Книга - Ключ на тридцать два

Ключ на тридцать два
Владимир Сонин


Что бы вы сказали, узнав, что каждый ваш шаг предопределен? Что ваши решения – на самом деле не ваши, да и не решения вовсе?..

«Поток нереализованных возможностей, зря прожитых дней, утраченных иллюзий и потерянных желаний» – вот как определяет герой свою жизнь. И чтобы не сойти с ума от собственного бессилия, ищет спасение в создании философской теории бытия, которая призвана решить самую сложную задачу…

Эта повесть – концентрат пороков и страстей, в котором есть всё: любовь, секс, алчность, роскошь и нищета, комедия и трагедия. Единственное, чего в ней нет, – это иллюзий и надежд, ибо всё неизбежно, так как предопределено.

А может быть, нет? Может, человек всё-таки способен изменить мир вокруг себя или хотя бы собственную жизнь?..





Владимир Сонин

Ключ на тридцать два





Предисловие


Прочитав следующий абзац, не спешите эту книгу закрыть и бросить в камин (если, конечно, он у вас есть).

«В сущности, эта повесть – о тех временах, когда наше общество, как никогда неоднородное и ко многому из того, что его неизбежно ждало, не готовое в силу ряда причин (часть из которых очевидна всем, а часть может быть понятна только людям, выросшим и воспитавшимся в тот период), – возможно, уже и не может быть до конца понята сейчас, когда мир настолько переменился. И если так, то хорошо, потому что это еще одно подтверждение того, что все изменилось. Рано или поздно все должно было измениться, потому что, во-первых, надо полагать, такое положение дел сколь угодно долго существовать просто не могло, а во-вторых, это был единственный возможный путь, единственное решение самой сложной задачи».

Такое идиотское предисловие я сочинил, когда писал эту книгу в первый раз. А потом был второй. У некоторых представительниц прекрасного пола так бывает: сперва приходит один, потом – второй, третий, семнадцатый, в конце концов. А потом лежит она вечерком на своей кровати и думает: угораздило же тогда, в самом начале, связаться с таким идиотом, и вообще все из-за него, и всю жизнь он мне испортил. А встретила бы я тогда нормального, так и жили бы долго и счастливо, с любимым и единственным.

Короче, открыл я через десяток лет написанное и, прямо сказать, удивился. Ну и бред, подумал. Сентиментальное дерьмо, да еще изложенное таким языком, что едва можно прочитать (ну, по второму абзацу вы это уже поняли). Слава богу, никто его не читал, потому что у меня хватило ума никому это не показывать.

Даже самому себе показывать не стоило бы, и следовало бы сжечь все это сразу же. Но случилось так, что спустя годы я все же открыл написанное. Открыл, ужаснулся и подумал, что надо переделать. Но вот только не сразу я сообразил, что, когда у тебя уже есть пара сотен страниц отборной дряни, попробуй потом переделай. Проще новое написать. Короче, помучиться мне пришлось изрядно. Это, опять же, к вопросу о том, что с самого начала надо все делать по уму: и мужиков искать (это рекомендация для женщин), и баб (это для мужчин, если что), и книги писать (это для тех, кто об этом подумывает). Но раз уж взялся, то надо доделать. Вот и решил. А почему именно так вышло, тоже поясню, только не сейчас – в процессе поймете. Иначе (то есть другого варианта, кроме того, что я эту книжку все же допишу) просто быть не могло. Поймете, когда прочитаете.

Теперь к названию. Сперва назвал я свою повесть «Самая сложная задача». Согласитесь, по-идиотски. Что тут еще скажешь? Мог бы я рассказать почему, да думаю, что и так все понятно: вроде как я задачу одну философскую сформулировал и попытался решить. Ну и решил. А что вы думаете? И задачу эту, и решение я тут оставил – на них (в основном) все повествование и держится, как Земля на трех китах. И вообще это даже не задача, а целая гипотеза, почти теория (осталось доказательство самую малость доработать). В общем, поэтому название изначально такое было. Да только все равно оно идиотское, хоть и как будто подходит. Новое, согласитесь, куда лучше.

А гипотеза в целом ничего получилась, красивая. Вот выйдет в свет эта книга – и включат мою задачу в список тех самых сложных задач, от которых математики всего мира сходят с ума, ломая себе головы. И будет она восьмой в этом их списке – что-то вроде восьмого чуда света. И действительно чудо, мать его.

Чудо в том, что это все вообще как-то существует.




Романтическое начало


За те дни множество раз находил я ее лицо в лицах других людей, но лишь на какое-то мгновение – до тех пор, пока не осознавал, что это невозможно. «Нет, не может быть», – говорил я себе. Каждый раз этого мгновения было достаточно для них, чтобы в ответном взгляде обозначить вопрос, какую-то смесь удивления, недоумения и любопытства, в которой любопытство перевешивало всё. Люди вообще часто недооценивают взгляды, жесты, мимику, какие-то мельчайшие движения губ, глаз, бровей, на самом деле все решающие. Едва заметный поворот или наклон головы, говорящий, по сути, то же самое, что мог бы сказать язык, делает это лучше для двоих понимающих, потому что это, говоримое и понятное обоим, не озвучено и потому не понятно никому, кроме них. Этого мгновения, когда мой взгляд встречался с их взглядами, было достаточно, чтобы в их головах созревало несколько десятков предположений, пусть и не оформленных еще в законченные предложения, вроде: «Почему он на меня так смотрит?», «Я ему интересна?», «Мы знакомы?», «Откуда мы можем знать друг друга?» – и так далее. Некоторые из них утвердительные, некоторые вопросительные – с одной и той же, впрочем, формулировкой, отличные только этим кривым знаком, который ставят в конце, когда все не так однозначно: «Я его где-то видела…» и «Я его где-то видела?».

Каждый раз я, неспособный ничего с этим поделать, чувствовал себя нелепо, уподобляясь голодному щенку, который бродит по городу и заглядывает в лица прохожих своими большими добрыми глазами с такой надеждой в их глубине, что отказывая ему лишь потому, что поделиться просто нечем, невольно чувствуешь себя злодеем. Порой она, то есть идущая впереди другая, похожая на нее потоком черных волос, ложащихся на плечи, вызывала приступ лютой ревности, потому что ее рука была вложена в руку того, другого, не мою. «Это не она», – говорил я себе, но, толком не осознавая, зачем я это делаю, обгонял их – ее и ненавистного его – и оборачивался: просто так, на всякий случай, убедиться, что это все же не она. Но после – и это было самым нелепым – я, уже не в состоянии остановиться в этом порыве, направлял свой взгляд на него, прямо в глаза, и он, недоумевая, читал в нем, исполненном отчаяния и ненависти, такой вызов, что невольно на долю секунды, спустя которую наши взгляды уже расходились, замедлял шаги.

Как безумный я ходил по этому поросшему бурьяном городу (что уже не так часто встретишь в городах покрупнее), среди старых, начала прошлого века домов, иногда спускаясь на набережную той холодной реки, которая, говорят, единственная вытекает из огромного озера, тогда как десятки или даже сотни других в него, это озеро, впадают. Мой взгляд сквозь решетку ограды, которая (что символично) нас разделяла, вернее не позволяла мне приблизиться, скользил по глади воды, темной и отчасти поэтому сравнимой с гладью ее черных волос, и разум мой безнадежно повторял, не находя ему замены, именно это слово: единственная.

Видя там, вдалеке, окончание, неотвратимо приближающееся и потому заставляющее и без того уставшее сердце стучать еще более отрывисто, дошедший почти до крайности разум порождал сам для себя выбор, безумный, но ожидаемый: налево – по лестнице вверх, снова в город, к старым и знакомым уже домам, от которых словно веет духом старины, скучной, но теплой; или направо, к ограде, а затем, через нее, – вниз, камнем, к ней, в нее, на мгновение и навсегда.

На обратном пути я заходил в ресторан, в котором услужливый и всегда готовый предложить, по его мнению, лучшее пиво официант, только завидев меня в дверях, радостно бежал, чтобы встретить и усадить за столик, делая это так естественно, что любой на моем месте поймал бы себя на мысли, будто невольно начал верить в то, что действия этого подлизы самые искренние.

Я заказывал пиво, то же самое, что и в прошлый раз, впрочем, уже даже не называя его, потому что оба мы играли в эту игру, в которой он услужливо предлагает (разумеется, самое лучшее), а я уступчиво следую его рекомендациям. Я делал так, потому что в действительности мне было все равно. В действительности нам обоим было все равно, но мы продолжали изо дня в день играть в эту дурацкую игру, каждый раз одинаково начиная ее и одинаково заканчивая, не имея друг к другу ничего, кроме уже ставшего привычным набора движений.

Я заказывал пиво, а когда кружка оказывалась пуста, закрывал глаза, и слегка захмелевшее воображение несло меня вдоль ограды, сквозь которую я смотрел на нее – единственную, близкую и недостижимую, и приближало к тем, держащимся за руки двоим, усиливая ощущение ревности от становящегося все ближе звука его отвратительных шагов рядом с ней. И тогда, лишенный сил это выносить, я открывал глаза и, очнувшись, снова ощущал запах старого теплого помещения и уже наяву слышал приближающиеся шаги спешащего предложить добавку официанта.

Сейчас, когда прошло достаточно времени, чтобы те ощущения переросли в другие, которые можно назвать одним общим словом вроде «грусть» или каким-то подобным, интересно, или, по крайней мере, забавно (употребляю это слово здесь с некоторым оттенком иронии) стоять на той же самой набережной, наблюдать чаек, которые, налетавшись над черной водой, садятся на ограду в надежде, что их покормят, заходить в то же кафе, где уже нет того официанта, возвращаться в гостиницу и все еще вспоминать то, что тогда произошло…

А тогда произошло то, что я полночи развлекался с ней в ее постели, и сожалею сейчас только о том, что не всю ночь. Вот так. Романтика с годами исчезает. А остается осадок истинных чувств, не хуже чем «да» и «нет», вроде как «было», «не было». А все сопутствующее – к черту стирается. Ума не приложу, как можно всю жизнь любить одного человека, когда спишь с другим. Бред собачий. Не человека ты любишь, а собственные сопли столетней давности. Дочь достает козявки из носа и ест их. Многие дети так делают. Предлагаю свои – не хочет. И правильно, потому что нечего навязывать кому-то свои сопли. А вот как развлекался с кем-то в его постели в пятницу вечером – здесь мы рады послушать, милости просим.




Гипотеза. Часть первая


Так в чем суть гипотезы? Сейчас попробую объяснить. Нет, не сразу. Потому что это будет долгое объяснение. Сейчас я только начну. А продолжу потом.

Представьте, что впереди темнота. Да такая, что даже на пару метров вперед не видно. И только очередной шаг открывает то, что эта темнота собой скрывает. Это похоже на то, как идти в тумане. Хотя какая разница? Да никакой. И чего это я про туман заговорил? Потому что вроде бы в тумане не так страшно. Ладно, глупости все это. Главное – суть. А суть в том, что впереди не видно ровным счетом ни черта.

Под ногами тропинка. А впереди постоянно что-то мерещится. Глаза не видят, а мозг сам рисует себе картинки – что-то вроде снов по ночам, вроде фантазий: вот-вот наткнешься на голую бабу (или на мужика – кому что). И вот впереди как будто что-то есть. Как будто это что-то ценное, как золото, целая горка, такая, до пояса. Это заставляет глаза раскрываться еще шире, сердце биться чаще, а походку делает еще более неуверенной. Это все, конечно же, от ликования по поводу того, что самое сокровенное желание исполнено. Еще шаг, и золото твое! Руки загребают его и сваливают в сумку, а потом, когда сумка наполнится, – в карманы штанов, так что штаны сползают, но ты их держишь изо всех сил, хотя они и трещат по швам. Сейчас ты счастлив, абсолютно, как ребенок, до поросячьего визга, до полного восторга. (Если ваши желания не связаны с золотом, неважно: представьте вместо него что угодно, это совершенно не меняет сути.)

А может быть, все совсем не так. Может быть, золото только почудилось, а сделал шаг и разглядел, что никакое это не золото, а самое настоящее дерьмо. Стоишь и не желаешь верить в такую действительность. Но выбора-то у тебя нет – бери. Почему? Да потому что надо брать. Надо брать, что есть: хоть золото, хоть дерьмо. Таковы правила, тут ничего не попишешь: ввязался в игру – будь добр соблюдать условия. Каждый, кто ступил в темноту, кто идет по этой тропинке – то есть каждый вообще, – не знает, чего ему ждать в следующий момент, и риск того, что он наткнется не на золото, а на что-то другое, очень и очень велик. Однако несмотря на это люди мало того что продолжают сами идти, так еще и выпускают новых людей. Запахло философией? Не торопитесь с выводами. На самом деле это математика. Там дальше и формулы будут. Впрочем, нет. Из этой редакции рукописи я все формулы выкинул, чтоб не засорять ваши головы. А особо умные и без меня их выведут. Но до этого еще далеко. А пока продолжим с размышлениями.

Не могут люди не выпускать новых! Не могут они сойти! Не могут не взять то, что встречается на пути! Ничего они не могут! Вот в этом вся суть.

Куда бы ты ни шел, впереди всегда темнота, а под ногами всегда тропинка. И непонятно, то ли ты идешь по тропинке, то ли она появляется там, где ты идешь. И это важно. На это прошу обратить особое внимание. Эта мысль – одна из главных, это принцип предопределенности и безысходности. Иначе говоря, нет у вас (и у меня тоже) другого выхода, кроме как идти по этой тропинке в темноте.

Иллюзии, сны, мечты – называйте как угодно – никаким образом не влияют на дальнейшие шаги просто потому, что они, эти шаги, предопределены. Наши мечты не хуже, чем мечты трамвая, который может грезить о чем угодно, но это не будет иметь никакого отношения к тому, что он делает в действительности. А все, что он может делать, – это ползти по кривым железным рельсам, по своей тропинке. И захоти он полететь в космос, это ничего не изменит.

Теперь понятно, к чему я веду? Половину жизни мы проводим в иллюзиях, но это ничего не меняет. Может быть, отбросить все и ощущать вокруг только реальность? Нет, потому что если вы спросите, где эта самая реальность, то я отвечу: только вот здесь, в полуметре от вас. А иметь полуметровый кругозор – значит развить скудоумие. Уж лучше в иллюзиях, да широко. Я так думаю. Впрочем, здесь выбор каждого.

И вот что выходит.

Во-первых, жизнь неидеальна (помните про кучу дерьма, да?). Ага, можете кинуть в меня парочкой тухлых помидоров за такой гениальный постулат. Во-вторых, в ожидании лучшего мы продолжаем двигаться вперед, хотя то, что впереди, нам не известно ни в какой мере, но это движение мы не можем остановить. Этот вывод уже посерьезнее, правда? В-третьих, человек с самого рождения живет, находясь под непрерывным воздействием невероятного количества событий, которые влияют на каждый его дальнейший шаг. А вот это вообще сильно. И вдумайтесь: даже само рождение человека – это уже результат сплетения огромного количества событий, которое и определяет, когда и где человек родится.

Вот ты родился, допустим, в пятницу, семнадцатого апреля, потому что за несколько месяцев до этого (хорошо если за девять) твои родители занялись тем, что обычно приводит к появлению детей (вы же понимаете, о чем я?). И тогда, девять месяцев назад, жарким летом, на одной из пьяных вечеринок твоя мама была в коротком платьице, да еще и в период овуляции, а папа – настоящим ковбоем, который уже был в поисках той, на ком можно охладить свой пыл… Короче, вот там все и произошло. Случайность? Да хрена с два это случайность!

И вот ответьте мне теперь те, кто родился семнадцатого апреля, и другие тоже: насколько при таком положении дел справедливо рассуждать о том, будто человек волен решать, что ему предстоит сделать в каждый момент времени?

Ну, на сегодня хватит этой теории. Потом продолжим. Позже.




Кофеин, адреналин и аппарат для массажа сердца


Сейчас я твердо убежден в том, что миром правят ублюдки. Сначала я, может быть, и по-другому думал. Но может ли быть по-другому? Тогда бы какой-то рай наступил. Ага, рай под пальмами, где негры забесплатно предлагают кокаин, а загорелые, накрашенные и пахнущие фиалками шлюхи сами запрыгивают на всех желающих, жены которых не то что не возмущаются, а даже советуют вроде: «Давай вот это, он так больше любит». На деле же все иначе: попробуй только сказать жене про шлюху, так получишь сразу таких, что мало не покажется. А значит, что-то в этом мире неправильно. Далеко нам до рая, и тем, кто наверху, всеобщий рай совсем не нужен. Ублюдки. Говорю же, ублюдки.

Может быть, это неправильное мироощущение и пришел я к нему не иначе как рассуждая про рай под пальмами, но таким уж оно сложилось и день ото дня только продолжает укрепляться. И сложилось-то не сразу: до такого дойти надо, постепенно, как доходят до всего, в том числе до алкоголизма или до нюханья всякой дряни.

Сижу у парикмахера, стригу волосы. Рассказывает про свою жизнь:

– Да меня прав лишали три раза…

– В смысле – останавливали «под этой темой»?

– Типа того. Тормозят. Ну, по мне-то видно, что я не алкоголик. Но то, что наркоман, на роже написано.

Я пока что до такого не дошел. Так, пропускаю пару бутылочек пива по вечерам. Но это вроде как еще не алкоголизм. И не надо убеждать меня в обратном. Себя лучше убеждайте. И никакое это не отчаяние, или разочарование, или сожаление, но именно мироощущение. Таков этот мир. Имеем, что имеем. Живем, где живем. И как в старом анекдоте про то, как червячок просыпается в куче дерьма и спрашивает папу, мол, почему мы в дерьме, когда другие в яблочках, а папа ему отвечает: «Есть такое слово «родина», сынок». Нет, родину-то я люблю, и не о ней речь. Все же у нас лучше, чем у многих, и это надо ценить. Тут я безо всякой иронии говорю.

– Не ври, тебе не больно, – говорила тетка в белом халате, сверля мой зуб без анестезии, в то время как я орал, потому что больно было так, что глаза на лоб лезли и передергивало всего: прошибающая все туловище боль, такая, что навсегда запомнил. Лет пять мне было.

– Я только посмотрю, – говорила уже другая, но похожая на ту, первую, повадками, по которым дети безошибочно распознают всякую мерзоту. Конечно, я ей не поверил, но все же открыл рот, потому что выбора у меня не было, ясное дело, никакого. Тогда она схватила мой зуб щипцами и вырвала его. Хотите знать насчет анестезии? Не было никакой анестезии! Иначе черта с два я запомнил бы ее на всю жизнь! Впрочем, много еще таких было и есть, да и будет. А как иначе-то?

Прихожу на днях к стоматологу.

– Ну, как сегодня настроение? Есть желание вырубиться? – спрашивает женщина в белом халате.

– У меня-то нет, а какие там желания у моего мозга – ума не приложу, – отвечаю.

– Все-таки ты псих ненормальный.

– Знаю.

Это традиционно. Так обычно и происходит. Говорю: «Ребята, сейчас я буду в обморок падать. Готовьте свои причиндалы: нашатырный спирт, кофеин, адреналин, аппарат для массажа сердца и прочее, что у вас там есть в заначках».

Она поит меня сладким чаем, заставляет съесть две шоколадки, дает в руки детские игрушки-эспандеры, чтобы я их сжимал и разжимал, медсестре приказывает водить по лбу чем-то колючим, сама рассказывает смешную историю и делает анестезию. «Это, – говорит, – чтоб твой мозг отвлекался и не думал, о чем думать не надо». Назвать расценки этой стоматологии? Ладно хоть деньги на это есть.

Так и бывает, когда всех под одну гребенку: тысяче ничего, а одному на всю жизнь потом: сиди, сжимай резиновые игрушки (нет, не те, о которых вы подумали), заставляй поить себя чаем, откачивать при виде инструментов и прочего и при этом смейся сам над собой: дебил, тебе тридцать пять лет.

И потому не принимаю я совкового подхода. Сейчас пусть только попробует какой-то гад, хоть и в халате, выдрать вот так зуб или посверлить, чтоб было больно, – проблем не оберется. Да и на ум уже не придет никому такая дикость. А тогда новокаина было им жалко, что ли? Дефицит? Или принято было терпеть? Сиди себе и ори, пока не обосрешься. А обосрался – еще и за это получишь. Особенно если ребенок. Дети вообще не люди были. Вот что я понял. Вот такая система. И ни один врач ни за что не может пойти против системы, даже если он сам лично имеет другое мнение.

– …Товарищ главный врач, а это нормально, если ребенок обосрался и потерял сознание, когда я начал прочищать лунку от нагноения?

– Иногда это случается. Для надежности советую привязать ремнями руки и ноги. Они иногда ими дергают. Главное, никогда не колите обезболивающее.

– Вы меня успокоили. А то я уже засомневался в методике Срутского-Ублюдского.

– Коллега, эта методика, как и все советские методики, не имеет аналогов в мире. А сомневаться в ее эффективности мы просто не имеем права.

– Отлично. Пойду вырежу кисту без новокаина.

– О, я вижу, вы осваиваете новые горизонты. После обязательно напишите статью в нашем вестнике «Красный бинт»…

Никто не может пойти против системы, за исключением каких-то редких безумцев, которые потом неизбежно за эти попытки расплачиваются. Но таким безумцам надо отдать должное, потому что они, как правило, опережают время и предвосхищают общие тенденции в обществе.

А если их в расчет не брать, то для остальных самоцель – выжить и показать, что все хорошо. Это типа как надеть на угрюмое лицо маску с дебильной улыбочкой и расхаживать в ней по улицам, погрязшим в говне. Сидишь и смотришь на детские картинки на стенах: добренькие жирафики, львята, черепахи, крокодилы, – вдыхаешь запах лекарств, слышишь вопли других детей и ждешь своей очереди на казнь. Театр абсурда. Все мы нахавались этого в такой мере, что до сих пор тошно. А потом они удивляются, почему к совку так относятся. Вот почему. Для тех, кто не понял. И это не про любовь к родине, патриотизм и прочее. Это про другое. Про тех козлов, которые все это творили тогда и которых до сих пор предостаточно. Слава богу, сейчас они – вымирающий вид, хотя этого, конечно, не осознают и продолжают нести свою миссию бодро и уверенно, но от этого только забавнее.

Захожу в кабинет двух наших работничков, которых наняли совсем недавно. Одного их них, бывшего вояку, назначили начальником гаража. Другой, из чинуш местного разлива, – начальник хозяйственного отдела. Они меня не знали и не догадывались, что должность я занимаю не самую маленькую, несмотря на возраст. Я их тоже еще не знал. Не успели познакомиться.

Захожу, короче, в кабинет. Сидят, развалившись, два красавца той еще закалки и с чиновничьими манерами чай пьют.

– Здравствуйте, – говорю.

Один оценивающе оглядывает меня, едва приоткрывает рот и нехотя произносит:

– Здрасс…

Ну, думаю, ясно. Зашел по виду сопляк и отвлек двух уважаемых людей от важного дела. Грех на их месте не воспитать меня, демонстрируя собственную важность. От этой важности их обоих аж распирает.

Даю заявку на машину одному из них – начальнику гаража.

– Чё это такое? – спрашивает.

– Заявка, – говорю. – Машина нужна.

– Ну ты чё? Надо за три дня подавать. Не знаешь, что ли?

Отдает мне ее обратно и отворачивается чай пить. Развожу руками, говорю: «Ну ладно», ухожу к себе в кабинет и делаю звонок. Через пять минут этот дебил со следами только что пролитого чая у себя на рукаве прибегает и судорожно извиняется, изгибаясь и едва ли не ползая по полу. Гаденькие людишки. «Я же не знал, что вы… Я же не знал, что вам срочно надо…» Дрянь. Потом он меня с каждым праздником поздравлял. А вскоре, года через три, умер.

Вот так все это и устроено. Борьба нового со старым. И так во всем. «Не дай вам бог жить в эпоху перемен», сказал кто-то. А у нас одни перемены. Всегда. И от этих перемен дуреешь. Разваливаешься изнутри. Поколение за поколением развалин.




Протокол


Думая обо всем этом, я лечу в самолете в столицу, которая, как говорят, съедает добрую часть бюджета государства, чтобы чувствовать себя хорошо. Ага, сделали организм, который бабки собирает со всех и делит. Только кто делит, тот больше себе оставляет. Ясно же.

Приходит на днях инженер, говорит:

– Мне работу предложили. Думаю увольняться.

– Вроде у тебя и здесь зарплата не маленькая.

– Ну да. Но мне там двести пятьдесят предложили.

– Понятно.

У нас он получает сотню, и это считается очень хорошо. А потом удивляются, что вся страна, кроме столицы, в какой-то жопе и сплошь отсталость.

Там (где же еще?) находится главный офис компании. Нельзя же его поместить в каком-нибудь Жигулевске. Надо именно в столице (смотри выше про барина – начальника гаража)! Эта компания, офис которой в столице, и владеет нашим заводом по выпуску одного сверхсекретного дерьма, название которого я лучше не буду говорить от греха подальше: секретность же с ума сойти какая. Да и неважно это. Какая разница, что производишь: пластмассу, чугун, удобрение на основе коровьего говна или тротил. Суть одна.

Короче, у нашей компании есть несколько заводов по производству «этого самого». Другие несколько компаний владеют еще некоторыми такими же заводами. А все это вместе образует рынок. Понятно? Рынок из трех контор, по сути. Да и не из трех даже. В конечном счете все или почти все эти компании, так или иначе, принадлежат одному и тому же – государству. Вот такой рынок. Нет его! А все, что кроме этих, – так, мелкота, которая дожирает объедки за монополиями. А заодно и друг друга жрут. Вот здесь и есть настоящий рынок! Грязный, мерзкий и нищий, как в девяностые: ходишь по щиколотку в отвратительной жиже и ищешь, у кого молоко в трехлитровой банке дешевле. Рубль выторговал – раз в месяц купил ребенку жвачку, чтоб заткнулся на ближайшие четыре недели.

При этом сплошь и рядом на модных курсах каждого хоть сколько-нибудь высоко забравшегося менеджера научат, как надо вести себя в условиях рынка, приводят примеры того, как разные мировые компании поступали в той или иной ситуации. Отлично! Только не работает это здесь. Не так все работает. Тут все просто: устроился в монополию, забрался высоко и осваивай бюджет, а на тех, кто внизу – плевать, пусть сдохнут или друг друга сожрут… а потом сдохнут все равно. Сидишь себе наверху в боярской шубе и к челяди не спускаешься, чтобы подол не испачкать. Вот – идеал, один и единственно правильный. К нему и стремится тот, кто поумнее. Остальное – чушь собачья да сказки для малолетних дурачков-романтиков. «Забота у нас простая, забота наша такая…»[1 - Строка из «Песни о тревожной молодости» (муз. А. Пахмутовой, сл. Л. Ошанина).] Да бог с ними. Лечу в столицу.

В самолете лица, все схожие по настроению и уровню злости, который еще чуть-чуть, и дойдет до отсечки. Как будто их только и делают, что лупят палками по хребтам. Глупцы, не знают своего счастья. Я тоже своего не знаю. Я с ними. С того самого времени, как сидел так, смотрел на жирафиков, слушал вопли других детей и думал, что я следующий. Все там сидели. А теперь все – с прокисшими рожами в этом самолете. Стюардессы только улыбаются своими вынужденными улыбками, отчего, впрочем, они и авиакомпания только выигрывают. Одна из них, особенно привлекательная, напоминает мою знакомую, только от вида которой я прихожу в возбуждение. У меня с ней ничего не было. А не мешало бы разок-другой переспать… Вернусь – посмотрим.

Рядом сидит иностранец. Этих сразу видно. Джинсы, красная кофта, здоровые ботинки, фотоаппарат «Никон» на широком ремешке с узорами под хохлому или что-то вроде того. Возраст – не меньше сорока. Лысый. Улыбается. Один среди двухсот одуревших от угрюмости рож улыбается. Так и хочется втащить ему веслом по затылку, а если еще раз улыбнется – выкинуть за борт. (Шучу, конечно.) От него веет простотой, беспечностью и уверенностью – самыми нелепыми вещами, которые у нас не приветствуются и пресекаются на корню. Ясное дело: он живет не здесь, не в этом обществе. Чертов пришелец. Не то чтобы нравится мне его рожа, но все же, поглядывая на него, думаю, что мне, скорее, повезло, что я сижу рядом с ним: хоть какое-то разнообразие. Хорошее утро. По крайней мере разнообразное. Надеюсь, что и день будет хорошим, и – не угадываю.

В этот город как ни приедешь, так окунешься в унылое дерьмо. Ровно то же самое и сегодня: дождь, серость и пробки. Час трачу на то, чтобы проехать пару километров на такси. Пешком было бы гораздо быстрее. Но когда поливает как из шланга и чемодан в руке – какая прогулка? Думаю прийти в гостиницу и нанять шлюху. В гостинице передумываю. Кружку пива… две кружки… и спать.

Кроме вечно дрянной погоды второе, что наводит тоску, – это местные контрасты: «бентли» и «майбахи», припаркованные на тротуарах, и нищие, сидящие на этих же тротуарах и просящие милостыню. Сверху магазин «Гуччи», в котором вы можете купить своей гламурной любовнице с вставными сиськами шарфик за две тысячи долларов, а спуститесь в переход около этого магазина – и пожалуйста: трусы от фабрики «Красноармеец» по сто рублей за пятьсот штук. Если на год, то оптом дешевле, да и протираются они на жопе за два дня.

Скажете: что, везде так? Да, не везде. В деревне хотя бы все нищие относительно этих. Так честнее, что ли. А глядя на это разделение, сам себя невольно относишь… угадайте к кому?

Да, «бентли» у меня нет. Иду пешком по тротуару с потоком, в котором не растворились только «бентли», «майбахи» и совсем законченные нищеброды, сидящие вдоль домов. Все сливается в какое-то единое ощущение собственной беспомощности и бестолковости. Это там, дома, я еще кем-то себя чувствую. А здесь я – никто, ноль без палочки среди миллионов таких же.

Прихожу в компанию, в длинную комнату для совещаний, обставленную, не иначе, еще в девяностые, по приказу местного наполеона, на боярский манер. Это вам не в тапки срать – тут собираются серьезные люди обсуждать важные дела. Иногда только челядь вроде меня заходит, когда позовут. Но это, что называется, «на ковер». И ковер здесь есть, красный, и длиннущий дубовый стол, и стулья дубовые с красными поджопниками. Короче, все не для того, чтобы работать, а чтобы раздавать кнуты и пряники. Заходишь, вспоминаешь Сталина и ждешь приговора.

Кстати, говорят, что в приемной у Самого Главного нет стульев. Тебя вызывают, и ты стоишь там, ждешь, пока тебя пригласят. Можно и три часа простоять. А чтоб не зазнавались и свое место знали. Так-то.

Совещание. В компании новые руководители, которые хотят начать с главного – показать свою власть. Это разумеется. Всегда так. Новым руководителям нужно с первых же минут продемонстрировать, что они лучше прежних, а прежние, наделавшие столько ошибок, что ситуация оказалась такой, какой есть, заслуженно освобождены от своих обязанностей. Опять это гребаное наследие или пережитки прошлого, от которых мы избавиться никак не хотим или, может быть, не считаем нужным. Совковый душок и солдафонство. Вспоминаю наивную улыбку дурачка-иностранца.

Здесь все по-серьезному. Все устроено так, что когда приходит новый руководитель вместо старого, то он, после того как, насколько это возможно, переложит вину за случившееся на уже освобожденного от должности предыдущего руководителя, первым делом и обычно с позором разгоняет тех руководителей уровнем пониже, которые попали к нему в подчинение. Обычно этих людей обвиняют во всех смертных грехах и предлагают уволиться «по собственному» или увольняют по статье. Все это сопровождается скандалами, истериками, криками, упреками, обвинениями, угрозами и прочим. Так бывает часто. Несколько раз я лично наблюдал такие процессы, и ничего, кроме тошноты, они во мне не вызывали. Это в непосредственной близости. А если посмотреть по сторонам, то такое сплошь и рядом.

Читаю на днях местные новости. Красноречиво и с восхищением какой-то явно ограниченный в таланте журналист (а может, ему приказали написать высокопатриотическую тираду по поводу) рассказывает о том, что в нашем городе назначен новый полицейский генерал, который с позором выгонит руководителей пониже, виновных во всех смертных грехах. После назначения он действительно за пару недель уволил несколько десятков человек, многих при первом же знакомстве, прямо на совещании.

– Фамилия?

– Полковник Иванов.

– Уволен!

Идет дальше. Личный состав построен. Офицер, мимо которого проходит генерал, ссыт себе в ботинки. Генерал останавливается около блондинки в погонах.

– Ты кто?

– Майор Ивлева.

Он вплотную приближает к ней свою гнусную рожу и говорит тихо:

– Будешь сосать у меня?

Пауза.

Она смотрит на его красную харю и растерянно хлопает глазами. Он делает два шага назад и орет:

– Не слышу!!!

Она мямлит:

– Д-д-а-а…

Он, смягчившись, но все же громко:

– Сегодня ко мне к шести с отчетом!

Через два года этого урода выгонят. Так же, с позором. Дело на него заведут. А тот вдохновленный летящими головами журналист будет писать то же самое (да и текст будет таким же) о других, новых, пришедших на место старых, – настоящих профессионалах своего дела.

Но это будет через два года. А пока вновь назначенный боевой генерал продолжает идти вдоль строя своих бойцов и увольнять их через одного.

И вот теперь это совещание. Собрано оно, само собой, тоже исключительно для одной цели – поиска и уничтожения виноватых. Хорошая политика в каком-то смысле. Надо думать, это приятно. Чувствуешь себя, не иначе, богом. Приходишь на руководящую должность и показываешь всем, что прежде здесь работали какие-то неправильные руководители, принимали какие-то неправильные решения и докатились до такого состояния, что хуже уже быть не может. Все развалить и сделать заново! «Вначале сотворил Бог небо и землю…» А чем они хуже?

И кроме того, что приятно, это еще и полезно, потому что в таком случае к новому руководителю и бригаде его заместителей (друзей и любовниц по совместительству) не может быть никаких претензий еще в течение какого-то (если повезет, долгого) времени. Они во всех случаях, когда только это может быть хоть немного уместно, смогут сказать, что все происходит так, как происходит, из-за того, что это старые начальники и их сотрудники работали так, как работали. Все просто и эффективно. При этом определенно есть причины и поводы, потому что они есть всегда, когда нужно. «Если надо причину, то это причина». Просто так уволить человека, поблагодарив за работу, – не годится. Сама гребаная система этого не позволяет. Надо убивать.

Один из боссов, с часами на руке стоимостью в три моих квартиры (которая в ипотеке), с рожей наглой и, судя по всему, многое повидавшей, задает вопрос директору завода (не нашего, другого):

– А что вы делали все это время?!

– Я выполнял то, что должен был в соответствии с договорами.

– А тогда какого черта до сих пор ничего не сделано?!

– То, что запланировано, сделано. Можете посмотреть условия договоров с компанией.

– Да что вы мне рассказываете?! У него ни черта не построено и при этом все сделано!

Давайте, вешайте всех собак на него. Пусть пойдет и размажет себе голову о стену. Вы-то молодцы. Вот только как бы вас самих не постигла та же участь. Не знает еще этот, с часами и наглой рожей, что доворуется он до того, что через три года выведут его «маски-шоу» прямо с совещания, на котором будет присутствовать человек сорок (позор неслыханный), что предъявят ему за все, и даже за то, о чем он сам забыл, и получит он срок, и в тех местах наглость его сойдет на нет и проснется способность лебезить и стелиться перед самым занюханным охранником (смотри выше историю про начальника гаража).

Вот так происходят перемены. Работа самой системы, кажется, основана на чувстве страха и безнаказанности, и особенно остро это ощущается в моменты существенных изменений. «Не дай вам бог жить в эпоху перемен». А у нас одни перемены.

На совещании я продолжаю размышлять и слушать больше похожий на допрос диалог, который пока еще не коснулся меня.

– Вы уверены, что имели право это делать?

– Думаю, да. Я же директор.

– Вы меня не слышите, что ли?! Я спрашиваю: вы уверены, что имели право это делать?! Да или нет?!

– Да, я имел право.

– Он имел право! А где написано, что вы имели право?

– Я же директор завода. Конечно, я имел право подписывать договор. Это моя обязанность. Директор подписывает договоры.

– Он совсем не понимает ни черта?! Где написано, что вы имеете право вообще что-либо подписывать?!

Что мы все делаем? Что за мерзость? Сижу здесь, слушаю вот это и удивляюсь почему-то, как в первый раз, этой способности людей жрать друг друга. Да что и говорить, если тридцать лет нам понадобилось, чтобы хоть зубы уметь лечить нормально (ага, с помощью импортных материалов и инструментов). А о таком и говорить нечего. Лет сто еще подождем.

Черт знает почему меня это возмущает, и я никак не привыкну. Вот бы с бабами так. Но нет. Там все иначе. Однообразный секс с женой. Иногда с любовницей, и, честно говоря, ненамного разнообразнее. Иногда шлюхи. Но это все так, рутина. А здесь каждый раз как впервые: все на острие, на пределе, аж до того, что блевать хочется.

А потом они удивляются, что люди валят толпами. Валят и валят. «Это все американцы заманивают наших специалистов!» – говорят они. «Утечка мозгов!» – говорят они. «Прекратить!» – говорят они.

– Да засунь ты себе в задницу этот протокол!!! – орет босс с наглой рожей.

В результате совещания директор завода – тот, который должен был сделать что-то, но не вполне понятно, что именно; тот, который имел или не имел права подписывать договор; тот, который в конце концов должен был засунуть какой-то протокол себе в задний проход, – вечером написал заявление на увольнение. Что касается меня, то я отделался тем, что в мой адрес один из новых боссов сказал: «Я не знаю, что я с ним сделаю», скорчив гадкую рожу и сделав руками жест, как будто между ними, руками, находится воображаемая шея, и его пальцы сжимают ее до характерного хруста.

Надо удерживать кадры, чтоб не сбежали! Создать им нормальные условия! Ценить и уважать! Ага, спасибо. Не забудьте цепями приковать! Только они их перегрызут.

Я добрался до гостиницы, в номере снял пиджак и рубашку, надел красную футболку, спустился вниз, в жалкое подобие бара, заказал что-то поесть и кружку пива. Аппетита совсем не было, но поесть следовало. Пиво принесли сразу, и я его выпил. Заказал вторую кружку.

Наверное, пронесло. С другой стороны, что они выиграют, если меня уволят? Одно дело – директор (на него повесить можно что угодно), и другое дело – я (толку будет немного). Подождем. Посмотрим, что будет дальше.

Говорю же, ублюдки правят. А что, не так?




Гипотеза. Часть вторая


Человек всегда, с самого рождения, а впрочем и до рождения, подвержен невероятно большому количеству влияний: родители, родственники, знакомые люди, случайные люди, вообще не люди, в конце концов. Ньютону вот, например, яблоко на голову упало – и каков результат!

Короче говоря, влияний этих тысячи, даже миллионы. И все это уже само по себе очень сложно. Садится, скажем, Ньютон под дерево, и как раз в это время ему на голову падает яблоко. А почему именно сейчас? Потому что, может быть, оно дозрело, стало тяжелым, хвостик не выдержал и оборвался. А может быть, дремавшая на ветке ворона испугалась какого-то сидящего внизу мужика, решила взлететь, раскачала ветки, и едва держащееся яблоко упало. А если б не ворона, так еще бы дня два-три оно провисело бы, и не получил бы Ньютон по голове, и не изобрел бы закон тяготения. А значит – может, вовсе и не яблоко в таком случае во всем виновато, а ворона?

Особую сложность всей этой ситуации придает даже не тот факт, что воздействий миллионы (жаркая погода, усталость и желание посидеть под деревом, яблоко, ворона, ну и так далее), а то, что каждое из них переменно во времени. И тут уже наступает действительно мама дорогая какое разнообразие.

А теперь рассмотрим воздействие коровы на человека, живущего в городе. В качестве примера, разумеется. Этот человек не сталкивается с коровами в своей повседневной жизни, поэтому справедливо будет считать, что коровы обычно не оказывают на него никакого воздействия. Но допустим, в один прекрасный день этот человек отправился на автомобиле по своим делам, и путь его пролегал по проселочной дороге, посередине которой он вдруг увидел корову. Знаете же, как коровы дорогу переходят, да? Им наплевать на всех: идут как хотят или вообще стоят посередине. Значит, человек вынужден остановиться и подождать, пока корова уйдет с дороги, и как раз в этот отрезок времени корова оказывает влияние на этого горожанина. Таким образом, из примера видно, что влияние коровы на человека равно нулю до тех пор, пока он не заметит где-то вдалеке эту корову, затем, по мере приближения, ее влияние начинает возрастать и достигает своего максимума, когда человек останавливается и ждет. Затем оно опять снижается до нуля, и если эта конкретная корова этому конкретному человеку больше не повстречается, то ее влияние на него снова будет равно нулю.

Дальше у меня шли формулы, но я их убрал. Приведу в научном труде, который буду публиковать для получения какой-нибудь высокой премии (Нобелевской, конечно же).

Но формулы-то мало что меняют. А суть вот в чем. Если мы знаем, по какому закону движется корова на протяжении жизни, и знаем, по какому закону движется человек в течение жизни, то можем предсказать, когда они встретятся и встретятся ли вообще.

Ладно, скажете вы, не дури, человек куда хочет, туда и идет, и корова тоже, и никаких законов, описывающих их движение, не существует. А вот и нет, отвечу я вам. Ньютон явно сел под дерево не просто так. Он устал, потому что гулял уже три часа, потому что три часа назад вышел из дома в злом настроении и не хотел туда возвращаться, пока как следует не просвежится. Или, может быть, он был с похмелья, вышел из дома, прошел метров двадцать и упал под дерево отдышаться да воды попить. А может быть, из дома его выгнали… Короче, что бы там ни было, причины сесть под дерево у него определенно имелись. Ну, кто-то из вас, конечно же, скажет: вот захотел – и сел, просто так, безо всяких причин. Вроде «моя жизнь – мои правила». Для таких я вот что скажу: мысль, которая побудила его сесть, откуда-то да возникла. Какой-то импульс в его мозгу привел к тому, что эта мысль родилась, и устроился он под деревом поудобнее.




Новая пижама


Она пишет. Спрашивает, как у меня дела. Да как у меня могут быть дела? Все хорошо. А лучше было бы, если бы она была рядом, разделась и все такое прочее. Но нет. Я на работе. Спрашиваю, как дела у нее.

– Сижу работаю, никто меня не трогает, хорошо. Думаю, куда поехать летом в отпуск. Хочу слетать в хорошее место, и эта мысль меня тешит.

– Ну значит, у тебя не все так плохо. Я вот в отпуске даже не мечтаю куда-то поехать.

– На самом деле, это с какой стороны посмотреть, да и просто настроение сегодня почему-то хорошее. Я проснулась и с утра застала кота за размазыванием говна по полу. У него под хвостом прилипло, и он решил по полу задницу свою прокатить.

Я не говорю о том, что только недавно был в том самом городе, где мы с ней познакомились, и ностальгия на меня накатила такая, что как одуревший ходил по его улицам, по набережной. Конечно, ходил уже не с теми, прежними, чувствами, но словно бы с их отголосками, с тем, что остается, когда основной вкус исчезает, – с послевкусием. Впрочем, оно тоже имеет какой-то срок, а затем растворяется, и совершенно ничего не остается, кроме бездушной картинки с какими-то персонажами, и неважно с какими, даже если один из них – ты сам.

Боже, какие сантименты. Этот фрагмент предложения – из первой версии (смотри предисловие). На деле же все не так. Просто хочется потрогать ее за задницу и как следует время провести. Со временем шелуха отсеивается, и остается истинная причина: тогда просто хотел с кем-то переспать, ни больше ни меньше. Чувства, любовь, вся эта дребедень – все только к одному. А что, не так? Вспомните свою первую любовь и подумайте о том, что от нее осталось. Спорю, что не более чем желание потрахаться с какой-то некогда красивой (ах да, самой красивой на свете) девушкой.

Диалог продолжается.

– Какая гадость. Так что насчет отпуска? – спрашиваю.

– Еще думаю. Загран надо сделать для начала.

Я бы мог рассказать сегодняшнюю историю о совещании, на котором самым паскудным образом вынудили человека уволиться. Но на кой ей все это? Купила она себе новый лифчик, прислала мне фотки в нем и без него. Красивая, ничего не скажешь. Ну и что ж, пусть радуется и горя не знает. Через пару дней приеду к ней, и обрадуется еще больше. А про тех упырей – скучно. Дочка того, который с часами и наглой рожей, когда в институте училась, на «кайене» ездила, потому что уже тогда наворовал он так, что едва мог унести. Божество, мать его. Ничего, недолго осталось: три года ему ждать до посадки и конфискации.

– Ну вообще, в этом случае загран лучше сделать, – говорю.

– Да, я уже занялась этим вопросом.

– Нормально.

– Поэтому некогда думать о дерьме. Советую спланировать отпуск.

– У меня в отношении отпуска все спланировано.

– Ну-ка.

– Дома буду сидеть.

А тот, другой, который сжимал руки вокруг моей воображаемой шеи, за свою бесценную производственную практику разорил не одного подрядчика, но при этом сам стал богаче египетского фараона, и дети его учатся где-то в Англии, и разбивают там под коксом дорогущие машины и блюют с балконов, что, впрочем, им прощается. А этого не посадят, и жить он будет долго и счастливо.

– Что у тебя нового? – спрашиваю.

– Да… Не знаю. Такое ощущение, что все новое, а на самом деле ничего. Новая пижама.

– Неплохо.

– Новый виток жизни. В новой пижаме.

Представляю ее в пижаме, потом то, что под пижамой: горячее тело, нежное и страстное, молодое и упругое. Хитрая сучка, говоря про пижаму, наверняка имеет в виду и что-то другое. Ну а что удивляться? Я-то ее редко навещаю. Да и какие перспективы со мной? Жена и дети. Бросать их я не собираюсь. Если только они меня не бросят.

– И как она? – спрашиваю.

– Она шикарна. Чувствую себя в ней другим человеком. Не понимаю, почему раньше не покупала себе… Ко мне приезжают гости на майские праздники.

– Что за гости?

– Из М.

– Так я и думал.

– Ты даже не думал.

– На самом деле я думал, что ты поедешь в М. Но здесь я ошибся.

– Нет, пока я не поеду в М.

Вот тебе и пижама. Знаю я этих гостей. Но с моей стороны никаких претензий, все справедливо. Конечно, не люблю делить баб. Но тут как еще?

Интересно, с кем на этот раз придется делить? Об этом ее новом любовнике, который едет к ней в гости, я не знаю совершенно ничего. Немного фантазии – и я представляю богатенького, может даже женатого, парня лет тридцати или немногим больше, в меру упитанного, слегка похожего на Карлсона, с маленьким членом. Нет. Не так. На Карлсона он не похож. Ревность надо отключить. Зачем она вообще мне говорит, что к ней кто-то едет? Хитрая, да еще и коварная.

Ладно. Пусть развлекается, пока я здесь потихоньку схожу с ума и почему-то ревную, если уж честно.




Наказанные полковники


Отломившийся зуб колет язык. К стоматологу надо. Опять к стоматологу! Удалить его к черту. Но боюсь. Жирафики на стенах, а за дверью почти что смерть в халате со щипцами: «Не ври, тебе не больно».

Кажется, я пришел к пониманию, что нами всеми движет.

Нами движет страх. Как вам такое? Я не хочу говорить о деталях – о болтиках, винтиках, гаечках, – потому что я ничего не понимаю в деталях. Как сказал один мой знакомый: «Не опускайся до их уровня, иначе там они задавят тебя своим опытом». Умный, да? Услышал какую-то дебильную фразу и повторяет ее как попугай.

Про гаечки – это не просто так. И дело даже не в том, что я не понимаю в них, а в том, что я их боюсь. Страх толкает меня на поступки, которые так или иначе меня двигают. Так это и работает. Но далеко ли можно продвинуться на страхе? Пока тебе шею не сломают.

Тот директор тоже не хотел общаться о деталях, но они, прекрасно это зная и, более того, осознавая, что для руководителя такого уровня это нормально и необходимо, уничтожили его именно с помощью деталей. Забавно, правда? Главного конструктора судна увольняют за то, что он не знает наизусть, какая гайка (под ключ на тридцать два, ясно же!) стоит на каком-то там валу в каком-то там механизме. Это абсурд, но тем не менее абсурд повсеместный и особенно активно используемый в периоды реформ. «Не дай вам бог жить в эпоху перемен».

По утрам почему-то пахнет сентябрем, хотя еще только весна. Пахнет как будто школой, грядущей осенью и чем-то невеселым. Состояние какое-то унылое, знакомое с детства, когда после летних каникул нужно идти на учебу, и чем меньше времени остается, тем стремительнее оно проходит, приближая тебя к тому звуку железа о железо, который заставляет учеников заходить в классы и слушать то, что им говорят учителя, и принимать это за истину в последней инстанции, независимо от того, что оно собой представляет и насколько действительно отражает истинное положение вещей. В детские мозги вкачивают гигабайты патриотического говна, чтобы потом, спустя двадцать лет, они остались один на один с сотнями вопросов без ответов и чувством полнейшего разочарования. Но попробуй только не выучить урок – двоечка. Сиди и жди своей очереди. Слышишь, как дети орут там, за дверью? Красный ковер лежит в длинной комнате с дубовым столом для совещаний.

Если разобраться, свою работу я не люблю, а в такие дни, как сегодня, – особенно. Доживаю до вечера и жду конца, пенсии. Потом, правда, это проходит и жизнь вроде как начинает налаживаться и обретать краски. До следующего случая. Работа не приносит мне ничего, кроме денег, которых и так относительно немного. На меня, жену, детей, любовницу, выпивку и кое-какие развлечения. Больше ни на что не хватает. Грех жаловаться? А может, дело во мне? Может, какую работу мне ни поручи – буду скулить как щенок и ныть, что тоже все плохо, и не хватает, и вокруг одни паскуды. Наверняка так и будет.

Однако по карьерной лестнице я все же ползу.

Страх как двигатель. Интересно, встречалось ли такое у кого-то еще? Ну да, как же! У всего нашего общества. Только на страхе и едем. Боевой генерал идет вдоль строя – офицеры ссут в ботинки.

Генерал прибывает в часть для проверки, устраивает совещание. Через полчаса четыре полковника стоят в углах наказанные, пятый уволен, потому что углы закончились, генерал запрыгивает на стол, орет матом, что в последний раз прощает он им такое раздолбайство (но в другой раз пощады не будет!), спрыгивает со стола и уезжает. Боевая дисциплина в порядке. Моральный дух поднят донельзя.

«Да засунь ты себе в задницу этот протокол!!!»

Думается, что движение из страха в безопасность – это основное движение людей в такой системе. А поскольку вариантов других просто нет, люди готовы ломать друг другу шеи только за то, чтобы продержаться немного подольше или забраться немного повыше. Угадайте, кто в таком случае забирается выше. Ага, те, у кого способность ломать шеи развита лучше. Таланты? Какие, к черту, таланты!

Человек, который шеи ломать не умеет, вряд ли куда заберется. Так только, принеся в жертву какую-нибудь часть своего организма, сможет подняться на несколько ступенек вверх. Нервы расшатает, сердце угробит, язву заработает, покомандует немного и сдохнет от инсульта лет в сорок, оставив жену, двоих детей и невыплаченную ипотеку. Хуже всего, конечно, с ипотекой. А муж… ничего – она другого найдет. Покрепче. Эволюция, конкуренция, выживание. Так это и работает.

Выход тут один – жить настоящей минутой. Даже не днем. День – сильно много. До вечера можно не дотянуть. Потому – минутой. В самый раз. Так точно не надо ждать отставки.

Иной раз думаю, что зря я умный. Интересно, до сорока дотяну?

Все-таки жалко того директора. Он действительно грамотный, образованный, уважающий себя и других человек и специалист, каких мало.




Будь собой


Утро. Включил телевизор. На всех каналах развлекалово – шоу для поднятия настроения и утренней бодрости: «Доброе утро», «Проснись и пой», «Подними свою задницу», «Подними свою бабу, чтоб подняла тебя» и другое. Миллион вариаций при сохранении сути:

«Мы с вами три часа, чтобы разбудить вас и зарядить энергией на весь день. Между прочим, с отличным кофе… А вот и он, в красных чашках…» – И дальше пошла реклама.

Улыбки с утра. Представляю, с какими рожами они встают с кровати в полпятого, чтобы уже с семи часов в студии улыбаться во всю ширину своего рта и весело бодрить народ столицы, и регионов, и всей остальной Земли. Здесь без шуток: важно разделять понятия и называть регионами все то, что не является столицей. Это не я придумал, если что. Так принято говорить, если живешь в столице. Я живу не в столице. Ну, вы это и так уже поняли.

Смотришь на этих ведущих и сам начинаешь улыбаться: заразно. На это и расчет. И расчет правильный. С хорошим настроением сделаешь больше, а экономику надо поднимать. По крайней мере до первой планерки: там тебя и твое настроение быстро вернут на место.

А пока с экрана сплошным потоком льется хорошее настроение и лозунги вроде: будь собой, будь индивидуален, твори, создавай, будь свободен, кофе, чтобы проснуться, книга возле камина, укрытые пледом колени (твои или твоей загорелой бабы). Чушь собачья. Набор бестолковых, оторванных от реальности фраз, по сути своей похожих, как братья-близнецы.

Если гламурная дура утром не выпьет кофе, то глаза у нее не откроются. Давай объясни это дяде Лёне, всю жизнь проработавшему слесарем на заводе. У него все лицо изъедено химозой, которая там обращается: поры стали большими и забитыми уже не смываемой сажей или чем-то вроде. Когда он говорит, голова его непроизвольно дергается. То же самое – руки. Не иначе, влияние химии и начальства на психику. А так он мужик хороший, как говорят, «добрый». Ага, если только услышал от бабы в отношении мужика характеристику: «Ну, он добрый» – знай, что нафиг он ее не интересует как мужик, а так, поплакать только. Но это к слову. Я ж не баба. Да и дядя Леня мне не любовник, если уж на то пошло. Но он на самом деле и без всяких шуток добряк, с которым всегда приятно поговорить или водки выпить (других напитков он не признает).

– У нас вообще дурдом. Сейчас же… это… надо везде спецодежду носить. Любые работы в спецодежде.

– Да-а-а, – многозначительно мычу я.

– А представь, если летом, жара, – продолжает он. – Надеваешь каску, всю спецодежду. У нас же и белье специальное. Ботинки эти. А еще противогаз у тебя тут висит. Еще страховка. Пристегиваешь себя и лезешь задвижку менять. Даже если на два метра лезешь, все равно страховка нужна. И очки… Очки обязательно. За очки штрафуют даже… Дурдом…

– А раньше как было?

– Так не было. Никто не следил.

Я смотрю на его морщинистое, изрытое лицо и понимаю, что действительно так не было.

– Это вот, только недавно ввели, – продолжает он. – Год назад, может. Мучаемся теперь.

«Все же меняемся к лучшему», – думаю.

– Но это ж вроде как безопасность, – говорю.

– Да. Все с ума сошли с этой безопасностью. Плавно же ничего нельзя сделать. В один день заставили работать по-новому и штрафами тут же обложили… Э-э-э… Все через жопу у них. А уйду я, и чего делать будут? Специалистов нет у них. Молодежь к нам не идет. Ну и правильно: говно месить. А тут еще отношение скотское и штрафы за очки…

Насчет молодежи он прав. Молодежь сейчас другая. Ее дебильными плакатами на завод не заманишь. Прошло то время. «Даешь пятилетку за три года» – это уже не в тренде. Проехали. Сейчас в гробу видали все пропаганду с коммунистическим душком. Пропаганда сейчас другая: улыбки с утра, кофе, чтобы проснуться, работать, чтобы в кайф, будь индивидуален, будь собой, – в сущности, такое же дерьмо, только на другой манер.

Чтоб понять результат этого всего, зайдите в барбер-шоп. Это парикмахерская, по-старому. Вот они – красавцы, оригинальные, неординарные, непохожие, выделяющиеся из толпы пацаны, работающие машинкой и ножницами. Один в огромных красных кроссовках с зелеными шнурками, другой в бандане (ну, образ такой у него), третий в какой-то дебильной майке на пять размеров больше, чем нужно (видать, косит под какого-то рэпера). Татуировки и пирсинг приветствуются. Двигаются они как вареные глисты, все «на расслабоне», «на изи», как сейчас говорит молодежь. Вот они – такие непохожие на других, такие все на кофе, на смузи, на травке, с таким всем по кайфу и такие все, как они думают, разные. А на деле это стремление к непохожести сделало их всех одинаковыми, не хуже работяг на советском заводе, искренне веривших в то, что перевыполнение плана ведет к процветанию всего коммунистического строя и наступлению рая ударными темпами. Только у тех была идея, а у этих – нет.

Зато у этих есть улыбки и хорошее настроение. Мода сменилась. Ничего не скажешь. На рекламных плакатах, в магазинах, в кафе – везде улыбки. Все как будто рады друг друга видеть. А что, действительно? Кто был рад тому человеку, которого вчера уволили?

«Засунь себе в задницу этот протокол».

Радует, что того ублюдка скоро тоже уволят, и в местах, где он будет сидеть, по иронии судьбы, не исключено, уже ему будут засовывать в задницу… Я бы на месте уволенного послал ему баночку смазки. Ага, надо будет посоветовать, чтоб купил заранее. А вместе с ней – какой-то гламурный журнальчик с улыбками, кофе по утрам, коленками наряженной телки под пледом около камина и с подписью на отвороте: «Ивану Ивановичу на долгую память и отсидку. С уважением…». Главное, «с уважением». Еще подчеркнуть можно.

Вообще, ощущение такое, что для того, чтобы кого-либо уважали, он должен непременно быть мертвым. Если бы тот директор умер, боссы бы его зауважали. Не исключено, что кто-то из них даже сказал бы: «Хороший был парень». А пока жив – другое дело.

И хоть ты бог знает какой умный – всем, прямо сказать, до одного места. Ум и способность пилить бабки надо разделять. Таланты? Какие, к черту, таланты! На границах уже очереди собираются.

Я вот с образованием, не дурак (в целом), даже второе экономическое получил. А уважают ли подобных мне? Я вас умоляю. Тут правящая элита тоже с дипломами, даже кандидатов и докторов. Получают они их уже после того, как стали на свои должности. Ага, сразу проснулась у них тяга к науке. К пятидесяти годам, когда уже дети есть, внуки даже, две любовницы, денег столько, что хоть жопой жри, – вот тут-то тяга к науке и пробудилась. И ладно бы один случай, так нет, массово. Даже президент по телевизору сказал (похоже, не выдержал), что всех этих ученых, если они нашли себя в науке, в науку надо и отправить. Он-то правильно сказал. А вот эти все будут ли уважать образование и образованных людей, если дипломы себе купили? Ясно же.

Встретился мне недавно мой научник (в смысле научный руководитель), начали «за жизнь» разговаривать, что да как.

– Ну, я вот доктор наук, профессор, получаю двадцать тысяч.

– Не много.

– Вот и я думаю, что не много.

Одет он был в тот же костюм, что был на нем десять лет назад (а когда он его купил, одному богу известно), обут в те же ботинки.

Вот так. Умным только и остается, что выживать, потому как они плохо приспособлены к такой среде. Кто-то хорошо понимает в решении дифференциальных уравнений, ко сто лет не нужным тем идиотам, которые всем заправляют, и потому он нищий.

«Куплю дочке «бентли», а вы хоть сдохните со своими уравнениями и технологиями».

«Отправлю детей в Лондон, а вы их кормить будете. Двадцать тысяч сыну на ужин (с шампанским), и двадцать – тебе на месяц. Ты ж доктор, ученый, вот и грызи науку вместо хлеба. А штаны у тебя еще ничего такие. Пятнадцать лет – считай, новые».

Ученый-эколог после распада НИИ устраивается хозработником в огромный загородный дом к местному депутату, чтобы хоть как-то прокормить себя и семью и не умереть с голоду. Депутат зовет своих друзей, и во время попойки им хвалится: мол, так ратует за экологию, что в его усадьбе мусор убирает не какой-нибудь болван, а ученый-эколог. Друзья мигом предлагают устроить общественные слушания по этой теме и требуют пригласить специалиста. Депутат зовет эколога. Тот заходит в комнату, стоит и молча смотрит на подвыпившую компанию.

– Слушай… слушай… Мы тут поспорили… Я им говорю, что когда говно убирает ученый… кандидат наук… или как там тебя… из НИИ… …то есть ты… а не просто так… Короче, это гораздо лучше, чем хер знает кто…

Эколог молчит. Депутат в ожидании смотрит на него. Не дождавшись реакции, поворачивается к пьяным друзьям, широко разводит руками и громко говорит:

– А они скромные… видите ли… ученые…

Раздается громкий хохот. Что называется, шутка зашла. Довольный депутат снова поворачивается к экологу и громко, с претензией, говорит:

– Ну и чё молчишь?! Я бабки тебе за что плачу? Отвечай, когда спрашивают! Люди уважаемые собрались, ждут… А ты язык в жопу засунул…

Публика довольно ухмыляется и понимающе качает головами. Депутат продолжает:

– Ну так есть толк от того, что ты у меня тут говно убираешь, или можно было бы нанять мне любого бомжа? А?

Эколог молчит. Депутат разочарованно вздыхает, снова поворачивается к друзьям и говорит:

– Вот такая у меня хреновая инновация. Даже говорить не умеет. Теперь я понимаю, почему тот гребаный НИИ развалился… Там, походу, все такие были…

Раздается хохот. Депутат делает довольное лицо по поводу очередной удачной шутки, поднимает руку вверх и командует, уже не поворачиваясь к экологу:

– Ладно, пошел вон отсюда!

Эколог направляется к двери и слышит голос одного из гостей за столом:

– По такому случаю предлагаю тост за науку!

Раздается залп хохота и звон стаканов.

Эколог возвращается в свою комнату и вешается на люстре…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66259202) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Строка из «Песни о тревожной молодости» (муз. А. Пахмутовой, сл. Л. Ошанина).