маленькие трёхлетки, мы их несли на руках, и были старше меня – подростки тринадцати—четырнадцати лет. Ночь была очень темной. Мы все шли молча, предварительно наша обувь была обернута лохмотьями, чтобы не создавать шума при ходьбе по снегу. Старшие несли младших. У кого не было тёплой одежды – завернули в платки и одеяла. Даже трёхлетние малыши понимали смертельную опасность – и молчали…

Я увидел большую группу партизан, которые после нашего прохода ставили мины и растяжки, оказывается они готовили немцам засаду, ведь рано или поздно фашисты обнаружат то, что мы пропали и бросятся в погоню… А в лесу нас ожидал санный поезд – несколько десятков подвод. Операция по спасению детдомовцев, то есть нас, началась. Когда мы уже были в лесу, то раздался звук моторов множества самолётов. Фашисты объявили воздушную тревогу, заухали зенитки… Это был отвлекающий маневр советских лётчиков, они кружили над Бельчицами, отвлекая от нашего побега внимание врагов. Нас проинструктировали, что, если вдруг в небе появятся осветительные ракеты, надо немедленно садиться и не шевелиться. В партизанском отряде нам всем было несказанно рады, угощали нас чем могли. Мне не забыть божественную сладость замороженной морковки… Это было что-то нереально невероятное… Помню её вкус до сих пор…

Теперь дело было за лётчиками. 105–й отдельный гвардейский авиаполк. Лётчики, доставляя партизанам боеприпасы, в обратную сторону начали вывозить детей и раненых. Было выделено два самолёта., когда—то мы их называли кукурузники … Под крыльями у них приделали специальные капсулы—люльки, куда могли поместиться дополнительно нескольких человек, ну и лётчики вылетали без штурманов – это место переделали для маленьких пассажиров.

В ходе этой операции вывезли более пятисот человек.

В начале вывозили раненых и совсем маленьких детей. Я, как один из самых взрослых, остался на последний рейс. Я и ещё девять пацанов. С нами была девятнадцатилетняя «мама Валя» и в последний момент привезли тяжело раненных партизан, которые защищали наш отход, устроив преследующим фашистам засаду… Уничтожили их гадов, почти всех.

Ночь с 10 на 11 апреля 1944 года я не забуду никогда. За штурвалом самолёта был гвардии лейтенант Александр Мамкин. Ему было 28 лет. Уроженец села Крестьянское Воронежской области, выпускник Орловского финансово—экономического техникума и Балашовской школы. Сейчас, просматривая архивные документы, я понимаю, что Мамкин был опытным лётчиком. За плечами – не менее семидесяти ночных вылетов в немецкий тыл, две государственные награды (Орден Красного Знамени и Орден Отечественной Войны 1 степени, Медаль «Партизану Отечественной войны» 1 степени). Тот полет был для него в этой операции (которая называлась «Звёздочка») не первым, а девятым. Вместо взлетно—посадочной полосы использовалось озеро Вечелье. Лед у него ещё был крепок, но сверху уже стояла по щиколотку растаявшая вода. В самолёт Р–5, за штурвалом которого находился самый жизнерадостный лейтенант из всех, кого я встречал, уместили всех оставшихся мальчишек, нашу воспитательницу Валентину и тяжело раненных партизан. Взлетели быстро, наш лётчик запевал разные песни, подбадривая нас, мы ему подпевали. Дрожь самолёта, сначала вызывала у меня ответную нервную дрожь, а потом начала даже успокаивать. Я даже задремал. При подлёте к линии фронта наш самолёт попал в свет прожекторов, и я сначала слышал свист осколков, а потом только услышал разрывы зенитных снарядов.

Нас подбили. Начал разгораться пожар. Линия фронта осталась далеко позади, а наш самолёт горел… По инструкции лётчик должен был покинуть горящий самолёт и выпрыгнуть с парашютом. Если бы летел один. Но лейтенант Мамкин летел не один, и не собирался отдавать нас смерти. Он кричал нам, что все будет хорошо, чтобы мы сходили по—маленькому в свою одежду и накрыли ими свои лица, ведь дым уже давно не давал нам дышать и мы уже ничего не видели.

Он кричал нам, что не отдаст в лапы смерти, тех, кто только начал жить, тех, кого спасли из лап фашистских докторов, тех, кто пешком ночью убежал от фашистов! Потому он довезет нас, обязательно довезет! Лейтенант Мамкин пел свое любимое «Врагу не сдается наш гордый Варяг…», и вёл самолёт… он маневрировал, пытаясь сбить пламя, и в эти моменты я видел, что огонь уже добрался до кабины пилота. От высокой температуры плавились лётные очки, прикипая к коже. Горела одежда, шлемофон. Как он вел свою машину в дыму и огне я не понимаю до сих пор. Как рассказывали те санитары в госпитале, у Мамкина от ног оставались только кости. Я помню запах жареного человечьего тела. Этого мне не забыть. Мы тоже не хотели погибать и выполняли все, что приказывал нам лейтенант Мамкин. Закрывали лица мокрыми тряпками, которые моментально высыхали и пели, пели его любимую песню! Как, каким образом, Александр Петрович Мамкин обнаружил площадку для посадки на берегу озера, неподалёку от воды для того, чтобы затушить горящий самолёт, и недалеко от советских частей, чтобы было кому оказать первую помощь, я не знаю. Горящий самолёт был виден издалека. На земле знали, что в нем летят из—за линии фронта дети и женщины, и со всех ног бежали на встречу. Я помню, как обрушилась перегородка между нами и пилотом, у партизан начала тлеть одежда… Мы сели. Мягко и безопасно. Практически на самом краю озера. Все начали выпрыгивать в воду. Тут уже пришла помощь.

Бой со смертью Мамкин выиграл. Я помню его последнюю фразу, которая была обращена к подбежавшим бойцам: «Дети живы?» После того, как он услышал ответ, что все живы, Мамкин потерял сознание и уронил голову на берег озера.

Врачи ни тогда, ни сейчас так и не смогли объяснить, как мог управлять машиной, да ещё и благополучно посадить её человек, в лицо которого вросли горящие очки, а от ног остались одни обугленные кости? Как смог он преодолеть боль, шок, какими усилиями удержал сознание?

Мы похоронили лейтенанта Мамкина на следующий день. Был залп. Многократный залп. Оказывается, так отдают последнюю честь погибшим офицерам. Была речь, которую я уже не помню. Мы все, все выжившие в той войне, все выжившие и спасенные военным лётчиком, лейтенантом Мамкиным, каждый год приезжаем на воинское кладбище в деревне Маклок (Смоленская область) просто помолчать.

Я закончил военное училище. Прошел Афганистан. Пережил девяностые. Я пока ещё жив. Я последний из тех, кому лейтенант Мамкин подарил свои очки и дал свое офицерское напутствие. У меня уже нет Родины. Её порвали на тряпки и бананы воры и капиталисты. Но у меня есть осколок Мамкиных очков, боевых очков, боевого советского офицера. И пока я жив, будет жить память о одном из Героев тех далеких лет, в которых не быть Героем было просто стыдно, в которых вся страна объединилась, выстояла, выжила и победила.

И я знаю, что мои внуки, которым по наследству достанется осколок того стекла, рано или поздно, если нужно, спасут свою Родину и она снова станет свободной…




История о маленькой девочке из большого «Сопротивления»


…Когда-то ты мне по-секрету рассказала свою историю, но если я её не расскажу, то о ней никто не узнает, а такого я допустить не могу…

…Ты была маленькой девочкой и жила в Европе. Вторая Мировая Война. Оккупация. До высадки союзных войск в Нормандии женщины и дети жили впроголодь, но жили. После высадки наступил настоящий голод.

Холод. Да, военных действий не было, практически вся Европа сдалась. Многие мужчины, чтобы прокормить семьи, вступали в нацистскую армию. Многие, но не все.

Еще было «Сопротивление». Конечной целью которого было вооруженное восстание по всей Европе. Еды в тот год ни у кого не было, только у тех, кто сотрудничал с фашистами. Обычным людям её надо было добывать. И детям, и взрослым, и старикам.

Несовершеннолетняя девочка начинала свой день, сварив и съев одну варёную картофелину. Но не всегда. Потом она шла в центр города, на центральную городскую площадь, брала с собой скакалку и до самого вечера скакала. Она была невероятно худенькая. Почти прозрачная. Но она считала себя балериной и потому приказывала себе не уставать. Девочка скакала и скакала. Иногда ей прохожие давали какую-то еду…

Но чаще всего никто ничего не давал.

Да и не было у нее целью – разжалобить прохожих и выпросить у них какой-то еды. Она просто ненавидела тех, кто расстрелял её дядю и её двоюродного брата.

Расстрелял, предварительно замучив их до неузнаваемости, в попытке склонить их к предательству. Они ничего не рассказали Гестапо о своих товарищах в Сопротивлении и были расстреляны.

Но что могла сделать маленькая девочка со скакалкой в руках?

Когда любишь свою Родину, ты всегда найдешь способ бороться. Бороться до последнего вздоха. Бороться, и не важно сколько тебе лет, и как ты выглядишь!

Наша девочка скакала на виду у всех. Она видела всех прохожих, и все, кто был в центре, тоже видели её. Фашистский штаб тоже размещался в центре.

Иногда она останавливалась, и делая вид, что поправляет шнурки на стареньких, сношенных до дыр ботинках, передавала послания—записки, которые ей давал её родной брат. Они предназначались командирам «Сопротивления».

Также и ей передавали важные зашифрованные сообщения. Бывали дни, в которых она просто прыгала и ничего никому не передавала.

Это означало, что этих людей, кто не пришел – арестовали… Тогда вечером она сжигала эти записки не читая. Брат её учил, что даже если Гестапо будет тебя пытать, и ты в бессознательном состоянии будешь что-то говорить, то ты никого не выдашь, ведь ты никого не знаешь по имени, и не знаешь, что ты передаешь. Поэтому тебя просто расстреляют, а это не больно. Страшно, но не больно. Больно, это смотреть, как фашисты чувствуют себя в твоем городе, как у себя дома, в Германии. Прыгала она каждый день, и каждый день она запоминала, записывала и передавала в центр информацию о том, сколько генералов, солдат и офицеров поехало, и куда именно поехало… у нашей девочки ещё был уникальный дар, – она читала по губам, когда—то она очень долго ухаживала за своей бабушкой, которая пережила грипп—испанку, но оглохла и онемела, и она вместе с бабушкой освоила эту сложную науку.

И фашисты, которые проводили совещания за закрытыми окнами, но подходили обсуждать особо важные моменты к окну, даже не догадывались об этом. Могли лишь гадать, кто из них предатель. Ведь проваливались одна операция за другой. Похищались генералы, о приезде которых знали лишь в штабе, облавы и обыски были безрезультатны, важные грузы взрывались настолько в неожиданных местах, что была для них полная ясность – что в штабе работает предатель! Его искали, искали обсуждая его поиски глядя на маленькую несчастную девочку, которая уже который год скачет у них под окнами, но которой никто из них не вынес даже кусочка шоколада, а они предполагали, что скачет она лишь с этой целью, и больше ни с какой!

У этой маленькой балерины папа поддерживал нацизм, даже был членом их партии, а она – нет. Она любила свою Родину и делала все, что может, чтобы Европа стала свободной.

Несколько раз был близок провал, но её всегда спасало чудо, в которое она верила с детства. Мама ей говорила, что её ждет великое будущее, главное не сдаваться, и не боятся, а Бог обо всем позаботится. Верь и не бойся!

Как-то мама по секрету сообщила ей, что в далеком—далеком от сюда городе Сталинграде, была проиграна фашистами битва, очень важная битва, и даже французский министр Де Голль в своем выступлении по лондонскому радио в январе 1942 года говорил: «Французский народ востор-женно приветствует успехи и рост сил русского наро-да. Ибо эти успехи приближают Францию к её желан-ной цели – к свободе и отмщению», а мама услышала и рассказала, и ещё сказала, что это значит, фашистов победят, рано или поздно. Победят русские, ну а мы поможем …

… Она не поменяла своего мнения даже после расстрела нацистами своего родного брата и его сына, своего любимого племянника, который пел, как ангел и умел говорить на семи языках…

Как—то раз наша девочка поехала на велосипеде, который ей подарили подпольщики из Сопротивления, передавать очередные важные сообщения.

Была облава. Кто—то рассказал гестаповцам, как выглядит связной и на чем он должен приехать. Описали цвет велосипеда. Была погоня. В нее стреляли, но пули пролетели мимо, всего лишь повредив велосипед. Спрятавшись в подвале, она просидела в нем неделю. Пила воду, которая собиралась в лужи после дождя и нашла в корзине гнилые яблоки. Они поддерживали в ней силы.

Не нашли её. Даже собаки не смогли унюхать её следы. Она не должны была умереть. ещё было рано. Родина была оккупирована. Рано. Так говорила она себе, когда свернулась калачиком в большой корзине с прошлогодними, гнилыми яблоками, когда в подвал зашел фашист с овчаркой.

Не нашли.

Мама знала о работе своих детей в Сопротивлении.

Не мешала. Просто молилась, плакала и верила. Она была английской аристократкой, и жила в Европе по измененному паспорту. Англичан немцы расстреливали и считали их всех шпионами. В прошлой довоенной жизни наша балерина была очень пухлой девочкой, которая любила сладкие булочки. Но война изменила её жизнь. Голод и оккупация сделали из маленькой девочки человека с большой буквы. Освобождение Родины она встретила уже с винтовкой в руках.

Война закончилась. Того предателя, который рассказал фашистам о связной на велосипеде зеленого цвета, выявили и расстреляли.

Наша девочка выросла, пошла учиться в консерваторию, потом работала медсестрой в госпитале, вместе со своей мамой, потом Лондон, попытка стать балериной, но последствия жуткого голода внесли изменения в фигуру и ей посоветовали искать себя в другом виде искусства.

Наша маленькая и худенькая девочка попробовала себя в кино и стала кинозвездой.

В 1954 году ей вручили Оскар. У её ног лежала не только Англия и Европа, а и весь мир. Но в этом мире она видела несправедливость и детей, которые умирали от голода и болезней, и это было для нее важнее, чем кино, важнее, чем слава, важнее, чем собственная жизнь! И она оставила кино. Она помнила и знала, что такое голод и смерть! Тысячи спасенных детей в Африке и в Азии до сих пор помнят и знают того, кто их спас. Она не боялась ни эпидемий, ни революций, в которых человеческая, а тем более жизнь ребенка, если он, к тому же ещё и черный, не стоила и капли воды…

И все они её любили, да и до сих пор любят свою Одри Хепбёрн.

P.S. После кончины Одри Хепбёрн в 1993 году, Грегори Пек вышел на камеру и со слезами в голосе прочитал её любимое стихотворение «Unending Love»:

Порой, мне кажется, тебя любил я раньше

Любил и тысячу, и триста лет назад

Любил всегда, любил душой, любил без фальши

И взявшись за руки, смотрели на закат

Мы пережили сотню воплощений, может больше

Но в каждом находили райский сад

Рождался в каждой своей жизни я поэтом

А музой ты рождалась, слушать песнь любви

Как бусинки, стихи мои, куплеты

Сложились в ожерелье, не порви

В нем наша бесконечная любовь воспета

И память прошлых жизней есть в крови

Я странник в тех мирах, и души распахнута дверца

Сплетая ожерелье из стихов, слова любви,

Словно бусы, ты носишь любовь в своем сердце

Где родишься, меня не забудь, позови

Где родишься, в любом из миров воплощаясь

Что ни новая жизнь, что ни новое время

Бесконечно, любовью моею рождаясь!

В каждом мире есть быль о любви, о печали

О разлуке, о встрече любимых, слагали сонет

Но в том мире нас снова и снова венчали

Облачённую в платье, – лучей звездный свет

Ты образ тот, что в памяти будет навечно

Зовется Любовью, и это будет длится бесконечно

Оригинал:

«Unending Love» Rabindranath Tagore

I seem to have loved you in numberless forms, numberless times,

In life after life, in age after age forever.

My spell—bound heart has made and remade the necklace of songs

That you take as a gift, wear round your neck in your many forms

In life after life, in age after age forever.

Whenever I hear old chronicles of love, its age—old pain,

Its ancient tale of being apart or together,

As I stare on and on into the past, in the end you emerge

Clad in the light of a pole—star piercing the darkness of time:

You become an image of what is remembered forever.

You and I have floated here on the stream that brings from the fount

At the heart of time love of one for another.

We have played alongside millions of lovers, shared in the same

Shy sweetness of meeting, the same distressful tears of farewell –

Old love, but in shapes that renew and renew forever.

Today it is heaped at your feet, it has found its end in you,

Universal joy, universal sorrow, universal life,

The memories of all loves merging with this one love of ours –

And the songs of everypoet both past and forever.




Одри…







История о страшном[1 - Страшный лейтенант – это не опечатка] лейтенанте


В твоей жизни твои органы и части тела (глаза, руки, ноги, мозг и т. д) безостановочно на тебя работают и выполняют все твои задумки, важные и бессмысленные, все …, а ночью, когда ты спишь, они тоже отдыхают, все, кроме одного … Твое сердце трудится и днём, и ночью, без остановки, поэтому, когда ты встретишь того, кто нужен твоему сердцу, не допусти того, чтобы обстоятельства, или те, кто рядом, помешали ему это получить … не обижай свое сердце!

Июль 1945 года.

Беларусь была практически полностью разрушена войной. Минск получил столько ран, за четыре года войны, что было принято решение не восстанавливать столицу, а начать строить рядом новую. Мой отец был назначен главным инженером строительства. Но потом, что-то, где-то изменилось и решили все-таки восстанавливать старый город. Так я со своим отцом переехал в Беларусь.

Я, мама и моя сестра, и моя бабушка.

Сначала город необходимо было расчистить от завалов, потом восстановить коммуникации, и только потом строить дома. Расположились мы рядом с большим госпиталем. Вернее, не мы, а полк, в котором служил мой отец, а ещё вернее, штаб полка. Работа кипела. Мы с сестрой, в свободное время помогали выхаживать и прогуливать тех раненых—выздоравливающих, кто уже был близок к возвращению в нормальную гражданскую жизнь. Война в этой части света закончилась. где-то на Дальнем Востоке ещё сопротивлялась империалистическая Япония, но дни её были сочтены. Госпиталь располагался рядом с железной дорогой, и мы иногда ходили смотреть, как идут поезда с возвращавшимися с войны нашими войсками. Все были радостны, все и всегда пели, как правило под гармошку. Да и сами мы любили спеть. Но то, что мы услышали, остановило время, причем не только мое, а всех, кто присутствовал в этот момент на железнодорожной станции.

Издалека мы увидели очень большое скопление народа возле одного из вагонов теплушек. Это мы уже потом узнали, что нам в госпиталь привезли партию раненых с ожогами, и в тоже время отправлялся состав с бойцами, которые направлялись на Алтай.

И вот мы с сестрой услышали, как кто—то очень красиво поет. Голос, всепоглощающий, бархатный бас плыл по вокзалу, отражался от стен госпиталя, выливался из окон второго этажа, заполнял собой все пространство между зданием казармы, в которой мы жили и самим госпиталем. Не стало слышно грохота колёс, проезжающих мимо грузовиков, мы с сестрой замерли. Это я сейчас могу объяснить свои чувства и переживания, – а тогда я просто остолбенел.

Я никогда не слышал такого голоса. Ни до, ни после этого. В нем сочеталось несочетаемое. Боль и радость, душа и птицы, счастье и разлука, шум моря и степной ветер… И хрипотца, которой заканчивался каждый последний звук в каждом слове песни. И ещё звук аккордеона, но он был потом… сначала был голос … Мы с сестрой бросились посмотреть поближе, но не смогли сразу пробраться через толпу – все было забито. Людей было неимоверно много.

Все, что мы смогли выяснить, что это были проводы сибиряков на Алтай, и пел гвардии старший лейтенант Боровой. Его перевели, как выздоравливающего из Гомеля, где находился госпиталь с бойцами, которые получили ожоги. Как правило это были танкисты. Я не знаю, как у моей сестры оказался букет полевых ромашек, и как она попала на импровизированную сцену, где играл и пел старший лейтенант Боровой, но ей это удалось. После концерта Василий, оказалось, что так звали певца, сам подошел к нам и поблагодарил Надежду, мою сестру, за цветы, и вызвался нас проводить.

Все девушки—медсестры госпиталя, завидовали Надежде, это было им не скрыть.

Я же не смог с первого раза посмотреть Василию в глаза. И понял о ком местные сорванцы—беспризорники, которые ошивались и кормились на станции, возле госпиталя, говорили, что к нам приехал «страшный лейтенант» … вместо старший лейтенант…

Лицо Василия было изуродовано ожогом на две трети. Вся правая часть, включая ухо и шею. Правая рука была без одного пальца, и тоже вся в ожоговых шрамах.

Ему было двадцать шесть лет. Родом он был из Одессы, это на берегу Черного моря, в Украине. Был командиром танкового батальона. Воевал на Т-34, и ласково называл танк – любимая коробочка. Знал тысячу смешных историй, и мог рассмешить даже умирающего.

Так в нашей с Надей жизни появился старший лейтенант Боровой.

С Надеждой они гуляли каждый день. Каждое утро он неизменно приходил к нам с букетом полевых цветов. Всегда одет с иголочки. Всегда чем—то хорошо пахнущий, и всегда веселый. Надя отвечала ему взаимностью и не отпустить на прогулку папа Надю просто не мог. Отцу пришлось навести справки о нем, потому что он видел, что наша Надя влюблена, влюблена по уши, как говорила наша бабушка, а она знала толк в жизни. Вечером, за ужином, я узнал от отца, что старший лейтенант Боровой прошел всю войну. Два раза горел в танке. Последний раз в Берлине. Награжден тремя боевыми орденами и представлен к Герою, но пока не пришел ответ из Москвы на этот счет.

Пел и играл на гармошке с детства. Не успел закончить институт культуры и начал воевать вместе со всей страной, в июне 1941 года.

Последнее ранение было тяжелым. Но он выкарабкался. Правда у него плохо (последствие ожога), работало веко на одном глазу, моргало чуть медленнее, чем здоровое, и совсем не росли волосы на голове. Мне, да и всем домашним, кроме Нади, приходилось прилагать усилие, чтобы при разговоре с Василием смотреть ему в глаза, настолько страшно было изуродовано его лицо. Отец пытался отговорить Надежду, он всегда к моей сестре обращался по—взрослому, если был какой—то важный вопрос, и называл Надей просто дома за чаем. Надя сидела за столом с каменным выражением на лице и не произнесла ни слова. Ей уже было восемнадцать лет, и отец хотел, чтобы она поступила учиться в Москву, старший лейтенант Боровой же, звал её с собой в Одессу, Одессу—маму, так он звал свой родной город. До выписки из госпиталя ещё было три недели. Целых три недели.

Василия уговорили давать концерты каждый день. И выздоравливающим воинам легче, и для местных жителей такой концерт, с таким исполнителем, практически праздник. Окраина Минска возле госпиталя на тот момент превращалась в оперный театр без границ. К нему на концерт водили даже детей со всего Минска, тех, кто хотел научиться играть на каком—то инструменте.

После концерта Василий всегда учил детей играть на аккордеоне. Да и, практически каждый день, старший лейтенант Боровой давал уроки игры на всем, что играло и могло издавать звуки:

на гитаре, на старинном, невесть как пережившем войну пианино, с непонятной надписью для меня «Hofmann и Czerny», на пустых кастрюлях, учил играть на барабанах, и так ловко все у него выходило!

Слухи о человеке с изуродованным лицом, но божественным голосом с хрипотцой, сначала расползлись по всему Минску, а потом и по всей Белоруссии.

Даже беспризорники, после того, когда я подрался с одним из них, кто бросил Василию в след «страшный лейтенант», больше его не обзывали. Не решались.

После каждого своего концерта Василий приходил к нам домой, приносил обязательно что-то вкусное, у него было много поклонников его таланта, впрочем, как и поклонниц, и каждый норовил Василия чем—то угостить, ну а он, в свою очередь со всем этим добром приходил к нам, на обязательный вечерний чай во дворе нашего дома, где мы жили.

Всегда был в хорошем настроении, и всегда рассказывал очень смешные истории, – мы хохотали до слез. Даже папа с мамой. Но лед между ними не таял. Они считали его врагом. Бабушка была на стороне Нади. Как—то помню его историю, которая развеселила даже папу. Байка была о Маршаке, который остался в Москве и не уехал вместе с женой и младшим сыном в эвакуацию. С ним осталась его секретарша. Уже в годах и очень ему преданная. Была она немкой по происхождению, и вот, когда по радио объявлялась воздушная тревога, то Маршак, каждый раз подходил к её двери, стучал, и говорил фразу:

– Розалия Ивановна, ваши прилетели!

Минск потихоньку восстанавливался. Бомбежек же, конечно, уже никаких не было.

Но взрывы иногда доносились до нас.

Это саперы взрывали неразорвавшиеся бомбы или мины, которые разминировали в городе и в лесах вокруг города …

По утрам они с Надей ходили гулять в близлежащую рощу. Очень часто брали с собой и меня. Да, и Васино уродство на лице, почему—то стало совсем не заметным. Василий всегда много рассказывал, например от него я узнал, что у белорусов есть обычай, – сажать дерево при рождении ребенка: если дерево примется и будет хорошо расти, то и ребенок будет здоров и счастлив. И в этой, нашей роще было множество таких деревьев. Чтить и уважать деревья и священные рощи – характерная черта дохристианской эпохи. Была у него с собой со всех сторон обгоревшая книжка, правда не помню, ни как называется, ни автора, и он часто читал нам из нее вслух, например о священной роще у полабских славян, которых описывал какой—то Гельмольд, ещё в 1155 году. Там росли только священные дубы. У меня и сейчас стоит в ушах его торжественный бас, которым он читал книги в слух, как будто бы пел, как батюшка в церкви:

– О, здесь был и жрец, и свои празднества, и обряды жертвоприношений.

И здесь имел обыкновение собираться весь народ, да с князем во главе»

Белорусы свои священные рощи называли «прошчы».

Роща, куда мы чаще всего ходили гулять, состояла из очень старых деревьев, кое—где обнесенных старой оградой, в глубине которой, возле ручья стояла разрушенная часовня. Иногда мы видели, как к ней приходили люди, лечиться, пить воду, молиться. Кто—то приносил старым дубам монетки, хлеб—соль, завернутые в полотно. Василий нам рассказал, что ленточки на священных дубах завязывают влюбленные, и покуда она сама не развяжется, то любовь в сердце людей выдержит любое испытание. Ведь нет ничего сильнее любви на земле. Даже смерть пасует перед ней. А рощи, в которых растут священные деревья, оберегаются высшими силами! Есть даже поверье, что если человек решался сбраконьерничать и срубить такой дуб, то человек тут же наказывался тяжелой болезнью, даже мог сойти с ума. Ну, а если человек потом раскаивался и сажал на том же месте новое дерево, то говорят, он выздоравливал.

Деревья не люди, они умеют забывать обиды и продолжать жить дальше, прощая людей. Хотя сам Василий, как—то сказал, что, когда совершают предательство, это как ломают сразу две руки. Простить предателя можно, а вот обнять не получится.

Тогда, первый и последний раз я увидел у Василия в глазах слезы.

Вася с Надей тоже повязали свою ленточку.

Повязали ровно за час до беды.

Когда мы шли уже обратно, то я увидел в гуще леса полянку, на которой было много лесных ягод – земляники, она ярким красным пятном прямо звала меня к себе. Я крикнул Наде, что я убежал лакомиться ягодами и побежал сломя голову через чащу леса. Земляника оказалось сладкой. Я так увлекся, что, когда услышал щелчок под левой ногой, не сразу понял, что произошло.

Мы, дети войны. Наши игрушки – это патроны, гранаты, спрятанные от отца ножи, пистолеты, тротиловые шашки и в свои четырнадцать лет я умел собирать и разбирать многие пистолеты, винтовки и автоматы, даже разминировать несложные мины, и потому по этому сухому щелчку сразу понял, что я попал в западню. Смертельную западню.

Под моей ногой оказалась противопехотная мина. И она уже встала на боевой взвод. Я замер и стал звать на помощь, что ещё мог сделать четырнадцатилетний пацан? Первой прибежала Надя, следом за ней Василий. По моей застывшей позе и неестественному положению руг и ног он все понял. Решение принял молниеносно. Обежав вокруг поляны, он нашел несколько поваленных деревьев, которые начал сносить и складывать возле меня. Когда своеобразная баррикада была готова, он сказал Наде, что он с разбегу прыгнет на меня и постарается сбить с ног так, чтобы мы с ним оказались с той стороны баррикады, а Надя должна в этот же момент, из—за бревен, тянуть меня изо всех сил за руки. Но не высовываться, чтобы не подставить себя осколкам. Нога у меня уже затекла, и я понимал, что бессилен сделать прыжок самостоятельно.

Страха смерти не было.

Василий вел себя уверенно и даже успел рассказать нам анекдот.

Когда все было готово, Василий спросил у нас, готовы ли мы, и после утвердительного ответа начал отходить для разбега.

Я протянул руки сестре. Надя схватила меня. Я чувствовал дрожь её рук и пульс, который был в унисон с моим. Василий крикнул, что-то типа «не ссать – прорвемся», и начал свой разбег.

Сильнейший удар, мой непроизвольный крик, причитание сестры и взрыв прозвучали за моей спиной одновременно …

Когда я пришел в себя и выбрался из—под завала баррикады, через пыль, дым и опускавшиеся под силой тяжести взрывной волной и осколками, сорванные с деревьев листья, я увидел Василия, который лежал в луже собственной крови.

Рядом с ним уже сидела Надя и выла по волчьи обхватив себя за голову.

Одной ноги у Васи не было по колено. Второй, по ступню.

Я был оглушён, но мысли работали ясно. Я закричал, что есть мочи, чем привел сестру в себя и мы вдвоем подняли, почему—то не очень тяжелого Василия на руки, и понесли его в сторону города … сколько прошло времени, я не знаю, сознание было, как в тумане.

Звон в ушах, боль в спине, как от тысячи иголок, тошнота и дрожащие ноги…

… на встречу нам ехала штабная машина, видимо услышали взрыв…

… дальше все было как во сне … о том, что у меня три осколка в спине и два в голени я узнал уже на следующий день …

Василия пытались спасти лучшие хирурги Минска. Они из него вытащили уже больше сорока осколков… и продолжали борьбу за его жизнь.

На следующий день отца экстренно вызвали в Москву. Мы все полетели с ним. Уже садясь в военный самолёт нам сообщили, что Васю ещё пытаются спасти, но пришлось ему ампутировать обе ноги. Одну по пах… на этом связь оборвалась.

Это было в конце лета 1945 года.

В Московском госпитале мы с Надей пролежали месяц.

Она с контузией, я с осколочными ранениями.

Еще в госпитале папа сообщил нам, что Василий умер. Не выдержало сердце.

Бабушка говорила, что, наверное, так даже лучше, чем если бы он выжил, мало того, что с изуродованным лицом, и без пальца, так ещё и без ног. Беда.

Сестра моя, Наденька, перестала разговаривать. Совсем. Онемела. Врачи не могли понять причину, но все списали на последствия контузии.

Мы учились все общаться с ней заново. Писали друг другу записки.

Она по необходимости. Мы из солидарности. Смеяться она тоже перестала.

В её русой косе до пояса, появилось много седых волос.

Через год она поступила в институт. Политехнический. На особых условиях.

Освоила азбуку для глухонемых. Проучилась там пять лет.

Все эти годы Надежду возили по лучшим клиникам страны в попытке вернуть Наденьке речь. Но «светила» медицинских наук были бессильны.

Я же через несколько лет ушел служить во флот, где и прослужил на крейсере четыре года. Черноморский флот и Севастополь стали моим домом на это время.

Когда вернулся, то Москву было не узнать, а вот сестра не изменилась.

В нашем доме по—прежнему жила тишина.

В одно прекрасное утро, наша бабушка сообщила, что ей срочно надо поехать к приятельнице в Минск и, пока я ещё не устроился на работу и был свободен, должен был её сопроводить. До Минска мы добрались на поезде. Бабушка Нюра загадочно молчала. Как—то краем глаза я увидел вырезку из газеты о каком—то безногом музыканте, но не придал этому значения, потому, как прошло почти десять лет после тех событий в Минске. Вышли на вокзале и первым делом бабуля подошла к будке, на которой было написана «Городская справка». Спустя несколько минут мы сели в автобус и поехали. На окраине города, на конечной остановке мы вышли. Бабуля несколько раз спрашивала у прохожих дорогу, и мы шли по улице с небольшими одноэтажными домами, аккуратно обходя лужи после дождя, который, судя по всему, прошел тут незадолго до нашего приезда.

Пахло свежестью. Щебетали птицы. Вдалеке виднелась опушка леса и мальчишки, которые гнали небольшой табун лошадей. Возле облезшей калитки из штакетника, окраска которого, некогда была синей, мы остановились. Я увидел приоткрытое окно, из которого сквозняком качало свернутую узлом марлевую занавеску, слышался звук аккордеона… до боли знакомого аккордеона …

У меня пересохло в горле …

Пульс участился и в моей голове стало горячо от прилившей туда крови.

Бабуля постучала и звук аккордеона замолк на полу ноте.

Дверь нам открыл Василий. Не узнать его было невозможно.

Перед нами был живой и такой же жизнерадостный мой спаситель!

Я не знаю, зачем наш папа нас обманул, может он на самом деле желал счастья своей дочке, не знаю. Но Василий выжил. Выздоравливал долго и мучительно.

Выкарабкался. На зло всем чертям. Он очень любил жизнь, и, говорит, именно любовь вытащила его с того света. Остался преподавать музыку в школе, на окраине Минска. В Одессу решил не возвращаться.

Потом наступил конец сороковых и по всей стране начали прятать инвалидов войны, которые массово, без ног и без рук пропивали свою инвалидную пенсию и клянчили деньги на всех улицах страны.

В стране—победительнице такое было недопустимо. Так посчитала партия и правительство. Свозили их неведомо куда. Обратно не возвращался никто. Говорили, что оставляли в санаториях навсегда.

Васе повезло. Ему вручили награду, Орден Ленина, за подвиг в Берлине, где он спас от смерти, говорят, что самого Жукова. Написали статью о его подвиге в послевоенном Минске, вырезку из газеты, которую я увидел в поезде.

Выделили дом в городе. Поставили в очередь на получение новой квартиры.

Потом меня отправили гулять в город, а бабуля Нюра очень долго, о чем—то беседовала с Василием. На следующий день мы уехали в Москву. Язык мне сказали держать за зубами. Я пообещал.

Вставал я всегда рано. Привычка с флота. Жили мы в сталинской высотке к тому времени. Отец занимал уже какой—то пост в министерстве строительства. Переехали мы туда недавно. Утро было прекрасным. Река, которую было видно из нашего окна, наполняла наш двор не только отблесками солнечного света, а и какой—то неописуемой радостью. Свежесть, сплетение летних запахов, цветов сирени, свежескошенной травы и вымытых тротуаров, все это вместе со сквозняком, через открытое окно, попадало к нам в квартиру. Родители ещё спали. Надежда была в ванной. Бабушка уже возилась на кухне. Городские птицы щебетали свои песни, кто где, кто на проводах, кто на деревьях и кустарниках. Город просыпался. Вдалеке слышались звонки трамваев и ритмичные звуки метл дворников.

Я даже не знаю, что завибрировало первое, окна, мое сердце, или воздух в Москве.

Через открытое окно окружила, обволокла песня, которую пел Василий, спутать его ни с кем было невозможно! Такого голоса больше не было ни у кого в целом мире! Голос не пел, он тихо плакал, потом громко рыдал от тоски и одиночества, и через небольшой проигрыш аккордеона сразу потек душераздирающий «Синий платочек» …

Бабушка замерла на кухне.

Я услышал, как резко выключилась вода в ванной. Я подошел к окну и открыл его настежь. Звук голоса усилился во много раз. Я выглянул и оторопел. Посередине двора, в инвалидной коляске сидел с аккордеоном в руках старший лейтенант Боровой. В парадной форме, с тремя боевыми орденами с одной стороны и с Орденом Ленина с другой стороны.

Кругом во дворе слышался звук открываемых окон.

Вряд ли тогда, не то, что Москве, а и во всей стране были тогда люди, которые не потеряли в войну своих близких. Потому военные и послевоенные песни были знакомы всем, да и вызывали они, большей частью одни и те же эмоции.

Но зрители не успели зааплодировать, потому что певец сразу запел дальше, и сталинская высотка стала подпевать, поначалу не дружно, а потом все слаженней и слаженней стали отхлопывать рефрен его следующей песни.

С балконов стали раздаваться восхищённые голоса.

Отец, мать проснулись и в пижамах выбежали в коридор, где столкнулись с Надеждой, у которой в глазах стояло нечто …

Аккордеон разливался всеми своими мехами … Василий продолжал петь, и серебряные колокольчики, из которых, казалось, состоит его невероятный голос, в полной тишине пропел следующую песню:

– Темная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.

В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,

И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь…

Здесь аккордеон запнулся, было видно, что Василий на самом деле вытирал слезы, которые катилась по его изуродованному ожогом лицу …

Василий продолжил:

– Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,

Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!

Темная ночь разделяет, любимая, нас,

И тревожная, черная степь пролегла, между нами.

Верю в тебя, в дорогую подругу мою,

Эта вера от пули меня темной ночью хранила…

Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,

Знаю встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось.

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.

Вот и сейчас надо мною она кружится.

Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,

И поэтому знаю: со мной ничего не случится!

Когда Василий закончил, наступила гробовая тишина, которую разорвал голос моей сестры, разорвал раз и навсегда:

– Вввваааассссссссяяяяяяя… Ввассяяя, Вввваааасечька!

Роднооооой моооой!!! Ты нашел меня! Нашел!

P.S. Василий и Надежда поженились через два месяца.

У них родилось трое детей, ещё двоих они усыновили.

До свадьбы моя бабушка не дожила. Но умерла она с улыбкой счастья на лице.

P.P.S. Двор в то утро аплодировал Василию почти час. Голос Василия Григорьевича услышали маршалы Конев и Рокоссовский и они спустились пожать ему руку, но её пришлось пожимать через Надежду, которая прилипла к груди Васи, к груди любимого Василия, безногого, с обезображенным ожогами лицом, но с таким большим сердцем, в котором поместился целый мир по имени Любовь!




Рассказ «Лейтенант королевского флота её Величества»


История о том, что у каждой нации есть герои


– Стоп машина! Полный назад! Плотный лед прямо по курсу! Стоп машина! – отдал я приказ своим «головорезам» и наступила полная тишина. Какое—то время корабль ещё плыл по инерции и о его борт скреблись арктические льды.

Дальше на север идти было уже не то, что опасно, а просто самоубийственно.

1942 год. Лето. Июль.

Но летом в этих местах не то, чтобы не пахнет, я думаю, что его тут отродясь не было. Разрешите представиться. Лейтенант Королевского флота её Величества Лео Гредвелл. Командир противолодочного тральщика «Айршир». Тральщик, сказано, конечно, ну очень громко. На самом деле это один из реквизированных рыболовецких траулеров, которые в начале войны были переделаны в тральщики. От траулера нас отличает выкрашенные в серый цвет надстройки и единственная пушка на носу. В прошлом я адвокат, но присяга сделала из меня офицера и командира, и в данный момент от моего правильного логического мышления зависела судьба не только моей команды «головорезов», набранная из практически полного состава того рыболовецкого траулера, но и ещё трёх судов, над которыми я принял командование по факту их нахождения рядом с собой.

То, что этот поход будет сложным, понимали все, но в связи с отсутствием полной информации о задумках моего командования, я перестал понимать, с недавнего времени, зачем нас пустили на убой.

Но приказ есть приказ.

Я офицер. И мои матросы, хоть и рыбаки, но трусами я их не считал и не считаю.

Воевать с оружием может и дурак. Нас же заставили воевать без оружия…

Четвертого июля 1942 года в 21:00 группа крейсеров, подводных лодок и эсминцев (эскадренных миноносцев), которые сопровождали наш конвой PQ–17, состоявшем из 35 транспортных судов, следовавших курсом в порт Мурманск, они везли сотни тысяч тонн военных и иных сопутствующих грузов, которыми можно вооружить армию, численностью шестьдесят тысяч бойцов, получила три радиограммы от Адмиралтейства:

21:11 – Крейсерскому соединению союзников немедленно взять курс на запад.

21:23 – Ввиду угрозы нападения Германских надводных кораблей конвою рассредоточиться и следовать в русские порты.

21:36 – Согласно моей радиограммы от 21:23 – конвою рассеяться, и каждому транспортному судну, индивидуально, следовать прежним курсом, предварительно исключив из зоны видимости друг друга.

За нарушение и не выполнение приказа – трибунал!

Я понимал, что вероятно лорд Паунд, который отдал данный приказ, в котором все тридцать пять судов становились просто мишенями для подводных лодок фашистов и их бомбардировщиков, вероятно умнее меня и что-то задумал, но от этого решения адмирала всех моряков конвоя охватил ужас.

Позади была Исландия. Пути назад не было. Да и на восточном фронте русские бились насмерть. Со всех громкоговорителей слышалось какое—то новое название русского города – Сталинград. Сталинградская битва. За кем останется город, тот и выйдет победителем в этой войне. Потому надо было спешить.

Мой корабль, «Айршир» был слабейшим в квадрате, в котором мы оказались один на один против «Ледяных чертей», так прозвали себя немецкие моряки.

Айршир, Айршир, будем сражаться, как и все, кто выполняет приказ и смотрит смерти в глаза не отводя взгляда, хоть и не было у нас на борту ни одного профессионального военного моряка, – потому, как таким служить на «Айршире» не позволяла гордость и здравый смысл.

Оружия нет вообще. Скорость не наш конек. Скрытность, как у серого волка посреди полярной тундры – видно издалека.

За бортом штиль, как бы лето, и как факт – длинный, предлинный полярный день.

Зато есть полярные миражи, показывающие, что происходит за горизонтом.

Красиво, но на этом все.

Эта часть океана, как мы все уже догадались, кишит немецкими подлодками и самолётами Люфтваффе.

Я помню, что после получения приказа: «Конвою рассеяться и следовать в русские порты. Эскортным кораблям, кроме эсминцев, самостоятельно следовать в Архангельск. Подводным лодкам действовать на свое усмотрение», на траверзе «Айршира», покачивались двое таких же, как мы горемык, с экипажами из моряков торгового флота.

Что я имел на тот, момент?

Ведь я командир и от меня ждали приказа все мои моряки. Показать слабость или растерянность я не мог. Не так меня воспитывали с детства родители.

Так вот, имел я полное отсутствие навигационных карт для высоких широт.

Все корабли, вооруженные до зубов, – ушли. Помощи ждать неоткуда.

Корвет, читай рыболовецкий траулер «Айршир» из непосредственного охранения конвоя, остался с транспортами посреди Баренцева моря.

Глядя вслед уходящим кораблям военного флота, я понял, что с моей скоростью, скоростью водоплавающей черепахи, за ними не угнаться, да и ждать нас, судя по всему, никто не собирался. Мы находимся на тридцати градусах восточной долготы, а это значит, что вернуться назад просто невозможно.

Напомню, что был приказ, – вооруженным траулерам, тральщикам и корветам, то есть самоделкам—переделкам тихоходным, самостоятельно добираться до Архангельска. На этом связь с командованием прервалась.

Мощный конвой давно растаял на горизонте.

Большинство брошенных транспортов взяли курс на северо—северо—восток, на Новую Землю. В небольших бухтах Новой Земли был шанс переждать атаку и оттуда доползти до Архангельска.

Я увидел, что несколько судов, не разобрал каких, повернули прямо на север.

Видимо они считали, что так получат отсрочку собственной гибели, которая заключалась в прямой встрече с немецкими подлодками, прибытие которых все ждали с минуты на минуту. Забегу на перед и скажу, они не угадали.

Вооруженные же, скудными зенитными установками, переделки – корвет ПВО «Паломарес», тральщики «Хэлсион», «Бритомарт» и «Саламандер» – организованно отстреливаясь от бомбардировщиков, стали пробиваться к Новой Земле. Тяжелогруженые танками, взрывчаткой и самолётами, транспорты, хотели присоединиться к ним, но, несмотря на отчаянные просьбы о защите, их послали к чертовой бабушке, сославшись на приказ адмиралтейства о необходимости рассеивания конвоя, что, однако, не мешало самим тральщикам держаться бравой, боевой кучей.

Лейтенант Королевского флота Лео Гредвелл, то есть я, принял решение, – предложил принять единое командование над ещё двумя транспортами, которых боженька свел с нами навсегда, и, после того, как меня утвердили, как единого командира нового объединения кораблей, повел свой маленький конвой туда, где, по моему разумению, было меньше всего шансов встретить фашистских шакалов.

– Машина – полный ход. Курс на северо—запад! – Отдал я команду своим матросам и офицерам. Мы пошли, практически, в обратном направлении, не туда, где была спасительная Новая Земля и Северный Флот русских.

Раз каждый сам за себя, то и решения мои оспаривать никто не будет.

Два транспорта – «Айронклайд» и «Трубадур», которые предпочли встать под мое командование, направились вместе со мной к границе паковых льдов.

Мое понимание ситуации было таким:

У края паковых льдов фашистов не будет. Разве что самолёты—разведчики.

На следующий день мой маленький отряд встретил ещё один транспорт, – «Силвер Сод», он стал четвертым в конвое, который я назвал «Белый Шерман».

Я некогда блистал, как находчивый и умный адвокат, теперь надо было те же навыки применять в военно—морском флоте. Другого оружия не было, у вооруженного единственной пушкой на носу, рыболовецкого траулера «Айршир».

Обходя трюмы, мне пришла в голову идея – использовать бронетехнику, которая была на борту моих четырех судов, предварительно выкрасив её в белый цвет, впрочем, как и все надстройки и палубы.

Американские танки «Шерман»,[2 - Уже был случай, что танк «Шерман» смог пустить на дно подводную лодку фашистов. Дело было так. Немецкая подводная лодка, обнаружив транспорт союзников, везущий в Мурманск топливо, боеприпасы, военную технику и танки всплыла в надводное положение и практически в упор пустила в корабль торпеду. Огромная взрывная волна оторвала и подняла в воздух стоящие на палубе танки. Два танка упали на субмарину. Немецкая подводная лодка тут же затонула] заботливо укутанные белыми простынями, и покрашенные белилами, выстроились в смертоносную линию вдоль бортов моих транспортов. Пушки, со снарядами в стволах, нацелены в сторону, откуда мог появиться вероятный противник.

Наше счастье, что танки были укомплектованы боезапасом и всеми необходимыми принадлежностями, включая электроплитку, сухой паек и обмундирование танкистов.

Залп с одного борта десятка танков мог запросто отправить подводную лодку на дно, даже, если бы в цель попал только один бронебойный снаряд.

История военных действий знает не один подобный случай, потому мои «головорезы» немного ожили и воспряли духом.

С пятого июля в радиоэфире не прекращались крики о помощи.

Суда уходили на дно один за другим. Фашисты уничтожали их без жалости.

И вот я дал команду «Стоп машина!», потому, как мы достигли края, где безраздельно властвовал арктический лед. Лавируя среди многочисленных льдин, суда конвоя по имени «Белый Шерман», застопорили ход и погасили котлы.

Нет дыма – не видно корабля. Игра в прятки началась. Но надо было зайти ещё дальше в логово белого льда. Я дал команду продолжать следовать вглубь, примерно ещё на 20 миль – до тех пор, пока позволяла обстановка. Туда, где борта моих кораблей могут прижать арктические льды, но не смогут достать немецкие подлодки. В течение многих напряженных часов я вел свой конвой в сплошном белом тумане. Седьмого июля мои моряки услышали, как где-то на горизонте взорвался, и был потоплен транспорт «Пэнкрафт». Этим же вечером совсем рядом услышали звук самолёта—разведчика. Но в тумане он не заметил конвой и пролетел мимо. Без приключений, ночью, девятого июля, конвой «Белый Шерман» облюбовал один из фьордов под якорную стоянку в северной части Новой Земли. Окружавший их со всех сторон сверкающий ледник был красив и веял безопасностью! Моряки поздравляли друг друга и расхваливали своего лейтенанта! Я скомандовал команде «Айршира» принять и перегрузить топливо и воду для котлов с транспорта «Трубадур». Потом разрешил всем отдыхать, а офицерам собраться для рекогносцировки. С Архангельском связи все ещё не было, радист выстукивал по секретным каналам с помощью азбуки Морзе шифрограмму, но безрезультатно! В тоже время приносили перехват немецких радиосообщений по конвою PQ–17. Там было сказано, что избежали потопления «только три судна, остальные транспорты конвоя – уничтожены, но поиск оставшихся ведется в настоящее время десятком самолётов разведчиков и подводных лодок». Мы, не обладая настоящей информацией, восприняли радиограмму—перехват исключительно на свой счет. Все снова встали в боевое охранение. Расслабляться было рано. Мы должны провести в этом районе какое—то время, дожидаясь, пока немецкие подлодки получат приказ идти домой и вернутся в базы. Вот тогда и только тогда, конвой «Белый Шерман» получит шанс пройти по кромке арктических льдов к Новой Земле. Нам, главное, дойти до зоны действия Советского флота. Спустя трое суток призывы о помощи и немецкая речь в радиоэфире начал стихать. Я отдал команду держать курс на пролив Маточкин Шар. Впередсмотрящий «Айршира» обнаружил среди довольно высоких волн три шлюпки с экипажем потопленного транспорта «Фэйрфид Сити».

Мы их подняли на борт и напоили горячим чаем. Следующий крик смотрящего был – «впереди гражданское судно!» Мы обнаружили в одной из бухт транспорт «Бенджамин Харрисон». С большим удовольствием он был включен в состав конвоя «Белый Шерман» и шел последним в кильватерном строе.

Белые танки по бортам моего конвоя успокаивали, что ни говори, а десяток «Шерманов», которые смотрят своими орудиями в сторону моря, должны вызывать даже некоторое уважение и у грозного противника. Я так думаю.

В том районе мы и встретили поисковые корабли Северного флота, под чьим конвоем мы благополучно прибыли в город Архангельск.

Уже там, проанализировав всю информацию, которой поделились со мной русские офицеры, я понял эту многоходовую комбинацию, с печальным, для каравана PQ–17, исходом. Мы были приманкой. Большой приманкой из тридцати пяти судов.

На нас должен был клюнуть «Тирпиц» – самый мощный корабль немецкого военно—морского флота, который «сидел» на северных путях, и был для британцев как шило в заднице. Он должен быть ключевой фигурой в операции «Ход конем», которая подразумевала полное уничтожение каравана PQ–17 силами фашистов.

Сидел «Тирпиц» во фьордах Тронхейма и в любой момент мог выйти на оперативный простор и ликвидировать, практически любую группу кораблей, хоть гражданских, хоть и военных. Потому боялись его появления наши адмиралы, как огня! Но! Помешала советская подводная лодка ПЛ К–21. Она обнаружила «Тирпиц» по ходу своего движения и торпедировала его.

Зафиксирован взрыв двух торпед, которые отправили флагман германского Гранд—флит, после «Бисмарка», в ремонт. Но об этом узнали позже. А вернувшийся из разведки самолёт сообщил, что место, где стоял на якоре «Тирпиц», пустое. Началась паника у командования, а «Тирпиц» на тот момент, даже из фьорда не вышел. Корабли охранения все в страхе разбежались кто куда.

Ошибочные данные авиаразведки не перепроверяли, а надо бы.

«Тирпиц» стоял на ремонте, после торпедирования советской подлодкой, и тем самым немного сорвал операцию по своему собственному разгрому.

Он просто не дошел до ловушки, ну а наша судьба особо никого не волновала. В свою очередь узнав о моем конвое «Белый Шерман», британское командование впало в состояние ступора.

С одной стороны, явное нарушение мной их приказа.

С другой стороны – в ситуации, которая создалась после приказа о рассеивании конвоя все действовали как могли, да и сам приказ об оставлении конвоя без охраны, мог быть расценен как грубая, даже преступная ошибка командования.

Но факт вещь упрямая. До места назначения дошли одиннадцать судов.

Одиннадцать из тридцати пяти транспортов горемычного каравана PQ–17. Три из одиннадцати судов, были спасены только потому, что я принял именно такое решение. Я и больше никто. И ответственность лежит только на мне. Пришлось командованию наградить меня крестом за «Доблесть».

А когда я вернулся в Англию, то меня перевели на противолодочный корвет «HMS Thirlmere» – во сто крат более убогий баркас, чем многострадальный «Айршир».

На нем я и дождался известия об окончании войны и, когда сошел на берег, продолжил заниматься своей любимой адвокатской практикой.

Ведь в мирное время столь грамотным, решительным, находчивым и умный людям, как я, на флоте делать абсолютно нечего.




Танки "Шерман"







Дневник медсестры


Облака летят белым—белые,

Помню, ты стоишь загорелая.

Помню, ты молчишь, слеза катится

И сыночек наш в юбке прячется.

Уходил на фронт, обещал прийти

Бабушке, жене, сыну, дочери…


Этот дневник хранят мои родственники. Он написан медицинской сестрой, которая оставила своего ребенка в Симферополе (у младшей сестрички), а сама пошла на передовую выполнять то, чего требовала её душа и сердце – спасать раненых советских бойцов, защитников Севастополя. Её муж, железнодорожник, в первые дни войны был в Бресте (Белоруссия), в гостях у бабушки и о нем не было ни слуху ни духу до конца войны. Весь дневник приводить не буду – приведу некоторые записи из него, которые будут интересны моему читателю:

25 октября 1941 г.

Сегодня затишье. Весь день лил дождь. Чёрное море приобрело серо—стальной цвет. Наверное, именно таким его увидел тот, кто дал морю такое имя. Хотя ещё греки его называли двумя именами сразу: Понт Эфксинский – море гостеприимное – это если штиль, и Понт Аксинский – море негостеприимное – это если шторм. Обошла своих легкораненых (тех, кто не захотел покидать передовую, несмотря на ранение), перевязала. Хорошо быть молодой и красивой, солдаты и матросики все такие послушные становятся. Даже, когда больно – терпят. Знаю, что Симферополь оккупирован. Слухи дошли, что расстреляли всех пациентов Психоневрологической больницы. Звери. На месте совхоза теперь концлагерь «Красный». Говорят, что расстрелы там идут каждый день. Как там мой сыночка, надеюсь, что всё будет хорошо.

3 ноября 1941 г.

Обстрелы начались ровно в 9.00, видимо фашист в это время заканчивает завтракать. Первые раненые на моем участке фронта появились после полудня. Осколочные в шею и бедро. Молоденький лейтенант. Одессит. Жить будет, хоть и крови много потерял. Медикаменты и бинты пока есть. На завтра всех собирают к причалу на разгрузку транспорта (Армения – прим. автора) и на погрузку раненых. Говорят, что все партийные работники уедут на этом транспорте в Новороссийск. Врут, наверное. Бомбежка окончилась ровно в 22.00. Раненых больше не было.

6 ноября 1941 г.

Закончили погрузку транспорта (Армении – прим. автора). Почти весь персонал госпиталей решили вывезти в Новороссийск. Видела многих подруг своих. Попрощались—поплакали. Получила несколько шоколадок от капитана транспорта – Владимира Яковлевича, «за сообразительность», жаль, что сыночке передать сладости нет никакой возможности. Обмен письмами с Большой землей только радиограммами, да и когда—никогда на подводной лодке привезут заветные треугольники. В 17.00 транспорт отплыл, ушел, как говорят моряки, увозя на борту уйму людей. Думаю, что тысяч пять—шесть. Грузились без остановки почти сутки. Для них война закончилась.

До Новороссийска враг не дойдет, это точно!

10 ноября 1941 г.

Третьи сутки не останавливается штурм Севастополя фашистским отродьем. Наших мальчишек перевязывать уже нечем. Спасают местные девчата. Несут нам все, даже свадебное платье сегодня распустили на бинты. Вспомнила свою свадьбу. Всплакнула. Как там сложилась судьба моего Коли в Белоруссии… сыну без отца плохо… никак это нельзя ему… Слух прошел, что «Армения» затонула, закидали бомбами с самолётов несмотря на то, что шли под флагом Красного креста, не верю… гады… гады…

1 декабря 1941 г.

Думаю, вот как мы бабы боевые, будем жить после войны. Ведь нет ни слез уже, да и сердце стало каменным. Сколько через мои руки прошло раненых—израненных не знаю, может тысяча, может две – не считала. С поля боя вытащила под сотню уже, не всех живыми… Самое страшное в моей жизни это когда твой матросик, которого ты уже час тащишь на себе, умирает по пути в медсанбат.

9 декабря 1941 г.

Взяли шефство над школой, уже с месяц. Когда затишье у нас, то успеваю им пожарить пирожков, ведь в городе голодуха, знаю, что какой завтрак тебе дома сейчас соберут? Чай из трав. Кусок хлеба. А в школе наши матросики организовали так, что с самого утра топится печка. После второго урока учительница им обязательно заваривала флотский, наш крепкий чай, каждому наливала в его кружку чуть-чуть разведённого сахарина – вкуснятина! А тут, открывается дверь – и я вхожу с подносом, на котором лежат свежие-свежие пирожки. Сегодня они были с зеленью и яйцами! Как наши севастопольские детки их уплетали за обе щеки! Пока они их ели, прихлёбывая флотский чай, учительница рассказывала разные истории. Сегодня о Римской империи и Юлие Цезаре… Смотрю на них, на цыпочек наших семи-восьмилетних, и слёзы наворачиваются… вот думаю, может и моего кто-то покормит…

Дети и война – что может быть противоестественнее…

На войне этой проклятой все равны, – и дети выполняют военные задачи – ходят в разведку, и связисты они, и сапёры…

16 декабря 1941 г.

Сегодня утром откачивала пленного немца. Наглотался со страху, когда пришёл в себя на нашей стороне (оглушили его наши матросики слегка), штука—таблетен, так он их назвал, на упаковке по латыни написано «Pervitin», судя по тому, как он себя вел – сильнодействующий наркотик. Потом нам командир рассказал, что почти у каждого убитого фашиста есть такие «штука—таблетен», таблетки от страха. Боятся они, значит, нас, и вот под таблетками они от Берлина до нас и дошли. И, говорит командир, когда часто принимаешь их – звереешь и не соображаешь, чего делаешь. Вот я и думаю, что Гитлер с помощью «первитина», и превратил своих солдат в бешеных псов. Вот и надо их будет всех перестрелять. Бешенство ведь не лечится у зверей. А они звери, что ни на есть. И стреляем мы очень точно, и гибнут фашисты тысячами на подступах к городу, а они и идут, и идут…

20 декабря 1941 г.

Третий день повторного штурма города нашего.

Но мы город—крепость! Потому не сдаемся! Медсестра Катюша, подруга моя, пыталась вытащить раненого бойца, но не успела дойти до него. Немцы опять пошли в атаку. Она спряталась в кустах. Был у неё автомат трофейный МП–38, там узко было среди скал, и немцы по одному выбегали на неё.

Около 20 фашистов уничтожила, потому что те не могли понять – откуда стреляют, так как автомат у неё немецкий был, а вокруг канонада… в общем солдатика вытащила, он всё и рассказал командованию… представили её к ордену… довольная Катька…

1 января 1942 г.

Холодно. Вижу, что с боеприпасами у матросиков наших прямо беда. Экономят на всем. У нас окромя бинтов и спирта с вином из подвалов, уже и нет никаких медикаментов. Ждём большой транспорт на днях. Он всегда привозит патроны и медикаменты, а увозит раненых, старших офицеров и политработников.

Бахала сегодня с самого-самого спозаранку и раздражала нашу кошку «пушка—дура». Земля от неё сильно трясётся, и за шиворот пыль сыпется, а так больше никакого вреда от нее. Уже полгода по нам стреляет, говорят, что один раз, случайно, в склад с бензином попала. Наши стреляют реже, но точнее. Давали нам на днях читать газету о генеральских похоронах у фашистов.

9 мая 1942 г.

Сняла с себя последние бинты. Нога зажила, могу снова идти в бой. Попрошусь в разведчики, сил уже моих нет смотреть на то, как убивают и калечат наших мальчиков…

18 июня 1942 г.

Фашист взял Сапун—гору. Мы отступили. Все подступы к горе были усеяны мёртвыми фашистами. Видели, что позади них работают фашистские заград. отряды, то бишь расстреливают тех, кто не идёт в атаку.

Нет у них выбора – или мы застрелим, или свои, – вот и прут, что скаженные…

Научилась минировать. Могу делать мины из гранат на растяжке. Мой сын будет мной гордиться, когда я его этому научу. Море тёплое и ласковое. Нельзя, чтобы в нем фашист полоскал свои портянки, нельзя!

Нас тут сто тысяч опытнейших бойцов, это больше, чем армия. Если нас не предадут, то Севастополь фашист не возьмёт никогда!

26 июня 1942 г.

Четвертое лёгкое ранения за день. От нашего полка осталось двенадцать человек, и все легко ранены.

Пришло подкрепление! Подошло несколько кораблей ночью в Камыши (Камышовая бухта – прим. автора) и целая стрелковая бригада (142–я стрелковая бригада – прим. автора). Теперь повоюем с черной нечистью! Ох повоюем! Мальчики всё больше с Кавказа и с Кубани. Знаю, что с боеприпасами очень туго, хуже, чем зимой. Корабли не подпускают немцы. Только самолётами продовольствие сбрасывают и подводными лодками топливо и патроны. Как воевать? Будем отбирать у фашистов! Да и в Инкермане есть НЗ, на месяц всей нашей армии Черноморской воевать…

29 июня 1942 г.

Инкерман пал. Артиллерию нашу почти не слышно. Мы все понимаем, что уже нет боеприпасов. Совсем нет. Но мы знали, что на складе в Инкермане тонны снарядов! Почему их не вывезли? И спросить некого, все командиры с личными вещами бросили нас и убежали в эвакуацию, как кр. сы…

Ночью был страшный взрыв с той стороны (Инкермана), сильнее, чем от пушки—дуры, земля из—под ног ушла на некоторое время, говорят, что НКВДшники взорвали склады с боеприпасами и заводами нашими. Не верю! Не может такого быть! Там тысячи наших советских граждан работало! Врут! Не верю!

Судьба свела с Машкой, героем Севастополя (Мария Карповна Байда – Герой Советского Союза прим. автора), объединили наши с ней разведроты в одну. Война – это смерть. Что надо было с нами, с женщинами сделать, чтобы мы научились сеять смерть…..ведь по природе мы несем жизнь и заботимся об этой маленькой жизни… Гляжу на Марию, – маленькая, худенькая, такая же, как я, а мы на двоих уже с полста фашистов на тот свет отправили…

30 июня 1942 г.

Говорят, что пал Малахов курган и фашист переправился через Северную бухту. Нам поступил приказ отойти к мысу Херсонес. Все оставшиеся войска наши заняли оборону в бухтах Стрелецкая, Камышовая и Казачья. Сказали, что за нами придет транспорт. Предполагаю, что не один придет. Много транспорта необходимо. Целая эскадра. Войск скопилось под сотню тысяч. Нам бы патронов да гранат… и на склад Инкерманский уже не прорваться, да и взорвали его уже сами, – таки оказалось правдой, то, что ночью рассказывали вчера… да, ухнуло ночью так, что на полметра над землей нас подкинуло… не будет больше патронов, остались штыки да саперные лопатки и приказ командира «Драться до последнего!»

Правда сами отцы—командиры погрузились на «щуки» с самолётами, да были таковы. Пообещали нас тоже эвакуировать. Сказали «ждать эскадру»… С нами много бойцов, которые пережили эвакуацию из осажденной Одессы в октябре 1941 года, и те говорят, что не бросят. Пришла ещё одна подлодка. Видели, как забирали они высших командиров и комиссаров.

Видела генерала Петрова со штабом, комдивов наших, командование флота… шли и нам в глаза не смотрели, один снял с себя наградное оружие и мне отдал, – ТТ свой. Видел, как я на него смотрела, девочка двадцати лет, с перемотанными бинтами головой и рукой, и с автоматом, в котором два патрона… Потом партийное руководство и офицеры НКВД загрузились. Магомед, заместитель Марии, говорит, насчитал почти пятьсот человек, а ещё несколько тонн документов и ценностей… и я редко видела на войне плачущих женщин, и вообще не видела плачущих мужчин, но после того, как мы поняли, что нас отдают в плен наши же командиры, а сами сматывают удочки, то увидела, как у Магомеда текут слёзы… слёзы ненависти и бессилия… нас по сути предали… но вслух он ничего не сказал… я же сделала вид, что не заметила. Он написал прощальное письмо для своей супруги, по имени Гозекка, и деткам – Хаджи и Дине, я проверила на наличие ошибок, – он попросил… нарыдалась, пока читала…

2 июля 1942 г.

Среди звука бомбежек выделился очень сильный взрыв. Магомед сказал, что надежда наша взорвалась – Тридцать пятая батарея. Боялись её фашисты. Видать и у них боезапас закончился. Раньше Магомед успел послужить на плавучей батарее. И добавил, что негде теперь нашему командованию прятаться от налётов, в наших щелях и окопах им запретили с 1 июля… но почему взорвали батарею, когда мы все вокруг неё, и мы не сдаёмся, и не собираемся… мы собираемся воевать и биться до последнего…

Кто взорвал? Почему нас лишили возможности уничтожать фашистов, прячась от налётов авиации в 35–й батарее? Это подрыв не батареи, это подрыв всей обороны Севастополя… сначала Инкерманские штольни, теперь, Тридцать пятая… потом приказом забрали у нас командиров… это предательство…

… Ночью ещё загрузили на эсминцы командиров с триста, с барахлом своим. Прибывшие в последний раз два тральщика, две подводные лодки и пять морских охотников вывезли ещё около 700 человек. Фашистские самолёты летают не переставая. Обстрел идёт со всех сторон. Укрепляемся как можем. ТТ – хороший пистолет. Жаль, только, что адмирал, или капраз (уже не помню, кто именно) не догадался запасную обойму мне подарить… Номер на нем красивый такой – ДД 777. Наблюдали из «щели», как на берегу Херсонеса скопились тысячи наших солдат. Подошёл корабль, люди бросились на деревянный причал, а он не выдержал – рухнул под тяжестью… Невозможно было разобрать, кто погиб, а кто выбрался из—под бревен.

Штормит. Корабль отошёл от берега. Люди бросаются вплавь. Матросы спускают веревки, чтобы помочь солдатам взобраться на палубу. Картина была страшная…

Вдоль берега под скалами, насколько хватает моих глаз, лежат убитые бойцы. Жара. Мухи. Тлетворный запах разложения человеческой плоти… Воды нет уже который день… раненые просят хотя бы морскую, но от неё сразу рвота и понос… кто—то цедит через тряпки мочу… и всё это под прямым обстрелом фашистов, и днём, и ночью… ночью они сбрасывают с самолётов осветительные бомбы, потом установили прожекторы, свет которых освещает аэродром и каждый выстрел оккупантов попадает в цель…

Узкая кромка берега буквально устлана телами… и я не знаю, как им всем помочь… и себя жалко… и их жалко… и воевать нечем…

4 июля 1942 г.

Последний раз пили воду четыре дня назад. Язык распух и стал очень шершавый. Слюны уже нет второй день. Говорим с трудом. У меня уже шесть осколочных ранений, – не всегда успеваю нырнуть в щель, силы уже не те. Да тут рядом все такие…

… Дописываю дневник, напишу письмо сыну, запечатаю и пойду закопаю, пока силы на это есть.

Даст Бог – найду его, если останусь жива. Знамя нашего полка было решено утопить в Чёрном море, но весь берег под обстрелом и днём, и ночью.

Вызвался Магомед.

Потом идём на прорыв через фашистов к партизанам.

Решили прорываться силами разведроты нашей. Мария не против… эта девушка слишком мужественна, даже для этой войны… как Герой Советского Союза, она была внесена в список на эвакуацию, но отказалась, плюнув в лицо политруку, который пришёл за ней, сказала, что своих не бросит, не для этого она их из плена фашистского спасала… перемотана вся… уже шесть осколочных у неё… Магомеда жалко.

Накидали камней в центр знамени, он его свернул, как мешок. Подождали, пока стемнеет. Поплыл он топить знамя и попал под авианалёт. Задачу выполнил, но на обратном пути прямое попадание авиабомбы, и погиб наш жизнерадостный осетин. Забрал к себе его Бог, не дал ему испытать позора плена… Приглашал к себе в гости с моим сыном и мужем, после войны, не запомнила название села, переспросить уже не у кого…, но запомнила, что маму зовут Тасо, папу Ахмат, супругу Гозекка… не успел храбрый осетин отомстить за двух братьев своих, недавно только пришла к нему весточка из дома, за младшего брата, а старший умер у него на руках, здесь в Севастополе… очень хочется пить… очень…

– -


Письмо сыночку…

Город Симферополь, улица Салгирная, дом №…

… Если найдёте это письмо, передайте его, пожалуйста, по указанному адресу!

Ну, здравствуй, сын, сыночка, сынок! Если ты читаешь это мое письмо, значит добрые люди принесли его тебе, ну а ты, в свою очередь, вырос, научился читать и писать, и я могу поговорить с тобой через года и расстояния, которые нас с тобой разделили. Когда я ушла воевать с фашистами и защищать от них нашу с тобой Советскую Родину, ты был ещё совсем крохой. Я не могла поступить иначе. Да вся страна тогда не могла поступить по—другому! Я не знаю, сколько тебе сейчас лет и кто твои друзья, но у любого человека в жизни случаются моменты, когда нужна помощь и поддержка, как родителей, так и друзей! Я очень постараюсь выжить и вернуться к тебе, и думаю, что твой папка тоже будет стараться вернуться домой, куда бы его война—судьба—злодейка не забросила. Мы вернёмся к тебе, сын! По крайней мере, сделаем всё от нас зависящее, чтобы победить, сохранить Родину, сохранить свою честь и достоинство, пронести и не уронить это гордое звание – "Советский человек" и вернуться домой. К тебе. Если в твоей жизни случалось набить шишки, то не грусти и не расстраивайся, шишки – это неизбежность, но главное, чтобы они не набивались по одному и тому же поводу! Я тоже была маленькой, потом – подростком, теперь я – боец обороняющегося города—крепости Севастополя.

И всё, что сейчас происходит с тобой, я уже пережила. Правда, у меня рядом была моя мама, – папа погиб в революцию, и у меня осталась от него только его боевая фотография, которую я ношу с собой и тоже спрячу вместе с этим письмом к тебе… Знаю, ой как знаю, как иногда хочется ощутить заботу близкого и родного человека. Как мне хотелось иметь рядом, здесь и сейчас, своего отца! Папу, с которым можно шептаться о секретах и тайнах, на шее которого можно ходить на первомайскую демонстрацию, и когда ночью страшно – залезать к нему под одеялко… да и просто ежедневно чувствовать его заботу…

Да и сейчас, в трудных условиях фронта, я иногда мысленно спрашиваю у него совета, и не поверишь, он мне иногда снится во сне и рассказывает, как бы он поступил на моем месте… такой красивый, в военной форме, с боевыми наградами на груди… Ты можешь гордиться своим дедом, но и ты должен жить так, чтобы и он тобой гордился! Я думаю, что там, на небесах, куда уходят все, кто жил до нас, они наблюдают за нами и очень хотят гордиться нашими поступками!

Я напишу тебе своё напутствие. Возможно, что оно пригодится тебе. Самое важное открытие, которое я сделала – это поняла, что смысла жизни, как такового, самого по себе, – нет. Ты сам наполняешь свою жизнь смыслом. Это важно. Помни об этом. Мы все есть – часть целого. А целое – весь мир. И мир весь – в нас. Внутренний свет – это личный выбор, а не приходящее извне. Счастье – у тебя внутри. Не надо искать повода и условий для счастья. Повод всегда у тебя внутри, а условия….. условий просто не существует.

Живи каждый день, не откладывай жизнь и события в ней на потом! Носи лучшее, давай сдачи сразу же, помогай не раздумывая! Празднуй событие тогда, когда оно случается! Живи настоящим, так как прошлого уже нет, а будет ли будущее – мы знать не можем.

Была у меня боевая подруга, которая очень долго хранила банку шпрот. Всё ждала, когда же наступит то Новый год, то день рождения, а когда час «X» настал, и на импровизированной тарелке уже лежали подрумяненные кусочки белого хлеба (морячк? постарались), смазанные маслом, ломтики маринованного огурца и веточки свежего укропа, – шпроты оказались испорченными… она не посмотрела на дату хранения… Отложенная жизнь иногда удобна. Легко оправдывать свои страхи и лень, нежелание действовать и принимать решения. Вот подрастут дети, наступит лето, Победа, Первомай… Лучше с понедельника, с первого сентября, или когда закончится война. С самого утра мы ждём вечера. Вечером – новое утро. Оставляем на потом нарядные скатерти, нарядные слова, мысли и мечты. Лучшую работу и лучший кусок. Ожидаем удобного случая, подходящего момента, первого дня месяца. Откладываем молодость на старость, забывая, что жизнь – это то, что происходит с нами исключительно здесь и сейчас! Откладывая свою жизнь на потом, мы превращаемся в протухшую банку тех самых шпрот… Ставь перед собой цели. Это поможет не заблудиться в жизни. Больше слушай, чем говори. Так ты станешь мудрее. А если сказал – сделай во чтобы то ни стало. Ты ведь мужчина. Не будь трусом. Бей первым, если драка неизбежна. Защищай свою девушку, семью и Родину до конца, пока бьётся сердце! Принимай решения сам и всегда слушайся интуиции. Как говорила наша с тобой бабушка, интуиция – это язык ангела, и он, ангел, просто именно так хочет тебе помочь. Твой ангел, сынок… Люби людей, дружи бескорыстно.

Поверь, чем больше отдашь, тем больше получишь. Окружай себя настоящими людьми. Вот вчера мой боевой товарищ Магомед спас мне жизнь, а сегодня в него попала бомба и его не стало… стало быть он продолжает свою жизнь своим геройским поступком во мне, я же обязана выжить и рассказать о всех героях этой войны, прорваться к партизанам через любые фашистские преграды. Я прорвусь, сын, прорвусь! Читай книги. Это вдохновляет и помогает многое понять и дает возможность получить опыт умнейших людей на земле. Не сдерживай своих чувств.

Ты живой человек! Любишь – скажи об этом!

Ненавидишь – скажи об этом! Когда у тебя появится семья – сделай её самым надежным тылом на свете! Мечтай! Мечтай так, как ты это делал в детстве. Твои мечты обязательно сбудутся. Но найдутся люди, которые будут препятствовать твоей мечте. Не сдавайся. Никогда не сдавайся! Оберегай свою мечту. Она сделает тебя счастливее. Всё, что создано в этом мире, когда—то начиналось с мечты. Я твоя мама, и я верю в тебя. Папа тоже всегда верил в тебя – потому, мой мальчик, верь в себя, создай себя и полюби себя. Ведь ты сам – тот единственный человек, с которым ты проведешь всю свою жизнь.

От её начала и до самого конца.

Многие будут говорить, что у тебя ничего не получится, но твоя вера в себя и свои силы зависит только от тебя и даст тебе довести до ума начатое тобой дело… Нет в жизни ничего ценнее любви и человеческого тепла… Цени тех, кто тебя любит. Не отталкивай их!

Хочу, чтобы ты знал – я очень тебя люблю. И буду любить всегда. Даже, когда меня не станет. Моя любовь будет оберегать тебя от черной нечисти и от неправильных твоих шагов, я буду с тобой рядом до конца твоих дней, иногда в виде голубя, иногда в виде тополиной пушинки, иногда в виде ласкового нашего Чёрного морюшка… И ты это будешь чувствовать…

Твоя мама…

P.S. И ещё… Как разведчица, хочу тебе сказать фразу моего любимого инструктора по рукопашному бою:

Никогда не опускай руки, а то пропустишь удар в бороду! Люблю тебя, сын!


Историческая справка Оборона Севастополя

3 июля 1942 года Совинформбюро дало сводку о потере Севастополя. Битва проиграна. Севастополь сдан врагу…, но оборона Севастополя войдёт в историю Отечественной войны Советского Союза как одна из самых ярких её страниц. Севастопольцы раз и навсегда обогатили славные боевые традиции народов СССР.

В боях за Севастополь в 1941–42 годах фашисты потеряли ранеными и убитыми около 300 тысяч человек (потерями на войне считаются солдаты, которые выбыли из строя – убитыми (это безвозвратные потери) и ранеными (это возвратные потери).

Но я вам опишу то, чего нет в учебниках по истории, то, о чём не говорят ветераны, и то, что вы не услышите из радио и телевизора… Почему на двести пятидесятом дне обороны города—крепости была озвучена командующим СОР просьба о разрешении бегства с боевого непотопляемого авианосца только командного состава, и только старших офицеров?

Трудно понять логику командующего обороной Севастополя адмирала Октябрьского. Профессиональный моряк с детства, он отлично знал, что капитан покидает корабль последним. Должен покинуть последним. Должен… Но почему он пошёл на такой позорный шаг, прикрываясь тем, что надо эвакуировать командный состав?

Позже, уже после войны, он оправдывал свои позорные действия стремлением спасти флот и командование.

Но никак не комментировал потери самой боеспособной армии на тот момент. Армии, которая могла воевать с фашистами голыми руками. Увиливал от вопроса, почему он также отдал на растерзание гитлеровцам десятки тысяч безоружных защитников города, которые работали в госпиталях, военных заводах, ремонтных мастерских?

Как это было: адмирал Октябрьский, зачитав телеграмму Кузнецова на совещании, приказал генералу Петрову эвакуироваться. Другой приказ назначал руководителем обороны генерала Новикова. На самом деле такое решение усугубило ситуацию. Генерал Петров был душой Севастопольских бойцов, он лучше всех знал обстановку, армия верила ему. Далее начались приказы, разрушающие сам принцип обороны города:

– Весь старший офицерский состав армии и флота должен был оставить свои боевые части, приготовиться (лично) к эвакуации и сосредоточиться в районе Тридцать пятой береговой батареи. Севастопольский оборонительный район вмиг стал обезглавлен. Бегство такого количества командного состава привело к полной деморализации всей стотысячной армии и к полному развалу обороны города. Началось беспорядочное отступление армии вслед убегающим командирам. Хаос. Участник обороны Севастополя Пискунов потом заявил в адрес адмирала:

«У всех нас было общее настроение, что нас сдали в плен. Мы могли воевать и драться. Многие от обиды и горечи плакали».

Армия утратила боеспособность. Всё. Начались эпизодичные уличные бои и в течение 1 июля 1942 года армия откатывалась к району Тридцать пятой береговой батареи, а немцы шли за ней по пятам. Войска могли ещё держаться, могли с боями отходить и организованно эвакуироваться. Но. Спасение защитников Севастополя, а их было вместе с местными жителями около ста тысяч человек, требовало грамотной организации усилий не только Октябрьского, а и Ставки. Ничего этого не было сделано. Приказ генералу Новикову гласил: «Драться до последнего, и кто останется жив, должен прорываться в горы к партизанам».

Брошенным на произвол судьбы войскам поставили последнюю боевую задачу – прикрыть район эвакуации командования. Оставшихся солдат, матросов и гражданских, – без боеприпасов, воды, продуктов питания, топлива, – ожидал разгром, гибель или плен, – все они скопились на мысе Херсонес, в районе аэродрома. С собой они принесли своих раненых товарищей.

Крики, стоны, шум, постоянные налёты и обстрелы фашистами территории… Все ожидали эвакуации.

Тридцать пятая батарея была переполнена комсоставом армии и флота, который пережидал там очередной фашистский налёт. У входа стояли часовые, заграждая проход для младших офицеров и простых солдат.

Батарея эта имела свой подземный, скрытый выход к причалам.

На берегах бухт Казачьей, Камышовой и Круглой все с надеждой ждали «эскадру». Слово «эскадра» было самым ходовым в той массе обреченных, которые верили, что их эвакуируют. У них до самого конца не укладывалось в голове, что помощи не будет, Сталин и командиры их бросили. Часть уже уплыла или улетела, а часть ожидала эвакуации, пережидая бомбежку в подземелье Тридцать пятой батареи…

Среди оставленной без командования армии защитников Севастополя находились и бойцы Приморской армии, организованно эвакуированные в октябре 1941 года из города Одессы.

В Севастополе же ничего подобного не планировалось.


* * *

Эвакуация Приморской армии из окруженной Одессы была примером тщательно подготовленной и проведенной 15 октября с 19.00 до 05.00 часов практически без потерь операции. Отход армии прикрывали арьергардные батальоны, усиленные артиллерией. Перед отходом был нанесен удар по противнику артиллерией армии, бронепоездами и кораблями флота с имитацией наступления. Войска по плану покидали позиции и с тяжелым вооружением погружались на заранее расписанные корабли. После погрузки корабли покидали порт и уходили в море. Арьергардные батальоны по графику отходили в порт и на баркасах доставлялись на корабли. Для эвакуации и была задействована целая эскадра (более восьмидесяти кораблей различного назначения), прикрывали отход боевые корабли Черноморского Флота и сорок истребителей.

За время перехода был потоплен только один транспорт, на котором погибло 16 человек. Было эвакуировано 4 дивизии с полным снаряжением, 38 тысяч человек, 570 орудий, 938 автомашин, 34 танка и 22 самолёта и 20 тысяч тонн боеприпасов. И почти в полном составе они остались защищать Севастополь.

Всю армию было решено бросить на растерзание противнику, что он впоследствии и сделал.

Эвакуация командования самолётами, подводными лодками и сторожевыми катерами была идеально спланирована и началась 30 июня в 21:00. Всё бы ничего, но не учли стихийную реакцию на бегство командования, негодующей, скопившейся на плацдарме массы бойцов, которые и получили приказ – прикрывать посадку командиров в транспорты для бегства.

Глубокой ночью адмирал Октябрьский в сопровождении штаба по подземному ходу (под охраной автоматчиков НКВД от разъярённой толпы) вышел на аэродром. Свидетель событий лейтенант Воронов потом написал:

«Адмирал прибыл к самолёту, переодевшись в какие—то гражданские обноски, в потертом пиджаке и неказистой кепке».

Адмирал Октябрьский после войны рассказывал байки, что это не его идея, а «особистов», так как ему сказали, что немецкие шпионы охотились за ним.

Когда самолёт с адмиралом взлетел, вслед ему раздались автоматные очереди… прощальный салют от брошенных бойцов в спину своему командующему.

В ту ночь транспортными самолётами было вывезено 232 офицера (политработников, старших командиров, сотрудников НКВД). Той же ночью генерал Петров в сопровождении штабных работников Приморской армии и высшего командного состава (генералы и адмиралы) по подземному ходу вышли из Тридцать пятой батареи к причалу. Он охранялся автоматчиками НКВД, которые были готовы открыть огонь по скопившемуся возле причала множеству шатающихся в панике военных и гражданских людей. Буксир переправил их на две подводные лодки, «щуку» и Л–21, стоящие на рейде причала. Не оглядываясь, они скрылись в глубине лодок, которые незамедлительно погрузились в Чёрное море.

Трагедия последних дней обороны выглядела так:

Остатки армии самостоятельно вели беспорядочные бои по сдерживанию противника. Ночью, вместе с гражданскими, направлялись к бухтам и к полуострову Херсонес. Там был аэродром, причалы, там была надежда на спасение. К утру 1 июля 1942 года все укрылись в различных местах Херсонесского полуострова под скалами, в укрытиях и землянках, так как весь полуостров постоянно простреливался пулемётами и артиллерией противника и подвергался авианалётам. Попытки генерала Новикова организовать оборону без командиров, оказались тщетными. Связи нет, полная неуправляемость частей и отдельных групп.

Это был конец. Плюс нет боеприпасов…, но, есть одно «но» – боеприпасы в Севастополе были, и они были в несметном количестве: патроны, снаряды, гранаты… Да мой читатель, всё это хранилось в штольнях завода шампанских вин в поселке Инкерман, в пределах СОРа, но в ночь на 30 июня 1942 года штольни были взорваны. Документы об эвакуации раненых из четырех госпиталей я нашел, только из одного. За двое суток до взрыва военно—морской госпиталь № 41 был эвакуирован. Всего же в штольнях находилось около двух тысяч человек в четырех госпиталях. Почему не был организован вывоз боеприпасов в предполагаемый район обороны – я не знаю. Думаю, что те, кто должен был об этом думать, скорее всего ожидали эвакуацию в подземелье Тридцать пятой батареи.

К вечеру фашисты приблизились к Тридцать пятой на расстояние километра. Новиков дал приказ контратаковать. И вот атака, без выстрелов (каждый патрон на вес золота), десяток тысяч матросов и красноармейцев, практически каждый перебинтован, с криком «ура» произвела такое жуткое впечатление на фашистов, что немецкие роты обратились в бегство. Генерал Новиков был ранен в руку, он бежал впереди всех. Его бойцы отбросили фрицев на полтора километра, но выдохлись, поэтому все вернулись на берег к батарее ожидать «эскадру». Этой же ночью, 1 июля 1942 года, остатки подразделения пограничников, были окружены (мыс Фиолент), пытались прорваться к Тридцать пятой, но атака оказалась неудачной. Там они и сражались ещё около двадцати дней. В плен они не сдались. Шли с примкнутыми штыками в атаку и умирали, глядя в лицо врагу. Эвакуация, примерно 2 000 старших командиров, планировалась только с причала Тридцать пятой батареи. Он был построен из брёвен консольного типа, длиной около семидесяти метров. Командиры всё ещё находились на территории Тридцать пятой батареи. Были составлены списки тех, кто подлежал эвакуации.

Ночью второго июля количество солдат и матросов в районе берега, у причала Тридцать пятой батареи, составляло по оценкам очевидцев более 10 тысяч человек.

Вместо ожидаемых четырех тральщиков – пришло только два в сопровождении десяти сторожевых катеров.

Генерал Новиков, в бинтах, без одежды, в сопровождении офицеров штаба вышел на пристань. Что он увидел:

Вся дорога к пристани была забита людьми, и они все лежали. Он прошёл между ними в полном молчании. Начали подходить к причалу катера и корабли, и тут толпа встала и рванулась на пристань. Смели автоматчиков в секунду и стремительно бросились к катерам.

Начали падать в воду находившиеся в первых рядах на причале раненые, рухнула секция причала, хороня под собой людей. Часть из них бросилась по подвесному мосту к группе генерала Новикова. Автоматчики охраны открыли предупредительный огонь, а потом и огонь на поражение…

В 01:15 была взорвана Тридцать пятая батарея. О том, что будет взрыв, не предупредили, потому офицеры, находящихся внутри батареи, погибли. Те, что находились ближе к выходу – были тяжело ранены. Характер ран – сильные ожоги.

В 02:00 катер с генералом Новиковым ушёл в море. Остальные катера ходили малым ходом у рейдового причала и поднимали людей с воды. В итоге в Новороссийск на сторожевых катерах вывезли около 600 человек начсостава. Часть старших офицеров, снятых 30 июня с фронта адмиралом Октябрьским для эвакуации, погибли или попали в плен. Много бойцов в эту ночь, на найденных рыбацких лодках, шлюпках, на плотах из камер покрытых бортами машин и на других подручных средствах, вышли в море, в попытке спастись, благо лето и вода была теплой.

Судьба катеров была разной. Кто—то дошёл до Новороссийска, кто—то нет. Утром, у берегов Ялты, катер генерала Новикова, был атакован четырьмя катерами противника. Новикова взяли в плен и доставили в Симферополь. Он погиб в 1944 году в немецком концлагере. Хотя мог воевать до конца в Севастополе и погибнуть Героем. Мог, но он сделал свой выбор…

2 июля 1942 года на берегу Херсонеса, в бухте Камышовой и Казачьей, скопилось без боеприпасов, без продовольствия и пресной воды, до восьмидесяти тысяч героических защитников Севастополя, опытнейших бойцов Красной армии, разведчиков, танкистов, лётчиков, артиллеристов, гражданских… в том числе около тридцати тысяч раненых, большая часть из них тяжело раненых.

Фашисты начали свою кровавую жатву:

Раненых, обессиленных и изможденных бойцов немцы беспощадно уничтожали, пощады не было ни для кого, да и не просили её бесстрашные защитники Севастополя. За столько дней обороны они привыкли смотреть в лицо и смерти и прочей нечисти «и смерть уже знает, что нам не страшна», так они им пели свою любимую песню, улыбаясь из последних сил.

Тех, кто пытался сопротивляться без оружия и не был ранен – оглушали и брали в плен. В самом городе продолжалось неорганизованное сопротивление, но защитники заведомо были обречены на смерть.

Совсем небольшой части воинов удалось прорваться в леса Крыма, не более трёхсот бойцов.

Последних взятых в плен защитников в сопровождении фашистов и отряда местной самообороны погнали в Бахчисарай.

В конц. лагерях на территории Крыма они были на особом учете и их убивали при малейшем сопротивлении. Пятнадцать тысяч военнопленных погрузили на баржи и в открытом море подожгли. За три дня эвакуации (с 30 июня по 2 июля 1942 года) самолётами, подводными лодками, катерами из Севастополя было эвакуировано 1726 человек. В основном командный состав, политработники, НКВД, раненые и некоторые ответственные работники Севастополя. Солдат, матросов, сержантов, старшин, младших командиров, детей, стариков, женщин – было запрещено брать на борт. Эвакуации они не подлежали.

По данным архива, на 1 июня 1942 года общая численность различных войск в Севастополе составляла 130125 человек. На дату 10 июня 1942 года безвозвратных потерь – 32275 человек, раненых – 17 894.

То есть в Севастополе было брошено на произвол судьбы 79 956 бойцов.

Немцы потеряли при третьем штурме 27 тысяч человек. Ну а всего, в боях за Севастополь, фашисты потеряли около 300 тысяч человек убитыми и ранеными.

Так закончилась героическая оборона Севастополя.

Несмотря на беспримерное мужество защитников города, он был сдан. Почему у командования не хватило силы воли стоять до конца вместе со своими бойцами и добиваться от командования фронта и Ставки принятия мер по эвакуации погибающей армии?

Вопрос без ответа…




Герой Советского Союза Мария Байда в двадцать лет и не посмертно


Мы обнаружили в архиве несколько противоречащих друг другу, но всё равно очень интересных документов на немецком языке. Речь идёт о гибели 23 солдат пехотного полка вермахта под Севастополем.

Первый документ:

«…В ходе решительного наступления отделению Ханса Майнхоффа удалось уничтожить штаб противника и захватить до 30 пленных. Противник произвел контратаку силами до роты танков и до батальона пехоты. В ходе многочасового боя врагу были нанесены тяжёлые потери, но по мере исчерпания боезапаса и невозможности его подвоза подразделение оторвалось от противника, понеся незначительные потери».

Второй документ, по дате был на четыре дня раньше отправлен в штаб Манштейна: «…место, где лежали в разных позах 23 мёртвых тела немецких солдат, нами обследовано. Все солдаты в действующей армии с 1939 года. Их офицер, Ханс Майнхофф с 1940 года.

19 солдат погибли от многочисленных пулевых ранений несовместимых с жизнью. 3 солдата и офицер погибли в рукопашной схватке от удара прикладов в область головы. Вывод: внезапная атака из засады превосходящих сил противника. Виновных нет. Взвод погиб в полном составе вместе с командиром. Обер—лейтенант Штайер».

А что об этом событии говорят наши архивные документы? На том направлении у нас не было танков вообще, тем более роты (10 танков). Уже заставляет задуматься, а кто и что таким образом решили спрятать от командования? Какой позор бравых вояк Гитлера? Германское командование, в полном составе, наверняка бы просто не поверило, если бы им сообщили правду![3 - В реальности было не отделение, а взвод, и оторвался он не от противника, а от бренности существования, и контратакован он был не усиленным батальоном, а мотивированной двадцатилетней девушкой – санинструктором]

Взвод нацистов уничтожила раненая и контуженая двадцатилетняя девушка – Мария Байда … санитарный инструктор, крымчанка. Биография. Кратко. Маша родилась 1 февраля 1922 года, средняя школа (Джанкой), потом работала в колхозе и больнице. Начало войны: Севастополь. Доброволец в истребительном батальоне. Окончила медкурсы – стала медицинской сестрой. Декабрь 1941 года – разведчик.

Из воспоминаний Марии Карповны: «Я видела столько крови и страданий, что у меня просто окаменело сердце. Не могла забыть разрушенные хаты, убитых детей, стариков и женщин. На поле боя на моих глазах гибли люди. Умирали молодые, в расцвете сил: им бы ещё жить да жить, трудиться для счастья!».

Мария Байда детство провела у бабушки в Севастополе, потому знала каждую пядь тех мест, где они ходили за «языками».

Из документальной истории её службы:

Её «улов» обер—ефрейтор Вермахта поднял шум при пересечении нейтральной полосы, и немцы открыли огонь из минометов, один из разведчиков группы погиб. Марию, руководителя группы, наказали трёхдневным арестом. Но через час её вызвали в штаб. Пленный отказывался говорить, хотел видеть того, кто его пленил – увидев Машу, он раскис, потерял самообладание и рассказал всё. Арест отменили, а Маше объявили благодарность. 7 июня 1942 года начался третий штурм Севастополя. Мария вместе со всем Севастополем отражает атаки. Патронов, да и не только патронов, всего было в обрез, но разведчицу это не останавливало, если становилось нечем стрелять, она ползла на передовую, забирала у мёртвых гитлеровцев оружие и возвращалась назад.

В момент очередной вылазки рядом разорвалась граната: Мария получила ранение в голову и правую руку, была контужена и потеряла сознание.

Пришла в себя уже ночью. На тот момент фашисты прорвали оборону. Преодолев незамеченной пролесок, по дороге прихватив у убитых оккупантов несколько немецких автоматов, у развалин нашего блиндажа Маша увидела, что идёт допрос оставшихся в живых, израненных и контуженных бойцов её разведроты, – в количестве девять человек. Находясь немного выше блиндажа, Маша молниеносно и без колебаний крикнула: «Взвод ложись!» и открыла шквальный огонь из автомата, когда в первом закончились патроны, продолжила вести огонь на поражение из второго МП–38 …

Наши солдаты за секунду до выстрела бросились на землю, как подкошенные. Стоящие во весь рост фашисты попали под шквальный огонь боеприпасов, изготовленных на их же родине, – Германии.

В итоге первой минуты боя около пятнадцати немцев были убиты или тяжело ранены. Раненые советские бойцы вступили с оставшимися в живых в рукопашную битву. Ну а Маша, когда в автоматах закончились патроны, схватила один из автоматов убитых гитлеровцев, как дубину за ствол, и проломила череп офицеру и следом фельдфебелю …

Красноармейцы, когда свидетельствовали о её подвиге, говорили, что её уверенные действия, спасли их от плена и расстрела всю их группу, в которой был и один офицер. Мы же вспомним, что Мария была контужена, серьёзно ранена в голову и руку. Но это не помешало ей выполнить свой долг. Бой по освобождению своей разведроты из плена занял несколько минут. Подсчитали трупы фашистов: Маша расправилась с 15–ю немецкими солдатами, среди них один офицер, четверо из них погибли в рукопашном бою с ней же. Остальных прикончили раненые бойцы разведроты.

На момент подвига ей исполнилось 20 лет. Вес у Марии был около 55 килограмм. Довольно хрупкая девушка, на самом деле … Хорошо зная тропы, Мария вывела красноармейцев в расположение своей части. Война продолжалась. Лечиться было некогда, – враг штурмовал город—крепость и днём, и ночью. И вот ещё одно, уже более тяжелое ранение, которое она получила на очередном задании по поискам «языка» …

Госпиталь в Инкерманских штольнях. Без света, без достаточного количества бинтов и медикаментов. Плюс воспалились прежние раны, начали сильно кровоточить, жар…, температура 40 …Там она узнала, что 20 июня 1942 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил ей звание Героя Советского Союза. Не закончив лечение, 30 июня 1942 года, Мария вновь сбежала на передовую.

1 июля 1942 года, в ходе массированного штурма, немцы ворвались в Севастополь. Полк Марии, вернее, то, что от него осталось, отступил к Казачьей бухте. Там красноармейцы отстреливались ещё двенадцать дней, тщетно ожидая, что их заберут и вывезут на большую землю, как это было сделано в 1941 году в Одессе…

Этого не случилось. Вывезли только документы, начальствующий состав, полит. работников, остальным приказали «драться до конца!».

12 июля 1942 года Мария Байда была (в шестой раз) тяжело ранена и в бессознательном состоянии захвачена в плен. Бахчисарайский концлагерь. Понимая, что фашисты, будут несказано рады пленению Героя Советского Союза, Мария изменила фамилию. Перевели в лагерь под город Славуту. Потом в город Ровно, а далее – Австрию, под Зальцбург.

Вошла в состав подпольной группы узников, собиравшейся поднять в концлагере восстание. В январе 1945 года Марией заинтересовалось гестапо. Специальная тюрьма для особо опасных узников. Она находилась там четыре месяца, её избивали, держали в ледяном карцере.

8 мая 1945 года узники были освобождены. Туберкулёз и паралич ног. Ходить она уже не могла. Врачи ей сообщили, что она инвалид и ходить не сможет. После освобождения из плена она кое—как добралась домой, в Джанкой (Республика Крым).

В мае 1946 года начала работать официанткой. И лишь в октябре 1947 года, Марии вручили орден Ленина и медаль «Золотая звезда». Как эта хрупкая, красивая девушка, раненая, но не сдавшаяся, практически в одиночку уничтожившая полтора десятка матёрых немецких военных, в последствии выжила в конц. лагере, пережила застенки Гестапо, просто невероятно! Всю жизнь она вела себя очень скромно, без хвастовства. В 1961 году Мария Карповна Байда по приглашению руководства города, переехала жить в Севастополь, в город, за который она проливала кровь, сражалась и погибала, но не погибла! Вылечилась она окончательно от всех своих болезней уже на берегу Черного моря. Работала Легенда Севастополя заведующей городским ЗАГСом.

Зарегистрировала за 25 лет 60 000 браков и выдала 70 000 свидетельств о рождении. О своём подвиге она рассказывала редко, иногда в школах и при разговорах со студентами. Мария Карповна Байда дожила да 80 лет. Умерла 30 августа 2002 года.

Похоронена на кладбище Коммунаров в Севастополе.

Сейчас её имя носит Севастопольский парк…




Мария Карповна Байда







Интересно


Один из основателей немецких ВДВ,[4 - ВДВ – Воздушно—Десантные Войска] герой воздушного десанта в Нидерландах, пострадал от действий наших войск в Крыму.

Удачное проведение Керченско—Феодосийской операции поставило фон Шпонек перед выбором, или он теряет свою 46–ю пехотную дивизию и может смело застрелиться, чтобы не попасть в плен (1941 год!), если будет атаковать дальше, или генерал фон Шпонек, отдает приказ об отступлении.

Он отдал приказ. Дивизия избежала потерь.[5 - По мнению одного из немецких генералов, если бы Керченско—Феодосийская операция не остановилась на отбитой у врага территории, а пошла дальше до Джанкоя (в этом городе находились все продовольственные и оружейные склады Вермахта. Джанкой – самый большой железнодорожный узел в Крыму), то Крым бы пришлось на тот момент вернуть и отступить – воевать было бы не чем. Ведь оголив Севастопольский фронт, (был такой вариант), фашисты сразу бы получили прорыв двух советских армий из осажденного города—крепости] Командующий 11–й армией Манштейн обвинил фон Шпонека в неисполнении своего приказа (Манштейн приказал держаться, на что Шпонек ответил, что отступает, а затем приказал радисту снимать радиостанцию. То есть, это примерно, как бросить трубку) и отдал под трибунал. На суде председательствовал Геринг. Приговор: расстрел! Гитлер изменил суровое наказание на шесть лет тюрьмы.

1944 год. После покушения на Гитлера фон Шпонека расстреляли, хотя он не имел никакого отношения к данному делу. Хотя, возможно, и имел. Подробнее смотрите дополнительные материалы, – «Пять нелепых смертей немецких генералов».

–

Вице—адмирал Кизерицки – единственный немецкий адмирал, погибший в результате авианалёта (ноябрь 1943, Керчь).




Кущёвская атака


Август 1942 года. Пал Севастополь. Вся мощь фашистов, которая высвободилась из—под Севастополя, теперь бьёт по Кубани. Гитлеровцы рвутся к Новороссийску, Сталинграду. Им нужен кубанский хлеб и кавказская нефть. «Ни шагу назад!» – Потребовало Верховное Главнокомандование от Красной Армии. Новороссийск не сдавать! 17–й казачий кавалерийский корпус должен, во что бы то ни стало, не пустить оккупантов дальше своих позиций. Корпус окопался у станицы Кущёвской.

Раннее утро 2 августа 1942 года. Гаснут последние звезды. Восход солнца. Солнце меняет цвет с малинового на желтый. Воздух прозрачен и звенит от напряжения. День обещает быть жарким во всех смыслах этого слова.

Большой восьмикилометровой дугой растянулись четыре двухкилометровые казачьи лавы, двух полков 13–й Кубанской казачьей дивизии. Все в ожидании приказа о наступлении, немного нервничают. До фашистов[6 - 101–я горно—стрелковая дивизия «Зеленая роза» и два полка СС – Горно—стрелковая дивизия СС «Белая лилия»] семь с половиной километров, они расположились на высотках у хутора Веселый. И вот он – долгожданный приказ! Атака! Клинок командира дивизии поднялся вверх и показал в сторону, в которую через мгновение направилась кавалерийская дивизия. Копыта лошадей обмотаны ветошью, потому казачья дивизия двигается абсолютно бесшумно… и, постепенно набирая скорость, переходит в галоп уже в непосредственной близости от окопов фашистов … Из той дивизии, о которой идёт речь, до Дня Победы дожило сто двенадцать кавалеристов.

… Из воспоминаний ветерана Кубанского казачьего кав. корпуса Василия Васильевича Борового:

– День мне этот не забыть. Да и как забудешь своё боевое крещение? Второе августа, сорок второй год. Стоим полукругом в конном строю. Лошадь подо мной неспокойна, наверное, мое состояние передается и ей.

Перед нами командир полка майор Поливодов, говорил тихо, но мы все хорошо его слышали:

«Там, за горизонтом – отборные вояки Гитлера. Горно—стрелковая дивизия «Эдельвейс»[7 - Эдельвейс – очень красивый цветок, который растет высоко в горах] с какими—то частями «СС». Красиво, гады, обозвали себя, да только в их поганых руках любой цветок вянет. Остановить их – наша задача. Остановить и показать всему миру, что битва под Москвой и первая наша победа – не случайность! Все наши войска отступают, беспорядочно отступают. В нашей армии наблюдается паника. Фашисты обнаглели от своей безнаказанности, надо их поставить в стойло, ну и за Севастополь отомстить. Отомстить так, как умеют только кавалеристы! Наступать будем без единого звука, коням копыта обмотать ветошью, на ходу не стрелять, не свистеть … рубать их в винегрет надо будет молча. Те, кто выживет из фрицев, рассказывать о встрече с красной кавалерией и казаками будет, каждый раз меняя портки от страха!

Вперед, с Богом, за Родину, за Сталина!»

… Я вспомнил, как на нас смотрели выжившие дети и старики, в той станице, через которую мы проходили вчера … Станица была сожжена и раздавлена фашистской танковой дивизией … немецкие мотоциклисты гонялись за женщинами и детьми, поджигали хаты … расстреливали неугодных … Уцелевшие в той бойне смотрели теперь на нас, мимо проходящих в сторону фронта, сурово, и исподлобья … Мы не могли им смотреть в глаза, да и сказать им было нечего. Не могли мы ответить на вопрос, почему Красная Армия отступает и бросает их на растерзание фашисту …

Прозвучал сигнал готовности к бою. И вот первые залпы на Запад! Артиллерия начала работать наша. Обстрел шёл около получаса. Потом пошли мы. Сначала шагом, потом всё ускоряясь и ускоряясь, и вот вблизи позиций гитлеровцев мы уже шли во весь опор! Молча, как приказал командир, только ветер в ушах свистит, и сабля над головой переливается вся под лучами солнца, тысячи сабель … Могу представить, что видели фашисты:

На всю ширину горизонта (та атака шла полосой восемь километров – прим. автора), туда, куда может увидеть глаз, без звука несется сухопутное цунами, а вместо гребней этой волны, блестят и вращаются кавалерийские клинки, солнце, которое светит фашистам в глаза … вся эта картина должна была ввести в состояние ступора даже самого опытного воина …

Ввела. Фашисты не произвели ни одного выстрела в сторону кавалеристов и начали беспорядочное отступление … И вот мы уже в первой линии окопов и началась рубка – без страха, без сомнений, без криков …

Я помню эти полные ужаса глаза, того первого зарубленного мной эсэсовца. Вместо того, чтобы стрелять в меня, он пытался выдернуть чеку от гранаты, – не успел …

Страх прошел, пришла ярость и боевой задор.

Опытные казаки учили нас, молодых, что не надо бояться пули, пролетающей рядом, если ты её слышишь – она не твоя … Шолохов позже написал: «Свою ненависть мы несём на кончиках наших штыков», – наша ненависть была на кончиках клинков …

… Правильный заход в атаку со стороны солнца слепил фашиста. Мы видели их, залегших в бурьяне и беспорядочно стреляющих по нам и кидающих гранаты, которые в большинстве своем убивали их же солдат … В мою сторону тоже полетела граната … я помню горячую волну, которая упруго прошлась по мне, только потом, после этого услышал взрыв … и всё. Я уцелел. А потом я увидел своего второго фашиста. Они же даже не окапывались, так, залегли в траве … Он заслонил для меня все, я отчетливо увидел его каску, прищуренные глаза, – мы же неслись со стороны солнца. Всё длилось несколько мгновений … направленный в мою сторону автомат, который дергался от выстрелов в его руках, закатанная по локти серая форма … Он в меня не попал, а я достал его, как раз под каску, как учили. Попадешь по каске, оглушишь, конечно, но тут будет риск, что пролетишь мимо врага, а он тебя в спину расстреляет …

Но и каски у немцев были не у всех. Дальше помню с трудом … мозг выключился, включился инстинкт бойца, в котором работала выучка, сила удара, ловкость и удача … Гитлеровцы опомнились и с примкнутыми штыками попытались контратаковать. Видел, как винтом вворачивался в гущу гитлеровцев командир другого полка Соколов. Лучшего рубаку я вообще не знал. Говорили, что в том бою он порубал с полсотни врагов.

Но, на беду, и его пуля нашла.

Любил я втихаря девчушку, по имени Ксения (Кулибабова Ксения Дмитриевна – прим. автора), подкладывал ей под походную палатку конфетки, цветочки полевые, стихи ей писал … было ей на время того боя лет двадцать, но выглядела лет на семнадцать, – хрупкая очень с виду, и вот вижу, что она скачет правее от меня, поводья опущены, и на ходу из ППШ[8 - ППШ – пистолет—пулемёт Шпагина] короткими очередями поливает фашистов налево и направо … дошла она до Берлина, и в том бою выжила, но моя скромность не дала мне с ней тогда поближе познакомиться … Но я отыскал Ксению, после войны … жена она мне теперь … На помощь фашисту пришла их авиация. Но без толка. Я думаю, что лётчики немецкие в этой мясорубке ничего разглядеть не могли, а то, что они на бреющем[9 - Бреющим полетом называется полет на наименьшей высоте, исключающий возможность столкновения с препятствиями на земле от 5 метров и выше] ходили, в надежде испугать нас или коней наших… да не тут-то было… мы их просто не слышали, надо было фрица рубать, да и конь боевой, это часть кавалериста. Очень между ними связь большая, чувствуют друг друга, если кавалерист дрогнет, то и конь его дрогнет. Страха не наблюдал среди наших. А что наблюдал? Наблюдал вопли раненых фрицев, стоны, ругань с обоих сторон. Фашисты на своем лают, ну а мы кроем их своими добрыми словами … Были и остановки в бою, ведь поле боя растянулось на много километров, налево, направо, насколько глаз видит, сабельный бой. Когда всё закончилось, то начали искать воду, чтобы принести к ней раненых, обмыть—помыть, да и самим, с лошадьми, от крови фашистской отмыться, ну и клинки сполоснуть. Признаюсь, потом, после боя, почему—то лились из глаз слезы. И ничего с собой поделать не мог. Бывалые воины успокаивали, мол, после первого раза так бывает.

Оглянувшись назад, увидел бескрайнюю степь, усыпанную изрубленными, втоптанными в землю оккупантами, и чего, спрашивается, им дома не сиделось то? Последствия кавалерийской рубки выглядят очень страшно, но это война, и не мы напали, а на нас, мы Родину защищаем и деток малых, и жен со стариками, кто их ещё защитит? Кто, если не мы?

Кущевский бой сухими цифрами сводки: атака кавалерии Красной Армии в районе станицы Кущёвская противника фронтом до десяти километров, несмотря на упорное сопротивление гитлеровцев, применяющих орудийный, минометный, пулемётный огонь, огонь из стрелкового автоматического оружия, на беспрерывную поддержку авиации Люфтваффе завершилась полным разгромом немецко-фашистских захватчиков. Глубина прорыва – двенадцать километров. Через три часа кав. дивизия вернулась на исходные позиции. 3 августа 1942 года такой же массовый разгром передовых частей врага (под станицей Шкуринской) повторила 12–я Кубанская дивизия. Итоги. Количество потерь фашистов не поддается точному подсчету. Из перехваченных радиограмм гитлеровцев: «Горно—стрелковая дивизия СС «Белая лилия» понесла значительные потери. Более 50 % состава выведено из строя … срочно требуется пополнение!». На следующий день: «Просим вывести дивизию в тыл, для отдыха, реабилитации и пополнения!». Из дневника пленного врача—фашиста: «Я не думал, что воинов непобедимой Германии из элитного подразделения СС «Белая лилия», можно деморализовать. Они не хотят воевать! Ищут причину, чтобы не появляться на передовой, участились случаи самострелов, суицида … панический страх перед крупными животными, даже вздрагивают при виде коня или коровы …» Это сражение не зачислено историками в реестр великих, потому что мы отступали, и даже ряд таких значимых побед в нескольких сражениях, при общей панике отступления, не остановила фашистов. Приостановила, но не остановила … Но не вспомнить о нем нельзя, потому как велика была цена победы. Речь идёт о вошедшей в историю побед Великой Отечественной и описанной мной выше, как «Кущёвская атака», тугой пружиной разжавшейся, неудержимой кавалерийской лавой развернувшейся в просторных степях Кубани. Но народная, солдатская молва, «тряпочный» солдатский телефон из уст в уста передавали весть о полном разгроме фашистов! Совинформбюро сообщило о полном разгроме дивизии СС «Белая лилия». Верховный Главнокомандующий (Сталин И.В. – прим. автора) выпустил директиву, обязывающую всех командиров ознакомиться с боевым опытом кавалеристов, которые устроили фашистам показательное выступление, рассказывающее о мощи духа воина Красной Армии. Кавалерийский корпус, о котором идёт речь, закончил свой боевой путь в Чехословакии. Последний бой их был в окрестностях города Прага. В город кавалерии нельзя, слишком лёгкая мишень для обороняющихся. В городских боях использовались стрелковые дивизии.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/gennadiy-anatolevich-verete/voyna-v-rasskazah-istoriyah-pismah-i-dnevnikah/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Страшный лейтенант – это не опечатка




2


Уже был случай, что танк «Шерман» смог пустить на дно подводную лодку фашистов. Дело было так. Немецкая подводная лодка, обнаружив транспорт союзников, везущий в Мурманск топливо, боеприпасы, военную технику и танки всплыла в надводное положение и практически в упор пустила в корабль торпеду. Огромная взрывная волна оторвала и подняла в воздух стоящие на палубе танки. Два танка упали на субмарину. Немецкая подводная лодка тут же затонула




3


В реальности было не отделение, а взвод, и оторвался он не от противника, а от бренности существования, и контратакован он был не усиленным батальоном, а мотивированной двадцатилетней девушкой – санинструктором




4


ВДВ – Воздушно—Десантные Войска




5


По мнению одного из немецких генералов, если бы Керченско—Феодосийская операция не остановилась на отбитой у врага территории, а пошла дальше до Джанкоя (в этом городе находились все продовольственные и оружейные склады Вермахта. Джанкой – самый большой железнодорожный узел в Крыму), то Крым бы пришлось на тот момент вернуть и отступить – воевать было бы не чем. Ведь оголив Севастопольский фронт, (был такой вариант), фашисты сразу бы получили прорыв двух советских армий из осажденного города—крепости




6


101–я горно—стрелковая дивизия «Зеленая роза» и два полка СС – Горно—стрелковая дивизия СС «Белая лилия»




7


Эдельвейс – очень красивый цветок, который растет высоко в горах




8


ППШ – пистолет—пулемёт Шпагина




9


Бреющим полетом называется полет на наименьшей высоте, исключающий возможность столкновения с препятствиями на земле от 5 метров и выше