Дарвиновская революция
Майкл Рьюз

Наука, идеи, ученые
Эта книга – синтез эволюционных идей. И тех, которыми могут гордиться ученые XIX века, в том числе Чарлз Дарвин, и тех, что были изложены в современности исследователями общества и культуры.

Автор дает подробный и беспримерный по детализации обзор естественнонаучных и религиозных представлений, которые господствовали в просвещенном мире до того, как теория Дарвина заняла свое место в научной картине. Он также описывает драматичные сдвиги, имевшие место в период становления нового мировоззрения, и всесторонне анализирует его влияние на то, как мы рассуждаем сегодня.

В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Майкл Рьюз

Дарвиновская революция

Перевод оригинального издания

Michael Ruse

THE DARWINIAN REVOLUTION:

SCIENCE RED IN TOOTH AND CLAW

Лицензия The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, U.S.A

© 1979, 1999 by The University of Chicago

© Перевод на русский язык. ООО «Издательство АСТ», 2022

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Памяти моей матери Маргарет Рьюз (1919–1953)

и моего отчима Готорна Стила (1903–1977)

Предисловие

В 1859 году известный британский натуралист Чарльз Роберт Дарвин опубликовал свой знаменитый труд «О происхождении видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». В этом труде он предложил решение одного из наиболее животрепещущих вопросов своей эпохи: что именно является причиной происхождения всех существующих в мире организмов, как прошлых, так и настоящих – категория, к которой относимся и мы сами, люди? Как известно, Дарвин отстаивал мысль, что организмы становятся такими, как есть, в ходе процесса, управляемого законами природы, и что все типы организмов, возникнув из одной или нескольких начальных простейших форм, прошли затем через множество потомственных поколений, постепенно преобразуясь и видоизменяясь до нынешней своей формы. Более того, Дарвин предложил механизм этого процесса, который он назвал «естественным отбором». Именно с помощью этого механизма выживания и воспроизводства и происходит «отбор» наиболее полезных «адаптивных» характеристик для будущих поколений.

Выход этой книги изменил весь человеческий мир. Дарвин был далеко не первым, кто выдвинул теорию эволюции, но никогда еще эта теория не оказывала столь ошеломляющего воздействия на все человечество. Ученые сразу поняли, что ее влияние выходит далеко за рамки биологии. Она нанесла сокрушительный удар по основам веры и поведенческих норм в самом широком спектре – от наиболее примитивных до наиболее продвинутых. Таким образом, как и следовало ожидать, Дарвин, его труд и вся последовательная череда идей и событий, приведших к «Происхождению видов» и отталкивающихся от него, – череда, ныне широко известная как дарвиновская революция, – были навечно вписаны в скрижали истории во всем своем масштабе и объеме. Примерно 20 лет тому назад вышли из печати несколько добротных фундаментальных трудов по различным аспектам дарвиновской революции (Ирвин, 1955; Химмельфарб, 1962; Грин, 1959; Эйсли, 1961; Де Бир, 1963), однако с тех пор не появилось ни одного по-настоящему обстоятельного труда, даже несмотря на вспышку серьезного интереса к Дарвину и произведенной им революции, сказавшуюся в публикации ряда недавно обнаруженных первоисточников и ученых статей и монографий. Таким образом, несмотря на обилие информации, никаких современных трудов по этой теме, рассказывающих о том, как трактуется эта тема в наше время, нет. Именно по причине их отсутствия я и вынужден – пользуясь самыми последними находками и их интерпретациями – писать эту книгу, своего рода синтез дарвиновской революции, для тех читателей вроде меня самого, которые питают серьезный интерес к истории науки и потому не прочь заглянуть в глубь данного предмета, под покровы гладких обобщений и чистейших инсценировок, но которые, увы, не обладают специфическими знаниями и устремлениями профессионального ученого.

Позвольте прежде всего объяснить некоторые из отобранных и применяемых мною стратегий. Во-первых, некоторые из затрагиваемых здесь вопросов – это вопросы прежде всего (но ни в коем случае не исключительно) терминологические. Сегодня, говоря о теории, подобной дарвиновской, мы характеризуем ее термином «эволюция», имея в виду, что она основывается на гипотезе о более или менее постепенном и регулярном процессе преобразования форм, проходящих через последовательные, сменяющие друг друга стадии – от первоначальных к нынешним. Другими словами, сами формы меняются регулярно и систематически, и при переходе от одной несвязанной формы к другой имеет место более чем простая пошаговая последовательность. Однако термин «эволюция» вошел в современный обиход только во времена Дарвина (Боулер, 1975). До него же это понятие чаще всего выражали термином «трансмутация». Да и сам Дарвин был склонен именовать свою теорию «наследование с модификациями». В самом деле, при написании «Происхождения видов» он ни разу не использовал слово «эволюция», хотя английский оригинал этой книги и заканчивается словом evolved. Тем не менее по зрелом размышлении я пришел к выводу, что сегодня у нас есть полное право пользоваться современным языком – тем, который есть в нашем распоряжении. Поэтому и о дарвиновской теории я буду говорить, пользуясь термином «эволюция» в указанном смысле, подразумевая под этим, что она, теория, нацелена на решение «проблемы органического происхождения» – проблемы, как организмы стали такими, какие они есть. Я вовсе не хочу этим сказать, что все предлагаемые формы эволюции в абсолютном смысле идентичны или что эволюционисты не связаны необходимостью пользоваться стереотипными и довольно смутными расхожими шаблонами, а лишь указываю на то, что, невзирая на заглавие книги Дарвина, проблема происхождения видов во многом отлична от проблемы происхождения организмов и не всегда напрямую связана с ней. Организмы подразделяются на группы со сходными характеристиками, они воспроизводят самих себя и не воспроизводят другие «виды», поэтому, естественно, следует ожидать, что те, кто занимается проблемой происхождения организмов, поневоле обращают внимание и на причины видообразования. Но как реализуется это ожидание и во что оно претворяется – это дело сугубо индивидуальное.

Другие терминологические тонкости будут решаться по мере рассмотрения означенной темы. Чтобы, однако, внести ясность в понимание этого вопроса, упомяну для примера еще два проблемных понятия: «закон» и «чудо». Под «законом», в его общепринятом толковании, мы подразумеваем некую упорядоченность, которая, как мы чувствуем, должна присутствовать в этом мире; поэтому явления, подчиняющиеся такому закону, мы называем «природными» или «естественными». (Я ограничиваюсь в данном случае рассмотрением чисто физических законов, исключая законы правовые и моральные.) «Чудо» есть нечто, не подвластное законам, хотя связано ли оно с нарушением закона или происходит в обход его, это уже вопрос другой. В целом же считается, что чудеса происходят благодаря непосредственному божественному вмешательству, а потому определяются как «сверхъестественные». Подобное восприятие закона и чуда бытовало у широких масс населения даже в просвещенном XIX веке, хотя уже тогда, как, впрочем, и сейчас, некоторые мыслители придерживались совершенно иных точек зрения (Ходж, 1872), которые я тоже буду рассматривать по мере необходимости. Полагаю, что – если трактовать ее в общепринятом смысле – эволюционная гипотеза об органическом происхождении в какой-то мере соотносится с законами природы и что такой атрибут, как чудо, никак с эволюцией не связан и не имеет к ней никакого отношения. Имеются ли здесь другие подходы и возможности и как они увязываются с законами природы и эволюцией, это мы и должны с вами рассмотреть.

Правда, в этой терминологической дискуссии есть один довольно весомый пробел, непосредственно связанный с концепцией, которая, вероятно, куда более важна и насущна, чем все прочие в этой книге, – концепцией причины. Поскольку эта концепция имеет огромное, я бы даже сказал первостепенное, значение, я не собираюсь подвергать ее здесь предварительному анализу, а тщательно и всесторонне рассмотрю потом. Здесь же я ограничусь лишь предварительным аналитическим замечанием, что причина есть нечто, что тем или иным образом приводит к чему-то другому – следствию. Если причина потенциально является субъектом закона и подлежит его действию, то она естественна. Если же она обусловлена прямым божественным вмешательством, то она сверхъестественна – чудо.

А теперь мы обязаны поставить перед всеми заинтересованными лицами главный вопрос, касающийся происхождения термина «эволюция»: в каких временны?х рамках или границах его искать? В дарвинизме ответы на этот вопрос далеко не очевидны. Если мы рассмотрим данный вопрос в широчайшей перспективе и примем в качестве гипотезы тот факт, что отправной точкой для него служит длительный поиск человеком причин органического происхождения, где Дарвин – не более чем одно из звеньев единой цепочки, то нам ничего не остается, как метаться туда-сюда, то обращаясь к древним грекам, то возвращаясь к современности. В самом деле, это история, не имеющая конца, ибо многие аспекты причин происхождения органики по-прежнему достаточно спорны (Левонтин, 1974). Но если мы хотим очертить границы нашего поиска в более узких пределах и рассмотрим главный вопрос, ставший основным вопросом теории эволюции: «Где и как люди обратились к идее эволюции?» – то мы можем ограничить область нашего исследования 25-летним периодом. Давайте подумаем вот над чем: в 1851 году, когда в Кембриджском университете были впервые введены экзамены по научным дисциплинам, в частности по биологии, то один из экзаменационных вопросов звучал так: «Расскажите об ископаемых и их значении для науки, показав, что их открытие не ведет к теории естественного преобразования видов» (Кембриджский университет, 1851, с. 416). Однако уже в 1873 году в одном из экзаменационных билетов студентам предлагалось признать «истинность гипотезы, что ныне существующие виды растений и животных произошли от других, совершенно отличных от них видов», и поразмыслить над причинами этого (Кембриджский университет, 1875, с. 162). Если кто-то выскажет разумное предположение, что само время внесло в жизнь, а стало быть, и в выпускные экзамены свои коррективы, то такое предположение будет совершенно бесспорным, и следствием этого явилось то, что буквально за четверть века научное сообщество резко изменило свое мнение по вопросу об эволюции, сделав поворот на 180 градусов. Поэтому наш пристальный интерес к этому довольно короткому периоду времени вполне оправдан.

Что касается меня, то я собираюсь балансировать где-то между двумя этими крайностями – между свидетельствами, уходящими в глубь истории человечества, и свидетельствами недавнего прошлого, хотя поскольку я намереваюсь копать глубоко, то я все же предпочту придерживаться недавнего прошлого. Другими словами, я в меньшей степени буду затрагивать историю происхождения органики и связанные с ним проблемы в целом и в большей – историю перехода к эволюционизму. В частности, я подвергну серьезному анализу саму концепцию дарвиновской революции: мой интерес будет усиливаться по мере того, как Дарвин будет приближаться к арене истории, и будет ослабевать по мере того, как Дарвин будет с нее постепенно сходить. Возможно, читателю покажется странным, что, повествуя об истории науки, я руководствуюсь исключительно теориями и открытиями великих мужей, этой горстки одиноких гениев, с которыми связаны и с позиций которых освещены все самые значительные события прошлого. Но, как бы ни был предубежден читатель против подобного подхода, уверяю: ничего пристрастного или тенденциозного в моем намерении нет; более того, я уверен, что использование имени и заслуг Дарвина в качестве путеводной нити не так уж и ужасно. В конце концов, именно он написал «Происхождение видов» — во всех отношениях ключевую работу не только в области видообразования, но и в области органического происхождения и ведущихся по этому поводу диспутов. Но я буду очень осторожен и внимателен и не позволю себе опуститься до неразумной, лишенной всякой критики агиографии Дарвина и не буду высвечивать лучом славы лишь его одного.

Более того, есть различные, никак не связанные между собой причины, почему именно Дарвин является главным структурирующим звеном выбранного нами периода времени. Он вышел на арену истории где-то в 1830 году, и вышел не как признанный ученый, а как молодой человек, только-только начинающий свой путь в науку, и в том же году ученый-минеролог Чарльз Лайель начал публикацию своих великих «Принципов геологии». Как мы увидим в дальнейшем, затронутая Лайелем проблема органического происхождения и предложенное им решение, по сути дела, заложили основу для деятельности Дарвина и вдохновили его, как, впрочем, и других, на написание трудов. С другой стороны, хотя Дарвин скончался в 1882 году, уже к 1875 году было понятно (это ощущалось в самой атмосфере), что его основной вклад в науку сделан и путь его на этом завершен. Опять же, есть некая естественность в выборе именно этой даты – и не потому, что к этому времени шумиха улеглась и теория происхождения видов прочно обосновалась в сознании современников (шумиха не улеглась и теория не обосновалась), а потому, что основные, задающие тон в науке движения были определены и наступил период относительного покоя или истощения сил. Но уже через несколько лет дебаты об органическом происхождении вспыхнули с новой силой.

И наконец, не премину заметить, что, хотя выбранный мной период в общем и целом укладывается в рамки 1830–1875 годов, я буду подходить к нему с двух сторон. Первую главу я посвящу описанию истоков проблемы и доведу ее до года, когда вышли в свет «Принципы». А в последующих главах я расскажу, как развивалась история после означенного периода, и отнюдь не для того, чтобы мы с позиции нашего «надменного» века могли выносить непогрешимые суждения о мыслителях прошлого, а для того, чтобы высветить избранный нами период ярким светом, показав, как последующие поколения относятся к изначально поставленным вопросам и данным на них ответам.

Ограничение места напрямую связано с ограничением во времени. Выбрав середину XIX века, мы – что вполне естественно – основное наше внимание обратим на Британию и британцев. И не только потому, что Дарвин был англичанином или что британцы в то время считались «поставщиками» лучших ученых (я весьма сильно сомневаюсь в этом), а потому, что в обозначенный период времени вопрос органического происхождения стал не только британской, но и общемировой проблемой. В отличие от англичан викторианской эпохи, я ощущаю небольшой дискомфорт от такого ура-патриотизма; но я постараюсь дать обоснование и привести причины, почему это произошло. Но даже и с выбранными временны?ми рамками я буду обращаться несколько произвольно, больше руководствуясь логикой повествования. Так, до 1830 года основной фокус моего внимания будет направлен на Францию: в ходе рассказа будет просто необходимо указать на некоторые важнейшие тенденции, исходившие с европейского континента. Это к тому же поможет понять, что после выхода в свет «Происхождения видов» проблема перестает быть чисто островной и становится материковой, то есть общеевропейской. Таким образом, на горизонте уже маячит новая эра.

Итак, после того как мы разобрались со временем и с местом, перед нами встает следующий вопрос, включающий различные темы, или «стренги», как я их называю, вокруг которых я и буду строить свое повествование. Разумеется, главной «стренгой» должна стать наука в самом узком ее понимании. Это значит, что мы рассмотрим по порядку, какие эмпирические факты были известны к этому времени, какие выдвинуты теории, какие предположения и почему ученые либо принимали, либо отвергали. Но дарвиновская революция – куда более обширная область, чем та, что представляет собой эта сухая наука. Поэтому мы должны рассмотреть по меньшей мере еще два главных компонента. Первый – это неустанно ведущиеся дебаты насчет того, какие именно теории удовлетворяют критерию добротной науки, даже не принимая во внимание их истинность или ложность. Я назвал эту «стренгу» философской. А вторая – это масштабный диспут об отношениях Бога и человека и о том, как на него повлияли различные решения проблемы, касающиеся происхождения организмов, – религиозная «стренга».

Таким образом, мир идей на протяжении всего рассматриваемого нами периода времени будет включать в себя эти три компонента, и поскольку основная наша история (которая не заключена в искусственно созданные жесткие рамки) начинается как бы между прочим, по ходу повествования, то я попытаюсь рассмотреть каждую из них в вышеуказанном порядке. Должен, однако, подчеркнуть, что я никоим образом не считаю каждую из этих «стренг» полностью отделенной от других. Мы увидим в дальнейшем, что они тесно переплетены между собой, и если я их разделяю, то исключительно ради удобства изложения. Однако помимо этих трех у дарвиновской революции есть еще одно измерение из числа тех, которые не так-то легко охарактеризовать. Ясно, что проблема органического происхождения, как она рассматривалась в выбранный нами период времени, была не только проблемой чисто интеллектуальной, но и помимо ума включала в себя прочие звенья, такие как человеческие отношения, позиции и влияния, причем не только между учеными, но и между научным миром и обществом в целом. Там, где это будет уместно, я разберу и эти факторы тоже (для удобства я назвал их социально-политическими факторами), хотя, возможно, и не так систематично, как прочие «стренги». И к этому добавлю, что там, где дело касается идей и социально-политических факторов, я из числа земного населения основное внимание буду уделять влиятельным мыслителям, а не простым людям.

И в завершение позвольте сказать слово предостережения. Изучая столь обширную тему, как дарвиновская революция, через различные ее составляющие – «стренги», мы поневоле охватим очень большую территорию и сможем составить себе довольно связную картину развития одного из величайших эпизодов в истории науки. Но я весьма сомневаюсь, что эта картина будет простой и будет сводиться к одной, хотя и существенной, перемене в человеческом мировоззрении или нормах поведения. Дарвиновская революция содержит множество компонентов, из которых некоторые более важны, чем все прочие. Но поскольку наш исторический экскурс призван в полной мере осветить если не все, то очень многие стороны этой революции, мы неизбежно придем к полному ее пониманию[1 - Последнее предложение в английском оригинале выглядит так: ‘And that, whilst this planet has gone circling on according to the fixed law of gravity, from so simple a beginning endless forms most beautiful and most wonderful have been, and are being evolved.’ В русском классическом переводе оно звучит так: «И между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм».].

Дарвиновская революция

УИЛЬЯМ БАКЛЭНД (1784–1856)

РОБЕРТ ЧЕМБЕРС (1802–1871)

ДЖОН Ф. У. ГЕРШЕЛЬ (1792–1871)

ДЖОЗЕФ ДОЛТОН ГУКЕР (1817–1911)

ТОМАС ГЕНРИ ГЕКСЛИ (1825–1895)

ЧАРЛЬЗ ЛАЙЕЛЬ (1797–1875)

ХЬЮ МИЛЛЕР (1802–1856)

РИЧАРД ОУЭН (1804–1892)

АДАМ СЕДЖВИК (1785–1873)

АЛЬФРЕД РАССЕЛ УОЛЛЕС (1823–1913)

УИЛЬЯМ УЭВЕЛЛ (1794–1866)

Истоки проблемы

Идея эволюции

Предположения о том, что организмы возникли естественным путем, в согласии с законами природы, выдвигались еще греко-римскими философами[2 - Прекрасный познавательный материал по истории идеи эволюции можно найти у Грина (1959), Радвика (1972) и Гауджа (1973).]. Если мы сведем понятие «эволюция» к простой идее, что каждый вид организмов возник из другого вида, и так далее, и так далее в глубь веков вплоть до самого первого, то окажется, что взгляды древних философов, вероятно, лучше всего отнести к разряду «протоэволюционных», поскольку они заключают в себе идею о том, что организмы, даже самые сложные, полностью развились из неорганической материи. Но все эти размышления, указывающие на существование в древности чистого эволюционизма, внезапно натыкаются на два препятствия. Первое – это метафизические системы Платона и Аристотеля, часто называемые «сущностными» системами, а второе – это возникновение и распространение христианства, принесшего с собой то, что Карлейль презрительно называл «старыми иудейскими одеждами» (Карлейль, 1896–1901, с. 29–30). Платоновская теория мироустройства изначальными объектами высшей, или трансцендентной, реальности провозглашает формы, или идеи. Все предметы внешнего мира обладают особыми свойствами только потому, что эти свойства отражены или «участвуют» в этих формах, поскольку именно формы наделяют предметы «сущностными качествами». А поскольку формы вечны, неизменны, уникальны и неповторимы, то и вся платоновская теория имеет сугубо антиэволюционный подтекст, ибо логически возбраняет существование каких-либо организмов в пограничной зоне между формами. Что-то или «участвует» в форме, или не «участвует» в ней вовсе – вот и вся проблема. Даже если кто-то считает, что эволюция происходит скачкообразно, а не путем постепенных преобразований, это не дает ему оснований полагать, что нечто, участвующее в одной форме, мгновенно может породить еще одно нечто, участвующее в другой форме. То же самое и с метафизикой Аристотеля: она тоже отметает эволюционизм, хотя Аристотель и не постулирует идею о том, что форма есть нечто внешнее по отношению к материальному объекту. Эти философии наряду с теорией сотворения мира из Книги Бытия, выступающей в качестве антитезы эволюционизма, были теми китами, на которых до конца Средних веков держалась статичная картина мира.

Эту картину мира, которую многие века питало человеческое воображение, расшатали две вещи. Первая – рождение новой физики, сделавшей акцент на веру в подлинность и достоверность событий, описанных в Библии, – например, рассказа о том, как Иисус повелел солнцу остановиться, – и породившей теории о неорганическом эволюционизме. Уже астрономия Ньютона, изложенная им в «Принципах», описывает мир таким, каков он есть, и является предшественницей более поздних теорий о происхождении мироздания. Этому, в частности, способствовали Кант, Уильям Гершель и Лаплас, которые сформулировали так называемую теорию туманности, рассматривающую вероятность возникновения и формирования Вселенной из газовых туманностей. Значение такой гипотезы для органического мира было неоспоримым и, как мы увидим в дальнейшем, не прошло незамеченным (Грин, 1959). Вторая вещь – бурный прогресс в области таких наук, как биология и геология. Многочисленные находки окаменелых ископаемых, например, породили сомнения в истинности того весьма краткого по продолжительности возраста Земли, который указывает Библия; к тем же результатам привели и новые геологические теории, объясняющие возникновение земных пластов. Расшатыванию веры в библейские рассказы о Сотворении мира и Всемирном Потопе способствовали и те не менее многочисленные факты о географическом распространении органики, которые привозили из своих странствий по миру различные путешественники.

Избавление от устоявшихся взглядов и старой картины мира было делом нелегким. Для нас, например, ископаемые являются очевидным свидетельством того, что возраст Земли весьма и весьма солиден. Но для нас это очевидно только потому, что для нас ископаемые – это останки некогда живших и давно умерших организмов. А вот неоплатоник в эпоху Ренессанса счел бы куда более естественным трактовать ископаемые останки как проявление форм в неорганическом мире, а живые организмы – как проявление форм в органическом мире (Радвик, 1972, гл. 1). Характерным для такой трактовки является отсутствие прямой связи между ископаемыми и некогда жившими организмами, и только после десятилетий острых дебатов в научном мире наконец возобладала другая точка зрения. Не следует сбрасывать со счетов и Библию: ее влияние на умы людей было так велико?, что его удалось более или менее поколебать только к концу XVII века, хотя в той же Британии, например, Библия и в XVIII веке оставалась основным руководством по жизни, главным образом благодаря евангельскому учению, активно распространявшемуся преподобным Джоном Уэсли. Ведущим фактором жизни оставалась Библия и в XIX веке.

Как бы то ни было, но к концу XVIII – началу XIX века теория органической эволюции пусть и не стала привычной или, по крайней мере, общепринятой, но зато и не казалась более абсолютно новой. Одной из самых популярных теорий того времени (мы ее рассмотрим чуть позже) являлась теория деда Чарльза Дарвина – Эразма Дарвина. Бесспорно, однако, что все предшествующие теории, касавшиеся вопроса происхождения органических видов, поблекли перед систематической эволюционной атакой, предпринятой французским биологом Жаном Батистом Ламарком.

Ламарк и органический эволюционизм

Томас Кун (1970) как-то пророчески заметил, что ученый, сделавший в науке новаторское открытие, порывающее с прошлым и открывающее новые плодотворные области научного исследования, – это, как правило, довольно молодой человек. И это далеко не случайно: ученый-новатор должен схватывать основы научных достижений прошлого, остро ощущая стоящие перед ним проблемы, но не должен при этом ни эмоционально, ни интеллектуально быть связанным с прошлым – тем, например, что он и сам внес значительный вклад в устоявшиеся теории. Несомненно, что молодой человек в большей мере, чем кто-либо другой, отвечает подобному критерию, поэтому когда мы перейдем к рассмотрению деятельности Чарльза Дарвина и его трудов, мы увидим, что он является образцом подобного критерия, предъявляемого к ученому, и служит примером его логического обоснования.

Однако Ламарк является здесь исключением. Хотя он как эволюционист не был особо великим новатором в этой области и хотя его эволюционизм нес в себе элементы, заимствованные им у предшественников, его вступление на путь эволюционизма, как это очевидно, не было связано ни с феноменом молодости, ни с длительным процессом ранних, пусть и ярких, начинаний, но было событием, внезапно вторгшимся в его жизнь на 56-м году жизни. Практически до конца XVIII века Ламарк был полностью согласен с тем, что организмы и создаваемые ими видовые образования остаются по сути неизменными с момента первого их появления. Но затем между 1799 и 1800 годами он неожиданно изменил свою позицию и обратился к диаметрально ей противоположной, заявив, что организмы постоянно эволюционируют и что эта эволюция непрерывно подпитывается все новыми организмами там, где из неорганической материи спонтанно возникает жизнь.

Мы не обладаем достаточно обширным материалом, который помог бы нам установить, каким путем Ламарк пришел к эволюционизму. (Более подробные сведения, касающиеся его жизни и трудов, смотрите в следующих источниках: Буркхардт, 1970, 1972, 1977; Рассел, 1916; Ходж, 1971; Мейр, 1972.) Но умелая исследовательская работа, проведенная современными учеными, позволяет с непреложностью установить, что главной причиной, приведшей Ламарка на этот путь, была страсть к систематизации беспозвоночных животных. (см. Буркхардт, 1977, гл. 5). В 1793 году он занял должность заведующего отделом насекомых, червей и микроскопических животных в парижском Музее естествознания. Это было благодатное время для специалиста такого уровня, ибо в течение этого десятилетия коллекции музея пополнялись невиданными темпами и за счет научных экспедиций, отправлявшихся в неизведанные районы Земли в поисках неведомых животных, и за счет опустошения других музеев Европы, поскольку французские ученые шли следом за победоносной французской армией, прибирая к своим рукам все, что только можно. Таким образом, имея в своем распоряжении целый тематический отдел и все необходимые средства, Ламарк вдруг задался целью ответить на вопрос, представлявший огромный интерес и особую важность для всего научного сообщества: все ли виды организмов существовали неопределенно долгое время или, как было установлено на основе сравнения живых и ископаемых форм, некоторые виды организмов в конечном счете оказались вымершими? Ламарк находился в особо выигрышном положении для ответа на этот вопрос, поскольку огромная музейная коллекция раковин давала ему прекрасную возможность для изучения интересующего его предмета, а именно: имеются ли у ископаемых раковин живые сородичи?

Судя по всему, на основании своих исследований Ламарк был вынужден признать, что таковые не имеются, и хотя и неохотно, но согласился со своими современниками, что это свидетельствует в пользу такой реальности, как полное исчезновение организмов. Правда, в прежние века, в частности в Британии, люди отвергали догмат полного исчезновения с лица земли из страха, что это противоречит духу религии: вымершие организмы, особенно если они вымерли до появления человека, выглядели как черное пятно, заставлявшее сомневаться в непогрешимости здравого смысла Господа Бога (Грин, 1959). Ламарк, однако, отвергал полное исчезновение по совершенно иной, нежели религиозная, причине. Если с самого начала отмести вмешательство чего-то сверхъестественного или потустороннего, с чем он как ученый a priori не может иметь дела, то ему непонятно, каким образом мог исчезнуть тот или иной вид (если только, заключил он, не принимать в расчет то особое и маловероятное обстоятельство, что человек, мол, истребил всех его представителей). В частности, моллюски и ракообразные, считал Ламарк, которые прекрасно защищены в своих подводных домах, не могли быть доведены до точки исчезновения. Следовательно, поскольку некоторые виды моллюсков и ракообразных более уже не существуют, то наиболее разумным представляется вывод, что они эволюционировали в другие формы жизни. Любопытно, что обращению Ламарка на путь эволюционизма способствовали самые простейшие формы жизни. Он просто не мог понять, как столь хрупкие организмы могли стойко выносить всю жестокость и неистовость природы: снег, мороз и так далее. По логике вещей, все они должны были погибнуть и исчезнуть с лица земли; но поскольку самые простейшие формы жизни до сих пор живы и не вымерли, то очевидно, вынужден был он признать, они дали совершенно иное потомство и преобразовались в новые формы жизни (Буркхардт, 1977, с. 138–139).

Таким образом, в начале XIX века Ламарк стал эволюционистом и на протяжении целого ряда лет открыто отстаивал и излагал свои взгляды. Но отчасти из-за того, что его идеи с годами не претерпели особо больших изменений, а отчасти из-за того, что британцам они уже были известны, я остановлюсь не на всех идеях Ламарка, а именно на тех, которые он изложил в 1809 году в своем труде «Философия зоологии» (Philosophie zoologique). [Поскольку этот труд переведен на многие языки и, в частности, на английский, я ради удобства буду приводить в круглых скобках ссылки на оригинал, а в квадратных – ссылки на перевод.]

Основой теории Ламарка является «цепочка бытия», или «природная лестница» (Лавджой, 1936). Ламарк считал, разумеется, с оговорками, что все животные образуют своего рода восходящую лестницу начиная с самых низших, инфузорий, на одном ее конце, и заканчивая самыми сложными и совершенными, людьми, на другом (1:102–129 [56–67]). (Ламарк вначале полагал, что существуют две отдельные цепочки бытия: одна для животных, а вторая для растений (1:92–93 [51]), но потом он разделил цепочку для животных еще на две.) Сама идея биологической лестницы не была для Ламарка чем-то необычным. Действительно, эта мысль восходит еще к диалогам Платона, вероятно доказывая, если дополнить афоризм Уайтхеда, что дебаты об эволюции, как и сама философия, – это не более чем сноски и пояснения к диалогам Платона. От своих предшественников Ламарк отличался тем, что для него эта лестница природы была скорее динамичной, нежели статичной, и именно это в самом широком смысле этого слова (а именно в этом смысле мы и используем это понятие) и сделало его эволюционистом. Он считал, что организмы постоянно прогрессируют, восходя по этой лестнице вверх и меняясь на протяжении многих поколений от самых простейших до самых сложных. У основания же лестницы постоянно возникают новые примитивные организмы, формирующиеся из неорганической материи.

Ламарк очень старался показать себя хорошим материалистом: он отрицал, что жизнь или ум наделены особыми свойствами или особой спецификой понимания, радикально отличающими их от неорганического мира. Если что и заставляет организмы подниматься по цепочке или по лестнице вверх, так это, во-первых, испытываемые ими определенные потребности (besoins, 1:6 [11]), вызываемые постоянно меняющейся средой обитания; а во-вторых, это в какой-то степени наработка новых привычек (1:68 [41]), которые приводят в движение различные телесные флюиды, формирующие новые или увеличивающие уже существующие органы. Эти флюиды не осязаемы подобно воде или крови; они «субтильны» в той же мере, как электричество и теплота. Между потребностями и флюидами у высших животных Ламарк помещал (чем не сандвич!) свое знаменитое – или, лучше сказать, пресловутое – внутреннее сознание (sentiment interieur, 2:276–301 [332–342]), которое действует как причинное звено, давая организму возможность физиологически отзываться на свои потребности. Несмотря на то что в дальнейшем критики обвиняли Ламарка в том, что он признает у высших животных наличие сознания, хотя и без того ясно, что они не умеют мыслить, все же представляется вполне очевидным, что применяемое Ламарком понятие sentiment interieur не подразумевает чисто мыслительной функции, а является своего рода «жизненной силой».

Несмотря на свои материалистические устремления, Ламарк все же понимал, что эти материи не настолько прямолинейны, какими они поначалу кажутся, хотя иногда все же излагал свои взгляды в обычной причинно-следственной манере – так, как это делается в физике: раз происходит изменение в окружающей среде, то это вызывает новую потребность, и так далее. Когда критики заявляли, что эволюция невозможна, поскольку животные, чьи мумии дошли до нас из Древнего Египта, абсолютно идентичны ныне живущим, он возражал, что это ничего не доказывает, поскольку среда обитания в Египте не менялась с древнейших времен (1:70 [42]). Однако в других случаях он высказывался в том духе, что восхождение по лестнице бытия совершается независимо от того, произойдет ли что-либо или не произойдет. Так, он заявлял, что цепочка бытия была бы совершенно такой же, то есть регулярной и систематичной, даже если бы все организмы оказались в единообразной, свободной от каких-либо нужд и потребностей среде обитания (1:133 [69]). Более того, если не принимать во внимание тот вторичный фактор, что он дополнил и расширил свою доктрину о цепочке бытия, Ламарк, судя по всему, держался того представления, что распределение организмов вдоль цепочки и восхождение их вверх по лестнице бытия – неизбежный фактор. Это наводит на подозрение о том, что, был ли Ламарк материалистом или не был, он рассматривал явления в органическом мире с той точки зрения, что все они направлены к какой-то конечной цели и что этой целью в животном мире является человек. В этом смысле он был телеологом то есть пытался все объяснить с позиции конечных целей, а не просто с позиции им предшествующих материальных причин.

Свой основной тезис об органических изменениях Ламарк оснастил еще одним механизмом – эволюционным, если только мы вправе его так назвать, не рискуя быть уличенными в предубеждении. Этот механизм отличается от первого главным образом или даже исключительно тем, что именно он, как предполагают, приводит к аномалиям, ответвлениям и нарушениям в цепочке бытия – например, заставляет птиц крениться при полете на одну сторону. Правда, считается, что этот вторичный механизм связан напрямую с окружающей средой и действует в тех случаях, например, когда остановка в росте обусловливается недостатком пищи, хотя сам Ламарк считал замедление роста наследственным фактором (1:133 [69]). Иногда этот механизм влияет и на привычки, как в случае их смены, закрепления или ослабления, когда привычками либо пользуются, либо не пользуются. Ламарк обратил внимание научного мира и на такой фактор, как разведение животных и растений в домашних условиях. Мы читаем в его книге, например, что если в домашних условиях уткам не давать летать, то они навсегда теряют эту способность – и это, увы, неизбежность (1:225–228 [109–110]). Ламарк предположил, что то же самое происходит и в природе, за счет чего нарушается единообразие восхождения вверх по цепочке бытия (см. рис. 1).

Рис. 1. Картина эволюции по Ламарку (из книги Philosophie zoologique). Сравните с рис. 2, только не спутайте схему Ламарка с внешне похожей схемой Дарвина (рис. 23 в гл. 7).

Такова вкратце эволюционная теория Ламарка – во всяком случае, как я ее понимаю, ибо следует признать, что он – один из тех авторов, чтение которых сбивает с толку. С другой стороны, нельзя не признать и тот факт, что концептуально неопределенный путь, избранный Ламарком для передачи своих идей, делает нашу историю значительно более интересной. Можно, конечно, предположить, что чтение Ламарка сбивает с толку именно потому, что он и сам был сбит с толку. Разумеется, его вторичный «механизм» хотя и выглядит как некое устройство, специально изобретенное для улаживания проблем, но на деле куда сложней. Но это, пожалуй, все, что мы можем о нем сказать. Ламарк признавал отклонения, нарушения и неправильности в цепочке бытия. Он считал, что удовлетворение потребностей – основная причина наследственных изменений. Именно эту наследственность приобретенных видоизменений или характеристик мы и называем сегодня ламаркизмом, тем самым, собственно, сильно греша против истины, ибо это только малая часть его теории, причем далеко не оригинальная. И все же я не вправе отказать Ламарку в оригинальности и лишить его того места в истории науки, которое он там по праву занимает. Одно дело – мысль о наследственных изменениях. И другое дело – наличие воображения, позволяющего использовать эту мысль для поддержки вполне оформленной теории эволюции.

Чтобы сделать теорию Ламарка вполне доброкачественной и внушающей доверие, есть только один способ, а именно – объявить, что именно вторичный механизм отвечает за потребности, привычки и внутреннее сознание.

Первичный же механизм – это флюиды тела, слепо прокладывающие новые пути, ведущие к возникновению новых характеристик и тем самым возводящие организмы вверх по природной лестнице. В Philosophie zoologique дается некоторое обоснование этой интерпретации, и один из современных комментаторов, основываясь исключительно на этом труде Ламарка, прочитал и истолковал его именно таким образом (см. Буркхардт, 1977, гл. 6). Но даже не принимая во внимание тот факт, что нет особых причин считать, что столь опосредованный механизм, как флюиды, создающий новые пути и каналы, может привести к такому телеологическому результату, как восхождение по лестнице бытия, все же Philosophie zoologique утверждает, что привычки входят во все перманентные преобразования и являются их неотъемлемой частью. Следовательно, если люди рассматривают ламаркизм как квинтэссенцию теоретического наследия Ламарка, то это не чья-то вина, а его собственная.

Возможно, теория Ламарка и затрагивает вопрос о происхождении организмов, но сама она ни в коей мере не является теорией о происхождении видов. С помощью своей теории Ламарк надеялся объяснить разнообразие организмов в органическом мире, но виды – особые разновидности организмов, не скрещивающиеся с другими разновидностями, – приводили его в замешательство. Поскольку он безусловно верил в постепенную, непрерывную цепочку, образуемую организмами, то он должен был объяснить и пробелы в этой цепочке, привлекая для этого различные гипотезы: мол, что мы еще не обнаружили промежуточные организмы, что человек их истребил, что эти пробелы, возможно, вызваны вторичным механизмом, и так далее.

Необходимо также заметить, что теория Ламарка ни в коем случае не представляет собой теорию общего происхождения, согласно которой все организмы произошли от одного или нескольких общих предков. Мы знаем, что он считал, что простые формы жизни постоянно и спонтанно возникают в неорганическом мире под действием тепла, света, электричества и влаги (2:61–90 [236–248]). А затем органическое развитие продолжается принципиально по тому же самому пути, который был выбран первоначально. Ламарк верил, что если львы и прочие животные будут уничтожены, то их с течением времени заменят другие, им подобные (1:368 [187]; см. также Халл, 1967). Поэтому нет причин считать, например, что у нынешних млекопитающих и рыб есть общие предки, – это просто различные стадии (ступени) на лестнице бытия (см. рис. 2).

Рис. 2. Различие между теорией Ламарка и теорией общего происхождения. Считается, что жизнь начинается в точке ?, а точки a, b, c, d – это разновидности ныне существующих организмов.

Мы должны, однако, обратить особое внимание на отношение Ламарка к палеонтологической летописи, как оно отражено в его труде Philosophie zoologique. Если веришь в эволюцию, то есть в развитие организмов от простейших до сложнейших форм, как они предстают сегодня, то ты вправе ожидать, что летопись должна подтверждать эту последовательность. Ламарк, вероятно, и не надеялся, что эта последовательность окажется стопроцентно идеальной – и в силу наличия непоследовательностей и нарушений, и в силу собственного убеждения, что на протяжении столетий постоянно возникают и начинают путь восхождения к вершинам все новые и новые организмы. Однако, признавая тот факт, что жизнь берет начало из какой-то начальной точки, из какого-то первоистока, он все же надеялся получить в результате какую-то восходящую прогрессию. (Понятие «прогрессия» особенно важно в нашей истории несмотря на то, что оно трудно определимо. Хотя мы еще будем рассматривать эту идею и то, как она эволюционировала, но давайте сразу же договоримся, что будем понимать прогрессию как некое последовательное восхождение от простого к сложному, от примитивизма к утонченности, высшей точкой которого является человек.)

Сам Ламарк никогда не заявлял, что жизнь должна являть собой восходящую прогрессию, и даже не давал себе труда интерпретировать палеонтологическую летопись таким образом, чтобы она служила своего рода поддержкой его взглядам. Даже несмотря на то, что ископаемые, возможно, толкнули его на путь эволюционизма, в его теориях, в его ссылках на летопись окаменелостей сквозит чисто поверхностный взгляд. Обратив внимание на то, что в летописи значатся ископаемые, которые, очевидно, более не существуют, Ламарк вкратце замечает, что, поскольку потенциал их количественного прироста настолько велик, что невозможно говорить об их полном исчезновении, то, стало быть, есть все разумные основания считать, что они эволюционировали в современные формы (1:75–81 [44–46]). Все, что потребовалось Ламарку для подобной аргументации, – это факт, что ископаемые формы отличаются от современных организмов; и для этого оказались не нужны никакие последовательности и прогрессии. Коль скоро в том образце поступательной эволюции, который он взял себе за основу, случайно обнаружилась погрешность – полное и окончательное исчезновение организмов, пусть даже это исчезновение того уровня, где один организм эволюционирует в другой, – то, стало быть, нужно ее обойти, и в этом стремлении обойти он заходит настолько далеко, что подвергает сомнению тот факт, что исчезновение вообще возможно.

В конце концов в глазах общественности Ламарк предстал как деист – верующий человек, для которого Бог есть недвижимый движитель, Творец мира и его закон, который не приемлет ни чудес, ни чудесного вмешательства в Божье творение (1:56 [36]). Он бессознательно апеллирует к этому Богу, сам того не подозревая, но при этом не делает ни одной мало-мальски убедительной попытки соотнести себя с Его творением или отыскать в этом творении свидетельства Его существования и Его сущностной природы. Поэтому-то Ламарк и не чувствовал настоятельной потребности доказывать, что каждая полезная характеристика организма – каждая «адаптация» – это свидетельство благодатного замысла Божьего. Возможно, Ламарка, признававшего (да и то неявно) принцип прогресса, и можно было бы счесть тайным телеологом, если бы не то обстоятельство, что сам он не считал, будто Господь продолжает заниматься Своим творением, постоянно обращаясь к нему, чтобы «отлить» новые организмы или «перековать» их характеристики, придав им новое назначение.

Действительно, одно из любопытных качеств, проявляемых Ламарком на страницах своей Philosophie zoologique, – это его беспечное отношение к адаптации. Уж если организму что-то нужно, то он, очевидно, это получит. Как мы уже видели на примере его обращения с летописью ископаемых, он не задается вопросом, исчезнет ли вид с лица земли из-за того, что у него отсутствуют некоторые характеристики, или из-за того, что он не успел измениться с течением времени. Ламарк принимал как более или менее очевидное то обстоятельство, что организмы уже имеют или приобретут то, что им необходимо, дабы приспособиться к своему окружению. Следовательно, хотя это и так очевидно, адаптация представляла интерес для Ламарка только в двух смыслах: во-первых, вся его теория была разработана с целью показать, что организмы адаптируются к новым условиям лишь тогда, когда изменившаяся среда обитания навязывает им потребности, приводящие в действие механизм изменения; а во-вторых, сама по себе она тоже имела особое значение. Конечно же, адаптация и не должна быть фокальной точкой какого бы то ни было биологического исследования, стремящегося ответить на вопрос, почему только у некоторых организмов имеются те адаптивные свойства, которые им необходимы. Более того, хотя Ламарк сознавал, что организмы ведут неустанную борьбу за природные ресурсы, с этой целью, вероятно, даже убивая и пожирая друг друга (хотя и сомневался, что подобное происходит внутри вида), исключая те случаи, когда налицо вмешательство человека, он не считал это реальной угрозой для более слабых индивидуумов как группы – просто этот процесс позволял удерживать их численность в разумных границах.

В истории, как и в физике, мы склонны искать некий закон, согласно которому на каждое действие имеется равное ему противодействие. Стало быть, раз уж мы начали наш рассказ с Франции начала XIX века, откуда исходила первая достойная научная защита ростков органического эволюционизма, то именно на Францию мы должны обратить наш взгляд и теперь, ибо оттуда был нанесен и первый крупный научный удар по тому же органическому эволюционизму. Кратким рассмотрением этого противодействия мы и завершим эту главу[3 - Буркхардт (1977) выносит на обсуждение ряд сведений, касающихся позиции Ламарка в научном сообществе, и размышляет над тем, почему он не обзавелся сонмом приверженцев и последователей. За сведения о Кювье я премного благодарен Расселу (1916), Колману (1964) и Боулеру (1976).].

Нападки Кювье на органический эволюционизм

Как это ни парадоксально, но, возможно, именно современник Ламарка, известный ученый, специалист по сравнительной анатомии Жорж Кювье был тем человеком, который подтолкнул его к эволюционизму. Ведь именно Кювье в 1790-х годах первый серьезно заговорил о вымирании многих видов организмов, сравнивая ныне существующих животных с ископаемыми останками. Если бы это действительно было так и если бы сам Кювье признал это, то он, должно быть, горько бы пожалел о подобном поступке, ибо не кто иной, а именно Кювье стал непримиримым противником эволюционизма, высмеивая эволюционистов, особенно Ламарка, со всеми присущими ему авторитетностью, умом, знанием и язвительностью, а уж ими он обладал в избытке. Именно Кювье, например, заявил, что поскольку мумифицированные животные, вывезенные из Египта, абсолютно идентичны ныне живущим формам, то эволюционная гипотеза – вроде той, что выдвинул Ламарк, – истинной быть не может (Кювье, 1822, с. 123). Если бы этот довод попал в руки британским антиэволюционистам, они бы много чего смогли из него извлечь, но для самого Кювье этот довод был поверхностным: в своей оппозиции и противодействии эволюционной гипотезе он всего лишь опирался на основополагающие принципы своего видения биологии.

Кювье как ученый был в неоплатном долгу перед Аристотелем, ибо всем был обязан его взгляду на органический мир, в частности его убежденности в том, что организм следует воспринимать как функциональное целое. Хотя к организму можно подойти и с физико-химической точки зрения, все же организм прежде всего характеризует именно то, что все составляющие его части, подобно частям машины, служат какой-то одной конкретной цели. В отличие от Ламарка Кювье с самого начала был присущ откровенно телеологический взгляд на органический мир, он не пришел к нему, как Ламарк, в процессе научной деятельности (хотя в любом случае теология одного сильно отличалась от теологии другого).

Кювье выразил свое отношение к целям в виде «условий существования» (Коулман, 1964, гл. 2) – доктрины, которая, как он полагал, сделала анатомию реальной наукой со своими законами, некоторые из которых могли быть применимы и к структуре организмов. Кювье утверждал, что все должно быть привязано к целям, и именно это налагает определенные ограничения или «условия» на различные части организма – в частности то, например, что все части организма должны быть согласованы (сгармонизированы) между собой, ибо любое резкое изменение в одной части влечет за собой насильственные, пагубные последствия в других частях. Эти условия существования, в анатомическом смысле, Кювье назвал «взаимосвязью частей», поскольку каждая часть организма неизбежно связана со всеми другими частями. По этому принципу, как его мыслил Кювье, он и воссоздавал анатомию вымерших животных, и эти реконструкции прославили его имя на века. Пусть кто-нибудь даст ему одну часть структуры животного, скажем, кость или зуб, заявлял Кювье, – и он берется «дедуктивно» восстанавливать другие его части. Несомненно, однако, что своими «дедуктивными» способностями Кювье во многом был обязан глубокому знанию сравнительной анатомии, что позволяло ему рассуждать рационально и мыслить аналогиями, логически идя от известных к неизвестным животным, так же как и к своим метафизическим телеологическим принципам (Коулман, 1964, гл. 3).

Но если исходить из особой, присущей только ему телеологической метафизики, то окажется, что Кювье мог оппонировать только одному типу гипотез – эволюционному, в частности гипотезе о постепенном преобразовании. Хотя он был готов допустить определенное количество внутривидовых модификаций, все же его «взаимосвязь частей» подразумевала возможность наличия только определенных базовых форм. Кювье считал, что если базовую форму любого вида изменить настолько, что это изменение выйдет за определенные рамки, то его изначальная гармония нарушится столь основательно, что организм будет более не жизнеспособен. Вследствие этого произойдет резкое сокращение размеров сердца, а функции мозга, почек и печени будут серьезно нарушены. Единственный способ противодействовать этим разрушительным последствиям – преобразовать все другие органы, то есть, короче говоря, видоизмениться, перейдя из одной формы в другую. Отсюда следует, что переходные формы, соединяющие между собой определенные виды (Ламарк считал, что такие формы должны существовать), невозможны. Если прибегнуть к аналогии из области тригонометрии, тогда логика рассуждения будет выглядеть так: если в n-стороннем многоугольнике равенство внутренних и прямых углов выразить соотношением 2n–4, то, следовательно, можно получить неопределенно большое количество различных многоугольников в зависимости от того, как варьируется величина n. Однако в том случае, если зависимость внутренних и прямых углов будет выражена, скажем, соотношением 2n–2, то никаких многоугольников получить не удастся.

Таким образом, Кювье решительно воспротивился доктринальной «цепочке бытия» и заявил, что ни один организм (исключая, может быть, только человеческий) не совершеннее любого другого. Используя еще один термин-дериват из своей доктрины об «условиях существования», а именно «субординация признаков», он провозгласил, что наличие одних органических признаков исключает наличие других и что можно выстроить целую иерархическую лестницу, ведущую от признаков, допускающих наличие других, к признакам, которые наличие других признаков не допускают. Вместо того чтобы выстроить животных в непрерывную цепочку, Кювье разделил их на четыре четких класса (embranchements): позвоночные, моллюски, членистые и лучистые животные (Коулман, 1964, с. 87–98). А Этьену Жоффруа Сент-Илеру (отцу Исидоры Жоффруа Сент-Илер), который с симпатией относился к эволюционным идеям Ламарка, Кювье заявил, что между представителями различных групп проводить какие-либо аналогии недопустимо.

Хотя антиэволюционизм Кювье был преимущественно лишь одним из атрибутов его телеологической картины мира, у него были, несомненно, веские эмпирические доводы в поддержку своей позиции. Он мог бы выдвинуть множество доказательств против теории «скачкообразной» эволюции, постулирующей, что переход от одного вида к другому происходит скачкообразно. Помимо ссылок на мумии и отрицания знаковых аналогий между embranchements, Кювье указывал: что бы там ни говорил Ламарк, а у местных животных вообще не наблюдается каких-либо подвижек к великим преобразованиям. Он с презрением относился к взглядам Ламарка на то, что поведение и привычки могут приводить к наследственным изменениям. И отрицал возможность того, что в природе происходит постоянное спонтанное зарождение новых форм жизни (Кювье, 1822, с. 114–128).

И наконец, была еще палеонтологическая летопись. (По иронии судьбы именно блестящие палеонтологические исследования, проведенные Кювье, подготовили путь для одного из главных столпов эволюционизма.) Кювье показал, как следует читать эту летопись, указав, по меньшей мере отчасти, на последовательное развитие организмов. В этой летописи первыми идут рыбы и пресмыкающиеся, а уж затем на арену истории выступают млекопитающие с очень странными формами и приходят к формам, очень напоминающим те, что известны нам сегодня. Человек стоит в этой летописи самым последним. Действительно, никаких человеческих ископаемых или окаменелостей не найдено. Скорее всего, их вообще нет. Что касается рыб, то они, видимо, предшествуют пресмыкающимся и показывают последовательность видоизменений, ведущую к современным формам (Кювье, 1822, с. 114–128). Но хотя Кювье и вынес на суд научной общественности эти факты, чего Ламарк в своей Philosophie zoologique так и не сделал, сам он не считал эту летопись безусловно последовательной – этому мешало его метафизическое неприятие любой «цепочки бытия» – и, сосредоточившись на пробелах, имеющихся между различными видами организмов, рассматривал летопись как очевидное доказательство, направленное против эволюционной гипотезы (Кювье, 1822, с. 117). Если бы имела место эволюция, заявлял он, между различного вида организмами в палеонтологической летописи не было бы никаких пробелов. Но такие пробелы существуют. А раз так, то Кювье чувствовал необходимость выступать против эволюции столь же категорично, сколь категорично Ламарк ее отстаивал.

Кювье был искренним и убежденным французским протестантом, и его вывод был, безусловно, на руку церковным иерархам. Но, как и Ламарк, он не смешивал религию и науку и старался держать одну от другой на расстоянии. При этом картина мира Кювье слишком изобилует частыми потопами, и в ней немало примет и намеков, указывающих на то, что последним был тот, который описан в Книге Бытия. Однако он не чувствовал необходимости напоминать о мудрости Божией, которую Господь вложил в Свое творение, просто потому, что сам мог телеологически истолковывать наличие тех или иных признаков в организме. И даже не давал себе труда поддерживать ту идею, что Господь чудесным образом вмешивается в историю Земли с целью последовательно создавать новые виды до человека включительно – существенное дополнение к истории творения в Книге Бытия! Отказавшись рассматривать палеонтологическую летопись в качестве доказательства пресловутой прогрессии, Кювье использовал ее в основном для утверждения подлинности такого фактора, как полное исчезновение организмов. Более того, он хотел опровергнуть позицию Ламарка, утверждавшего, что виды ископаемых, не имеющие своих живых подобий, должно быть, эволюционировали, заявив ему в пику, что такие виды просто полностью вымерли. Присутствие их наследников в той же летописи он объяснял не сотворением новых форм, а миграциями различных организмов из других частей света. Кювье был готов даже свести всех живых тварей к изначальным парам, представлявшим виды в далеком, уходящем во тьму веков прошлом (Коулман, 1964, с. 159–160; Боулер, 1976, с. 16–22). Более того, ни словом, ни намеком не упоминая о Боге, якобы последовательно раскрывающем Свои творческие энергии в виде сотворения новых существ, Кювье напрямую связывал изменения, которые мы видим, например, в палеонтологической летописи рыб, с изменениями (климатическими и прочими) на Земле и, вероятно, про себя считал, что то же самое применимо и к другим организмам. Короче говоря, хотя Кювье ратовал за гармонию между наукой и религией, он всячески заботился о том, чтобы между ними была соблюдена дистанция. Отношения между наукой и религией были наваждением или страстью, в большей мере свойственными британским ученым, как мы это увидим из последующих глав. И я искренне надеюсь доказать, что это было одной из причин того, почему дарвиновская революция имела место именно в Британии, а не где-то еще.

Британское общество и научное сообщество

Британия в 1830-е годы

В 1830 году, когда на престол взошел король Уильям IV, Британия представляла собой страну парадоксов: в некоторых отношениях британцы были самой передовой нацией Европы, а в некоторых – самой отсталой (см. Билз, 1969; Дж. Ф. К. Гаррисон, 1971). Промышленная революция развивалась здесь такими темпами, как ни в какой другой стране: техника применялась как в производственной сфере, так и в жизни в целом столь повсеместно и такими темпами, что весь XIX век Британия оставалась самой мощной державой мира. Не следует забывать и о том, что революция происходила и в сельском хозяйстве тоже, ибо при обработке и возделывании земли применялись самые передовые научные методы, значительно увеличивавшие урожайность посевных культур. Таким образом, продовольственные запасы возрастали, что позволило кормить и снабжать продуктами все увеличивавшееся население страны, которое быстро урбанизировалось, так как новые большие города, возникшие в Северной и Центральной Англии, нуждались в дешевой рабочей силе, а ее-то как раз и поставляли сельские окраины. В 1831 году общее население Британских островов равнялось 24,1 миллиона человек, из которых примерно треть составляли ирландцы. Лондон был крупнейшим городом с населением в 1 900 000 человек (13,5 % от числа населения Англии и Уэльса). К 1851 году население Лондона выросло до 2 600 000 человек. Что касается других городов, то население Манчестера в тот же период выросло со 182 000 до 303 000, Лидса – со 123 000 до 172 000, Бирмингема – со 144 000 до 233 000, Глазго – с 202 000 до 345 000 человек, а население Брэдфорда, составлявшее в 1801 году всего 13 000 человек, в 1851 году выросло до 104 000 (Дж. Ф. К. Гаррисон, 1971).

Однако как в политическом, так и в социальном отношениях Британия оставалась почти феодальной страной. Власть была сосредоточена в руках весьма немногочисленной горстки людей, которые в большинстве своем не были ни промышленниками, ни предпринимателями, а представляли собой титулованную аристократическую знать – крупных землевладельцев (партия вигов) и мелких землевладельцев, или джентри (партия тори). Большинство людей не имели даже права голоса, одна из палат в парламенте была укомплектована исключительно наследственными аристократами, а многие места в палате общин находились всецело под контролем отдельных индивидуумов. Многие места, особенно закрепленные за так называемыми «гнилыми местечками», были представлены лишь несколькими избирателями, и их представители по различным соображениям, включая и страх перед мерами экономического характера, были послушными орудиями в руках боссов, которые их назначали и, по сути дела, повелевали ими. Если принимались новые законы, то они прежде всего учитывали нужды и потребности политической элиты – тех, кто был заинтересован в сохранении сложившихся общественных устоев, – и эти законы, навязываемые обществу радетелями «справедливости мирным путем», затем преподносились всему населению в качестве постановлений, обязательных к исполнению. Самыми печально известными из них были так называемые хлебные законы, принятые сразу после войны с Наполеоном и вводившие высокие тарифы на импортируемое зерно. Таким образом, беднякам приходилось покупать продукты по более высоким ценам; промышленникам (которые не были частью истеблишмента) приходилось платить рабочим более высокую заработную плату; а землевладельцы собирали искусственно раздутую арендную плату.

Неотъемлемой частью этой привилегированной группы являлась узаконенная англиканская церковь. Каждый (не важно, англиканец он или нет) обязан был поддерживать государственную церковь, обладавшую монополией на проведение свадеб и похорон (любопытно, но на квакеров это не распространялось); епископы приравнивались к лордам и поэтому имели законное право на места в верхней палате парламента; и хотя некоторые из младших чинов духовенства влачили жалкое существование, получая сущие гроши, верхние эшелоны того же духовенства получали очень щедрое вознаграждение, а возложенные на них обязанности были не особо обременительными. Если брать иерархическую лестницу, то в то время два прелата, например, получали 19 000 фунтов в год, тогда как лондонский полицейский получал только 50. Поскольку все сводилось к получению и распределению мест в парламенте, то внутри этой политической элиты существовала тесная связь между светскими и клерикальными элементами: многие выгодные места в структуре церкви предоставлялись высокопоставленным мирянам, а назначение на высшие церковные должности (как и сейчас) осуществляло светское правительство.

Поэтому далеко не случайно религия и церковь привлекали к себе самое пристальное внимание со стороны некоторых членов правительства. Церковь и религия считались – и не без основания – главной теоретической и социальной опорой в поддержании порядка и стабильности общества. Многие горячо поддержали поэта-лауреата Роберта Саути, который в 1829 году в своем обращении к народу писал: «Не подлежит сомнению тот факт, что религия есть та основа, на которой покоится светское государство… Там, где речь идет о безопасности государства и благосостоянии народа, без религии просто не обойтись» (Билз, 1969, с. 68). Таким образом, любые нападки на религию и церковь считались не только богохульными и безнравственными, но и опасными для общества.

Поскольку здесь мы основное внимание уделяем состоянию человеческого общества в выбранное нами время, то будет вполне уместным дать краткое описание того места и положения, которое занимала в нем женщина, – это даст нам ценностный ориентир для характеристики всего общества в целом. Ныне превалирует та точка зрения (и она имеет вполне законное обоснование), что в викторианскую эпоху женщины – особенно представительницы среднего и высшего классов – занимали, по сравнению с мужчинами, более низкую ступень социальной лестницы. Хотя женщины и не имели равных прав с мужчинами, прежде они считались весьма полезными членами общества – по крайней мере, дома. Но затем в силу многих причин, главная из которых – резко возросшее на местном рынке труда количество дешевой рабочей силы, вся их общественная полезность по большей части была сведена к рождению детей, украшению (пусть и мнимому) домашнего очага и полной беспомощности – не женщины, а глупые, вечно занятые своим вязанием куклы, как они представлены в викторианской литературе. Вот как это выразил один из персонажей поэмы «Принцесса» (1847), принадлежащей перу Альфреда Теннисона, считавшегося формирователем, выразителем и зеркалом современной ему общественной мысли:

Орудья мужчины – плуг, меч, булава,
Для женщины – стол и вязанье.
Жена – это сердце, а муж – голова,
Он – властность, она – послушанье;
Все прочее – вздор…

Лишь очень немногие честно, даже наедине с собой, признавали, что именно таково положение дел. Большинство же предпочитали смягчать свою оценку и роль женщины, считая последнюю не столько стоящей ниже мужчины по своему развитию и уму, сколько существом совершенно особого рода. Об этом же говорит и Теннисон в заключительных строках своей поэмы, выражая, быть может, свою собственную позицию:

Нет, женщина умом не ниже, чем мужчина, —
Она другая…

Отсюда он делает вывод:

И только в браке все равны друг другу,
И каждый восполняет то, что нет в другом.

Мужчина – существо, наделенное силой, властью, умом. Женщина – существо эмоциональное, понимающее, любящее, живущее сердцем и чувствами. Эти качества редко сочетаются между собой; впрочем, они и не должны. Мужчина создан для жестокого мира сделок, а женщина, «домашний ангел», – для превращения домашнего очага и семьи в святилище и место отдохновения.

До этого момента я приводил довольно статичную картину британского общества, каковым оно и было. Но вот, во многом под влиянием сил, приведенных в действие промышленной революцией, ситуация начала понемногу меняться. Начиная с 1826 года членам религиозных сект (как в свое время методистам) разрешили занимать общественные должности без специальных законов об освобождении от уголовной ответственности, а в 1829 году католики были восстановлены в гражданских правах. (Это, конечно, не значит, что каждый католик получил право голоса на выборах, просто сам по себе католицизм больше уже не являлся непреодолимым барьером к получению государственных должностей.) Кроме того, из судебных книг начали изыматься наиболее варварские законы – вполне благоразумная мера, поскольку присяжные, заранее зная меру наказания виновному, часто отказывались выносить приговор. Так, например, выдавать себя за челсийского пенсионера больше уже не считалось преступлением. А в 1832 году была даже проведена первая парламентская реформа, отменившая ряд наиболее вопиющих беззаконий в британской правовой и избирательной системе. К сожалению, были устранены только самые грубые и вопиющие нарушения, но при этом власть, пусть и в слегка урезанном виде, по-прежнему оставалась в руках политической элиты. Большинство людей, включая и женщин, по-прежнему были лишены права голоса, а промышленный север Англии на всех уровнях в целом так и остался «изгоем».

Более того, ценность и необходимость некоторых законов вызывала вполне обоснованные сомнения. Еще в конце XVIII века его преподобие Т. Р. Мэй в своем «Очерке о принципах народонаселения» утверждал, что принятие закона о бедных было неразумным актом и не привело к облегчению доли бедняков. Действительно, он искренне считал, что этот закон должен был положить конец проблеме, ради которой он и был принят, – покончить с бедностью и устранить этот сектор в структуре населения. К такому довольно нелепому выводу Мэй пришел на основании той предпосылки, что там, где наблюдается рост народонаселения в геометрической прогрессии, снабжение продовольствием в лучшем случае возрастает только в арифметической прогрессии. Следовательно, пока народ будет терпеть лишения и ограничения, борьба за существование неизбежна, ибо всегда найдутся люди, неспособные себя обеспечить. А восполнение недостающих средств с помощью актов благотворительности в конце концов только усугубит дело.

Люди, не считавшие себя бедными настолько, что это причиняло им страдания, восприняли эти доводы почти как истину (Инглис, 1971). Они прекрасно увязывались с популярной в то время темой, дебатировавшейся в политических кругах, что проблемы будут только нарастать, если государство попытается их решить за счет повсеместного внедрения схем благотворительности. К тому же эти доводы имели солидное подкрепление и со стороны религии. Разве не сказал Христос: «Ибо нищих всегда имеете с собою»? Таким образом, в 1830-х годах заново обновленные законы о бедных привели к массовому строительству новых работных домов – мест, настолько мрачных и устрашающих, что бедняки прилагали максимум усилий, чтобы только туда не попасть, вплоть до того, что отказывались подавать прошение о вспомоществовании. Мальтус, несомненно, был бы весьма обрадован, если бы узнал, что вследствие появления работных домов число нуждающихся стремительно пошло на убыль. Однако, как сардонически заметил Карлейль (1872), для оправдания чего-либо нет никакой нужды прибегать к политической экономии: «Если бедняков сделать несчастными, их станет меньше. Это секрет, известный каждому крысолову».

Английские университеты

Общество, портрет которого я здесь набрасываю, в описываемое время представляло собой странное смешение старого и нового. Микрокосм и дух страны в целом находил отражение в ее учебных заведениях, особенно высших (см. Хьюз, 1861; Адамсон, 1930; Кэмпбелл, 1901; и первые главы работы Кларка и Хьюза, 1890). До 1830 года в Англии существовали только два университета. В Шотландии дела обстояли не лучше: там тоже было два университета, хотя по части медицины Эдинбург был впереди планеты всей и славился наилучшим на тот период времени качеством обучения. Но если не брать в расчет Шотландию, то англичанин мог получить университетское образование или в Оксфорде, или в Кембридже. Это, однако, предполагало, что абитуриент принадлежал к мужскому полу и был членом англиканской церкви. В ответ на это религиозное ограничение группа лондонских утилитаристов основала Университетский колледж, а группа англиканцев, в свою очередь, в качестве противовеса основала в Лондоне Королевский колледж. Но они, разумеется, не выдерживали никакого сравнения со старыми университетами; в сущности, Королевский колледж по уровню образования был немного выше средней школы и готовил учащихся поступлению в Оксфорд и Кембридж.

Если сегодня Оксфорд и Кембридж считаются светскими учебными заведениями, в то время они таковыми не были; по сути дела, это были оплоты и бастионы англиканской церкви. Университеты подразделялись на колледжи, управляемые группами попечителей, каждый из которых был в звании бакалавра и занимал одну из должностей в англиканской церкви. Жениться разрешалось только деканам колледжей, а для всех остальных обзаведение семьей было сопряжено с потерей университетской должности; в лучшем случае ему предлагали – в качестве дара от колледжа – должность пастора в одном из сельских церковных приходов. Реальной силой обладали именно колледжи, а не университеты как таковые. В самом деле, Новый колледж в Оксфорде и Королевский колледж в Кембридже были настолько автономны и самоуправляемы, что обладали правом на собственные звания и степени.

Большинство студентов, учившихся в университетах, приходили туда не за ученостью и не за солидным образованием, поскольку особая ученость от них и не требовалась. Они изучали основы математики, в основном Евклидову геометрию, классическую литературу и религию, да и то поверхностно. Бо?льшая часть учебного времени уходила на разного рода забавы и увлечения, такие как верховая езда и охота на лис. Университет рассматривался просто как промежуточный этап, помогающий джентльмену перейти из поры детства во взрослую жизнь. Для большинства выпускников вступление во взрослую жизнь редко было связано с такой вульгарной стороной жизни, как торговля (это в основном был удел сектантов). Если даже выпускник не был независимым во всех отношениях землевладельцем, то он, во всяком случае, мог претендовать на должность, связанную с судопроизводством, медициной, или на священнический сан. Разумеется, это требовало дальнейшего обучения после окончания университета, ибо английское высшее образование ни в теории, ни на практике не было рассчитано на то, чтобы обучать учащихся предметам, имевшим практическое приложение.

Впрочем, далеко не все выпускники вели легкую и беспечную жизнь. Даже серьезный студент не мог претендовать на особо высокие достижения, ибо пути к достижениям были немногочисленны. Кембридж давал две ученые степени – по математике и по классической литературе. Однако прежде чем получить ученую степень по классической литературе, студент обязан был доказать свою дееспособность, с успехом сдав учебную программу по математике! В Кембридже тех, кто успешно сдал экзамен по математике, называли «крикунами», и занявшие верхнюю строчку в этом списке обычно претендовали на зачисление в братство одного из самых престижных колледжей, таких, например, как Тринити-колледж (колледж Святой Троицы) или колледж Святого Иоанна. В Оксфорде применялась сходная система, которая точно так же приводила учащегося на стезю строгих экзаменов, а затем уже в желанное братство. Главное отличие между университетами заключалось в том, что в Оксфорде сперва нужно было отличиться в таком предмете, как классическая литература, прежде чем выбирать математическую стезю.

Как и применительно к нуждам страны в целом, эта система выглядела совершенно неприспособленной к требованиям, предъявляемым тогдашним промышленным обществом. По таким дисциплинам, как химия, ботаника и геология, экзаменов не было вообще, как не было и системы отбора и помощи особо талантливым, но нуждающимся студентам (не считая довольно скромной стипендии для бедных), не говоря уже о том, что университетское образование совершенно не учитывало интересы большинства людей, занятых в промышленности, – тех, кто действительно нуждался в услугах науки и технологии, – в силу религиозных и социальных барьеров. И все же, если брать страну в целом, мы видим ростки грядущих перемен, вселявших надежду на светлое будущее. Во-первых, во втором десятилетии XIX века ряд блестящих молодых математиков из Кембриджа, среди них Джон Гершель, Чарльз Бэббидж и Джордж Пикок, произвели настоящую революцию в области математики, введя до сих пор отсутствовавшую в Англии, но повсеместно применявшуюся в Европе технику прикладного анализа – метод, куда более плодотворный, чем традиционные британские методы, бытовавшие еще со времен Ньютона. Британская прикладная математика активно использовалась в ту пору и используется поныне. Во-вторых, и это очень важно для нашего повествования, научные преподаватели начали серьезно подходить к своим обязанностям. Хотя к дипломным программам не предъявлялось каких-либо научных требований или критериев (исключая прикладную математику или теоретическую физику), и в Оксфорде, и в Кембридже было несколько кафедр естественных наук. В Кембридже такими кафедрами были кафедры геологии, минералогии и ботаники. Если в XVIII веке редко какой университетский преподаватель снисходил до лекций, а то и вообще плохо разбирался в своем предмете – их главным образом привлекал не сам предмет, а связанные с ним жалованье и привилегии, – то к 1830 году большинство прилагали основательные усилия, чтобы овладеть своим предметом и читать лекции по нему. А поскольку эти лекции были открытыми и доступными для всех учащихся, многие студенты, которых интересовала та или иная научная дисциплина, имели возможность получить необходимые знания, хотя и не допускались к экзаменам по этому предмету; кроме того, к вящей радости преподавателей, за посещение внеплановых лекций они должны были вносить дополнительную плату.

Одним словом, высшее образование, предлагавшееся в то время, отражало саму сущность британского общества 1830-х годов. А теперь обратимся к самим ученым мужам, жившим в то время и имевшим самое непосредственное отношение к нашему повествованию.

Сообщество ученых

Профессором минералогии в Кембриджском университете был преподобный Уильям Уэвелл (1794–1866) (Тодхантер, 1876; Кэннон, 1964; Рьюз, 1976).

Уэвелл [мы придерживаемся традиционного написания этой фамилии, хотя по-английски он Хьюэлл. – Прим. пер.] происходил из Ланкашира, из семьи с довольно скромным достатком, и потому был стипендиатом в Тринити-колледже. В 1816 году он числился вторым в списке «крикунов», и, вероятно, это был первый и единственный раз в его жизни, когда он был вторым. Он жил и преподавал в Тринити до самой смерти, сначала став членом студенческого братства, затем преподавателем, а в 1842 году – деканом. Хотя он, безусловно, в первую очередь был ученым-естественником, круг его интересов был поистине широк и включал в себя минералогию, кристаллографию, политическую экономию, астрономию (тидологию – науку о приливах), геологию, химию и так далее – этот перечень можно продолжить. Именно Уэвелл изобрел большинство новых научных терминов, в которых нуждалась современная ему наука. Главными его трудами считаются «История индуктивных наук» (1837) и «Философия индуктивных наук» (1840). В них он впервые дал обзор наук, которых до него еще никто не затрагивал, и предложил неокантианский анализ научного метода, побудивший ученого-эмпирика Джона Стюарта Милля к долгой научной полемике, которую он начал в своем трактате «Система логики». (О философских воззрениях Уэвелла и его дискуссии с Миллем см.: Баттс, 1965; Лодан, 1971; и Рьюз, 1977.)

Уэвелл не был красавцем; это был крепко сколоченный, добротно сбитый человек, знавший практически все обо всем (Сидней Смит как-то сказал о нем, что «если наука – его сильная сторона, то всеведение – его недостаток»), и большой любитель прихвастнуть, особенно перед подчиненными. Вполне вероятно, что его кажущаяся самоуверенность, нашедшая выражение в бахвальстве, была просто маской, скрывавшей его неуверенность в себе, поскольку его отец был плотником. Уэвелл тоже был тори, как и большинство церковников, и как только приобрел власть, он возглавил университетскую оппозицию, представителей которой было немало в королевских комиссиях, готовивших в середине века систему реформ. Однако, несмотря на свои недостатки, это был волевой, сильный человек, обладавший недюжинными способностями, производившими глубокое впечатление на его современников.

Научный путь преподобного Адама Седжвика (1785–1873), профессора геологии в Кембриджском университете, ярого вига и каноника из Норвича, во многом напоминал путь Уэвелла (Кларк и Хьюз, 1890). Тоже выходец из Северной Англии (из знаменитых Долин), из семьи скромного достатка, он попал в Кембридж и всю свою жизнь проработал в Тринити-колледже. В 1817 году он развернул выборную кампанию по избранию в профессорат под девизом: «Если я до сих пор не перевернул ни одного камня, то и после избрания оставлю все камни неперевернутыми». Свой успех на выборах он объяснил тем, что если сам он ничего не смыслит в геологии, но этого не скрывает, то его оппонент, наоборот, заявляет, что он дока по части геологии, хотя на самом деле не смыслит в ней ничего. Как бы то ни было, но основной причиной его избрания следует считать тот факт, что если сам Седжвик представлял один из самых достойных и привилегированных колледжей страны, то его оппонент представлял небольшой провинциальный колледж, за которым закрепилась дурная репутация приверженности евангелизму.

Несмотря на полное невежество, которым он отличался в молодые годы, Седжвик быстро стал одним из лучших ученых Британии в области геологии, снискавших славу своими исследованиями пластов кембрийского периода (см. геологическую хронологию в гл. 6). В отличие от Уэвелла Седжвик не дружил с пером и не обладал даром писательства, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда речь шла о религии или университетской политике, поэтому он не оставил после себя каких-то значительных трудов по геологии. Однако, тоже в отличие от Уэвелла, Седжвик был очень любезным и приятным в обращении человеком, который, в лучших традициях Йоркшира, был душой компании. Хотя он был горяч нравом, он, однако, никогда не держал на других злобу. (Единственное исключение из этого правила – его непримиримая вражда с бывшим другом и товарищем по колледжу Родериком Мерчисоном, разгоревшаяся на почве того, что Мерчисон считал кембрийские пласты, исследуемые Седжвиком, частью силурийских пластов, исследованием которых он занимался сам.) После выхода в свет «Происхождения видов» Седжвик написал своему бывшему студенту Дарвину типично шизофреническое письмо. В первой половине письма он всячески ругал и бранил Дарвина, а во второй половине слал ему теплые, сердечные поздравления, в шутку называл его «обезьяньим сыном» и жаловался на свое здоровье. К счастью, его поздравления были не притворными, а шли от всего сердца, так что Дарвин и Седжвик всю жизнь оставались друзьями (Кларк и Хьюз, 1890). Среди студентов Седжвик был известен под прозвищем Робин Добрый Малый, Уэвелл – под прозвищем Неограненный Алмаз или Билли Свисток, а среди друзей и коллег Седжвик был просто Старина Седж.

Преподобный Джон Стивенс Генслоу (1796–1861) был профессором ботаники в Кембриджском университете и «братом» Колледжа Святого Иоанна (Дженинс, 1863). Когда он, пробыв непродолжительное время профессором минералогии, возглавил кафедру ботаники, эта наука не значилась среди предметов, преподаваемых в Кембридже. За прошедшие тридцать лет (срок пребывания в этой должности его предшественника) не было прочитано ни одной лекции, собранные гербарии практически сгнили, а маленький ботанический садик, некогда разбитый на университетском подворье, зарос бурьяном. Генслоу все изменил. Он начал читать лекции, причем с большим успехом, и под его чутким садоводческим (и финансовым) руководством был разбит прекрасный ботанический сад, услаждающий взор посетителей и по сей день. Генслоу не был великим ученым, но он обладал широкими познаниями и всей душой любил свой предмет. И эту любовь он сумел передать своим друзьям, включая и тех немногих студентов, которые интересовались этой наукой. Можно с полным правом сказать, что, в отличие от Уэвелла, который стращал своих студентов, Генслоу был с неуверенными в себе новичками добр, терпелив и отзывчив. Последние 20 лет своей жизни он безвыездно жил в Хичэме, Суффолк, и являл собой пример духовного лица, свято верившего, что его обязанность – служить своим прихожанам. Хотя это служение занимало немало времени и отрывало его от занятий наукой, он ни минуты не сомневался в том, что первое более важно, чем второе.

И наконец, нельзя не упомянуть о Чарльзе Бэббидже (1792–1871), профессоре математики Кембриджского университета (Гриджман, 1970). Бэббидж, блестящий математик, был одним из компании друзей, взявших на себя смелость ввести в Кембридже основы европейской, то есть прикладной, математики. Хотя он возглавлял кафедру математики одиннадцать лет (с 1828 по 1839 год), он не был университетским академиком в том смысле, в каком об этом говорилось выше: действительно, за все время своего пребывания в этой должности он не прочел ни одной лекции. Бэббидж снискал известность как изобретатель счетно-вычислительных машин – механических приборов для решения математических задач. И хотя правительство на начальных этапах поддерживало его работу над этими машинами, затем эта поддержка сама собой сошла на нет, и ему пришлось отказаться от своих грандиозных планов. Но это было еще до того, как машины Бэббиджа – чем не отражение промышленной эры! – довольно курьезным образом вмешались в дебаты, проводившиеся по вопросу об органическом происхождении, о чем мы расскажем в соответствующем месте. Озлобленный своими неудачами, замкнувшийся в себе, Бэббидж провел последние годы жизни, борясь с уличными шарманщиками, чья игра доводила его – человека, чьи нервы были вечно натянуты, – до исступления.

Следующие два оксфордских профессора – крайне значимые для нас фигуры. Первый – это преподобный Уильям Баклэнд (1784–1856), профессор минералогии и геологии, хотя в последней он считался ассоциированным профессором и именно так себя и титуловал (Гордон, 1894). Баклэнд был родом из Девона; образование получил в колледже Тела Христова и впоследствии стал членом его братства. К сожалению, в Оксфорде эта наука пользовалась куда меньшими поддержкой и интересом, чем в Кембридже, поэтому долгое время Баклэнд работал практически в одиночку, исключительно с целью понять, имеет ли она право на существование. Он первым стал читать лекции по геологии и собрал огромную коллекцию образцов горных пород, минералов, окаменелостей, которую он впоследствии подарил университету. Поддержкой Баклэнду в его одинокой работе служили два фактора. Первый – это обширное знание, накопленное им в сфере геологии, в частности в палеонтологии, а второй – его собственная природа, ибо по своей натуре он был одним из величайших эксцентриков и мастером по части шуток и зрелищ. Конечно же, в звании академика на сцену – или арену цирка – не выйдешь. Однако Баклэнд даже кафедру умел превратить в сцену. В своем возвышенно-неподражаемом стиле он как лектор зачаровывал аудиторию и держал ее в напряжении даже тогда, когда объяснял самые трудные и непонятные явления, а уж когда он начинал в лицах разыгрывать, как, например, ведет себя петух, копающийся в навозе, слушатели буквально изнемогали от смеха. Излишне говорить, что подобная буффонада далеко не всегда была по душе его коллегам и не вписывалась в академическую среду. Из всех перечисленных ученых Баклэнд, вероятно, сделал самую успешную карьеру на церковном поприще, ибо он был каноником церкви Христа, а затем деканом Вестминстерского аббатства.

Вторая значимая оксфордская фигура – преподобный Баден Поуэлл (1796–1860), профессор геометрии (Таквелл, 1909; Уотли, 1889). Поуэлл был блестящим математиком; говорят, что на экзамене в Британской академии наук он логическим путем вывел все теоремы, которые, по традиции, должен был воспроизвести по памяти. Он занимался исследованиями в области теплоты и оптики, а также писал книги по истории и философии наук (Поуэлл, 1834, 1838). Но больше всего его привлекала религиозная полемика; он находил истинное удовольствие, подвергая нападкам «церковные излишества», как он их называл, своих братьев по Ориель-колледжу (таких, например, как Джон Генри Ньюман), сторонников высоких принципов англиканской церкви. Но и среди сторонников низких принципов той же церкви он тоже не находил единомышленников, и следовало ожидать, что он еще долго будет находиться во власти религиозного неразумия и строго придерживаться традиции соблюдения субботы. По темпераменту Поуэлл был невероятно вялым и апатичным человеком, но это не мешало ему читать очень доходчивые и интересные лекции, как не мешало и воспитывать 14 детей, самый младший из которых стал основателем движения скаутов. Хотя он постоянно вступал в религиозные диспуты, достигнув высшей точки риторического мастерства в своей пресловутой книге «Очерки и обозрения», вышедшей незадолго до смерти (см. гл. 9), его честность и прямота нашли должное признание и оценку современников. После смерти Поуэлла кардинал Мэннинг прислал его вдове соболезнующее письмо, в котором писал, что отношение Бадена Поэулла к католицизму всегда было отмечено добросовестностью и справедливостью.

Оставив в стороне университеты, мы теперь должны представить еще четверых ученых. Джон Гершель (1792–1871), сын известного астронома Уильяма Гершеля, как астроном был не менее известен – и по праву! – чем его отец (Кэннон, 1961). Гершель закончил Кембриджский колледж Святого Иоанна в 1813 году (причем он был первым в списке «крикунов») и вместе с Бэббиджем был одним из тех, кто ввел в университете основы европейской математики. Его научные интересы были так же широки, как и у Уэвелла: он играл видную роль в распространении волновой теории света, писал работы по кристаллографии, магнетизму и геологии и был одним из новаторов в области фотографии. Однако репутация великого ученого пришла к нему именно через астрономию. Он завершил труд отца по нанесению на карту туманностей северного полушария неба, а затем (в 1830-х годах), находясь на мысе Доброй Надежды, создал эквивалентную карту южного полушария неба.

Гершель пользовался гораздо большим, чем Уэвелл, вниманием публики, причем во многом благодаря широкой популярности своего труда «Философия естествознания. Об общем характере, пользе и принципах исследования природы» (1831), написанном в философском ключе, а также благодаря нескольким трактатам по астрономии (Гершель, 1833). Чтобы стать ученым, нужно по возможности быть в глазах публики таким же, как Гершель, которого сначала возвели в рыцарское звание, а затем уже присвоили титул баронета. Несмотря на свою славу, он всегда был очень скоромным и застенчивым человеком – или казался таковым. Дарвин в своих дневниках (1969, с. 107) поведал довольно нескромную историю, согласно которой Гершель, входя в гостиную, иногда прятал руки за спину, словно они у него были грязные, и по его жесту жена сразу догадывалась об этом!

Чарльз Лайель (1797–1875) родился в Шотландии, но рос и воспитывался как английский сельский дворянин (джентри), а затем был послан учиться в Оксфорд, в Эксетерский колледж (Лайель, 1881; Уилсон, 1972). Он учился на адвоката, но в силу слабости зрения не мог успешно постигать азы этой профессии и мало-помалу переключился на геологию, интерес к которой впервые пробудил в нем Уильям Баклэнд. Его знаменитые «Принципы геологии» впервые появились в 1830 году, и всю свою жизнь Лайель правил и перерабатывал свой труд или же подробно разрабатывал затронутые в нем темы. В начале 1830-х годов, несмотря на некоторые (и небезосновательные) опасения со стороны епископа, Лайель все же стал профессором геологии в только что основанном в Лондоне Королевском колледже. Однако несмотря на то, что его лекции были успешны и пользовались популярностью, он вскоре оставил эту должность, поскольку сами лекции, и особенно подготовка к ним, отнимали у него львиную долю рабочего времени. Лайель, либерал по духу, глубоко интересовался университетским образованием и ратовал за его обновление, причем до такой степени, что навлек на себя гнев бывшего своего друга Уэвелла, когда в 1840-х годах рискнул высказаться в том духе, что-де процесс образования в Оксфорде и Кембридже нуждается в реформах и что в качестве образцов для таковых следует брать Германию и Шотландию! Как и многие из описываемых здесь ученых мужей, Лайель тоже был приближен к принцу-консорту, супругу правящей королевы, но, в отличие от коллег, он ценил знакомство с людьми этого круга гораздо больше, чем они того заслуживали. Как и Гершель, за свои заслуги перед родиной он вначале был удостоен рыцарского звания, а затем титула баронета.

Последняя из значимых для нас фигур на этом отрезке истории – Ричард Оуэн – совершенно никак не связана со старинными английскими университетами (Оуэн, 1894). Ланкаширец Ричард Оуэн (1804–1892), школьный друг Уэвелла, с которым он оставался близок до самой смерти последнего, учился на хирурга (в качестве ученика практикующего хирурга), затем поступил в Эдинбургский университет, но, проучившись там весьма недолго, в 1825 году переехал в Лондон. Блестящий анатом, с первых лет учебы демонстрировавший незаурядные способности в том виде хирургического искусства, которое называется сравнительной анатомией, он, оказавшись в Хирургическом колледже, сразу же взялся за выполнение очень трудной задачи, требовавшей множества вскрытий, – составление Хантерианской коллекции. В 1830 году он познакомился с Кювье, в лице которого его обширное знание сравнительной анатомии получило мощную поддержку. Какие из идей Кювье Оуэн поддерживал, а какие напрочь отрицал – об этом мы расскажем в одной из последующих глав.

Оуэн привлек к себе пристальное внимание образованной публики своими блестящими анатомическими описаниями, которыми изобиловали его «Ученые записки по поводу жемчужного наутилуса» (1832). Примерно в это же время он начал делиться с общественностью результатами своего анатомирования животных, умерших в Лондонском зоопарке. Своей специализацией он выбрал примитивные формы млекопитающих – однопроходных и сумчатых животных, в частности особенности их размножения и вскармливания молодняка. Замечательная статья о вскармливании кенгуру-матерью своего детеныша, поддерживающая идею о том, что природа свидетельствует о непогрешимом божественном замысле, была вскоре использована, и не раз, в качестве доказательства в разгоревшихся дебатах по поводу органического происхождения (Оуэн, 1834). Репутация Оуэна как ведущего сравнительного анатома Британии еще более укрепилась в 1836 году, когда его назначили профессором Королевского хирургического колледжа, где он занимал соответствующую должность до 1856 года, пока не стал директором отдела естественной истории Британского музея и лектором по психологии в Королевском институте. После 1835 года интересы Оуэна несколько поменялись: он стал больше интересоваться ископаемыми организмами и вопросами общей палеонтологии, что, видимо, частично было вызвано его непростыми отношениями с Дарвином.

Очень непросто дать представление о том, что за человек был Оуэн, ибо он, как никто другой, постоянно конфликтовал со сторонниками Дарвина, в особенности с T. Х. Гексли (Маклеод, 1965). Поскольку Оуэн оказался «проигравшей» стороной, а дарвинисты – «победившей» и поскольку именно дарвинисты (особенно сын Гексли, Леонард) были теми, кто писал официальную историю движения, названного именем их кумира, то Оуэн благодаря их стараниям неизменно оказывался в роли пугала. Не было такого черного побуждения и такого неблаговидного поступка, которые ему бы не приписывались. В дальнейшем мы дадим более подробную характеристику Оуэна и лучше узнаем его характер, однако даже теперь вполне уместно будет сказать, что Оуэн вряд ли был очень приятным человеком. Он ревниво относился к своему социальному статусу и не желал ни с кем делиться своей реальной или подразумеваемой славой. С другой стороны, он весьма дружелюбно относился к молодым, начинающим ученым, поэтому и Дарвин, и Гексли имели все основания быть благодарными ему за его покровительство и внимательное отношение на раннем этапе их научной карьеры. Вероятно, он был одним из тех довольно редких людей, которые могут сердечно и по-дружески (хотя и в несколько отстраненной манере) относиться к начинающим ученым, работающим в иных, нежели они, сферах науки.

Итак, после того как мы вывели на сцену наших драматических персонажей и познакомили с ними читателя, давайте теперь посмотрим, как они уживаются между собой и в какие научные сообщества объединяются. (Лучший материал на эту тему см. у Кардуэлла, 1972; а также у Бэббиджа, 1830; и Беккера, 1874.)

Научные общества

В Кембридже, в доме Генслоу, происходили еженедельные неформальные встречи, на которые собирались все студенты и сотрудники университета, интересовавшиеся наукой (Дарвин, 1969, с. 64–67). Здесь, объединяемые общей любовью к науке, выпускники и студенты старших курсов свободно общались с профессорами. Более формальными были встречи, точнее – заседания, происходившие в Кембриджском философском обществе, основанном Генслоу и Седжвиком в 1819 году (Кларк и Хьюз, 1890, 1:205–208), на которых кембриджские ученые читали лекции, обсуждали новейшие научные публикации, а кроме того, публиковали протоколы собраний. Интересен тот факт, что ранние номера были почти полностью отведены работам и докладам Уэвелла, Бэббиджа и Седжвика.

Самым старым и престижным из всех научных объединений было Лондонское Королевское общество, выпускавшее «Философские протоколы», считавшиеся наиболее ценными и значимыми из всех научных публикаций того времени. Но в 1830 году это общество оставляло желать лучшего, ибо превратилось, по большому счету, в модный салон, нежели в клуб, куда бы допускались люди в соответствии со своими научными заслугами. Многие, в частности Бэббидж (1830), подвергали его беспощадной критике. В 1831 году была предпринята попытка избрать президентом общества Гершеля – это было частью задуманного плана по возрождению в нем научного духа и возвращению общества на стезю истинной науки. К сожалению, эта попытка оказалась неудачной, и вместо именитого ученого на этот пост был избран герцог Суссекский, брат короля. Это многое говорит о состоянии общества (как и о Британии в целом) и царящей в нем атмосфере. Однако в результате все сложилось не так уж и плохо: попытка избрать президентом Гершеля была должным образом осмыслена и оценена, и на этот раз сам герцог приложил все усилия к тому, чтобы обновить общество. В дальнейшем, когда мы опять к нему вернемся, мы увидим его полностью преобразившимся.

Частью из-за того, что обширная сфера науки все больше и больше подразделялась на узкоспециализированные области, а частью потому, что Королевское общество не выполняло возложенных на него обязанностей, в Британии все чаще стали возникать альтернативные научные общества – даже несмотря на жесткое противодействие со стороны правящей научной верхушки, возглавлявшей и контролировавшей деятельность Королевского общества. Так возникли Общество Линнея (общество любителей ботаники), Астрономическое общество и Зоологическое общество. Несомненно, однако, что самым активным (и наиболее успешно противостоявшим Королевскому обществу) было лондонское Геологическое общество, основанное в 1807 году (Радвик, 1963; Вудворд, 1907). На заседаниях общества (а они проводились довольно часто) его члены выступали с лекциями и докладами, общество владело обширной коллекцией камней и минералов, большими тиражами публиковало «Протоколы» и «Отчеты», а его президенту вменялось в обязанность раз в год давать подробный и всесторонний анализ состояния современной науки.

Многие из названных нами ученых активно участвовали в работе Геологического общества. Они, собственно, и собирались здесь для того, чтобы обменяться мнениями и идеями, в том числе и теми, которые непосредственно касались проблемы органического происхождения. Баклэнд был президентом общества с 1824 по 1826 год (вторично – в 1839–1841 годах), Седжвик – с 1829 по 1831 год, Лайель – с 1835 по 1837 год (вторично – в 1849–1851 годах), а Уэвелл – с 1837 по 1839 год. Гершель никогда не был его президентом, и только потому, что он отказался от помощи Уэвелла, не раз предлагавшего ему свою посильную поддержку при избрании на пост президента. Как бы то ни было, многие из этих ученых, даже сложив с себя президентские полномочия, долгие годы входили в состав исполнительного совета общества. Так, в 1830 году президентом был Седжвик, Лайель – ученым секретарем по связям с зарубежными обществами, а Баклэнд, Уэвелл и Гершель – членами совета. К концу десятилетия членами совета стали Генслоу и Оуэн, Бэббидж часто посещал заседания общества и был его рьяным сторонником, а Баден Поуэлл был избран его членом. Не будет преувеличением сказать, что во многом именно благодаря этому обществу и упомянутым ученым мужам, которые привносили в него свои научные идеи и обменивались ими, Чарльз Дарвин сумел вынести на обсуждение и решить проблему органического происхождения.

Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/maykl-ruz/darvinovskaya-revoluciya/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Последнее предложение в английском оригинале выглядит так: ‘And that, whilst this planet has gone circling on according to the fixed law of gravity, from so simple a beginning endless forms most beautiful and most wonderful have been, and are being evolved.’ В русском классическом переводе оно звучит так: «И между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм».

2

Прекрасный познавательный материал по истории идеи эволюции можно найти у Грина (1959), Радвика (1972) и Гауджа (1973).

3

Буркхардт (1977) выносит на обсуждение ряд сведений, касающихся позиции Ламарка в научном сообществе, и размышляет над тем, почему он не обзавелся сонмом приверженцев и последователей. За сведения о Кювье я премного благодарен Расселу (1916), Колману (1964) и Боулеру (1976).

Жанр: Естествознание, Религиоведение / история религий
Теги: естественный отбор, история науки, наука и религия, развитие общества, теория эволюции
Язык: Книги на русском языке
Объём: 630 стр. 34 иллюстрации
Дата написания: 1979, 1999
Возрастные ограничения: 12+
ISBN: 978-5-17-107266-7
Дата выхода книги: 11 мая 2022
Версия: 📚 Электронная книга

Эта книга – синтез эволюционных идей. И тех, которыми могут гордиться ученые XIX века, в том числе Чарлз Дарвин, и тех, что были изложены в современности исследователями общества и культуры.

Автор дает подробный и беспримерный по детализации обзор естественнонаучных и религиозных представлений, которые господствовали в просвещенном мире до того, как теория Дарвина заняла свое место в научной картине. Он также описывает драматичные сдвиги, имевшие место в период становления нового мировоззрения, и всесторонне анализирует его влияние на то, как мы рассуждаем сегодня.

В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Как скачать книгу - "Дарвиновская революция" в fb2, ePub, txt и других форматах?

Нажмите на кнопку "полная версия" справа от обложки книги на версии сайта для ПК или под обложкой на мобюильной версии сайта
Полная версия книги
Купите книгу на литресе по кнопке со скриншота

Если книга "Дарвиновская революция" доступна в бесплатно то будет вот такая кнопка
Выполните вход в личный кабинет на сайте ЛитРес с вашим логином и паролем.
В правом верхнем углу сайта нажмите «Мои книги» и перейдите в подраздел «Мои».
Нажмите на обложку книги -"Дарвиновская революция", чтобы скачать книгу для телефона или на ПК.
В разделе «Скачать в виде файла» нажмите на нужный вам формат файла:

Для чтения на телефоне подойдут следующие форматы (при клике на формат вы можете сразу скачать бесплатно фрагмент книги "Дарвиновская революция" для ознакомления):
- FB2 - Для телефонов, планшетов на Android, электронных книг (кроме Kindle) и других программ
- EPUB - подходит для устройств на ios (iPhone, iPad, Mac) и большинства приложений для чтения
Для чтения на компьютере подходят форматы:
- TXT - можно открыть на любом компьютере в текстовом редакторе
- RTF - также можно открыть на любом ПК
- A4 PDF - открывается в программе Adobe Reader
Другие форматы:
- MOBI - подходит для электронных книг Kindle и Android-приложений
- IOS.EPUB - идеально подойдет для iPhone и iPad
- A6 PDF - оптимизирован и подойдет для смартфонов
- FB3 - более развитый формат FB2
Сохраните файл на свой компьютер или телефоне.