Книга - Лечение водой

Лечение водой
Евгений Юрьевич Москвин


В романе «Лечение водой» высмеиваются нравы современного общества и то, что принято называть «свободой отношений». Однако автор отходит от стереотипов: неожиданные художественные приемы образуют причудливую мозаику смыслов и явлений. Значительная часть произведения посвящена описанию ситуаций в творческой среде и трудностей, с которыми сталкивается писатель на пути к признанию – действительных, жизненных. Автор раскрывает суть человеческих связей, их тонкую психологию. В первую очередь – это роман о любви в самых разных ее обличьях, о намеках, интригах и ревности. Постоянная недосказанность – вот мир, в котором пребывают герои, скрывая свои истинные чувства… И тем больнее становится столкновение с реальностью.

Проза Евгения Москвина отличается высоким уровнем языка, метафоричностью, точностью деталей и образов.





Евгений Москвин

Лечение водой








©biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ



© Е. Ю. Москвин, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022




Пролог


– Меня шантажируют, – произнес Костя Левашов; уныло… и эта горечь, которая разом прилила к его горлу и душит – он в сотый раз вдруг осознает всю!., ситуацию… И что не смог избежать ловушки. А ведь он надеялся, что… такого не будет? И вдруг разом угодил в нее. – Денис, я написал роман, отнес его в литературный журнал, и теперь меня шантажируют!.. Понимаешь?.. Динь…

Гамсонов сидел рядом, на парковой скамейке, и будто и не слышал Костю – не переставал тыкать стилусом в экран коммуникатора. Но тут оторвался:

– А?.. Чего?

– Господи, ты хоть слушаешь, что я говорю?

– Ты?.. Да ты какой-то бред там несешь, я ничё не могу понять.

На секунду Костя почувствовал обиду и раздражение – от того, что Гамсонов опять ведет себя с ним, как с дурачком, но потом подумал: «Это же Денис… что тут сделаешь. Он всегда такой».

Левашов продолжает все равно:

– Это делает мой собственный маэстро! Из литературной студии. Уртицкий. Ты хоть знаешь, чего он требует от меня?.. – Костя хочет сказать и вдруг несколько секунд ощущает, как трудно произнести это вслух (ведь и ему – от маэстро – поступают только намеки, впрочем, четко продуманные и выверенные). В конце концов, Костя пересилил себя: – У нас в студии есть один поэт, Лобов… его Уртицкий активно продвигает везде. Этот Лобов женат. И у его жены есть еще сестра. Так вот Уртицкий пытается принудить меня к сожительству с ней. И от этого, мол, будет зависеть публикация в литературном журнале.

Гамсонов, услышав это, осклабился.

– Умно. Ну и посожительствуй, пока не опубликуют.

– Денис, я же серьезно, а ты…

– И я серьезно.

– Да я так не могу, ты что совсем уже… я не могу так, ты думаешь, что я… – и тут вдруг Костя, опять подумав о ловушке, которую так хитро поставил ему Уртицкий, презрительно, желчно воскликнул: – Господи, бездарь! Ублюдок!.. Бездарь вонючий!

– Ты ему это скажи, а не мне… ему-то вообще зачем все это нужно?

– Чтобы прицепиться ко мне. Слушай… выслушай меня все-таки – я хочу рассказать, как все было!

– Ой, нет… Два часа бреда слушать… спасибо. Я вообще и сам скоро начну шантажировать. Я тут недавно взломал сайт одной катерной фирмы. Там такое выплыло, о-о-о-о… – Гамсонов пораженно покачал головой; затем цокнул. – Я и сам скоро буду шантажировать… так что вот т-такие дела.

Костя Левашов очень усталый, ведь он опять писал всю прошедшую ночь. Так почти всегда, когда он приезжает в Москву и видится с Денисом. И опять этот всегдашний мозговой «затык» – как будто козырек вставили в мозг, – и мысли жарко шевелятся… то вообще ничего не шевелится, хочется спать… но Костя знает, что заснуть-то все равно не получится.

Он щурит глаза, депрессивно, будто продирается зрением… через мрак вечера?..

Однако последние месяцы он, вконец, так измотался и измучился, что ко всем этим привычным ощущениям добавляется не вялость, а остановившийся взрыв возбуждения в голове… и эти нервические, веселые покалывания в сосудах – тоже взрывчики, коротенькие.

И резко нарывающая душевная боль – да, его ужалили, ужалили, в самую душу!

Ледяной жар остановился во всем теле.

А на лице Костя чувствует эту тяжелую, изнуренную маску. Но она такая гулкая и недвижная – никто и не подумает, какой концерт у него в голове, когда посмотрит со стороны?

– Господи, как же неуютно в Москве… – произнес Левашов.

– Так… здесь два: два… здесь… три: один, – высчитывает тем временем Гамсонов, говоря себе под нос. И все не отрывается от коммуникатора.

– Что ты там делаешь?

– А?.. Да это тоталы.

– В смысле? Футбольный тотализатор?

– Ага. На бет-уин.

– Что там, «Лига чемпионов»?

– Ага.

– Хочешь, подскажу результаты? У меня хорошо получается.

– Уверен? – серьезно осведомился Гамсонов. – Ты смотри, если ошибешься, я довольно много могу денег проиграть.

– Давай, скажу. – Костя протянул руку – к коммуникатору. – У меня может получиться. Я не даю, конечно, гарантии…

– Чё руку тянешь?.. Давай, предсказывай. Я запишу сначала… – Стилус в руке Гамсонова с готовностью завис над экраном.

В тот вечер Костя подсказал Гамсонову больше тридцати матчей. Костя следовал не кропотливому высчету состояния и сопоставлению команд, а скорее, их статусам – великая-невеликая; и пространным ощущениям от просмотра двух-трех футбольных матчей… все.

– Ты сейчас куда? Домой? – спросил он у Гамсонова после; когда они шли к метро.

– Да, но ко мне поехать не получится. Я вообще съезжаю на какое-то время.

– Из Отрадного? Серьезно?

– Ага… да квартиросъемщик вернулся. Этот мужик, он уезжал… в Индии он там был. Вот теперь возвратился и… лажа, в общем, короче. Совершенно неожиданно. Но он платит хорошо.

– A-а… Ты теперь опять в Орехово будешь жить…

– У бабки-то? Не-а. Вообще в другом городе.

– Серьезно? А в каком?

– Вот как обоснуюсь, скажу.

– Но это не Реутов?

– Не-е-ет. В Реутове только бизнес.

– Слушай… Ничего не случилось?

– А что могло случиться?.. – Гамсонов вдруг непонимающе уставился на Костю… А потом как всегда ответил мягче: – Да нет, ничё не случилось. Просто квартиросъемщик приехал – я ж говорю…

Они вышагивали к метро довольно быстро, но у Левашова была так нездорово затуманена голова – ему казалось, они идут как-то механически замедленно. И все у него гулко отдавало в мозгу и плыло перед глазами.

– Слушай… ты этому маэстро своему… как там его-то зовут?

– Уртицкий.

– Ты этому своему Урьхицкому, знаешь, чё скажи… У этой девки, у нее квартира есть, да?

– Да, да! – мигом всколыхнулся Костя будто ему, наконец, «дали зеленый свет», чтобы он начал рассказывать. – Представляешь, она сама мне сказала, что…

– Я ж сказал, не хочу слушать твой бред. Ты ему, знаешь, чё скажи?.. Короче, может, я с ней поживу?

– О, да, я знаю, это ты умеешь… а потом смыться, и никто тебя не найдет.

– Пф-ф-ф-ф… да не, мне реально съемная хата была нужна сейчас. И я еще не знаю, чё на новом месте-то будет.

Костя смотрел на Гамсонова и дивился: как у того всегда получается так с юмором уходить в какую-то совершенно другую сторону. А впрочем, Левашов, по прошествии времени, и сам всегда начинал хихикать – почти истерически – над любой гадостью, на которую натыкался в своей литературной тусовке.




Часть I





Глава 1





I


Гамсонов сразу что-то почувствовал, как только приехал в этот город. Ромбы света в медленно свежеющей осени. Эти солнечные цепочки, белые, либо чуть рыжие… они засвечивали все вокруг, протягиваясь от каждого предмета на улице… складываясь перед глазами в прямоугольники и розовые колеса… Гамсонов даже не помнил точного момента, когда оказался среди них – у него сразу возникло ощущение… что он находится в городе уже много лет. И свет… этот свет – тоже будто остановился на тысячу лет. Какой-то особенный. Такой мягкий, чуть теплый, тихий и радостный… очень яркий, но совсем не слепящий!.. Было так все хорошо видно сквозь его линии и фигуры, либо он чуть отступал, когда Гамсонов старался рассмотреть детали города.

Казалось, каждый раз происходит как-то по-новому…

Он видел старые жилые дома… их стены были так оживлены от желтых солнечных фигур, которые орнаментом ложились на случайные этажи и балконы… нет, фигуры уже лежали – будто остановившись навсегда. И именно это в то же время как-то еще более подчеркивало ветшание стен… и Гамсонов замечал трещины в горчичном и белом бетоне, и даже кое-где штырьки арматур торчали из фундаментов.

В какой-то момент… он вдруг представил себе лучи заката, прошивающие руины.

Денис ходил по улицам и чувствовал, как свет мягко холит, гладит его плечи, снимая всю усталость и столичную суету… он испытал расслабление как против воли, но это было и естественное лекарство… которому приятно поддаваться. Все нервы разом растворились, и Гамсонов… даже как будто стал легче на вес!

«Что это такое со мной?..» Не мог в это поверить…

А вот магазины и почтамт и кофейни казались вполне себе новенькими и так радостно, празднично сияли витрины… но это выглядело… косые желтые линии на серебре стекла – почти как в книжных картинках.

И улицы продолжались, тянулись в некую многомерную перспективу, и новые дома расставлялись за открывавшейся асфальтовой дорогой – Гамсонов шел, и ему казалось, она как скатывается к ногам… и это счастливое небо в конце – наверное, так просто дойти до него?.. Дома, дома за последними домами – кажется, вот оборвется протяженность, нет, она длится еще… и многие соседние здания были соединены ржавыми железными поперечинами…

Каждый раз когда Гамсонов шел по новой улице, ему казалось, он увидел ее и всю разом – в самом начале, как только ступил… Это ощущение, как легкая искра счастья… в общем, всевидящем спокойствии.

Но что же в конце улиц?..

Ему вдруг показалось, там какие-то неведомые строительные склады… до них несложно добраться, но почему-то не хочется – все дело в этом расслаблении… и в результате никогда не доберешься………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….



На этих улицах… на них редко когда попадался хоть один человек… Вообще у Дениса часто потом возникало ощущение, будто он один в городе…

Прямоугольник неба, далеко между двумя рядами домов, и на нем – случайные клочки облаков…

…Облака между дальними, крайними домами.


II

Весь город был наполнен красками, колоритами завороженных, прозрачно-янтарных, медовых и оранжевых тонов. Первые дни, когда он поселился в новой квартире, и позже осенняя теплота никак не хотела уходить, и Гамсонов видел эти четкие силуэты кленовых листьев позади кленовых листьев – деревья во дворах походили на искромсанные включенные торшеры. Сияя будто изнутри, желтые клены стояли не шелохнувшись… и такими потаенными и затемненными казались участки улиц между ними. Но главное… нечто остановилось в воздухе. Какая-то затаенность и покой… и безвременье… И везде он замечал новые островки световой игры в неподвижной солнечной поволоке – на стенах домов и гаражей, на заборах, машинах… и в его комнате, наконец, было все то же.

…И маленькие световые «нарушения» чувствовались тем сильнее, если вглядывался на секунду-другую.

Пока Гамсонов в своей новой комнате настраивал выделенный Интернет, неуснувшие мухи, летая и то и дело садясь на светящийся экран ноутбука, никак не давали сосредоточиться. Он выходил из дома несколько раз, и когда возвращался и входил в комнату, одна из мух всегда почему-то сидела на упаковке от телефона «Phillips», и неизменно внутри буквы «Р», словно это было стартовое положение, с которого она собиралась начать донимать.

В конце концов, Гамсонов спросил у соседки из смежных комнат липучку от мух… когда Наталья Олеговна Полежаева случайно заглянула к нему. Эта женщина, лет под пятьдесят… такая спокойная и странно проникнутая озаренной уверенностью… она сразу словно за что-то зауважала Гамсонова. А ведь он почти и словом не обмолвился.

«Все же Переверзин оказался молодцом – подыскал, что надо», – думал Гамсонов.

Полежаева действительно не задавала вопросов. И это как-то очень подходило к замедленному покою, который он чувствовал.

Гамсонов прекрасно понимал, что покажется «занятным». Все эти разобранные сотовые телефоны, КПК и пр., которых он навез с собой за несколько дней… Он осторожно спросил, можно ли пожить здесь месяц-другой – будто его приятель Переверзин ни о чем заранее не договаривался.

Теперь Наталья Олеговна стояла в медово-размыленных полосах света. Ее фигура казалась странно млеющей, но четкой. Мысок шлепанца – в остром углу солнечной зоны на полу.

Гамсонов смотрел на женщину. Не переставая нажимать клавиши на ноутбуке.

Косые послеполуденные лучи золотили волоски на его крепких, крупных руках. Без проступающих вен и нарочитых мускулов.

Он полулежал на кровати, в спортивных штанах и широченной майке, но все равно можно было распознать массивные части торса. Ноутбук – прямо перед ним, повыше колен.

Сверкающие горстки шурупов на столе, несколько вровень лежащих стилусов для КПК, микросхемы, адаптеры на кровати… отьединенные пластиковые корпусы сотовых телефонов на стеллаже… все это выглядело какими-то пригоршнями сокровищ… А Гамсонов властелин-обладатель.

Наталья Олеговна шевельнула губами, но тут у нее за спиной пробили настенные часы… Четырнадцать-тридцать.

Женщина, развернувшись, посмотрела на сияние циферблата в коридоре, быстро вышла…

Через несколько секунд… Он расслышал тихий, осторожный звук наливающейся воды… Он представил себе бликовые отражения солнечного света.

Цвет точно такой, как сияющие клены на улицах…




Ill


Играющие оранжевые частоколы среди моря молочно-янтарных фигур, которые не двигались часами. Тени листьев позади листьев. Фрагменты теней, уголки… удивительно просвечивают кленовые листья!.. Они как бумажные. Жужжащие мухи… шмыгают так быстро… в плавной теплоте……………….

……………………………………………………………………………………….



Странная, завороженная обстановка и клены никогда не нагоняли сонливости. В этой солнечной, всевидящей праздничности, в этом ярком спокойствии часто слышались взбудораженные, резкие движения стали, то трещоточные, то бухающие, – словно металлический лист с силой грохался на землю… А иногда что-то тяжело смыкалось или рывками катилось по полу огромное колесо или шар…

Эти отголоски будоражили, странно не нарушая чувства покоя; напротив, даже придавали ему устойчивости.

Потом Гамсонов узнал, что они с местного завода. А раньше приметил стройку неподалеку от дома. Он вышел к ней и увидел разрытую землю и откинутые плиты… и бело-красные ленточки, натянутые между штырями. Горы песка за другими горами и железные бытовки, на которых лезвийно сиял солнечный свет.

«Да! Эти отголоски, наверное, отсюда!» – резко сказал он себе. Но… тотчас понял, что нет – здесь звуки другие. Просто пара грузовиков с цементом гудит – все… а строящийся дом… казалось, там сейчас нет ни одного рабочего. И этажи пустовали – в темных отсеках полная тишина.

И действительно там никого не было. Только солнечный свет замер на строительных блоках возле дома и больших кусках полиэтилена…

Но страннее всего выглядели бытовки… такие идеально чистые, железная обивка прямо отдраина – даже непонятно, как это могло быть…………………….

……………………………………………………………………………………….



…А позади стройки вдали возвысилось несколько новотипных домов. Гамсонов смотрел на них… они как знаки из столицы, да. Делового мира, с которым он шел рядом уже больше пяти лет…

Именно «рядом», а не поддаваясь; не становясь частью и не работая на его развитие. А только проникая в уязвимости…

Да, теперь, когда Денис оказался в новом городе… на короткое мгновение у него возникло чувство… он может оценить некий результат, к которому пришел в последние годы. Он никогда не был одной из миллионных деловых ячеек и не будет – боже упаси. Он всегда просачивался в узкие зазоры, насыщаясь остатками производства. Незаметно… но конечно, все знали о существовании таких, как он! Только никто точно не сможет определить местонахождения – и Гамсонов всегда хитро подсмеивался над этим.

И последние несколько лет… постепенно, теневой характер его заработка… стал отпечатываться на других сторонах жизни – превратился в образ жизни. Ведь он и сам уже стал тенью – у него нет паспорта, только свидетельство о рождении. Он нигде не прописан – ни на одной квартире. Если ему понадобится работа, он, например, мог обратиться к матери, и та устроит по знакомству – чтобы не использовать никаких документов. (Вообще каждый раз, когда возникала нужда в том, чтобы его имя появилось где-либо… Гамсонов «отклонялся», ища обходные пути… и они быстро подворачивались).

Денис стоял и все смотрел на новотипные дома. А поперек улицы перед стройкой протянулись падающие пирамиды света, чуть рыжие и матовые, будто нарисованные, и казалось, внутри каркаса пирамид… какой-то намек на темноту.

Все-таки откуда эти лязги в городе? – опять задался вопросом он. В эту минуту их не было слышно, но он как чувствовал, совсем скоро они снова появятся.


* * *

Позже Гамсонов, побывав уже во всех частях города, заметил, что отголоски имели почти всегда одинаковые громкость и четкость, где бы ты ни находился, кроме посадки на окраине, за двумя железнодорожными полотнами, в которой они смолкали после того, как проходил получасовый поезд.




IV


Гамсонов отправился искать, где бы оплатить Интернет (Наталья Олеговна сказала, что терминал без комиссии в «Электромире», в двух кварталах от дома).

Денис шел и чувствовал, как солнечный свет будто холит и проникает в него… недвижный и совершенно устойчивый; казалось, он насквозь пронизывает каждый предмет и дом… каждого человека…

И опять это ощущение вернулось: все встречи, события, разговоры – все, что вертелось в голове до приезда… куда-то отошло.

Оно долетало до памяти лишь издали, как из другого мира.

Но Денис понимал, что уже потихоньку «адаптировался».

Он шел по некой улице, мимо старых стен и видел, по ним тихо золотился, разворачивался свет… как шерстяной ворс, в такт ходьбе, разворачивался. Шершавые стены, коричневатые, горчичные, и солнечный ворс, ворсинки света и искры, их наслоения друг за другом – ложились в шероховатости бетона очень точно и в любые трещины и изъяны. Скрещивания ворсинок и искр, наложение, либо друг на друге, под маленькими уголками – и все это золотистый плед…

Вдруг… Денис услышал в отворенном окне ровно шипящее на междуволнье радио. Шип был и там, и прямо возле его уха, словно подставили динамик, – и потом, когда окно осталось позади, Гамсонов еще долго слышал шип. Почему-то…

Он шел дальше – и опять разворачивался ворсистый световой плед.

И Денису казалось, он все еще идет на шип, и отворенное окно снова появится где-то впереди.

Тут он вспомнил, как неделю назад схватился с тем парнем, на полу своей кухни, в московской квартире в Отрадном… как они катались по полу, и Гамсонов бил его коленами в колени… Нож был всего в миллиметре от сплетения… Гамсонову повезло… Сейчас… он представлял все это… в какой-то пряной дымке.

И этот разговор с Переверзиным, который задал резонный вопрос: «с чего бы вору проникать в твою квартиру средь бела дня да еще и зная, что хозяин на месте…»

Он вспоминал и вдруг почувствовал теплую капельку пота, выделившуюся на виске.

Теперь он тревожился только за скорость Интернета……………………………….

……………………………………………………………………………………….

И тут он понял, что шип растворился – уже ничего не слышно.

Дорога повернула – в какой-то двор; который был усажен кленами так густо…

Листва, подсвеченная солнцем и сверху, и внутри. На момент показалось, она – единая масса-полотно. И тени – сотни, тысячи фрагментов, уголков за внешней листвой, – Гамсонов шел и купался, как в море… Но ни разу… так и не докоснулся ни до одного краешка листа.

Ему как-то… не хотелось этого делать.

Подсвеченная, желтая листва.

Вдруг… все расступилось – и опять стройка. Это та же самая? Кажется, да. Очень чистое железо бытовок за желтыми горами песка… Денис увидел, что оградительная ленточка на одном штыре уходила куда-то в землю… очень глубоко?.. И вдруг повеяло странной энергией, свежестью! И фонарь, приделанный к углу одной бытовки засвечен молочной кляксой… но больше похоже, что включен; что его случайно оставили днем. Может, действительно?..

И по-прежнему стройка пустовала.

«Видно, я вышел не туда».

Гамсонов направился обратно по двору. Кленовое море. Клены-торшеры – но теперь он яснее ощущал отделенность каждого искромсанного желтого шара…



«Господи, что со мной такое? – вконец спросил себя Гамсонов.

Да, он уже совсем насмехался над собой: «Ей-ей я начинаю походить на Костю Левашова!» – дивился про себя. «У которого всегда бредовые фантазии» – а себя Денис считал начисто лишенным воображения.

Эти мысли тотчас вывели его из забытья – через пять минут он уже стоял на пороге «Электромира».




V


Потом в один день вдруг прошел ливень. Погода посвежела, озонная свежесть долго не пропадала. Клены во дворах отсырели, но ни на толику не утратили яркости и света, – солнце стояло в них как по инерции.

Они «выключались» только ночной темнотой.

Старые дома тоже отсырели и, казалось, даже осели…

Все мухи разом исчезли и больше не появлялись.



Вечером приехала дочь Натальи Олеговны – Марина Полежаева.




Глава 2


Было десять часов вечера. С улицы в открытую форточку (за несколько минут до появления Марины) слышался ярый хохот, треск мнущихся пивных банок, возбужденные отголоски разговора. Еще иногда врубались тяжело-ноющие фрагменты рока. Все это вплеталось в звуковые сигналы и клавиатурные стаккато на ноутбуке – вот уже три часа Гамсонов, сидя в комнате, переписывался с продавцами телефонов, один из которых был русским студентом в Пекине, работавшим кладовщиком на заводе «Sony Ericsson».

«Значит, в следующую среду…»

«Но не вы прилетите все-таки?» — разговор в открытом ICQ, —

«Если б я мог!=)) Самому-то знаете как хоца посмотреть на Пекин».

«Вы в Азии не были вообще?»

«Не-а. Мой дед тыщу раз был=))».

Гамсонов свернул окно и перешел на сайт футбольного тотализатора. Он стал проставлять галочки… его рука нет, нет, да и следовала прогнозам Кости Левашова… а вдруг тот действительно все правильно предсказал? Денис со смешливой опаской все же положился на Костину интуицию…

Послышался звук – «о-у» – пришла новая реплика от студента. Гамсонов собирался снова развернуть чат, его палец уже завис над тайч-педом…

Тут вдруг в квартире вырубился свет – Гамсонов резко взглянул на погасшую люстру, затем заметил зажегшийся в уголке экрана значок «Адаптерное питание».

– Это еще чё такое… – он мигом снял с колен светящийся ноутбук. Выдернул провода, затем стал высматривать сумку на полу, чтобы достать фонарик

Когда Марина вошла в квартиру, Гамсонов опять уже сидел с ноутбуком, только теперь водрузив на голову фонарик «Шахтер» и обмотав резинку вокруг лба.

Марина, увидев Дениса, покатилась со смеху почти до кашля. Так смеются невоспитанные дети – резко, неприлично. И показала пальцем, на котором повисли ключи.

Гамсонов повернулся и через открытую дверь комнаты высветил длинные прямые белокурые волосы, черную кожаную куртку на железных застежках и замках, блеснувших под светом «Шахтера». Куртка стягивала короткую черную юбку.

– Чё светишь? – спросила Марина; весело, агрессивно.

За ней в прихожую ввалился некий молодой человек – Гамсонов и его высветил фонариком. Тоже в кожаной куртке, полный, с отвисшим, пухлым ртом… черты лица у него были какими-то «сварившимися»; он сощурился от света – толи лениво, толи пьяно, – и отстранился рукой.

Марина заботливо загородила парня, прижавшись к нему спиной.

– A-а… извини, – Гамсонов повернул голову к ноутбуку.

– А чё, у нас свет, что ли, вырубили, ма? – Марина пощелкала выключателем в прихожей. – A-а, ма?.. Слышь, чё говорю?

Из глубины квартиры послышался спокойный ответ матери – «да». Потом Наталья Олеговна еще прибавила: «привет». И все.

Марина смотрела на Гамсонова.

– Тебя чё, прикалывает так сидеть?

– М-м… мне видно все хорошо, – промычал Гамсонов, не отрываясь от ноутбука, но потом чуть выпрямился и быстро стал оглядывать разобранные телефоны и КПК на кровати. – Да я надел, потому что боюсь смахнуть чё-нить… Здесь ничё трогать нельзя – я разложил, тут если перепутается, мне потом вообще не собрать.

– Слушай, а ты у нас будешь жить, да? – Марина спросила, намеренно выражая любопытство; и как бы стараясь таким способом быстрее преодолеть дистанцию к незнакомому человеку. Она хитро-нахально улыбнулась. – Мать звонила мне в Т***, сказала, ты к нам подселился…

– Подселился, припекся… ну-ну, – Денис с шутливым видом прикоснулся пальцем к ноздре.

– А как тебя зовут?

– Побыстрей бы свет дали, – послышался голос Натальи Олеговны.

– Это еще зачем, – Марина обернулась к своему парню и поцеловала его взасос.

Через минуту они прошли в ее комнату.

Гамсонов, тем временем, уже закрыл чат. Лепестки ICQ горели ровным красным цветом. Теперь он последний раз выверял галочки, чтобы отправить ставки букмекерам.

За окном – сиренево-синие краски улицы. Теперь они были такими сочными, когда ничего не отражалось на стекле. Колючие шапки кленов далеко… они побурели, остыли в вечерней тьме. Фрагменты горизонта с окунувшимися в огонь вздымленными облаками… как замершие сиреневые взрывы…

Когда Гамсонов двигал головой, луч фонарика поверх ноутбука высвечивал фужеры в серванте напротив. И казалось, ряды хрусталя в серебристом осадке, а еще… эти буро-оранжевые уголки, застывшие в фужерах. Так похожи на части, уголки кленовых листьев… откуда взялись странные маленькие отражения? С улицы? Как это возможно? Но Гамсонов ничего не заметил, а только посматривал на значок «Адаптерное питание».

Вдруг из-за косяка взметнулись белокурые волосы.

– Привет! – Марина озорно подмигнула Гамсонову.

Он покосился на нее уже тревожно.

– Слушай, а ты у нас будешь жить, да?

– А-а… – он обернулся, не переставая щелкать по клавиатуре. – Я раньше бывал в Т***. Понравился город?

– Откуда знаешь, что я там была?.. Конечно, понравился, учитывая, что мы там делали.

– И что же?

– Да трахались – что еще можно делать в такой поездке.

– Ой-й-й-й… какая ты пошлая, – Гамсонов улыбаясь наморщился и шмыгнул носом. – И Т***… точно такой же. Там тебя кинуть могут токо так.

– В смысле «кинуть»?

– В прямом. Ты там квартиру купишь, а потом узнаешь… что она кому-то еще параллельно продана. Один парень так и делал… – Гамсонов ухмыльнулся и с хитрецой и дружелюбно – как всегда ухмылялся любой афере. – Я те реально говорю. Он квартиры одни и те же продавал одновременно разным людям. И смылся потом…

Марина смотрела на Гамсонова… и тут расхихикалась. Больше всего ей понравилось, с каким благородным видом Денис это рассказывал.

– А чё ты ржешь-то… гы-гы-гы. А еще там мэр… о-о-очень продажный… там вообще весь бизнес куплен. Барыги всю площадку скупили…

– У мэра?

– Может и у мэра, а может… чё думаешь, они мэру напрямую будут платить… эй, слушай, ничего здесь не трогай, поняла? – опять предостерег Гамсонов. – Пусть все лежит, как лежит.

Он спохватился, потому что Марина уже прошла в его комнату и с хищным, стервозным любопытством рассматривала лежавшую повсюду разобранную технику. Когда ее лицо попало в поле света «Шахтера», Гамсонов углядел веснушки.

– А ты это продаешь, да?

– Лучше сядь на самый угол. Ничего не двигай.

Он хотел еще прибавить: «особенно за кроватью следи», но поостерегся – а то вдруг эта девица его неправильно поймет.

– Тут вообще каждая деталька, каждый шурупчик… если чё нарушится…

– Да поняла я, поняла… а сколько те это приносит в месяц?

– Теперь будет меньше приносить. Маршруты все перековеркаются из-за нового места жительства… по заказам ездить… придется привыкать…

Марина посмотрела на него… и опять захихикала. Почти перегнулась от смеха. Что и говорить, она была настроена на благодушный лад – она действительно здорово повеселилась в свою поездку, да и Гамсонов ее заинтересовал.

– А к этому городу я очень странно привыкаю, – закончил он.

Тут Марина прекратила смеяться.

– В каком смысле?

Денис подумал о странной обстановке, ощущениях…

– Неважно. Ни в каком.

Марина пристально смотрела на него, но он только продолжил печатать на ноутбуке.

– Ты будешь ездить в Москву и продавать это все?

– Я в Москве продаю, да.

Разговор вроде иссяк, но она не уходила. Все разглядывала разобранные КПК, полусобранные телефоны…

– А зачем резинки на телефонах?

– Чего?.. – Гамсонов отвлекся от экрана… – Много будешь знать… сама знаешь, что будет. Всякое может быть, – он причмокнул губами.

Она обошла кровать, посмотрела на экран и увидела футбольный тотализатор.

– Ой, блин, слушай, а я всегда так боялась играть на всех этих… это ж, по-моему, кучу денег просадить можно.

Она сказала это… как-то наивно и удивленно. Будто на самом деле… не совершила в жизни ни одного плохого поступка.

– Ну… можно. А может, и не можно.

– Там же, по-моему, все запрограммировано.

– Что запрограммировано?.. Футбол запрограммирован?

– Не, ну просто… – она не окончила. Ей вдруг опять, уже в третий раз стало дико смешно от этой незамысловатой Денисовой шутки – она снова засмеялась; пуще прежнего. – Блин, я просто… я просто помню, как-то зашла в эти игровые автоматы… – выговорила она, корчась от смеха. – Они там все сидят такие… холеные… и один такой стольник вытаскивал…

– Гы-гы-гы… кто? Автомат игровой вытаскивал стольник?

– Да не автомат, дурак! Эти лохи, которые там сидели… блин, это так смешно выглядело!

– А кто играет на автоматах? Я не играю.

– A-а… так ты только на футболе?

– Естественно.

Тут она подумала, что, наверное, с момента, как вошла в квартиру, кажется Гамсонову глупой, и разом посерьезнела.

Ведь на деле Марина всегда любила казаться значительной и авторитетной.

– Ладно. У меня чё-то больно веселое настроение.

– Эт-то… я заметил.

– Короче, слушай. Если будешь водить сюда девочек, не парься по поводу моей матери. Она все равно ничё не скажет.

– Э-э… твой молодой человек, по-моему, тебя заждался, – луч «Шахтера» покосился – Гамсонов качнул головой на стену позади себя.

– Мой молодой человек? – спросила Марина, будто не понимая, о ком идет речь. – Витёк?..

– Ну он вроде…

– С шестью! – вдруг резко произнесла она; и хищно осклабилась.

– Чего?

– Я встречаюсь с шестью одновременно.

Вдруг на улице послышался стальной толчок, что-то двинулось с места и тотчас остановилось. И резкий, осколочный удар молотка сразу после.

Гамсонов стрельнул светом – на оконное стекло.

Отголоски… казалось, они стали более промасленными после ливня.

– Витек и еще пять других… итого их у меня шесть, – произнесла Марина уже серьезно и раздумчиво; будто складывая.

– Гы-гы-гы. Считать ты умеешь… один плюс пять равно шесть, да.

Она пристально посмотрела на Гамсонова. Он ерничал, но… ей как-то уже гораздо меньше понравилось – что он передразнивает ее.

– Слушай, а откуда эти звуки? – поинтересовался Денис.

– Ты про удары с завода?

– Ясно, спасибо.

– Так сколько ты там зарабатываешь?

Марина спросила, а сама подумала, что никогда не стала бы встречаться с таким, как Гамсонов. Им нельзя было бы управлять и хозяйничать – уж слишком он важничает; слишком у него уверенный вид. За всем этим – желание главенствовать, всегда и во всем.

– Ой, разделять выручку по месяцам… – Гамсонов поморщился, между тем… он будто и не заметил особенной интонации Марины. – Как получится… Я ж не просиживаю штаны в офисе.

– Ну что, хочешь стать седьмым?

Гамсонов улыбнулся ноутбуку.

Марина подождала.

– Чё, даже не хочешь спросить, что для этого нужно?.. – и она вдруг попросила резко, почти требовательно: – Дай с мобилы позвонить.

Гамсонов рассмеялся.

– С какой из пятнадцати?

– С той, на которой денег побольше… – она сказала опять резко. И так, словно хотела открыть какую-то… правду жизни, что ли? А потом уже мягче: – Ладно, дай, подруге позвоню… Она беспокоится за меня. Надо ей сообщить, что я без приключений домой добралась.

Гамсонов спросил: это какая-то из тех, с кем Марина возле подъезда только что тусила?

– Откуда знаешь, что я там была?.. – она уже смотрела на Дениса почти враждебно. Но тут слегка улыбнулась, опустилась на корточки. – Короче слушай… если будешь водить сюда баб, можешь ни с кем не советоваться. Моя мать тебе слова не скажет. Ее другие штуки интересуют. Она у меня слегка шизофреничка… даже не знаю, зачем тебе все это говорю…

– Вот и я сам не знаю, зачем ты весь этот бред несешь.

Она выпрямилась, пошла из комнаты.

– Ладно, чао!



«Чао… да уж… – думал Гамсонов, оставшись один. – Вот подстава. Черт-те-что… Та еще подстава… черт-те…»

Спустя минуту, как Марина ушла, в квартире дали свет. Гамсонов, щуря глаза, снял фонарик с головы.

Он открыл в Windows новое окно и посмотрел ICQ Переверзина. Его не было в сети – «лепестки ромашки» горели красным.

У Дениса потихоньку уже набирал силу гнев. И опаска – если кто-то заинтересуется его делами…

Но куда же податься? Вернуться в Отрадное – нет; если неделю назад… если это был не вор, а…

«Но неужели меня и впрямь пришить хотели?.. Чушь…»

Гамсонову это казалось чем-то очень сомнительным – он, в общем-то, никому дороги не переступал.

В любом случае, Переверзин отправил его сюда – чтобы он переждал.

«А может, кинуть меня решил? Сам, гад, перепугался?»…………………………..

……………………………………………………………………………………….




Глава 3





I


В ту ночь Гамсонов лег очень поздно, часа в три – все переписывался с кладовщиком в Пекине. Денису наконец-то удалось договориться о перевозке телефонов – осталось только человека отправить.

Потом, когда проснулся через пять часов, в квартире еще было тихо, и он стал набирать Переверзину.

Но телефон у того был выключен.

«Он меня продинамил, а сам заныкался с концами», – опять мелькнуло у Гамсонова.

Но нет, такого, конечно, не могло быть.

Сон у Дениса уже прошел.

Он поднялся с кровати и посмотрел в окно. С седьмого этажа… Клены внизу во дворе… и дальние шапки… даже не верилось, что солнце взошло с другой стороны дома. Эти силуэты листьев – внутри, за сияющей листвой… уголки, треугольники, ромбики теней за листьями, как за разрезанным световым экраном; ничего не изменилось от вчерашнего дождя, и кажется, такая непомерная глубина в каждом «торшере», на метры… и там, наверное, еще много влаги?.. Но внешне клены уже не казались сырыми.

Как раньше они… стоят не шелохнувшись. Гамсонов выделил зрением тень-треугольничек – среди тысяч других. Он как бы на боку, а рядом слева – неправильная трапеция, а над ней – лист целиком – только меньше… но после взгляд Гамсонова просто заблуждал.

На секунду… ему снова показалось (как в тот день, когда он гулял по дворам), что нарезная, бумажно-желтая листва покрывает все непрерывной массой-полотном, ничего уже нет, кроме нее… тотчас это ощущение исчезло. Гамсонов смотрел на разъединенные кленовые полушария. Нет, они не соприкасаются друг с другом. Ни одним листиком.

За кленами виднелся детский сад, безлюдный и расплывчатый, – как несколько больших коричневеющих ступеней. Денис хорошо различал отсюда только квадраты песочниц, замершие красно-ржавые качели и несколько каменных цветочных чаш. Чаши давно опустели, вросли в землю и осунулись чернотой. Больше ничего не разобрать. Только синее ограждение казалось очень четким и… новым?

Гамсонов зевнул.

Тут вдруг в прихожей, через прикрытую дверь послышалась резкая возня, шарканье подошв. Затем, кажется, пинок.

– Придурок! Я те ща дам! Ну-ка… ПОШЕ-Е-ЕЛ!..

Денис обернулся. В округлой ручке двери с тремя десятками граней остановились рыжие искорки.

Звук пощечины.

– Воще уже что ли…

– Придурок, смотри, что он сделал… идиот. Опалил меня, мразь!

Хлопнула входная дверь.

Рыжие искорки счастливо задрожали, дверь в комнату Гамсонова стала медленно отворяться вовнутрь; он увидел Марину, стоящую в прихожей и нервно рассматривающую собственный локоть. На Марине черная майка с серо-белым изображением длинноволосого музыканта, воинственно державшего гитару грифом вперед, – словно собиравшегося выстрелить.

– Ауч-ч!.. Вот черт…

Тут она увидела Гамсонова, он смотрел на нее с любопытством и чуть перепугано, – и тотчас отвернулась в сторону, смущенно улыбаясь его взгляду. Потом вдруг резко посмотрела, вскинула подбородок.

– Ну что?

Гамсонов пожал плечами. Неуверенно. Его правая рука была отставлена и за пальцами сияли краешки листьев – от лучистого кленового полушария вдалеке; за оконным стеклом.

Марина глядела на Гамсонова. Она чувствовала и смущение и пренебрежение – от того, что он услышал ее ссору.

Но Гамсонов ведь не мог не слышать!.. Как она разъярилась…



– Смотри, что он ублюдок сделал, – она подошла, показала локоть, на котором виднелся короткий ярко-розовый ожог, – видал? Вот придурок… ауч… господи, как жжет… – и тут вдруг снова прямо посмотрела на Дениса, усмехнулась, – нет, это не то, что ты подумал. Мы не занимались садо…

– Ну иди, под воду подставь.

– Под воду? – переспросила Марина; инстинктивно.

– Под холодную воду, – спокойно подчеркнул Гамсонов.

– Точно. Ты тут, Денис, угадал, – послышалось замечание Натальи Олеговны – деловитое, издалека; с кухни.

«Что я угадал?» – подумал Гамсонов.

А Марина опять вспомнила, каким он показался ей вчера. Этот дух здорового, материального промысла, исходивший от него. За благородной улыбкой, в которой было что-то застенчивое… но и главенствующее. Из Дениса никогда не получилось бы выдергивать деньги – резкими, внезапными окликами: «дай сотню!», «дай пятьсот!» – как она часто это делала со своими любовниками.

Она вышла из комнаты.

– Что случилось, Марин? – Наталья Олеговна только сейчас поинтересовалась, хотя, конечно, слышала всю ссору.

– Витёк накалил мой рок-напульсник зажигалкой и приложил. Урод, по-прикалываться решил с утра… ауч…




II


Гамсонов прошел на кухню и стоял теперь в дверях.

Плиточная кухня была наполнена утренним янтарем, и Наталья Олеговна в бело-оранжевом халате на фоне балконной двери, в которой стоял молочно-янтарный свет.

– Денис, ты не сможешь один позавтракать. Я только через двадцать минут буду – этого ведь мало? – Наталья Олеговна не двигалась с места.

Маринина вспышка сбила Гамсонова с толку. Легкий ступор, он не мог понять, зачем пришел сюда: он не завтракал первые три дня, он вообще не привык, и жизнь в одиночестве с успехом это поддерживала: в основном он только что-нибудь «перехватывал» на ходу, когда ехал по очередному заказу, и так ежедневно, в течение пяти лет.

– Да, я лучше… – он махнул рукой.

– Так ведь ты не завтракаешь, – спокойно сказала женщина.

– Что?

Пауза. И в этот момент, из ванной, сквозь шум льющейся воды послышался жесткий возглас:

– Я уже сейчас иду, ма!

– Ты не завтракал ни разу за первые три дня, – голос Натальи Олеговны не изменился. Она улыбнулась, – я буду только через двадцать минут, – посмотрела на увесистый будильник, стоявший неподалеку от мойки; на его звонке застыло два ромба солнечного света – как косящий свет фар. – Уже через восемнадцать… еще время не прошло после того, как я выпила воды.

Женщина двинулась с места – молочная полоса на ее спине скользнула вниз, сошла.

Весь пол и стены были сейчас будто выложены десятками дон – солнечных отражений, маленьких и побольше. Такие свежие, веселые, прозрачные – казалось, вот сейчас заколеблются. Но нет, пока не двигались, а потом стали накладываться другие светло-желтые фигуры… тотчас застывая, как намалеванные.

– Садись за стол, Денис.

Гамсонов помедлил; потом сел. Плеск воды в ванной затих.

– Вот идиотство… – выдавила Марина, выходя из ванной и обтирая покрасневший локоть полотенцем.

Пройдя в кухню, она сказала матери:

– Ты своим водным режимом скоро смоешь себя в унитаз.

Марина плюхнулась на стул рядом с Гамсоновым. Стервозная досада у нее отнюдь не проходила, а только крепла, когда она соединяла в памяти несколько последних эпизодов с Витьком. Ведь все его наезды и такие вот штучки и приколы как с рок-напульсником начались еще до их отьезда в Т***. Он что, совсем перестал уважать ее? – Марина не могла в это поверить. Но все же… Да, это же видно – невооруженно – что он стал слишком много позволять себе, подсмеиваться, издеваться. И сегодня… нет, это перебор – Витек последнее время совсем обнаглел. Что-то здесь не то – что он так обнаглел…

– …Надо пить воду за тридцать минут и через два часа после еды, – ровно, спокойно объявила Наталья Олеговна. Не обращая внимания на Марину.

– Ублюдок… – заявила та, поглощая гречневую кашу. – Я уверена, он это специально сделал.

Она посмотрела на мать и сказала:

– Мне Пашка Ловчев доложил, что Витек якобы уже давно собирается расстаться со мной. Представляешь? Вот ублюдок, и еще ведь за моей спиной говорит! Обсуждает меня.

– Да не бросит он тебя, не волнуйся.

– А мне плевать, ясно? – Марина бряцнула вилкой. – Я сама его брошу. – Она вдруг резко повернулась к Гамсонову: – Правильно?

Гамсонов взглянул на нее. Марина смотрела на него. А потом сообщила, отвечая его взгляду (хотя он вообще ничего не имел в виду):

– Нет, с Ловчевым я не встречаюсь. Он… слишком тормознутый.

– Шесть вычесть один – сколько будет? Н-да… – Гамсонов наклонил голову, шутливо взялся за лоб. – Веселая арифметика… не помню.

– Да что ты говоришь, – Марина, на сей раз, даже не улыбнулась. – Деньги у тебя вроде хорошо получается считать.

А потом сказала матери:

– Он наверняка к Кристинке хочет уйти. К этой шал-лаве. Она еще больше растолстела, кстати. Ты бы видела, как она этими своими булками сзади ворочает, когда ходит. Да уж, точно к ней. И чем она его так возбуждает, поражаюсь!.. Вот скажи, на что мы будем жить, платить за квартиру, если Кристинка перетаскает к себе всех моих котиков, а?

– Ничего. Мне платят и пособие и пенсию. И я вернусь на работу, может быть. Зачем они вообще тебе нужны?

– Ты просто долбанутая. Сколько тебе там платят? Просто долбанутая… Ладно, чао! У меня дела.

Марина вдруг вскочила не доев и шмыгнула из кухни.

Гамсонов посмотрел на Наталью Олеговну. Она стояла, облокотившись на разделочный стол, и половинка будильника с одним косящим ромбом света выглядывала из-за ее спины. Переверзин сказал, она его родственница, но какая-то очень дальняя…

«Он вполне мог наврать… Наверняка он знает их столько же, сколько я… Марина…»

Но мысли Дениса быстро переключились – он опять ясно ощущал эту светозарную уверенность, просветление, исходившие от женщины. И даже непонятно, из чего именно это складывалось. Ясный, понимающий взгляд. Гладкое лицо – гладкий лоб; полоска света на лбу. От падающей солнечной пирамиды, усеченной балконным стеклом.

– Ты никогда не видел этой книги? – Наталья Олеговна потянулась к ростеру, стоявшему на стиральной машине; взяла книгу в мягкой, глянцевой обложке, с газетными страницами.

Сиреневые буквы на обложке гласили:



ЛЕЧЕНИЕ ВОДОЙ

«Не пытайтесь бороться с болезнями при помощи лекарств.

Вас просто мучит жажда».

И. Карпов, доктор медицины

Позади надписей – чуть несфокусированная фотография реки, горящей всеми закатно-оранжевыми и текуче-голубыми и сиреневыми оттенками. И еще кусочек леса или гор – вдалеке, справа, – неотчетливо видно; начало какой-то гряды.

– Нет… впервые вижу. А что это?

– Мне бы, конечно, хотелось и ее приучить к водному режиму, но сейчас – как она живет – по-моему, это просто невозможно сделать. Придется ждать. А я-то уже давно не пью ни чая, ни кофе. Они могут утолять жажду… но, на самом деле, просто вытягивают воду из организма. И иссушают с возрастом. И алкоголь, естественно, тоже. Во всем этом водопоглощающие вещества. Ну а недостаток воды… от него все болезни и хроническая усталость. Знаешь, я настолько лучше себя чувствую после того, как стала регулярно пить воду.

– Вы болели чем-то?

– Да.

Гамсонов рассматривал книгу. Его заинтересовало.

– Это что-то вроде нетрадиционных методов медицины?

– Не совсем, я думаю.

– Я сам лекарств… – он поморщился. – Вообще никогда не пью. И все взбадривающее вообще терпеть не могу.

– Чай, кофе…

– Не пью совсем. Отец, кстати, от всего этого когда-то сердце посадил как раз…

– Вот-вот, – сказала Наталья Олеговна.

А потом прибавила: дело еще в том, что воду нужно пить правильно, в определенном режиме. И как это делать как раз описано в книге. И еще вся теория, все обоснование.

– Про усталость-то да, совершенно согласен, – опять закивал Гамсонов. – У меня вон знакомый один… хлещет по шесть чашек кофе в день. И у него в самочувствии масса нарушений. Он, может, думает, что не от этого. А на самом деле… в общем, именно то, что вы говорите.

– Зачем он это делает? – у Натальи Олеговны даже не скользнуло удивления на лице. Будто она знала, о ком именно говорит Гамсонов.

– Да ничего он не делает, в том-то все и… – Денис ухмыльнулся, вспоминая своего друга Костю Левашова. – Ходит туда-сюда по квартире с утра до вечера… Вообще ничё не делает… Так вот о нарушениях сна: он всегда встает очень усталым, сам мне сказал. У него, небось, сосуды… толи сужены, толи расширены…

– Ну ты ему скажи о…

– Ф-ф-ф-ф… да он не послушает ни фига – у него это патологическое.

Гамсонов посмотрел на Наталью Олеговну. У нее медленный, уверенный взгляд. «Эта книга… делает ее такой? И она совершенно не обращает внимания на Марину?.. Или это как раз не так?» Потом взглянул на сияющий будильник и подумал: «Скоро зазвонит».

– Знаешь, очень трудно убедить людей, заставить слушать, когда они в чем-то ошибаются…

– Да он много в чем ошибается…

– Нет, я вообще говорю… Я уже поняла, что убедить – целенаправленным, напирающим старанием – можно только в том случае, если ты хозяин положения. А почувствовать себя им могут не все. Да это и не нужно – зачем? Лучше всего тихо ждать и регулярно стараться – для себя, если не получается для других… кто много значит в твоей жизни… и если они не принимают твои позиции. Чтобы потом, постепенно, со временем – начали принимать. Надо мягко передавать другим свои чувства и старания.



Гамсонов понимал, Наталья Олеговна старалась что-то объяснить ему, передать… Мягко… Но что именно? После завтрака он думал: к чему она это сказала? Про старания… ведь это вообще будто не относилось к разговору. Если только косвенно. Может быть, к дочери? Женщина хотела как-то объяснить свои отношения с ней?

Нет, непохоже, что ее слова напрямую относились к Марине. И все же относились.

Но еще она одновременно говорила о лечении водой.

Но как сходились все эти вещи?


* * *

Он, впрочем, недолго размышлял об этом – молчание Переверзина (номер того по-прежнему был вне зоны действия) беспокоило его гораздо больше.

Опасение и страх вернулись, вновь. И уже не уходили.

Впрочем Гамсонов благоразумно сказал себе просто ждать, делая привычные дела. Сегодня он собирался поехать в Москву……………………………………………….

……………………………………………………………………………………….




Глава 4





I


Через час, когда Гамсонов уходил, Марина вышла из своей комнаты в прихожую. Будто его стерегла.

– Слушай, а ты идешь по своим делам, да? – она снова говорила нарочито любопытствующе.

Насмешливо поблескивала глазами. Рыжие веснушки на щеках. За прошедший час она успела навести ресницы и веки едко-темной сиренью, добавить к кольцам на пальцах клыкастых перстней, которыми, казалось, можно кожу вспороть.

Гамсонов боковым зрением увидел в ее комнате спутанное, разбросанное черное и розовое белье, – или это были какие-то покрывала… и еще что-то посверкивало на стуле – он вспомнил о рок-напульснике.

Ничего не отвечал.

– Ты что, обиделся на меня, что ли, я не поняла?

– Я? Обиделся? Ты о чем говоришь воще?

– Сегодня придешь и расскажешь, сколько…

– Я никому никогда не рассказываю, ясно тебе? – он сказал вдруг очень резко, конфликтно. И даже сам не ожидал, но у него как само собой сработало.

– Ну хорошо, – Марина смутилась; не ожидала такого отпора.

Гамсонов наклонился и стал надевать ботинки; больше не смотрел на нее. Но у Марины все так и не закрывался рот:

– Знаешь, моя мама немножко «фиу». Это я не к тому, что она не понимает, что нам с ней будет не на что жить, если меня все бросят. Я об ее этих водных увлечениях. Режимах, да… так она говорит. Понимаешь, у нее мозг сожрался после того, как умер отец. Ей даже увольняться пришлось с работы. А он ее и не любил никогда… Теперь уж пусть она лучше дома сидит. Кстати, она нас сейчас слышит и ничего не сделает – как всегда. Она уже ничего не делает. И знаешь, пусть не работает. Мне мои котики раза в два больше дарят, чем ей на работе платили. А с Витьком я помирюсь обязательно. Только сначала устрою просиборку…

– Мирись… устраивай, – сказал Гамсонов, пожимая плечом и выпрямляясь. А потом скучно поморщился.

Марина заметила его мину.

Он открыл входную дверь и увидел солнечный свет, балансирующий в окне над лестничной клеткой – медовые и белесые продольные полосы, замкнутые в раму. Они как слегка нажимаемые клавиши – медленно, медленно, то набирали, то теряли яркость.



«Если я еще не влип по полной, то скоро влипну, – с усмешкой думал Гамсонов, сбегая по лестнице вниз. – Да уж, эта девица та еще стервоза».

Но самое плохое, что она, кажется, проникалась… каким-то приятельским доверием к нему, что ли?

«Зачем она все это рассказывала? Что за бред!.. Неужели… о-о, это самое хреновое будет. Потому что… от нее ж потом не смоешься! Переверзин, сволочь, продинамил».

Но что обнадеживало: в этом месяце Гамсонов собирался приезжать сюда не каждую ночь. «Нет выбора, нет выбора… – думал он в такт скачущему дыханию. – Надо крепче запирать дверь в комнату… но нет ли другого ключа?.. Да что вообще все это даст, бессмысленно…»




II


Марина, тем временем, вернулась в свою комнату, плюхнулась на кровать. Эта ссора с Витьком… На самом деле, она привыкла орать на своих «котиков». И те тоже орали, отбрыкивались. Ничего особенного, только локоть сильно жгло. До чего же ей было гадливо на душе от этого жжения!..……………………………………Нет, все же с Витьком надо разобраться теперь.

Немедленно. Ведь все последние месяцы…

Потом она вспомнила эти нелепые слова матери… «Работать она пойдет, вы посмотрите! Да уж, матушка с каждым днем все больше поворачивается, и поделать с этим ничего нельзя». Марина усмехалась о матери, как о неразумном ребенке. Впрочем, усмешка была безнадежной. Все, что делала мать, казалось Марине тихим, окаменелым сумасшествием. «Сидит у меня на шее… главное, еще думает, что что-то очень значительное делает в жизни… дура!..» Но потом Марина как всегда сказала себе: «Я должна терпеть это!» Жалостливо, с готовностью… как бы расставила все точки над «i»…

А потом, схватив рок-напульсник, живо завертела им на пальце. Затем бросила обратно на пуфик и снова принялась изучать свой локоть.

– Ауч…

Розовый след и жжение все не проходили.

Да, она должна терпеть, любить свою мать и «котиков»… гладить их, таскать за шкирки и бить (когда это нужно), воспитывая настоящих мужиков… Но Марине было и наплевать на все на свете! Все ее смешило до горлопанья и гогота. «Хе, расскажу мамочке про траходромы, а она, тупая кукла, ничего не сделает. Только опять воды попьет… нет, Витька надо проучить – сто пудняк». Но как можно это сделать поинтереснее и чтобы… нет, он ее не бросит. Смелости не хватит! Если только…

Кристинка.

Наглость Витька уже давно перешла все границы. «Иногда у него как-то непонятно глаза сверкают – с ехидством, насмешкой, когда он смотрит на меня».

Потом Марина начала прокручивать в голове все недавние ссоры… На шоссе две недели назад. Когда она не захотела, а он начал наезжать. Так и спрашивал, остановив машину на обочине: «Будем трахаться? Будем? Нет?.. Тогда пошла вон отсюда!» И высадил ее. А у Марины в тот вечер реально было настроение не ахти – не то слово. Ее вообще последнее время все больше депрессуха забирала – когда она начинала думать, что ее мужики, став зарабатывать, совсем уже не стелятся перед ней как раньше. А относятся… как к чему-то вроде подарка-приложения. Они, мол, повзрослели, деньги появились, и еще у них есть она… ну и естественно, можно делать все, что хочешь. Не то, что это даже соответствовало действительности… но Марина из недели в неделю все больше выносила себе мозг на сей счет… и что она может потерять их. Или власть над ними? Да одно и то же.

Возможно, дело лишь в том, что больше денег, чем прежде, у нее не выходило из них выкручивать? (А ведь Марат получал на работе по семьдесят тыщ в месяц уже!)

А ссора на шоссе с Витьком… да Марина тогда даже и не заорала на него (как всегда раньше делала). Он открыл дверь машины, вышвырнул ее, она не сопротивлялась – просто зашагала вперед вдоль обочины. А Витек уехал… потом, правда, вернулся через две минуты, прибежал пешком, умолял сесть в машину, чуть не в ногах валялся. Марина сначала не поддавалась – как-то в ней разом все остановилось, не реагировало…

Ну а после… она простила его. И они пошли к машине.

«Я всегда должна прощать их», – подумала она теперь; просто.

А потом Витек как раз и предложил поехать в Т***. Подарил такую поездку! И главное, что за все заплатил – до рубля. Марина уж думала, теперь точно все пойдет на лад… И тут вдруг снова началось… выходит, не прекращалось.

Ей было даже страшно подумать, что Витек посмеивается над ней «в кулуарах»… а ведь все за это говорило. И Ловчев… тоже сказал. Выяснять отношения, ссориться – это да, – но вот чтоб издеваться…

Кристинка.

Марина как чувствовала ее присутствие. Это Кристинка плетет. Витек общается с ней?.. Естественно, он скажет, что ничего нет и в помине… что сто лет ее не видел…

Кристинка.

Надо выяснить, где именно они встречаются и когда… впрочем, Марина еще надеялась, что, может, это не так… но Ловчев ведь сказал, что это точно так. Да нет, Ловчев повернутый, ему и приглючить могло…

Она вспомнила действо двухлетней давности. Когда она с Ловчевым устроила Кристинке «инквизицию» на окраине города… Округлое лицо Кристинки в окне брошенного, старого автобуса, глаза враждебные, но глупые. Ее двойной подбородок, щеки чуть-чуть темнее остальных участков лица – будто пленки наклеены… «Эта сволочь даже на бабу не похожа!» И потом Марина, стоя против автобуса, стервозно орала, наклоняясь вперед, и прыгала и махала канистрой бензина. Вообще перестав уже что-либо соображать – от победной ярости и гадкого смеха.

Воздух плавился прозрачным дымом, изменчивые кольца огня…

Ей казалось, листья кленов коричневеют и вянут от нагнетаемой теплоты… (Позади автобуса дугой поворачивала кленовая гряда – город здесь заканчивался, направо шло поле).

Пашка Ловчев был напуган и таращил глаза и часто сопел носом – он отговаривал Марину от этой затеи, но, в конце концов, согласился: все-таки ж надо врага проучить! Но как дошло до дела, опять замямлил, уговаривал прекратить; как всегда заикался и старался взять Марину за руку.

Но ее это только еще больше раззадорило.

Кристинка же сохраняла наглое, ленивое спокойствие. Просто ждала, ни слова не говорила и смотрела на Марину…

– Только попробуй выйти из автобуса! Я сразу оболью тебя – ха-а! – орала та сквозь огонь. – Это твоя последняя остановка перед смертью, тварь! Ты выйдешь в потусторонний мир! Ты уже умерла – ты только думаешь, что жива! Ха-а!!

Между прочим, слово «инквизиция» придумал Ловчев. И Марина, конечно, подхватила… теперь она неистовствовала!

Кристинка забеспокоилась, только когда огонь начал подступать к автобусу. Он все набирал и набирал силу. Казалось, клены тянутся вместе с огнем, горячие, сияющие листья уже касаются крыши… Они вянут, а Марина стоит в синей ветровке, махает руками в такт ору. Канистра бензина уже валялась у ее ног………………………………………………….

В какой-то момент она взглянула в поле – на горсть огоньков вдали. Приглушенно мерцавших за волнами травы. Московские деловые центры в голубоватой вечерней дымке на горизонте… или это размытые очертания зданий?

……………………………………………………………………………………….



«Но откуда ж я знала, что кончится все так плохо? Эта дура никогда не жаловалась на сердце! Кто ж знал, что она схватит приступ…» – Марина и теперь думала как-то нечаянно, без капли сострадания… Как и тогда, когда Кристинка уже валялась в больнице; через несколько дней после.

Только нервная нотка затаилась у Марины…


* * *

Неужели Кристинка опять что-то заплетает – после всего? Не может такого быть – неужели ей не хватило раз и навсегда?

«А впрочем, она ж сволочь, разве побоится отомстить…» Марина лежала на диване, смотрела на свою свисающую ногу. На которой ниже джинсовой штанины сквозь темный чулок проглядывала синяя татуировка; самая свежая, двухмесячной давности. Такая сочная. И палец ноги почти касался валявшегося флакона духов. Потом она взглянула на потолок – ни одного янтарного отблеска, солнце еще с другой стороны дома.

Она подумала: может, просто бросить Витька? – но не насовсем. Все обрубить, чтобы постучать ему по башке, когда он примется бегать за ней.

«Нет, не пройдет…»

Паршивее всего, что могут встать под угрозу и отношения… с остальными «котиками».

Надо было проследить за Витьком – это очевидно. Но и еще один человек занимал ее… Гамсонов, разумеется. Она ехидно заулыбалась. Сейчас, конечно, не до него, но все же… Ее мысли завертелись! На самом деле, с еще большим азартом. Она опять схватила рок-напульсник…

«Да, Гамсонов, это что-то реально новое. Все же интересно, сколько он зарабатывает своими… да, какие классные телефоны у него есть!.. А еще на футболе, да! И сколько…………………………………………………………………………

……………………………………………………………………….»




Глава 5





I


Город в этот час выглядел ненатурально безлюдным и, пожалуй, только то, что не к кому было обратиться, заставило Гамсонова вынуть коммуникатор и посмотреть по карте, где находится ближайший банк. Раньше-то он всегда только и пользовался электронной картой… снова и снова он видел и чувствовал необычные вещи, которые и в нем нарушали привычки и мелочи – как он ни пытался отринуть…

В воздухе как остановилась белая масса солнечного света. Но за ней видны все предметы, постройки… все части улицы. Клены… они сияют еще ярче этой массы? Хотелось, скорее, думать об этом, нежели… действительно это так.

Он шагал, едва различая сияние дисплея, но как-то буквально за пару секунд ему удалось определить по карте, куда идти…

Он шел мимо луж – голубых осколков неба, – как счастливо разбившееся зеркало. Один раз в воде отразилась верхушка промышленного крана, другой – колючая проволока, перечеркнувшая голубизну; и то и дело звенели в воздухе отголоски с завода.

Дома так посвежели от вчерашнего дождя; кое-где на белизне стен обозначились темно-зеленые разводы – как втершаяся трава, – а клены потаенно прикрывали их нависанием и глубиной лабиринтов.

На домах – ровные солнечные квадраты, в ряд, между первыми и вторыми этажами, протяженные по всей улице и такие четкие, – они казались намалеванными желтой краской. И клены, будучи рядом, никогда не отражались в них тенями. Только раз в одном квадрате что-то чиркнуло. Муха?.. Нет…

Денис чувствовал, как недавнее раздражение и беспокойство в нем странно отступают – против воли. Только минуту назад он опять хотел пробовать дозвониться Переверзину, катить бочку, но теперь… напряжение – оно как-то отошло. Он словно размагнитился в этой обстановке. И успокоился.

Банк в трех кварталах отсюда… Денису нужен был обменник, еще он хотел высмотреть букмекерскую контору. Разумеется, в этот раз он отправил ставки в привычную московскую. Но потом, даже если быстро отсюда съедет… а что, может, здесь окажется и повыгоднее. Он сам себе усмехнулся: в области всегда отыщется теплое местечко, область этим славится. Впрочем, надо сохранять осторожность: ведь год назад он выиграл на футболе «больше, чем рассчитывали букмекеры»… и в результате его кинули, просто заблокировали аккаунт. Но теперь все это вспоминалось с азартным смехом – до чего же нескучно, а!

После того случая Гамсонов сменил несколько сайтов для ставок, пока не устоялся на двух. Но все равно это только за последний год… но Денис считал их уже какой-то твердой основой для себя – ведь с телефонами все гораздо изменчивее. Даже самый современный ай-фон, Гамсонов, если ему нравился, оставлял себе хорошо если на два месяца.

Проходя по одной из улиц, он увидел возле скамейки валявшуюся поломанную раму детского велосипеда. Она была сплющена и согнута, но выглядела такой чистой и даже новенькой – как блестела. И красная краска нисколько не облупилась – даже в сильно деформированных местах. Интересно, сколько времени лежит эта рама… день-два или несколько месяцев – такое возможно? И почему-то казалось, ее еще долго никто не уберет отсюда – из тех, кто сядет на скамейку или будет проходить мимо…

Но есть ли вообще здесь на улицах кто-нибудь?..

Да, Гамсонов уже встретил по дороге двух-трех человек.




II


– Ты мне бы еще в ментуре квартиру снял, – Денис размашисто вышагивал вдоль сияющих трамвайных путей.

– Чего?

– А-га-га… в одном отсеке менты сидят, в другой я – со всеми КПК и наваром. А действительно, сложно догадаться – какой лошок пойдет ныкаться в самую ментовку.

– Подожди… – озадаченный голос Переверзина… пропал в динамике на секунду. – Ты о чем вообще? Ты о…

– Какой ты догадливый. Я о твоей Полетаевой или как ее там.

– Э-э-э… – Переверзин остановился. – Подожди, а-а…

– Мэ-мэ, ты мне там не мекай, как овца.

– Но Денис… подожди, а что она такое сделала-то?

– Она? Она ничё не сделала, – ответил Гамсонов.

– Но тогда…

Пауза.

«Похоже, он действительно не понимает», – подумал Гамсонов.

– Я тебе говорю, что она… она… – Гамсонов выделил это слово. – Ничё не сделала…

– Ну Денис… ты мне можешь объяснить?

– Ну-Дени-и-ис. Ты что там изнываешь, как барышня? Одна уже изнывает от любопытства, чем я таким занимаюсь.

– Ты о ком?

– О ком, о ком, почему ты не сказал, что там еще дочка есть?

– A-а… у этой женщины? А что тут такого? Я ее не знаю, – удивленно ответил Переверзин.

– Ты не знаешь дочь своей родственницы?

– Это дальняя родственница.

Гамсонов бросил трубку и сбрасывал весь следующий час.

Но на самом деле, он был очень воодушевлен и бодр – его так всесильно гнало по Москве, по всем улицам, станциям метро и трамвайным остановкам. Он так здорово обновленно себя чувствовал – после странного, замедленного солнцем города. В Гамсонове будто включились дополнительные ресурсы – он и так всегда ходил быстро, но сейчас все просто расступалось и проносилось мимо! Когда-то он работал катерщиком – теперь ему казалось, он летит с той же скоростью. И главное – раскрепощение во всем теле! По всем высоткам и перекресткам! Работающие плечи будто разгоняют шум машин – быстрее, еще быстрее! Обгоняя трамваи, мимо бордовых бутонов на рекламных табло, серых заводов и деловых центров с голубоватыми ирисками в синем стекле. Сегодня в нем такая особая уверенность! Высокие солнечные лестницы на мосты, земляные подъемы – с ветхой травой, – и текущие белесые воды Москвы-реки… на краю земли. И еще… его сознание. Оно не то что обострилось… оно будто стало свободнее и совершеннее. Вперед, вперед!! – если ему надо было отыскать тихую узенькую улочку или тупиковую задворку, он делал это гораздо быстрее обычного… почему-то. Один взгляд на карту коммуникатора…

Ага, и вот уже пришел! Будто запрыгнул в нужное место!

Выйдя из метро, он ни разу не перепутал сторону, в которую идти. Задворки прачечной, затем далекий склад на Андроновском шоссе – Гамсонов заехал за партией сим-карт с серебряными номерами, чтобы как всегда перепродать на форумах.

Один раз он понял, как надо идти, еще не выйдя из метро, а заметив правильную ниточку дороги, когда поезд по «наземке» пересекал Москву-реку. Он увидел правильную дорогу из окна!

«Как странно, что со мной такое!»


* * *

Но на реке он оказался уже после полудня, а сначала надо было купить один раскуроченный ай-фон – вчера он как раз договорился об этом в чате.



– Ты Денис, да?.. – сказал парень, поднявшись по лестнице на уличный двор – от двери подвального офиса.

– Да.

– Послушай, я не понял вчерашнего окончания. Какая программа у тебя висла на ай-фоне?

– Да она глючная изначально. Если с виндой ее ставишь, она виснет и… – Гамсонов сделал характерный жест рукой. – Производители это уже просекли… она снята с производства уже просто. Они выложили информацию на сайте. И там можно обновление скачать. Обновление лучше, но это все же еще не то. Я теперь совсем другую запускаю.

– А… какую?.. Да я вообще в этих ай-фонах не секу, – тотчас стал как-то отнекиваться парень; не переставая улыбаться. Голос у него был звонкий и какой-то даже зудящий. – Ладно… – он потянулся в портфель и достал прозрачную пластмассовую коробочку, в которой лежал ай-фон. – Вот, собственно. Экран поврежден. Я пытался заменить. Мне сказали в ремонте, что это будет стоить десятку. Я спросил: а чё так много? Они мне сказали, что в Москве таких экранов еще нет, это совершенно новая модель. И его заказывать и везти черти откуда.

Гамсонов открыл коробочку, вытащил коммуникатор. Передал коробочку парню, снял с ай-фона сенсорный экран. Светоотражатель, похожий на гладкий кусок фольги, ослепительно засиял на солнце. Не смотря на то, что был запятнан и даже в каких-то грязных волокнах.

За ним – еще несколько экранных слоев, – как блокнотные листики.

– Слушай… надеюсь, не запутал тебя, когда сказал, что жду возле памятника? – спросил парень. – Это же просто кусок олова… никто и не знает, что он тут стоит, но мы называем это памятником…

– А?.. – Гамсонов так и изучал экранные слои; не отрывая взгляда.

– Падающему солдату… «Героизм и смерть» называется… – парень качнул головой – на скульптуру, возле которой они стояли.

– Да нет, все в порядке, – как-то оживился Гамсонов. – Хотя я Москву плохо знаю – пришлось поплутать. Я в офисе работаю, так что в одно и то же место уже три года…

– A-а, да-да-да! – рассмеялся парень. – У меня та же самая фигня! Уже пять лет с девяти до шести – здесь. Каждый будний день. Мы прямо родственные души!

– Ты сильно в нем копался?

– A-а… нет. Немного. Да понимаешь, я вообще, если честно, в этих ай-фонах почти не секу, – повторил-завернул парень. – Мне его подарили.

– Поэтому ты и полез… в свой подарок, – дружелюбно ухмыльнулся Гамсонов.

Парень опять стал смеяться.

– Да, да, наверное…

Гамсонов некоторое время бережно приподнимал и опускал светоотражатель, и тот чуть вспыхивал на солнце.

– У тебя все есть к нему?

– Да, полный набор. С драйверами, со всем. Ща достану, – парень потянулся в портфель. – Слушай, а ты так хорошо во всем этом шаришь – это твое хобби?

– Ну типа того, – задумчиво ответил Гамсонов. – У меня брат двоюродный еще лучше в этом разбирается. Я дилетант в сравнении с ним. Но он меня совершенно случайно приучил. Ну в смысле… мы в Норвегии отдыхали… на лыжах – так он в снег свой телефон окунул и сразу там пришлось его разбирать… так он его почти починил. Потом уже когда домой приехали, там только лирика осталась… А так он специально чинит, коллекционирует «со-ни-эриксоны» всех поколений.

– Ого! – воскликнул парень пораженно-уважительно.

Гамсонов кивнул на его портфель.

– Батарея там?

– Ты хочешь включить?

Денис ответил: но он же должен включаться все равно. Хотя бы зеленая лампочка должна замигать.

Парень достал упаковку, открыл ее и протянул Гамсонову аккумулятор, лежавший сверху. Гамсонов вставил его в ай-фон, но тот не включался, и лампочка не загоралась.

– Зачем ты стал в нем рыться, я не пойму… – он опять говорил безо всякой придирчивости, а только с легким укором – просто за небережное отношение.

– Ну не знаю… – улыбчиво отшутился парень, чувствуя, что дело за этим не прогорит.

Гамсонов приложил коммуникатор к уху, тыльной стороной – светоотра-жатель и экранные слои веерно свисали с корпуса.

– Чего он не вибрирует? Ты и вибромотор, что ли, снял?

Парень ответил, что да. Он, наверное, в коробке лежит. Стал искать, а потом сказал: да Бог его знает. Может, где-то и потерялся. А может, сняли в ремонте – и рассмеялся.

Гамсонов, в конце концов, прекратил свои попытки, вытащил кошелек и достал шесть тысяч; протянул парню. Тот быстро взял деньги.

– Послушай, ну хоть арка-то была для тебя ориентиром?

Парень кивнул Гамсонову за плечо, в угол двора, на арку, через которую во двор вдувался сильный дорожный шум.

– Чего?.. – спросил Гамсонов, пряча коммуникатор в карман.

– Ну ты говоришь, плутал…

– А-а… – протянул он как-то пространно. – Да не-не, все в порядке.


* * *

К полудню Гамсонов снова позвонил Переверзину.

– Слуш, Диня, я тебе отвечаю, что…

– Я сейчас уже о другом разговариваю. Мне нужно, чтоб ты Visa оформил. Для покупки видюхи.

– Для ноутбука? Да, ты говорил. Но я так и не понял – ты видюху просто в инет-магазине не можешь заказать?

– Там только в одном месте. Там через пэй-пэл оплата… мне нужно доступ в пэй-пэл получить. Ты им пользовался вообще?

– Нет.

– Короче, нам надо встретиться, чтобы в банк идти. Завтра, перед тем, как в Реутов поедем.

– Слушай… вот я и хотел тебе сказать по поводу Реутова… даже не знаю, как сказать… Ничего не выйдет, похоже. Никитка нас динамит.

– Чего? – Гамсонов обомлел.

Он шел по мосту и остановился, прямо посредине, а мимо него продолжали прошмыгивать машины.

– Никитка нас динамит, говорю. Говорит, не сможет в Китай поехать. Послезавтра сил у него нет никаких.

– Как это: нет сил? – вкрадчиво осведомился Гамсонов. – И ты мне только сейчас это сообщаешь?

– Динь, но ты ведь до этого мне сам…

– Чё случилось? Почему он поехать не может?

– Говорит, срочная сделка.

– Но я ведь обещал его на работе подменить три дня.

– Он сказал, сам должен там быть. Нужно его присутствие, его имя и печати.

– Да я и сам могу печати поставить – что он нам мозги полощет! – в сердцах воскликнул Гамсонов. – Я уже договорился с Китаем сегодня ночью. Сейчас самое время, чтобы…

– Я и сам расстроен. Но я ведь предупреждал, что может сорваться вполне. Тебе надо самому восстановить паспорт, потом загранку сделать и…

– Советы не раздавай мне… – сказал Гамсонов; но уже не грубо, а неуверенно. И отдувался. На такой срыв он совсем не рассчитывал. – Ты бы тоже себе загранку сделал бы да поехал… – он уже произнес как обвинительно.

А Переверзин в ответ усмехнулся, что как только попытается, сразу поедет не в Китай, а на службу родине.

– У тебя есть еще вариант – кого можно послать в Пекин, Динь?

– Так, так… это очень плохо, – в крайней нерешительности забормотал Гамсонов. – Уже договорился вчера обо всем… и сколько уславливались… ты хоть знаешь? А ничё ты не знаешь… времени на это убахал… и вообще сколько навалилось всего – в собственной квартире чуть не прирезают… и все за одну неделю.

– Денис, ну прости…

– А за что прощать-то… Ты что ли хотел меня прирезать… и еще извиняешься, – слабо пошутил Гамсонов. – Знаешь… дай мне телефон Никиты.

– Никиты? Ну хорошо. Но это ничего не даст… ну ладно.



Гамсонов позвонил Никите, но как ни старался уговорить поехать в Китай… даже деньги предлагал – все было бесполезно. Гамсонов, на сей раз, здорово пожалел, что почти всех держит на расстоянии и большинство людей, на которых он рассчитывает, – однодневные знакомые…

Впрочем, подобные проколы вызывали в нем только желание побыстрее избавляться от этих «ненадежных» – и искать новых.


Ill

Марина вышла во двор и свернула налево от детского сада и кленов. Миновала гаражные ракушки, залепленные солнечными пятнами, и двинулась в сторону проспекта, к продуктовому магазину, которым заправлял отец Витька.

Витек по средам и четвергам в первой половине дня подрабатывал там помощником товароведа.

Она тщательно подготовилась перед тем, как выйти на улицу – обмотала бинтом руку от локтя до запястья и для пущей убедительности, чтобы было заметно под кожаной курткой, вставила еще кусок картона между бинтов – будто ей уже и гипс наложили.

Но вышагивала очень даже лихо, и застежки на короткой куртке и полукольца, вдетые в свисающие ремешки, бодро позвякивали в молочно-желтом воздухе…

Остановившемся.

Марина замедлила шаг только когда проходила мимо старой одноэтажной фабрики детского питания, уже полуразобранной. «Зона… мелом отчеркнутая на стене… куда мячом бросать», – мелькнуло случайное воспоминание. Это было лет десять назад? В детстве? Она уже не помнила. От стены теперь осталось одно коричневое основание. Площадка перед ним была разрыта, и Марина заметила внушительную трубу, из которой просыпался сырой каменистый песок.

Она пригнулась от кленовой ветки, когда огибала ограждение, – ни один листик не дотронулся до ее волос и куртки.

И тут увидела Пашку Ловчева, идущего навстречу мимо луж, от которых будто испарялся белый свет.

– Ты-то мне и нужен…

– Привет. Что-т… случилось? – заикнулся на полуслове Пашка.

– Ага! Еще как случилось, – объявила Марина почти радостно… – слушай… это не ты мне говорил, что хочешь мобилу продать?

– Да. Ищу покупателя.

– Покажи.

Пашка достал мобильный, и когда Марина стала рассматривать меню, ее голова, прямые длинные волосы и краешек телефона, зажатого в руке, тенью отразились в солнечном квадрате, стоявшем на стене дома, под кленовой шапкой.

Даже перстяной клык на пальце Марины был виден в этом желтом квадрате – но ни одной тени кленовых листьев.

– И сколько ты хочешь за него? Я тебе могу рассказать, как продать его в три раза дороже той цены, по которой ты купил.

– Ты совсем охренела? Три года назад я купил его за пять тысяч. Сейчас хочу две.

– Я знаю, как продать его за пятнадцать, – мигом отреагировала Марина; как со знанием дела. – У меня есть друг, который может это разрулить.

Пашка вылупился на нее своими огроменными, локаторными глазами – неужели, мол, думаешь, я поверю в такой развод?

– Вот так-то. Но только… – она хихикнула. – Он очень стеснительный.

– Эт-то… что такое? – Пашка кивнул на Маринину перебинтованную руку.

– Только сейчас заметил? – спросила Марина, не отрываясь от мобильного.

– Д-да нет, сразу… что у тебя с рукой?

– Вот об этом я и хотела потолковать. Я сейчас иду в Витьковский магазин. Надо, чтоб ты пошел со мной.

– Это Витек?..

Марина не ответила.

– Подожди… это Витек сделал? Слушай, я ж гворил те, что он…

– Успокойся, успокойся.

– Я же гворил… ты помншь? – Пашка совсем растерялся, проглатывая гласные, и засопел носом.

– Успокойся, я все помню, – повторила Марина. А затем сказала, что подралась с Витьком, да, но это самая обычная ссора, несерьезная и идет она в магазин не для того, чтобы продолжать разборки, а просто ей надо купить кое-что. Но Витек сейчас там и когда ее увидит, будет лучше, если рядом будет Ловчев.

– Ты что… – Ловчев опять начал заикаться. – Это значит, чт-то…

– Да не набросится он на меня. Но просто ты должен идти туда со мной.

– Я ему вкачу, если хочешь.

– Нет, это совершенно не нужно… – серьезно оборвала Марина. – Не вздумай, понял? Если увидишь Витька, не обращай на него внимания. Ты хорошо понял?

– Ладно… Слушай, по поводу пятнадцати тыщ это ты…

– Это секрет. Ничего не расскажу, а то ты опять слишком занервничаешь. Пошли в магазин, – не возвращая мобильника, она манила Пашку за собой. В ту сторону, откуда он пришел.

Они вышли на проспект и завернули в ближайший маркет.

– Ауч… – Марина взяла Пашку за руку – свободной незабинтованной рукой – как только заметила Витька, слева вдалеке, за кассовым аппаратом. Вообще… говоря откровенно, она и не очень-то хотела увидеть Витька сейчас, ее интересовало несколько иное… а Пашку она прихватила с собой так, на всякий случай. И вдруг Витек прямо тут! Ну надо ж ему было сразу нарисоваться! И с чего он решил вдруг подменить кассира – он никогда так не делал…

Марина, не выпуская Пашкину руку, двинулась вдоль просторного, стеклянного ряда витрин, через который проходили косые солнечные лучи. Они не засвечивали ни одного товара, а, напротив, делали каждую упаковку очень четкой – даже можно было прочитать мелкие надписи. И возле красных букв и упаковок луч света казался чуть рыжим – как во время заката.

Марина принялась насвистывать, когда, идя вдоль витрины, поравнялась с кассой. Но она сильно нервничала, а Ловчев «тёпал» за ней, и голова его была странно отставлена назад, как у человека, которому завязали глаза.

Витек, стоя за кассой, не обращал на них ни малейшего внимания… может, до сих пор их не увидел? Марина, конечно, заметила, что Витек только смотрит на кассу и клацает по клавишам, когда подходит редкий покупатель. Ей стало досадно, но тотчас она сказала себе, что это даже лучше – тогда ему уж точно и в голову не придет, что она может где-нибудь выследить его… «Да, так лучше!»

И вдруг она почувствовала, что именно сейчас, совсем скоро и надо действовать. «Надеюсь, папочка Марата как всегда лежит пьяный… надеюсь», – да. Она очень на это рассчитывала!

– Слушай, пойдем-ка отсюда, – сказала она Пашке вполголоса.

– Как… т-ты ничего не собраешся… что ты все я не понимаю…

– Тихо. Говорю, пошли теперь отсюда.

В результате они вышли через оранжевую створку «без покупок».



– Он же нас и не увидел. Ты что, передумала? – сказал Пашка. Уже на улице – и у него как-то разом выправился голос, так бывало. – Зачем все эти финты?

Глаза у Марины лукаво, расслабленно поблескивали, как от тихой любви, а веснушки золотились – в полуденном свете.

– Да! Передумала, – весело-открыто ответила она. Это звучало почти как «не судьба!», будто отказывала в свидании… но за этой романтически-хитрой улыбкой…

Она теперь только и хотела, что быстрее избавиться от Ловчева. Но это надо сделать аккуратно. «Да… раз Витек здесь… но скоро он уйдет, а я… главное, чтоб отец Марата…» – вертелось и вертелось у нее в голове.

– Да если бы Витек нас и увидел… он никогда не поверит, что мы с тобой встречаемся.

– Вот это как раз и хорошо.

– A-а… я понял. Да. Я понял… Да и все равно он ведь знает и о Максе и об Илье… обо всех…

– А это вообще тебя не касается.

– Хорошо. Но послушай… эй! Куда ты теперь?

Марина обернулась на ходу.

– Мне нужно по разным делам. И к подруге зайти. Потом, может, скажу тебе, как продать телефон за пятнадцать тыщ, понял? А сейчас не иди за мной. Все. – Она пошла по проспекту…



…Но только для отвода глаз. Потому что стоило Ловчеву развернуться и направиться восвояси, Марина тотчас пошла назад и свернула в проход, который вел на задний двор магазина. Она уже снимала бинт на ходу и потом выдернула картонку; выбросила все это в первую попавшуюся урну.

Машина Витька стояла рядом с небольшим товарным грузовиком, ближе к железным подъездным воротам, и была едва видна, если смотреть на нее с дороги.

Марина взглянула на часы… оставалось еще пятнадцать минут до часу дня (когда заканчивался рабочий день Витька). Она ускорила шаг, даже иногда переходила почти на бег, но часто оглядывалась и посматривала на Витьков-скую машину – боялась, что он может уехать в любой момент… и по сторонам… На задней фаре машины «прикрепился» желто-радужный световой шестиугольник… как игрушка… как опознавательный знак?.. Что машина еще здесь…

Марина добежала до девятиэтажки в конце двора. И все думала про себя о папочке Марата: «Главное, чтоб ты как всегда был в соплю… пожалуйста, пожалуйста… Руслаша, умоляю тебя… будь пьян». И облегченно вздохнула, когда, поднявшись на этаж и отперев входную дверь, услышала характерное, гундосое сопение.

Только на секунду у нее закралось сомнение: может, в квартире есть кто-то еще? – тогда все обломилось…

Марина прокралась в большую комнату…

Зрелище было весьма колоритным. На кушетке спал толстый, лысый мужик в черной байкерской куртке, с руками, изрисованными розовыми и коричневыми татуировками… самой кушетки почти и не видно – мужик был огромен… но лежал калачиком и шумно сопел. Широченное окно позади… И большой алюминиевый скат соседнего дома, подходивший прямо к нижней раме. И казалось, мужик в этой позе скатился по скату в комнату из какой-то фабрики механического мира; по расширяющейся солнечной перспективе… а может, с завода, гул которого слышен и отсюда? А к скату подходит труба – из бесконечной сети, ветвящейся по городу?

Огромные размеры окна только подчеркивали всеобъёмное ощущение.

Слева от ската виднелся фрагмент улицы, по которой недавно бежала-шла Марина – та самая дорога и задний двор магазина…

Марина пригляделась: Витьковская машина так и выглядывала из-за грузовика, и солнечный шестиугольник на фаре… он был виден и отсюда – против всех законов перспективы… и совершенно не изменился, не поменял формы. Неужели это и правда хрустальная игрушка, а не солнце?

Марина ненадолго успокоилась, расслабилась, когда снова увидела солнечный шестиугольник… Затем осторожно прошла к вешалке в углу комнаты, на которой висело Маратово пальто – за ключами…



…Мотоцикл стоял возле дома, на бетонированном кирпичном возвышении, метра в полтора высотой. Сияющий руль и округлое зеркало – на фоне желтеющей полоски дальнего горизонта и желто-вздымленных облаков на небесной глади.

Сбоку возвышения к темно-коричневым кирпичам зачем-то была прибита железная решетка, напоминавшая оконную. И от этого казалось, мотоцикл стоит очень высоко, на краю дома.

Марина, держа подмышкой шлем, остановилась и, рассматривая мотик, подумала: «Какой же все-таки красавчик – сверкает, сияет – вот бы Марат отдал мне его ко днюхе… а себе новый пусть покупает».

Но нажать на Марата по поводу мотика!.. Придется придумывать уж очень лихие ухищрения.

И вдруг у нее в голове возникла странная мысль: вот сейчас, когда она будет садиться, увидит в зеркале заводскую трубу – и веселье сразу исчезнет.

Завод она помнила… хорошо знала с самого детства.

Тут ее пронзило как от боли… Ей даже самой стало удивительно, как внезапно опять накатило: «Кристинка, Кристинка, сволочь, тварь! Тва-а-а-арь!! Чтоб ты сдохла». Лицо Марины потемнело, когда она вошла в прямоугольную солнечную зону. Горло так и сдавило – эта страшная злоба и яд – покусились на территорию – убить, убить, череп раскроить, бить ногами, ногами по роже – до тех пор, пока в месиво не превратится!!.. Это были прогибания ревности и ярости – в груди, – не то быстрые, не то гулкие и тянучие, как резиновые – убить, убить, чтоб ты сдохла, убить… Как что-то… инородное?

Закидывая ногу на мотоцикл, Марина посмотрела в зеркало заднего вида…

Когда взревел мотор, в тени, на стене дома дрогнула обширная солнечная паутина.



…И потом Марина преследовала Витька – до вечера, пока клены не порыжели, а листья по краям приобрели едва заметную розовую окайму… Людей на улицах стало гораздо больше, и они двигались как в размеренном цикле, мимо кленов и сияющих стекол супермаркетов и бутиков… в этих низких, оранжевых лучах.

Марина тоже ехала медленно, следила осторожно – Витек колесил по городу не спеша, а иногда вовсе останавливался, но поначалу из машины не выходил.

А в воздухе так и слышались стальные удары молотков, сцепления-расцепления и тяжкие толчки – конвейер звуков, которые повторялись… но иногда к ним прибавлялись новые оттенки… И Марине все почему-то казалось, что сегодня отголоски означают ровно одно – она обязательно приедет на завод. Следуя за Витьком?.. Нет, Витек все ездил будто без цели и позже только поехал в «Скобяной», потом заглянул в автомойку – у него там друг работал…

…Марина видела, как они что-то перетирают, стоя возле ворот – но разговор, похоже, самый обычный, вяловатый…

К этому моменту ей уже здорово наскучило это все. Она уже хихикала – но не потому что думала о ложности своих подозрений насчет Кристинки, – Марине вдруг показалось, она запросто сумеет надавать по заднице и без таких ухищрений… А как это сделать? «А просто я набреду на них где-нибудь почти случайно и устрою…» – заявила она мысленно и почти нравоучительно. Ей всегда везло на такие штучки – если ничего не планировать. Надо только подключить интуицию и быть всегда готовой. Зачем она вообще стала преследовать Витька?

Еще ее вдруг позабавило, как она заверила Ловчева, что он выручит пятнадцать тысяч за свой облезлый телефончик.

Сейчас она стояла довольно далеко от автомойки, возле рекламных вывесок, и потом сняла шлем, а спицы на колесах мотоцикла пламенели закатом.

Тут у нее вдруг зазвонил мобильный.

– Эй, Машк, ты?.. – сказала Марина в трубку очень радостно. – Блин, как хорошо, что звякнула – я… да я тут вообще от безделья… фиу… Слушай, у меня есть новости для тебя… Ну а как жечь!.. Я поговорила… ты помнишь, ты меня просила… Я с ним поговорила… но не совсем чтоб супер идеально, но… слушай, а где ты ща? – Марина стала крутиться на каблуках сапог, смотря по сторонам – словно ее подруга была где-то поблизости. – A-а, ну хорошо, конечно… я ща приеду без проблем… а вот секрет как приеду!..

И бросила трубку и тотчас, с умильным видом вскочив на мотоцикл, стала очень быстро его разворачивать – будто только и ждала повода, чтоб улизнуть отсюда.



С Машкой она встретилась через десять минут – в другой части города.

– Эй!

– Ой… привет! Ты чё, с Маратовым мотиком! Ну ни фига! Он же никому его насмерть не дает.

– А кто спросит-то!.. Вот те и сюрприз, – Марина уже сняла шлем и ехидно склабилась Машке, которая вышла с почтамта – у нее кончился рабочий день.

Марина с мотоцикла не слезала, а подкатывала его чуть вперед, подвигая ноги по асфальту.

– Так что вот.

– Как ты его достала-то?

– Да ты дура, он вообще не следит за ним, проще простого!

– Да? – Машка глупо уставилась на Марину. И так откровенно – ее сильно косящий левый глаз странно дополнял эту открытость.

– Н-да! – Марина азартно цокнула языком. – Мне надо было воще гораздо раньше его стянуть.

– Ну чё, поехали тогда, дура?

– Нет, мы не поедем никуда.

– Почему?

– Ты ж хотела про Севу узнать – я с ним поговорила. Забыла уже, дура?

– Ой, да, слушай. Ты поговорила, да? Поговорила? – Машка так сразу вся и оживилась. И спрашивала с надеждой.

– Да, да… Пошли, прошвырнемся, расскажу…

Они, болтая, направились по улице.

– Ну и чё ты ему сказала? – спросила Машка.

– То самое, что ты просила.

– Что он, по-моему, слишком засмотрелся на Ленку и…

– Да, да, да! Ну он согласился со мной. Он не писал тебе ничего после этого?

– Нет.

– Значит, не сработало, – Марина поджала нижнюю губу. – Надо что-то еще придумать… надо что-то сделать.

– Ну он, может, и не подумал обо мне, дура.

– Блин, как он мог не подумать, если мы втроем за день до этого забухали.

– Ну может, он о тебе подумал.

– Да не, блин… не мож такого быть, – Марина засмеялась. – Ладно, я просто с ним еще раз побалакаю и сработает, позвонит он тебе. Сведу я вас, не волнуйся…

– Не, ну я не настаиваю… – Машка тут замялась-зарделась. Потом спросила: – Ну а второй чего?

– Ты о ком? О Ремезове, что ли? Бармене?

– Ну да. О Димке.

– Ну я написала ему, да.

– Ну, надеюсь, ты ему ничего лишнего не сказала, дура?

– Ну нет. В баре теперь можно будет купить коктейль за сто пятьдесят рублей всего.

– Это Димка сделал?

– Ага. И приходи, поставит он тебе.

– Но мы ж совсем про другое договаривались…

– Ну да, – тут Марина хитрюще взглянула на Машку. – Я задала ему этот каверзный вопрос, да Спросила, когда он будет свою девушку возить на машине.

– А он чё?

– Он типа отвечает: «не в этой жизни».

– Чё, прямо так и ответил?

– Ага… Не прошло, по ходу дела… Короче, он не сказал, есть у него девушка или нет. Так и непонятно. И вообще он не клюнул… «Не в этой жизни», прикинь? Так мне в смс и написал… Да зачем он вообще те нужен? С чего ты решила, что он к тебе приклеился? Он тормознутый какой-то – то, что он налил тебе тогда, угостил, он, по-моему, всем так наливает. И денег у него, на самом деле, нет ни фига. Ходит в какой-то куртке задрипанной, которой уже лет пять. Кожа вся в трещинах.

– Да это ж стиль такой.

– Да какой стиль, ты чё, долбанутая? Этот Ремезов… короче, забить на него вообще. Вон пусть коктейли тебе наливает – все, – Марина выдержала паузу. – Слышь, чё скажу: я хочу заставить Марата подарить мне этот мотик.

– Ты шутишь, дура!

– Нисколько! Пусть подарит мне на день рождения.

– Так это ж только через четыре месяца!

– Соображаешь, дура. Вот как раз и надо Марика к этому времени раскрутить. А себе пусть новый покупает. Раз я так взяла его мотик, пусть он и станет моим. Да Марат же все равно хотел новый покупать – хе.




Глава 6





I


Гамсонов подходил к дому… он опять чувствовал, как необычен этот солнечный свет города вокруг. Такой яркий и счастливый; «хрустальные коридоры», в которых отголоски какого-то неведомого праздника… но слышишь его только сознанием.

Денис увидел, через дорогу впереди протянулись вечерние лучи. От одного клена к другому, на противоположной стороне. Они как исходили из кленовых листьев, словно соединяли два дерева и засвечивали путь. Сходящиеся ромбы, шестиугольники… розово-рыжие пирамиды одна в другой… Это почти стеклянный экран?

И не пройти сквозь него… потому что надо повернуть к подъезду.

Пронзительная тишина света.

Денис вдруг ощутил очень остро, что сейчас… придя в свою новую квартиру… увидит нечто приятное и располагающее.

Но что это могло быть?



И действительно позже… случайно заглянув в комнату Натальи Олеговны… Он поначалу даже не понял, что видит… стол у ее окна теперь как вымощен сверкающей зеленой поляной. Поляна была изображена на плиточных квадратах, замостивших стол, – и еще: фрагменты небосвода над зеленью в дальних «плитках»…

Керамические квадраты или стеклянные, Денис не смог определить сразу… и их освещали оранжевые закатные лучи, тянувшиеся от горизонта в комнату, но от лучей только еще явственнее изображения на квадратах.

Эта великая зелень… такого глубокого цвета, но, кажется, совсем невысокая, уходящая вдаль – да, Гамсонов стоял на пороге комнаты и будто смотрел на поляну в перспективе.

Еще через несколько мгновений он заметил, что квадраты – чуть над столом, как на каком-то возвышении.

– Нравятся? – послышался за спиной вопрос Натальи Олеговны.

– Еще бы! Но что это?

Она улыбнулась ему, когда он обернулся.

– Это бра. Ты и не определил, да?

– Бра? – удивился Гамсонов.

– Ну да. Я повешу их в квартире.

Он прошел в ее комнату, ближе к столу – да, действительно это были бра. Двенадцать квадратных светильников из стекла, плоских, с изображением поляны на стекле, а «возвышения» под «квадратами» – это просто крепежные основы к стене… но их почти не было видно.

– Правда великолепные?

– Ну! – кивнул Гамсонов. – Очень даже.

– Я в «Электромире» купила.

– В «Электромире»? Вам на заказ привезли?

– Нет, они продавались там. Уже несколько месяцев, а что?

Гамсонов сказал, что не видел там этих светильников – он ведь заходил в «Электромир» в первые дни.

– Странно, они там висели на самом видном месте, – сказала Наталья Олеговна. – Может, внимания не обратил?

– Вот я и говорю, – кивнул и рассмеялся Гамсонов, – удивительно, как я мог не обратить внимания.

– Еще лучше бра выглядят, когда включены – хочешь, покажу?

– Вы уже включали?

– Конечно, – Наталья Олеговна с улыбкой прошла к удлинителю, который лежал возле стола. – Я ввинтила лампочки сразу как пришла.

Рисованная трава становится просто восхитительной, когда свет включаешь… И даже если не ночью, – прибавила женщина.

И правда, когда бра зажглись… трава, засияв сочностью, стала такой объемной! Казалось, видна каждая-каждая травинка… настоящая, великая поляна, залитая светом! А фрагменты неба (тоже нарисованные; над поляной) приобрели белесо-светящийся оттенок…

Теперь на столе в каждой плитке-квадрате стоял сияющий сектор электрического света, но было впечатление, что это просто дневное солнце стоит в бра, и они отражались, множились за оконной рамой, уходя в город.

Окно… выходящее во весь город. Кажется… каждая частица этой комнаты как-то связана с частями города…

После того, как Наталья Олеговна зажгла светильники, из комнаты разом ушли, растворились все закатные оттенки – ей-богу теперь казалось, что только середина дня.

– Обрати внимание, картинки на всех светильниках сходятся почти как одна мозаика… Заметил?

– Ага.

– Будто и надо было купить двенадцать штук… нестыковки совсем незаметны, – женщина внимательно изучала.

– Вообще, по-моему, их нет.

– Да.

Потом она прибавила, что и по отдельности они тоже отлично смотрятся – это ощущение огромной поляны совсем не уходит. Этот объем внутри зелени…

– Так что если повесить их на стены вряд… эффект не уйдет.

– Вы по всему дому повесите?

– Да, но все равно еще останется, два-три, может быть. Я их, наверное, подруге отдам. Или в твою комнату, хочешь?

Но Гамсонов стал отнекиваться, из вежливости, а женщина не уговаривала – но просто потому, что, может, не любила настаивать?



Он вспомнил… о чем она говорила сегодня за завтраком. Надо мягко передавать другим свои чувства, старания……………………………………..О необычной уверенности, исходящей от нее.

О книге «Лечение водой»……………………………………………………………………….



Эпизод со светильниками как-то отвлек Гамсонова и немного поднял настроение – ведь из Москвы он вернулся в неважном состоянии. Не то что даже из-за срыва пекинской сделки (да сорвана ли она? В любом случае он продолжит держать студента-кладовщика на связи ближайшие дни – авось получится как-то по-новому разрулить). Нет, просто часов после шести Гамсонова вдруг забрала ощутимая усталость – она вдруг накатила очень резко, как по контрасту – после необузданной энергии весь день… Гамсонов решил, что последние события и переезды все-таки здорово вымотали его…

Но теперь разговор с Натальей Олеговной согнал всю усталость, он после еще долго не мог уснуть.

Эта поляна на бра. Она ведь что-то напоминает. Он думал, где же мог видеть подобную… на что она так похожа. Потом понял: все те же книги про здоровье. Именно в них так изображают поляну. Отдых и солнце; зарядка на свежем воздухе с подробным описанием, как надо делать упражнения… А на иллюстрациях – обширный зеленый ковер и свет, море душистых трав и бесконечное полуденное небо.




II


Все же Дениса удивляло, как он мог «не заметить» бра, когда заходил в «Электромир». Он прекрасно помнил увешанные лампами и светильниками стену и потолок в магазине – там точно не было таких. А ведь Наталья Олеговна сказала…

Следующим вечером «Электромир» случайно попался на пути, и он не удержался, заглянул в него.

Он увидел люстры и лампы, но самые обычные.

– Нет, у нас не было ничего подобного, – отвечал парень-продавец.

У Гамсонова все так и всколыхнулось внутри – он будто знал, что услышит это!

– Бра, на которых изображена… нет?

– Нет. Но я только первый день здесь работаю… – сказал парень. – Я, конечно, изучал товары перед тем, как заступить… я мог что-то пропустить, я узнаю.

Он стал звать старшего товароведа, но тот не откликался.

– Я пойду, отыщу…

Гамсонов уже хотел остановить, завернуть этот вопрос, но не успел – парень скрылся за дверью служебного помещения.

Денис был удивлен… очень. Но в то же время ему почему-то теперь не хотелось узнавать все до конца. Он даже не мог понять… с чем это связано. И пребывал в замешательстве. «Если я сейчас точно выясню…» – это был странный, сильный наплыв мыслей.

Продавец уже пошел выяснять.

Вдруг Денис увидел, как на стене против небольшого окна появилась и стала слегка разгораться небольшая волна солнечного света. Он смотрел на нее… и как-то… ему секунды не хотелось отводить взгляда…

Он почувствовал, что удивление, мельчайшие всплески в нем… как бы пригашаются внутри, когда он смотрит на слегка желтый свет.

И он опять как размагничивается… как и вчера утром на улице. Как и в самые первые дни, когда приехал сюда.

Вот волна перечеркнулась теневой палочкой.

Тут Денис совершенно отчетливо подумал, как, наверное, глупо выглядит со своими расспросами – он же все равно не собирается ничего покупать.

Продавец вернулся.

– Товаровед куда-то ушел, я сейчас позвоню ему.

– Нет-нет, не надо этого делать, – произнес Гамсонов.

Парень посмотрел на него.

– Не надо, я, наверное, просто ошибся.

– Ну как хотите.

– Может это был другой магазин, до свидания, – улыбнувшись, Гамсонов направился к выходу.

Он шел дальше по городу и… внезапно оказался возле завода. Посреди улицы за домом открылась часть территории. Как совершенно просто тот появился – ведь все время возникало ощущение его странной недосягаемости. Гамсонов остановился… уже готовый увидеть что-то необычное. Пиление, стальной треск и сейчас звенели в воздухе… он пригляделся, стараясь высмотреть через заборные прутья хоть один источник звуков. Но то, что предстало… Эти толстенные трубы, тянувшиеся по земле на несколько метров – к заводской стене… а за ней как раз строения, откуда доносились звуки, но трубы не доходили до стены… И не входили в землю – они почему-то просто обрывались, как недоделанный каркас… Вообще говоря, это была одна труба, с четырьмя ответвлениями в стороны. Лежащая буква «X». Ответвления обрывались – и все. Гамсонов увидел черное жерло одного, и ничего нельзя было в нем рассмотреть. Но эта чернота… она как затирающее пятно.

Покрытие трубы, перепачканное битумом, ярко сияло на солнце…

А за стеной дальше – заводские башни, пара труб, из которых курился дым – в небо…

Но Гамсонов все смотрел на эту горизонтальную трубу перед собой… внимательно, даже как-то озадаченно. Странно, она напомнила ему… нечто из детства…………………………………………………………………………




Ill


На следующий день он снова гулял по городу. На кленах – лучистожелтая, колкая листва. Световые линии и ромбы остановились в воздухе, и тепло было проходить сквозь них. Солнечные розоватые кольца, большие, поменьше – лучи сходились к ним перед глазами… и не ослепляли, по-прежнему – так странно… Теневые секторы внутри колец, словно налились, и золотистые пятнышки, отметинки……………………………………………………………

Мгновения – хочется только смотреть и изучать свет……………………………

Дворы – как лабиринты. Старые дома… Когда Денис проходил мимо них… у него возникла странная мысль – что во всех комнатах на этажах такие же солнечные фигуры, в точности – как и те, что сейчас на улицах.

«Что это значит?.. Хм…»

Он вновь вспомнил…

Когда он проснулся в своей московской квартире… на кухне кто-то был. Денис замер, лежа на кушетке… он сразу понял: что-то не так, страх, что-то не в порядке. Потом встал, осторожно двинулся по коридору… через проем впереди видны обеденный стол, окно…

Гамсонов переступил порог кухни… дальше все быстро – удары, борьба…

…Но сейчас, пока он ходил по дворам, память выделяла только занесенную руку противника, в перчатке – да, Денису удалось блокировать первый удар. Потом…

Сознание перескакивает – он уже борется с вором на полу кухни. Нож… да, тот выхватил нож…

Гамсонов сжимал обеими руками запястье с ножом… страшно зажатом в кулаке. Нож в миллиметре от…

Эти мысли – как вспышки внутри солнечного света. В котором легко увязаешь сознанием. И… приятно. Но Денис и теперь (как раньше) стал лихорадочно соображать: «Как вор попал в квартиру? Сделал слепок ключа?.. Но когда?.. Выходит, за мной следили и за квартирой – все время! Но почему? Как долго? Кто?..»

Кому это могло быть нужно?

«И если вор знал, когда я ухожу, когда прихожу… почему проник, когда я дома? Зачем вскрывать квартиру днем?

…Если это не вор, тогда кто? Меня убить хотели? Чушь, кому я переступил дорогу…»

Мысли сквозили как по кругу… Пряная дымка солнечного света… Гамсонов медленно шел по улице.

«Я взломал сайт катерной фирмы. Нет, бред полнейший – там был левак, да, но ничего такого…»

Еще – пару месяцев назад… на них с Переверзиным наезжало какое-то ло-шьё… Когда они выложили несколько подержанных ноутбуков на «Молотке». Почему-то стали вызванивать их номера – так что пришлось снять все лоты и распихивать ноуты через друзей на Савеловском рынке.

«Переверзин помнит… про этот эпизод. Мы это больше не обсуждаем, но он… прекрасно помнит».

Вдруг… Гамсонов услышал звук проходящего поезда. И сразу подумал о посадке из кленов. За железнодорожными путями.

И… у него появилось странное ощущение… что этот расширяющийся, уезжающий звук будто снимает, вытягивает из него все воспоминания… страх, тревогу… «И их уже не вернуть? Это хорошо.

Посадка недалеко отсюда» – он помнил, Наталья Олеговна как-то говорила про нее. В первые дни.

«Что там? За железной дорогой…»

Он дал себе слово как-нибудь обязательно сходить туда…………………………..

………………………………………………….Теперь Денис возвращался к своему новому дому…

Стена дома выложена мозаичными, слюдяными квадратиками. И сейчас на этажах они свежо отражали голубое, чуть облачное небо. Такое счастливое, свежее, из неведомых воздушных пространств – и мозаика глянцево сверкает.

Но Гамсонов видел и тень, вставшую на стену над отмосткой. Как человеческую – едва заметный лик.

На бело-голубые мозаичные квадратики наползла тень… Но во дворе никого не было… как будто.

Он направился к подъезду.

Когда он вошел в квартиру, увидел, что бра Натальи Олеговны уже висят на стенах. (Электрик приходил сегодня с утра).

В коридоре несколько светильников висело в ряд. Денису сразу захотелось зажечь их, но… потом он передумал – бра еще лучше смотрелись погашенными, в зонах солнечного света, расширявшихся по стенам коридора.

Ни Натальи Олеговны ни Марины нет дома. Но двери в их комнаты отворены – свет выходил через проемы.

Гамсонов снял верхнюю одежду, разулся и сел в кресло, стоявшее в прихожей. Когда видишь светильники друг за другом… они как окна. Чувство, словно поляна развертывается позади них – в бесконечность, – изумрудной, темно-зеленой травой.

«Я уже там… – он ощущал ее сейчас. Ее простор. – Я словно пришел на поляну и теперь отдыхаю в траве…» Этому так хотелось поддаваться.

И Денис знал, что книга «Лечение водой» так и лежит сейчас на кухне. На том самом месте, где была в первый раз.

В кухню, через две двери, из комнаты Натальи Олеговны проникал солнечный свет. Замерший. И на обложке книги – тоже солнце… закат на реке. Эта книга – просто как еще одно окно, за которым продолжаются лики квартиры, города. Кажется… спокойно можно перейти… на ту сторону.

Некий доктор Карпов написал «Лечение водой». «Интересно знать…» – мысли Дениса как растворились, не окончившись.




IV


Позже, когда он сидел с ноутбуком в комнате… вдруг услышал протяжные, приглушенные крики с улицы. Он встал, отворил окно…

– Стерва! Я не могу! Стерва-а-а-а! Чтоб ты сдохла! Я не могу-у-у-у-у… чтоб ты провалилась! Я не могу… Какая же ты стерва-а-а!..

Гамсонов подался к форточке.

– Отвянь от меня! Отвянь! Дура, идиотка! Боже мой! Как ты меня достал а-а-а… Витя, скажи ей, чтоб отвяла… Умоляю-ю-ю-ю!.. – так сильно и тянуче, вопиюще… казалось, после этих криков – сумасшествие.

Это были изнывающие вопли взбесившейся девушки, находящейся, видно, на последней стадии нервной истерии, на пике напряжения и ненависти… Крики были очень близко, во дворе. Но в то же время, расплывались и тонули в ярких, медово-золотых световых коридорах.

Гамсонов смотрел в окно. Он видел только искромсанные шапки кленов. Сияющая листва покрывает двор непрерывной массой… Это ощущение – долю секунды… вновь. Не можешь его ухватить.

На своде неба – тихое желтое солнце с медовой окаймой. Десятки, сотни антенн рассажены по всему пространству крыш к горизонту, далее, далее… разреженный железно-травяной частокол. Но так свежо сияет!

И было так странно слышать эти вопли, это исступление… во всеобщем колоритном спокойствии. Кто вообще может так кричать?

– Сте-е-е-ерва-а-а-а! Стерва-а-а-а-а! Не могу-у-у-у-у-у! Тва-а-а-а-а-арь! Что же ты такое делаешь! Витя-я-я-я, скажи-и-и-и-и ей!.. Тва-а-арь, ненавижу тебя! Ненавижу-у-у!..

Казалось уже, сами крики расчленяют орущую.

– Ду-у-у-ура! Дура-а-а-а-а! Как же ты меня достала-а-а-а-а-а-а-а!!.. Что же ты делае-е-е-е-е-ешь!!

Но фантастичнее всего, что они полнились все новыми ругательствами, которые повторялись только в одной череде.

– Сволочь! Своло-о-очь! Не надо, не надо, ненадоненадо… своло-о-оч-ч-чь!

А позже перешли едва ли не в излияние каких-то причин и аргументов, но сила и тон и манера не изменились: вопли, вопли – следующие пять-семь минут.

И никаких рыданий и даже хрипов! Как хватало голоса?

«Витя»… Гамсонов прекрасно разобрал это имя, да. Но вопила не Марина – он узнал бы ее, конечно. Значит… Кристина? Да, он так подумал… не смотря на то, что это мог орать кто угодно……………………………………………………



Гамсонов прекрасно помнил фразу Марины – Наталье Олеговне: «Вот скажи, на что мы будем жить, если Кристинка перетаскает к себе всех моих котиков?»

Вообще ему было уже любопытно посмотреть, как Кристинка выглядит. И впрямь такая уродливая, как Марина ее описывала?

Крики, которые он слышал через окно, позже не выходили у него из головы.

Денис, в общем-то, не сомневался, что они имеют отношение к Марине; и что та учинила разборку. «Да уж, тут дела серьезнее не бывает…»

Больше всего он опять опасался… что Марина зачем-нибудь прилипнет к нему.

И все ж таки его забавляло все это.

Но эти крики… «Как странно и удивительно!.. И впрямь сумасшествие!….

…………………………………………………………………………»




Глава 7


После полудня следующего дня Гамсонов был возле огромного стеклянного комплекса (неподалеку от «Сухаревкой», в Москве). Автомобильные колеса, мотоциклы, шлемы, велосипеды, казавшиеся отсюда серебрящейся грудой спиц и бордовых, синих и желтых рам… тренажеры, дорожки и случайные мячи – все это как свалено в одну многоэтажную гору.

– Ты уже давно здесь?.. – спросил он Корсавина, стоявшего рядом, и кивнул на здание.

Корсавин появился пару минут назад и теперь вертел телефон, привезенный Денисом.

– В смысле работаю?.. С пол года.

– А я-то думал ты только на наваре, – улыбнулся Гамсонов.

– Не, пришлось найти работу. Семья все же требует стабильного заработка.

– Во-во… Так всегда. Всегда происходит одно и то же.

– Не, ты не подумай. Я все равно все такой же. Это ж образ жизни!.. И объем навара все тот же.

Гамсонова тут подмывало поинтересоваться, сколько же Корсавину удается распихать телефонов за месяц, но он, конечно, поостерегся.

– А гольф закачан в телефон? – спросил Корсавин и рассмеялся. – А то что-то последнее время все на гольф подсели, прям помешались.

– Да естественно закачан. Ну а если нет, то закачаешь.

– Да лучше, чтоб сразу был, а то он просто иногда тормозить начинает.

– Чё? – удивился Гамсонов и вытаращил глаза. – У меня такого во-още в жизни не было. Чтоб тормозил из-за гольфа?..

– Не, не, у меня было и неоднократно.

– Вообще впервые слышу!.. Да есть гольф, есть, давай, покажу. Он просто в отдельной папке.

– Да я сам найду, – Корсавин опять стал нажимать на клавиатуре.

– Блин, хорошо, что ты его покупаешь, а то я уже полгода не могу сбагрить. Даже не понимаю, как так случилось! Но я больше с ним уже не буду возиться.

– А в чем проблема? Почему не берут?

– Да я… это даже рассказывать смешно, – Гамсонов помотал головой и махнул ладонью. – Сначала я сам маху дал. Договорился уже обо всем, приезжаю, так клиент, извини меня… привязался, почему царапина на корпусе. Там малюсенькая царапинка, так он из-за нее – нет, ни в какую… Да он ло-шок на самом деле тот еще – поэтому такой въедливый. Да я эту царапину просто забыл отполировать… я ему говорю: ну сам отполируй, а он нет, нет, разнылся, как баба, вот, мол, там наверняка еще чё-то не в порядке… ну и так, в общем, послал меня… блин, я терпеть не могу, когда так срывается.

Корсавин стал смеяться и качать головой от удивления:

– Динь, да если б ты ко мне обратился… Мне смешно такое слышать даже! Я один раз ай-фон купил – по нему бутсей проехались. Я из него новый слепил, и он за две недели ушел.

– Пф-ф-ф-ф-ф… – Гамсонов рассмеялся – как от восхищения: и такое, мол, бывает. Потом произнес уже серьезно: – Но этот лошок, он ведь для личного пользования хотел взять.

– Да не, это я понимаю.

– Ну вот, короче, слетело тогда… Да у меня вообще в ту пору черная полоса была… продажи плохо шли. Ну потом раскрутилось, но этот телефон так и торчит – не уходит ни в какую. Никто не хочет брать… но я ща на коммуникаторы больше перешел, так что… может, еще из-за этого.

– Ну понятно. Да у меня эта модель сразу уйдет. – Корсавин достал деньги и протянул Гамсонову.

– Ну и отлично.

– Да я б взял, если б он и вообще был полностью раздолбанный. Я просто сони-эриксоны обожаю.

– Их многие любят… И я тоже. Слушай, у тя есть какой-нить чел, кого в Пекин отправить? Как раз на завод «Sony Ericsson».

Гамсонов спросил как бы к слову, но на самом деле, это и была истинная цель, с которой он встретился с Корсавиным.

– Ну… можно попробовать. А когда надо ехать? Сейчас?

– Нет. Теперь уже через две недели.

– А чё, ты сам не можешь найти? – Корсавин не смотрел на Дениса, а нажимал на клавиатуре телефона.

– Да Переверзин – полное динамо. Договаривался через него и все слетело в последний момент. И главное, уже списался обо всем в Пекине, с кладовщиком… я столько времени убахал. Не хочу просто заминать, там если дела пойдут… вообще можно кучу бабок срубить. Но пока там только тридцать аппаратов.

– А год производства?

– Да самые новейшие, в том-то и фишка…

– Ну я не знаю, я своего дружбана мог бы напрячь, если б прям щас, а через две недели он, кажись, в командировке… – Корсавин поморщился и отвернулся. – Не сможет.

– Ну понятно. А больше никаких вариантов?

– Ну… нет.

Корсавин прибавил: может, за две недели-то Гамсонову удастся разрулить дело – с тем же Переверзиным.

– Да не, он полное динамо, – повторил Денис; покачал головой и улыбнулся-наморщился. – С ним дела теперь иметь я чё-то…

– Не хочешь? Совсем?

– Ну не совсем, но… в ближайшее время – не хочу. Но там не только это. Ну ладно…

Гамсонов мог бы начать уговаривать, выспрашивать дальше, но было видно: Корсавин сразу подобрался, как только услышал про Пекин. Потому что не хотел связываться большим, чем только разовыми сделками. Он так больше и не смотрел на Гамсонова, и задорная улыбка, которая была у него вначале, теперь испарилась; сугубо нажимал клавиши на телефоне, делая вид, что выверяет что-то на экране.


* * *

Гамсонов удивлялся, почему даже в их деле все мыслят только в пределах одних и тех же схем, к которым они привыкли! А сам он всегда считал себя легко адаптируемым и подворачивающимся под любую ситуацию. С другой стороны, он, конечно, никогда не стал бы обращаться к Корсавину, если б не большая необходимость, как сейчас… «Неужели ж он мне вообще не доверяет? Или все из-за того, что в нашей зыбкой среде никто никому не верит в принципе? Но сколько нужно доверия, чтобы… я же его не просил ни о каких вложениях!»

В конце концов, Денис решил, что Корсавин просто закостенел и поглупел от своей новой стабильной работы – все-таки как же людей меняет твердая зарплата! Чуть только они соприкасаются с предсказуемостью – все, уже сразу другие… И главное, сами не чувствуют в себе изменений.

Иначе почему еще это могло быть?

Гамсонов ехал домой в город и качал головой.



Когда он подходил к дому, Марина уже поджидала его возле подъезда… вместе с Машей.

Они сидели на скамейке, под двумя сияющими кленами, и Марина шкодливо и быстро шепнула ей, как только приметила Гамсонова издалека, прыснула в ладони, хихикнула.

Маша встала Гамсонову навстречу.

– Слушай, а тебя Денис зовут, да? – ее улыбка, поначалу насмешливая, вдруг стала более явной, недоверчивой и глупой. Будто ей было странно это имя.

Гамсонов остановился, смотрел на ее косящий глаз и напряженно ждал.

– А это правда, что Витек стащил у тебя сотовый телефон?.. И ты заставил Марину гнаться за Витьком на мотоцикле?..

Марина позади прыснула в ладони – резко и сильно, будто чихнула. Клыкастые перстни на пальцах сияли. Сильнее, чем клены позади. И потом Марина стояла и ухмылялась; гордо приподняла подбородок, сложила руки на груди, отставила ногу – прям как на демонстрационном подиуме.

Маша, между тем, уже, видно, понимая, что Марина ее развела, оглядывалась то на нее, то опять смотрела на Гамсонова.

– Кристина? – сказал он. Будто догадавшись, кто перед ним.

– Что? – не поняла Маша.

Марина позади сразу перестала улыбаться и побледнела.

Гамсонов отступил на шаг, а затем двинулся мимо – так, будто обходил их обеих стороной.

– Ее Маша зовут, между прочим, – заявила Марина, когда он уже входил в подъезд. И потом протараторила подруге: – Ты не обращай внимания – он бояка.

Потом – обоюдный смех. Денис уже едва расслышал его.



Он вошел в комнату, кинул куртку на стул… «Тупые приколы, черт дери…» Сколько он здесь еще пробудет в лучшем случае?

«Да разве теперь отсюда уедешь так сразу». Проблема в том, что никаких других вариантов, куда вселиться, у него и впрямь не было. Просто снять обычную квартиру и платить за нее? «Нет, получится еще больше возни…»

Надо было просто как-то сделать, чтоб Марина…

«Тщательно закрывать дверь, уходить рано, приходить поздно… Да черт дери, разве она представляет какую-то угрозу?» – ясно задался Гамсонов.

Дело еще в том, что его слегка смешили… насмешки Марины, – он подумал о Виктории, с которой завел знакомство последнее время…

Вообще – Денис часто думал о ней.

«Да уж, как о ней не думать! Интересно, что бы сказала Марина… Ага, я такой бояка, просто невинная овечка!»………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….



…Марина появилась в квартире минут через десять. Она посмотрела на Гамсонова чрезвычайно безучастно, когда он резко глянул на нее через отворенную дверь своей комнаты… не улыбнулась и не кивнула ему и прошла к себе даже не снимая сапог.




Глава 8


– Представляешь, я Максу вчера звоню – он трубку не берет, – говорила Марина Наталье Олеговне; на следующий день рано утром, на кухне.

– Ты днем звонила?

– Ну а когда? И вообще – до самого вечера. Главное, мобильный не выключен – просто длинные гудки. Он не подходил. Такой лажи еще никогда не было! А ведь мы договаривались, что на проспект идем, как всегда. На мотиках будем кататься, ну всякое такое.

– И ты думаешь…

– Ну естественно, чё-то тут не то, – фыркнула Марина. Потом остановилась… и пристально посмотрела на мать: – ты понимаешь хоть?

– Понимаю, – спокойно ответила та.

– А впрочем, зачем те – ты ж считаешь, мне нужно всех их послать. А я, может, не хочу их бросать!

– Значит… отношения переменились. Может, тебе все-таки кажется это?

– Кажется? Хэ…

Марина сказала, что вот уж чем-чем, а излишней подозрительностью никогда не страдала.

Наталья Олеговна вскинула брови.

На улице за балконной дверью было уже совсем светло, но солнца еще не появилось. Она повернулась к мойке и стала набирать воду в прозрачный кувшинный фильтр. (В нем была и процеженная вода, которая слегка колыхалась в нижнем резервуаре, пока наполнялся верхний отсек).

– Ясно, ты считаешь, что все из-за Кристины. Она не дает тебе покоя.

– Нет, из-за нее я уже не парюсь, – сказала вдруг Марина. – Я разобралась с ней.

– Понятно…

– Да-да. Разобралась, – она окончила, но как-то немного неуверенно…

– Так ты вчера так и не встретилась с Максимом?

– Встретилась, – Марина вкрадчиво качнула головой. – Ну так он пришел знаешь когда, извини меня!.. И, короче, ведет себя… как будто мы знакомы так немного совсем. Представляешь?

– Да, но по поводу того, что он не отвечал на звонки… ну, может, не слышал он. Или дела. Ты его спросила потом?

– Дела? Ха-ха. Всегда считала, что его только одно дело интересует, – Марина со значением опустила взгляд пониже пояса. – A-а, ну да, еще выпивка. Совсем забыла… Я ж говорю: никогда еще не было, чтоб он трубку не брал. Ни фига он мне не объяснил, почему.

Наталья Олеговна закрыла кран, поставила фильтр на кухонный стол. Увесистые колыхания «двух вод» в секциях. Потом они стали белесыми, чуть розовыми – под нарождающимися лучами с балкона. И фильтр чуть заслонял книгу «Лечение водой» – ее уголок и уголок ростера расплывались в прозрачности, такая акварельная расфокусировка.



Прошлый вечер и ночь Марина тусовалась на проспекте. В его центре, в небольшом парке между дорогами каждый вечер слетались байкеры. (Ее, впрочем смешило их так называть – каких только лохов она там ни повидала!) И все же она часто туда ходила. К Марату, например, и он катал ее на мотике. И его отец приходил…

На сей раз Марина собиралась идти с Максом.

Она все названивала ему; чувствуя неладное. И это выбивало ее из колеи. Еще у Марины появилась догадка, что ею управляют – она этого терпеть не могла!

В конце концов, пошла одна…



На душе у нее кошки скребли. И все время она чувствовала внутри эти капли сдавленного презрения: что просто «потеряет собственность» – и из-за кого? Ей прямо как горло сжимало… чем-то инородным.

Впрочем, она старалась держать себя в руках…………………………………………..

……………………………………………………………………………………….

Даже закатный свет города только слегка расслабил Марину, на чуть-чуть. Этот обволакивающий рыжий «ковер» света на проспекте, переливавшийся и теплый. Которым были устланы проезжая часть, тротуары… сияющие «ворсинки» на шершавом бетоне, почти как электрические.

Оранжево подсвеченные клены в оранжевом закате.

На площадке в парке – всего два байкера. Мотоцикл был только один – ярко-розовые блики на руле преломляли закатные зоны.

«Здорово. А где весь народ?» – спросила Марина подойдя.

«Не знаю… а кто те нужен?»

Она рассмеялась и ничего не ответила.

«Макс скоро приедет».

«Да?» – Марина встрепенулась…

На бензобаке мотоцикла стоял пустой пластмассовый стаканчик. Закатный свет отражался в его прозрачности – ярким, оранжевым всполохом. Марина убрала стакан и стала фоткать мотик телефоном. Подходя то с одной, то с другой стороны; и на фоне синеватого здания торговой компании вдалеке.

«А Марат будет?» – спросила она потом.

«Не, он еще только вернулся из командировки. Завтра, может… Слушай, а ты будто не знаешь, а?»

«Не знаю, я не стала ему звонить», – Марина зевнула намеренно равнодушно.

Она все ждала Макса.

Когда он появился, то был уже сильно пьян…

– Его привез Юрец Пафонов. Ну я спрашиваю – вы где слоняетесь вообще, а он так только взгляд отводит, знаешь, смешливо. И рукой махнул – «устаканься, мол». И потом…

Она остановилась и нервно поджала губы.

– Что? Он подкалывал тебя?

– Ну-у… аккуратно, конечно, – Марина поводила рукой из стороны в сторону. Ей тяжело было признавать. – Или мне показалось только… не знаю даже. Он, знаешь, делал вид, что не соображает ничего. Но и в то же время так ухмылялся лукаво, урод. И все с остальными, а меня будто вообще нет. Потом… я прошу у него на пиво… вежливо, по-нормальному. Обрати внимание. Он все то же самое.

…В конце концов, Марина вчера удивленно взглянула на Макса. И продолжительно.

«Не поняла, а тебя чё, это напрягает?»

Он стоял, не отвечал. Смотрел в сторону.

«Ты меня слышал? – она повторила. – Ты что, напрягаешься, что ли… когда я у тебя денег прошу?»

Говорила не угрожающе… но твердо.

– Так что он не мог уже делать вид… что не чувствует неловкости – ну, ты понимаешь. В общем, его дебильная улыбочка исчезла, в конце концов.

– И потом вы поссорились? – спросила Наталья Олеговна. Она стояла у кухонного стола. Лицо такое ясное. В какую-то секунду показалось, женщина насмешливо смотрит на дочь.

– Нет, я просто не отставала. Я всегда все до конца выясняю в таких случаях. Отозвала его и опять спрашиваю: тебя, мол, что, напрягает мне денег дать… Ну, он начал там чё-то вилять, «просто нету у меня, пойми», «дам потом» – ну, что-то в таком духе.

– В общем, ничем не кончилось.

– Ну… продолжилась тусня, вот и все.

– Понятно. И ты боишься…?

– Ничего я не боюсь, – Марина махнула рукой. – Неважно.

– Они всегда давали тебе деньги, – сказала Наталья Олеговна. После паузы.

– Да. Они всегда отстегивали мне.

– Только и всего.

– Нет, не только, – Марина серьезно поглядела на мать.

Рука Натальи Олеговны чуть дрогнула; потом женщина осторожно провела по столу – рука вошла в солнечную зону. И тоненькие тени, похожие на прожилки, стали играть на пальцах и запястье.

– Хорошо, пусть так.



…………………………………….К середине вчерашней ночи, когда Макс слегка протрезвел, Юрец Пафонов стал катать его на мотоцикле по проспекту… казалось, в свете фонарей по дороге носится лишь фантомное серебристое сияние. От начала к концу, к началу… Оно то исчезало в побуревшей листве кленов, то снова жужжаще выныривало. И Марине, хотя она и была обижена, стало весело-озорно. И как же все-таки классно смотреть, как они катаются. Фары выстреливали сквозь кленовые торшеры…

Мотики всегда выводили ее из дурного настроения.



– Я говорю, я выясню, что происходит, – сказала она теперь. – Можешь даже не сомневаться. Я терпеть не могу недомолвок.




Глава 9





I


Гамсонов приехал в Москву, на Дубровку. Проехал немного на автобусе от метро и вошел в квартирный дом, который находился сразу же за остановкой. Поднялся на лифте и позвонил в одну из квартир.

Ему открыла полная женщина лет сорока с коротко стриженными, каштановыми волосами. Голубовато-бирюзовое платье и черные кожаные штаны, отделанные блестками. Из штанин выглядывали две крупные, пухлые ступни с зеркально-гладким маникюром на ногтях.

– Приве-е-ет, – поздоровалась она умильно.

– Привет, – ответил Гамсонов.

– Знаешь, кисюличка, чем я занималась весь день перед твоим приходом? – сказала Виктория, пропустив Дениса в квартиру. – Мазалась кремом и умывалась. Наводила марафетик: подкрасила ресницы, маникюрчик, н-да, сделала. Потом стала второй раз краситься – мне первый раз не понравилось, как сделала…

Денис разулся, снял куртку. Улыбаясь чуть…

Они прошли на кухню, сели за стол.

– У меня поесть нет ничего, ты уж извини… Может, те приготовить?

– Не, все нормально, – Гамсонов махнул рукой.

– Так что видишь, какая я теперь кра-аси-и-и-ивая… Но главное, Денис Алексеевич, знаешь, что? Я излучаю любовь и теплоту, – похвасталась Виктория. – Я пробуждаю в мужчинах истинные чувства, вот так… Еще бы мне похудеть, – произнесла она мечтательно и уже серьезно. – Тогда совсем будет тип-топ. Я как-то реально пробовала таблетки для похудания, но у меня не вышло ничего.

Гамсонов, между тем, кивал и ухмылялся:

– Да, да, красивая, самая нежная…

Тут она сложила губы трубочкой и вдруг затянула обиженно:

– Кисюличка, ну ты же не считаешь меня толстущей?

– Тебя? – он удивленно вылупил глаза в сторону. – Да ты чё, вообще нет, совершенно.

– «Да ты чё», «да ты чё»!.. – резко, игриво прицепилась Виктория, перехватила. – Тебе надо отучиться говорить это «да ты чё»! – А потом вдруг окончила деланно затаенно и нежно: – Так что будем переу-учивать. Вот та-а-ак!

– Ну переучивай, переучивай… – усмехнулся Гамсонов (почувствовав резкие, неприятные уколы – от этого словесного «взрыва»). – Меня знаешь, сколько пытались переучить, а я…

– А вот надо переучиваться, – прервала она его уже наставительно… – Ладно, у меня есть лимонный коктейльчик, я сейчас его выпью со льдом! Только лед надо поколоть…

Она поднялась со стула и затрусила к холодильнику.

– У тебя реально лед есть? – удивился Гамсонов.

– У меня все есть… кстати, за все те дни, пока тебя не было, я сочинила стихотворения. Ты настроил меня на интимную, томную лирику, спасибо.

– Серьезно?

– Конечно. Ты послушаешь мои стихи, кисюличка?

– Ага.

– Замечательные стишочки, жду от тебя похвалы.

Гамсонов приехал уже второй раз. Познакомились они совсем недавно, три недели назад, по Интернету. (Еще до того, как он съехал из Отрадного). Несколько часов болтали в чате, на сайте знакомств, потом Виктория написала свой телефон…

Поначалу Дениса как-то обескуражило, что она буквально сразу стала рассказывать о мужской и женской энергетике, об эросе, любви и притяжении. О том, что «не каждый с каждой совместим – и это очень грустно, к сожалению…» Но Денис, что называется, «быстро адаптировался», стал поддакивать. Все думал: «Интересно, как она выглядит?»

Голос у нее чаще всего был такой, словно она прихорашивалась, когда говорила.

Виктория сообщила, что десять лет преподавала в музыкальной школе.

«Я пела и играла с ребятишками. И вообще знай – я всю жизнь занимаюсь высоким искусством, и дети меня очень любят».

«Замечательно. Просто здорово…»

Гамсонов отвечал, в основном, односложно. Сказал, что занимается мелким предпринимательством и еще фрилансом. Но Виктория особо не расспрашивала, всё больше говорила о себе.

– Я ведь нелюбопытная девочка и очень особенная. И знаете, чем, Денис? А вот: понимая, что вы обеспеченный человек, никогда не буду ничего от вас требовать, кроме любви и чувств. Потому что я правильная, хорошая и искренняя – вот так. Мы просто будем дарить друг другу любовь и теплоту. Обмениваться энергетическими частичками. Я вообще никогда ни от кого ничего не требовала. С меня любовники только требовали, и я все им всегда отдавала…

И когда Гамсонов пришел к ней на квартиру, то увидел крупную женщину, уже немолодую, с маленькими, светло-серыми глазами, горевшими простецким огоньком. Широкоплечую, но вся одежда в обтяжку и так бижутерийно блестела.

Он был разочарован… но мысленно решил, что «для разрядки все равно не помешает». Кроме того… то, чем закончились его последние отношения…

Все эти мысли скрывала его приятная, благородная улыбка. Потом он все изучал Викторию. Сидя на ее кухне. Слушал глуповатые историйки о школе, о детях…

Когда они прошли в ее комнату, Денис увидел большую кровать с яркорозовым покрывалом, на котором было три красных слова: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ», – и одно большое сердце в конце… Виктория стала показывать обстановку, домашний уют, подвела к стеллажу с любовными романами и сервизами, кварцевыми карманными часами. Но больше всего в этой комнате было висюлек и розовых рамочек в форме сердца, в которых стояли фотографии мужчин. И бантиков, которыми перевязывают новогодние подарки. Бижутерийные клипсы, купидончики, пластмассовые колечки с надписями «Love», «I want you», коробочки в форме сердца, феи и розовые колокольчики… Всего этого было такое изобилие – на большом телевизоре, на пианино, на подоконнике…

– Это мне мужчины моей жизни на память оставили, – благоговейно и очень серьезно сказала она. – И ни одного ребеночка – вот так. Я, на самом деле, хочу детей, но сейчас это было бы… слишком не в кассу, – Виктория отмахнулась. – У меня, знаешь ли, сейчас слишком много других забот. Да я ведь еще и молодая девочка, чтоб мне детей заводить…. Вот мой ребеночек!

Она выудила откуда-то из-под кресла персидского кота и принялась его остервенело тискать по ребрам, так что тот заорал, как во время совокупления.

……………………………………………………………………………………….

Они вернулись на кухню.

– Да, я хочу детей, – Виктория принялась качать головой и серьезно-легко вздыхать. – Но у меня с семьей не вышло. Творческие натуры как я вообще сегодня в очень угнетенном состоянии. Согласен со мной?

– Да, конечно.

– Я просто по-настоящему одинокая девочка. Я так и не смогла найти себе любимого человечка – а ведь мне уже за сорок. Все сейчас помешаны на материальных ценностях, огрубели духовно. Никто не может оценить тонкую, чувственную натуру. Бизнес, предпринимательство – это, конечно, хорошо, в моде… я вообще сторонница всякой моды. С этих позиций я питаю к этому уважение, ты не подумай… но ведь это иссушает душу, согласись.

– Да, да, это я согласен, абсолютно, – Денис закивал с готовностью.

– В человеке пропадают любовные рецепторы, и он не в силах переживать, сострадать каждой частичке души своего возлюбленного. Так что лучше все же не изменять себе, заниматься творчеством. Моя подруга до сих пор получает в музыкалке семь тысяч и не уходит – как же я уважаю ее за это, ах! Хорошо хоть себе мужика нашла, который обеспечивает. Я с ним общаюсь – вообще мужик такой толковый, ты бы знал… но мы с ним просто дружим, дружим, ты ничего не подумай…

Крутя рукой, она посмотрела на Гамсонова очень внимательно… Тут вдруг в ее маленьких глазах, восседавших на вершинах больших круглых щек, засиял какой-то непонятный огонек, а сухие, узкие губы напряглись – было видно, она не в силах от чего-то удержаться…

– Я с ним «джагой» не занималась! – и вдруг визгливо рассмеялась, и ее глаза закрылись от смеха.

Гамсонов удивленно смотрел на этот внезапный взрыв, ничем не подготовленный… Тут смех Виктории вдруг резко иссяк…

– А впрочем, измена – это ладно, – заметила она как бы между прочим. – Я никогда со своими любовниками не ссорилась из-за измен. Если ты мне изменишь, я тебе ничего не скажу, даже поблагодарю, ведь это продолжение любви.

Дальше пошло-поехало: она говорила, все больше перемежая и пририфмовывая к фразам детородные органы и все, что с ними связано. (В независимости от темы). Пошлости сыпались из нее буквально каждые полминуты, очередями, как выстрелы.

Слушая это всё… Гамсонов постоянно ощущал неприятные, секундные покалывания в животе – но это сменялось простой удивленной насмешкой. Он ведь много всяких повидал… Ан-нет – чему-то еще можно поразиться. И сейчас было забавно и отторгающе. Он даже робел – так непривычно. Но эти рассуждения о любви и отношениях (а Виктория все время говорила о любви)… это была как полная, стопроцентная подмена. Каких, казалось, не может существовать – и тем не менее. Игру, пошлую намеренность, любовное лукавство, ложь с единственной целью – удовлетворение низменной потребности – она называла любовью, глубоким чувством, искренностью… Все равно, как черный цвет называть белым просто потому, что тебя в детстве по ошибке не так научили… «Интересно, – подумал Гамсонов. – Если маленькому ребенку указать на черный лист бумаги – «посмотри, этот цвет «белый»»… Но как можно было бы до сорока лет остаться в этом искреннем заблуждении?»

Все, что Виктория говорила о любви и чувствах было очень искренне…

При всем при том для нее самой ничего низменного вообще не существовало – она была чиста.

Гамсонов в душе таращился – это просто-таки уникум.

А внешне все так же благородно-застенчиво улыбался – как своим покупателям КПК………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….



Теперь – в их вторую встречу – насладившись коктейлем, Виктория села на кровать в комнате, широченно расставив ноги в кожаных штанах – так, что слово «люблю» на покрывале оказалось у нее прямо между ног. Достала свои стихотворения и читала Гамсонову романтически распевным голосом, а скомканные тетрадные листочки в руках уперлись пониже пупка – тоже посередине раздвинутых ног.

Она разводила, разводила голосом, а в тех моментах, где было слово «любовь», просто-таки пропевала на последней степени истомы.

Потом сказала:

– Ну скажи, кисюличка, что тебе понравились Викины стихи, а?

– Ну да, очень понравились!

– Вот какие деточки из меня вылезли… можешь считать, что я уже родила. Моему мужу очень нравились мои стихи.

– Ты была замужем? – сказал Гамсонов.

– Да, но давно. Очень. С восемнадцати до двадцати двух… я рассталась

с этим безжалостным ублюдком, кисюличка. Двадцать лет назад – но у меня до сих пор душевная травма. Ты знаешь, что он сделал? Ударил нашего кота прямо между ног. За это я и рассталась. Ну как это, Денис, скажи, вот так вот можно сделать – так жестоко, а? Коту ведь тоже хочется заниматься любовью, согласись. Как и людям. А он ему между ног, – говорила она очень серьезно, искренне и волнительно, как говорят о глубоком человеческом предательстве или обиде; или потере друга…………………………………………………………………………



– Слушай… ты правда и чая не хочешь? – спросила Виктория чуть погодя.

– Не-е… – Гамсонов нахмурился и покачал головой. – Я-я… не пью чай. Не люблю взбадривающего.

– Ничего, щас мы по-другому взбодримся точно? – Она подмигнула. – Короче, я сама еще пойду таежного чайку попью… ты не против?.. А потом тебе отдамся.



Потом, расстилая кровать, она все приговаривала своему коту:

– Ох, что сейчас будет, Жемчун… что сейчас буде-е-ет! Джага-джага. У-у-ух-х! – согнала кота с кровати, шлепнув его по задней лапе. – Ты, наверное, и сам не раз хотел заняться со мной «джагой», когда я тя мацала.

В комнате был уже вечерний полумрак. Гамсонов раздевался, посматривая на ее толстую шею. Морщинистая, такая твердая. «Похожа на… неровную скалистую глыбу».

Виктория обернулась и поучительно заявила, что у кошек кстати между ребер находятся эрогенные зоны. Говорила она медленно и аккуратно-затаенно.

– Они знаешь, как орать начинают от счастья, когда их по ребрам мацаешь. Ты не знал?

– Нет.

– Вот… – она почти прошептала.

Некоторое время они еще не ложились (она сложила покрывало так, чтобы надпись «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» осталась видна). Гамсонов разделся. Она попросила его встать перед ней – хотела еще его порассматривать, но просто уставилась своими глазками, вокруг которых змеились упругие морщинки, а потом прошептала делано-волнительно:

– Какое же у тебя массивное тело – уф-ф-ф-ф-ф! Ты знаешь о римских патрициях? Они ведь ежегодно пересыпали с тремястами рабынь, а то и больше…

Вдруг она раздвинула ноги и раскинула руки, которые во мраке выглядели еще пухлее – едва ли не подкаченными воздухом…………………………………………

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….




II


Марина вышла из дома, миновала несколько улиц и стройку. Потом еще пару кварталов. От тротуара в сторону отходила узкая тропинка, которая вела к небольшой площадке на возвышении – Марина прошла туда.

…У подножья была странная одинарная калитка с нарушенной железной клетью. От калитки влево-вниз к кольцу, вделанному в камень, протягивалось несколько секций колючей проволоки со свисающими обрывками толя. И никакого забора; эта калитка – как маленькая часть завода, отдельная, посреди города.

Но и завод виден отсюда в отдалении. Под темным, вечерне-синим небом и рваным янтарем облаков. Дальние трубы… и казалось, одна из них стоит внутри облака.

То и дело долетали стальные хлопки и натяжения… работа пружин.

Марина искала Лешку Кравцева, она предполагала, что он здесь, и не ошиблась – он сидел на краю деревянной скамейки. Поначалу Марине показалось, он разговаривает с кем-то, рама с клетью заслоняла на расстоянии… У нее все напряглось внутри, она подумала о Кристинке… но потом перевела дух – нет, Лешка пил пиво в одиночестве.

Взойдя на ступеньку, Марина миновала калитку; клеть задрожала, на секунду словно сосредоточив в себе все отголоски с завода…)



– Кристинка говорит, что ты ее люто ненавидишь… – Лешка улыбнулся, слегка.

– Да, ненавижу, представь, – стоя прямо перед ним, возле скамейки, Марина произнесла напевным, глубоким голосом. Даже сладко угрожающим… – У нас почти кровная вражда. Я до потолка прыгала от радости, когда она в больнице валялась с сердечным приступом.

Лешка уставился на Марину.

– Ты серьезно поверил мне сейчас?.. Ну и правильно.

Он отвернулся.

– Блин, да мне без разницы. Мне плевать на это на все – честно.

– A-а, те плевать…

– Не, ну я не имел в виду, что мне на тебя плевать… но просто заморачиваться не люблю. Но ты ведь ее ненавидишь – реально интересно, почему, – Лешка поставил бутылку, встал со скамейки, отвернулся; закурил.

Он всегда сразу отнекивался, заворачивал, если чувствовал, что Марина берет его на понт (она так делала порой – «проявляла власть»; никакого другого способа в отношении Лешки она бы себе не позволила. Вкатить ему, как, например, Витьку? – никогда. Только погладить, нежно.

Лешку она считала «самым способным из всех своих парней»; что он далеко пойдет – возможно, даже менеджменту обучится на высшем уровне. И у него всегда была на все своя позиция и слишком холеный вид).

– Если не хочешь отвечать – не надо. Тогда завернем тему. Короче… давай, в «Рандеву» сходим, а?

Марина спросила: чего это его вдруг потянуло в этот отстойник.

– Ну почему. Танц-пол там хороший, я считаю.

– Я «Рандеву» терпеть не могу. Ты не знаешь как будто.

– Ну хорошо, – Лешка пожал плечами. – Куда тогда?

– Может, на проспект? – предложила Марина.

– Да а чё там делать… – Лешка покривил губы, пренебрежительно.

– Ну да, может, ты и прав, – согласилась она. – В «Рандеву» я не пойду, еще раз говорю.

– Да понял я, понял. Чего повторять.

Последовала пауза. Марина почувствовала – это момент разговора, когда можно «все устаканить», не разжигать… но сегодня ее так и подмывало…

– Мне другое интересно… Давай выкладывай.

– Чего?

– Что говорили про меня… – она остановилась со значением. А внутри нервный ком.

– Кристинка и Витёк?

– Да.

– Ну ладно, без проблем, – Лешка так и не оборачивался, качнул головой. – Говорят, что это ты подставила Артика.

– Чего?.. – она удивленно воззрилась.

– Да-да. Во-первых, когда он так ходил за тобой на все тусовки, а тебе это якобы не нравилось… что он тебя преследует и т. п. – на самом деле, ты ему сама же и писала, где будешь. А ведь наша кодла его конкретно опустила за это.

– Я же сама его и защищала потом.

– Ну вот, – Лешка кивнул.

– A-а, понятно. То есть я и это изобразила. Все ясно.

– А потом, когда ты уже гуляла с ним… ну, то, что он крал деньги у Кристинки, когда они работали в «Мерлене»… это факт, я считаю.

– A-а, она говорит, что это по моему навету? Ладно, считай так, если хочешь… а ты в курсе, что Кристинка сама же с ним и трахалась там?

– Да а какая разница? В любом случае, они говорят, что бросила ты его, потому что потом уже не было никакого толку с него.

– Толку – это значит… – Марина поняла, что речь о деньгах, но все-таки не договорила.

– И он же мягкотелый – а вдруг сдаст тебя… Ну я не знаю, блин… на фиг все это перетирать, на самом деле. – Лешка остановился. – Но разве тебя не забавляло, что он слабый? Сама же мне так говорила…

– В общем, все понятно, – Марина села на скамейку; подальше от Лешки.

– Блин, Маринк, ладно, извини, правда, – он подсел к ней, попытался приобнять…

– Руки убери от меня, понял?! – она резко вскочила.

– Ну хорошо, без проблем.

Они помолчали. Он смотрел не то с сожалением, не то жестко – в ответ на эту вспышку.

– Послушай… – медленно выговорил наконец. – Мне совершенно по барабану, что ты встречаешься с кем-то еще… у меня вообще правило – ни о чем не париться, ты же знаешь.

– Ну дак?..

– Но просто… кто-то же тебе действительно из нас дороже? А если нет… к чему вообще всё?

– Да ты дурак, что ли, совсем?

– Почему?

– Кретин, ты зачем вообще говоришь-то это, я не пойму?

– Ну а чё… я говорю, о чем думал не раз. Не все ж только о шматье перетирать… да мне плевать на все, на самом деле. Даже если никуда не пойдем сегодня. Даже если к тебе ночью не поедем. Я просто… – он опять пожал плечами. Как-то почти незначаще. – Ты только не думай, ладно, что это из-за того, что Кристинка и Витёк со мной говорили…

– Ну да уж, конечно, – Марина улыбнулась невесело. – Ты у нас такой независимый…

Теперь она украдкой поглядывала на завод. Под темно-синим небом – но он так хорошо, отчетливо виден. И трубы отливали желто-коричневым.

– …А я – я такая бездушная стерва и фокусница, да? Еще я знала заранее и что у несчастной Кристиночки с сердцем проблемы – специально ее тогда затравила в автобусе, чтоб она в больницу шмякнулась. Все просчитала от и до.




Ill


Виктория разлепила глаза – ее лицо из последней степени экстаза вдруг сразу сделалось обычным. Она сняла одеяло, перевернулась своим крупным телом на живот; распластала пухлые ноги в стороны и в этом застывшем «брасе» уставилась на Гамсонова (он лежал рядом).

– Слушай, а ты на море когда-нибудь ездил отдыхать?

Гамсонов лежал на спине. Не шевелясь.

– Нет.

– О-о, кисюличка! Как же ты на море не успел еще побывать…

– Ну…

Виктория поднялась с кровати, накинула просторный халат. Плюхнулась в кресло и опять стала рассказывать про своих учеников в музыкальной школе. Все так и болтала умильно-распевно, либо грустно надувая щеки.

– Я иногда так жалею, что уволилась, ты бы знал… Детки дарили мне кучу подарочков и открыток и конфет, а один мне даже написал на новогодней открытке, что я такая красивая – как богиня Афродита. Мне потом даже таких любовники не дарили. А что еще нужно училке, ведь правда же? Я эту открытку до сих пор храню. Она прямо такая – мо! С красными сердечками и блестками. И ты представляешь, совершенно не пожелтела от времени – я тебе потом покажу, мне просто найти ее надо… у меня в шкафу где-то, – она остановилась на несколько секунд; и вдруг произнесла хвастливо: – Еще он там приписал в конце после поздравлений: я тебе, Викочка, подарю на Новый год большущий фаллос – вот так! – и захохотала… – Так что время не берет эту открытку. В ней капельки любви.

Она так естественно, искренне все говорила… Гамсонов не прерывал ее и ничего не спрашивал. Он только вдруг почему-то подумал… что любовников у Виктории было не так много… наверное. Да, она «очень-очень одинока. Очень давно». А как же все фотографии мужчин в этой комнате?.. Да разве их много…

– А потом, когда мои ученики вырастали, то приводили своих детей – не чтобы я их музыке учила, а просто. Чтобы показать – какие у них славные детки растут. Год назад моя бывшая ученица доверила мне пожить с ее маленькой дочуркой, пока мама в командировке будет… Она сначала хотела ее у бабки оставить, но эта девчушка шестилетняя прижалась к моему пузу и говорит: «хосю тетю Вику». Хосю – и все. Вцепилась, не отпускает – хосю. И мать оставила у меня ее – на пару ночей. Мы здесь жили. Я ее кормила, поила, мороженое ей покупала. «Могоженое-могоженое» – как она говорила… Вообще девчушка просто прелесть – ты б ее видел.

Виктория остановилась… чмокая губами, пропела:

– А еще больше меня любили преподаватели в музучилище, когда я сама была ученицей. Какая я талантливая, красивая и сэксуа-а-альная… но главное, что талантливая. Главное в человеке – это талант, – она подчеркнула вдруг серьезно. – Талант все спасает, тебя все начинают любить. Помню, мы с моей подругой к одному преподу пришли, так он в нее втюрился с первого взгляда, а меня прям возненавидел. И я даже не могла понять из-за чего – думаю, гнобит, чтоб я с ним перепихнулась? Но потом, когда услышал, как я на рояле играю… Я просто его на колени поставила своим талантом. Он

и говорит: «Я думал, б…ще – нет!.. Так играет!» И потом все ходил по училищу и только и рассказывал… – Виктория, улыбаясь, задержала дыхание и произнесла зачарованно голосом. – «Эта де-е-евушка! Вы бы слы-ы-ы-ышали! К-а-ак!.. Она играет». Но правда скажу тебе у нас с ним так и не получилось отношений. Не вышло, нет… Все-таки если уж сразу какое-то отторжение, непонимание, рознь – потом не выходит сойтись, все равно. Слушай… Денис Алексеевич. Я просто не могу поверить, что ты на море не был… действительно?..

«У меня даже паспорта нет», – подумал Гамсонов. И молчал.

– …ты много потерял. Ты так похож на пляжного трахалыцика. У тя такой торс!.. Ты б там всех баб переджагал. Тебе надо обязательно съездить… Хотя я тоже уже давно не была. Лет пять. А первый раз я ездила… в восемнадцать лет, с подругой. На меня это тогда столько творческой энергии нагнало. Ты бы знал. Любое творчество, любое важное решение в жизни возникает из-за психологической травмы… Меня ж там десять человек разом изнасиловали… Да-да. – Она посмотрела на Гамсонова; совсем уже не улыбалась, но сказала это как бы между прочим, болтливо и вращая рукой – так говорят об отельном питании. – Я на них в милицию подала заяву, но их так и не нашли. Вот так я стала взрослой девочкой. Так решила посвятить себя музыке. А через полтора года поступила в музучилище. Это было так тяжело – поступить – ты б знал…

Гамсонов все лежал на кровати. Не двигаясь. Но когда Виктория, поднявшись с кресла, случайно коснулась его ступни, как-то вдруг неожиданно для самого себя чуть-чуть отдернулся в сторону. Не ногой – плечами.

Но на лице у него ничего не скользнуло, не отразилось. Он просто лежал и медленно водил глазами по комнате, не моргая, ничего не изучая; изредка выхватывая овальное лицо, проплывавшее то туда, то сюда.

Потом поднялся и стал одеваться.

– Ты уже? Что-то ты сегодня больно быстро.

Гамсонов ответил: ничего, потом они опять встретятся, сейчас ему нужно пораньше уйти – работы много привалило.

– Бедненький ты наш фрила-а-а-ансер!.. Дай-ка я еще раз тя поцелую.

А Гамсонов отметил себе с облегчением: наконец-то она не говорит так серьезно.


* * *

Виктория позвонила ему минут через пятнадцать после того, как он ушел. Нажимая кнопку «Оп», Денис уже чувствовал, что услышит.

– Пошел в задницу! – резко выстрелила она. И даже чуть визгливо.

Он представил, будто она подпрыгнула при этом на месте – всем своим большим, овальным телом.

– A-а… неужто? Я ж еще прийти хотел вроде как, – Гамсонов ответил как ни в чем не бывало. Чуть иронически.

– С чего бы это? Может, тебе надо презервативы забрать?

– Я-я…

– А ведь мог бы и оста-авить… – Виктория вдруг затянула таким сдавленным, укорительным тоном, будто он лишил ее последнего куска хлеба: – А я ведь тебя любила… Мог бы что-нибудь и оставить. Я ведь хотела построить настоящую любовь. Подарила частичку себя. А ты мне ничего не подарил… Тебе бизнес всю ж…пу к стулу придавил – никаких чувств не осталось.

– Да уж, ни на что не способен… Что ж-ж… Скатертью дорога, как говорится.

– Ах вот как?.. – и она опять звонко выстрелила: – Пошел в п…ду!

И бросила трубку.

Денис улыбнулся, чувствуя большое облегчение… Но разве он сам не мог это прекратить?.. И спрятал мобильный телефон.




IV


Когда Гамсонов подходил к подъезду, вдруг услышал приглушенные Маринины крики:

– Илюша, Илюша, нет, ты не можешь уйти так! Умоляю, прошу, давай поговорим. Я тебе еще не все ска-за-ла-а-а…

Возле подъезда стоял «Lexus» старой модели.

– Я уже все сказал: пошла к черту.

– Нет-нет, стой, умоляю тебя! Я не хотела! Я хотела тебе рассказать, я собиралась! Нет, нет… Илья, Илюша!! Давай поговори-и-и-им!..

Гамсонов ухмыльнулся: «Вот уж ее как в жар кидает».

Как всегда на улице стоял этот спокойный, яркий, неслепящий свет. И было так мягко, тепло. Денис остановился, не собираясь идти дальше, подождать, пока ссора кончится. Тихое желтое солнце над недвижными кленами, и он смотрел на один из них. В центре листьев виднелись глянцевые мазки.

Дверь подъезда отворилась, оттуда вышел наголо бритый парень, с сережками в ушах; в черной джинсовой куртке и черных кожаных джинсах.

– Илья, стой, стой, умоляю тебя! Стой!.. – снова заголосила Марина. – Я хотела тебе рассказа-а-а-ать, я собира-а-а-ала-ась!

А мозаичная стена дома сияла всеми своими слюдяными квадратиками – белыми и небесно-голубыми.

Гамсонов вспомнил душераздирающие крики около недели назад – которые услышал из окна своей комнаты. И теперь опять: пронзительная мольба, во всеобщем спокойствии и свете. Не то чтобы это так похоже, но Марина причитала очень протяжно.

– Илья!.. – последний раз позвала она. Уже вполголоса. С безнадежной ноткой – как зовут, понимая, что не вернуть.

Бритоголовый парень сел в машину и укатил.

Гамсонов прошел к подъезду и распахнул дверь. Марина стояла на середине лестницы, поднимавшейся к лифту: полуразвернувшись к Гамсонову.

Он посмотрел на нее, – а она чуть ухмылялась в сторону. И смущенно и надменно одновременно… как в тот раз, когда он услышал ее первую ссору, с Витьком…

Только теперь на Марининых щеках были слезы.

– Привет, – Гамсонов прошел к лифту, мимо нее; не останавливаясь. – Ты идешь?

Марина ничего не ответила и не пошла с ним, осталась внизу, но когда через час вернулась в квартиру, тут же постучалась к Денису. Он только что вымылся, его русые волосы от влаги казались темными; он опять сидел с ноутбуком, переписываясь в ICQ.

– Привет. Слушай… а ты ведь в технике разбираешься, да? – она спросила не нарочито, не выражено, как прежде это делала; по-нормальному.

Гамсонов чего-то бормотал себе под нос – высчитывая, потом вдруг отвлекся и спросил:

– Чего?.. Нет, не особенно, – но поправился: – Смотря в какой… а что?

Лицо у Марины было заплаканным, но она уже более-менее успокоилась. Яркие, недвижные лучи сглаживали розовые пятна повыше щек, и веснушки, а смазанную косметику делали четче, придавая лицу какой-то умильно-грустный вид.

– Мой музыкальный центр.

– Ой-й-й-й… их еще производят?

– Не знаю. Ты можешь сказать, сколько мой центр стоит примерно?

– Ты сама не знаешь?

– Это мне подарили – пойдем, покажу, – она подошла к кровати, вплотную; и манила его почти воровато. – Ну пойдем…

– Ладно, пошли.

Марина провела Дениса в свою комнату, указала на центр, стоявший на тумбочке. По-прежнему была какая-то вороватость в ее движениях, когда она ткнула пальцем.

– Вот, это мне Илья подарил. Кто мне еще подарит такой… – говорила она не грустно, но очень спокойно и даже как-то лукаво; будто что-то задумала…

Гамсонов сказал, что если она хочет продать – в принципе, неплохая модель.

– Можно выложить информацию на нескольких форумах… как БУ, – Гамсонов покосился на Маринин компьютер на столе. – Господи, ну и старье. Смотреть даже противно, – он смешливо наморщился, отстранился рукой и отвернулся, зажмурив глаза.

– Еще бы! Он куплен пять лет назад.

– Вот-вот. Смотреть противно, – казалось, Гамсонов заслоняется от яркого медового света…

Который был по всей комнате.

– Я знаю, что именно пять… Если ты, конечно, новую модель покупала… или тебе покупали? Я уж не знаю, кто там из твоих шестерых-семерых… – он ухмыльнулся. – Или и компьютер тоже Илья купил?

– Да, именно так, – тихо произнесла Марина. – Ты все знаешь, Денис… – сказала она задумчиво; и почти смиренно. – Нет, я не собираюсь продавать центр.

– Нет?.. Пойдем ко мне. Потолкуем, – предложил Гамсонов.

Марина посмотрела на него. Снизу вверх. Хитро сверкнула зубами.

– Зачем?.. О чем?

– Не хочешь, не надо. Только обещай, что не выкинешь его в окно – если опять вдруг начнешь истерить.

Она рассмеялась.

– Что ты, это мой любимчик. Я никогда б так не сделала.

– Ну и отлично. Техника должна уходить только с наваром. – Гамсонов открыл дверь. – А все остальное… твои проблемы, как говорится.

Марина рассмеялась, а когда Гамсонов ушел в свою комнату, наклонилась и нажала кнопку «Р1ау».

В остановившиеся закатные пирамиды ошалело ударил барабан, тягуче завизжала электрогитара…

Не поколебав ни единого луча.




V


Гамсонов чувствовал, Марина сегодня все равно еще пожалует – раз уж он ее звал… наверняка захочет поговорить.

И действительно часа через пол она вернулась в его комнату.

– Что-то ты недолго музыку слушала.

– Да уж, я… – она улыбнулась Гамсонову. – Хард-рок, метал… когда надо, они меня успокаивают.

– Успокаивают? Когда не хочется под них колбаситься?

– Да, – закивала Марина.

– Вот-вот, – Гамсонов засмеялся.

Марина сказала, что ей, наверное, все-таки мало сейчас этого.

– Мало? Надо еще потяжелей?

– Нет, – она посмеялась слегка. – Я имела в виду… хотела рассказать тебе кое-что, – и тотчас прибавила предвосхищая: – Если ты против, можно я просто посижу?

Она бросила взгляд на его ноутбук. Тот сейчас шумел, но экран был выключен – ноутбук стоял на тумбочке под зеркалом. И черный экран так резко контрастировал с закатными лучами – их оранжевые и сверкающе-прозрачные грани (тоже с оранжевой окантовкой), – казалось, лучи сделаны из стекла… но почему экран ноутбука не отражал ни одного? Только зеркало преломляло тона.

– Хорошо, рассказывай.

– Спасибо… – она села на край кровати, спиной к Гамсонову.

Да, Марина чувствовала, ей надо выговориться, только не была уверена, что получится, ведь Гамсонов опять может начать прикалываться.

– Я хотела рассказать тебе… наверное. Я не знаю…

Марина остановилась… потом с усилием начала:

– Кристинка и Витек… они… настраивают против меня.

– Это я уже слышал.

– Они сочиняют про меня всякую лажу… не буду говорить, что, но… еще сказали Илье, что я продала часть вещей, которые он мне дарил… и всякое такое прочее. Илья… он же любит меня, понимаешь? Он действительно меня любит, – у Марины опять навернулись слезы на глаза.

– Я вижу, – сказал Гамсонов.

– Видишь? По этой ссоре, которая была?

– Нет. По тебе, – ответил Денис.

Марина обернулась и посмотрела на него.

– По тому, как ты говоришь. Сейчас я вижу, что это действительно так, – серьезно подтвердил он.

– Илья… Господи, я никогда не думала, что он поверит им, – она хлопнула руками по коленям как-то растерянно. Будто выверяла каждую фразу. – Никогда не думала… Да нет, он вряд ли мог им поверить, я не знаю… Но ты не представляешь, как это… – она выдержала паузу и потом выдавила: —… больно. Но и все остальные, не только Илья… Лешка, Марат… если их у меня отнимут… не могу даже вообразить – я так к ним привыкла. Да, я их не люблю… Илью… не знаю, люблю или нет. Но я привыкла, понимаешь? Они – все, что у меня есть.

Говорила Марина без капли смеха. И Гамсонов вдруг почувствовал… поневоле проникается к ней симпатией и расположением.

Потом она стала объяснять, как всегда вуалирует про себя и оправдывает – не смотря на то, что прекрасно понимает, что по большей части продает себя. Но ее «котики» ведь чувствуют взрослую жизнь, а так сидели бы без мозгов и без дела.

– Мозгов-то, я думаю, у них все равно мало.

– Конечно, – она кивнула. – Но в любом случае… чтоб ты понимал, как я себе это объясняю… – она вздохнула. – Они дают мне деньги на еду и шмотки, а я плачу заботой и контролирую… Да, речь не идет о любви, но…

Мне очень больно терять это, Денис. Ежели все рухнет… не знаю, что вообще делать буду. Я привыкла к укладу.

– К укладу?

– Ну а разве это не уклад? Они ведь не стали бы работать, если б я их не пинала… И не придумывала всякие ухищрения.

Гамсонов сказал: может, самой пойти работать?

– Возможно, возможно… Наверное, это даже и хорошо было бы, ты прав… Но я все равно не хочу их терять.

И потом Марина признала: а может, ее просто мучит ревность из-за Кристинки, дело в этом. Но скорее всего, все вместе.

– Они все знают друг о друге? – Гамсонов сказал больше утвердительно.

– Ну естественно. Я прекрасно понимаю, что это не любовь… Я знаю, что такое любовь, Денис. Но я просто… – Марина остановилась… и как бы заключила опять: – Илья любит меня. Я уверена, что любит – я это чувствую. И даже не имеет значения, что он дарил мне и покупал просто так, а не когда я просила… но и это тоже правда. Да ведь все эти отношения… я не ради себя это делаю.

– А ради кого?

– Ради матери.

Но тут Марина уже усмехнулась – как если бы не совсем верила в свои слова.

Гамсонов молчал.

– Да, они все знают друг о друге. Но конечно, мне приходилось много чего не говорить о том, что параллельно происходит. Иногда я просила деньги, а объясняла по-разному… и с помощью этого Кристинка сейчас и пытается… ну ты понимаешь. Витек, видимо, любит ее… а может, просто хочет отомстить мне – не знаю… Ну и пусть катится.

Гамсонов смотрел на Марину. Она так и сидела к нему спиной, и к ее плечу ответвилась белая цепочка из трех световых шаров. Они были четкими: большой, потом средний – с розовым ромбом в сердцевине, и самый маленький, прямо возле плеча… он был чуть просветленнее, прозрачнее остальных.

Три шара по отдельности и, в то же время, выглядели, как «преемники» друг друга.

Световая цепочка тянется к Марине… или наоборот отходит от ее спины? И то, и другое…

И было впечатление, что эти шары никуда не сместятся, не изменят положения… Марина… она сидит, рассказывает Гамсонову, неторопливо… в этой комнате, в закатном свете…

Гамсонов подумал: она ведь провела почти все свое детство в этом городе. На этом дворе среди кленов-торшеров. Здесь она была ребенком и взрослела, обретала отношения, теряла – как и все. И менялась и именно здесь, в этом покое света, жизнь сделала ее такой, какая она теперь… А значит…


* * *

Цепочка шаров действительно никуда не сместилась – прошло десять минут, они просто погасли, растворились – и тотчас в комнате проступила неясная сирень вечера.

Воздух померк.

Но световые шары… они еще здесь? Еще стоят в сумерках – но просто невидны? Только их теплота чувствуется…

– Может, пойдем, прогуляемся? – предложила Марина.




VI


Они шли по улице, и она говорила, что, может, и не хотела бы вести такой образ жизни.

– Я ведь не тянула их на себя, они сами ко мне прилипли. А что бы с ними стало, если б не эти отношения? А так Витек, Марат и Макс пошли работать. А Лешка даже в институт собирается поступать. И еще Михан… он вообще, знаешь, как изменился!.. Разумеется, в сравнении с тобой они… фью, это понятно. Витек… Витек вообще, сволочь, спился бы, если б не я, – она сказала презрительно, сквозь зубы. Отвернувшись в сторону. – И теперь он к Кристинке сбежал – как только она его пальчиком поманила.

Говоря это Марина подумала-припомнила, что совсем недавно разругалась и с Маратом – разумеется, из-за того, что взяла без спроса мотоцикл.

– Конечно, я тяну из них деньги – не отрицаю. Но скорее по приколу и в меру, и это для них стимул, чтоб больше зарабатывать… Да они по-другому и не поймут ничего… можно подумать, Кристинка будет что-то другое делать.

– Они прям так все и сбегут к ней?

– Не знаю…

– Я, кстати, выяснила с Кристинкой. Встретилась, начала катить на нее… она была с Витьком… Ну, поговорили, да…

Марина собиралась продолжить…

– Поговорила, ыгы… – произнес Гамсонов, поджав губы, и закивал головой.

Марина поглядела на него, не понимая.

– Что такое? В смысле? Ты о чем?

Денис выдержал паузу. Но потом осторожно, иронически сказал:

– Я слышал.

– Ты слышал?

– Да.

– То есть как это? Как ты мог слышать?

Гамсонов повернул голову. И спросил чисто риторически: разве это не Кристина орала на весь двор?

Марина смотрела недоуменно.

Денис рассказал о криках во дворе, которые услышал в окно.

– Это не могла быть Кристинка. Мы просто поговорили. И это было у нее во дворе… Ну на повышенных тонах, да… но поговорили. Разобрались. Но она не орала. Ну… почти. Да, я собиралась навешать ей, это правда, но Витек… он отпор мне дал конкретный.

Гамсонов, между тем, опять вспомнил эти крики:

– Блин, это было вооще… Ты б слышала их. Будто кого-то на части резали…

– Это был кто-то еще, Денис. Я тебе отвечаю.

– И там про Витька чё-то было, да, – кивал Гамсонов. – Ну я высунулся… но я не увидел никого.

– И когда ты услышал, сразу обо мне подумал?

– Не, ну то, что не ты кричала, было понятно. Но…

– Что это имеет отношение ко мне? Почему? – у нее промелькнула хитрющая улыбка – но тут же Марина прекратила улыбаться.

– Ну… – Гамсонов пожал плечами.

– Я ничего не сделала Кристинке… она кричала, но чтоб так, как ты описываешь… я не могла бы так вывести ее из себя… Это совпадение, – опять заверила Марина.

В результате она будто бы убедила его. Но все же у Дениса осталось чувство… Ему не верилось до конца? Нет, он вроде бы поверил, но…

Еще почему-то тотчас появилась у него мысль… о необычных ощущениях этого города.

– Я теперь, наверное, расстанусь с Витьком… Пусть делает, что хочет. Мне уж все равно. Видимо, придется отдать его.

Они вышли на проспект, и отсюда, вдалеке между рядами побуревших кленов была видна площадка со съехавшимся десятком мотоциклов. Они так массивно и обтекаемо сияли – весь свет зажженных уличных фонарей словно перевернулся и канул в них серебром. И рисованные пламенеющие языки, красные и оранжевые, на бензобаках и оставленных шлемах… в тон бурым полукружиям погасшей кленовой листвы.

– Красиво смотреть на мотики в ночи… Правда?..

Гамсонов в ответ только зевнул.

– Романтику будешь в своих «котиках» вызывать… ну коли у вас все-таки л-лубовь.

Марина пропустила его шутку мимо ушей. Прибавила задумчиво:

– Там как всегда все напьются, будут орать и врубать песни… Целую ночь. Вот так.

– Все правильно, – Гамсонов поднял вверх указательный палец. – Скорее, твоих котят надо этим привлекать – забыл… Там, кстати, что-то вообще нет никого.

И действительно мотоциклы выглядели радостными, серебряно-свежими, но… оставленными. Будто давно к ним никто не подходил. И это впечатление легко уловимое, но… все же трудно понять, из чего оно складывалось.

На проспекте ни одного человека.

– Да там они, – сказала Марина. – Просто, наверное, за выпивкой намылились… Я пойду, потусуюсь, пожалуй, – решила она. – Это окончательно расслабит меня… Может, пойдешь со мной? Не хочешь?

Гамсонов уверенно помотал головой.

– Ну ладно, хорошо. Спасибо, что выслушал.




Часть II





Глава 10


– О, Денис, это ты… – Костя Левашов удивился, потому что Гамсонов почти никогда не звонил ему сам. Только если перезванивал после его звонка.

– Давай, рассказывай, откуда у тебя такое… чувство грядущ-щего, – дружелюбно заговорил Гамсонов в телефонную трубку. – На романах и рассказах, видать, развил?

– Денис, ты о чем?.. А, о футболе… – догадался Костя. – Ну да, я слышал, что вроде совпало там кое-что.

– Кое-что? Все совпало!

– Да? Ну вот видишь…

– Вижу, вижу… – охотно продолжал Гамсонов.

– И что, я много выиграл бы?

– Да блин, если б ты просто по мелочи поставил на каждый матч, ты б там тыщу выиграл, не меньше.

Другой раз восхищенное заискивание Гамсонова Косте бы очень польстило… но сейчас он хочет только, чтоб его выслушали!

– Ты не представляешь, в какую историю я влип!

– Ты о чем?

– Да все о том же, Денис! – в сердцах воскликнул Костя. – Помнишь, я тебе говорил? Но я ж вообще еще ничего не рассказал! Я… помнишь, я тебе говорил о своем маэстро?

– Литератор, в смысле? Урьхицкий?

– Да. Уртицкий.

– Ну давай, встретимся сегодня и расскажешь все, – согласился Гамсонов.

Сейчас он стоял в прихожей квартиры. Ни Марины, ни Натальи Олеговны дома не было, и комнаты опять были просвечены остановившимися солнечными лучами. Через окна и распахнутые двери.

– Что?.. Ну хорошо, конечно… – произнес Костя. – Что, прям сегодня? Ну… ладно, давай. Диня, у меня все плохо! – возопил он. – А я еще писать сегодня хотел.

– Давай, теперь скоро кубок УЕФА, подсказывай матчи, я тебе диктую. Точнее, предсказывай, хе-хе… – Гамсонов вдруг зацепил локтем маленький столбик монеток, стоявший на обувной полке, и монетки посыпались ему под ноги. – Ой, блин, подожди-ка…

– Что случилось?

– Да я деньги просыпал. Это знак… видно, еще богаче стану?

Он наклонился, чтобы начать собирать, как вдруг некое чувство подсказало ему… он посмотрел на сервант с фужерами, в своей комнате, через открытую дверь. В рядах фужеров – в бокалах и между тонких ножек – вращались маленькие золотистые клубочки; и в боковом зеркале серванта, двоившем ряды. Хотя и фужеры и зеркало были высоко над полом, в них непонятным образом отразилось вращение монеток. И после того, как монетки на полу успокоились-улеглись, клубочки света в серванте еще некоторое время продолжали вращаться.

– Как странно…

– Ты о чем, Динь?

– Да те не знать лучше. А то совсем крыша съедет. Ты там, короче, вытирай сопли, я в шесть на Чистых буду. Приезжай туда.

– Ладно, хорошо… Может, тогда я и подскажу тебе все?

– Нет, я хотел результаты через полчаса забить уже. Давай. Диктую матчи.

– Ну хорошо, хорошо, – устало произнес Костя.


* * *

Они встречаются в этот день в Москве. Снова у Кости – как и в первую их встречу – эта изнуренная маска на лице, ничего не поменялось. Он рассказывает Гамсонову всю историю (тот, на сей раз, выслушивает от начала до конца).

Пока Левашов говорит, его ни на секунду не отпускают тяжесть, опустошение – нестерпимое, до нытья, воя, пронзительного крика!!.. Ледяной жар бушует-остановился во всем теле и мозгу – и страх, страх – что же будет? – что будет?., крутится, крутится…

Вот до чего он довел себя за семь лет непрестанной работы. Писал, писал изо дня в день, отдавая все силы – все его влечет, влечет эта цель – пробиться, стать писателем, добиться самого большого!..

Теперь… Что же они такое делают?.. Меня шантажируют, раскачивают, не пускают…

В груди – нервическое опустошение – как они могли так поступить как это может быть?.. Расклинивающийся детский испуг.

…изможденность в щеках, горячие ледяные искры – колют, покалывают в голове. Ни одна извилина не шевелится, изможденный ледяной жар…

…Но Костя знает – совсем скоро это циклами сменится на кручение – давить, давить их в своей душе, бездари вонючие, ничтожество, бездарь, вонючий бездарь — он будет исходить от давящего презрения и кислоты, прогибающей сквозь нервический ледяной шок.

Рассказывая, что случилось, Левашов все повторяет, что его шантажируют…

На самом деле, это все же нечто иное. Он написал роман и после положительного отзыва своего маэстро из литературной студии (Уртицкого, они знакомы уже семь лет), решил отнести роман в литературный журнал, где сам Уртицкий печатается и, разумеется, имеет влияние.

Костя звонит ему и просит помочь. Тот отвечает, что его слово не имеет там почти никакого значения… «Я уже и сам мало пишу для этого журнала». Стало быть, помочь Косте он ничем не может… Нет, здесь все совсем иначе – и Левашов это знает. У маэстро есть определенная линия поведения, стиль, так сказать: ставит он себя всегда так, что может гораздо больше, чем говорит – и чтобы люди это чувствовали. Да, это его манера: ложь для того, чтобы держать тебя под контролем. (В результате все годы это отвечает Костиным амбициям, Уртицкий всячески его поощрял и наблюдал; как бы молчаливо давая понять: в какой-то момент он обязательно откроет дорогу и… По его лукавому взгляду Левашов чувствует – что прославится, попадя на Олимп).

В результате Левашов привык, и это уже давно стало ниточкой, которая ведет…

Так что после разговора с Уртицким… пока все в пределах нормы. Он еще ничем не обижен и не раздражен.

(Изжаренные, жаркие мысли в его запаренной голове, роятся, роятся – «как же я устал!»)



Уртицкий говорит: – Да мое слово не имеет там никакого значения. Если я что-то и могу «подсказать», то совсем немного…

А когда Костя на следующей неделе приходит в литературную студию, Уртицкий вдруг ни с того ни с сего принимается раздавать ему похвалы… как он солидарен с его серьезным отношением к писательству, с планами посвятить этому всю жизнь. «Костя задался целью еще ребенком, он же пишет с шести лет! И если это действительно величина, он и в двадцать четыре хочет того же… И так талантливо, невероятно одаренно в свои годы!»

Косте это льстит – Уртицкий уж умеет. И делает маэстро это намеренно акцентировано – раздает, раздает похвалы. Потом вдруг уже как бы совершенно переведя тему и для общих ушей (в студии собралось еще пять-семь молодых литераторов), начинает рассуждать, что «для писателя важен жизненный опыт и обретение семьи». Из этого, мол, черпается огромный опыт. И еще приплетает писателя Валтарова, который совмещает литературу с риэлтерством – и так при этом тихонечко-мельком двигает глазками в сторону Кости. (Так, что это замечает только Левашов и никто из других участников студии).



Косте неприятно, когда ему говорят о Валтарове (для него ведь нет авторитетов, кроме всемирно признанных классиков). Его задевает, но… «Уртицкий ведь льстил мне!» – как Костя всколыхивается-воодушевлен…

«Но на что же он намекал? Чтобы я пошел работать? Зачем? И он же знает, что я только пишу, и всегда, наоборот, поддерживал меня».

Что же случилось теперь?..

«Да, да, он как бы решил смягчить намек этой лестью, но… зачем? Он сказал «обретение семьи»? Это еще что значит?»

Костя, впрочем, чувствует, что пока все эти годы он трудится не покладая рук, Уртицкий умело оберегает его одиночество.

«Но это же тоже просто для того, чтобы я только писал…»

Теперь он ощущает подводный камень, но… его это никак не взбудораживает, лишь удивляет.

«Уртицкий что-то сделал, он уже замолвил за меня слово, втихомолку заступился – да, да, это точно так. И от того, как я себя поведу, зависит…

А что если в журнале отвергнут мой роман? А что, если…»

Нет-нет, этого просто не может быть! Костя прекрасно, здраво понимает. «Отличный роман я столько шел к нему, я работаю как никто!!.. Я все силы вкладываю, и Уртицкий мною только восхищается!! Им обязательно понравится – иначе и быть не может!»

Костя уже несколько лет печатается в региональной периодике – наконец-то его ждет крупная публикация, а за нею и книга.

Но зачем же Левашов, если так во всем уверен, стал звонить и просить? Да потому что маэстро всегда моргает ему, что здесь-то, поблизости, в кругу московских литераторов все зависит от его слова, и никто иначе с Костей разговаривать не станет.

(И Левашова так и подмывало: «Надо, надо позвонить Уртицкому, чтоб обязательно напечатали, чтоб было наверняка…»)

Кроме того, это вполне логично, он вообще рассчитывает на его поддержку – сейчас тот наконец-то должен помочь.

«И теперь Уртицкий знает обо всем. Я под его защитой… Но что, если…»

Большие глазки маэстро тихонечко двинулись в сторону Кости.



Потом все исчезает-рассасывается – до поры до времени. Косте еще ехать на выездной семинар журнала – как раз обсуждаться с этим романом.

Еще он отправил роман на молодежную премию «Феномен» (где Уртицкий тоже работает рецензентом и лоббирует Костю; впрочем, тот за годы так и не получил премии… и в ней, разумеется, многое зависит от решения официального жюри… но оно зачастую – соратники маэстро…)

Понятно, сейчас Левашову необходимо и премию выиграть, и в журнале пройти успешно. Чтобы был полноценный резонанс – от публикации, от всего.

(Однако журнал и премия связаны друг с другом только внегласно. Все на свободных началах… но это же хорошо и оправдано; ведь в творчестве – всегда нужна свобода).

Роман классный – там сомнений нет никаких. Все давно восхищаются Костиным талантом, и он лидер самого главного столичного семинара.

«Профессиональное жюри посоветуется в кулуарах… всё будет супер! Им обязательно понравится! Вообще – всё произойдет само собой!»

Безо всякой протекции.



У Левашова все подскакивает, когда он узнает, что на его роман написана отрицательная рецензия – как раз человеком из журнала, неким Молдуновым.

«Я знал, знал, что так будет! Что все равно так будет!..»

Костя позвонил кураторам семинара, и ему так сказали.

«Что?.. – он не верит ушам. – Роман сырой, незрелый, но я еще выпишусь?! Господи, да это же просто смешно!»

…А в следующий раз, когда Костя приходит в студию и рассказывает Уртицкому о Молдунове, маэстро отвечает: совершенно неважно, как отзываются на твой роман. «Нет-нет, это все нормально. Конечно, я знаю Молдунова, это мой очень старый знакомый!»

Мол, даже если это влиятельный человек, это ведь только один отзыв и оценка вполне может быть изменена, надо просто пообщаться, по-свойски, потолковать – все равно произведение будет напечатано – они ведь своих печатают – всё; из тусовки, кого знают.

Потом всё занятие Уртицкий опять поглядывает на Костю очень хитро, лукаво.

«Ага! Значит, он все контролирует, обо всем уже распорядился…»

Левашов это чувствует, но… «что если что-то сорвется?.. Ведь Уртицкий в этом журнале нештатный сотрудник может он и не все может и не все он решает да конечно не все на что тогда редакция…»

И опять страшная, страшная вымученность, которая крутится, прокручивается в мозгу… «уже не то, уже не то это что-то не то. Что-то уже не в порядке!..» затык, мозговой затык остановился! «Я столько работал я все положил все бросил на это… Бросил все силы! – а-а-а, а-а-а-а!!»

У Кости – вспаренная голова; уже целый год от изнурительного труда мозги как взмыленная губка и – жар, жар, измождение во всем теле – гудит, гудит, в возбужденной усталости. А теперь…

Эта рецензия.

«Про мой роман пишут такую ахинею!»

Расклинивает, расклинивает душу.

Он чувствует, что так вымотал себя, что совершенно нездоров, перевозбужден – постоянно, постоянно – а-а-а-а-а-а!! И мысли, мысли в голове – что же будет, что будет, что теперь будет?

«Я знал, знал, эта бездарь, это ничтожество, оно не пустит никого вперед себя!!..»

А потом… спад, спад, мозговой затык, будто пальцы сунули за лоб – он, придя домой, ничего не соображает; просто сидит на кровати, уставившись в одну точку.

Все нормально, все будет хорошо! Все будет хорошо, Уртицкий прикрывает меня!


* * *

В результате, приезжая через неделю на семинар Молдунова, Костя уже здорово закрылся и готов конфликтовать. Но может… его все же не раскритикуют?.. На обсуждении он слышит еще более отрицательный отзыв про свой роман. Его надо переделывать – он дико сырой…

– И ваш объем ну… ну в половину меньше! – Молдунов напряженно посапывает, когда изъясняется. И раздраженно таращит глаза на Костю. – Вы писатель, я в этом даже не сомневаюсь. Однако если речь идет о большой литературе, сразу возникают все эти вопросы…

Молдунов говорит как бы настаивая, напирая на свое. Как из какого-то потесненного положения. И все время повторяет, что у них очень солидный журнал, в котором печатались все классики советской литературы, а Косте, мол, еще только двадцать четыре…

Левашов очень быстро проникается к Молдунову крайним презрением и омерзением. (А так, может, он еще и мог бы с ним сговориться). То, что Костя пишет с малых лет, занимается этим профессионально; то, что он писатель по духу и сути, Молдунова совершенно не интересует – он знает обо всем, но разговаривает так, будто Костя написал за всю жизнь один рассказ.

С другой стороны ясно, что там какая-то договоренность с Уртицким. Раз Молдунов так пыхтит и ругается, значит, за Левашова уже заступились.

(В какую-то секунду и приятно… «показать этому старому бездарю, что его мнение никого не волнует»).

В результате же… пока Молдунов критикует, Левашов просто смотрит на него каменным, непроницаемым взглядом и молчит. «Уртицкий-то меня все время только восхвалял!.. Это немыслимо – не идти ни на какие уступки!» Еще он думает: «Потесненное положение, потесненное… да, значит, Уртицкий уже замолвил за меня слово! Значит, роман будут печатать!..» – у него опять все так и всколыхивается внутри – да, даН

Он решил положиться на своего покровителя? Но подспудно подозревает…

К Молдунову он продолжает сохранять каменность до самого конца – роман он исправлять не будет. (Да и что там править?!)

А внутри так и прогибается презрение и честолюбие.

«Исходя из чего он писал свою рецензию? Из того, что писатели, по его мнению, складываются лет в сорок? Когда больше половины жизни уже позади… Старый ублюдок! Хочет, чтоб я провозился еще лет пятнадцать! А он мне будет отказы писать, а печатать будут его. А потом конечно уже время уйдет время уйдет я ничего не добьюсь не добьюсь ничего не выйдет время уйдет!!..

Стану таким, как он! Старый бездарь… и как… но Уртицкий-то что?.. Они меня еще критиковать будут!»………………………………………………………………

«Нет, здесь что-то не то. Это игра Уртицкого, опять его игра… Меня раскритиковали – это очень плохо, очень!!.. Уртицкий замолвил?.. Какое теперь все это имеет значение?! Я столько писал, а какая-то тварь просто бьет меня и не дает дороги! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а!»

Кончики вспаренных извилин и искры, искры в голове – шевелятся извилины – прокатили, прокатили, издеваются!.. Кончики вспаренных извилин – жарко отдает по поверхности мозга – он чувствует, чувствует… И еще…

«Пустота-а-а-а!! Какая пустота, боже мой!» — нестерпимо кричит-расклинивается в душе!!..

Совершенное опустошение.



Молдунов действительно ничего не сказал по существу. Он только повторял, что желает добра и был по-отечески мягок, однако все время присутствовала в его интонации какая-то непонятная, басистая слащавость и самолюбование, – и в результате выходило только оскорбительно, ничего больше.

На прощание Молдунов – когда понимает, что «Костя не прислушался» – краснеет от натуги и говорит:

– Посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики.



После этого Левашов возвращается домой.

Опять это чувство!!.. Нестерпимое до крику – от расклинивающей душевной боли!!! «Я работал ежедневно семь лет писал до лопающихся сосудов мозг как протащили по асфальту-у-у-у!!.. Этот роман – плод стольких метаний…» Горячий горячий лед в голове-е-е-е-е-е!!..

Вы вне всякого сомнения писатель! – произносит Молдунов, ехидно улыбаясь, и с бахвальством выставляет вперед пузо. Он горд за Костю. Что у него появился такой ученик. – Но ваш роман сырой и слишком большой. И вы еще совсем молоды.

Костя садится на кровать. Внутри его будто хряснули топором, разрубив все нервы и мышцы в груди разом. Потом встает – ходит, ходит по комнате…

Десяток минут он совершенно не может переключиться с одних и тех же лихорадочных мыслей. А потом…

Посмотрим, что вы скажете… Посмотрим, что скажете, когда вам причинят боль литературные критики… У него начинает вертеться в мозгу эта последняя фраза Молдунова.

«Посмотрим, что вы скажете — да, так он сказал! И все время говорил так, будто Уртицкий уже заступился… посмотрим, что скажете, когда… да, да, это безусловно подтверждает, что… они напечатают, все равно! Уртицкий все сделал, он заступился!»

Нет-нет, это совершенно неважно, какой там отзыв, это все нормально, – беспроблемный, совершенно лояльный голос Уртицкого; он махает рукой. – Надо просто поговорить………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….



Вечером у Левашова звонит мобильный. Это Лобов – поэт, тоже из студии, которого Уртицкий продвигает по журналам.

– Кость, это ты?

– Да, что случилось?

– Я тебе звоню, просто хотел прощения у тебя попросить…

– Что?.. За что?

– За эпизод годичной давности. У нас в студии – ты не помнишь? Я тогда случайно прочел записку, которую передала тебе моя сестра… ты Иру-то помнишь? Записка тебе предназначалась, а я случайно прочел…»

– О чем идет речь?

– Кость, я не помню содержания этой записки. Помню только, что там было написано про невесту. Невеста, Костя, понимаешь? – почти по складам повторяет Лобов.

– Ну и… что?

– Слушай, а ты же не работаешь сейчас, да? Мы знаем, конечно, что ты отправил роман на премию «Феномен», но… неизвестно же, победишь ты или нет. Там большой конкурс и все по справедливости – ты знаешь.

– Я-я… мы говорили о публикации в журнале.

– Ладно, ладно, Костя, только не надо мне никаких своих личных дел поверять, хорошо?

Лобов кладет трубку – разговор окончен.

«Какой эпизод? Записка? – думает Костя сразу после. – Никакого эпизода не было – о чем речь? Этого вообще не было».

Подспудно уже все понимая.

Лобов никогда не звонит ему… а тут вдруг позвонил. И он в близких, доверительных отношениях с Уртицким.

«Невеста, невеста… Ира! – вдруг прорывается сквозь изжаренное, воспаленное сознание. – Что? Ира Лобова? Так он просто позвонил, чтоб на Иру намекнуть? Что за бред? Вот уроды! Они что, думают, что я буду…»

Костя когда-то пытался ухаживать за Ирой. Год назад. Но получил от ворот поворот. Она действительно ему нравилась, но он ничего серьезного не хотел, и это у него, что называется, быстро пролетело.

«И теперь они что, хотят, чтоб я… Господи, Уртицкий… Вот урод, ублюдок…»

Вы можете помочь напечатать? – Да мое слово не имеет никакого значения… Глазки Уртицкого тихонько двинулись в сторону Кости – для писателя важен жизненный опыт, обретение семьи. – Рецензия Молдунова: ваш роман сырой и слишком большой. – А ладно, все будет хорошо, им совесть не позволит, я столько работал!.. – Вы вне всякого сомнения писатель! – Молдунов выставляет вперед пузо. – Невеста, Костя, невеста, понимаешь?..

«Я что, должен теперь Ире позвонить? Не буду, никогда!!.. Я не люблю ее! Никогда этого не будет!!» – Костя весь исходит внутри от презрения и желчи и боли – его унизили, все изрубили, а теперь раскачивают…

Он исходит от кислоты, от взмывающей гордости – вышагивая, шагая, шагая по комнате.

Потом вдруг останавливается… «Уртицкий же меня всегда тихонько… «огораживал»». Но что вдруг такой оборот – Левашов просто поражен. И что это началось так внезапно и нагло – ему даже страшно от удивления! Холодный испуг. И смешинка скользит.

«Позвонить ей? Яне буду звонить!..

…тогда завернут в журнале Уртицкий там все контролирует у них договоренность с Молдуновым это все просчитано… позвонить в журнал и рассказать? Никто не поверит меня там не знает никто не знает… если я не позвоню Ире!..

Нет, не буду звонить!»

Костя ходит, шагает, позвонить, позвонить Молдунову, узнать… – ваш роман сырой, надо переделывать. Ходит, ходит – будто старается увидеть на потолке комнаты – позвонить, узнать, там, там, на потолке, узнать, что с романом!.. – отрицательная рецензия.

Ваш роман не годится. – «Не могу позвонить».

Рассмотреть – на потолке, там – на потолке! – узнать, позвонить – ходит, шагает – тихонько-быстро тент неизвестности идет по потолку за Костей и все накрывает.

Позвонить в журнал, рассказать – пролить свет, открыть им глаза… – «я никого там не знаю, не поверят». Тем более роман раскритиковали — Костя совсем раздавлен.

«Вообще они все вместе, сговорились, и так всё знают – и Лобов позвонил».

Позвонить, узнать, что с романом… – да это совершенно неважно, – напевный голос Уртицкого. Сверху – как из тумана. Один считает одно, другой – другое.

«Не могу ни за что ухватиться!» – туман, туман на потолке.

Костя боится, боится и ходит, шагает – узнать – и «тент» тихонько-быстро следует за ним по потолку, что же будет, что будет? – втихомолку, как черное облако, накрывает, не разглядеть сквозь него.

Как внезапно появился этот тент! Сначала недоговоры: «для писателя важен жизненный опыт», «обретение семьи», тихо-скрыто…

И вдруг все выплыло наружу!

Все зависит от Уртицкого, конечно!

«Он не пропустит меня! Если только я…»

Костя ходит, ломая руки: «Что же делать, что делать?..»

Позвонить, узнать, – ходит по комнате: что же делать, что делать – на потолке, разглядеть – узнать, узнать, что с романом!.. Ты Иру-то помнишь? Невеста, Костя, невеста! Для писателя важен жизненный опыт, семья.

«Я никого не знаю в журнале мне только уже ясно скажут, что не будут печатать – это будет уже все, все раз так напрямую откажут, боюсь, боюсь… Молдунов?..»

Вы вне всякого сомнения писатель! – выставляет вперед пузо.

Позвонить в журнал – Костя ходит, смотрит – на потолке – Вы вне всякого сомнения писатель! – Молдунов с бахвальством улыбается.

«Я отправил на премию «Феномен»!» – Уртицкий тоже там решает. Мы знаем, конечно, но еще неизвестно, что там будет, – говорит Лобов.

«Уртицкий там рецензент… приходящих на конкурс работ… и жюри – сплошь его соратники-друзья. А если нет… все равно он может повлиять, прохиндей».

Скачки, скачки, болевые прогибания в груди – нет, нет, я не буду звонить Ире. Подчиниться, покориться?.. «Бездарь он, бездарь – никогда, никогда!»

Скачки, скачки души… а тент все поглощает, чтоб улеглось, устаканить, мягонько подчинить.

«Уртицкий втихую, закулисно сказал… в журнале и в премии… что берет на себя продвижение романа… позвонить Ире… и если не соглашусь… что если он скажет Молдунову, что я и с ним стал спорить? И тот поверит, конечно, бездарь, идиот. Все завернется и еще мне дурную славу Уртицкий сделает! Что если он скажет что-нибудь такое… нагадит, и я уже не смогу пробиться… никуда…

Что же делать, что делать?» – ходит, ходит, ломая руки.

Страшное холодное опустошение и боль. «Как, как это может быть?!! То, что происходит… это просто…» расклинивающая боль.

Кость, ты Иру-то помнишь?.. Записка тебе предназначалась. Ты Иру-то помнишь?

«Никогда, никогда не продамся!»

И вдруг это осторожное, мягкое чувство, что он не может не считаться с Уртицким, надо быть аккуратным – «а то я испорчу себе репутацию. В литературных кругах». – Задавить, задавить это презрением – я не продамся!

А ты ведь сейчас не работаешь, да, Кость? Мы знаем, конечно, что ты отправил свой роман на премию…

Там деньги, да. Деньги на кону, награда.

Но ведь еще неизвестно, победишь ты или нет, – резюмирует голос Лобова.

«Уртицкий продвигает Лобова. У них сговор – это очевидно, – всколыхивается Костя. – Как же быть? Как все это обойти и пробиться? Как обойти? Вот как-то надо так чуть-чуть и…» – Левашов представляет, будто протискивается через узкое пространство… но все вдруг падает в душе – не получится

……………………………………………………………………………………….



Получить молодежную премию – что может быть притягательней! А уж «Феномен», с ее многотысячным конкурсом и чарующим блеском, – это мечта нового поколения писателей. И какие мгновения славы: огромная зала, столько сияющих, медийных декораций – в момент взлетаешь на вершину славы! Море фотовспышек, внимательные объективы телекамер отсвечивают фиолетом…

Но главное, эта премия – еще и признание серьезных ценителей, – вся высокая творческая общественность в сборе.

Словом, отличный старт в литературу!..

«Там Уртицкий все контролирует… – да, Левашов все годы это чувствует, по его молчаливой ухмылке. – И теперь, если я не соглашусь встречаться с Ирой… но может как-то просто позвонить, договориться………………………….»



Поддаваясь порыву, в какой-то момент он подскакивает и звонит Уртицкому.

– Алё-ё? – пропевает Уртицкий в трубку. Мягкий, покладистый голос.

– Владимир Михайлович?

Они здороваются. Костя говорит Уртицкому, что съездил на выездной семинар, его обсудили…

«Что еще я могу сказать?!..»

– Ну хорошо. Что обсудились.

– Слушайте… – смешливо произносит Костя в трубку. И дружелюбно – так, будто отговаривается, не хочет портить отношения с Уртицким. – Я хотел вам сказать. Я все понимаю, да. Спасибо, что замолвили за меня слово в журнале, я это уже понял… но по поводу остального… ничего другого мне не надо. Я сам разберусь, что мне нужно, понимаете? Хорошо?

Он так и говорит этим вежливым, отнекивающимся тоном. А внутри все сковало.

– А-а… – протягивает Уртицкий. – Ладно, хорошо.

– До свидания. Еще раз спасибо за протекцию.



Этот телефонный разговор – накануне очередных занятий в студии. А на следующий день, когда Костя туда приходит, Уртицкий только и делает, что подхихикивает над ним и колет буквально по любому поводу. Каждый раз, когда Левашов начинает говорить о проблемах в современной литературе, Уртицкий принимается ехидно разводить руками с кислой улыбочкой – так, что Костя все время чувствует себя дураком. (Другие участники студии не очень понимают, в чем дело, но и не особенно-то обращают внимание).

После вечера, когда они едут домой, Уртицкий как всегда принимается рассказывать одну творческую историю – еще из советских времен…

– Я тогда регулярно ездил на юг Москвы. Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел… – и произнося это, он опять так тихонько-тихонько поводит, поводит в сторону Левашова своими большими глазками…



Когда Костя приходит домой… Внутри у него:…………………………………………

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….



Я сам разберусь, что мне нужно, понимаете? Хорошо? – Костя как отговаривается – добро, смешливо. – Спасибо за протек… – Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, – резко и твердо произносит Уртицкий.

«Все просчитано просчитано если я не позвоню Ире все пойдет прахом – все семь лет работы, а-а-а-а-а!! – горячая струйка кипятка налилась в извилины. – Все сговорились. Я не смогу попасть ни в одно серьезное издание все заметут и испортят мне…»

И Костя ненавидит себя! – за эту очередную секундную мысль о репутации. Честь, неподкупность важнее? Или…

«Бездарь, бездарь, он мне еще указывать будет!» – вся гордость так и встает на дыбы!

Но более всего… удивительно: такое происходит! Как такая игра может быть? И он снова весь исходит внутри – от страшной кислоты и презрения – «бездарь, бездарь, ублюдок кислорожий…

Большими глазками повел на меня…

Нет, дело просто в том, что это не стопроцентный роман. Если я напишу что-то по-настоящему стоящее… должен сейчас, сейчас черт дери. Дальше – работать, работать… не могу, не могу!!!..»

У Кости загнан, ошпарен мозг – будто тащат, тащат по горячему асфальту – загнали, загнали!..»

Нет выхода, нет выхода. Шмякается на асфальт мозгом, жихает с пылью.

«Нет, я не позвоню ей… но ты ведь позвонил Уртицкому тебя ведь затянули теперь уж… – нет! Я не буду ей звонить!» Но эта мысль – как у падающего тела.

«Нет, не буду звонить!»

Мы там готовили… так и не вышел.

Все это – мастерски сделанные намеки. Костя чувствует, что каждое слово, каждая интонация стоят в них на своем месте. Это как фортепьянный аккорд, но клавиши нажимаются не разом, но по порядку (каждая часть одного намека). Но в его сознании это уже отражается горстью звуков. А что эта «горсть» означает доходит он постепенно, через несколько часов.

Конечно, основную суть он ловил сразу, но детали проявляются для него гораздо позже, когда он начинает обдумывать и вспоминать. В результате он приходит к тому, что от него требуют вполне определенных действий да еще с мелкими нюансами. Но больше всего в тупик ставит… ты должен. «Я ее совсем не знаю…» – ты должен. Раз и все. Должен.

Ира Лобова.

Это условие.

Позвонить в журнал, рассказать, открыть им глаза…

«Вообще они все вместе, сговорились, и так все знают – они заодно с Уртицким – и Лобов тоже».

Позвонить, узнать, что с романом… – роман не годится, переделывать. «Я отказался, наотрез отказался переделывать». Как ловко его заманили в ловушку его же действиями! Костя ходит, ходит – старается увидеть на потолке комнаты – позвонить, узнать, там, на потолке, узнать, что с романом!.. – рецензия, плохая рецензия – идет, идет тент наверху.

Ходит, шагает – успеть рассмотреть на потолке – тихонько-быстро тент следует за Костей, все накрывает.

Ваш роман не годится. Молдунов специально. Сговор с Уртицким.

Позвонить, узнать, – ходит, ходит по комнате: что же делать, что делать – на потолке, разглядеть – узнать, узнать… жизненный опыт, Костя. Ты Иру-то помнишь?

Позвонить, позвонить, узнать-разглядеть на потолке, успеть! – скажут то же самое, роман отклонен – и это будет уже все. Официальный отказ из журнала. Тихонько-быстро следует тент.

Уртицкий вступился втихаря.

«Если позвоню в журнал, полезу на рожон…» – Отказ. И если уже скажут точно – в журналах все точно, если спросить напрямую – дадут ответ, точка.

«Не могу, не могу позвонить… Молдунов все сказал… Молдунов говорил как из потесненного положения…» – это только ощущения – «я никогда не смогу зацепиться за это!!» – неясный тент, ничего не видно.

Секунду ему страшно, удивительно! – от этой наглой быстроты – как быстренько следует тент – «как это может быть, кто им позволил?!..»

Такое происходит!! Еще вдруг спонтанная мысль: «Я, может, слышал полно таких историй? Да, но когда это в вопиющей реальности… Боже мой, это просто, просто…»

Непередаваемо и невообразимо, да.

«И… Не могу взбунтоваться. Не за что зацепиться». И снова, снова слова Уртицкого: Мы там готовили один текст, который так и не вышел.

«Я столько лет его знаю и после этого выходит что только… Ублюдок, ублюдок кислорожий».

Жаркие вспышки-змеи в голове, в туманящей усталости. Гул, все гудит в извилинах!!

Ходит, ходит, узнать, узнать – позвонить Молдунову – сказать, что Уртицкий…

Я не знаю вообще, о чем идет речь, – кажется, слышит уже Костя ответ Уртицкого – Молдунову. – Это ему просто померещилось. Ну вы что думаете, что я… и его личная жизнь… как это вообще может быть связано?

«Боже мой, да есть ли у них хоть капля совести, хоть капля человеческого?!!! Это такой классный роман!! И я столько работал!!» – мысленно вопиюще восклицает Левашов.

Так Уртицкий и хочет человеческих отношений. Человеческой любви, – откликается у Кости само собой.

Вы можете помочь напечатать? – Ты Иру-то помнишь? Это ж еще неизвестно, получишь ты премию или нет. Писатель Валтаров совмещает литературу сриэлтерством. «Работать, работать идти ради Иры… – ошалело колотит, колотит в висках. – Этого не будет, не будет!»

Ледяной жар в голове.

«Валтаров… он мне еще этого придурка будет в пример ставить! Пятьдесят лет, а ничего не добился, никому не известен, только две книжки издал…»

Но Уртицкий всегда хвалит Валтарова – они вместе учились и большие друзья. «Да, да, друзья. И с Молдуновым – тоже».

Костя продолжает расхаживать, расхаживать по комнате, расхаживать.

«Они звонят мне намекают потому что знают что я все равно позвоню ей. Они это знают – что выудят из меня! Знают заранее, все равно знают!»

идет, идет по комнате – идет-идет, идет

«Нет! Не буду ей звонить!..»

Расхаживает, расхаживает – мы знаем, что ты отправил на премию… но это ж еще неизвестно, что там будет. (Чарующий блеск – церемония вручения «Феномена»! Огромный экран над сценой, оживленная игра цветомузыки, совершенство, талант – в момент ты взлетаешь, у тебя море поклонников!..)

Неизвестно, неизвестно – идет, идет по комнате, идет-идет, иди сюда, иди…

«Нет! Я не позвоню ей! Не позвоню! Бездари, ничтожество! Не продамся!» – Костя остановился посреди комнаты. Несколько секунд…

Расхаживает, расхаживает, опять, опять – это ведь только один отзыв и оценка вполне можно изменить — мягенький, манящий голос Уртицкого.

«Нет! Я не поддамся! Не бывать!..»

Маэстро может и решение жюри изменить… «Там уже, значит, сговор – раз Лобов звонит мне, говорит такое… Если я буду встречаться с Ирой – мне дадут премию «Феномен»?..»

Костю так и влечет, влечет – невидимая леска протянулась к нему…

«Но а что если обманут меня?..» И ему мерзко-ступорно от этой невольной «расчетливости». «Я Ире позвоню, а премию… мне все равно не дадут?

Что если членам жюри наоборот захочется «проявить волю»? Уртицкий сказал одно – а они захотят показать, что у них, дескать, свое мнение?»

Мутный, крутящийся клубок интриги. Костя как чувствует его… и двоя-кость всего, шаткость. А Уртицкий как играет на этом – своими устойчивыми, акцентированными намеками.

«Когда именно он говорил с жюри? И что конкретно сказал? Он замолвил за меня слово? Да… но может забрать его назад».

Левашов останавливается. И бросается на кровать.

Лежит…

Алё… – мягкий, покладистый голос Уртицкого. Голосок поддается… когда скатываешься вниз, как по леске – к Ире.

«Леску протянули… Сволочи! Тихо-тихонько. Тянут меня по леске, чтоб я…

Нет, не поддамся».

На несколько секунд все мысли исчезают.

«Молдунов… Господи, он же говорил… что он говорил по поводу моего романа? На обсуждении… что говорил? Что «мне нужно было лучше выдержать-прописать любовную линию»! Да, это что-то значит… любовная линия… Они все в сговоре! Он уже тоже заранее обо всем предупрежден!! Он намекал мне на это же».

Ошпаренная голова – у Левашова смыкает в груди, он вскакивает, как от щекотки, начинает искать телефон Иры. Все в сговоре – другого пути нет!

Где же, где же ее телефон?

Костя успел его стереть за год.

«Значит, надо… что же делать? Значит, надо Лобову позвонить и узнать? Телефон его сестры…»

Ты Иру-то помнишь? Невеста, Костя, невеста.

«Надо выяснить!»

Он набирает Лобову…

– Тебе нужен мобильный моей сестры? Иры?

– Да. У меня его не осталось, – говорит Костя.

– Хорошо, конечно… сейчас, посмотрю у себя в мобильном… только знаешь что, Костя? Ты уж не говори никому, что звонил мне и спрашивал его. Что мне так напрямую пришлось его давать, – произносит Лобов совершенно обыденным голосом, по-приятельски. – Он у тебя был и ладно, хорошо?

– Хорошо, – отвечает Костя.

– Позвони ей, позвони, да… – Лобов останавливается… и вдруг произносит: – может, она тебя… любит!

Через минуту он диктует Косте номер……………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….



– Лобов так и сказал: «может, она тебя любит». И еще его фраза: «никому не говори, что пришлось давать телефон…» это имелся в виду Уртицкий – понимаешь, Динь? – сдавленным голосом произносит Костя и смотрит на Гамсонова. – Это его тихохонькая осторожность – сволочь… это означает, что они и рассчитывали, что все пойдет как по маслу – что я просто позвоню. Чтобы вообще будто не было никакой прямой связи за всем этим… хотят смоделировать.

– А чего ты возмущаешься? Ты же сам и позвонил! – Гамсонов жмет плечами и шутливо вылупливает глаза.

«Лобов тоже, наверное, вылупил глаза, когда говорил «может, она тебя любит», – мелькает у Кости.

– Да, – сокрушенно признает он и сжимает губы. – Сам. Но ты же понимаешь, они вынудили меня, чтобы я…

Он замолкает… как объяснить? Как объяснить Денису, что… Костя даже не знает, что хочет объяснить – у него не хватает слов. Всю ситуацию? Вроде бы он уже это сделал…

«Да позвонил же я сам не потому что я…»

Да Гамсонов, наверное, все понимает прекрасно… И ему как всегда все равно?

«Боже мой, я просто хочу, чтобы они…»

Напечатали роман? И Левашов чувствует, что не может произнести это – он будто ступил на шаткое… будто старается выпросить что-то, нечестно. Ведь все должно само собой происходить…

Не может произнести.

Известность не выпрашивают.


* * *

Собственно на этом его история кончается. Левашов теперь раз в три-четыре дня позванивает Ире – она сказала, что работает в службе новостей, на радио, работа тяжелая, и ей нужна очень большая моральная поддержка. Костю вовлекли-таки в искусственность, и он играет в это – впрочем, без каких бы то ни было планов. Но его мягонько-тихо тащат к сожительству – с человеком, которого он едва знает. В то же время, он чует, что чаша терпения в нем переполнится раньше, и он все обрубит – он не сможет встречаться с Ирой. (Это, впрочем, не означает, что Костя выкажет какую-то твердость. Скорее всего, он только позвонит Уртицкому и примется умолять прекратить эту игру и просто напечатать роман… но Левашов знает, что даже не сможет вымолвить слов – «роман», «напечатать»! Он и сейчас не может их вымолвить – когда видит Уртицкого. Потому что интрига и намеки заткнули ему рот – он ничего не может сказать напрямую. Потому что ему — не говорят; напрямую. Если он только скажет… «А как связаны друг с другом все эти вещи, – опять произносит Уртицкий ответ в его голове. – Ира и ваша публикация?»)

Теперь Костя все понимает… «Уртицкий подговорил Молдунова. Чтобы меня раскритиковали. Чтобы все началось с унижения. Чтобы я изначально был ему обязан – так легче будет мною управлять потом всю жизнь в литературе. И Ира тоже замешана в этой игре – у них строгие договоренности!»

Как только Костя ей позвонил – в первый же разговор она сказала, что теперь снимает квартиру в Москве, но живет в ней почти задаром – потому что это по знакомству. Потому что это Уртицкий ей сделал. Костя ее ни о чем не спрашивал – она сама ему сказала.



И теперь – когда Левашов приходит в студию – маэстро повторяет литературные истории, которые тот уже слышал… Многие студийцы не слышали, потому что ходят меньше года. Поэтому опять ничего не замечают. Но Костя-то здесь добрых семь лет… Уртицкий рассказывает то, что рассказывал раньше, по нескольку раз повторяет и все посматривает на Левашова хитро – как бы дает понять, что делать тому тут больше нечего. Что у него теперь «новый жизненный этап наступает».

«Я позвонил Ире – Уртицкому все передали… Боже, если я кому-нибудь скажу… мне скажут… что мне все это мерещится, все мерещится!.. Что я думаю, что весь мир вертится только вокруг меня. Что писатели, мол, все такие. Что мне приглючило, и я свихнулся…»

Опять у него словно рот заткнут. Все, что остается – тянуть неизвестность. И о Боже, как все это омерзительно! Даже когда он – в разговорах с Ирой – откладывает ей предложение встретиться… оно, в то же время, и тянется из него само собой… (Костя идет-идет по своей комнате, иди-иди сюда, иди, иди-иди…) Но…

(Может, она тебя любит! – у Левашова все маняще затаивается внутри).



– Понимаешь, в чем дело, да? – продолжает он говорить Гамсонову. – Уртицкий все так сделал, что я узнаю что-то о публикации, только если выполню все условия. В точности. Но ты знаешь, если даже не буду тянуть… если даже до самого конца пойду и попрошу Иру о встрече, и тут игра не кончится. Она откажется встретиться, Диня, откажется! У них у всех договоренность, что я должен позвонить Уртицкому, именно ему, я уверен. Чтобы он!.. Организовал наше первое свидание.

– И он скажет, что ничем не может помочь? Как и с публикацией твоей? – Гамсонов ехидно улыбается.

– Совершенно верно. Еще и прибавит, что вообще не понимает, почему я обращаюсь к нему за этим. А на самом деле, все после этого разом и устроится – Ира будто передумает.

Костя говорит, а сам чувствует… всего несколько секунд! Как душу ему расклинивает «расстановка позиций». Одна – это отказ Иры (после телефонного общения, к которому его притянули), а другая – постоянное дружеское внимание Лобова, он так старается сблизиться с Костей на последних занятиях в студии. Все в бильярд приглашает играть, так по-семейному.

– Это для того, чтобы в момент ее отказа я почувствовал, что она врет, что не хочет встретиться. Но это и так будет понятно в общем-то. Но они хотят вынудить меня позвонить Уртицкому. Зачем такие виляния? А чтоб я был обязан ему в устройстве своей личной жизни. Чтобы я почувствовал себя под пятой – когда буду звонить и сам же у него выпрашивать… отношений, которых не хочу; унижаться. Это для безопасности – чтоб я никому не смог рассказать об этих играх. У меня как бы автоматически закроется рот – я же сам его об Ире попрошу… – Костя останавливается и потом, качая головой, завершает сдавленно-презрительно: – вот слизняк, Господи, Боже мой! Он же, сволочь, еще наслаждение получит!

– Пф-ф-ф-ф… – Гамсонов снова смеется, приложив ладонь к щеке, чуть наклоняет голову. – Вот-вот! Ты поливаешь-поливаешь, а все равно потом… как это был герой-то литературный… забыл.

– Нет, Денис, я этого не сделаю, ты ж знаешь меня, – произносит Костя – уже твердо.

– Нет? А может все-таки?.. Сам же позвонил этой девке – пф-ф-ф-ф-ф…

Гамсонов склабится, ерничает, Левашову неприятно – от уколов в душе. («Уменя и так столько боли такой концерт в башке а он еще подливае-е-е-ет!! Затык, затык в голове, а-а-а-а-а-а!!»).

Но Гамсонов просто подшучивает как ни в чем не бывало – конечно, он знает, что на самом деле… «Это не смешно».

И Костя говорит – как бы стараясь унять шаткость, она тотчас появилась в душе, – ведь публикация зависит от…

– Я все же надеюсь, что мой роман в журнале не завернут… – он тыкает на это – голосом. Будто это зависит от Гамсонова. – Да ведь Уртицкий уже и дал ход. Рекомендации ведь обратно не забираются.

«Да, это так, – думает Костя. – И если тебе уже написали отказ – тоже. Если скажут уже точно… значит уже все».

Потому что это серьезный, профессиональный журнал. Он опять понимает, осознает, в сотый раз… этим его и держат – «я не могу теперь позвонить никуда! Ничего не могу узнать, только условия выполнять – опять все то же самое, бесконечное повторение».

– Ну и что ты думаешь обо всем этом?

– Да ничего не думаю, – Гамсонов жмет плечом. Уже серьезно. – И о чем же твой роман, интересно?

– Ну… о детях. О моем детстве, пожалуй. Но не только. Там много вымысла. Ну в двух словах… – Костя сбивчиво начинает излагать. – Там главный герой… он проводит летние месяцы на даче, со своим братом. А брат – тот еще затейник! Они придумывают разные игры… А потом как-то они отправляются в лес и видят на поляне странных мистических людей, непонятных. Которые чем-то походят на бродячий табор… ну, вроде цыган, пожалуй. Потом проходит много лет, и эти странные образы так и не дают им покоя, преследуют всю оставшуюся жизнь. Они символизируют их детские страхи. Герои – уже взрослые, брат женился, но не по любви и…

– Да это чушь полная. Но вот-вот, именно что повзрослеть – это тебе очень нужно. Мистические образы… Это что, типа шедевров фэнтези?

– Нет, что ты! Боже упаси! Ничего подобного! Мой роман – философский.

– Я ничего не понял… Нет уж, мне приятнее читать «Золотого теленка». Настольная книга, знаешь ли, для меня.

– Уртицкому, в действительности, абсолютно неважно, о чем мой роман. На какую тему. Я же тебе говорю, что я…

– Ладно, все, опять слушать то же самое… – Денис иронически отстраняется – хватит, мол. – Ты, во-первых, это слово не употребляй.

– Какое?

– Что ты мне сказал? Ты его все время повторяешь…

– A-а… что меня шанта…

– Да. Тебя не шантажируют, а пытаются купить. Если ты скажешь, что тебя шантажируют, это будет клевета, потому что…

– Ну да. Я понял. Да он в любом случае всегда сможет сказать, что мне померещилось, поэтому… – Костя останавливается.

Полная безвыходность внутри. Нет никакого исхода………………………………..



Они опять сидят в парке, как и в прошлую встречу. Парк узкий, между двумя дорогами проспекта; закован в медленные, вечерние цепи автомобилей, которые, изредка посигналивая, протягиваются к площади метро. Слева, за разреженной листвой деревьев сверкают скопившиеся уголки машин и огней, и совсем невидно лиц пешеходов – кажется, они утонули… в троеродной массе.

И все же они где-то там…

А правее, на сине-зеркальной башне мегаполиса распускается и играет цветами неоновая мозаика. Осторожными, бесшумными волнами на фоне голубоватой дымки неба позади. Весь московский шум, походит на чуть усиленный шелест автомобильной резины, и Косте представляется… что вместе с распускающимися цветами на табло, – от центра к краям, – свежеет почему-то и воздух… едва ощутимо.

На секунду ему кажется, что он может расслабиться, унять наждачный гул в мозгах и сбросить бетонную маску лица, а вместе с этим и весь груз…

– Да, меня хотят купить. Только так ловко, чтоб я инициативу проявлял, – он останавливается, а потом произносит сдавленно-медленно. – И всю эту куплю Уртицкий называет любовью – я знаю… это я точно знаю. Он и правда искренне считает, что это любовь. Что можно заставить полюбить человека таким способом… А знаешь, почему он так думает? Он вообще считает себя очень прозорливым в отношениях и что понимает, кто с кем должен встречаться лучше, чем сами эти люди… знаешь, от чего все идет?

– Ой не, я больше не хочу слушать этот бред… меня этот твой Рютицкий…

Тут у Гамсонова звонит мобильный. Он смотрит на дисплей – это Переверзин.

– Слушай, можешь ответить? Скажи, что меня нет, а если спросят, когда буду, скажи, не знаешь. Понял?

– Без проблем… – соглашается Костя, беря телефон. – А кто звонит?

– Один тип… то еще динамо. Понял, что сказать?

– Конечно.

После того, как Костя отвечает, что Гамсонова нет, и кладет трубку, Денис забирает телефон и спрашивает:

– Тебе вообще зачем нужна эта публикация?.. Каким там тиражом выходит этот журнал?

– Три тысячи.

– Ага. И на газетной бумаге.

– Ты не понимаешь. Это совершенно неважно. Это очень престижное издание! В нем печатались Астафьев, Шукшин, Шолохов…

– Три тысячи. На газетной бумаге, – повторяет, между тем, Гамсонов утвердительно и ровно. – Разойдется это только по библиотекам.

Будто и не услышав Костю и как бы давая ему почувствовать нелепость всей этой истории. И кто сейчас знает, что выходят еще какие-то литературные журналы, которые печатают серьезную прозу.

– Я тебе говорю, это высокий уровень.

– Высокий уровень? – смеется Денис. – Именно поэтому они плетут…

– Ну да, ты в чем-то прав…

– И почему ты тогда называешь их бездарями?

Но Костя только устало поджимает губы – от этого… «противоречия». Которое он прекрасно знает. Но это ничего не меняет – все равно нужно бороться, а не уходить. Не сходить с пути и пробиваться.

– Эта публикация – солидный зачин… потом я мог бы издаться и прославиться…

– Да неужели! – ерничает Гамсонов.

– Ну да, может, ты прав. Никакой большой славы это не принесет…

– Ну вот так и говори!

– Но премия-то, премия, Динь! Я ведь на премию отправил. Там деньги как-никак.

Костя как бы пытается предугадать эту колею, в которую сворачивает их разговор. Гамсонов будет намекать на одно: вся эта ситуация просто от того, что у вас у писателей ни фига нет денег.

Но Денис все равно неумолим:

– И какие же там деньги? Тыщ сто-двести, наверное? Мне это два месяца работы максимум.

– Но все равно я смогу… – Левашов осекается. – Слушай, Денис. Это совершенно не имеет значения. Это совсем другой вопрос. Я вообще делаю это не ради денег.

– Другой вопрос? Пф-ф-ф-ф-ф-ф…

Костя сейчас не обижен… Как он всегда всколыхивается, когда обычные люди начинают учить его, что «деньги это главное» – нет, он знает, Гамсонов «свой человек». «Который понимает, для меня главное – творчество. Единицы меня понимают…

А может, я теперь не обижаюсь, потому что мне и так слишком тяжко? А может…» – опять болевой укол, нездоровая роящаяся «аналитика» – в жарком мозге.

– Ладно, сам разбирайся, – Гамсонов зевает и ободренно раскидывает руки. – Вот тебе и Рютицкий.

Следует пауза.

– Вообще… тебе легко насмехаться. Ты-то в такие истории никогда не попадал.

– Ну, это не так.

– Ага-ага, конечно. Тебя что, когда-то хотели принудить жениться? Ты сам говорил, что у тя только…

– Случайные знакомства?

– Ну да, – Левашов останавливается на несколько секунд, а потом… спрашивает: – Ты все… так и делаешь, да?

– Ты о чем?

Он с запинкой озвучивает: «Если вдруг попадается пассия, общаешься с ней по левой сим-карте, едешь на ночь, а на следующий день отрубаешь номер – и поминай как звали».

– Ну а что делать! А вдруг она… захочет все сэ-э-эрьезно… а я не хочу – приходится ныкаться, – логично произносит Гамсонов. – Но последнее время… Я опасаюсь так делать уже.

– А что случилось?

– Да несколько месяцев назад… одна такая стервь попалась, что выискивать меня стала.

– В самом деле?

– Ага, – Денис кивает, поджав губы. – Эта, Анька… главное, совсем юная. Я телефон отрубил после нескольких встреч – ну, она должна была понять, что всё. Но ты представляешь…

– Не поняла?

– Это мягко сказано. Она выискала меня через сайты, где я рабочую информацию выкладываю по ай-фонам.

– Да?

– Ага. И ведь надо было еще попотеть, чтоб такое сделать, извините.

– И что было дальше?

– Ну, встретилась со мной анонимно. Я до последнего момента не знал, что это она.

– Прикинулась покупателем, реально? – Костя смотрит удивленно.

Гамсонов кивает.

– И что в результате? Она тебе реально по роже, что ли, надавала?

– Ну, не до такой степени, но… – Денис морщится. – Там на самом-то деле и не за что было… по роже. Но все равно – неприятный разговор.

– Что ж сделать, ежели она рассчитывала на большее, чем ты хотел.

– Во-во… ну и короче, после этого я в завязке.

Пауза.

– Выходит… теперь ты один, – резюмирует Левашов.

Но Денис в ответ мотает головой: «Не, ни фига».

– В смысле?

– Я больше не ныкаюсь, но… зато другой способ нашел. Я ж не такой дурачок как ты – чтоб на сухом пайке сидеть…

Косте неприятен этот разговор… и от того, как Гамсонов «рассуждает об отношениях». Но он привык. Кроме того – тот ведь совсем не такой. «И мы настоящие друзья. А по поводу баб… эти истории – просто «шалости», должно быть».

– И что же?., у тебя теперь…

– Ой не, не буду рассказывать, – Денис смеется, с шутливым стыдом закрывает лицо. – Не буду, нет!.. Это такое уродство! Я так опустился…

– Ты о чем?.. Что такое случилось?

– Неважно. Все равно там тоже уже все закончено.




Глава 11





I


После встречи с Гамсоновым Костя возвращается домой, входит в прихожую… страшная, вспаренная измученность, осадком остановившаяся в глазах.

Изможденность на щеках и горячий лед в голове. «У меня уже появились морщины – от всего этого? Разом, будто за двадцать лет… Это было бы даже неплохо. Я был бы удовлетворен».

Нет, сейчас ему плохо. Очень. Опустошенное, испуганное разочарование в грудной клетке – «я столько работал!!.. А со мной так… Меня шанта…»

Ты только это слово не говори, – тотчас вспоминает слова Гамсонова.

«На меня давят на меня давят издеваются твари не дают дороги…

Нет-нет, они все правильно делают, все правильно, я должен еще работать, еще, еще!!» – но Костя опять, снова это чувствует: раньше у него были силы, но теперь он будто загнан и падает мордой вниз на асфальт – мозгом, мозгом тащится как по асфальту – ш-ш-ш-ш – и пыль, жаркая пыль, извилины по асфальту – инерция от падения.

Он пишет каждый день уже семь лет, из него выжали все, все, а как надо что-то для него сделать…

Никто никому не должен помогать. Это же творчество! «Все должно само происходить»! (Опять Костя вспоминает эту «искреннюю, бескорыстную установку» литературных ценителей, его окружающих. Которые на деле просто ничего не делают, а только сидят в своих лавочках – довольствуясь «славой» узкой кучки литераторов).

Господи, как же ужасно, надломленно ему!..

Еще не сняв одежды, а только включив свет в прихожей, он поворачивается к зеркалу и некоторое время смотрит на себя. У меня уже появились морщины? – вспоминает свой собственный вопрос – будто это кто-то еще спросил. Уже давно? Несколько часов назад?..

Нет, никаких морщин. Он обаятелен, хорош собой и высок… даже красив, пожалуй. Но лицо такое, будто он не спал несколько дней… он и не спал! Устало прищуренные глаза – взгляд… словно старается продраться сквозь туман. Молочно-темно-серый туман – электрический свет… он ничего и не освещает в квартире?.. Темное, затуманенное сознание.

За спиной настенная вешалка для ключей с полуотворенной черной створкой. Створка прижимает к ключам свисающую кожаную перчатку. Дальше – входная дверь, на которой висит листок с надписью: «Свет не забудь выключать», – оставшийся еще с лета, когда мать уезжает на дачу, и Костя на пару месяцев остается один. Еще далее – дверь в ванную, почти всегда отворенная, а на выключателе отсутствует одна клавиша. Еще дальше – темнеющее пятно

окна на кухне… В квартире полумрак? Люстра зажжена, но свет очень бледный и… какой-то кислый… и призрачный. «Как в пещере у тебя. Просто как в пещере…» – вспоминает Костя усмешки Гамсонова, который как-то пожаловал к нему в гости, пару лет назад…

Левашов снова смотрит на свое осунувшееся, измученное лицо……………….

……………………………………………………………………………………….



Через полчаса… он продолжает ощущать эту страшную усталость – во всем теле, – но опять не может уснуть. Сидит на кровати, смотрит в одну точку… Вдруг… страшный испуг-опустошение – будто отворяет нараспашку все его тело… «Что же со мной сделали такое?! Как они могли? Так поступить! Это же и их дело тоже! Литература! Как они могут поднимать руку на святое?!»

Насмешки Гамсонова. Секунду Костя опять чувствует себя дурачком. И что просто раскудахтался. Ему и обидно и… смешинка скользит. В онемелом мозге…

Где-то очень, очень далеко.

А потом в голове начинает крутиться жаркий «аналитический» клубок, остервенелый: «Раз в журнале раскритиковали… значит, наверное, и в премии «Феномен» не пройду – они связаны неофициально… а с другой стороны, Молдунов умыл руки – выходит, будут уже публиковать, осталось только в премии пройти. «Но а что, если сорвется там?» – Костя весь заклинивается внутри – надрывным страхо-о-о-ом. Ведь ежели сорвется в молодежной премии… а тут такой солидный, тяжелый журнал – премия ниже! «Кто меня примет в журнале – после? Тем более раскритиковали на семинаре… да и смысла печатать без премии – нет. Смехотворный тираж журнала, Гамсонов все правильно сказал…» Зато уровень!.. Самое важное!

«…а с другой стороны, поскольку журнал выше… если уже принято, если будут печатать… ведь Молдунов сказал…»

Посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики.

«Все еще будет хорошо, точно!.. Значит, и пройду я в премии, конечно, – чего я парюсь! Все будет хорошо!»……………………………………………………………….



Не смотря на весь сумасшедший жар «клубка»… он довольно-таки точно характеризует… действительный омут, в который Костя угодил.

«Как же они могли так поступить со мной?!..

Все это – очень серьезно. Очень, очень серьезно!

Роман, роман… они напечатают? Они сделают это?.. Да, они сделают», – утверждает Костя.

Мысли… почти раболепные? Но вдруг…

Он вскакивает – твари, твари!! – ходит, ходит по комнате: я работал над романом так себя измотал а какая-то тварь которая ничего не написала за всю жизнь хочет прицепиться прицепиться гнида… влезла и не дает дороги… они только пьют кровь и издеваются, говоря, что мне рано…

И Костя останавливается. Неловко говорить об этом, даже мысленно – будто он сам идентифицирует в себе некий комплекс… «Я слишком молодой еще».

Который озвучил Молдунов. Выставляя вперед свое пузо. Костя ходит, расхаживает, изнывая от кислоты и презрения, но потом… всколыхивается воспаленной гордостью, радостью – это как вспышка – навечно остановившаяся в глазах…

ледяная

«Да, мне еще только двадцать четыре… но это ж наоборот хорошо! – вско-лыхи, всколыхи, резиновые прогибания в груди. – С этим романом я прыгнул не по годам высоко! Мне все удалось в нем – поэтому они плетут такие козни, это хорошо, замечательно!..» – воспаленная радость, безумное возбуждение. И он уже заливается истерическим хихиканьем – почти восхищением, маска, ехидная маска на лице, пальцами, пальцами шевелит – «прохвост, какой прохвост Уртицкий. Вот прохиндей, как же хитер! Это ж надо, что учинил!» – хихикает, хихикает Костя.

Но потом смех резко иссякает – цикл апатии.

Во всем теле – тупая, замораживающая боль; полое разочарование – «в моем теле ничего нет? никаких внутренностей?»




II


Приходит мать – с работы, из музыкальной школы.

– Вот что у тебя опять такое лицо осунувшееся, скажи мне? – спрашивает она.

Костя сидит в кресле, мать склоняется над ним, но он не отвечает. Полное, страшное уныние – он смотрит на чернеющее окно.

– Ты знал, на что шел! Сам полез в это болото, так что теперь терпи. Сейчас, понадеялся, что эти бездари тебя пропустят. Смотри-ка! Ты у них раскрылся – они теперь специально сделают, чтоб ты ушел раньше времени.

«Я знал, на что шел? Ах, она еще и не уверена? Я так и не убедил ее, что должен только писать? – крутится в голове. – Все правильно она содержит меня не потому что верит в мое дело а только чтоб я сидел при ней боится одна остаться» – он вскакивает, подпрыгивает на одном месте, кричит:

– Дура!! Ты дура!! Что ты в этом понимаешь? Заткнись! Заткнись!! Дура!! – кричит в крайнем перевозбуждении; не в ярости или ненависти.

– Сам заткнись – понял меня? Я тебя содержу. Если меня не станет, тебе будет очень плохо. Я тебе говорю: ты-знал-на-что-шел. Смотри-ка, захотел, чтоб эта бездарь тебя куда-то двинула. Я говорю: они теперь специально будут издеваться. Вот-вот… – она коротко «кивает» пальцем. – Как раз, чтоб ты концы отдал поскорее.

Лицо матери чуть наморщено – от Костиной «вспышки».

Потом мать разворачивается, уходит на кухню. На этом разговор заканчивается.

«Что она в этом понимает? Она ничего не добилась в жизни и меня раньше хотела заставить жить как все. Чтобы у меня «просто все было хорошо»… А я не хочу, чтоб было хорошо, не хочу! – яростные, воспаленные прогибания. Но эти мысли – против матери – просто остаточно крутятся в голове: – Я должен, должен испытывать эту боль, испытывать. Но сколько же можно, черт… Как же так могут эти твари издеваться?» – на самом деле, он уже чувствует, что прекрасно с ней согласен. «Для них нет ничего святого! А-а-а-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а-а… надомной издеваются, меня клюют… твари-и-и-и-и-и-и…»

Чуть наморщенное лицо матери. «У нее уже много морщин ей уже за шестьдесят у нее уже много уже за шестьдесят…» – вспышки, вспышки в жаркой голове, как искрящие осечки перед взрывом, и не можешь, не можешь моргнуть!! Голова гудит или онемела?

Костя не в силах определить.




Ill


Позже он, немного успокоившись, начинает обдумывать то, что происходило последние годы. Это как мелькающие воспоминания… (Но они подолгу, подолгу повторяются в воспаленном мозговом гуле…)………………………………….

……………………………………………………………………………………….


* * *

Сначала молодежная премия… Когда-то он попал к Уртицкому, который занимается юными дарованиями… туда приходили способные литераторы с совсем еще неопытными сочинениями, и начиналась работа – стимулирование отзывами, подогревка, так сказать; в своей студии Уртицкий раскрывает таланты. И все это – на совершенно свободных началах. Так что далеко не все, кто у него появлялся, так уж радели за писательское дело; в результате никаких обязательств – это Костя всецело ударился в творчество, – то, что его всегда влекло.

Между тем, Уртицкий – настоящий камертон к искусству. Он – действительно выдающийся преподаватель и оценщик. Он обладает феноменальной способностью ловить самую суть литературного произведения… не то что даже по полочкам раскладывать его достоинства и недостатки, а как бы выводить срединную линию, дрейфуя – пятью-шестью фразами; и всячески избегая прямых высказываний. В результате получается не меткая оценка, а скорее, пространный, иногда даже неясный отзыв, который, между тем, демонстрирует невероятную понимающую глубину, призванную настроить на нужную волну и автора произведения. Уртицкий – так лавируя – умело настраивает талант; находит «нервные центры», принимающие в творчестве самое активное участие. Надавливает и так, и эдак, чуть-чуть, иногда чуть сильнее, ущемляя или стимулируя творческое самолюбие. Как только талант делает шаги вперед, маэстро всегда поддержит словесной похвалой…

Однако это все до определенного момента. Когда появляется стык, «острый угол» – когда человека надо пропустить куда-то дальше. Как только этот момент наступает… Уртицкий сразу начинает раскачивать, подвигать свои оценки в ту или иную сторону и заплетает интригу, которая так расставляется, так странно зацепляет самых разных людей… Даже! – так ловко заворачивается в мудреную цепочку жизненных событий, что в результате оставляет талант ни с чем – без славы, без денег, без всего… Но не потому, что Уртицкий не хочет помогать – сам он искренне верит, что двигает литературу вперед… но просто у него это заложено генетически – изгадить всю собственную и чужую работу, чтобы с нее не было никакого проку. Это выходит у него интуитивно, само собой. Потому что оборотная сторона его ратования – чувство собственничества и зависть, радикально все сменяющая, как только нужно, чтобы за словами последовало дело. Но это никому в Уртицком, в основном, незаметно, потому что лихорадочная жадность до литературных связей укоренилась в нем так глубоко, стала таким естеством, что обрела внешнюю форму мудрого спокойствия, дипломатичности и податливости. Несколько его рекомендаций – и тебя станут печатать во всех престижных изданиях, – однако он так бережет заработанное влияние, что никогда им не воспользуется. Либо тихонько намекает «протеже» о такой дани, на которую тот никогда не пойдет…

Уртицкий – лицо и характер современной литературы. Развивающий самые перспективные и новые течения. Он всегда скажет, что от него ничего не зависит – ни в премиях, ни в публикациях, – и что он нигде не состоит. Между тем, куда ни сунешься, везде увидишь его физиономию. В одном месте он организует вечера, в другом его посылают, как куратора поэтического биеннале, в третьем он член редакционного совета. Кроме того, еще в десятке мест он занимает подвижно-плавающую позицию, вроде нештатного рецензента или неофициального наблюдателя. Каждый год он входит в жюри той или иной премии и сидит во всех журналах и газетах. И везде он судит. Он это и не прикрывает – как раз, чтобы молчаливо властвовать и держать ситуацию под контролем; в каждом месте, куда влез. Чтобы за его отзывы нельзя было зацепиться, а только для собственного авторитета. Он открывает таланты и всегда молчаливо делает вид, что выжидает момент – чтобы сделать их известными. Но этого светлого дня никогда не происходит – на деле он вперед себя никого никогда не пустит. И он так прочно везде засел, так властвует, так ловко дергает за ниточки и изворачивается, что выбить его уже нет никакого способа, и все – а что делать! – просто перестали замечать эту наглость, либо признают его ничтожество, но молчат. Все благодаря многолетнему стажу Уртицкого, который перешел в привычку. Теперь – стоит поднять на него руку, он всегда вывернется и только выставит тебя на посмешище.

…Впрочем у него бывает настроение похвастаться – тогда он наоборот говорит, что имеет влияние где угодно и одной его рекомендации достаточно, чтоб ее обладатель прославился чуть не на всю страну. С Уртицким в эту пору можно даже сговориться, и он напишет в какой-нибудь журнал… но только в последний момент похвалит так, что публикация почему-то никогда не пройдет.

(«Ну и что здесь, собственно, такого? Это же вторично, – объяснит Уртицкий. – Главное, не слава, а бескорыстное творчество». За искренность он всегда только и ратует. Да и журнал, куда он написал, солидный, но, на самом деле, никому неизвестный (опять лишь крупинка в бетонной стене издательств, которые ни на что не отреагируют)).

Да: и почва, и среда под стать таким «прокрутам»! Малотиражные журнальные издания, пробиться в которые необыкновенно трудно. Не приносящие, можно сказать, ничего. Долгое ожидание каждой публикации – все это создает ощущение нарушенности и застоя. (Особенно на входе – а Уртицкий как раз ловко занимает позицию на входе). Неоднозначность любой оценки. Всегда можно преувеличить достоинства, преуменьшить – когда надо. И все будет убедительно – если ты опытен и хорошо подвешен язык. Кроме того, для Уртицкого все критерии шарнирны. Ведь он либерал – освобождает литературу от каких-либо установок. Никогда не привязывает оценки ни к культуре, ни к обществу, ни к истории; ни к социальным проблемам. (Впрочем, когда удобно, он может на это пойти). Уязвимость – он умело пользуется ею для достижения сотен разных целей – как относящихся к искусству, так и бесконечно от него далеких. И все это для того, чтобы только управлять в совсем небольшом кругу…………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….



…Он часто планирует какой-нибудь сборничек или литературный сайт или сделать тематический номер в журнале, где выйдут рассказы его подопечных. Беспроблемно и мягко заявляя: «Конечно, конечно, это все реально». И вроде где-то что-то начинает обсуждаться, что-то завязывается, но в последний момент возникает какой-нибудь иной вариант – например, премия, на которую Уртицкий все перекладывает, говоря, что это еще лучше. А этого ждать – новые пол год а. Либо откуда ни возьмись возникает критическая ситуация: «у редактора семейное несчастье, и я не хочу травмировать его, так что выход поэтических подборок придется отложить»… А если попробовать надавить, либо напомнить попозже, он всегда вывернется и так при случае раскритикует, что говорить дальше отпадет всякая охота.

Вместе с тем, какими бы гадкими не были его интриги и надувательства, они всегда оставят ощущение, что виноваты его протеже. А Уртицкий просто хочет, чтобы литература стала качественнее и лучше; что он снова выжидает, что просто не пришло время, а стало быть, нужно еще проходить к нему, просидеть возле него…

С другой же стороны, Уртицкий все равно ведь кому-то выдает литературные премии – он постоянно член жюри каких-нибудь конкурсов в календарных годах… Так вот время показывает, что авторы, которых он двинул безо всяких интриг и торговли, не добились в литературе ровно ничего! – редко когда издав хоть одну книгу. Да ведь и Лобов, в котором Уртицкий души не чает, это просто безвольная кукла, которой он вертит и управляет. И двигает только так осторожно, чтобы тот всегда оставался в поле зрения.

Каков итог? Все это только усиливает и растопляет болотистость, расшатывая систему и так еле дышащую. Потихоньку делая искусство местечковым – что оно становится никому не нужным, кроме сугубой кучки литераторов, – и только засоряется.

Все, к чему бы он ни притронулся, зависает и вязнет – Уртицкий и сам просидел всю жизнь на одном месте и стремился, чтобы через него проходило как можно больше ниточек. Но он никогда не тянулся за ними, а делал так, чтобы те сами к нему подтягивались; с помощью намеков и виляний, и что он важный ценитель, умеющий прочувствовать искусство, как другие никогда не смогут…

Неудивительно, что у него измененное представление о хорошей литературе. Именно он часто заявляет, что Шолохов, Томас Манн, Диккенс – не такие уж великие классики. Для него все равны – он воспринимает произведение как бы в отрыве от автора… А с другой стороны, ведь он и должен так судить – ведь он сокрушает стереотипы! – и это очень полезно для развития новых дарований, для амбиций… Однако опять здесь двойное дно. Потому что он никогда не сходит со своих установок (относительно классики). Он вообще негативно относится ко всему, что является национальным достоянием, считает любую культуру раздутой, несуществующей. Что за этими понятиями и за эпохой – вообще ничего не стоит. (На деле же это – только для утоления грызущей его досады, – что сам он ничего не добился). И если кто-то обращается к широким проблемам, к истории, вырастая из небольшого круга, обретает признание масс, позиция Уртицкого к нему радикально меняется: он сразу отыщет в его творчестве кучу недостатков. Исключение – если только он может управлять этим человеком… но Уртицкий по определению не может управлять тем, кто прославился.

Казалось бы… в чем проблема? Такие, как он должны просто сидеть в своем углу и… однако Уртицкий почему-то сидит на тех местах, где были классики. И себя теперь им совершенно искренне объявляет. И кучку друзей-литераторов, которых, мол, прессовал советский режим, и им когда-то не повезло.

Сочинения коих исходят из «невероятной интимной глубины и тонкости чувств и прекрасного. И не загрязнены ничем другим посторонним» – поэтому у них нет широкой огласки.

Уртицкий, кстати говоря, и сам писатель, но пишет совсем мало, и его творчество является продолжением его взглядов – по смыслу совершенно оторванное. В одной из его повестей человек «под впечатлением последних киноновинок» решил научиться повадкам земноводных (видимо, чтобы примкнуть к ним, в конце концов), а окружающие, «будучи самыми обычными людьми» (нефантастический жанр своего сочинения Уртицкий старательно подчеркнул), – тоже вдруг стали его одобрять и балагурно подпихивать. И всему этому зачем-то была придана форма нравственных и религиозных исканий.

За повесть Уртицкий получил премию «Литератор года», которая вручалась «современным мастерам утопической прозы» по версии журнала «Новый культурный счет»; расходившегося тиражом триста экземпляров – среди тонко понимающих ценителей. Премия просуществовала ровно два сезона, а потом была упразднена. Впрочем, Уртицкого даже пригласили на телевидение, но не как писателя – как известного оценщика, – что ущемило его самолюбие, в результате он отказался от интервью.

Зато после его позвали работать рецензентом в еще нескольких литературных проектах, масштабных и видных. (Которые, в то же время, почему-то оказались в полном отрыве от книгоиздания)…………………………………………………..


* * *

Связи Уртицкого, его публикации – результат многолетних железобетонности и ушлости, виляний, соединенных в этом человеке в единое целое; с которыми он сумел пробить себе дорогу в литературу. (И без огромной силы воли тут никак).

Начал он свой путь лет двадцать пять назад. (А сейчас ему уже под пятьдесят). Конечно, он точно так же толкался по редакциям журналов, как все остальные, однако хорошо чувствовал зыбкость, шаткость любого суждения о литературе и, стало быть, той первой критики, которую огреб. Ну а отыскивать обходные пути – его конек. Так что он принялся тыкать по журналам и газетам статеечки, критику – то, что брали легче, – оказывать услуги, и чтобы за что-нибудь зацепиться. Чтобы решать и чтобы зависело от него. Постепенно он добился, что на его собственное творчество стали закрывать глаза и печатать. Первая книга рассказов у него вышла в тридцать пять. Позже он издал и вторую, а потом еще роман.

Однако вся критика обходит теперь Уртицкого стороной – даже не смотря на то, что его вещи регулярно печатаются в центральных изданиях; либо коротко хвалит, делая резюме………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….


* * *

Чувствует ли Костя все эти вещи? Конечно! Но с другой стороны, он всецело погружен в творчество, а маэстро направляет и манит новыми и новыми перспективами (Костя ведь знает и видит их; к примеру, очередную премию, где тот нарисовался). Уртицкий – действительно прекрасный стимулятор и покровитель. Здесь они отлично находят общий язык.

Кроме того, Левашову все годы и нужно развиваться – чтоб было, с чего стартовать, а противоречия и болотистость как раз странным образом и настраивают… только на всецелое творчество! И идеализм! – написать так, чтобы разом сказали «ах!» – и о нем узнают все. Уртицкий прекрасно подпитывает все это. Естественно Костя, чем дальше работал, тем больше видел в своем преподавателе наилучший способ к воплощению мечты – не просто добиться признания, но прыгнуть выше всех! Местечковость превратилась для него в ступень, с которой разом можно завоевать мир. Вот почему он много лет сидит возле этого человека – не смотря на то, что тот ничего не делает, а только водит за нос и морочит голову. (Впрочем, Левашов, в то же время, ни в какую не доверяет Уртицкому, конечно! Считая неудачником. И все время чувствует, что тот готов напакостить любому писателю, который расходится с ним во взглядах – литературных или просто жизненных, все равно. И последние годы в Косте все больше и больше копилось недовольство).

«Но теперь-то уж! Теперь-то, когда я написал роман!.. В конце концов маэстро меня продвинет!..»

И они столько знакомы – он надеялся, что теперь все-то достанется ему задаром.

И ведь… он действительно всем пожертвовал ради писательства. И не получил за все годы ни гроша. Но тогда может быть… пойти работать?.. Ну а Костя не хочет работать! Сочетать свое дело с чем-то другим – нет, никогда! Ничто не должно отвлекать его. Поначалу по совету матери он поступил в институт экономики. (Там, кстати, он познакомился с Гамсоновым). Однако Левашов всегда хотел стать писателем и когда попал в литературную среду, это очень быстро увело его от всего остального… нет, «увело» – не то слово, он почти перестал учиться и сосредоточился на рассказах и романах. Потом, заболев пневмонией, ушел в академ, а выздоровев, продолжал все только писать, совершенствоваться. И позже убедил мать, что восстанавливаться не имеет смысла, и он должен все посвятить литературе.

Стало быть, в свои шестьдесят мать должна содержать его (а отца у него нет). Теперь Костя по-прежнему материально зависим. Мать поначалу препятствовала, но он легко подмял ее под себя – она же любит его и, кроме того, знает, что он пишет с раннего детства. Теперь наоборот – поддерживает.

Зато от чужих людей он часто слышит непонимание или упреки:

– Писать? Но ведь это не приносит никаких денег.

– Я это делаю не ради денег.

– Это же просто хобби.

– Нет, это не хобби, – у Кости все всколыхивается внутри от того, насколько это мимо и лживо!! – Писать – это дело всей моей жизни! И ничем другим я больше заниматься не буду.

– Ты хочешь добиться самых больших высот? Но надо же реально смотреть на вещи! А если ничего не выйдет?

Когда Костя это слышит… у него внутри все начинает клокотать, клокотать от презрения!!.. К человеку, который сомневается, мыслит местечково и не верит в чудо, живя лишь материальными ценностями, локальными целями.

Но Костя не взрывается, сдерживая себя, просто поясняет в ответ, что надо работать, пробиваться, занимаясь только этим делом – и тогда все придет.

– Ну что ты себе такое внушил? Это же просто… – и Костя чувствует эту тихую насмешку – и сверстников и старшего поколения… «Это просто возрастное. Ему же еще чуть больше двадцати!»

«Идиоты, придурки! – изнывает Левашов омерзением в душе. – Что они понимают в жизни? Что все решают деньги? Дураки, ничего мне это не нужно! Я все равно всего добьюсь, все равно им докажу!» – страшнее всего!.. Ему увидеть себя отступившимся от цели, от мечты…

Костя словно бы слышит эту презренную, реалистическую установку:

«Ну вот, наконец-то он повзрослел и встал на путь истинный. Понял, наконец, что деньги это главное, а все остальное – второстепенное».

– Никогда! Никогда не предам я своего дела!

Он все время, все время ведет эту борьбу (она даже больше как внутренняя, мысленная) – с людьми, которые живут обычной жизнью, рассуждают в привычных координатах. Но этот конфликт только еще больше подогревает – работать, я все равно стану, все равно докажу, я стану, добьюсь!!

И потом это превращается во внутренние изнывания, переживания – когда он уже в одиночестве вспоминает эти фразы – и подавить их, доказать, доказать! В результате все обращается в продуктивное русло – работает он постоянно и очень много.

Это человек, который начинает тихонько презирать каждого, кто пытается свернуть его с пути.

– Писатель? Но ведь ты должен понимать, что сегодня, в наше время это не…

– А мне плевать, что сегодня и что в наше время. Я все равно буду только писателем и все равно всего добьюсь – ничего другого мне не надо.

– Но ведь есть другая жизнь. Неужели тебе неинтересно…

– Ничего мне это не нужно, я не предам своего дела.

– Но сидеть на шее у пожилой матери! Это же аморально!

– Ничего меня это не интересует, мне все равно. Я все равно буду заниматься только этим, не предам я своего дела.

В то же время это у него как ответная реакция – Костя понимает, что деньги нужны, но просто обычная жизнь чужда ему. Он сосредоточен на творчестве, своем внутреннем мире и созерцании внешнего: мысли, чувства, переживания, – и повсюду замечает любопытные вещи за людьми; закономерности. А отвлекаться, погрязнув в суету, – резкая разрывающая боль!!.. Не тратить, не тратить ни минуты впустую, только писать, продвигаться!.. И еще он прекрасно знает: «Люди, которые говорят одно, а жизнь уводит в сторону!.. Ни в коем случае не повторить их судьбу! Никогда, никогда не отступлюсь!!» – другие интересы могут увести – нет, никогда. Не тратить ни минуты!

Но в то же время это лишь малая часть – что им движет. И что он чувствует………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

Казалось бы именно из-за этих позиций у него нет девушки? Нет, не поэтому – наоборот, он всегда пользовался успехом у женщин – а просто не складывается настоящих отношений. Все время эпизодически что-то возникает: общение, гуляние, но то Костя воспримет серьезно шуточную игру, то наоборот быстро отделается от человека, который его уважает; потому что она по какой-нибудь причине его не устраивает. То вовсе он об этом не думает, а продолжается какая-то пустая трепотня, встречи раз в месяц и… ничего. Потеря времени: отношений как таковых нет.

Может, дело все в том, что это для него дополнение? Да нет…

Как бы там ни было, девицы либо исчезают, либо начинают водить его за нос… либо действительно намекают – почему бы ему не пойти работать…

И тотчас Костя испытает коренное противоречие.

Просто он всегда наталкивается на таких, которые не любят его – симпатия, ничего больше. В результате он совсем уже привык к этому… но он же, в конце концов, должен с кем-то сойтись!..………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….


* * *

Еще иногда он слышит это резонное напоминание от окружающих, что мать его поддерживает, но она не вечная. И кто его будет потом содержать?

И вот тут Костя уже ничего не отвечает. Но не потому, что ему стыдно или что-то подобное. А просто ему нечего ответить.

После этого разговор прекращается, и он продолжает делать по-своему.

В то же время, он понимает, что это слабое, уязвимое место. В общем-то, здесь он как раз и рассчитывает на Уртицкого. Тот его продвинет, «я буду зарабатывать литературным трудом». Но и самому, без этого надо продвигаться! Но ничего конкретного кроме того, что все время пишет, он не делает. «Я напишу что-то стоящее, меня напичкают премиями – все придет само!»

В то же время, его уже печатает едва ли не вся региональная периодика, но добился он всего сам – просто отсылая рукописи. Наверное, он и мог бы пробиться в издательство, но Уртицкий настолько хорошо следит за ним, так хорошо знает все его слабости, что Левашов плывет по течению… и ничего специально не продалбливает. Он только не сходит со своих позиций, а каждая неудача (отказ в публикации или из какой-нибудь премии и пр.) лишь убеждает его, что нужно просто работать дальше.

До поры до времени это было хорошо…


* * *

Излишне говорить, что он для Уртицкого – особое звено. На него маэстро всегда ставил и играл… Да, почти все литераторы рано или поздно уходили из студии ни с чем, без выполненных обещаний, которыми поначалу их закармливали. Да, планы с годами так и оставались планами, а печатался сам Уртицкий, все время только повторяя, что «в этом нет никакого смысла» – «народу ведь не дано понять глубину истинного искусства». Однако Левашов – совсем другое. Это человек – по-настоящему перспективный, одаренный. Вот почему маэстро ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не хотел потерять его, тайно видя в Костином продвижении назначение всех своих изысканий……………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….




IV


Теперь Костя представляет себе: Молдунов вернулся с выездного семинара – «ему сразу же звонит Уртицкий, спрашивает про меня».

Потом они встречаются…

– Я ему сказал, что роман сырой, – говорит Молдунов. Но уже не резко настаивая – а просто жмет плечами. (Это только к Косте у него «отеческая строгость и высокомерие»).

– Да не, ну роман хороший, все там нормально, – Уртицкий морщится, махает рукой.

– На самом деле, очень хороший!

– Конечно, конечно! Если все силы бухнем свои – сенсацию сделаем… Меня другое волнует. Надо, чтоб он как-то по-другому на свою жизнь посмотрел. Потому что жить в коробке, как он живет… для писателя это…

– Согласен, согласен, – кивает Молдунов. Не совсем, впрочем, понимая, что Уртицкий имеет в виду. А ведь тот уже гораздо жестче все «решил» (о личной жизни Левашова). – Неплохо было бы ему девушку найти, я вот что думаю, – Владимир Михайлович произносит, смотря куда-то вдаль. Размышляя.

– У него нет девушки?

Маэстро в ответ качает головой, молча…

«Лицемерная свинья!.. Так мягко говорить обо всем, будто это и не особо важно. «Хотелось бы просто»! А на деле…»

С другой стороны – то, что Уртицкий завел сей разговор… это уже сигнал для Молдунова – и для журнала – заморозить публикацию…

«И премию «Феномен» я наверняка не получу теперь, черт дери…»

Ему хочется завыть – «Сколько можно-о-о-о-о?

Я столько в это вложил! Роман суперский, высший класс! А они…! Опять ничего не дадут! Опять только козни, муть, издевательство».

Сознание гудит, погружаясь в безнадежную мглу.



Или… Молдунов как раз знает от и до – что Уртицкий так нагло раскачивает Костю? («Ублюдок, бездарь вонючий…»).

Нет, непохоже на это. Маэстро затеял свою игру, за спиной…

Перед Молдуновым он только… размышляет? Как и в литературной студии часто – с интонацией «мудрого знатока человеческих душ».


* * *

Костя лежит на кровати с широко открытыми глазами. Мысли-мысли-мысли роятся в голове очень гулко, гулко и теплые механические змеи. Не в силах не в силах их контролировать и остановить: Уртицкий решил прицепиться – мерзавец – шантажирует – тебя не шантажируют – хотят купить – так Гамсонов сказал, да – Уртицкий…

У Кости широко открыты глаза… лежит на кровати. Не может закрыть глаза от льда – онемелого. Не может закрыть, успокоиться – мысли вертятся против воли он страшно перевозбужден. Его как электрошоком пронзило!…

……………………………………………………………………………………….

Тут вдруг что-то слабо провисает в груди – идея!

«Левченко!! Надо позвонить Юре Левченко и все ему рассказать!..

Но может не стоит?! Я рассказал Гамсонову, теперь надо остановиться и…»

Нет, Костя уже покатился как с горы, и даже если у него позыв – стоп, – потом – о! Слабое провисание в груди: как же не рассказать о таком!

И он как катится по льду вниз – в плечах оживление испарина в теле бесчувственная, от которой даже весело! Страшное перевозбуждение!

Катится, катится с горы. Надо позвонить Левченко секундное облегчение что он не может остановиться скользит ему хорошо

изжаренная змейка в голове роится пока набирает номер…

Левченко просто знакомый… но очень приятный.



Левашов возбужденно пересказывает Юре всю историю. Тараторит от начала до конца.

– Представляешь, я столько работаю! А надо мной так издеваются!

Левченко вообще очень удивился этому звонку, а потом с присущей ему доброжелательностью говорит, что не может поверить: Владимир Михайлович затеял такую игру?

– Я, наверное, наивный человек. Всегда думаю, что все рассматривается по справедливости, – растерянно говорит: – Видно, я ошибался…

– Ну что ты, Юра! Я и звоню тебе, потому что знаю: ты ни в коем случае не можешь быть замешан в этой игре… Ты мне всегда очень нравился! – Костя прибавляет от всего сердца. И испытывает страшное облегчение.

– Что ты Костя, ты мне тоже! – ответно вызывается тот.

– Уртицкий ничего не говорил тебе обо мне?

– Нет.

– Я верю… верю.

– Если хочешь, я, конечно, могу спросить у него…

– Нет-нет, ни в коем случае! Ни слова ему не говори! Ни слова… хорошо?

– Хорошо… ладно, чтоб ты не сомневался… я просто клянусь, что не скажу! – Левченко сипит от всей души. – Но что я тогда могу сделать? Чем тебе помочь?

– Ничего не надо пока ничего… – тараторит Костя. – Может, еще все устроится как-нибудь само…

– Ну пока тогда. Рад был слышать тебя.

– Хорошо, пока.



Левченко – еще один поэт, которого Уртицкий тоже продвигает; время от времени возит по областям и на конкурсы.

Первая мысль у Левашова после разговора: «А что если Юра тоже связан со сговором? Нет, не может такого быть. Он тут ни при чем вообще». Кроме того, такая искренняя клятва… уверяет, что дальше этот разговор не пойдет.

На минуту Костя успокаивается………………………………………………………………


* * *

Потом…

Продолжает вспоминать, что происходит в литературной тусовке все эти годы. Главное ее свойство – полная местечковость и отсутствие связей с широким читателем. В сочетании с немереным пафосом «маститых литераторов»… отживших, еле шевелящихся «классиков» – которых сразу забудут, чуть только их не станет. (Да и сейчас их помнит две сотни… не читателей, писателей-друзей помоложе). Печатаются они в вековых журналах, у которых упали тиражи. (Вроде того, в котором работает Молдунов).

Только теперь все это держит никчемность, которая не смогла пробиться в советское время.

Как же так могло получиться?…………………………………………………………………

Двигать куда бы то ни было (за пределы человек десяти-двадцати) тебя никто не хочет – все, от кого в этой кучке что-то зависит, только кидают понты и виляют.

И чем менее востребована литература, тем больше гонора. (Ведь широкая публика оценить настоящее все равно не сможет; «да это и не нужно – ведь понятия «общество», «народ» здесь отрицаются в принципе). Все, впрочем, говорят, что нужно выбираться из вакуума – но никто ничего не предпринимает, – все неизбежно тонет в конъюнктуре.

И мышление – только в пределах того, что уже есть.

Уйти от них? Но ведь именно здесь и нужно быть, ежели хочешь сделать что-то стоящее. Что-то серьезное написать! Это – самый высокий уровень, какой есть.

«Их бы никто и близко не подпустил, если б не рухнул советский режим!» – посмеивается Костя, когда у него бывает настроение поёрничать. И что они ловко воспользовались разрухой, залепили артерии, заняли место…

А ежели кому-то удается подняться с этого подвала, так только не таланту, – здесь уж Уртицкий пошустрит и выдаст премию какой-нибудь прозе «косенькой-нестандартной», и обязательно – малой формы, – в результате все это потом куда-то утонет и денется; до издателя вообще не дойдет.

Либо же надо впихнуться в коммерческое море – но таких здесь справедливо презирают.

Зато! В огромной чести в этой маленькой кучке… великий, выдающийся поэт, лауреат пол сотни премий шестидесятилетний поэт Ливстратов! Литературная общественность приравнивает его теперь чуть не к Пушкину! Как-то раз Уртицкий, плотоядно и важно растягивая губы, рассказывал, что лет сорок назад один поэт, будущий нобелевский лауреат, старался, мол, к Лив-стратову примазаться – восхвалял его стихи, на некоем литературном вечере, когда обоим было еще по двадцать пять. (Уртицкий не уточнил, зачем примазаться и почему, а только хотел этой историей показать: Ливстратов гораздо выше всемирно известного классика. Когда же спросили о писателях, получающих Нобелевскую, Уртицкий кисло наморщился, махнул рукой и ответил, что «ее дают по критерию всемирной известности, а никак не писателям, которые действительно что-то представляют из себя»).

Сегодня Ливстратов пишет по одному стихотворению в год – ведь «все настоящие поэты вынашивают долго и трудно»…

И за каждый годовой стих получает премию лучшего поэта и место во всех жюри других больших премий. (Ведь это так и делается – деньги просто (но всегда по-честному) раздаются друг другу…) «Главное – до чего стихи безликие, – часто негодует Костя. – Усталая, бесцветная… «лирика»? Это можно ею назвать? В стихах Ливстратова столько же сока и энергетики, как в скрученной, зажеванной бумаге». Но сколько ж ее жуют-смакуют московские ценители! Все они, между тем, умильно уверяют, что в «бесцветности Ливстратова и есть настоящая мода. Это отвечает духу времени. Кроме того, «Ливстратова печатают наши солидные издания, которые и есть законодатели мод».

«Но я-то должен выбраться из этого! Все одолеть! – крутит и крутит себе Костя. – Я-то как раз порушу эти «схемы». Я должен получить премию, победить, а то потом все – время будет упущено! Должен взлететь по-настоящему!»

Ему даже страшно подумать, что когда-то он может стать таким, как Лив-стратов. Бывает, Костя даже отшатывается душой, как от прокаженного. «Нет, никогда! Я не должен допустить! Погибнуть в этом ничтожестве?………

……………………………………………………………………….»



«Прокатили, прокатили – все изрубили в клочья, уничтожили-и-и-и-и! Издеваются, твари!» — на момент – опять этот пронзительный холод до страху и крику!!

Нестерпимая боль осознания!

Унизили, уничтожили – семь лет работы! Расклинивающий душу холод!

А на поверхности:

– Привет, Ира! Как дела?

– Привет. Все нормально, – у Иры глубокий, низкий голос. Очень зрелый, она на три года старше Кости.

– Ты с работы пришла, да?

– Ага, с радио.

– Я тебе звонил вчера на мобильный – ты почему-то не ответила, – Левашов говорит вежливо и с усмешкой.

– Кость, хотела тебе сказать, что если я не отвечаю, это не значит, что не хочу общаться. Ты поменьше там анализируй, хорошо? У меня просто работы сейчас очень много – там иногда когда запись на радио, я вообще не могу от микрофона оторваться.

Поменьше анализируй… Совершенно очевидно, что Ире рассказали, какой он мнительный, и «все у него в голове сюжеты».

Потом он вдруг вспоминает, как Ира уже два раза настояла, чтоб они не разговаривали долго – минут по десять, этого достаточно…

Тут вдруг всколыхивается: «Я же обмолвился Лобову как-то!.. Когда мы были в студии – год назад! Что у меня так бывает – пустая трепотня с бабами, никаких отношений!»

Костя уже и не помнит, почему рассказал это Лобову… «А Уртицкий? Уртицкий тоже тогда это слышал? Какая разница – Лобов все равно мог передать ему!.. Она все время настаивает, что разговоры должны быть короткими это они ей посоветовали чтоб много лишних разговоров не было а то за ними дело и кончится. Побыстрее посадить в клетку двух попугайчиков чтоб они совокуплялись. И потом уж конечно не смогу ее отшить!

Он ощущает и животное влечение и… «Они мне еще указывать будут, уроды, с кем я должен!..»

Мы с Ирой разговариваем коротко, по десять минут, она на этом настаивает, мы разговариваем коротко».

Все так и вертится, вертится по кругу, по кругу в голове. Иногда он начинает просто кричать и рыдать от несправедливости. Реже всего ему приходит в голову, что Ира действительно что-то испытывает к нему. Что она так и не нашла себе человека, и теперь очень жалеет, что когда-то оттолкнула Костю… Что теперь поняла, что любит его. Мысли об охаянном творчестве, уязвленное самолюбие и игра затравили все. Только чернота и корысть – ничего другого Левашов не видит.



Лобов сказал ему: Забудем, давай, что ты стер ее номер… он у тебя был и ладно, хорошо? Позвони… может, она тебя… любит!

«Забудем, что я стер, забудем, что стер… – Костя все ходит, ходит туда-сюда по комнате. – «забудем» – так он сказал! Это означает они не могли понять почему я ей не звоню… он и Уртицкий наверняка разговаривали обо мне. Да-да это точно так, но о чем конкретно?»

И он представляет (в душе как нервная леска натягивается), что Владимир Михайлович, сидя где-то в кафе, говорит Лобову:

– Ждем еще два дня. Он не звонил ей?.. Через два дня занятия в студии.

– А если он не придет?

– Ну не придет – он же понимает, мы сделаем выводы из этого. В журнале сразу начнем сворачивать…

Сворачивать, сворачивать — Костя ходит по комнате, ледяные шестеренки в мозгу. «Им меня не жалко, не жалко!!» – свинцовый лед в голове. На секунду ему удивительно… поймали в ловушку – такая наглость – как вообще это возможно?!.. «Меня как схватили и сжали!..»

Но тут он вдруг чувствует: вот, сейчас! Перешагнуть, переступить через всю свою гордость и боль! Просто назначить Ире свидание, слиться с ней – вдруг она тебя любит! – манящий, манящий жар и ласка! Она любит, любит!

«Если только переступлю!..

Сразу все завертится завертится Уртицкий сразу даст ход все публикации будет везде двигать и книги начнут выходить! Он все сделает будет работать только на меня! Все завертится, завертится!» – ходит, ходит. Туда-сюда по комнате.

И вдруг останавливается: «Но как же… если я встречусь с Ирой, он скажет в редакции, давайте потихонечку ставить роман в номер журнала. Когда мы встретимся второй раз и поедем к ней домой он опять пойдет в журнал и будет четко спрашивать – когда, в какие конкретно номера поставлен роман… а если я потом откажусь к ней ехать – в какой-то раз… Ему сразу передадут, и он позвонит в журнал и наоборот скажет притормозить, притормозить – а-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а!»

Господи! Невыносимо мерзко! Весь мозг трескается, трескается – в осколки, в осколки – это любовь?

Горло сдавило.

И тут еще вдруг мелькает в мозгу… насколько долгими, тя-же-лы-ми-и-и-и-и!.. Могут быть процессы напечатания. Рукописи в журналах лежат годами. (И сам Уртицкий говорил как-то… совершенно искренне и жеманно проблемно: «да никому все это не нужно – что они публикуют. Закрывать пора эти редакции-журналы»).

Все это застывший страх!! Нервический шок – расклинивающий грудную клетку. Шок, шок!!

Вдруг в Косте просыпается безумный гомерический хохот: «Вот ловкач, вот урод! До чего весело жить. Что ни день, то история! Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел! Как здорово и четко сказано! «Я тоже, я тоже должен! Сохранять и давить свое. Доказывать!.. Отстаивать свой роман и позиции!»

Костя ходит, ходит по комнате, смеется, тихонько смеется, с ним почти истерика, беззвучная. «Какой же Уртицкий прохиндей, прохвост! Как классно, твердо сказал – мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел… который так и не вышел! Как это классно и четко! Это будто я говорю, я! Как же он ловок – ха-ха-ха!»…И ходя туда-сюда по комнате, Левашов уже кривит, кривит, пальцы, пальцы – то и дело отражаются пальцы в настенном зеркале… «Боже мой, как я счастлив! Что ни день, то история! Как все это нескучно!»

Он ходит и ходит истерически посмеивается… воспаленная, больная лихорадка в мозгах.

«Левченко тоже замешан в этом? Зачем я позвонил, все ему рассказал? Нет, он не продаст, он искренний, он поклялся…»

К Косте опять вдруг возвращается серьезность.



Он катится по леске… к публикации в журнале и премии «Феномен». «Но получу ли я все это?» Он не знает, что будет в конце – зыбкий страх… И Уртицкий (с хитрой, омерзительной улыбочкой) тихонько протянул свою, «параллельную» леску – чтобы Костя одновременно скатывался и к Ире. К отношениям с ней…………………………………………………………………………



Потом Левашов все так и продолжая ходить…

«Нет, Молдунов, наверное, не знает ничего! Значит, я должен позвонить ему, рассказать!

Но нет, теперь уж поздно. Тот как бы сложил с себя «полномочия» своей фразой: посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики… Но это же значит, будет публикация, все будет! И премию «Феномен» получу! Просочится как-нибудь, пройдет! – всколыхивается Левашов болевой надеждой. – Да а кстати вот эта обмолвка эта обмолвка посмотрим что вы скажете она говорит об этом да – но я не могу за нее зацепиться! Позвонить Молдунову и сказать – вы же будете печатать раз так сказали? Нет, не могу зацепиться за эту фразу! Она говорящая, но не могу-у-у-у! В самой большой неискренности правда проскальзывает именно так – волоском-змейкой! И ее все-таки не может не быть!..»

Он продолжает метаться по комнате.

«Все будет хорошо, я получу премию!.. Роман пройдет, он же хороший! И в жюри все сплошь друзья Уртицкого и он замолвил за меня слово он влиятельный критик рецензент…» Вообще Костя слышал, что «жюри в этом году здравомыслящее и податливое»… «Значит, они присудят кому-то, кто действительно старается, хочет стать писателем!..……»

Получить «Феномен» – что может быть притягательней! Центральная премия – ее престиж, это так заманчиво! Все годы это разгоняло Костины амбиции! Пусть деньги небольшие (тут Гамсонов прав), зато слава!

Огромная зала, подиум, речи финалистов транслируются на огромном экране над сценой. В фиолетовых и желтых лучах мелькает изменчивое море анимации…

«Если выиграю – сразу куча поклонников, статьи в прессе… Ну и что, что многие победители не становятся известными – это не мой случай, я столько классных вещей написал! А пото-о-ом! На всей волне я смогу найти любовь, наконец!..

И вот мы гуляем с ней под внимание литературной общественности! Мы счастливы! Вот только надо, чтоб все сошлось! Именно в этом году, именно теперь, когда я написал роман, это пи-и-и-и-и-ик!»

В момент всё в нем взлетает нещадным болевым порывом – это как два окончания соедини-и-и-ить!..

«…Ну а что, если жюри все же захочется кого-то другого, кого-то своего протянуть? – горло Левашову стискивает страх, страх!!.. – Или специально не согласиться с Уртицким – раз тот просит за меня? Для того, чтобы как бы «сыграть в справедливость»… Мозг словно о два противоречивых борта ударился… опять

Ходить, ходить по комнате, ходить…

«А маэстро правда попросил за меня? Когда он это сделал? В самом начале – когда жюри стало рассматривать работы? Да, логично… Но дальше-то… он уже им ничего не говорил, не отменял. А ведь повод был – я ведь Ире не сразу стал звонить…

Да, наверное».

Но снова этот страх – все заклинилось надеждой. Или… «Неужели не получится? Не может этого быть!» Но Костю как придавил огромный, многотонный механизм, который он должен одолеть – чтоб пробиться к славе, взойти на Олимп…

«И Уртицкий плетет, плетет…»

Левашов ходит по комнате – он словно старается преодолеть муть, сознанием – это как что-то рассмотреть на потолке, но тихонько-быстро следует тент – по потолку, по потолку – и все накрывает… И так унизительно от этого!

«Бездарь, бездарь Уртицкий! Да как он смеет лезть в мою личную жизнь, ублюдок!»



…Потом Костя продолжает вертеть в уме фразу: «Посмотрим, что вы скажете… но это же значит Молдунов обо всем предупрежден у него договоренность с Уртицким что он ничего не должен говорить напрямую – он и не сказал.

Но как именно Молдунов и Уртицкий договорились? Что именно маэстро сказал ему?..»

Костя останавливается возле серванта. Что Уртицкий сказал Молдунову?

Тотчас в ошпаренном мозге вдруг разом складывается новый вариант (как два влажно клейких пика сошло-о-ось!) Он представляет: Уртицкий пришел домой к Молдунову, с коньячком, морщится, жеманится (это его стиль), потихоньку услужливо говорит: «Вот, у меня есть один студиец, все-таки свой человек, можно ли напечатать его роман?»

«И это так разозлило Молдунова…

роман? Печатать?! В нашем журнале – такого молодого автора?!

поэтому он так натужно посапывал. Его, конечно, умаслили но все равно он не может не озвучить свои… претензии. (Молдунов надувается, выставляет вперед пузо). Он же сам в этом понимает, посмотрите на него!..

Бездарь, бездарь, старая бездарь, которая просто занимает место…..

…………………………………………………………………………»



Костя идет на кухню – готовить себе чай.

«Работать работать опять буду работать всю ночь… нет, не могу, не могу!»

Боже, какая апатия и жаркое изнурение! «Кофе! Пить кофе? – нет, не поможет, он знает: – только будет затык, затык в мозге и заснуть, заснуть не смогу и работать тоже – опять не смогу ничего делать – чай, чай, нужно чай пить!»

Обычная кухня, довольно тесная, бельевые веревки над пасмурным, темным окном… «когда мать успела снять белье? Опять заругает меня – не помог ей…»

Только сейчас приходит это в голову, а ведь белье снято уже… день назад?

«Не знаю не знаю…»

Он ставит электрический чайник, включает…

«Чай поможет – надо прийти в кондицию, в кондицию, взбодриться но чтобы и голову прояснить, прояснить…»

Он знает, прекрасно знает, что сядет работать рано или поздно – просто нужно, чтоб изнурение переключилось в оживление, в бодрость! Это случится обязательно.

Тесная кухня – два стола и все заставлено солонками и кофейными банками.

Потом Костя смотрит на греющийся чайник – «Нет, наверное, было как-то еще! Уртицкий просто пришел в редакцию журнала и сказал что надо печатать это его студиец талантливый – такой роман написал! – «если вы не хотите брать, беру я, я буду продвигать его!»

Поэтому Молдунов говорил из такого потесненного положения! Договорились с теми, кто выше него в журнале.

Да, и получается, он не знает об игре, которую втихаря затеял Уртицкий».

Опять у Кости мысль – позвонить Молдунову и все рассказать. Тот не в курсе всей игры – это очевидно.

И Левашов тотчас представляет, как Молдунов (после, на какой-то литературной сходке) отводит в сторонку Уртицкого… и своим басистым уверенным голосом говорит: «Так, у нас с вами будет разговор Владимир Михайлович».

«И тогда мой роман просочится! Напечатают как бы в наказание Уртицкому – за его козни».

Нет, не получится. Опять у Левашова этот страх – и что Уртицкий так уверенно и нагло все контролирует. Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, – он слишком уверенно и нагло это сказал. Все нервы у Кости натянулись в душе-е-е-е!..

Значит… «Уртицкого проучат, но мой роман не напечатают… Я должен рассказать Молдунову просто так? Какой тогда мне с этого толк?..» – опять блокировка.

«Не могу, не могу ничего сделать!»

Да Костя и слишком плохо знает его.

«И если я только позвоню… я сразу опять только узнаю…»

Он понимает, что не может переступить через эту черту. Лучше сидеть в неизвестности. Барьеры намеков сковали намертво.

Уртицкий все так ловко сделал, все высчитал…

Ты должен. Встречаться с Ирой. Вот так просто – раз и все. Ты должен ее полюбить. Должен.

«Да ведь и еще все может сложиться – чего я так нервничаю!!..…………….»

Он уже вернулся в свою комнату, сидит за столом, отхлебывает душный, горячий чай.

«…А с другой стороны если они все в сговоре Молдунов если я ему расскажу только скажет Уртицкому что я ему звонил а для меня – изобразит удивление» – мысли, мысли – ты поменьше там анализируй! «Ира так сказала! Она обо всем предупреждена!..

И Молдунов тоже! Что если Молдунов изобразит удивление – а все передаст Уртицкому? Все тогда накроется – что если так – тогда они заметут все?..»

«Уртицкий все контролирует он все контролирует и Молдунов обо всем предупрежден. Уртицкий все ему рассказал и что хочет ко мне прицепиться – тоже. Но почему тогда Молдунов говорил как из потесненного положения? Этого-то он точно не мог изобразить…

(Да, да, во всей этой лживости, есть правда – как интересно. Что-то все равно нельзя изобразить!)

Все равно здесь нет ничего искреннего, ничего искреннего!»

Это горе и страх. Огромная боль!.. «Со мной так поступаю-ю-ю-ю-ют!»

Вот какова современная литература!..…………………………………………………….

Потом, спустя три минуты Костя вскакивает, опять ходит, ходит по комнате – опять смех, истерический смех – новая волна – в душе, сквозь боль – «Уртицкий – как же он ловок! Вы посмотрите – как он изворотлив – ха-ха. Даже Молдунов – начальник в журнале, что-то решает – а Уртицкий все равно влиятельнее, вывернется… Молдунов скажет ему: «Что это вы затеяли? Что это за игры» – а Уртицкий все равно улизнет – как он хитер! – Левашов гримасничает, прохиндейски кривит пальцы – моментные отражения пальцев в зеркале. – Ха-ха, ха-ха-ха! Вот что затеяли, вот!..………………………………»


* * *

…Он возвращается на кухню, налить еще чаю… Но отставляет пустую чашку и встает у окна, в темноте, и смотрит на сияющие окна домов напротив. Темный, вечерний двор. И далекие вспышки-огни на черном горизонте.

Он чувствует в душе эту струнку – уступить? В эту секунду кажется, это так просто сделать – Ира его любит.

В какой-то момент он представляет, будто она стоит у него за спиной, ждет, чтобы он обернулся, смотрит на него. Обернуться – и обнять жарко, страстно, соединиться с ней – не взирая ни на какие преграды. «Как мы любим друг друга!.. Целовать, целовать, она любит, она ждет, никакой борьбы!..»

Жаркие уколы возбуждения – на несколько секунд. Обернуться – усладить страсть, влечение.

Позывной трепет…

«И все публикации пойдут от этого, от этого. Я буду печататься везде, во всех больших изданиях, где Уртицкий…»

Поддаться, соединиться с Ирой!..

И навсегда.

А потом, лет в пятьдесят Левашов будет говорить начинающим писателям: «Конечно, я всем известен сейчас. Знаменит. И Лобов тоже. Это все Уртицкий для нас сделал. Это он нам все оставил после себя. Все издания. Он наш благодетель. Он оставил нам это после себя, талантливым людям. Он наш благодетель…»




Глава 12





I


Левашов совершенно случайно позвонил Оле Назаровой. В этот же вечер…

У него вдруг вспыхнуло (среди всех кручений в мозге): Оля!

Но он же едва знает ее… «Ну а почему бы не позвонить ей? Она же…»

Ее тихая приветливая улыбка. Она тоже из студии, но появляется там через раз. Она пишет короткие рассказы… еще, кажется, повести иногда.

Костя знает: Оля ему тихо, молчаливо симпатизирует; очень.

«Позвонить ей? Зачем?»

Но он уже чувствует – опять словно катится в испарине по жарко-ледяному катку вниз! Не устоять! Можно и Оле рассказать!

Он подскакивает как ужаленный, бросается к телефону.



Оля, конечно, удивлена его звонку. Костя перевозбужден.

– Ты не представляешь, во что я влип… Это касается Уртицкого!

– А что такое? Ты же вроде с ним в таких хороших отношениях, Кость.

– О-о, да! Конечно!! Я тебе такое расскажу!

Он произносит тоном, будто она друг, с которым он общается уже много лет.

«Забавно! Откуда этот тон? Но это прикольно – так произнести».

Может, это от всей игры, которая вертится вокруг него.

Он хочет начать рассказывать, как вдруг Оля предлагает встретиться.

– Э-э… встречи слишком долго ждать, – говорит Костя.

Оля отвечает, что она действительно сейчас целыми днями занята, и завтра у нее лекции в институте с утра – в своем биологическом…

– …Но вечером, если хочешь, я могу отпроситься из лаборатории.

– Ну хорошо, ладно… слушай, это очень серьезно! Ты не представляешь, что случилось!

– Я понимаю.

– Слушай… а чё ты там такое делаешь в лаборатории?

– Ну, у нас там разная работа.

– Лаборатория не в институте? Отдельная?

– Да, отдельная. В основном, научные эксперименты… опыты. Как в любой лаборатории в общем-то. Вожусь с мышами…

– A-а… ну ладно, потом расскажешь.



«Чего это она вдруг так резко захотела со мной встретиться? – усмехается он про себя; после разговора. – A-а… чё-то ж такое было, по-моему…» – он посмеивается, вспоминая…

Прошедшим летом он устраивал сходку у себя дома; когда мать уехала на дачу. И пригласил Олю, но просто до кучи, потому что пара человек отказалось. Костя написал ей письмо, где просил еще и подругу прихватить – Юлю. С которой Оля как-то появлялась в студии. Юля Левашову нравилась; он подумал: «а что, если позаигрывать с ней?..»

И тут вдруг получает от Оли резкий отказ и приписку по поводу Юли – «ее ящик я тебе не дам, потому что знаю, она не поедет. Она не ездит к малознакомым людям».

Письмо Костю тогда удивило, но он быстро о нем забыл. Только сделал себе отметку, что надо при случае поизбегать Олю, пообижаться. «Что-то тут не то! Она же не спроста так ответила. Может, это совсем не нежелание контактировать?»

Но почему тогда Оля не приехала одна, без подруги?



Когда он на следующий день едет в Москву… все думает об Оле… Да, Костя знает, что нравится ей. Она такая скромная и тихая. Но она его тайная поклонница, он чувствует. И… «Только позвонил, сразу захотела встретиться!»

Но в то же время сам он не ощущает никакого влечения… Он вспоминает… «Какие странные у нее черты лица… как если надеть на красивое лицо блеклую маску… смотреть на лицо сквозь прозрачную бумагу?.. На красивое лицо… а у Оли – выцветшая красота».

Белокурые волосы.

Когда она приходила в студию, то садилась всегда неподалеку от Кости… И всегда улыбалась, когда он смотрел на нее.

В Оле есть что-то очень притягательное. Ее грация и какая-то детскость… Косте все время хочется называть ее «деточкой». «Она возится с мышами в лаборатории? Она и сама похожа на стильную белую мышь».

И никакой косметики – он не помнит, чтобы Оля ею пользовалась хоть раз.

Теперь у него невольный азарт… и даже спонтанные капли насмешливой власти над ней; легкое удовольствие.

Но это очень добрая «власть». Он тоже симпатизирует Оле, как и она ему.

Он все раздумывает, но как только у него уже готово появиться влечение… тут же будто затухает и гаснет – он так и не может ощутить никакого трепета. Даже не смотря на свое дикое перевозбужденное состояние. Очень странно. Абсолютная непроницаемость. И в Олином виде тоже – эта ее строгая серая или белая одежда… или светло-коричневая. А когда было лето, она приходила в студию в юбках из светлой брючной ткани и туфлях, в которые продеты резиночки.

Оля… влечение к ней?

«Она очень хороший человек – это по ней чувствуется! Она могла бы выслушать меня».

Встретиться, встретиться… но разумеется, Костя все равно невольно думает о свидании… у него только желание просто пообщаться с Олей. Как по-деловому, – и все ей рассказать.



Впрочем, когда они встречаются и идут по улице, он не сразу говорит об Уртицком. Поначалу – только об обстановке в литературной среде и о своих целях. Как он работает изо дня в день, как всегда раскачивается, если не может писать, и все равно усаживается рано или поздно…

Рассказывает он не для того, чтобы показать, как плохо с ним поступают – Костя вообще любит делиться своими «метаниями» и говорить, что серьезно занимается творчеством (даже и людям не из литературной тусовки; но те ведь его не поймут, он испытает отчужденность… очень хорошо!)

Но все же сейчас он делает это просто по привычке – Оля, в принципе, знает его достаточно.

– И ты понимаешь, Оль… во всех этих больших литературных премиях… в них же сидит одна бездарь, понимаешь? Они же ничего не добились! Но никого не пускают вперед себя… Я ведь говорил это уже неоднократно. Это просто наполнитель. Не прославившийся по-настоящему.

– Да, понимаю.

– Нужно всегда это помнить. А молодежные премии… Те, кто их получают, тоже ни фига не прославляются. Сказать тебе, как составляется список претендентов на премию «Феномен»? Я знаю, что он делается таким образом, что там виден победитель, – Костя произносит отчетливо, почти по складам. – Ну и жюри, которое его читает, управляемо таким способом, конечно.

Он еще ни разу не говорил этого никому. С ним кое-кто пооткровенничал – где-то год назад. Сейчас он просто выговаривается. Когда он рассказывает Оле, все время опасливо ждет, что та задаст очевидный вопрос: «А если б тебе дали эту премию, ты молчал бы?»…

– Да Бог с ними с премиями, – говорит Оля. – Дефолт какой-нибудь будет, и все эти премии посыплются, Господи…

«Нет, не Бог с ними…» – подавленно думает Костя.

– Да, конечно. В каком-то смысле, я согласен. Важно только то, как ты сам относишься к своему делу. И только само твое произведение. В долгосрочном периоде, так сказать. Но все же…

Уже почти темно и прохладно. Они идут мимо сияющих бутиков и праймов с длинноногими стульями и красными и белыми диванами. И пар, поднимающийся от чашек, облизывает чистые стекла. Он замечает за одним из столиков знакомую девушку, которую не видел уже года два. С еще одной, сидящей спиной. Он продолжает рассказывать Оле – о том, как пишет. С самого начала их встречи он чувствует внутри себя какой-то странный итог – что они встретились и разговаривают, как друзья; что они вышли к этой встрече, – долгими недомолвками. Все к ней шло… Но Костя как-то и внутренне борется с Олей – чувствуя ее симпатию. Почему-то ему хочется сохранять обособленность – рядом с ней… и говорить по-приятельски, но независимо. Не так, как говорят с девушками – и ему слегка азартно от этой «прохлады»…

Но все же – сближение, доверие.

– Именно поэтому нужно все время работать и совершенствоваться, – потом он начинает подробно описывать ей все свои метания.

Они идут рядом. И тут улица резко выходит на мост. Последний дом будто срезается – угол засвечен и затерт отражением от неоновых ламп под козырьком. Как мельхиоровый скол – и из него выходит низкий парапет с гранеными «подставками», на которых застыли внушительные каменные шары.

Тротуар узкий, и Оля выходит вперед. Костя говорит:

– Иногда, когда я раскачиваюсь, чтоб писать… мне, знаешь, иногда кажется, я клонюсь к полу, а у меня на спине высвечивается… что-то, я даже не знаю, что… я будто на коленях себя вижу… посреди комнаты. Потом я начинаю ходить туда-сюда, все так вертится. Знаешь, это просто…

– Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого, – Оля поднимает свою ладошку; будто резко ставит блок.

– Э-э… да. Но я думаю, ты хотя бы немного можешь представить, о чем я говорю. Я не работаю… я имею в виду, не зарабатываю – мое дело не приносит мне денег, а то, как все это устроено…

– Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – с пронзительной расстановкой произносит Оля.

– Ты что, с кем-то встречалась, и тебя не полюбили?

– Да. Но я не хочу об этом говорить.

Костя говорит Оле, что не любил девушек, с которыми встречался. Ни одну из них.

– Нет, Костя, а вот это обязательное условие, – произносит Оля; строго и настойчиво.

– Любил я тех, с которыми у меня как раз не было отношений, – завершает он.

Они идут и молчат – некоторое время. Почему-то ему хочется отложить эту тему… чтобы продолжать чувствовать эту обособленность от Оли? Возможно. Но уже где-то у него внутри тихий, нетерпеливый… почти восторг. Он знал, он знал!..

Теперь они идут чуть медленнее и иногда останавливаются посреди моста. Из-за низкого парапета у Левашова начинает слегка кружиться голова – даже когда он не смотрит на темную воду внизу.

– Вообще-то я хотел поговорить об Уртицком.

– Хорошо. Что такое случилось?

– Не знаю вообще, зачем хочу тебе это рассказать… мы ведь с тобой едва знакомы… но мне теперь…

– Неважно.

Костя опять принимается рассказывать «историю шантажа». Оля на все это просто опешила – «у меня сейчас нервный смех начнется!»

Она всегда очень спокойна. Спокойствие ей и на сей раз не изменяет, но ее маленький нос розовеет, а в светло-серых глазах мелькает пораженный, нервный огонек.

– Какое право этот человек имеет вмешиваться в личную жизнь!

– Вот и я о том же.

– Боже мой! Нет, это просто немыслимо… личная жизнь неприкосновенна!

Потом Оля говорит, что Уртицкий ей тоже не слишком нравится, она не согласна с его вкусами – собственно, поэтому и появляется в студии редко.

Костя сообщает, что отправил на премию «Феномен» в этом году.

– Свой роман? Уртицкий ею заведует, да?

– В членах жюри пара его друзей. И я уверен, там многое зависит от него, да. Во всяком случае, сам Уртицкий все время пытается создать такое впечатление. И когда Лобов позвонил мне, он ведь сказал про премию…

Левашов хочет прибавить: «Чтобы я чувствовал себя под колпаком», – но так глупо и неестественно… говорить это о себе самом.

– …но сказал Лобов, что у них все по-честному, – с сарказмом заканчивает Оля.

– Вот-вот. И все эти интриги про Иру… теперь понимаешь, в чем вся фишка, да?

Пауза.

– Словом, ты повелся на все это.

– Пойми, я не мог иначе. Они меня заманили – я уже не мог обрубить. Кроме того, ты ведь понимаешь, я делаю это не для…

Он осекается и думает: как стоило бы сказать? – чтобы выиграть в Олиных глазах. «Не для того, чтобы встречаться с Ирой?» Эти мысли возникают интуитивно, против воли – из-за Олиных намеков.

– Неважно для чего, – она подытоживает совершенно без осуждения. – И ты звонишь Ире, врешь, что хочешь отношений, а на самом деле…

– Я уже и не звоню ей. Последний раз – четыре дня назад. Наверное, больше и не буду звонить.

– Имеешь мозги… Да, сколько же я сама мозгов… переимела. Только наоборот, что не хочу отношений.

– Н-да? А зачем?

Оля не отвечает.

– Я стараюсь держаться и не звонить, – говорит Костя.

– Ну вот. Держись.

Они уже перешли мост. Костя смотрит на Олю и вдруг думает – как хорошо, что они теперь встретились. Она в кремовом плаще и белой беретке; за ее ухом – звездочкой сияет далекий фонарь – возле темной воды, на протяженной набережной. «Я как будто всегда откладывал на потом отношения с ней, но теперь уже больше не буду откладывать. Теперь нет никаких странных преград».

– Пойдем обратно? – предлагает вдруг Оля.

– Куда?

– Просто обратно. По мосту.

Они идут назад, уже медленно, и Костя продолжает – тоже слегка замедленным голосом:

– То, что Уртицкий лезет в личную жизнь… У него это явный пунктик, Оль. Ты в курсе, что его жена была поначалу не с ним?

– В смысле? И что? А с кем?

Левашов начинает рассказывать, что она была замужем за другим, а потом развелась и вышла за Уртицкого. У него ведь три ребенка, но старший – от первого брака жены. Но она с Уртицким была и раньше знакома…

– …Еще, может, по институту, этого я не знаю точно.

Уртицкий один раз на семинаре лукаво отвел глаза в сторону и произнес: «Когда моя жена была еще не со мной…» – и любовно покраснел. Она его, мол, поначалу не любила, а он ее – всегда. И теперь они вместе двадцать лет. И он же это, мол, знал, что так будет, просто провидцем оказался!

– Если б ты видела, какой у него был самодовольный вид.

Костя поворачивает к тому, что Уртицкий, обретя взаимность, казалось, из совершенно безнадежного положения…

– Это имело очень большой отпечаток на его личности, Оль. На мой взгляд. А также придало железобетонности… всем его установкам.

– Да, я понимаю.

Они начинают обсуждать Костину публикацию в журнале, и что это могло бы принести.

– По сути дела, это тоже не дает ничего… Боже мой, как все это бессмысленно! Но с другой стороны вот эта премия. Все же деньги, как-никак. Впрочем, деньги для меня совсем не главное, ты ведь знаешь.

– Да.

– А только престиж. Вот за престиж я боролся всегда – это я совершенно точно могу сказать. И я смог бы отыскать людей, которые двинут меня в издательство.

– Да все понятно.

– С другой стороны, куда теперь, раз Молдунов раскритиковал роман. И понятно, что сам он ничего делать не будет в любом случае; чтобы куда-то дальше двигать. Даже если роман и напечатают.

«И все же надо, чтоб напечатали, – давит Костя себе внутри. – И чтобы премию дали». И после этого чувствует режущее сомнение – в том, что это произойдет. Вся эта игра… она слишком наглая и уверенная, чтобы ему просочиться и выйти победителем. Но может, он все-таки просочится?..

Костя, в конце концов, произносит, качая головой:

– Какой же все-таки мерзавец Уртицкий…

– Может, отнести в другой журнал?

– Где-то, где я публиковался… я мог бы, наверное… в периферийный какой-то… Но это будет уже не то, ты ведь понимаешь. А здесь… здесь кормятся те, кто влез уже. И можно вести вот такие игры. Но главное, Оль… разве те, кто тут сидит… разве они известны? Разве они чего-то добились? Опять тебе это говорю… Ничего они не добились. Просто место занимают… Кому нужно все, что они пишут? Пишут они туфту. Вторичный реализм, бессмысленный и кондовый.

– Игорь тоже носил стихи, – говорит вдруг Оля. – В журналы, в газеты. Не очень активно, но носил – и ничего не взяли.

– Игорь… Меркалов?

– Да. Или, кажется, в одном каком-то журнале взяли, небольшом… не помню уже, – доканчивает она.

– Ты общаешься с Игорем?

– Да. Уже больше года.

– Ну… Знаешь, он ведь особо никаких себе целей не ставит. Даже если и говорит обратное – в моем понимании, не ставит.

Тут Костя начинает объяснять – как же можно не стараться пробиться? А он знает – Меркалов посмеивается над его амбициями.

– Да. Ты, наверное, прав, – соглашается Оля.

– В чем я прав? Что мы с ним разные?

– И это. И то, что ты говоришь – что пробиться нужно.

– Я очень рад, что ты так думаешь. Но у нас с ним действительно разные взгляды вообще на все, Оль, считай…

– Но он, кстати, как-то обращался к Уртицкому.

– Ага! Слушай! Мне что-то известно об этом, – реагирует Левашов насмешливо-радостно. – Уртицкий тоже начал какую-то…? ну… у него, конечно, к каждому свой подход… ты не в курсе, чё там было?

Костя, на самом-то деле, даже и не допытывается – просто так спрашивает, – но Оля вдруг очень серьезно отвечает, что ничего не будет рассказывать, потому что свои разговоры с Игорем она никому не поверяет. И говорит Оля это так, словно специально дает знать.

– …Так же, как все, о чем мы говорим… останется между нами, Кость.

«Что-то здесь не то… Значит, у них очень близкие отношения… коли она так… Но с другой стороны, она и со мной хочет таких же… это выходит?» – тараторится в голове – уже просто по инерции, от всех кручений.

Испарина. Усталость. Он вдруг разом опять все это чувствует. И когда щурит глаза… «я концентрирую во взгляде всю свою изможденность». И еще он кое-что уловил… в Олиной интонации.

Они продолжают разговаривать.

– Ты еще кому-нибудь говорил об этом?

Костя отвечает: да, Левченко, если она имеет в виду кого-то из студии. Хотел выяснить: может, он в курсе чего-либо.

– А впрочем… я даже не знаю, зачем ему позвонил. Но он поклялся, что ничего не расскажет Уртицкому.

– Смотри, Кость. Он ведь в близких с ним отношениях.

Теперь позади Оли виднеется здание офисного центра – на той стороне улицы, до которой они уже доходили, но в отдалении; Левашов только сейчас обращает внимание на эту небольшую пирамиду, опрокинутую набок и сияющую каждым окошком. Фиолетовые и розовые квадратики, примкнутые друг к другу; розовых чуть меньше.

Одна из вершин пирамиды – на фоне темного, холодного неба.

У Оли звонит телефон.

– Слушай, можно я отвечу? А то уже третий раз звонят.

– Конечно.

– Давай тогда лучше попрощаемся.

– Прямо сейчас? – удивляется Костя.

Оля достает телефон, и он видит, что четыре кнопки, окольцовывающие маленький джойстик, тоже горят фиолетовым и розовым; чередуясь.

Как окна в офисном центре – забавное совпадение.

– Да, давай прямо сейчас… пока.

Она махает ему и отвечает по телефону, повернувшись уже спиной. Но ему кажется, что он услышал голос в динамике, совсем неотчетливый, но резкий – будто маленькая железная пружинка с треском распрямилась.

Костя разворачивается и идет по дороге, сквозь ощутимый ветер; и думает о том, как странно и внезапно они расстались. Он даже с толку сбит. Оглядывается один раз. Оля так и стоит на середине моста; она отошла чуть влево и разговаривает по телефону. И Левашов теперь может видеть подъездную площадку возле офисного центра далеко и стеклянный вход, который светится заваркой. Машины проезжают мимо так медленно, что, кажется, огоньки фар потихоньку оседают, прилипают к входу.

«Как внезапно мы разошлись…» – опять повторяет он мысленно.




II


«Мы как будто вели официальные переговоры о возможности отношений, – думает Костя, пока едет домой. – А теперь сделали перерыв».

Официальные переговоры… о возможности отношений. «Но я не хочу с ней отношений!»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого!

Он едет в поезде, и мысли крутятся в голове, как азартный, инерционный клубок. Веселые искорки – в жарко-воспаленном сознании; страшная, напаренная усталость уже приятна – он чувствует некоторое облегчение… Эта Олина фраза… Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого! «Это говорит, говорит! О многом говорит!..»

Костя ощущает невольные всплески – сквозь то, что его совершенно не влечет к Оле. Они гаснут и тонут.

На время все прежние давящие мысли и лихорадка, злоба и холодный раскол в душе… все отходит на второй план.

«Встреча, встреча с Олей! Любопытно, это очень любопытно!..»

Ну извини, я не живу с тобой… и не вижу всего этого! – Оля идет впереди и ставит блок рукой.

«Вот так сразу и жить… деточка!» Да, да, есть что-то детское в Олиных движениях, ее маленьких ладошках, маленьких бледных губах… Ну извини, я не живу с тобой! «Вот так сразу и жить!.. Так серьезно, по-взрослому – «жить»…» – и так это контрастирует, что у Кости начинает приятно посасывать в животе. «Деточка, деточка… да, да, всегда мне хотелось называть ее «деточкой»…»

Олино письмо, которое она написала, когда он спрашивал адрес Юли. Ее телефон я тебе не дам – она не ездит к малознакомым людям. «А сейчас…»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого!

«Да-да, все точно, все ясно! – довольно усмехается Костя. – Все точно, все ясно, ясно…»

И вот уже готово появиться влечение, трепет в душе… нет. Все тотчас резко затухает и гаснет. Он не может ощутить. Все сошло на нет. Его будто пригасили, накрыв полной непроницаемостью: гладкий белый плащ Оли, джинсы и рубаха… Бледное лицо, сияющие серебристые глаза, но он с трудом может вспомнить их выражение.

Он не чувствует влечения.

«Ага, да ведь и еще что-то было!» – вспоминает вдруг Костя.

Где-то год назад, когда они гуляли возле Москвы-реки. Он, Оля, еще несколько человек.

«Смотри, Кость. Мне немного нужно… Жить бы еще отдельно, конечно… Хотя это было бы барство», – Оля тогда сказала это как-то в сторону, тихо.

Теперь он припоминает, да. Он тогда на это никак не отреагировал. Отмахнулся, почти не обратил внимания.

«Да, она так говорила, точно, все точно, помню… Говорила…

Нет, мне интересно просто болтать с ней как с приятельницей. Сейчас все то же».

Жить бы еще отдельно — это она сказала, когда Костя в очередной раз принялся объяснять, почему деньги для него совершенно вторичная вещь.

Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – всплывает в мозгу; Оля произнесла это, почти по слогам. «Да-да-да, с расстановкой, едва ли не по слогам… и пронзительно! Да, это было пронзительно! Она как не выдержала – сейчас! Делает еще большие намеки!..»

Но почему?

«И почему так пронзительно? Что-то здесь не так! Ее не полюбили! Что-то здесь не так…

Да конечно конечно все это значит что она ну извини, я не живу с тобой! – и не вижу всего этого

ну извини, я не живу с тобой! – блок рукой. И не вИжу

всего этого. – Очень сострадательно она сострадает мне… пронзительность – от того, что ее не полюбили».

У Кости как резиновые прогибания в душе, почти вынужденные, но вот…

Все захлебнулось, сошло на нет. В бесцветную пелену. Разгладилось – опять он понимает: совершенно не хочет отношений с Олей. Никакого влечения, как к девушке – ее гладкий белый плащ… он был застегнут? Ее джинсы, совершенно обычные.

«Пожалуй, вообще больше не буду ей звонить», – в эту секунду он осознает… что выполнит это. Просто бросить завязавшееся общение…

Оля…

Он чувствует себя как-то по-деловому – рядом с ней. «Толи я вообще не готов к отношениям? И сколько раз уже ничего не складывалось… Да нет, сейчас самое время для отношений – разве нет? А Оля… Дружеский разговор, узнать друг друга получше – разве не с этого начинается…»

Никакого влечения. Оля так закрыта, тиха, молчалива. Совсем закрыта, целиком.

То, что он ей сказал, что не любил девушек, с которыми встречался… Нет, Костя, а вот это обязательное условие… – Оля ставит еще один блок: «Деточка хочет любви-и-и… – он вдруг тянет в душе с какой-то игрушечной… почти ненатуральной нежностью. – Кажется, с Олей даже можно и просто поговорить о сексе, без преград… но выходит, это очень и просто для нее? Она с кем-то жила?»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого.

«Уртицкий тоже считает, что сейчас у меня самое время для отношений… ублюдок, ублюдок, наглая рожа!» – внезапно возвращаются давящая желчь и презрение. Теперь еще особеннее – после встречи с Олей. Мысленно, мысленно давить Уртицкого как слизня… «Он и есть слизень, слизень, бездарь…»

Костя сидит в вагоне, тепло, ни одного свободного места, но в проходе никто не стоит… «Пассажиры… они не знают, как гадко со мной поступают, как я устал… я не могу им рассказать, никогда…»

Уртицкий.

«Но может быть все-таки удастся обойти его?.. – искра надежды! вдруг, в душе! – Я всегда хотел пробиться! Стать писателем! Неужели отклонят мой роман? Есть же справедливость! Может, все еще будет хорошо!.. Напечатают, как-нибудь просочится… Ведь в серьезных журналах все профессионально, точно. Уртицкий уже выдал рекомендацию, заступился – обратной дороги нет!»

Но тотчас Левашов представляет самое начало (воображаемое) всей истории:

1. Уртицкий приходит к Молдунову в редакцию и говорит: «Вот, у меня есть один студиец. Ну что вы, я сам готов взять его под крыло, если вы с чем-то не согласны… Меня все устраивает, я беру этот роман. Это невероятно одаренный человек!..

И конец:

2. Я с ним не сошелся во мнениях. У меня тоже возникли вопросы, а он уперся, не прислушался к совету.

И дальше последует масса недостатков, которые Уртицкий «увидел» в романе. И говорить он это будет совершенно правдивым, поставленным голосом – он же профессионал и маститый критик, – и всегда все его оценки убедительны……………………………………………………………………………………………………»

Вдруг у Кости мысль: «У Оли же кто-то есть!»

Да, да, ему действительно так всегда казалось. Не смотря на намеки. Ему казалось, она несвободна. Почему? Как-то это чувствуется по ней. Как она уверенно держит себя… едва уловимые детали Олиной грации. И как прелестно молчаливо улыбается – у этой улыбки будто есть сильная опора…

Она с кем-то встречается – это точно.

«Взрослая деточка… да-да, не смотря на всю ее детскость», – снова в Косте легкий, затаенный трепет… «Деточка… Нет, она женщина! У нее кто-то есть…»

Ну извини, я не живу с тобой… щемяще-приятные искры – и страшно.

Но не это более всего привлекает, занимает и расслабляет его.

Да если б меня любили, я б на две работы пошла!

Такого он еще ни от кого не слышал! Ни от одной! «Да! Значит, она будет работать, а я… смогу спокойно сосредоточиться на твор…

Да, выходит, мы могли бы жить вместе… Дружба, затем любовь… серьезная дружба, весь Олин вид… Ну а потом можно…»

Костя раньше никогда не хотел жениться, даже иногда открыто заявлял об этом. Но за последние пару лет он чувствует, у него как-то взгляды переделались.

«Сколько же раз у меня не выходило серьезных отношений… все пустая трепотня, нет настоящей любви! Меня только за нос водили, использовали! Сколько раз это было… И даже те, с кем встречался…

…я не любил девушек с которыми встречался…»

Нет, Костя, а вот это обязательное условие – серьезность, строгость Олиного голоса.

Мысли вертятся, вертятся в немом, ровном озарении, азартном интересе… которые он чувствует всю дорогу, пока едет из Москвы. «Я немного успокоился?.. Наверное, да.

Тех, что я любил… с ними ничего не было… всегда все не ладилось и разлаживалось совсем…

Теперь уж мне, наверное, надо жениться, если я хочу что-то серьезное…»

Уртицкий… у Кости вдруг снова взмывает… «Если я только попытаюсь позвонить в журнал, что-то спросить о своем романе-е-е-е…

Уртицкому сразу передадут, он даст команду, чтоб меня не печатать…» Абсолютный деспотизм и жадность… да, Костя знал об этом всегда. Но просто он думал, что может быть все-таки теперь… «Я же написал такой роман и!..»

Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, – безо всяких оговорок отсекает Уртицкий.

«А если он в журнале и в премии не все контролирует…» Нет, Костя прекрасно знает изворотливость маэстро – «…ему все сойдет с рук, а я останусь ни с чем…

Ублюдок, изворотливый гад!..»

Но нет, все же эта злоба уже не так сильна в Косте. Да, ему лучше. «Ведь я поговорил с Олей. Боже мой, какая же она хорошая!.. – в мозгу вдруг заворачивается новая струйка-кипяточек. – Она сейчас намекала, намекала мне на!..»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла! Да если б меня любили я б на две работы пошла если б меня лю-би-ли

«Так ведь это действительно то, что мне нужно», – он уже говорит себе совершенно просто. И если он станет встречаться с Олей, она, возможно, могла бы содержать его… это ведь решит многие проблемы и облегчит жизнь его матери.

Раньше Костя почувствовал бы цинизм своих рассуждений (любовь, должна ведь быть только любовь!) – и застыдился бы, но Оля… как она это сказала. Чего здесь стыдиться, она ведь сама сказала!., «…я б на две работы пошла…»

«Но ведь главное любовь!» – все равно всколыхивается…

И снова вспоминает белый плащ Оли, бледное лицо… стершаяся красота… Оля некрасива, но идеальная фигура… и такой приятной официальностью веет от ее движений, от однотонной одежды – Косте сразу становится хорошо. «Да, главное любовь», – он будто чувствует, как чуть-чуть переступил в душе; малюсенький порожек – в приятную сторону.

«Встречаться с Олей?..»

Нет, ничего не чувствует. Ни капли влечения. Вообще ничего – с ним никогда такого не было. И эта… обособленность самого себя… «Которую я ощущал, когда мы вышли на мост, да… это лучше любовных отношений».

Оля совершенно закрыта в этом плаще и джинсах. Плащ очень гладкий, без единой складочки.

«Я не буду с ней встречаться – зачем мне это?» – опять ставит точку Костя; он действительно не хочет.

Но так приятно было общаться, все ей рассказать.

Да если б меня лю-би-ли!.. я б на две работы пошла.

«Но почему Оля так говорит? Зачем ей такие жертвы? Может, она просто хотела завлечь меня? Что-то здесь не то… она так это сказала… она будто любому могла такое сказать… стоп, как это? Что значит – «любому»?..»

«Я больше не буду звонить Ире… буду держаться…»

Ну вот, держись… – тотчас вспоминает он слова Оли. «Ага, значит, ей не все равно, буду я звонить Ире или нет!» – Левашов так восклицает мысленно… словно впервые нашел что-то указывающее на…

Гордая власть, искры свободного восторга – «я будто завоевал Олю!»…….

……………………………………………………………………………………….



Все это – лишь разбегающиеся мысли. Не более.

Он доезжает до своей станции, выходит из вагона… уже ночь, его овевает осенним холодом… «Так свежо!»

Спустя три минуты он идет по улице… «Оля мне нравится… Она же нравилась мне всегда!» И лишь на коротенькое мгновение… он отмечает… она была бы ему отличной и надежной женой, которая всегда бы поддерживала?..

Крутятся, крутятся мысли-клубки… такие веселые, болезненно-воспаленные…

Костя вдруг вспоминает свой вопрос:

Что ты там делаешь в своей лаборатории?

«А она ответила, что возится с мышами… она и сама похожа на мышь. На стильную белую мышь… с сотовым телефоном, ха-ха!»

Звездочка-фонарь над Москвой-рекой… сияющая возле Олиного уха. Возле ее маленького мышиного уха.

«У Оли же кто-то есть», – тотчас всплывает в мозгу.

Мысли, мысли вертятся. Костя идет по тротуару, замирает душой – «Она несвободна, по ней это… чувствуется». Но ему спокойно. Никакого отторжения. «Мы говорили о Меркалове… но… Игорь Меркалов… может быть, он? Игорь Меркалов!»

«Это он? Неужели? Она встречалась с ним?..»

Да если б меня любили… – пронзительные Олины слова.

И Левашов вдруг все разом понимает – конечно! Она, видимо, встречалась с Меркаловым – неудивительно, что он не оценил ее! Он же чертов утилитарист! У него отношение к женщинам как у всех этих… а что, это было бы хорошо – забрать у него девушку», – в Косте всколыхивается соблазн, пафос мужского превосходства.

«Да, да, и вот почему Оля не приехала тогда одна, этим летом, без Юли, ко мне домой! – все разом складывается в голове (но это, конечно, только догадка). – Теперь все понятно, она жила у Меркалова…



Да чушь это все, какое мне дело……………………………………………………………..»


* * *

Игорь Меркалов – тоже участник их студии. Он – поэтическое дарование с Кавказа (не основной народности оттуда, какой-то очень редкой).

Меркалов всегда немногословный, закрытый и относится ко всем по-отечески… а уж к Левашову, который младше него на десяток лет, – тем более. Над Костиными амбициями и рвением он только посмеивается, считая его бестолковым, маленьким и глупым, и что ему писать-то не о чем, и «никаких оснований к этому близко нет». Костя для Меркалова – просто неразумный подросток.

За все годы Левашов не может вспомнить случая, когда бы перекинулся с Игорем больше, чем двумя-тремя фразами за вечер. В основном только «привет», «пока». Меркалов лишь улыбается по-восточному мягко – иногда, когда смотрит… он так улыбается почти всем. «Что, интересно, чувствуют другие?» – но Левашов от его улыбки сразу ощущает себя трехлетним ребенком, и это совершенно необоримо и неминуемо; против всякой воли. Улыбка – и у Кости украли всякую силу и уверенность в себе.

Как-то раз ему передали, что Меркалов где-то в кулуарах назвал его «мертвописцем».

Вместе с тем Костя не так-то и плохо относится к Игорю… Кроме того, тот очень даже сильный поэт. Просто душевные ритмы Меркалова совсем не пересекаются с его… и творческие – тоже. Левашов прекрасно осознает. Иногда еще вспоминает фразу Гамсонова… что «есть люди, которых считаешь хорошими, но тебе абсолютно наплевать на них».

Но нет, Костя, скорее, относится к Меркалову холодно-неплохо… холоднонейтрально. И всегда, когда тот появляется рядом, чувствует эту стойкую, восточную, неторопливо глубокую душевную силу. Которая непонятна ему и неприятна; оттесняет душу куда-то в сторону. Или это он уперся в незыблемую стену?., все равно.

Он чувствует себя маленьким и слабым.


* * *

«Меркалов утилитарист! – опять всколыхивается у Кости. – Он не оценил Олю!»

Через час, когда Левашов уже вернулся домой… сел за стол, перевел дух, для него уже совершенно очевидно, что у Оли были отношения с Меркаловым… (не смотря на то, что он даже никогда не видел их вместе, и в студии Оля и Игорь всегда вроде порознь… А только недавние фразы: «Да если б меня любили, я б на две работы пошла». – «Ты что, с кем-то встречалась, а тебя не полюбили?» – «Да, но я не хочу об этом говорить». – намекают на эту связь).

«А это было бы хорошо – построить там, где Меркалову не удалось. Неудивительно, что он… он же мусульманин! Все понятно, все здесь ясно… утилитарное отношение к женщине. Но он же с образованием! Да все равно, оно ведь в них еще только усиливает…»

И снова в Косте соблазн и мужское превосходство… удвоенные!! – учитывая, как Меркалов держит себя с ним.

Но тотчас нервная струнка. «Отношение Меркалова ко мне не изменится – все равно… даже если Олю украду… да плевал я на него, – даже стыдно становится, слегка, за эту мысль… – она-то как раз и идентифицирует во мне ребенка? Меркалов никогда не признает во мне… А, плевать на него».



В то же время, Костя крайне удивлен… внезапной легкой ксенофобии в себе. И боится этого. Он никогда не испытывал неприязни к кавказцам. Никакой розни, упаси Боже. «Я не должен»……………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….



Потом он еще думает о душевных барьерах. Удивительно: начать общаться с человеком, если с ним так во многом расходишься, не менее сложно чем вскарабкаться на какую-нибудь высоченную ограду без подступов… «Да, точно! У души гораздо больше свободы? Нет, всегда отыщется соизмеримо недоступный человек, но главное, чаще не понимаешь, что тебя точно останавливает… что? Только междометия произносишь, не можешь охарактеризовать… хм… вся жизнь из душевных барьеров…»

Свои разговоры с Игорем я никому не поверяю… также, как все, о чем мы говорим… останется между нами, Кость.

Это тоже барьер. Стена – Оля сказала очень спокойно и серьезно…

У Кости два быстрых укола в мозгу:

«Выходит она хочет близких отношений со мной но… с другой стороны она ничего не говорила и о Меркалове», – радостный, досадный. Жаркая аналитика.

Влажно-жаркие кончики извилин – роения, роения – все крутится в голове само собой – обмозговывания.

«Я слишком измучен… сидеть, просто сидеть за столом, отдыхать. Я так устал от всех тягот, что не могу даже подняться?.. – сознание тонет в теплой поволоке; яркий свет лампы над столом. – У Оли и Меркалова близкие отношения… все еще? Да с чего я вообще решил, что у них отношения? Может, это вообще не так.

Или… Они встречались и расстались… но у них близкие отношения – по-прежнему? Но раз она и о нашем разговоре так говорит… значит, и со мной тоже она думает…

Я хочу с ней только дружбы, она совсем не привлекает меня».

Оля говорит: свои разговоры с Игорем я никому не поверяю…

«Интересно, что же Уртицкий сказал Меркалову, когда тот попросил его издать стихи и устроить творческий вечер? Хи!.. – опять вдруг просыпаются смешливость, ехидство, воспаленная кислота. – Какой платы Уртицкий потребовал?..»

Левашов вспомнил, как маэстро несколько раз повторял после этого в студии (конечно, в отсутствии Меркалова), что тот «компостирует мозги – это всем им свойственно».

«Не подобрал ключика? Черт! А ко мне подобрал, подобрал, ко мне подобрал меня кинули меня кинули меня тянут меня кинули меня тянут…»




Глава 13





I


На следующий день, когда он просыпается… где-то около двух часов после полудня. Опять эта страшная усталость, изнурение после сна – «не могу не могу ничего» – измученность… в голове – тихо шуршащий рой… чего? Серые блестки в голове… «Я чувствую…» Инерционная солома… шуршит?.. Только сидеть на кровати, уставившись в одну точку – на обоях – между двумя настенными полками.

Козырек, водвинулся в мозг… нет, еще не так отчетливо, но… «я опять… не могу думать ни о чем, кроме как…»

Костя сидит на кровати. Искры, роения в голове, не то горячие, не то…

Сегодня, с самого утра. Выпить кофе? Снять усталость – да, это нужно, – но… он понимает: это только «утвердит» козырек в мозгу – не смогу, не смогу ничего делать… «Нет-нет, но я же не могу не выпить кофе!»

Страшная усталость по всему телу, апатия. «Я разобран… на части? Каждая конечность чуть отдельно от… тела. Так вяло…» Клубок мыслей, тихий, соломенный… Серый, навязчивый, легкий…

Серый свет за окном. И мысли… тоже там? «Этот свет проникает мне в мозг…

Сегодня работать… сил не будет.

«Впрочем, потом появятся».

Но сейчас ему кажется… он никогда больше не напишет ни строчки?

Он смотрит перед собой, тусклый осенний свет проникает в глаза, в голову. Осунувшееся лицо… «я знаю, мое лицо не меняется целую минуту».

Руки, ноги будто чуть-чуть отдельно от тела… и так неприятно ноют.

Слава Богу, он смог поработать вчера как приехал – после встречи с Олей. Рассказ, который лежал уже два года. Теперь после романа надо доделывать, видимо…

«Нет, может не получиться, не знаю…»

Просто сидеть на кровати… щурить глаза… гнетущая усталость. «Я словно поглощаю этот серый свет… своим мозгом?» Все заворачивается в бесцветный, вялый… клубок. Рой мошкары………….

И вдруг опять несчастная боль – упадок – безысходность – «как же они издеваются надо мной?» – Костя вымямливает мысленно, слабо. Беззвучно.

Осунувшееся лицо.

Вот что у тебя опять такое лицо? – материн голосок… очень далеко.

«Мои измученные глаза… я чувствую, они такие, да… мрак, мрак… больше нет света?»

Его подкосили. Он душевно подкошен.

Оля говорила вчера… Да Бог с ними с премиями. Дефолт какой-нибудь будет, и все эти премии посыплются, Господи…

Оля… ее маленький ротик произносит слово «дефолт»… «дефолт». Костя тотчас чувствует прилив возбужде…

«Нет, не Бог с ними… я ответил… нет, не Бог с ними?»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого.

Маленький детский ротик Оли.

Нет, не происходит никакого оживления. Такой болезненный упадок во всем теле…

Серая инертность – легкое, страшное… роение мыслей как пресная инерция, пресная…

Теперь все… раньше было плохо, но сейчас гораздо хуже. Ему обломали крылья. Уртицкий, Молдунов… прокатили – почему, почему?.. Болевой укол в груди… едва. «Я написал… за что же… за что же это? Я не… это…»

«Это не лучший роман. Вот и все… поэтому эта бездарь так издевается! – давит вдруг Костя мысленно. Это единственное усилие… получилось сделать мозгом за минуту. – Нет, они просто издеваются… просто… просто…»

Расслабленное вымотанное измождение – мерзкие, слабые уколы… в недвижных руках. Ослабленная, вымотанная…

Серый клубок шелестит в мозгу, такой легкий, бессмысленный.

«Есть великие… есть наполнитель… – его собственные слова вчера – Оле. Да? Он говорил такое? – надо дальше, дальше…»

Вдруг это чувство мелькает – прокрутов мозгов вхолостую. Как мотор. «У меня больше нет сил».

Дикая измученность. Шуршит инерционная солома. Мыслей.

Далекая.



………………………………………И в то же время – где-то очень глубоко, под сознанием – это великое всеобъемлющее чувство – он одолевает все препятствия, выстаивает – и все равно в результате сядет писать, работать, работать – это великое мазохистское удовольствие…

Но пока, в эти минуты не может совершить усилия над собой………………….

……………………………………………………………………………………….



Потом ему начинает казаться… В мозг, за лоб словно задвинули козырек. «Ничего не соображаю… работать не смогу сегодня, да… я должен, должен делать рассказ!»

Дыхание-мотор вхолостую… О чем я говорил вчера с Олей?.. Не могу понять… бездари, бездари, давят меня, давят!! Я все продавлю, я должен… о чем я говорил вчера?» Давят, давят… «Не могу сообразить… пойти выпить кофе?» Он знает – козырек за лбом только еще сильнее, еще отупляюще станет давить на мозг.

Давление в измученных глазах… «Я чувствую… мрак, серый мрак… только серый свет в этой комнате, нет справедливости…»

Осунувшееся лицо…

Вот что у тебя опять такое лицо? – снова он вспоминает… мать сказала…



Он отправляется на кухню – все-таки сделать себе кофе. Козырек, козырек в голове – он утвердится, будет только хуже… но может, все-таки нет? «Не могу заснуть – значит, взбодриться, взбодриться…» – лихорадка вдруг лихорадка не будет никакой бодрости – только ошалелый жаркий лед в голове? Как всегда! И провисание, кручение в голове и гортани… Он не сможет писать несколько часов… только сидеть, тупо смотреть перед собой… ждать, пока пройдет, пока станет лучше…

«Нет, если я не смогу делать рассказ, значит, надо спать. Если не смогу спать – надо делать, делать рассказ!.. Не могу. Значит… отдохнуть, а потом делать рассказ?…………………………………………………………………………………………….

Мой роман в журнале… как он там? Может, напечатают?»

Тент неизвестности – ничего не могу увидеть. А что если, что если…

И раз уж Уртицкий натянул этот тент – ни за что не уступит.

На кухне за окном – все небо затянуто плотными, бледно-серыми облаками.

«Да нет же, все будет хорошо!.. И…» — вспыхивают отголоски прошлых мыслей.

Колюче сощуренные глаза.

Так же, как мы говорим… все останется между нами. «Это плохо – она до сих пор общается с Меркаловым… а с другой стороны хорошо потому что она действительно действительно ничего не скажет… за это я могу не волноваться! И Левченко тоже ничего не скажет – могу не волноваться», – Костя вспоминает, как тот поклялся.

Полная надежность – да. Олин голос… надежный белый плащ, облегающий плечи…

«Это надежность. Облегающий белый плащ».

Я не любил девушек, с которыми встречался.

Он никогда так не откровенничал ни с одной. Как с Олей – вчера. «Я хотел бы переспать с ней? Возможно… Нет, я ищу отношений, настоящих…»

Он часто думает, что хочет переспать. А на самом деле, хочет влюбиться? «Да нет, с Олей я хочу только дружбы».




II


Он несет кофе в комнату, садится за стол перед выключенным компьютером, делает несколько глотков. Потом еще…

Козырек, козырек задвинули в мозг – будет нарастать, уплотняться. Изможденность – в каждой черточке лица. Не можешь улыбнуться.

«Опять не смогу ничего делать…»

Тут вдруг опять включается мотор, мотор: «Уртицкий Лобов совещаются, совещаются с Ирой – что она должна говорить мне… Ира передает Уртицкому все о чем мы говорим? Нет наверное в общих чертах – как «протекают отношения»…

И вдруг Костя еще вспоминает одну фразу Молдунова, которую тот бросил на выездном семинаре… лениво поморщившись и с самолюбованием:

– Понимаете… наш журнал завален первоклассной про-о-озой, – так напевно у него получилось. – У нас когда сейчас редколлегия – мы даже отклоняем самые стопроцентные тексты.

«Первоклассная проза… это не вроде ли повести про земноводное – что Уртицкий написал? У них в журнале полно таких гениев – которых надо поставить рядом с Чеховым и Астафьевым».

Костя чуть откидывается на стуле… но он напряжен – перед ним уже нарисовалась новая картина…

«Наверное, было именно так? Да, скорее всего…»

Он представляет, как Уртицкий встретился в редакции журнала с Молдуновым… Молдунов сидит за столом, а Уртицкий стоит против него. Кабинет ярко освещен.

– Роман Кости хороший? – спрашивает Владимир Михайлович. – Как вам показалось?

– Замечательный! Просто превосходный!

– Мой ученик.

– Это потрясающе… – Молдунов все качает головой, в восхищении.

И вдруг Уртицкий, поведя рукой, серьезно и четко-тихо произносит:

– Раскритиковать…

(И у Левашова – когда он это представляет – сдавливает душу, от дикой боли отказа. «Опять нет, опять условия…»)

– Да? – просто спрашивает Молдунов. – Ну хорошо, без проблем.

– Потому что нужно, чтобы он кое-что выполнил для меня… да он и на премию «Феномен» отправил – еще там надо посмотреть, пройдет или нет.

– Не знаю, его роман… мне показалось, что все-таки… ну хорошо, хорошо, Владимир Михайлович, я вас понял, – Молдунов кивает очень официально и уважительно. Уртицкий – влиятельный человек. Его слово много значит…

Костя ощущает эту железобетонную стену, которую он не может преодолеть. Невидимую – она навалилась, она унижает и давит его. Огромный вес…

Когда он пытается пробиться туда, где Уртицкий… сразу ощущает некую силу – она прижимает, теснит его порыв, откуда-то сбоку – на душу, на душу… и прижимистая гримаса Уртицкого – он никого не пустит. Под предлогом: «еще не время, сиди развивайся как можно выше…» Будто даже и вполне разумным…

Вот что давит литературу.

Левашов вскакивает, начинает ходить по комнате… «Теперь Уртицкий хочет, чтоб я с Ирой… и именно с ней, а не с кем-то еще». Костя прекрасно чувствует – это продолжение деспотизма и жадности маэстро. И бесполезно говорить «я Иру не люблю» – вот жена Уртицкого, вот она с ним. Не любила его сначала – а они двадцать лет вместе теперь…

Костя ходит, ходит – нестерпимое презрение! – «Вот ублюдок, урод! И он знает все мои страхи, все – и нагло, самоуверенно поймал – а-а-а-а-а-а-а…»



В секунду удивительно! – такая наглость после того, как я столько работал – семь лет! «Как это может быть?»

Молдунов раскритиковывает… и вдруг тихонько выплывает рожа Уртицкого… и атака – атака – атака!! Быстренько своровать, загнать в кабалу, прицепиться!

«И свою жену Уртицкий небось когда-то стянул точно так, в удобный момент! Когда она без мужа осталась… Да-да, наверняка так, наверняка…»

Костя встает возле окна…

«…и он теперь на занятиях повторяет истории, которые я слышал… Качает головой, хитро моргает мне.

Это он как бы… он будто меня отпускает, но только с Ирой! Отпускает насовсем – и будет только везде двигать, могу больше не появляться у него…

Но я должен взять Иру с собой!»

Вдруг она тебя… любит! – тотчас возникает фраза Лобова.

«Меня отпускают, отпускают! Никакого контроля, никто в мою жизнь лезть не будет! Но я должен жить с Ирой…

Я сразу прыгну выше всех, как хотел. Уртицкий мне все сделае-е-е-ет… я должен только взять ее с собой!..»

Нет-нет, Уртицкий подробно будет выспрашивать у Лобова. Как протекают наши с Ирой отношения. Как стану с ней встречаться – журнальная публикация. А уж книга – в том случае, если в жены возьму. Конечно! Они будут склонять меня психологически, склонять к женитьбе! Чтобы все узаконить! Ну а потом еще… премия хотя бы. Если хочу получить, и попрошу Уртицкого…»

И Костя представляет, как тот тихонько двигает глазки, намекая – «это будет только в случае, если у вас будет ребенок».

«Чтоб я уж никуда не делся – прочные связи-хомуты – а-а-а-а-а-а-а!..» – Левашов опять ходит, расхаживает по комнате, а жарко затуманенное сознание кричит.

Струйки, струйки кипятка в голове.

«Меня будут печатать везде, где Уртицкий. Во всех изданиях, если соглашусь! Я буду под контролем, постоянным! Если Ира даже не будет передавать про отношения – я все равно под пятой в кабале, психологически. Чтоб это было так, Уртицкий хочет чтоб я позвонил-попросил чтоб он организовал мое свидание с ней – когда она откажется встретиться, когда я попрошу ее».

Да, Костя знает, он чует! Ира откажется с ним встретиться – если он сам попросит.

Ходит, ходит…

«Меня в кабалу, под контроль! Загнать под тент на всю жизнь. Господи, вот урод, бездарь!»

Костя ходит по комнате!.. За ним быстро, тихонько следует тент по потолку – воображаемый, темный – все накрывает…

Вдруг остановился-встал. Мысль, затравленная: «А может начать встречаться, а потом бросить. Дождаться публикации, сделать вид, что хочу жениться, потом бросить… – кроткое, детское посверкивание в груди. – Уртицкий все контролирует, он стоял и за Молдуновым. Не удастся обхитрить, он сразу почувствуе-е-е-ет…»

«Начать встречаться, а потом бросить?» Всем весом навалился на это страх и унижение – «Меня поймали, поймали!»

Кроме того, внутри сразу всколыхивается совесть – да, Костя никогда так не поступит. В чем Ира виновата? – чтоб с ней так поступать.

Страх, страх – не получится… смелости не хватит. Так сделать.



«Что, если в журнале все завернут?» – страх, всепоглощающий. А в премии «Феномен» советуются с журналом Молдунова? Возможно… «Да нет, наверняка! – мигом вспыхивает Костя. – Негласно…»

Уртицкий.

Он садится за стол – допить кофе. И тут думает – нет, все-таки не может быть такого, чтоб Уртицкий контролировал Молдунова. Тот слишком пырхал-возмущался – «Значит, Уртицкий заступился за меня. Значит, действительно с коньячком пришел, расхвалил со всех сторон… Тому это не понравилось, но он… решил быть ко мне по-отечески мягким… Господи, какой же урод! – Костя морщится. – И теперь… а может, все переменилось после того, как я с каменным лицом сидел на семинаре? Молдунов передал Владимиру Михайловичу и…»

Тот уже говорит:

– Все ваши претензии верны, роман не берем.

И Левашов уже представляет, как звонит Уртицкому, говорит, что роман раскритиковали… а тот начинает только пугливо отнекиваться. (Как, бывает, делает, когда речь заходит об очень высокой премии):

– Нет, не знаю… вообще ничего не знаю… не могу обещать.

«Молдунов, на самом деле… очень большой, настоящий начальник? Его слово… раз он раскритиковал, Уртицкий уже очень боится… ничего не будет. И в премии не пройду, наверное…»

Боже, все эти мысли! Они же помогают раскачаться… Костя будто только открыл для себя, но на самом деле, всегда чувствует, что любые кручения помогают творить…

«Нет, я не могу, сейчас я устал, устал. Не могу ничего делать. Прокатили, не пускают, издеваются! Каторжный труд – я столько работал!!..»

Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, – резко ставит точку Уртицкий.

Костя, вы вне всякого сомнения писатель! – Молдунов с бахвальством выдвигает вперед пузо.

«Издеваются чтоб прицепиться плетут нарочно раскритиковали! Как они могли как могли поднять руку на святое – это же и их дело тоже!» – пронзительный холод, испуг, расколотая боль в груди!

– Я одна живу в этой квартире, – тепло говорит Ира. И прибавляет так просто и доверчиво: – Плата в месяц… хм, на самом деле, совсем немного, потому что это по знакомству. Владимир Михайлович помог.

Доверчивый голос – Косте предлагают теплоту, по знакомству. И семейные отношения. Жить с Ирой, в тепле… и публикация – тоже по знакомству.

И еще ему вдруг страшно, испуганно от моментного осознания – такое открывается! Выходит, у Уртицкого с Лобовыми такие близкие отношения – даже Ире квартиру достал, бесплатно! И Лобова продвигает в журналы, выпрашивает премии – они почти родня!..……………………………………………………..

Левашов опять вскакивает – шагает, шагает по комнате:

Роман не удался, не удался… он дико сырой и слишком большой. Есть только вариант напечатать по знакомству. (Мягонький голос Уртицкого).

Уртицкий, намеки, звонок Лобова… «У них такие близкие отношения – он и Лобова научил как делать мастерские намеки… чтобы у тех, кому они адресованы, никакого другого варианта не оставалось, только… – Костя идет-идет по комнате; идет-идет: – я будто скатываюсь к телефону? Склонить, склонить к кабале – они уже вынудили меня. Господи, откуда у Уртицкого такое мастерство?!» – иди-иди сюда, иди-иди – позвони Ире, все равно позвонишь – иди-иди к телефону…

И теперь звонить Ире и дальше раз уж позвонил — леска, леска тянет к телефону.

«Держат меня на поводу – ы-ы-ы-ы-ы-ы!! Чуть только отклонюсь в сторону, застопорится в журнале…»

Левашов встает посреди комнаты…

«Ох, Боже мой, как все это скучно и бессмысленно!! Бросить все, только работать, работать дальше… но сколько ж можно? Должна быть какая-то отдача!

Работать, работать – изможденные жаркие извилины!!..

Нет уж. Сейчас пришло время показать роман массам!»

Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел………..

Работать, работать – падаю мордой вниз – тащат мозгом по асфальту……………………………………………………………………………………………………..

Тут вдруг Костю охватывает… он уже мечется по комнате, тихо смеясь – сам себе, и кривя пальцами – опять волна смеха – сменяет злобу – «я нездоров? – со мной так всегда! Ха-ха-ха!» – смеется, беззвучно смеется! «Как это хорошо – что со мной ведут такую игру! Я лучший потому что!..» Уртицкий прохвост – а все ж таки как радостно, как это прикольно! Все эти интриги, все игры! Все потому, что я лучше всех – они это чувствуют, видят по всему……………………………………………………………………………………………………………………»



Потом он внезапно вспоминает…

«Ира же звонила Уртицкому – во время занятий в студии, звонила!»

Да, Костя прекрасно помнит этот момент – некоторое время назад. Именно когда он уже чувствовал, что его тянут-склоняют – а он пока еще «упирался» в душе, не звонил ей…

Ира позвонила Уртицкому. Маэстро прервал занятия, вышел в коридор разговаривать с ней…

«…Он тогда на «вы» ее назвал, на «вы»! Неслучайно. Это чтоб специально показать, что они мало знакомы. И чтоб я свободу почувствовал – да-да! Свободу! Что я с Ирой соединюсь, но дальше Уртицкий в нашу жизнь лезть не будет. У него, мол, с Ирой дистанция – как со мной

Он не будет лезть в нашу жизнь, это ж очевидно – раз он назвал ее на «вы»!.. Я просто должен… быть с ней и тогда…»

Этот блеск премии «Феномен»! Такое пафосное, шикарное вручение – «Только б ее выиграть! Вот она – ступенька на Олимп!» И Левашов знает – сразу получит контракты издательств, появятся деньги; раз – и он уже взошедшая звезда русской литературы!

Все проблемы будут решены?..

«Конечно! И я столько шел к этому». У него все так и клокочет в груди от желания обладать. А как представишь внимание со стороны общественности…

Боже, как бы хотелось выпросить премию… ан-нет, ведь так не должно быть. Должно быть все по-честному – опять сознание бьется о два противоположных борта.

Но…

«Господи, я ведь не по своему тщеславию хочу этого!.. Нет! А просто делать свое дело по-настоящему, лучше всех – для этого нужно пробиться!»

И даже все Костины заискивания перед Уртицким, лавирования – это тоже только ради дела…………………………………………………………………………………..



Ты должен встречаться с Ирой. Вот так просто – раз и все. Раз хочешь, чтоб роман напечатали – значит, должен встречаться. Ты должен ее полюбить.

«Изрубили, все уничтожили-и-и-и-и! Роман уничтожили!..»

Доверчивый голос Иры – тепло и уют. Жить с ней вместе. За квартиру она платит совсем немного, как хорошо…

«А с другой стороны может Уртицкий действительно не будет лезть. После того как соединюсь с ней – он не будет уже контролировать. Ему ведь главное просто породнить. Чтоб за счет меня…»

Но Костю сразу стопорит другой «барьер»: работать, надо будет идти работать. Ничего все равно не получится – я не пойду работать я должен делать рассказ писать дальше и дальше!!.. Потом роман. Ничего невозможно никаких отношений – они все равно тянут меня

в бетонную стену…

Я не пойду работать этого не будет!»

Он останавливается мыслями на несколько секу-у-у-унд!

Посреди комнаты.

«Премия, премия «Феномен»!.. Может можно как-то не пойти работать… (я все равно не пойду, не обсуждается) Надо надеяться – а вдруг я получу премию, выиграю?!..

И встречаться с Ирой.

«Мы живем вместе, какое это счастье! ходим на презентации, держимся за руки, столько внимания общественности!..

Но ведь уже сейчас надо идти на сближение… когда еще премия впереди – это же будет неискренне!

И я не обхитрю Уртицкого – не получится сделать – его никто не проведет!»

Идти на сближение с Ирой – чтобы получить премию?

«Но а что если пойду, а потом, когда буду уже с ней – ничего не дадут? Именно потому что я пошел на сближение как хотел Уртицкий но в конце сработает его «честность» – все должно по-честному быть, Лобов это сказал это тоже уже просчитано. Либо он мне ничего не даст для того чтоб проверить люблю ли я Иру на самом деле – как долго буду с ней жить… Уртицкий ведь так до сих пор мне ничего не дал! – Косте вдруг нервно подкатило к горлу-у-у-у! боль, боль… – Всегда так получается, вот что!

Так может действительно Уртицкий ничего не может – как и говорит?»

Левашов в эту секунду ясно понимает – он ничего не получит, раз уже началась интрига.

«А с другой стороны, Лобов сказал, что с «Феноменом» еще ничего неизвестно! Так что может все-таки на этот раз повезет?..»

Костя опять будто ступил на шаткое.

«Значит, я должен идти работать?..

Совмещать литературу… это означает отступить, прогнуться… «А потом, по инерции жизни, постепенно, постепенно я встану в один ряд с этой бездарью, которая ничего не добилась.

Совмещать… никогда! никогда не предам я своего дела!..……………………….

Да ведь если я и пойду работать Уртицкий может решить что мне и не нужна премия. Это будет уже совсем другая жизнь. И он и не согласится никогда чтоб мне и премию дали и в журнале печатали – это слишком много он никогда не даст мне так много!..» У Кости вдруг заворачивается это дикое, теснящее осознание в душе: «Если Лобов сказал что неизвестно что будет с премией – это значит ничего не дадут, – раз он так сказал. Да ведь меня и Молдунов раскритиковал – Уртицкий после не осмелится просить за меня в премии, он слишком осторожен.

Хотя с третьей стороны там другие люди и его знакомые…

Молдунов раскритиковал… Значит, ничего не дадут, все катится к этому!» Роман сырой… а по знакомству можно напечатать.

Вся эта корыстная механика, вертящаяся в мозгах… «Мне как вживили ее, насильно! Внушили, что это любовь. Для них это любовь – взаимоторговля………………………………………………………………

……………………….……………………………………………………»



…Костя садится к компьютеру… Опять вдруг страшно, испуганно от осознания – у Уртицкого с Лобовыми такие близкие отношения – даже Ире квартиру нашел, бесплатно! И Лобова продвигает в журналы, выпрашивает премии – они почти родня! Он все, все для него выпросил!..

«А для меня – одна жадность. Да, конечно, он не сделает так, чтоб мне и премию дали, и в журнале печатали. Это слишком много, «настоящий талант нужно держать на голодном пайке, а то не раскроется в полной мере». Да еще и ведь конкурс»…………

Теснит, теснит грудь некая сила, проникает в самое сердце………………………


* * *

Вот, сейчас, сделать это! Переступить через все самолюбие, боль – так просто! Назначить Ире свидание – начать отношения, она меня любит! Только переступить! Забыть обо всех интригах, унижении и…

«Значит, работать надо идти, – тотчас Костю берет за горло. – А я все время должен писать».

И эти слова Лобова… мы знаем, ты отправил на премию «Феномен», но там ведь все по-честному.

«Еще работать идти, работать – вот если соглашусь на все на это-о-о-о-о-о! – нестерпимый тягучий вой в душе. – Тогда меня будут двигать, заступаться. Ира не согласится со мной встречаться, если я не пойду… такая же идиотка как все.

И Уртицкий и все литераторы? – с испугом и болью открывает вдруг Костя. – Неужели это может быть – они же всегда поддерживали меня!»

И еще чувствует опять, как его тянут, тянут силком. Давят.

«Бросить все? Все творчество. Все, чем живу – и тогда они будут продвигать меня!»

Словно два звена сейчас расцепятся в душе… и дико, страшно – «Нет, я не доверюсь!»

Или это еще… как прыгнуть с обрыва – в надежде, что тебя тут же подхватят на лету?

Он понимает, что совершенно не готов изменить свою жизнь. Совершенно.

Значит, и не надо тебя двигать, – тотчас слышит логическое заключение Уртицкого. – Значит сиди так. Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел.

И все.

Значит, и роман никуда не годится.

«А ведь я написал выдающийся роман, без скидок на молодость. Я столько к нему шел…»

Нет, ничего не будет, ты должен породниться — Костя ощущает желез-ность этих связей, кои ему пытаются навязать. «Не разорвать, не разломать! На них вся жизнь построена. Даже те, кто понимает искусство! Даже ценители – не понимают меня до конца. Все равно они ограниченные – как все обычные люди».

«Уртицкий… И на самом деле, только предлог, предлог, чтоб прицепиться, тварь! Давят, давят на меня, твари, давят! Бездарь вонючая!»

И вспышки, опять вспышки в мозгу – сейчас голова разлетится вдребезги.



«Это все фигня! Мой роман просто так пройдет! Уртицкий уже замолвил слово – обратно уже не забирается!»

Костя, ваш роман никуда не годится, – голос Молдунова, как противовес.

«Но ведь он сказал! Посмотрим, что вы скажете когда причинят боль критики — значит роман проскользнет, проскользнет в печать! – все заклинивается надеждо-о-о-ой. – Он уже принят! Чего я волнуюсь так?»

Они все в сговоре. «Если я не буду звонить Ире, она тотчас передаст об этом Уртицкому.

Она сказала сказала что мало платит за жилье. По знакомству. Они хотят чтоб я жил с ней».

Роман не удался… Есть только вариант напечатать по знакомству. (Мягонький голос Уртицкого).

«Ира, она тоже о публикации знает! Заодно, они все заодно!..

Можно начать с ней встречаться, а потом бросить. Дождаться публикации, сделать вид, что хочу жениться, потом бросить…» – кроткое, детское посверкивание в груди.

Уртицкий все контролирует, и Молдунова тоже. У них сговор.

Страх…

«Мне не удастся обхитрить, он сразу почует».

…И вдруг – вновь! – эта унизительная гадкая мысль, которую Левашов ненавидит в себе: «Я должен заботиться о своей литературной репутации. Думать о карьере».

Ненавидит? Но ведь он ничего не сказал маэстро в глаза, а играет, делает вид, что уважает его!

«Нет, но ведь с другой стороны это все равно свой человек, это…

Да какое имеет значение??!!..……..»



У них сговор по поводу меня…» – и вновь Костя начинает посмеиваться над интригами Уртицкого и всех… как что-то завлекает его, затягивает: «Это же хорошо, это потому что я лучший. И я добьюсь всего, горы сверну! Они знают это – вот почему плетут!»



И тут звонит мобильный! Костя поднимает трубку – это с премии «Феномен»!

– Вы нам справку о себе пришлите.

– Так… – безотчетно произносит он. Внутри все неприятно, ярко затаилось. И…

Я выиграю, выиграю! Раз звонят.

– Биографию – имеется в виду.

– Это нужно, да?

– Конечно.

– Я ее посылал вроде, но… ну хорошо, хорошо, еще раз отправлю. По электронной почте, да? – уточняет Костя.

– Да.

– Это и… все?

Мы там готовили одну публикацию, которая так и…

– Это нужно для внутренней регистрации. И для членов жюри. В полуфинал вы прошли.

– Отлично! – у Кости как резина прогибается внутри – от радости. – Но это же, по-моему, ничего не дает еще, да? – произносит он вдруг как-то расслабленно, почти меланхолично.

Ему подтверждают, что да, ничего особо не дает – во всяком случае, денежный приз и издательский договор получит только победитель. Один человек – который станет известен где-то через полтора месяца.

– Хорошо, хорошо.

На этом разговор заканчивается.



«Мне позвонили, позвонили… Уртицкий там работает… – и вдруг Левашов чувствует эту жаркую, больную мысль – она неотвратимо заворачивается в воспаленном мозге и… он слабо поддается ей: только я перестал звонить Ире – мне позвонили. Уртицкий распорядился – чтоб подтолкнуть меня – чтоб я общался с ней дальше… А-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а! (Господи, да кому я вообще там нужен – мне все это кажется!..) Да, да, чтобы как бы показать мне что вот я общаюсь с ней отношения завязываются и с премией все идет… я же посылал им справку, посылал! Зачем они еще мне звонят?..

Я прошел в полуфинал! О Боже! – радостный всколых. – Я прошел! Все будет хорошо!

Больные мысли – тык-тык – больные – заворачиваются в горячей мозговой пульпе.

…я не звоню не звоню Ире несколько дней – меня хотят как бы стимулировать стимулировать этим звонком этой весточкой чтоб я продолжал отношения…

Я больше не буду ей звонить – и точка».

Ну вот. Держись, – слышит в голове глубокий Олин голос. Это блок.




Глава 14





I


– Я врач, я должен бороться за жизнь… То, что я делаю, это смысл моей жизни.

– Я понимаю, – ответила она.

– Может быть, мой пациент что-то не сделал еще… может, он тоже идет к чему-то всю жизнь… и вот сейчас она оборвется. Поэтому я должен изо всех сил стараться спасти…

– А если бы они были просто счастливы – и всё?

– Мои пациенты? Да, конечно. Вот только счастливы – по-настоящему.

– Занимались бы только спокойным созерцанием… – продолжала она, размышляя. – Окружающих… вещей.

– Для этого им нужно нечто большее, чем наша жизнь. Чем весь этот ежедневный бег. Затирающий свет, который есть в каждом человеке. Просто созерцать, да… и тогда все конфликты исчезнут.



Левашов отрывается от компьютера… отсаживается на кровать.

Он все поглядывает на компьютерный текст, только что напечатанный… На горящем экране…

Страшная вспаренная измученность – в голове, в шее, во всем теле – «как же я смог выжать из себя… эти буквы, слова. И ведь еще тысячи раз смогу.

Нет, все так и должно… я ничего не выжимал».

Потом он почему-то представляет себе Гамсонова. Тот стоит у окна, в своей новой квартире и смотрит вниз на двор, через стекло. И солнечные коридоры тоже как из стекла; с матовыми, оранжевыми гранями… Кубы, пирамиды света, закатные, янтарные, тонут друг в друге, исходят друг из друга…

Но Костя… он почти совсем не может «нарисовать» себе улицу за стеклом… кроме этого света. Но словно чувствует… там идет какой-то прохожий во дворе? Некий человек… через все эти лучистые конструкции. О чем он думает? Он любит кого-то… или держит обиду? И теперь в этот момент… вспомнил о ней?

Нет… не должно быть конфликтов…………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….




II


…Звонок с премии, который поначалу вызвал у Кости очередное недоверие и страх… позже к вечеру, чем больше он думает, уже приходит в затаенную радость, даже эйфорию. Ему очень весело, озаренно, внутри просыпаются новые надежды. Раз позвонили с премии – это уже очень хорошо! «Это значит, я фаворит! Надо готовиться к победе! Уртицкий все же что-то упустил, что мне позвонили… он уже выдал там рекомендацию и на попятную пойти не сможет – я выиграю!.. Господи, да имеет ли Уртицкий вообще ко всему этому отношение!» – вдруг поворачивается в голове…

«Нет, наверное, все-таки имеет. Лобов же не мог так случайно сказать об этой премии, когда позвонил мне. От Уртицкого там что-то зависит – это безусловно. Но…» В Косте все больше крепнет уверенность, что теперь он выиграет и «зря-то так нервничал».

В любом случае, это хороший знак. И с чего бы им звонить и спрашивать какую-то биографию… «…Тем более, что я отправлял ее… Значит, хотят как

бы подготовить меня… конечно, чтобы это не было внезапно – ведь там столько славы сразу свалится на меня. Да, да, они хотят, чтоб я был готов……

…………………………………………………………………………»



И вдруг опять телефонный звонок.

Костя отвечает…

– Привет, – произносит Оля.

– Э-э… да, привет. Что-то… случилось?

На самом деле, он поражен, что она позвонила. Испуган и обрадован…

Сама позвонила! Ведь девушки обычно не звонят. Но может…

– Да нет, ничего не случилось. Просто хотела узнать, как ты себя чувствуешь.

У Оли детский, заботливый голос. До жути приятный, и говорит она так, будто ее рот чуть-чуть принаполнен водой.

– Хе… мне, на самом-то деле, лучше, потому что есть хорошие новости.

Хорошо, что позвонила.

– Интригуешь! Что за новости?

Он рассказывает, как ему позвонили с премии. И что он прошел в полуфинал.

– Видно, мне все же удалось обставить Уртицкого. А я сам и не предполагал этого.

– Что ты хочешь сказать?

– Зря я нервничал… да потому что Уртицкий просчитался. Он, конечно, не знает, что мне звонили. Не смог он все учесть. Ты понимаешь, о чем я, да? Он, конечно, хотел бы, чтобы все оставалось втайне от меня, пока я не выполню…

Костя сморщивается не то кисло-ехидно, не то смущенно.

– …условия. Ну ты поняла, о чем я, да?

– М-м-м… да, – в Олином тоне ехидная смешинка.

– Но он уже дал ход этому делу. Он же не может притормаживать и разгонять премиальный процесс в зависимости от…

Он опять смущается, не договаривает.

Оля начинает хихикать на том конце провода. Поддерживая Костю… да, это будто какая-то их тайна. Как в школе – он поведал ей о гадких происках, и теперь они союзники за справедливость.

– Да уж, чё ты смеешься! Мне совершенно не смешно было, когда он… но это ведь, конечно, еще так и не кончилось.

– Кость, да что ты, я прекрасно понимаю, насколько все это мерзко.

– Да не, не, Оль, извини, это я просто так… я знаю, что ты понимаешь.

Он вспоминает ее нервное, ошарашенное лицо. На мосту, когда она только узнала обо всем.

– В любом случае, что бы ни было с этой премией и как бы ни закончилось… Ире я больше не звоню, – подчеркивает Костя. – Что скажешь на это?

– Это хорошо.

– Ну вот… да нет, я имел в виду… э-э, по поводу Уртицкого? Ну ты понимаешь… – одергивается и повторяет: – Уртицкий просчитался. Я об этом говорю. Какие-то вещи все же нельзя контролировать. Естественный ход дела в премии. Я же отправил им, и он должен был рекомендовать меня, изначально.

Оля спрашивает:

– По той причине, что он тебя хорошо знает, а остальных – нет?

– Ну естественно. Конкурсанты-то все с улицы.

– Да, понятно. Конечно.

– А завернуть меня… не знаю, мне кажется, он мог бы завернуть, но если только раньше. И уж тем более не сейчас. Раз теперь я прошел в полуфинал, все зависит только от решения жюри. А среди претендентов я явный фаворит.

– Откуда ты знаешь?

Нервная струнка внутри – Костя будто ступил на шаткое.

– Ну потому что я посмотрел уже этот список, они выложили на сайте. И названия произведений – я читал их, в принципе, так что… там и вообще есть авторы… откровенно слабые.

И тут он поправляется: с другой стороны, конечно, нельзя быть уверенным до конца. Особенно учитывая все, что было.

– А кто в жюри? – спрашивает Оля.

Костя называет фамилии.

– Ты слышала об этих людях?

– Нет, вообще даже нет. Да я же не так продвинута во всем этом как ты.

– Ну да, я понимаю.

Костя не акцентирует Оле – о том, что двое из членов жюри – хорошие друзья Уртицкого – лучше этого не говорить теперь. «Зачем подчеркивать «неоднозначность»? И что я, возможно, еще ничего не выиграю… Лучше вести к тому, что получу премию. Да ведь так наверняка и будет».

– Ну хорошо, если ты уверен. Посмотрим.

– Уртицкий просчитался – я тебе говорю, – ставит Костя точку.

Секунда… Внезапно он чувствует некий остро-переходный, надрывный моме-е-ент… Потому что не за что зацепиться – Оля как-то ничего не рассказывает; ни о себе, ни вообще. О чем можно поговорить?

– Знаешь, я думаю, что скоро начну писать новый роман. Не знаю, правда, что у меня получится – я ведь только закончил предыдущий…

Да, Костя начинает рассказывать сам – с каким-то даже небольшим облегчением. И потом прибавляет:

– Роман про Город заката.

– Город заката? – спрашивает Оля.

– Да. Я, может, еще не готов, но рано или поздно я… созрею, я уверен, да. Хм, – рассмеивается. – В этом «я еще не готов», знаешь, есть такая занятная подоплека… Я ведь этот город еще в десять лет придумал! Город, где все люди и все предметы освещены закатом. Всегда и везде, куда бы они ни приходили и что бы ни делали. И мне тогда казалось… что все они от закатных лучей должны быть абсолютно счастливы и спокойны. Всегда. И ты знаешь, Оль… это меня просто будоражило! Но я так и не смог начать писать. Мне все время чего-то не хватало. Какой-то решающей искры, да. От которой возникает позыв немедленно сесть и приняться за дело… В результате я испытывал… счастье от этого замысла, но тут же и неудовлетворенность – что не могу схватить до конца. И в результате… тогда, в детстве. Я ведь писал детективы в то время – так вот, я всего-навсего написал очередной детектив, он назывался «Город заката», но там не было ничего от этой идеи; там даже и не было заката, по-моему… да, там в романе была просто кофейня, которая так называлась. И в ней произошло разоблачение преступника. Можно сказать, от прежнего замысла осталось одно название. Но! Я все равно так и возвращался к своей первоначальной идее – через пять лет, потом еще через пять. Но конечно, уже немного менял… Мне уже казалось, что люди не должны быть абсолютно счастливы… в этом городе. А просто им немножко легче, чем всем остальным – от солнечных лучей. И спокойнее. И они ощущают чуть меньше боли.

– А почему? Чем это оправдано? – с интересом спрашивает Оля.

– Тогда я еще не мог понять. Просто какие-то проблески, понимаешь? Как и сам этот город, Оль. Но сейчас, мне кажется, я постепенно дойду до всего. Теперь мне хочется написать про жизнь, как она есть. Правду. Как все банально, а? – Костя усмехается. – Но ты не думай, это не потому, что я потерял веру в счастье. Закатные лучи, Оль. Именно благодаря им, их мягкости, уверенности, спокойствию у героев романа все же появится шанс исправиться, стать лучше.

Оля начинает слегка, добродушно посмеиваться на том конце провода.

– А чего ты смеешься?

– Нет-нет, Кость, что ты. Это очень интересно. По-моему, такая прикольная идея!

– Правда? Ты так думаешь?

– Ну конечно. Очень оригинальная! Но как именно это будет происходить?

– На самом деле, я пока еще мало что знаю точно… и здесь не только эта идея. Есть еще очень важная… но о ней я тебе попозже расскажу. Так что вот так, – произносит он, как бы резюмируя со значением. И опять прибавляет, что ему все-таки придется писать про жизнь как есть. Со всей ее раскалеченностью. Ибо именно это причиняет писателю настоящую боль, и, видно, здесь и есть та решающая искра.

– Ты хочешь написать так – в свете нынешних обстоятельств? – спрашивает вдруг Оля.

Костя – внезапный укол — отвечает:

– Ты имеешь в виду Уртицкого? Нет, не думаю, что именно поэтому… Нет. Но, так или иначе, это может и подтолкнуть, возможно… в любом случае… я знаю, ты поможешь мне справиться со всем.

– Да. Помогу. Обязательно. Конечно.

Тут он вдруг чувствует: как же приятно рассказывать ей… он испытывает такое облегчение и… «Она сама позвонила мне! Не я…» И он будет рассказывать и дальше. А Оля слушает и изредка задает вопросы, но он ощущает ее полную поддержку и тепло. Такое доброе – и насколько ему теперь лучше.

Ее голос – такой захлёбный. Он словно оберегает и холит……………………….

……………………………………………………………………………………….

– …Знаешь, когда я вижу фотографию Кафки… на его книгах. Там же всегда почти одно и то же фото… Со мной что-то происходит, Оль. Что-то очень странное – я представляю… это странно – будто через его фото вся тягучесть прозы проходит. И вся жизнь… не одного человека, а всех.

– Я не так-то много читала… – робко замечает Оля. – Но Кафку – конечно. Это, можно сказать, мой любимый писатель.

– Мой тоже! «Процесс» – мой любимый роман.

– А мне нравится «Замок».

Пауза.

– Знаешь… мне самой не хватает нацеленности, я думаю.

– Которая есть у меня?

– Да. Конечно. Стать писателем… так тяжело.

Косте так льстят Олины слова. Он думает: «Ну вот, а я еще себя таким маленьким чувствую… все время».

Он произносит:

– Нацеленность… ее, мне кажется, не хватает и… – со значением останавливается.

– Кому?

– Меркалову, Оль.

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого, – тотчас… нервный укол в груди.

– Кость, я согласна с тобой, что надо пробиваться, конечно.

– Вот именно что. Именно! К большой цели идти. Ну ты помнишь, я говорил. Еще и давно.

– Да. Ты часто это говоришь. И я прекрасно понимаю. Мне и самой не нужно многого.

– И ты не представляешь… Какое отчуждение у меня вызывает!.. Когда мне начинают навязывать какую-то иную позицию.

– В смысле, что деньги – это главное?

– И про это – тоже, да. Именно, – Костя посмеивается. – Мне ведь так часто пытаются навязать! И просто удивительно, как отражается на людях, если они вдруг попадают в зоны, где не действует… хм… логика денег. Они ведь самые простые вещи перестают понимать! Если что-то идет вразрез с обычной жизнью, мозг людей… он делается неповоротлив, Оль. Даже странно, насколько… понимаешь?

– Да, понимаю. Но это естественно.

– С одной стороны, да, а с другой… это и естественно, и нет, в то же время. Вот я занимаюсь необычным делом – так принято считать. Я – в необычных зонах. Но в них полно самых обыденных вещей, которые люди с легкостью поняли бы. Я встаю, мне нужно раскачаться, приняться за работу. Но как только они слышат, что это не приносит денег… они сразу перестают понимать. У них будто что-то отключается в голове! Зачем я тогда это делаю? И как это может быть главным. И хоть челюсть сверни – все равно им ничего не докажешь. У них будет только агрессия.

– И девушки тебе точно такие же попадались? – спрашивает Оля.

– Возможно, да… – отвечает укол Костя. – Ну я говорю в том смысле, что… сейчас мне, может быть, кажется именно так, но тогда мне так не казалось. Что из-за этого…

не складывались отношения, – но он не договаривает этих слов. А произносит только:

– …но я знаю, что ты не такая, Оль. Ты сама ведь сказала…

ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого

– Конечно.

– …Но я все-таки хотел тебе еще другое сказать! – начинает вдруг опять разворачивать Костя (и чувствует эту капельку – говорить, говорить, чтоб сближаться, сближаться с ней как друг еще теснее!) – Не о девушках – просто о людях, Оль! Просто о людях! Вообще поведение их сразу меняется. Когда они перестают тебя понимать. Да не только поведение – вопросы, вопросы даже, Оль!.. Осуждение, как именно они его выражают, слова – все становится так легко предугадать.

– Я понимаю, ты прав совершенно. Но сейчас ведь такой подход ко всему.

– С одной стороны, да, но… мне кажется, дело не в том, какое теперь время.

– А в чем?

– Ну я имею в виду… Эти необычные зоны всегда существуют. При любой жизни. Только составляющие меняются, наверное… А выше эти зоны, потому что… ну, просто я ведь прекрасно понимаю людей, которые меня не понимают. И чем они живут. Но ты знаешь, я вообще хотел сказать тебе… нет лучше способа, чтобы ничего не понять в жизни, как судить о ней с помощью денег. Нет лучше способа не увидеть сути. Да это же самый простой подход, Оль! Если бы не было денег, не было бы этого телефона… не было бы квартиры… моей, твоей… и так далее, неважно. Но разве в этом смысл…

Он резюмирует: это самый легкий и очевидный подход; он несет в себе только желание обладать тем, что вокруг видишь; пользоваться вещами.

«Как странно! Мне не хочется даже смягчать и вуалировать – что я делал со всеми другими девушками. Почему? Что это со мной?» – он сам не может поверить в свою абсолютную искренность – такого еще никогда не было. До этого он никогда не заявлял так напрямую – когда его очередная пассия хотела «узнать его получше». Оля полностью понимает его. И какое искреннее облегчение от этого.

«Это потому, что я не хочу отношений… а с другой стороны, я так искренен, что… – горячий укол в мозгу… – Нет-нет, я хочу только дружбы, я уверен…» Горячие искры, смертельная усталость. И свет лампы над столом заливает мозг. Это так приятно.

– Такой подход – что все решают деньги… это и есть потребительское отношение к жизни.

– Ты так повторяешь, будто я с этим спорю. Я согласна, – искренне произносит Оля. Она действительно согласна с Костей.

– Я понимаю, да… я просто знаю, что… когда ты там даже говоришь, что ты бы пошла на две работы… ну ты же что-то говорила подобное… – у него все укол зависает, затаивается внутри… – это не от того, что ты там хочешь… много зарабатывать. Ну ты понимаешь меня…

– Да.

Он тихонько выдыхает… вдруг ощущая успокоение. Впервые за много дней. И теплота от Оли, от глубины ее голоса…

Вдруг странное чувство… он будто старается посмотреть в умозрительную темноту, которая там, за Олиным голосом; на другом конце провода. И это приятно, но ничего не видишь… только вслушиваться в ее детский, холящий голос. Захлёбная интонация. А ее лицо… оно уже очень красивое, никакой «выцветшей красоты». Но он не может ясно представить черт.

– Но главное!! Главное, Оля!!.. – у Кости что-то нервно заклинивается в душе. – Я тебе говорил о предсказуемой реакции? Вот кто мои слова услышит, скажет: какой я наглости набрался! Как у меня язык поворачивается? Я же сижу у матери на шее.

– Не знаю, я, например… Мне в лабе будут всего-ничего платить… И я сознательно пошла на эту работу – чтоб стать ученым. Я могла бы заниматься как бы… абы чем. И получать за это кучу денег – но смысл?

– Да… Слушай, а ты сейчас там только стажируешься?

– Да, да…

– А что еще ты делаешь, кроме… ну вообще.

– Бывает, отдыхаю с друзьями, – отвечает Оля. Но больше ничего после этого не говорит…

– У тебя их много?

– Нет, не очень.

Костя чувствует… он как старается переступить через каменный порожек. Расспросить еще о личном… ы-ы-ы-ы…

Нет. Тупик. Не за что зацепиться.

– Что я еще хотел те сказа-а-а-ать… ты не подумай, я совершенно не хочу переделывать людей. На свой лад – нет. Ни в коей мере… Не смотря на то, что многих из них я… ну когда они начинают навязывать мне – конечно, у меня это вызывает презрение, ты ж понимаешь… Нет, не хочу никого переделывать, честно. Но мне просто хотелось бы, чтоб они научились как-то изредка… заходить за привычные координаты мышления.

– Да. Но этого так сложно добиться.

Пауза.

– Послушай… давай теперь еще об Уртицком поговорим. Как ты считаешь, он не сможет завернуть меня в премии? И публикацию тоже…

– Кость, ты же сам только что сказал, что…

– Да-да, да, конечно, я понимаю, но… ну да, да, теперь все будет хорошо. Раз мне уже даже позвонили. Но просто… ладно, короче. Думаю, надо просто дождаться и все.

– Да… я тоже так думаю. Не грусти.

– Ох! Какая ты заботливая! Ну получу я эту премию – и дальше-то что будет? – игриво спрашивает.

– Дождемся результата, ладно? – отвечает Оля; ставя доброе условие.

Костя вздрагивает… от ее ответа… он будто и не имел в виду «ничего такого», а она опять сделала намек на отно…

– Да, хорошо, – соглашается он.



Как только кладет трубку… эта радостная смешинка, которая тотчас начинает вертеться в сознании… будто Оля… не просто болтает с ним, но уже активно пытается добиться отношений… он представляет себе: «Я интересую ее, я завладел ее умом – хе-хе», – гордость так и всколыхивается. Ему словно польстили.

Эта власть над Олей, которую он ощущает. Шуточная, добрая. Но сходная и с гордыней и самолюбованием.

«Ай ладно, что за глупости… Но Оля ведь действительно идет на сближение!»

Да если б меня лю-би-ли… я б на две работы пошла.

И главное…

«Она сама позвонила! – сама позвонила! – сама позвонила!..»

От этой мысли резко озаряется – волны восторга, завлекающие, такого яркого и чуть насмешливого… «Я ведь нравился стольким, но они никогда…

А Оля сама позвонила, сама! Сама делает шаги! Так явно идет на сближение!»




Ill


Позже у Кости все скользят и скользят мысли – чисто по инерции – а мог бы он встречаться с Олей?..

Да если б меня любили, я б на две работы пошла!

Такого он еще ни от кого не слышал, ни от одной! «Да! Значит, она будет работать, а я мог бы всецело посвятить себя…

Выходит, мы могли бы жить вместе… Дружба, затем любовь… ну а потом мы могли бы и пожениться – почему нет? Я совершенно не против взять ее в жены… серьезная дружба… весь Олин вид…»

Ее кремовый плащ, строгий и стильный, но никак не официальный, будто как раз и настраивает на серьезные отношения. На всю жизнь.

И Оля – за литературное дело. Она готова пойти работать ради Кости.

Он вспоминает, как девушки исчезали каждый раз, когда узнавали, что у него нет денег. Кто-то сразу, кто-то через некоторое время. Одна напрямую заявила, что он тунеядец, когда поняла, что он «действительно намерен последовать своим словам и целиком посвятить себя творчеству».

«Это после полугода встреч!..» А он рассказывал ей от всего сердца, как это важно для него и думал, что она все понимает.

Но Костя не любил ее. Никогда.

«Я не любил девушек, с которыми встречался, – он сказал это Оле на мосту… и сейчас прибавляет себе мысленно: – Да и за что их было любить?.. Видимо, не за что».

И так вдруг становится приятен этот оборот… как лихо это звучит! «Видимо не за что!» – он опять начинает смеяться как в легкой истерике, и ходит минут десять туда-сюда и кривит пальцами. Не за что, не за что их было любить! – как прикольно сказать именно так – резко, независимо!

«Постой-ка… выходит, их интересовали только деньги? – и тотчас смех иссякает. – Нет, я не хочу так думать это неправильно – так думать это страшно ну просто не получилось… что тут такого?? Я просто всегда стискивал свою душу, всегда неправильно откликался на их чувства… и они не любили меня – дело совершенно не в деньгах…»

А Оля… это тем более другое! (Сама позвонила, сама!) Мысль скользит… неминуемая мысль, которая тут же уйдет… Оля ведь действительно то, что ему нужно. Если он станет с ней встречаться… возможно, она могла бы содержать его. Это ведь решит многие проблемы.

Скользит и скользит в голове.

Он мог бы почувствовать цинизм своих рассуждений, застыдиться, но Оля… ее белый плащ, то, как она говорит… да если б меня любили я б на две работы пошла. Как-то она располагает к таким надежным рассуждениям, и от них только хорошо, оберегающе.

Свои разговоры с Игорем я никому не поверяю… и все, о чем мы говорим… останется между нами, Кость.

Тихая внутренняя сила, прозвучавшая тогда в Олином голосе. И надежность – полная надежность. «Выцветшая красота» лица, белый плащ, надежно облегающий плечи. Левашов даже представляет себе, как кто-нибудь спрашивает Олю о нем. И она отвечает ровно то, что ответила Косте о… Меркалове.

Она никому не поверяет тайны.

«Боже, да с чего я вообще решил, что они встречаются? Она же мне позвонила сейчас! И всегда хотела общаться со мной!»

На секунду в мозгу скользит представление… словно он влюбил в себя Олю, а она бегает за ним. И ему азартно и смешливо от этой мысли. Опять он «властвует» над Олей, она бегает за ним…

Она сама позвонила!

…но это очень добрая «власть».

«Оля мне очень нравится…» – мысленно произносит Левашов. Так, будто выносит какую-то критическую оценку. Как… о литературном произведении? И дальше мысль лишь на секунду, но… «Оля была бы отличной женой, которая всегда бы поддерживала. И сейчас она тоже поддержит меня! В трудную минуту…»

Нет, они только друзья.

«Интересно… почему у меня совершенно нет влечения к ней?..» Да, это так. Опять все всколыхи внутри сходят на нет.

…Снова приходит на ум, что Оля рассталась с Меркаловым. Свобода, свобода… «Она встречалась с Игорем… а я не проявлял никакого интереса… так может, в этом причина? Я не проявлял интереса, поэтому…»

Конечно! Костя ведь всегда чувствовал, что нравится Оле. Но она же не будет делать первый шаг.

Он снова вспоминает о глубокой восточной силе Меркалова, которая вытесняет его душу – «я ребенок. Я просто маленький ребенок для него».

Но тотчас озаряется гордостью – его подмывает, подмывает внутри – озаренная, влекущая радость… лихое превосходство. Меркалов считает его ребенком, а вот те раз: «Оля с Меркаловым потому, что я не проявлял к ней никакого интереса…»

Ему невероятно гордо, самолюбиво…

«Нашла себе другого – глупая деточка – я же действительно, можно сказать, игнорировал ее».




IV


На следующий вечер Костя уже сам звонит Оле…

– Слушай, Кость… – просит она после часа разговора. – У меня тут рассказ один давно лежит… посмотришь?

– Дописанный?

– Да, но… хотелось бы твою оценку послушать.

Костя спрашивает: она хочет, чтобы он посоветовал ей, где это можно было бы напечатать?

– Да. Из тех журналов, где ты печатался.

– Хорошо, – соглашается он. – Но они региональные в основном… один из них в Ростове находится… Но я не могу тебя рекомендовать – просто понимаешь, я этого не делал никогда и… мое слово там не имеет никакого значения, Оль.

Он вдруг осознает… что невольно говорит это с интонацией… Уртицкого.

Да, это не просто слова его маэстро. Мое слово не имеет никакого значения. Костя понимает, что зачем-то скопировал интонацию Владимира Михайловича. Наполовину невольно, наполовину специально, – и Левашову это почти даже нравится.

– Конечно, я понимаю, – соглашается Оля. – Но ты мне скажи просто, куда это может подойти, я сама отправлю.

– Хорошо.



Минут через десять Оля скидывает Косте на ящик свой рассказ.

Левашов, вообще говоря, не очень внимательно относится к творчеству своих сотоварищей. Ему хватает студийных чтений, а если уж его что просят посмотреть сверх того – у него может месяцами пролежать. В результате он так ничего и не сделает – а все время будет только классику читать, для себя.

Но теперь у Кости… от общения с Олей такое расположение – и он сразу садится за ее рассказ. И все думает о ее надежном, захлёбном голосе, который поддерживает его по-дружески…

«Я теперь, видно, самой жизнью ориентирован на серьезные отношения… У меня не складывалось с девушками… но Оля…» Он чувствует, что должен вглядываться в нее, как в человека, по-настоящему…

жаркие извилины работают, работают в голове – как моторчики.

Он разом отгоняет всю эту чушь – «Надо просто помочь Оле, вот и все…»

Он не только прочитывает ее рассказ от и до, но еще и делает его скрупулезную правку – да, там есть что редактировать.

Отправляет Оле.

Уже полдесятого вечера… «Она, наверное, не сразу прочтет мое письмо…»

Костя идет на кухню, готовить себе чай. «Надо ее предупредить, что скинул?.. Нет, не надо, зачем… как зайдет, так и увидит».

Он заваривает, идет к себе в комнату.

«Сейчас я стану еще более усталым – от чая… Нет, наверное, надо все-таки написать ей. Я же целую правку рассказа сделал от и до!»

Да уж, Костя постарался не то слово.

И он пишет Оле смс.

«Спасибо! Я уже читаю!=)» — тотчас приходит веселый ответ.

«Ага!» – у него так все внутри и всколыхивается. – Ее, наверное, порадовало! Так я и думал».

Через две минуты он снова пишет Оле: «Может, я позвоню, обсудим твой рассказ?» Чувствует нетерпение…

Оля сразу же скидывает ответное смс…

«Ой, Костя, какое-то отравление! Не могу говорить, извини!»

Он таращит глаза на ее смс. У него все так и подскакивает внутри! Быстро, сбивчиво строчит ей: «Оля, что случилось такое? Не понимаю! С тобой все в порядке?»

Тотчас в нем эти два чувства борются: «У нее отравление – я должен проявить заботу? То есть позвонить!» Он порывается набрать номер… «…а с другой стороны у нее отравление она не может говорить, не может. Что же делать? В какую ситуацию поставила! Как же мне тогда проявить заботу? Не могу!..» – эти мысли – совершенно невольные, спонтанные.

«…Какое отравление – это все вранье, вранье», – смешинка, смешинка скользит и удивление. Он все таращится на дисплей мобильного. – А может и впрямь что-то случилось? Она не отвечает, не отвечает, отравление… Изобразила чтоб посмотреть мою реакцию… или с ней и впрямь что-то… – он же не знает ничего точно! – Как же быть, как быть? Позвонить? Выход…»

Строчит ей еще: «Оля, что с тобой такое? Ответь, пожалуйста! Я очень взволнован! Ты отравилась? Что такое случилось вдруг?»

Невольные, невольные чувства скачут внутри:

«Как же быть? Как выставить себя наиболее выгодно? Как показать ей заботу в этой ситуации?» Веселый, завлекающий интерес и удивление. «Она изобразила, играет, играет – это игра!»

И опять ему не приходит ответа.

«Что же делать? Позвонить?..» Невольное ощущение – как выставить себя выгоднее? «Это игра! Как показать ей заботу – я же должен так волноваться, что сразу должен звонить!»

Забавные, азартные смешинки роятся в мозгу. И… «Как любопытно это все! Но может, действительно, правда стало ей плохо… бывает такое, внезапно».

Наконец он находит выход. Пишет ей смс: «Оля, как же я хочу позвонить тебе! Но ты пишешь, что не можешь говорить! Оля, почему ты не отвечаешь? Что же делать!» – и он чувствует, будто вплывает в некую волну…

А сам в это время сидит перед телевизором… в душе все скачет, но он попивает чай и смотрит ток-шоу.

Наконец, Оля отвечает: «Костя, со мной все в порядке. Я действительно вдруг плохо себя почувствовала. Но сейчас немного отпустило и со мной рядом мама».

«Хорошо! Я так за тебя перепугался!» — пишет он ответ.



Да если б меня лю-би-ли, я б на две работы пошла!

«Она проверяет меня, проверяет! Какой я заботливый! – смешинки, смешинки скользят у Кости в мозгу. – И как я отреагирую смогу ли позаботиться… если я буду ее молодым человеком, а ей вдруг станет плохо, почему-то – ну всякое бывает! Отравление…

Но зачем?., она проверяет меня…

Но может, это просто совпадение?!

Или она это сделала, потому что я сказал, что…»

Я не любил девушек, с которыми встречался.

Нет, Костя, а вот это обязательное условие.

«Я постарался для нее, постарался. Рассказ отредактировал – ее это проняло!» – Ой, Костя, какое-то отравление! Она проверяет меня, проверяет! Как я буду заботиться о ней, если…»

Ну извини, я не живу с тобой…

«И она очень пристально наблюдает… какой я заботливый. Маленькая де-е-еточка…»

Ну извини, я не живу с тобой…

«Проверяет меня, проверяет…»

Так и вертится в голове непрестанный, азартный клубок.



Где-то через полчаса он скидывает ей смс: «Оля, как ты себя чувствуешь?»

«Раз она нездорова… естественно поинтересоваться, как она себя чувствует – спустя непродолжительное время», – думает он.

«Да вроде все нормально уже, Кость. Спасибо=) Я действительно очень рада твоему участию. Мне уже лучше – можешь, в принципе, позвонить».

«А это тебе не повредит?» — отправляет он смс; с предосторожностью. И опять внутри затаилась смешинка…

«Нет, звони. Все нормально. Я могу разговаривать. Голос только немного убитый=)».



– Что такое случилось с тобой? – спрашивает он. Настороженно и… слегка недоверчиво.

– Ой, у меня так бывает. Совершенно внезапно, – отвечает Оля. И он слышит нотку лихого веселья в ее голосе – ух, занесло! Как после борьбы или пробежки.

– Отравление? Совершенно внезапно?

А Оля говорит, что у нее больная печень, с самого детства, и поэтому время от времени бывают приступы. Если она съест что-нибудь не то.

– Так это и не отравление?

– Возможно. Я не знаю точно, что это было. Просто внезапно стало плохо.

– Понятно. Я… перепугался за тебя, – его голос уже очень серьезный.

Костя вдруг понимает, что в этот момент по-настоящему верит Оле.

– Да… ну может быть это не к месту сейчас. Я отправил тебе… ты видела?

– Да, видела, Кость. Огромное спасибо! Я учту все твои исправления.

– Хорошо, – по-деловому соглашается он.


* * *

На следующее утро… Когда ему после завтрака вспоминаются разговоры с Олей…

«А что, если вчера я не проявил к ней должной заботы… она сымитировала отравление – я должен был как-то теплее отреагировать? Что, если она сделала какие-то выводы?

Я не выдержал, не выдержал вчерашней проверки», – страх заворачивается в мозге, в тумане – Костя совершенно не в силах контролировать.

«…и я говорил ей на мосту, что не любил ни одну из тех, с кем встречался и вообще… ведь многие девушки отдаляли меня постепенно, на нет сводили отношения… что, если Оля так сделает теперь?..

После вчерашнего случая с отравлением…»

Костя болезненно затаивается внутри.

«Меня часто отдаляли не отвечали на звонки потом отвечали единожды потом совсем нет – пока я сам не прекращал… а-а-а… в этот раз точно так получится?

Но Оля ведь говорит что ее совсем не интересуют деньги.

Нет она может это просто так говорить чтоб утешить меня – мне ведь тяжко сейчас… на деле мои слова о девушках… что если они натолкнули ее на мысль – свести отношения на нет мягко отдалить меня…»

Перевозбуждение, резиновые прогибы, прог-г-гибы, нездоровая замученная тревога – он вскакивает, ходит, ходит по комнате – «я не выспался опять, больше никогда не смогу заснуть ни на час!., я вчера может слишком долго не звонил ей, узнав, что она отравилась, и не проявил…»

Мозговая лихорадка, нездоровый усталый страх… «мои глаза открыты целую минуту? Я не моргаю совсем?.. Да, да, Оля решила мягко отдалить меня, она так сделает!..»

В то же время… «Такая теплота между нами – вдруг. Стало быть, Оля стерпит все мои капризы…»



Потом он припоминает вчерашние чувства – как получил Олино смс об отравлении: «Я не мог не играть я ведь не знал ничего наверняка… Если б я никак не отреагировал то показал бы свою черствость и что мне наплевать на Олю и что с ней… у меня не было выбора я должен был писать ей так словно… а может она действительно не врала?» – но этот вопрос срабатывает в мозгу только как рефлекс…



«Я сказал Оле, что не любил ни одну из своих девушек…»

Нет, Костя, а вот это обязательное условие.

«И что любил я тех, с кем у меня ничего не было… Она могла втихую сделать какие-то выводы или обидеться но не сказать об этом… А ведь я не хочу с ней отношений – ну так зачем мне ее терять она просто друг. Она могла сделать выводы решить свести со мной отношения на нет…»

Болезненный клубок в голове.

«Она сама звонит… но, что если и в этот раз произойдет так, что… – болезненная, затаенная боязнь. – я и Олю потеряю точно так же как остальных. Что если…»

Затаилось, сосет, сосет под ложечкой. Ноющее чувство внутри – Костя прекрасно понимает, что обманывает себя и блажит. Они ведь вчера с Олей закончили на вполне положительной ноте, ничего плохого…

И вдруг больной, устало пиковый страх: «Я вчера не выдержал ее «проверки с отравлением» не стал ей сразу звонить проявил черствость – Оля точно решила прекратить отношения со мной… это ясно совершенно! Но просто не сказала напрямую! – мысль бежит-бежит, завернулась, – я только писал смс, звонить не стал – я не выдержал проверки – теперь она постепенно отдалит меня!»

Слиплись, слиплись извилины, толчками вниз, роится-завернулся страх, жарко ледяные, резиновые прог-г-гибы, прог-г-гибы в груди, вхолостую – вниз, вниз, клонит, клонит к телефону…

«…Надо проверить», – Костя хватается за телефон, строчит смс. -

«Оля, послушай, нам надо поговорить! Я тут кое о чем подумал – мне очень надо поговорить с тобой – можно я позвоню?» — отправляет он.

«…не могу, не могу, надо написать, немедленно поговорить с ней… Если ответит, что занята… значит, все ясно, решила прекратить общаться…

все женщины водили меня за нос, всегда…

…Попрошу ее утешить меня, надо мной так издеваются – кто же меня поддержит, кроме Оли?..»

Ему приходит ответ:

«Кость, я сейчас не могу говорить. Я на лекциях».

«Занята! – подскакивает в мозгу. – Я так и думал! На лекциях?..»

Нет, может, это только предлог!

«…ведь она могла бы написать, что позвонит позже. Или чтоб я перезвонил… нет, здесь что-то не то!»

И опять это приятное чувство, что он просто ноет и капризничает – «она изобразила вчера, изобразила отравление – а теперь я хочу покапризничать.

…За ее ответом что-то кроется, кроется! Она будет всегда теперь отвечать, что не может говорить! Все подтверждается, черт… Ведь если отдалить мягко можно почти не причинить боли. Она меня как бы пожалела этим. Она ведь хороший человек – который холит. Какой же у нее детский холящий голос! И поэтому сведет отношения мягко, не причиняя боли…»

Опять строчит Оле в нетерпении («совершенно не могу без нее обходиться!») -

«Ты занята? Ну все понятно, я так и подумал=(» — пишет с «грустным смайлом» в конце.

Оля отвечает:

«Да, конечно. Спасибо».

Костя смотрит на это смс…

Липкость извилин… в комнате – серый свет… льется из окна, в глаза. Липкие, тяжко усталые веки… «Вот как написала – «спасибо»… Не хочет общаться, что-то случилось!» – постукивает невыносимая нервная масса. Прог-г-гибается резина – тугая, усталая, в грудной клетке – ы-ы-ы-ы-ы1.. Залипание мыслей в мозгу – он с трудом осознает, что делает.

«А ведь с другой стороны мне ведь и хочется так думать – да…»



«Все понятно, теперь все точно понятно… она действительно на лекциях. Специально мне это написала. И раз ей было плохо вчера… как же она могла пойти на лекции – это неестественно, на следующий же день… но поскольку она это разыграла а я не выдержал проверки теперь будет тыкать мне своими лекциями – чтоб показать что я не выдержал – и больше общаться не хочет!»

Он толчками, толчками катится вниз – «мне и хочется катиться, блажить».

И он будто вплывает сознанием – приятно и больно – в «последнее, прощальное смс»:

«Оля, я все понимаю, да! Ты говоришь, ты занята. Что же тут сделаешь! Но я хотел сказать, что мне действительно было очень приятно с тобой общаться. И спасибо тебе за все. В любом случае, я ни за что не обижаюсь на тебя! Я все понял».

Поддаться прогибающейся резине в груди… это ведь так приятно поддаться, скатиться – написать это Оле наполовину специально, чтоб у нее было… чувство вины?

Он скидывает ей смс.

А она тотчас отвечает:

«Хорошо, расскажешь сегодня, когда созвонимся. Но страшно даже подумать, что ты понял из такого разговора!»

У Кости приятные капельки удовольствия – теперь уже он поставил Олю в «добивающееся» положение. (В ответ на то, что вчера вечером он ее… «как бы добивался» – проявляя заботу).



…Он как-то насмешливо и затаенно ждет, что она теперь будет «подъезжать» к нему… но вечером, когда слышит в трубке ее глубокий, мелодичный голос…

– Оля… я просто… я тебе там написал, но… – держа в руках трубку он чудачески и робко махает рукой.

– Ой, нет, Костя, ничего страшного… но я поняла, что общение по смс – это не вариант, – вкрадчиво и очень удивленно произносит Оля. – Просто не вариант!

– Ну может быть, да, но… не обращай, в общем, внимания.

– По телефону – да. По телефону – все нормально, – продолжает, между тем, она. – А по смс – вообще не вариант.

– Ну да, да, ты права, тогда будем созваниваться – это правильней всего. Да… но мне просто было не очень хорошо…

– Правда? – с глубоким участием спрашивает Оля.

– Опять стал думать обо всем.

Они разговаривают еще минут тридцать.

– Понимаешь, – от всего сердца произносит Костя в конце. – Мне просто не хотелось бы постоянно досаждать тебе. Своими проблемами.

– Ты мне не досаждаешь, – Оля слегка посмеивается, мягко и доверительно – совершенно не стоит, мол, ему куда-то отдаляться. Куда это он «собрался»? – хи-хи.

«Какая же она все-таки классная деточка!..»

А Костя ощущает крайнее, невыразимое облегчение – наконец-то развеялся страх и сомнения! «Можно их просто вычеркнуть. Мы будто перекрыли недоверие, страх, непонимание – этим разговором… как груз на другой груз? И нижний, негативный – растворился.

Теперь все хорошо, Оля рядом».




V


…За всем этим общением он как-то почти и позабыл, что рассказал историю про Уртицкого Левченко. Впрочем, и там он уверен, что дальше это не пойдет – никуда, – ведь Левченко поклялся-побожился, что никому ничего не скажет. Юра так сипел в телефонную трубку свою клятву, от всего сердца – «да, на него можно положиться».

И напрасно Костя так думает, потому что Левченко на следующий день тут же и предал – передав Уртицкому полное содержание разговора. Костина история действительно была для него новостью, и ни в каких интригах он не участвовал… так что язык у него развязался толи из-за мягкого характера, толи просто случайно.

В результате когда Левашов в субботу приходит в студию…

Уртицкий опаздывает минут на десять, появляется с Левченко, который садится напротив Кости. Левченко сразу смотрит на Костю очень строго, но и чуть с юмором; с нарочито поджатыми губами. Словно того озадачивают глупости, заведшие, в конце концов, в нелепое положение.

Кажется даже, что Юра сейчас начнет начитывать поучения и наставления. Левашову все сразу становится ясно. Ну а Уртицкий садится прямо рядом с Костей, гадливо взглядывает на него и ехидно заводит свои большие глазки; белки у Уртицкого вмиг затуманиваются коричневой поволокой. И в продолжение следующих трех часов маэстро только и делает, что гримасничает, кривляется, сучит ногами и, гадко смеясь, издает горлом булькающие звуки – и после них сразу начинает быстро-быстро подпрыгивать, подскакивать на стуле – у Уртицкого будто слизь из кожи сочится, и он стряхивает ее на Костю, – весь исходит, весь.

При всем при том ничего не говорит Левашову, кроме одной-единственной фразы (как только тот вступает в беседу):

– Если вы эгоист, так хоть другим-то мозги не парьте, а! – одно и то же, десятки раз за вечер.

А Костя сидит и очень спокойно, непроницаемо терпит. (Ведь накручивать себя, домысливать, беситься и пр. он всегда начинает уже после любого случая или эпизода. А во время – напротив, сохраняет завидное спокойствие…) Он смотрит на Уртицкого, подпрыгивающего на стуле и слабо думает: «Он пытается теперь расширить какую-то трещину в моей голове… он поймал меня на трещине… Я прокололся и теперь уж все, мне не жить – и обратного пути нет… Я знал, знал, что ничего не выйдет… что все равно все пропадет. Ничего, ничего теперь не будет…»

То вдруг Косте начинает казаться, что Уртицкий что-то перекачивает своими подпрыгиваниями – булькающие звуки из горла. То толчет на одном месте – и ножки маэстро дергаются, дергаются, а большие глазки горят от лукавства и слизи… У Кости вдруг мысль, что Уртицкий… пытается сейчас изобразить земноводное из своей повести (вспоминает, что в конце по сюжету оно, кажется, забиралось на антресоли своей квартиры и жарко, искренне молилось Всевышнему – просило о справедливости и куда подевалась демократия, почему его не хотят признавать за человека в современном гражданском обществе).

– Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте, Кость!

Если в этот вечер говорит кто-то еще, а не Левашов, и Уртицкому надо ответить, маэстро сразу стихает и начинает вести себя совершенно нормально. Но как только вступает Костя…

Даже странно – как это у маэстро получается так мгновенно перестраиваться.

Оля… да, Оля тоже здесь. Она смотрит на это действо, краснеет и, сверкая глазами, будто как щерится от ярости и негодования (ее светлые волосы туго зачесаны назад)… она не сводит с Уртицкого взгляда – но и все, больше ничего не делает.

Костя часто посматривает на нее, и ему становится чуть легче.

Остальные участники вечера сохраняют благоразумное молчание, слегка улыбаются в стороны, ничего, между тем, не понимая, – что такое вдруг случилось.

(Да, студийцы действительно и искренне никогда не замечали намеков и игр маэстро, если это не было адресовано лично им. Пожалуй, и Левашов далеко не всегда мог прочитать между строк. Что же касается «непонятных случаев» вроде этого – юные литераторы очень быстро все забывали, не выказывая особого интереса. И потом, с наводящими вопросами, припоминали смутно, нахмуренно – «что-то, мол, было, кажется; да». Но и все).

И после этого вечера никто не подойдет к Косте, не спросит, что такое произошло. (С другой стороны, он ведь ни с кем так уж близко не общается).

Но вообще – все дело опять-таки же в Уртицком. Он превосходно умеет после затуманить мозги и все замести (не то, что даже сказав, что не понимает, о чем речь), но просто увести в сторону своим поставленным голосом, высказывающим пространные и удивительно глубокие суждения о литературе; ловящим самую суть.

Лобова в этот вечер нет. Маэстро все булькает. Улыбки и многозначительное молчание вокруг. Один человек – Костя замечает – вообще ни на что не реагирует. Это Настя Ливчишина – она как всегда в темных очках, которые надевает от электрического света, и смотрит куда-то в сторону, странно креня голову, и изредка потрагивая золотистые волосы, длинные, ниже пояса; нервно. Но не потому, что поведение Уртицкого вызывает у нее неприязнь или дискомфорт. Костя догадывается, у нее неприятности… Но быстро выкидывает это из головы.

У него у самого неприятности.

– Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте!

Уртицкий в пятидесятый раз издает горлом звук, похожий на шум в узкой трубе, дрожит всем телом, гримасничает, из кожи «сочится слизь», большие глаза туманятся и превращаются в гадливые щелочки. Он начинает мелкомелко подскакивать, толочься, сучить ногами, «стряхивать», «стряхивать» – все, все, теперь уж все; пощады, мол, не будет.

К концу вечера он даже вспотел от усилий и стараний, и его нос лоснится… такой граненый, что, кажется, внутри в переносице застрял хрящ………………..

……………………………………………………………………………………….



Вернувшись после домой, Костя сразу звонит Оле. (Они еще не говорили – Уртицкий ехал с ними в метро, и, хотя уже не поливал Левашова, глаза маэстро были по-прежнему гадостно затуманенными… Костя отворачивался к стене вагона, а Оля молчала и смотрела в пол). Потом, когда он уже ехал в поезде из Москвы, написал Оле смс, что, наверное, больше не будет ходить в студию; она ответила, что понимает его.

– Ни в коем случае никому не говори, что мы с тобой общаемся! – порывисто произносит Левашов в телефонную трубку.

– Хорошо, конечно.

– Никому!.. Хорошо?

– Да.

– Ну и что ты на все на это скажешь? – с ехидством и усмешкой спрашивает Костя.

Он как внутри шокового холодильника, в нервическом смехе… и сам этот холодильник и есть шокированный смех. Остановившийся…

Никакого холода. Он отрешен, витает и где-то… далеко-далеко… за тысячу километров вертится одна и та же мысль – «прохвост, вот прохвост… прохвост», а когда это вдруг чуть приближается, подступает к нему, это уже голос Уртицкого: «Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте». Ненавистная змейка горечи.

Костя стоит перед столом.

«Если вы эгоист… эгоист… эгоист…»

Разговаривает по телефону. Весь последующий час он ни разу не ложится на кровать. Шоковый холодильник.

– Ну во-первых… Левченко меня сдал, – произносит он медленно и чуть не победно. – Ты согласна со мной? Это же очевидно.

– Да.

– Это же надо, а? Клялся, божился, что не продаст и… слушай, но я хочу тебе сказать, что когда ты мне говорила, что все наши разговоры останутся между нами… я почувствовал, ты действительно меня не сдашь. Я это знаю, что не сдашь.

– Да, это верно, Кость… ты мне можешь говорить все, что угодно, – крепко, тепло, вполголоса и серьезно проговаривает Оля. – Я… тебя не сдам.

– Да. Я это знаю, – подтверждает…

…А потом его вдруг разом расслабляет какая-то апатическая меланхолия… шоковый холодильник! – а-а-а!.. Уже никакого ехидства и насмешки – он говорит Оле, и у него как-то странно, сладковато заплетается язык:

– Знаешь, по поводу… Левченко. Да. Меня вот в такой как раз ситуации… посещает странное чувство. Я очень редко ощущаю его так отчетливо… как сейчас… – он вдруг понимает, что еще глубже уходит в отстранение, будто вплывает в него провисанием сознания… (но все так же стоит с телефонной трубкой перед столом). – Меня последнее время… последний год, может… стопорит, когда я попадаю в историю… надо бы изменить отношение к человеку… начать плохо относиться к нему… А мне это – нелогично, неестественно – как раз если есть на то веские основания… ну, в обычном понимании… понимаешь?

– Почему? – Оля выговаривает почти с раздражением; она едва прикрывает негодование, которое уже готово вырваться. – Ты о чем говоришь вообще, Кость?

– Нелогично, неестественно… потому что я все время чувствую, что если человек поступил со мной гадко, я должен был бы знать это заранее… С самого начала. А раз так не получилось, значит, и не должно быть плохого – значит, я все равно должен относиться к нему хорошо, – он выдыхает.

Потом уже начинает проговаривать уверенней:

– Просто мы не знаем будущих событий… но если бы не было временной протяженности, Оль, мы знали бы все… я имею в виду… если бы вся она сложилась в единственный миг… понимаешь? Тогда мы будем знать все заранее. Если нет времени, нет дурных поступков, о которых я узнаю только в будущем… потому что я должен был бы знать уже теперь. И нет перемены мнения – с хорошего на плохое. И лжи тоже, и маскировки, понимаешь? Это просто невозможно. Это как механическое следствие из того, что нет времени… Фигуры на шахматной доске… если все клетки соединить в одну, то негде будет расставить, можно поставить только одну фигуру…

На секунду он представляет себе квадратик на доске, высвеченный янтарным солнечным зайчиком.

– Невозможно причинить боль другому человеку. Получается, если человек сделает дурное, я и сейчас должен уже об этом знать. А следовательно, он не может сделать… И когда все же это происходит… у меня возникает диссонанс, правда! Это ощущение «подвинутости», Оль. Просто, что неестественно, даже нелогично изменить отношение к человеку… Я все время чувствую вот эту неудовлетворенность и что не стоит менять отношение… может вести себя… как прежде? Но этого не получается. Я ведь, наверное, не смогу вести себя с Левченко как прежде…

Он говорит, говорит… ощущает, что будто уже заговаривается, пребывая в ошпаренном шоке.

Ночной полумрак комнаты. Свет лампы над столом. Форточка отворена. В нее с темной улицы влетает холодный воздух, совершенно его не отрезвляющий. За стеклом виден силуэт порванной марли, такой сумрачный – наверное, обрывок дрожит на ветру, в тускло-синих фонарях ночи. На улице – ничего, кроме черной тьмы и этих фонарей, вживленных во тьму. Здесь, в комнате гораздо лучше. «…Она такая знакомая и приятная, я провел в ней столько времени, лет. Я так хорошо ее знаю… но с другой стороны… что я имею в виду? Я хорошо знаю свою комнату? Но я же все равно не смогу описать в точности рисунок дерева на полированном столе. По памяти, когда буду не здесь… А три тома старой энциклопедии на полке… синий, желтый, зеленый – слева-направо – но я ведь только сейчас «узнал» порядок. А ведь эти книги стоят уже много лет… совсем не знаю своей комнаты… как это может быть? Очень неотчетливо смогу описать… где какая вещь…»

– Кость…

– Да-а… слушай, на самом деле, я потом тебе еще много чего расскажу обо всем этом. Перемена мнения о человеке… там она невозможна.

– Там – это где? – спрашивает Оля.

Но он не отвечает. Хотя уже не витает.

– То, что я должен был бы сделать к Левченко… Если я знаю и доверяю человеку, то так будет всегда. Значит, он не совершит ни одного дурного поступка. Если бы совершил – я знал бы это сразу же. А поскольку не знаю – не будет и дурных поступков.

И вдруг Косте становится так глупо-забавно внутри… почему-то. «Я будто тешусь блажью… будто говорю галиматью. И все так обо мне подумают, если кто услышит. И еще – что я свихнулся. И я это подтвержу своим смехом… И даже мои собственные ощущения… будто я действительно говорю глупость и чушь. А на самом деле – я чую шкурой! – что все это серьезно! И это для всех людей, всем людям пригодится – действительно так! Что все это когда-то изменит мир. Это правда… Я просто это зна-ю…»

И Косте так хорошо с Олей, ему даже хочется произнести все вслух, от начала до конца. «А еще я как бы играю с ней, и мне это нравится. Просвещая своими высокими мыслями…»

– Выходит, ко всем нужно хорошо относиться?.. – спрашивает она тем временем. И снова в ее голосе нотки негодования.

– Да я не совсем об этом, Оль…

– И к Уртицкому тоже?

– Ха-ха-ха-ха!!.. – Костя, заслышав, хохочет почти истерически; и не может, не может остановиться. – Нет, к Уртицкому никогда! – с трудом произносит сквозь смех; потом все продолжает хохотать…

Вдруг останавливается.

– Слушай, ну извини меня, – говорит от всего сердца.

– За что? – по-детски удивленно произносит Оля.

– Э-э… я не знаю… я просто в таком состоянии… ты не представляешь… Господи, какой прохвост, Уртицкий! Вот прохвост, прохвост, не могу! – он уже опять повторяет кисло наморщившись, – Нет, ты представляешь, да? Ты только вдумайся все-таки! Левченко клялся, божился, что не продаст – и тут же продал. Ну это же надо вообще! Ты представляешь, да? Ты только вдумайся!

На самом деле, Левашов чувствует, что с ним, по сути дела, еще никогда такого не было.

– Да. Я понимаю все. Вот теперь я вижу, что ты пришел в себя.

– Да уж, пришел… Как думаешь… теперь все накрылось, да?

– Ну… я не знаю, если ты говоришь, Уртицкий уже дал ход делу. Тебе ведь позвонили из премии…

– Слушай, а ведь ты права!.. Ты права! Действительно ведь мне позвонили и все сказали, так что все все равно будет хорошо! Слушай… знаешь, а я, наверное, и впрямь эгоист и плохой человек. Как Уртицкий говорит. По-настоящему. Я ведь сейчас должен был бы переживать, сокрушаться… ну, о том, что отношения рушатся… я ведь так давно его знаю. И в этих отношениях было много хорошего. Он ведь научил меня всему, понимаешь? А мне теперь абсолютно плевать. Правда, Оль. Я щас только о том думаю, чтоб рукопись в журнале прошла и чтоб премию дали. Чтоб он мне не напакостил… н-да. Вот так. Действительно я плохой человек.

Он думает, она станет противоречить, говорить, что он не такой, но… Оля молчит.

– Послушай… – произносит он после слегка… растянутой паузы. – То, что я написал тебе в смс…

– В сегодняшнем…

– Да. Из электрички… – он будто подбирает слова. – О том, что я, наверное, больше не буду ходить к Уртицкому… да, я, наверное… так и сделаю.

– А чего так?

Костя сразу чувствует за этим вопросом: «ведь все знают, ты столько работаешь, пишешь, и как для тебя важно – посещать занятия; как ты привязан душой». Поэтому Оля переспрашивает и «допытывается».

«…И поэтому же Уртицкий так обнаглел за все годы».

– А ты считаешь, там надо появляться? Ты же написала мне…

– Да. Что понимаю тебя. Но ты действительно хочешь прекратить ходить? Может все-таки…

Пытливая деточка. У нее маленькие губки.

– Подождать? Пока объявят результаты премии и из журнала придет ответ?

– Если ты уверен, что он уже не может напакостить, забрать свою рекомендацию, то, наверное, и не ходи.

– Да, наверное.

«Если у Уртицкого еще осталась лазейка нагадить, все завернуть, он теперь так или иначе это сделает, – отвечает себе болевой укол Костя. – После такого циркового представления!.. Конечно – что бы я дальше ни делал… А я ничего и не смогу теперь сделать».

– Да… Но все-таки, может, ты права. Надо, наверное, все-таки показываться на глаза…

– Я хочу, чтоб ты сам принял решение.

– А ты будешь появляться у Уртицкого?

– Нет.

– Почему?

– Ну понимаешь… это совершено неинтересно, – говорит Оля. – Я просто, чем дальше туда хожу… как проходит сам семинар. Совсем неинтересно. И скучно. Я сейчас новую повесть пишу… Но в студии, понимаешь, там настолько неинтересно, что я просто… я не хочу туда ходить в общем… Слушай, посмотришь мою повесть, как допишу?

– Хорошо, конечно. И опять подредактирую, если нужно.

– Спасибо огромное. Но мне еще долго ее делать, я думаю.

«Ей неинтересно – причем это здесь?» – думает, между тем, Левашов. И он вспоминает ее лицо – как она молчаливо щерилась от ярости – каждый раз, когда Уртицкий булькал, «стряхивая» воображаемую слизь.

«Неинтересно?»

Но Оля произнесла это слово так убежденно…

Он сбит с толку, слегка…

– Я э-э… знаешь, и сам собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.

– Да? – удивленно спрашивает Оля.

Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.

– Да нет, нет, что ты! Это важно для меня. Безусловно, важно!

После… он опять рассказывает Оле… как много значит для него творчество, добиться, добиться самого большого! А для этого, безусловно, нужно «идти целенаправленно, не отвлекаться ни на какой мусор». Говорит, но уже ошалело-ошарашено, чуть не безумно, а у самого мысль – «меня так опустили, я все равно, все равно не сдаюсь! Меня ничто не сломит!» Но это у него и как внутренняя потребность.

– Понимаешь, ради того, чтобы делать свое дело… я как вспомню… я ведь иногда жестокие вещи делал… по отношению к своей матери… мы с ней очень много ссорились – она же считала, я должен прежде всего зарабатывать, и это, мол, важнее. Думаю, я хотел подмять ее под себя, чтоб она меня содержала, да. Вот так… но я лучше не буду говорить, как я поступал.

– Ну… не говори, если не хочешь.

– Ладно? Хорошо?

Костя и впрямь не хочет. Зачем он вообще «заехал» в это русло… Теперь уж надо говорить… Нет!

– Ладно. Не говори, – соглашается Оля. – Слушай, а ты всегда ведешь себя так со своей матерью?

– Нет…

Он все распаляется, расходится, катится, как с горы – говорить, говорить! – катится, катится.

– Оля, я же не такой плохой человек, как Уртицкий говорит! Я не эгоист! – восклицает запальчиво.

А Уртицкий опять прыгает в его жарком затуманенном уме… если вы эгоист… хоть другим мозги…

– Я не такой плохой, как может многим показаться! Боже мой, Оль! – восклицает на пике. – Я ведь действительно хочу измениться в лучшую сторону! И ты знаешь… мне кажется, когда-нибудь ты полюбишь меня…

Тотчас в трубке слышится нечто, вроде испуганного, пораженного вдоха… так реагируют на страшную новость.

– Я не знаю… возможно… – произносит Оля со смущенным, робким благоговением.

– Мы встретимся завтра? – вдруг совершенно спокойно спрашивает Костя. И воображает, будто уверенно, по-мужски смотрит на нее сверху вниз.

– Конечно… вечером…

Он кладет трубку… «Боже мой, что я сказал?.. Я сказал «полюбишь»…

Ну а что я, собственно, такого сказал? Я ведь и не имел в виду… нет? Нет. Но она-то!.. Она-то как отреагировала!»

Лампа над столом отбрасывает световое пятно, такое четкое в центре, до рези в глазах, и сама лампа… из-под ее «колпака» выглядывает ярчайший краешек лампочки.

От отворенной форточки уже так холодно в комнате… Костя подходит, чтобы закрыть… «Очень неотчетливо смогу описать, где какая вещь… очень приблизительно…»

Костя думает об Олином вдохе в конце разговора. «Пораженно… Она так вздохнула… от неожиданности? – он опять вспоминает… – Нет, здесь не только это! Здесь что-то еще!.. То письмо полгода назад! Слова про подругу, про Юлю!»

Ее ящик я тебе не дам, она не ездит к малознакомым людям.

«Да! Да!! Оля всегда была моей тайной воздыхательницей и теперь наконец-таки дождалась!» Наконец-то дождалась! – наконец-то…

Он тотчас ощущает взлет мужского самолюбия и волшебное, затаенное торжество. Пафос, пафос – и о как хорошо ему в ошалело жарком, усталом перевозбуждении! Азарт! «Она дождалась, дождалась – что мы стали общаться! Всегда была моей воздыхательницей, тайной! Хе-хе!»

Как заведенный расхаживает, расхаживает и пальцами кривит в затаенном восторге.

Включил верхний свет.

«Я спросил, почему она больше не хочет ходить в студию…»

Мне это совершенно неинтересно. И скучно.

«Это так странно… словно она имела в виду под этим что-то еще – я это почувствовал! Да, да! Неинтересно, неинтересно… она ведь, по-моему, это даже как-то с нажимом сказала! Будто явно скрывает настоящую причину. Рассчитывая на умение читать между строк! А может…»

Левашов что-то напрягает в голове – стараясь вспомнить…

«Неинтересно… причем здесь это слово? Ведь то, что там случилось…»

Уртицкий булькал и подпрыгивал.

«Олино лицо! Она щерилась от ярости – да, конечно, дело не в том, что ей неинтересно!..

Да, она сказала это без нажима… Но все равно старается скрыть настоящую причину!»

Не-ин-те-ресно… не-ин-те-ре-сно.

Вы эго-ист, эго-ист… так хоть другим мозги-то не парьте!

«Я должен встречаться с Ирой… должен, я должен… они мне еще указывать будут – вы посмотрите! Не-ин-те-ресно – нет, Оля сказала с нажимом. Конечно, она хотела, чтоб я понял, что… Да-а-а-а!!

Конечно, все дело только в том, что ей было больно, когда меня так опускали…» – он решается, наконец, произнести это про себя.

И подпрыгивания Уртицкого – в голове… Веселая боль – Уртицкий весело-весело подпрыгивает… стоп.

Костя останавливается, падает на кровать.

«Оля молчала, но «щерилась» от ярости лицо краснело глаза сверкали оголенный лоб ее светлые волосы туго зачесаны… ей было ужасно, когда меня опускали… – опять все всколыхивается от торжества. – Ее испуганный вдох – да, ясно, все теперь понятно. Но все-таки… неинтересно. Само это слово… оно так странно звучало!»

Левашов совершенно не ожидал его услышать. «Оно же неискреннее… неискренне, получается… она утаивает от меня. Держит при себе… ну а как еще? Что ей, признаваться мне в любви, что ли?..»

И опять…

«Меня совершенно не влечет к ней. Никакого влечения. Ноль. Это как будто жжение, быстро сходящее на нет. Трепет замер. Будто она и не девушка… Друг».

Но какая теплая поддержка! Просто никогда не было такой теплоты и так хорошо ему с Олей!..

Костя лежит. Раскинул руки.

«Меня совершенно не влечет… я ничего не хочу.

Отношения? Но… а что если что-то произойдет? Опять – ведь я столько раз уже обманывался! Да я ведь и сказал Оле, что не любил девушек, с которыми встречался – не шибко хорошее начало… для отношений?»

Если вы эгоист так хоть другим мозги-то не парьте, а!

«И я собирался сказать ей… насчет своей матери! Как издевался над ней, когда мы… я ничего не сказал… О Боже, как странно! Как странно Оля ответила! Слушай, а ты всегда так ведешь себя с матерью? – будто я ей рассказал!..»

…И тут вдруг дверь в комнату отворяется, входит мать и, подойдя к кровати, резко спрашивает у Кости:

– С кем ты сейчас разговаривал по телефону?

– Я…

Левашов чуть приподнимается, но она встает так, будто старается преградить дорогу.

– Я вот услышала, что ты говорил…

– Что? – у него дергается левое плечо. Он смотрит на свою мать; широко открытыми глазами. Он знает, в них мелькают блаженные, нервные искорки.

– Я же не прислушиваюсь – я просто случайно услышала из своей комнаты. Как ты можешь так себя не любить, называть себя плохим человеком! Какой-то бездарь над ним издевается, а он еще будет себя упрекать. – Мать говорит очень презрительно сощурившись. – Он же теперь тебя специально заклюет и назло сделает, чтоб ты никуда не попал – раз ты у него раскрылся!

– Я знаю его уже много лет.

– Тем более же говорю, что назло сделает! – опять повторяет мать; и потом опять то же: – Как ты себя не любишь, Костечка, Боже мой! – и копирует наигранно: – Я плохой человек!

Он устало сморщивается:

– Послушай, я…

– С кем ты разговаривал?

– С тем, кому можно доверять и кто никогда не предаст, – что-то странное подвигается в его груди. Будто это не так, а ведь он знает – Оля ничего не расскажет.

– Ну да, конечно, у тебя всем можно доверять. Всем верить, но ты всегда почему-то оказываешься в дураках… Я тебе еще раз повторяю, что этот твой Уртицкий – он влез когда-то, тварь, и теперь будет измываться. И ты запомни, что такие, как он – всегда правят.

– Послушай, по поводу него – да. Но все остальное… я здесь не согласен, я…

– Чего ты не согласен? Тебе еще мало?

Пауза.

– Ты со своей знакомой, что ли, этой новой общался?

– Да.

Тут вдруг мать слегка застывает.

– Ну да, наверное, она действительно ничего, раз сама тебе звонит, – и после тотчас почему-то быстро выходит из комнаты.

Костя смотрит на захлопнувшуюся дверь… опять откидывается на подушку. Этот Олин вопрос: слушай, а ты всегда ведешь себя так со своей матерью? «…будто я ей рассказал! Блин, а что, если она подумала что-нибудь не то, когда я сказал: мне все равно напакостит Уртицкий или нет… она могла сделать какие-то выводы и не сказать она спросила так разочарованно я мог ее разочаровать… ей же нужен человек с амбициями раз она согласна что нужно пробиваться и готова пойти на две работы это ведь для чего-то а не просто так – а теперь она могла сделать какие-то выводы. И теперь она будет отдалять меня – мягко не причиняя боли. По-доброму она ведь очень хороший человек но решила что общаться нам все-таки не стоит… Да нет, все это не так!! Мы же завтра встречаемся…

Все это ерунда! Остановись, стоп!! Все хорошо!»

Окончание разговора – Олин вдох… «Почему он был таким пораженным? Нет, в нем было и еще что-то… Да, конечно, мы просто общаемся, но разве это совсем так нелогично, так поразительно – что я это сказал? Ну сказал: «полюбишь» – какая стеснительная деточка!

Да. Стеснительная деточка – именно так».

«И сразу видна ее чистота за этим вдохом, чистота! Это… выходит, само слово любовь вызывает у нее такой трепет!.. Но все же… странно… Этот вдох какой-то… будто на само слово любовь, да!..

Я, я ее интересую! Она рассталась с Меркаловым – именно я ее всегда интересовал!» Опять, опять в Косте эти капли крайнего торжества, тройного мужского превосходства – это ведь над Меркаловым, который считает его ребенком! «Я ей нравлюсь, я! А не Игорь». Втайне Левашову гордо, невероятно самолюбиво! поверить в это.

«Полюбишь — и сейчас Оля услышала ровно то, о чем всегда мечтала! Она всегда была моей тайной воздыхательницей – и теперь для нее свершилось… Чистота! Ее теплота и чистота! Как она перепугалась, когда услышала слово «полюбишь»!

И все же она была с Меркаловым… нет-нет, это совершенно неважно, ведь теперь…

Но если она подумает, что у меня какие-то контры с матерью… Надо при случае сказать, что у нас хорошие отношения… да ведь это действительно так!

Потому что если она будет думать, что у меня контры с матерью… она плохо подумает обо мне? Что, если Оля изменит ко мне отношение?

С другой стороны…»

Жить бы еще отдельно.

«Полтора года назад… она говорила… полтора года назад. А сейчас: «Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого! Да, да…»

Но тотчас опять – ж-ж-ж-ж-ж-ж – и сошло на нет.

Все подмывания, невольный азарт – все вдруг в Косте тонет, – никакого влечения. Выцветшая Олина красота. «Ничего по-прежнему нет – я не хочу отношений», – и это действительно так. Странно, непривычно. Ее плащ – застегнутый на все пуговицы.

«Уртицкий… прохвост, вот прохвост! – Левашов будто переходит мыслями в другую, соседнюю секцию; и морщится так же кисло, как когда говорил Оле по телефону. – И Левченко, Левченко меня сдал… клялся, божился – это ж надо! И сдал! Ну это же просто… – Костя смеется, почти истерически, – не относиться к нему плохо… да уж, хотелось бы… Наверное, Оля подумала, что все, что я нес про время и боль – полная чушь! А ведь это важно! Важнее всего! Я расскажу ей потом о…» – он взмывает сознанием вверх, но тотчас… некая сила «опускает его на землю»: Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте!

«Бездарь, бездарь!.. Все, теперь все пропало!.. Если он может замести в журнале и сделать так, чтоб я премию не получил, так теперь уж точно сделает… но может… все-таки все будет хорошо? Меня могли бы напечатать в журнале дать премию и тогда мы могли бы с Олей… – Левашов чувствует как у него неминуемо скользят эти мысли, просто по инерции, не смотря на отсутствие влечения к ней, – тогда конечно – появись у меня деньги – это логично, что после мы объединимся – вот так сюрприз будет для остальных – я с девушкой, я со своей девушкой – и в центре внимания – журналисты, публика – мне дали премию, и мы с Олей… полюбишь… и деньги у меня есть!»

Уртицкий булькает, булькает и прыгает, стряхивает – теперь все, теперь все пропало!

«Но может быть как-то можно…» – Костя словно пытается найти лазейку, сознанием, в бетонной стене и протиснуться-я-я…

Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел.

«Если бы мне дали премию это был бы задел Оля согласилась бы на…»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – ее слова.

Уртицкий булькает, корчится, хихикает – стряхивая на Костю слизь.

«Все, теперь все пропало! Если он может оставить меня ни с чем – сделает обязательно………………………………………………………………..».



Да наверное, мне даже уже и все равно, напакостит Уртицкий или нет…

Да? – удивленно спрашивает Оля.

«Нет, я помню! Она спросила почти испуганно! Испуг, испуг… пораженный вдох – полюбишь… когда-нибудь ты полюбишь меня… ей совершенно неинтересно ходить теперь к Уртицкому… ей не неинтересно, а… ей было больно, когда меня так опускали… она «щерилась» от ярости! Ха-ха, все понятно! Все это означает, что…»

Насмешливая радость.



Дождемся ответа, ладно?

«Она тогда сказала это тихо и с нежностью! Да-да! Она не просто поставила доброе условие, но…

Ну, так что получается: если вдруг не сложится с премией, так отношений и не будет? Нет, это не может быть так! Она слишком хороший человек, она меня поддерживает».

С ним никогда такого не было. Все в этой дружеской теплоте. «Все, что Оля ни скажет… я буду относиться к ней хорошо».

«Господи, как же это важно найти прислушивающегося человека в такой момент! Как же хорошо с ней разговаривать!»

Я собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.

– Да? – Оля спросила…

«…нет, это было не просто удивленно – почти испуганно».

Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.

«И я исправился – нет, это важно для меня, безусловно, важно. Но может я сказал что-то не то? – надрывный страх. – И она подумает, что мне это неважно и захочет прекратить со мной…

Нет-нет, все хорошо!

Она сама намекала, сама…»

Дождемся результата, ладно?

«Но с другой стороны: ты всегда ведешь себя так со своей матерью?» – в голове возник как стопорящий борт, «аргумент против».

«Да, да, надо при случае сказать ей, что нет никаких контр», – и Костя уже дергается, дергается (Уртицкий прыгает, прыгает) в нетерпении – надо быстрее, быстрее это исправить, если Оля подумала о нем что-то плохое. Это как изъян в невероятной душевной теплоте, которая разгорается между ними. Изъян – его надо поправить.

«Завтра представится случай!»

Чтобы осталась только теплота.

«Завтра будет только теплота!»

Но мысли у Левашова бегут, все равно бегут. И он думает о том, что готово было сорваться с языка, он хотел рассказать Оле, как унижал свою мать – почти намеренно причинял ей боль… чтобы ослабить, подмять под себя? Чтобы сесть ей на шею? Нет, конкретно такой цели у него не было, но… Зачастую он просто хотел унизить мать – дать ей понять, что она дура и ничего не понимает в жизни. Особенно когда беспокоится, что он может не пробиться. Да, тот эпизод… это была особенная жестокость. Они отправились на кладбище бабушки и дедушки, и когда мать начала плакать возле могилы, Костя с презрением сказал матери, что она переживает о тех, кто ничего не добился в жизни. И так всегда – ведь и дед и бабка были обычными людьми. «Тебе не удастся сделать так, чтоб я тоже стал обычным! Чтоб я жил мелкими целями. Я пробьюсь, все зависит только от меня!» – так он тогда сказал матери – гордо, холодно и бессердечно – а она плакала навзрыд.

«Теперь все позади, я больше так себя не веду. Теперь позади…» И Костя словно хочет, чтобы Оля это услышала.

«…Нет, не всё зависит от меня – Уртицкий меня клюет и заклюет до смерти? Мать была права? – горечь, горечь. – Нет уж, я одолею этого бездаря – и точка. Бездарь вонючий».

И все же сейчас Костю будто плетью перешибли.

Шок так и не проходит. Крылья пообломаны.


* * *

Потом, уже лежа в кровати в темноте и засыпая, он словно тонет в этой поддерживающей, искренней Олиной теплоте – как хорошо, в такую минуту найти друга, который всегда будет радеть за него. Оля даже опешила от такой несправедливости – как с Костей поступили. «И теперь она будет оберегать меня». Мы будем разговаривать, общаться, дружить… Какая искренность, чистота!»

Костя зевает, будто тонет в теплоте… Как Оля сказала, когда он говорил, что не может изменить отношения к Левченко? Ты о чем говоришь вообще, Кость?! «Какая искренность и справедливость! Меня все предали и так издеваются… И еще к ним хорошо относиться…» – Ты о чем говоришь вообще?! – «Она сказала это… даже не скрывая раздражения? Или мне все теперь кажется усиленным?» – укол.

И к Уртицкому тоже надо хорошо относиться?!

«И еще… испуганный вдох в конце разговора – как она переполошилась – все здесь один к одному!»

Опять в Косте прилив дружеской теплоты, бескорыстия. Я… тебя не сдам, – крепкая клятва. И рот у Оли как принаполнен водой. И на самом деле – ничего ему больше не нужно от Оли, только дружба, он это прекрасно понимает…

Но все же невольно представляет себе, как завтра они прогуливаются в каком-нибудь холодном парке с черными деревьями и держатся за руки… На Оле кремовый плащ под цвет распущенным волосам. Потом они садятся, говорят, и Оля все чаще складывает свои маленькие губы «кружком»… «Этот голос… рот принаполнен водой… Как было бы хорошо ощутить теплоту ее ротика возле уха!»

Но он думает больше насмешливо и по-доброму властно. Как просто обнять Олю за плечи. Как она сразу переволновалась, когда он сказал о любви – хе!

«Маленькая деточка. Просто завтра возьму ее маленькую ручку и… Н-да. Вот только писать я об этом не буду никогда. Такая нежненькая, сопливая чепуха!»




Глава 15





I


Проснувшись на следующий день… Костя не чувствует уже почти ничего, что было вчера. По поводу Оли – все вдруг сменилось едва ли не равнодушием.

(Страшная вялость после сна! Остановившийся готовый удар в башке! Немая испарина. И жаркая, жаркая изнывающая змейка в грудной клетке – еще чуть, еще чуть и тело откажет – сколько еще можно работа-а-а-а-ать?)

Он идет умыться в ванную…

«Что-то я уж больно сильно завелся вчера – какие могут быть отношения и с чего вдруг? Мы же с ней просто друзья, она мне совершенно не по вкусу как девушка. Не хочу я с ней отношений – никогда не хотел. Мы же так давно знакомы – никогда я ничего не хотел. Она мне нравится просто как человек, и с ней прикольно общаться, но в ней же ничего нет как в девушке… для меня во всяком случае. Только доброта? Так это дружеская доброта».

Он уже совершенно искренне и трезво успокоился. У Левашова странное чувство, будто вся вчерашняя теплота к Оле как-то изъялась из его головы. Так уходит мысль, а не чувство.

Если вы эгоист так хоть другим мозги-то не парьте, а.

«Нет, ну дружеская теплота во мне есть».

Немая испарина, замерший гонговый удар в голове – как же страшно-устало в плечах. А слова Уртицкого – как осечка-искра на бомбе.

Костя вдруг вспоминает, что почти ничего не делает по дому. Все делает мать, когда приходит с работы. А Оля – сбежала от Меркалова – наверняка же он ее эксплуатировал. А до этого она резко переехала к нему – приняла решение точно так же, как обрубает отношения (это чувствуется по ее резким намекам: «Ну извини, я не живу с тобой…»), и ей совсем не понравилось, как живет Игорь. «И ко мне она будет очень требовательна – зачем мне это нужно? Будет следить, чтоб никаких осечек в быту, все контролировать – раз я не работаю. Нет, это совершенно не подходит… Но я мог бы что-то научиться делать по дому?»

Но для Кости это как невозможная, неподъемная тяжесть… в таком состоянии после сна.

«Я будто выбираюсь из-под многотонного пресса. Все тело болит, но я должен, должен добиваться своей цели. Моя цель – взойти на Олимп

Выбраться из-под пресса».


* * *

«Измениться, я сказал «измениться» вчера – перед «полюбишь». Здесь вообще нужно быть очень осторожным, – так все и затаивается внутри в страхе и крайнем неприятии – что не принимают его позицию. (Только творить, ни с чем это не совмещая…) – Да, надо быть осторожным. Я не буду работать – на это я не могу пойти, ни ради кого. Надо быть осторожным – что это такое вдруг вытянулось из меня вчера?..

Да Оля же не требует!.. Она готова пойти на две…

Причем здесь Оля вообще? Я должен вообще всегда выдерживать свою позицию: писательство и есть моя работа».


* * *

«Да, неплохо было бы встретиться и просто поболтать… – думает Костя после завтрака. – И болтать мы будем до-о-олго». Он как-то с удовлетворением расслабляется на пол минуты. Он уже готовится к насыщению предстоящим разговором.

Жаркий затуманенный гул в голове чуть притух. Усталость в плечах.

Вдруг! – «Ого, можно ведь позвонить, предложить встретиться пораньше!» Вскакивает – опять у него как-то жарко прог-ги… бается грудная клетка. И ходит, вышагивает по комнате, но в нерешительности – написать Оле? А может, не надо? Они же договорились встретиться вечером – еще рано писать смс.

Поначалу он держится… нет: качение, качение, с горы, веселый искрящийся лед качение с горы веселый – написать написать ей!

Хватает мобильный, строчит – («Совершенно не могу без нее обходиться!») – сбивчиво пишет, правит слова – «написать, удостовериться, что все хорошо, все закончилось этим вдохом (равно все закончилось хорошо и все в порядке) надо удостовериться что теперь мы с Олей…» Вместе? Резиновые прогибания – в груди – не может подавить – «А что если что-то случилось?» – страх, страх. Сумасшедший, жаркий…

Он отправляет смс – «Давай встретимся пораньше, к полудню».

И ждет, ждет ответа – надо встретиться пораньше. Но Оля ничего не отвечает.

«Что если что-то случилось? Что если что-то… если я «потеряю», «потеряю» ее испуганный вдох… в конце разговора…

Надо позвонить. А может потерпеть? Ага, я ведь забыл ей сказать, что Уртицкий…»

Он звонит ей на мобильный, но Оля сбрасывает. И потом тут же отвечает по смс, что «сможет только вечером – часов в шесть или семь».

Все страшно и больно затаивается: «Что-то случилось, что-то случилось… – постукивает невыносимая нервная масса в груди. Прогибается – тугая, усталая резина. Жаркая – вот-вот что-то лопнет. Сознание налито испариной.

«А в чем дело? Что-то произошло?» — пишет он Оле.

«Да нет, все в порядке. Просто хотела поработать в лабе», – приходит ответ.

Костя думает: «Что там такого важного в воскресенье?» – вгоняет в смс.

«Что-то не так – что-то тут не так, – короткий нервический шок – за улыбкой на лице. – Сейчас позвоню ей домой… она мне наврала!.. Обнаружу ее дома!»

«Нет, ничего важного, – пишет Оля, – просто я могу приходить сюда, когда хочу. Помнишь? Я говорила тебе…» И сегодня у нее, мол, как раз настроение потискать мышей.

«С чего это у тебя такое настроение?» — отправляет он игривое смс.

«Ну вот так бывает! Встретимся вечером», – приходит со «смайлом»… Только одним. И еще приписано слово напоследок: «Именно!»

Всё! в Косте разочарованно подскакивает. Все ясно, ясно, ясно. «Как только я заговорил о любви… она не хочет – вот так. Выходит, что так». – И потом вдруг разом стихает.

И странно – ни капли сожаления. «Ну ладно. Ничего страшного».




II


Он приезжает на условленную станцию метро, и когда Оля выходит из вагона…

– Привет.

– Привет.

Она улыбается и слегка краснеет. Ее лицо некрасиво, но… зато сейчас очень выразительно. Серебристые глаза.

Страх. «Все, что я думаю – это все не так, – мелькает у Кости. – Это все только мое воображение». Это странное, щемящее чувство контраста между всеми его представлениями, и как Оля вышла к нему теперь, в реальности.

А ведь она просто вышла и улыбнулась. Детскость в улыбке, показала зубы.

– Куда пойдем? – спрашивает Оля.

– Ну здесь, на самом деле… – у Кости перехватывает горло; он смотрит на эскалатор.

Нервический спазм.

– Я тут, на самом деле, мало чего знаю… может, на другую станцию метро поехать? А нет, на самом деле… чего мы сюда приехали и будем уезжать… пошли, может, чё-нить и найдем. Ты тут ничего не знаешь?

– Кажется, здесь «Сбарро» был, – отвечает Оля. Она чуть клонится, смотря на вывеску, и указывает своим маленьким пальчиком. – А нет, это на другой улице. Да пойдем, здесь есть, наверное, «Шоколадница» какая-нибудь.

Когда они поднимаются на эскалаторе…

– Что я тебе еще хотел сказать… – начинает Костя. Он так и не вышел из первой скованности – старается выйти; не смотрит на Олю. – Уртицкий… он же многих дарований кинул. Оставил ни с чем и надул. Вот тебе история прошлого года – он кинул одного писателя… одного парня… Тот узнал, что Уртицкий вошел в жюри одного нового конкурса, отправил свои вещи… Причем те, которыми Уртицкий восхищался. Заметь Оля… – Костя специально поднимает палец.

«Надо делать вид… надо делать вид… будто ничего не слу…» – а сам он внутри весь разомлел.

– Так вот… накануне объявления финалистов… их, кстати, было прилично, Оль… человек тридцать… – «Зачем я говорю всю эту чушь?»

Но он чувствует, что не может иначе. Мне кажется, когда-нибудь ты полюбишь меня… – встретимся только вечером… хотела поработать…

– Но еще до объявления списка финалистов… – продолжает Костя. – Э-э-э… Уртицкий явился в студию с одной своей знакомой литераторшей. Она входила в жюри премии «Литиздат», к которой этот парень, ну… был больше прикреплен, что ли, – он чувствует, как разговаривается. – Больше рассчитывал на премию «Литиздат» – вот это точнее. Короче, Уртицкий с литераторшей его расхвалили, сравнили чуть не с Чеховым… представляешь?! Сказали, что у него, мол, божий дар и все такое… – он старается перейти на ехидство и кислоту. Не больно-то получается.

Они уже вышли на улицу.

Костя видит, что Оля слушает и смотрит на него совершенно как обычно. И веет от нее непроницаемостью и равнодушием.

И тут он не выдерживает. Нет больше сил терпеть.

– Слушай, то, о чем мы вчера говорили… – ах, как же ему хочется…

– О чем? – спрашивает Оля.

Костя бросает на нее взгляд, а затем отворачивается и разочарованно-добро махает рукой в сторону; мол: а! – ладно!

«Как только я заговорил о любви… она не хочет».

Он весь разомлел, весь. Робость так жарко прилила к лицу. И все это происходит с ним не смотря на то, что он не хочет отношений – это так, да; действительно. «Надо продолжить, надо продолжить…»

– Ладно, я не закончил… Так вот… после всей этой «расхвалы», дня через два объявили список финалистов… ну этого нового конкурса, куда этот писатель отправил. Он там себя не увидел, но несильно опечалился – раз ему так намекнули и дали понять.

– А что дали понять? – как-то странно спрашивает Оля.

– Ну ясное дело, что… чтобы он не расстраивался, подождал еще немного и отправил в конце года на «Литиздат»… Куда он изначально хотел, понимаешь? И где он ничего не снискал пока – но она более крупная. И Уртицкий как бы дал ему понять, что может повлиять на решение жюри, поняла?

– Да.

– Он же расхваливал его вместе с женщиной, которая входила в состав жюри. Так вот. Парень уже здорово надеялся. Однако так вышло, что «Литиздат» расформировали в конце года. Вот так.

– О ком идет речь? Я знаю этого человека?

– Да. Может, ты его и помнишь. Это тот парень, который встречается с Настей Ливчишиной. Илья Колганов его зовут. Я его совсем плохо знаю и если честно… особо и не горю желанием знать, но… эту историю я помню. Хм… Колганов, наверное здорово возмущался после всего этого. Ну как он умеет… И забито и загнанно одновременно. Он же… специфическая личность. Ты хоть вспомнила, о ком я?

Оля отвечает, что помнит, да. Это такой парень с длинными волосами. Немногим короче, чем у самой этой Насти.

– Ну и что, он возмущался? Высказал Уртицкому все, что о нем думает?

– Вряд ли, – отвечает Костя. – Да и что бы он мог предъявить Уртицкому. Пауза.

– Да этот Илья же незрелый мальчик совсем… – говорит Оля строго, опять равнодушно и даже чуть пренебрежительно.

Незрелый мальчик! – схватывает Левашов.

– А это здесь причем? Я же рассказываю тебе просто суть саму. Но когда я обращался к Уртицкому, я, конечно, надеялся, что у меня будет другая судьба, – оговаривает в довесок.

– Будем надеяться, – говорит Оля.

«Ага! Будем надеяться!»

– Да. Конечно, – отвечает. А затем сдавленно думает про себя: да ведь если его напечатают и дадут премию в двести тысяч… что это изменит?

И озвучивает это Оле.

– Нелегкая жизнь писателей.

– Ну да. С одной стороны, я, конечно, всегда был к этому готов. Но с другой… иногда хочется роптать, честно. Даже ныть.

– Да? А я не думала, что ты такой слабый! – мигом остро схватывает Оля. Она как специально это произносит, со значением.

– Ну-у… – Костя хмурится. – Да нет-нет, что ты! Это я так сказал… я просто… наоборот, я считаю, что выстаиваю всё.



Они садятся в кофейню. Оля заказывает мороженое, несмотря на прохладную погоду, а затем вдруг объявляет, что Настя Ливчишина ей очень не нравится.

– Почему?

– Ну она же в университетской общаге живет. Я всегда за милю чую людей, которые хотят заползти за здешнюю прописку.

Оля говорит остро, презрительно, и Костю это слегка удивляет и озадачивает. Да Настя его и несильно интересует. Он пришел поговорить… он пришел поболтать с Олей, по-дружески.

«Все-таки я должен как-то разрешить недомолвки между нами. Как-то объясниться – иначе просто нельзя».

– Послушай, по поводу нашего вчерашнего разговора… ты просто так мало рассказываешь о себе.

– Что ты хочешь, чтоб я рассказала?

– Ну… я не знаю, что. Я, конечно, и сам не спрашиваю, больше все о себе говорю… но… конечно, у меня такая в жизни ситуация… но… разумеется, ты меня больше, как человек интересуешь, но все-таки… Но просто я мог бы поинтересоваться тобою и как… как девушкой…

– Вот, только не надо мною как девушкой интересоваться! – резко и звонко обрубает Оля. С готовностью. И отворачивается в сторону.

Он удивленно смотрит на нее.

– А… в чем дело? У тебя…

– У меня есть молодой человек, – отчеканивает она.

Костя хмурится.

– Это не… Игорь Меркалов?

Пауза. Оля опять бросает взгляд в сторону. Поворачивается и кивает.

– Это Игорь.

– Вы встречаетесь? Но ты же что-то такое вроде говорила…

– Мы до сих пор встречаемся. У меня есть молодой человек. Мы с Игорем уже полтора года.

– С самого начала? Как ты пришла в студию?

Оля не отвечает. Костя начинает вспоминать, что она говорила на мосту… да ему и вспоминать не надо. Но он вдруг понимает, что больше не в силах заговорить об этом. Ее обрубающая интонация… отбила в нем саму способность говорить о личном.

У него просто язык отнялся.

– Там не все в порядке, – объявляет вдруг Оля. Качая головой и поднимая вверх маленькую ладошку.

– Что… с вашими отношениями?

– Да. Я не буду говорить, что именно, но там не все в порядке, – повторяет Оля. Очень серьезно.

– Ну… давай тогда просто не будем торопиться, хорошо?

– Вот именно. Торопиться я не люблю.

Пауза.

– Да нет, ну что ты, Оль. Я вообще тебе хотел сказать… Я просто, на самом деле… так уважаю Игоря. И совершенно не собираюсь создавать ему… ну ты поняла, в общем. Мне только его литературная позиция… я не разделяю ее. Вот это его пафосное ничегонеделание, Оль… Надо пробиваться, работать, оттачивать мастерство. И еще: не надо пытаться соединить несоединимое. Поэзию с философией, психологией и Бог знает с чем еще – как он делает. А то получится трехомуть, ничего живого. В общем, надо заниматься творчеством, ловить искры Бога.

– Я здесь согласна с тобой.

– Ну вот видишь… Да нет, нет, я на самом деле, говорю тебе не с целью, чтобы как-то выставить Игоря для того, чтобы выиграть в твоих глазах… ну ты понимаешь, – Костя старается быть обходительным и очень вежливым; но ему и щекотно-надрывно, когда он это произносит, – а только с точки зрения… дела, Оль: зачем примешивать к стихам философско-критический инструментарий. И еще из живописи с музыкой. Все методы и подходы мешать в одну кучу. Слушай, а он обо мне тоже говорит…

– Я уже сказала, что все мои разговоры с ним…

– Да, хорошо. Понимаю, – заминает Костя. Обиженным он себя не ощущает. Только отпугнутым.

А затем возвращается к мысли… «Оля просто друг… да зачем мне что-то большее? Я готов просто с ней общаться. Я все равно буду общаться».

Капельки страшной усталости в голове.

Оле приносят мороженое в креманке.

– Вау! – она покачивает головой от того, как пышно оно выглядит. Опять Костя чувствует Олину грацию.

«Какая взрослая, стильная деточка. Стильно качает головой».

Но ему слегка не по себе. И вдруг начинает что-то нетерпеливо-нервно провисать в грудной клетке…

– Я, кстати, вот еще чё хотел те сказать… это к нашему вчерашнему разговору. У меня с матерью как раз сейчас очень хорошие отношения стали. Это раньше они были не очень. Когда она хотела меня заставить работать. А сейчас, когда она приняла мои позиции – естественно, у нас уже нет никаких конфликтов.

– Поня-ятно, – произносит Оля. Она осматривает мороженое – с какой бы стороны начать есть.

– Мы сейчас с ней очень мирно живем.




Ill


«Вот надо же! – раздосадовано повторяет Костя про себя; уже идя по улице, чуть только попрощался с Олей. – Как мы сходимся с ней! Как поддерживаем друг друга! И интересы совпадают, и позиции… никогда еще не было такого! Чтоб так во всем! Чтобы на полную».

Действительно ведь не было у него такой гармонии в отношениях. Это скорое и совершенно неподдельное притяжение, огромное – как хорошо!.. Но ведь он и раньше прекрасно чувствовал, что Оля благоволит ему…

«…И на тебе. У нее есть молодой человек. И правда жаль!»

Досада. Он опять ощущает нездоровые нервные колебания внутри – от усталости. А в глазах – туманно-световая поволока.

«Вот уж, что называется, если где прибавится плюсов то обязательно будет минус, от которого все… никакого смысла. И все в результате одно и то же – ничего не складывается. У меня нет девушки», – секундная скука, нудность… но быстро исчезает – в теплой мозговой поволоке.

Впрочем, он несильно переживает об Олиных словах. Гораздо больше: «Получу ли я премию «Феномен»? Я должен взойти на пьедестал!.. Роман, мой роман, надо мной издеваются… и теперь еще это – у Оли есть молодой человек. Как беспощадно это все, – коротко мысль. – Меня так поливали в студии, и она теперь отшивает меня – не смотря на то, как мне больно… Одно, еще другое, никакой пощады…» – но он тотчас криво ухмыляется.

Туман в голове так и не проходит, но потом Костя чувствует… ущемленное самолюбие разглаживается, что-то выправляется в его голове.

«…Но так ли уж мне важен минус? Ну и что, что она с Меркаловым – я просто хочу общаться с ней и дальше – говорить, говорить, говорить… Рассказывать о своих мыслях, проблемах. Мне этого вполне достаточно». Он понимает, что не обманывает себя. Действительно это так.

«Да мне ничего другого и не нужно было с ней, все правильно», – он вдруг совершенно охладел внутри; разом. Да ничего и не было.



«И не надо, да. Все правильно. Просто будем общаться. Вот Олина поддержка мне очень приятна…»



«Боже мой, никогда не было ничего подобного! Действительно меня влечет к ней только как к товарищу! Если уж мне раньше какая-нибудь сказала бы, что у нее есть молодой человек, так после отношения тут же и кончились. Они просто прекратились бы естественным образом! Я прекратил бы… а здесь мне не хочется, – отмечает опять Костя самому себе. – Я хочу дальше продолжать. Потому что с ней просто приятно общаться… она интересует меня как человек. Так может, это и есть настоящее чувство? Да нет, нет, в том-то и дело…»

Пауза.

«Мне никогда ничего и не нужно было, все правильно». Теперь он действительно успокоился, поставив точку внутри, у себя: «Просто будем общаться. Сейчас мне нужна поддержка как никогда… И так ли уж важно, что она с Меркаловым?..»

Потом у него вдруг возникает странное ощущение… он будто выстоял эту новость – у меня есть молодой человек! Это Игорь… – и ему хочется продолжать общение… какое странное чувство. Выстоял новость.

«И мне уже не восемнадцать – я теперь должен приглядываться к человеку, терпеть… добиваться чувств? А не так просто – бросил и все, как раньше. Я к этому, наверное, своей жизнью пришел?» Или это какая-то внутренняя установка, кою он дал сам себе?

Липкая поволока – в мозге и в глазах.

«Опять что-нибудь не получится опять что-то не получится! Опять все будет как всегда!., ничего не… потому что я специально стараюсь что-то изобразить? Да мне ничего не нужно, правда! Оля просто поддерживает меня. А я хочу узнать ее как…»

Вот только не надо мною как девушкой интересоваться!

«…как человека.

Да мне никогда с ней ничего не нужно было. Все правильно. Забить».

Спустя минут десять у него бегут, бегут мысли, но просто по инерции, безо всяких чувств, просто логически складываются в жаркой голове… «…Моя голова стала такой – после романа. Так долго его делал. Извилины – как кончики змей? Я так устал, я нездоров», – в эти невольные соображения. Как клубок по инерции раскручивается, инерции, инерции:

«…днем Оля в институте – у нее пары. Вечером в лаборатории, даже сегодня в воскресенье туда ходила. Вчера мы были у Уртицкого, потом сразу созвонились… когда же она может встречаться с Меркаловым? Или ездить к нему? Эту неделю она не могла быть с ним… Ага», – еще он вспоминает, как Оля сказала в первый же разговор: «Я сейчас целыми днями занята, с утра у меня лекции, вечером – лаборатория».

«Да, да. Она так сказала. Для меня она выкроила время, мы встретились во вторник… но из ее слов следует, что все остальное время… В среду она сама позвонила мне. Очевидно, сразу после того, как пришла из лаборатории…»




IV


…Придя домой, он ходит, ходит по комнате – в воодушевлении, теперь надо писать, делать роман… Про Город заката? Но готов ли я? Да, сюжет в голове уже назрел, но…

Я еще не знаю всего вполне!»

Аморфная масса умозрения…

И вдруг он представляет людей, лежащих в воздухе над солнечным лугом. Они отдыхают на воздушных, невидимых постелях. Улыбаются, абсолютно расслаблены, в просторных белых одеждах, кое-кто беззаботно закинул руки за голову. Они все очень счастливы.

«Откуда это? Не понимаю…» Но картина не уходит. Они все счастливы. Чуть только он начинает концентрироваться мыслью… сразу возникает. И будто даже блокирует – он не может сесть и приняться за работу. «Это Город заката? Но ведь это луг…»

Люди отдыхают, лежа в воздухе. Невидимые постели… а может, это некая фантастическая гимнастика тела? И души? Над засвеченным солнечным лугом. Они лежат в два ряда, каждый из них – точно против другого. И так парами далеко, далеко… Им так беззаботно и спокойно-радостно, Костя знает. Их фигуры не отбрасывают теней.

Вчера он рассказывал Оле про исчезновение конфликтов и маскировок.

«Если бы мы научились чувствовать чужую боль, как свою… мы никогда не стали бы причинять ее. Вообще вся боль исчезла бы разом, просто логически… Но для этого нужно соединение времени в миг. А так – мы причинили кому-то боль, и только позже она нам вернется – порой даже через много лет, и, может, совсем от других людей и ситуаций. Но эта как раз та самая боль. Но мы редко это понимаем. А почувствуй мы заранее – в тот же миг… никогда не стали бы причинять. И боли тогда не будет».



Эти люди. Лежащие в воздухе, над зеленью. Они научились?..



«С понедельника мы с Олей общаемся… уже неделю. Когда она могла бы видеться с Меркаловым? В лаборатории каждый день… туда она приходит после двух? Может, после четырех? В любом случае, сразу после лекций в институте. А потом по вечерам… во вторник мы виделись, в среду она мне звонила, в четверг-пятницу – тоже созванивались. Вчера – у Уртицкого, и мы опять говорили после этого. Сегодня… она была весь день в лаборатории – до нашей встречи. Я это почувствовал, она не врала… хотя с другой стороны…» – да, Костя вспоминает эту догадку, когда получил Олины смс: «врет, она врет – «сейчас позвоню ей домой и узнаю, что она там»».

«Да, с другой стороны… я так подумал, да. Но в любом случае! Она не могла бы быть с Меркаловым сегодня – это же точно так».

Костя вскакивает из-за стола и ходит, ходит по комнате…

«Могут ли они видеться в середине дня? Между институтом и лабораторией? Да, теоретически – но тогда что ж это за отношения? Все ясно, они расстались, конечно».

Ты что, с кем-то встречалась, и тебя не полюбили?

Да, но я не хочу об этом говорить… Я сейчас целыми днями занята. Днем у меня лекции, вечером я в лаборатории.

«А вчера у Уртицкого, в субботу… она могла видеться с Меркаловым до занятий? Но почему они тогда вместе не пришли на семинар? Игорь пошел куда-то еще? Нет, такого просто быть не может, он обязательно пришел бы с ней, если б они виделись в тот день…»

Логика, простая логика. Косте просто интересно…

У него все так и гудит в голове.

В теплой пене-поволоке.



«…она видится с Меркаловым после лаборатории… такое возможно – а потом приходит и звонит мне. А с другой стороны… Оля наверняка засиживается в лаборатории!.. Потому что…»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла!

«…какая трудолюбивая, и наверняка она сразу после работы едет домой – и мы созваниваемся. Она ведь даже сегодня в воскресенье работала! И разве она могла бы встретиться с Игорем, раз в пятницу сказала мне: «ты не досаждаешь своими звонками»?»

Но тотчас поворачивается эта короткая, приятная, влекущая мысль: «Оля так мало рассказывает о себе… что-то притаилось за телефонной темнотой. Она может вести тайную жизнь – ходить на дискотеки, общаться с друзьями, развлекаться, быть душой компании… и как это подходит к ее грации. К ее идеальной фигуре…» И затертая красота лица. Уже и она кажется такой открыто привлекательной.



Костя садится за стол… он чувствует, что, кажется, готов начать писать. Уже десять вечера – давно пора.

«Днем Оля в институте, вечером – в лаборатории… она может звонить Меркалову вечером? Так она мне звонит, а не ему. И сама, сама ведь!.. Впрочем… – вдруг поворачивается у Кости. – Тогда на мосту ей мог звонить Меркалов. Это вполне вероятно…»

Уже третий раз звонят… я отвечу – хорошо, ладно? Давай попрощаемся тогда.

«Как странно мы тогда разошлись! И я один поехал на метро… Меркалов, Игорь… он так настойчив, потому что Оля совсем не берет трубку. Решила прекратить с ним все отношения?»

Тут вдруг звонит телефон. Костя отвечает… это снова Оля! Прошло всего часа три – после того, как они расстались в Москве. Сейчас десять вечера.

– Оль, что-то случилось?

– Да нет, просто еще поболтать захотелось. Хочешь?

Костя отвечает, что немного занят, как раз сел…

– Пишешь про Город заката? – спрашивает Оля внезапно.

– Ты запомнила, что я говорил о нем, да? – дружелюбно произносит.

– Конечно, естественно. Я все запоминаю, что ты говоришь.

Снова это странное ощущение… что у Оли сейчас иное лицо. Не такое, каким он видел его при встрече сегодня и раньше. Там, по ту сторону – никакой стершейся красоты, никакой «прозрачной бумаги». Просто глубокая красота… и теплый голос, рот, словно принаполненный водой… или это слюна?

– Ну ладно, давай разговаривать… на самом деле, пока не очень идет. Знаешь… – у него что-то нервно клинит в горле. Он ощущает… заставить ее что-то рассказать о себе? Нет, не получится? Он произносит, медленно растягивая слова: – То, что я говорил о деньгах… и что это совершенно не первостепенное…

Он объявляет Оле, что хочет продолжить эту тему… и опять легкий укол – надо же о чем-то говорить.

– Да я все понимаю.

– Да, я чувствую, что понимаешь.

– Я что, похожа на человека, которому нужны деньги?

– Нет, конечно, но я просто вообще часто говорю на сей счет… Расскажу кое-что – тебя повеселит!

– Давай.

– Вот я… э-э… хотел сказать… знаешь, на самом деле, от чего я раскачиваюсь, чтоб начать писать? Мне часто помогает такая мысль… я тебе скажу – ты только не пойми меня неправильно! Но я действительно, знаешь… все время кручу и кручу в голове, презираю – что люди ставят перед собой мелкие цели, превозносят их, поучая меня. Посмеиваются над моим делом, поводят бровью, иронизируют – и что, мол, я о себе такое возомнил…

– А что я могу неправильно понять? – дружелюбно спрашивает она.

– Ну что я пишу из какого-то негативного посыла – ничего подобного. Но этот конфликт и как я презираю тупость окружающих – да, он и впрямь разгоняет меня. Да! В самых разнообразных вариациях это крутится в голове.

– Каких, например?

– Я те скажу сейчас… Ты будешь очень смеяться!..

Костя рассказывает: ведь когда он говорил обычным людям, что связан с писательской тусовкой, они искренне спрашивали, по сколько примерно лет этим писателям – что они поддерживают его в этом деле. Интересовались с намеком, что взрослые люди – скажем, после тридцати – «просто не могут заниматься такими глупостями, считать, что литература – это главное. В наше время, когда все решают деньги».

Оля начинает хохотать от всей души.

– И все пытались повлиять на меня, повлиять! – восклицает Костя, тоже смеясь. – Чтоб я зарабатывал – коммерцией! При том что, Оль! Так спрашивали вполне образованные. Понимаешь, да?

– Какой кошмар, Господи Боже мой! Правда?..

– Да, да. Так все и было. Я тебе зуб даю.

– Какой ужас!

– И после этого меня еще в эгоизме обвиняют…

– Ага, и то, что ты людей не любишь… Да, Кость. Я согласна, нужно преодолевать всю эту тупость. Поступать по-своему. Но главное, чтоб это не причиняло страданий, наверное… Впрочем, и это тоже не факт – ты прав.

Пауза. Так тепло от ее понимания. От ее захлебного голоса…

Вдруг опять зыбкое, нервное ощущение… Оля ничего не рассказывает о себе.

– Э-э… так вот…

И хочется побыстрее уйти от этого чувства – «говорить, мне есть, что рассказать самому! чтобы было еще теплее!..»

В этом свете ночника… сияющего в комнате.

Тут он слышит, как на том конце провода поет мобильный телефон, в незримой, объемно-волновой глубине.

– Сейчас подожди, я отвечу, хорошо? – произносит Оля. – Всего минутка…

Оля отходит совсем недалеко – и Костя слышит каждое слово! – которое она выкрикивает в мобильный – ее тон в секунду подскакивает до небес! – это апогейная истеричная ругань она метелит голосом человека, отношения с которым достигли экстремально болевой степени надрыва!

– Чего тебе надо? Я тебе звоню на работу!!.. Я… Я и туда звонила ну так что?!.. Да мне плевать, что тонна, хоть до ночи сиди! Мне пле… Я сейчас занята, – злобно заканчивает она.

– Так… на чем мы остановились? – Оля снова у трубки; ее голос прежний – только чуть дрожит на секунду.

– Мы говорили о том, что… что ты прекрасно понимаешь меня. Мы недолго общаемся, Оль, но если честно… мы говорили о солнечном свете, – он вдруг чувствует внезапную расслабленность. А в душе опять тайный восторг… и как ему хочется отойти в нее… словно раствориться. – Ты помнишь?

– Да.

– Люди из Города заката…

– Они не такие, как те, что живут в обычных городах?

– Пожалуй… Думаю, солнечный свет будет… как бы смягчать их души.

– Выходит, это рай?

– Возможно… Нет, не совсем, я думаю. Этот свет будет делать их лучше. Постепенно. И это заставит их наконец-таки полюбить друг друга.

– Думаю, ты должен будешь скрыть этот смысл. Оставить его в виде подтекста.

Костя укол отвечает:

– Вот я тебя хотел спросить о наших отношениях.

– Что ты хотел спросить, Костя? Ну что? – серьезно говорит Оля. В ее голосе звучит отсылка к ругани, которую он сейчас услышал.

– Знаешь, я… никогда еще не встречал такого человека, как ты. Ты такая особенная, Оль! Все в моих отношениях всегда разбивалось о мое дело…

Он знает, он слегка намеренно делает свою искреннюю интонацию… словно копирует кого-то.

«Но ведь я… говорю правду?»

– …Мне сейчас так кажется не смотря на то, что поводы к разрывам были самыми разными… и возможно, причина совершенно не в деньгах… что их у меня нет. Но время все рано или поздно облекает в какое-нибудь клише… А еще я тебе хочу сказать… когда тебя отдаляют постепенно, мягко – это нисколько не лучше, чем когда просто отказывают… понимаешь? Не лучше – ведь в этом есть что-то нечестное.

Оля молчит.

Тут он мысленно спохватывается… «А вдруг я сказал слишком много? Нельзя себя так принижать. Тем более, что…»

– Ты знаешь, впрочем… Иногда я и сам проявлял инициативу. Ну ты понимаешь – в минусовом смысле.

– Сам прекращал отношения?

– Ага.

– Эти девушки тебя больше не интересовали?

– Пожалуй. И я мало с кем встречался больше двух месяцев.

– Два месяца – это действительно мало.

– А ты сколько встречалась – самое большее?

– Год. – Оля останавливается, затем прибавляет: – Достаточно, чтобы понять, что этот человек тебе не нужен.

– А когда это было? Давно?

– Пять лет назад, Кость.




Часть III





Глава 16





I


Через несколько дней после ссоры с Ильей Марина, сидя на качелях во дворе возле дома, подозвала Гамсонова, когда тот опять возвращался из Москвы, – махнула ему бутылкой пива из глубины кленовых торшеров.

Гамсонов как-то продолжительно посмотрел на нее, остановился; потом подошел.

– Где ты шатался эти дни? Я тебя не видела.

– Это я тебя не видел.

Марина рассмеялась и покачала головой.

– Господи, какой ты забавный!

Она отпила из бутылки. Прозрачно-коричневый блеск стекла странно, тихо гармонировал с желтыми кленами, переходом тона, и сейчас пространство двора было четко разделено на оранжевые коридоры и тень. А несколько кленов, стоявших на теневой стороне, превращали ее почти в ночь.

Гамсонов увидел зеленое граффити вдалеке, за оградой, на здании детского сада. Округлые рисунки тоже как будто светились, даже фосфоресцировали через зоны света и тьмы; на расстоянии. Так красиво и потаенно смотреть на граффити. В отдалении за забором, под кленовыми торшерами, и детский сад совершенно пуст и тих. Черные заборные клети – тоже почти как тень; они словно утратили материальность и можно пройти сквозь.

Но по-прежнему плохо различимо, что там, на территории сада. Даже детали здания. А цветочные чаши, песочницы, дорожки и веранды – все непонятно сливалось в общую, безмолвную массу. Оставленную людьми – чтобы поглотилось землей………………………………………………………………………………………

Только изредка в остановившемся цвете раздавались ясный стрекот стали с завода и еще какие-то выдувания.

«Когда же это кончится?» – подумал Гамсонов с усмешкой. Но к этому уже давно как-то привыкло сознание. Не то что он перестал замечать, но…

И теперь звуки завода будто гасились, притуплялись бархатной тяжестью оранжевых и черных зон.

– Я? Забавный? Ну-ну… – Денис с иронией почесал переносицу. – Ты как… все воюешь?

– Ты о моих «котиках»? Нет. Уже нет.

Четкое разделение – света и тьмы – и на Марининой майке. Та самая майка, в которой она была, когда Гамсонов услышал ее первую ссору с Витьком. Но сейчас закат намалевал несколько оранжевых участков, совершенно стерев изображение музыканта, четких и сложных, походивших на геометрические фигуры, тонувшие в вертикальных изгибах «реки». Будто воочию показал на человеке светлые и темные стороны. Только лицо Марины в полусвете, и она улыбалась как-то чуть печально и опустошенно; и чуть весело.

– Думаю, я все закончила. Ну… или почти все.

Она вспомнила сожалеющий голос Ильи, когда он позвонил ей сегодня и стал, заикаясь, просить прощения; говорил, что очень хочет помириться, а Марина ответила: посмотрим.

Но в то же время ей было опустошенно. Все ее любовники остались при ней. Все то, за что она так причитала последние дни; да и с Витьком она помирится. Но… надлом, который произошел. Она словно знала заранее: этому лучше не случаться. Ведь одно и то же – что надлом, что крах всего. И странная печаль, тоска… одолевавшие теперь… они вышли на волю и казались единственно настоящими.

Да нет, она помирится, конечно… и все пойдет по-старому?

– Понимаешь, Илья, с которым я ссорилась… я никогда не могла подумать, что он поверит им. Кристинке и Витьку, я имею в виду… и собственно, всего-то, что они сказали ему… ну да, что я продала его подарки. Ну еще, что я якобы кинула его друга по-крупному. Причем это вранье полное. Но в любом случае… я не думала, что Илья так пошлет меня без разбора… Я, конечно, и сейчас не сомневаюсь, что он меня любит, но… – Марине вдруг на секунду стало страшно. – Главное, что я боли никакой не чувствую, Денис.

– Ты ж наоборот говорила, что тебе больно.

– Вот именно – боль только в тот день и была. Сразу после ссоры. А потом все испарилось.

Она помолчала. Потом принялась расспрашивать Гамсонова о его «деятельности». Теперь, когда они чуть сблизились, ей хотелось повыпытывать, но от ее прежней стервозности не осталось и следа. И она сама хотела откровенничать с ним – дальше и дальше.

– Я тебе ничего не расскажу. Даже не пытайся – все равно не дождешься, – сказал Гамсонов совершенно серьезно, спокойно и лаконично.

– Скажи хотя бы, откуда ты все это берешь? У тебя один поставщик или несколько?

– Считай, что у меня их ровно столько, сколько аппаратов.

– Ага! Не мудрено. Ты купил с рук и теперь…

– Умасливать людей – это то, что я прекрасно умею… – шутливо заявил Гамсонов; и вид у него как всегда был важный и благородный. – Люди становятся о-очень продажными, как только я начинаю их покупать.

– «Их» или «у них»?

– А какая разница?.. Да нет, не каждый с рук. Одну «Моторолу» я выловил в Москве-реке.

– Не может быть!

– Я те отвечаю. Случайно заметил на дне, когда по берегу шел.

– Врешь, – Марина прищурилась и с улыбкой отвернулась.

– Немного, – признал Гамсонов. – Я катался на катере. Все равно эти штуки притягивают мой взгляд, руки, все. Они притягиваются ко мне, как к магниту.

– Неужели она работала?

– Кто? «Моторола»-то? Я высушил феном – и заработала.

– Потом покажешь. Интересно.

– А больше те ничё не нужно?

Гамсонов все отнекивался и шутил, но внутри уже чувствовал, как в нем слабеют барьеры по поводу Марины. И вспомнил, какой она представилась ему вчера, когда он так же подходил к дому. Это было… не видение, а именно представление – после дождя, на безлюдной солнечной улице. С отсыревшими кленами и увлажнившимся, бликовым светом. Гамсонов вдруг почему-то представил девушку, вышедшую к нему из-за кленов и остановившуюся возле тротуара. Белокурые волосы забраны сзади в заколку; неподвижные искры солнца на отставших прядях. Он был оживлен и обрадован этому – как радуются пробуждению. Новизне, явившейся в жизнь. Как возможно что-нибудь, кроме теплого, чарующего отклика? Раз она так вышла к нему. Остановилась, ласково смотрит… Марина? Он различал за темно-коричневыми очками улыбающиеся глаза. Они будто приглашали… «Ты готов?» Но это уже и вошло в его жизнь, он угадывал… и одновременно прекрасно и явственно ощущал. Будто это… он сам?

Он даже не был уверен, что представил Марину. Он никогда не видел ее в таких очках. Но кто это? Он не знал. Только понимал, что из него уходят все первые дурные чувства и расхождения слов и неприязнь. А ведь из-за этого чаще всего отдаляешься навсегда.

Что это? Новое ощущение странного города?

Это просто – новое… какая-то новая жизнь. Откуда?

Гамсонову и теперь вдруг стало хорошо, когда он подумал. Он смотрел на Марину – долго; сейчас была видна только нижняя часть ее лица – подбородок в оранжево-золотой зоне и губы с притаенной, мягкой улыбкой. А верх – лоб, глаза – в совершенной тьме.

Марина улыбается.

Она уже совсем не обижалась на его остроты, хотя и почувствовала легкую досаду.

– Слушай… Илья… Он сделал для меня очень много. Больше всех. Я не хочу его терять.

– Накупил тебе больше всех? – спросил Гамсонов, но уже просто дружелюбно.

Марина рассмеялась и, взявшись за лоб, склонила голову – воспоминанию. Ее голова полностью вошла в зону света, но Гамсонов так пока и не видел лица – только искрящиеся белокурые волосы. А на майке – все та же «оранжевая река» и как в лаве тонущие ромбы и треугольники – и сейчас световой рисунок будто и не двинулся. Не менялся.

Марина говорила об Илье и действительно вспомнила кое-что…

– …Только работать я его так и не заставила. И все-таки я знаю, он любит меня. Поэтому так и взвился… – она помолчала; потом сказала, – знаешь, мать, отец, я – мы переехали в этот город, когда мне было всего три года. У них всегда были отношения очень-очень так себе. Точнее, она-то его любила, сильно, а вот он всегда вел себя… будто дико ее осчастливил. Ну ты понимаешь. И что она ему этим обязана. Что он якобы спас ее от одиночества, на которое она была обречена. Хотя это вообще ни на чем не основывалось. Ну разве только, что мать всегда была зашуганной… Но она нашла бы себе кого-то другого. Вполне.

– Что значит «другого»? Она нашла его. Есть отношения только здесь и сейчас – я давно это понял. Кто-то сходится, кто-то расходится… но об этом можно судить только по факту. А вот все эти иллюзии… я их сколько уже слушал… не понимаю я этого, – Гамсонов покачал головой.

– Я не об этом, Денис.

– Да нет, я понял, о чем ты.

– Я тоже уже очень давно перестала строить иллюзии. Пожалуй, как раз из-за отца. Он всегда вел себя так пафосно, так самодовольно. С таким гонором кричал, что очень образован. И еще у него появлялись всякие идеи-фиу – что мать, видите ли, должна изучать восточные языки, чтобы чем-то отличаться от остальных. Когда ей однажды захотелось выучить английский. Господи, зачем я тебе все это рассказываю? Сама не могу понять…

– Вот… я тоже не понимаю.

Марина улыбнулась и…

– Знаешь… ты очень жесткий человек.

Но вдруг перестала улыбаться.

– На самом деле, я знаю, зачем рассказала. Видишь ли, странная вещь. Теперь моя мать кажется мне именно такой, понимаешь? Как он говорил о ней – тогда. И она действительно никого уже не найдет себе. Вот чем оборачивается для женщины – когда ее не любят. Со временем она становится представлением человека, который не любил ее…

Гамсонов слушал, смотрел на Марину. Он ничего не отрицал, хотя у него были иные впечатления о Наталье Олеговне. Но удивительно, что Марина заговорила о… представлении.

Девушка, которая «вышла» к нему вчера. Из-за кленов. После дождя. «Ты готов?»

– Что, не ожидал от меня таких философствований? Вот-вот, я не только умею пакости подстраивать и деньги выкручивать.

– Ну и что?

– Слушай, скажи мне… – она смотрела на Гамсонова. Стоявшего перед ней в золотой зоне. Одну ногу он поставил на большую резиновую покрышку, наполовину зарытую в песок. И лицо Марины тоже сейчас было полностью на свету. – Почему такой человек, как ты… переехал на смежную комнату?

– Такой, как я? А больше тебе ничего не надо знать?

– Вот я об этом и говорю. Который не хочет, чтоб о нем много знали.

Гамсонов опять хотел отшутиться…

Нет, промолчал.


* * *

……………………………………………………………………………………….

Позже… он думал о Переверзине. Как-то некоторое время назад Денис, не заговаривая о нем, аккуратно поинтересовался у Натальи Олеговны, есть ли у нее с дочерью какие-то родственники в Москве. «Нет, только друзья или приятели», – ответила женщина и пожала плечами. Гамсонов… после этого лишь рассмеялся, слегка, и головой покачал. Он знал, что Переверзин обманул его, когда сказал, что эти люди его родня. Но… какая, на самом-то деле, разница?

И все же в ICQ Денис больше не отвечал ему и сбрасывал, если тот звонил

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….




II


Прошло еще недели две – после разговора с Мариной во дворе.

В жизни Марины вроде наступило затишье – по крайней мере, так казалось. Никаких истерик Денис больше не слышал. В то же время, он не знал, помирилась она со своими любовниками или нет. Однако домой больше ни с кем не заваливалась, а только часто сама куда-то уходила. По утрам. Наверное, как раз к ним? А может, только к Илье? Один раз вечером, когда Марина появилась в прихожей, у нее была чрезвычайно мрачная мина на лице. Гамсонов сразу подумал, это, видно, из-за Ильи… стало быть, дело все-таки катится к разрыву? В любом случае, он понял, она так и продолжает копаться… может, уже в себе?

Но это был только момент, а так он не обращал внимания – почти не общался… да и она перестала прилипать.



Потом как-то раз, когда был в Москве, у него состоялся-таки разговор с Переверзиным. (Это был первый с того момента, как тот сказал, что предприятие с Китаем проваливается).

Гамсонов поднял трубку.

– …Денис, слушай, я тебе просто говорю…

– Что ты мне просто говоришь?

– Давай встретимся завтра и пойдем в банк. И оформим Visa и все как ты скажешь.

– А больше те ничё не надо?

– Ну Денис… – Переверзин произнес уже сдающимся голосом и что Гамсонов совсем уже только придирается к каждому слову попусту. – Это тебе надо – разве не так?

– Мне надо – да. Мне еще кое-чё другое было надо – а чем все обернулось.

– А чем обернулось – я устроил тебя жить к своим родственникам.

– Пф-ф-ф-ф… – Гамсонов посмеялся недоверчиво и кисло.

Сейчас он стоял у задней стены некоего магазинчика (это был район «Щукинской»). И перед ним открывался небольшой пустой дворик между девятиэтажками.

– В первой половине дня, – продолжил тот. – Давай в первой половине дня встретимся и оформим карту. А еще лучше – давай сделаем это не в Москве, а я приеду к тебе… к Полежаевой. И там оформим. Там в городе ведь есть наверняка и не один банк.

– Хэ… А больше те ничё не надо?

– Денис, ты что, запрещаешь мне приехать к своим родственникам?

Но Гамсонов сразу почувствовал слабую, неуверенную нотку в его голосе.

– А они твои родственники?

– Да. Дальние. Я тебе уже говорил тыщу раз.

– Н-нет… что-то мне не верится в это… и так продинамить с Китаем, – Гамсонов говорил уже с безрадостной смешинкой.

– Денис, послушай. Давай просто встретимся и поговорим. Я просто хочу встретиться – все. Давай я приеду на твою новую квартиру… ну, как хочешь.

– Вот-вот, – подхватил Гамсонов. – Ты подумай сначала как следует, а потом повтори снова.

– Слушай, ну может, я все-таки приеду…

– Во-во! Чё-то я уже не чую особого энтузиазма…

– Динь… я не знаю, что на это сказать.

– Не знаешь? Сначала подумай, что хочешь сказать, а потом я тебе позвоню как-нить еще…

После этого Гамсонов нажал кнопку «Off»…

Разговор прекратился.

…Он еще некоторое время постоял у стены магазина, пространно изучая меню телефона и борясь внутри с досадой, подкатившей к горлу…

Потом вспомнил, что действительно вчера был возле «Сбербанка» – в своем новом городе. Он стоял напротив здания банка, и вся улица вокруг – в плоских солнечных «плитах»… И у него возникла мысль позвонить Переверзину, но Гамсонов не стал набирать. Зато ответил сейчас – когда тот сам позвонил…

Но Денис не хотел мириться. Переверзин не настолько важен.

В то же время, он уже не чувствовал никакой опаски по отношению к Марине – нисколько.

А солнечный город… странно притягивал своими замершими лучами, покоем. Это происходило… будто чуть против воли, а все же…



Вчера, когда Гамсонов стоял напротив банка… «А может, Левашова попросить? Visa по его паспорту…» Нет, к Косте лучше не обращаться с такими вещами. Солнечные «плиты» стояли почти на всех стенах домов. Правильные прямоугольники, широкие и желтые, по площади чуть меньше самих стен… прямоугольники – как еще несколько стен, рядами.

И все постройки улицы казались такими правильными и ровными – за этими четкими световыми фигурами. Могло даже показаться… дома просто как кубы и прямые параллелепипеды. Как начальные формы – и в них незаметно ни окон, ни балконов; и невидно никакой отделки. И только позже, по некоему неведомому закону от первоначальности получится город…



В широком промежутке между зданием банка и соседним домом – два желтых прямоугольника; один вертикальный, на торце, второй – лежит на асфальте внизу, отдельный от первого; но их близкие стороны едва не касаются. А пространство позади – там, видимо, другая улица – почему-то в тени.

Гамсонов испытал… странное легкое притяжение… поглядеть на часы. Была половина пятого.




Глава 17


Через несколько дней ему привалило коммуникаторов, и он возился и чинил их дома, полировал. В Москву ездил редко и только по мастерским………

……………………………………………………………………………………….



Один раз… в конце недели… он просто шел по городу, но, удивительно, не заметил, как перешел рельсовые пути. Потом огляделся… и понял, что стоит в посадке – в начале дорожки, которая проходила по клеверному валу параллельно трем путям; посадка из кленов была справа от дорожки и путей. Здесь не чувствовалось такого будоражащего звукового оживления, как в остальных частях города; стук получасового поезда словно объединял в себе все отголоски завода, снимая и растворяя их в набиравшем высоту тяговом разгоне электропередачи.

И все смолкало.

Как странно – завод был совсем рядом, через пути, за гаражами; Гамсонов видел башенки, высокий плиточно-граненый забор, фрагменты труб и кубовидных пристроек – казалось, можно подняться на небо к плотным, остановившимся взрывам облаков, с коричневыми и сиреневыми потеками.

Завод «наполнял» взрывы – из труб, – но дым остановился.

Завод… остановился.

В зоне мягкого, бархатистого солнца, которое резче очерчивало бледно-розовый кирпич.

Посадка была уединенным местом, и время здесь текло еще медленнее, еще размереннее. Даже Гамсонову, привыкшему к постоянному действию, захотелось вдруг пробыть здесь долгие часы; просто ходить туда-сюда и созерцать клены. Рассматривать сплетения электропроводов: сияющие серебряные восьмерки, стянутые зеленоватым ребристым стеклом, «нули», почти как висельные петли, застывшие между двумя параллельными проводами, чуть провисшими от столба к столбу, перекинутые через остановившиеся подвижные блоки вниз. А на конце – стопки из бетонных шайбовых гирь.

Впереди, в череде сияющих кленов Гамсонов вдруг увидел один зеленый – это была темная, зрелая зелень, лишь кое-где потрескавшаяся желтизной.

Сзади послышался юз выезжающей из-за поворота машины: колесо выплюнуло из-под себя гравий; и еще один звук: короткий, полый и сдавленнорезиновый – от потеснившегося внутри колеса воздуха.

Гамсонов обернулся. Знакомая машина: старый «Lexus».

Дверь отворилась, с переднего сиденья вылезла Марина, резко, решительно, и пошла в направлении Гамсонова. Илья, тоже выйдя, поначалу только окликнул, но потом пошел следом.

Когда Марина заметила Гамсонова – ее резкий, удивленный взгляд… В этот момент Илья нагнал ее, схватил за локоть и принялся что-то ожесточенно объяснять, тянул обратно к машине, но Марина упиралась и, в конце концов, в сердцах оттолкнула… спрятала руки в карманы джинсов.

Этот толчок был как глубокий, освободившийся выдох.

Парень постоял, потом пошел обратно к машине. Сел, стал разворачиваться.

Марина уже подошла к Гамсонову. Она ничего не сказала, они просто двинулись по дорожке, вдоль рельсовых полос.

– Надоели они мне все, Господи ты Боже мой… – выдохнула Марина. Не обращаясь к Гамсонову; к себе.

Потом вдруг остановилась и стала осматриваться. Ее лицо словно пробуждалось, светлело, когда она подолгу рассматривала каждый из трех светофоров, высившихся возле путей, – не в ряд, но по диагонали, – и ближе всего был светофор возле ближайшего к дорожке пути. Его длинные, старые козырьки наполовину скрывали катафотное стекло, а солнечный свет обесцвечивал красный огонь, и лишь незажженное табло, большое, как коробка, указывало на запрещающий сигнал.

Марина как-то особенно воспоминательно усмехнулась, приложила кулак с сияющими перстнями к подбородку, ее взгляд заблуждал, ниже, ниже – к небольшому, ржавому электроящику возле основания светофорной мачты, потом по тянувшемуся, линованному солнцем пути (возле рельса, от ящика ветвилось несколько проводов, прятавшихся куда-то между шпал, и торчала красная рукоятка-переключатель). Еще ниже – по стертому белизной гравию, к клеверному ковру, который будто тихо просев и пожухнув от времени, поднимался по земляному валу к носкам ее сапог…

– Я так давно не была здесь. Много лет. Странно, правда? – она посмотрела на Гамсонова. – Я везде шатаюсь… А здесь я не была много лет… – Она помолчала, размышляя. – Знаешь, мне дорого это место. По-настоящему. Наверное, поэтому я и забыла о нем. Боже мой, как я могла… – она произнесла это без самоукора – наоборот, с радостной ноткой – что теперь вспомнила и что она наконец-то здесь. И что теперь дальше будет вспоминать.

– Оно тебе дорого?

– Да. – Марина все осматривалась. – Лет в семь, в восемь я любила гулять здесь со своим отцом… Боже, только подумать, здесь вообще ничего не изменилось! Только светофоры поветшали – до чего странно! Знаешь, я сюда приходила, чтобы посмотреть на них. На то, как они загораются, зеленым, желтым… на то, как буквы на табло высвечиваются… этот, – она кивнула на ближний, – на нем высвечивается буква «И». И он реже загорался, чем тот… самый дальний… Гораздо реже! Я больше всего любила его… любила ждать… иногда целый час ждала, пока он загорится… А средний – никогда не загорался.

– Да, действительно… Как странно – поезд-то всегда в другую сторону идет!

– Денис, я прошу тебя, не издевайся.

Гамсонов сразу посерьезнел.

– Да я и не собирался.

– Прошу тебя, не издевайся… – повторила она уже тише; и как-то робко. – Мой отец… я помню, он торопил меня домой, а я слезно умоляла остаться, подождать, пока загорится буква «И»… и мы оставались. Меня трудно было отсюда утащить! И я всегда дожидалась.

Они пошли по дорожке, Марина рассказывала, то и дело оглядываясь назад, на светофоры. Она будто выхватывала из прошлого образы – мыслью и взглядом, – а Гамсонов чувствовал блуждающий в воздухе запах рельсового масла, он улавливался только на второй, на третий вдох, а потом как-то отступал, рождая инстинктивное желание почувствовать его снова. Чуть сбивая дыхание.

Этот запах, казалось, как-то особенно гармонировал с солнечным светом.

– Потом отец умер. И я больше сюда не приходила. Я не любила отца, но я любила приходить с ним сюда. И он был звеном, без которого… – она опять взглянула на светофоры, сиявшие – теперь четко было видно – красными сигналами, а когда снова повернулась к Гамсонову, на ее лице вдруг отразилось… – Все было потеряно! Разъединилось… Ничего уже не было! Это потеря любви без боли. Страшнее всего так потерять. Исчезло звено… любовь будто разъединили, понимаешь? Она просто пропала и все. Я не могла приходить сюда без отца. Я всегда приходила с ним… Кто бы ждал со мной появления буквы на табло?

Потом она отвернулась, шмыгнула носом. Заговорила уже спокойнее.

– Я… стала жить другой жизнью, непонятно какой… она, наверное… подменила меня.

Гамсонов чувствовал – Марина говорит серьезно; и что это не минутный порыв, но какой-то другой, особенный набирает теперь в ней силу и остроту. Марина остановилась, смотрела на небо, и сияющие рельсы протягивались далеко-далеко, в обе стороны от ее кожаной куртки со сверкающими кнопками и замковыми «собачками» по бокам.

– Это был другой, затягивающий оборот… уже тогда – я уверена… Он именно оттуда… И ты знаешь, я даже ни разу не задумывалась за эти пятнадцать лет, настоящий он или я просто удерживаюсь за тех, кто за меня цепляется… не дает полюбить. Ах, Боже мой… как хочется настоящей любви!

Марина выговорила в сердцах, сиренево-желтым взрывам облаков в горизонтальных столбах света. И Гамсонов расслышал эти капли жажды, вдруг проступившие через бесконечные каменные маски игр, лукавства, интриг. От отсутствия любви? Но разве она виновата? И раньше, когда Марина оттолкнула Илью… Этот груз, который она будто сбросила с себя… все это…

Любовь устраняет время – обращая в один миг.

Они стояли в бархатных световых коридорах, которые, прошивая небо и посадку, чуть рыжели, с каждой минутой. И над скрещиваниями света и рельсов, вверх, в воздух поднимались веселые радужные шестиугольники, иногда очень четкие, словно наполненные хрусталем. Гамсонов заметил пружину, которой оканчивался один из проводов, неподалеку, – она будто разжималась и накалялась рыжиной, постепенно, в устойчивом свете.

– Я больше не буду… я делала непонятно что… я больше не буду… Зачем?

– Послушай, не стоит…

– Ты не понимаешь, – она обвинительно посмотрела на Гамсонова – будто он усомнился в ее искренности: – Боже, я ведь серьезно говорю!

– Я знаю.

Она встретилась с ним глазами…

– Спасибо, – поблагодарила; с облегчением… – Как я могла забыть это место…

Они шли молча; некоторое время. И Марина словно чуть затаилась, успокоилась.

– Но ты не забыла… – сказал Гамсонов. – Вот… Это, наверное, единственный во всем городе! – он кивнул на зеленый клен, остановился, подошел, и стал рассматривать немногочисленные желтые «трещины» на листьях – как расплетенные шелковые шнурки. На щеке у Гамсонова застыл рыжий солнечный зайчик.

– Ах да, – она тихо рассмеялась, – и правда… Я тоже больше не видела ни одного зеленого… Уверена, что единственный!

– Уверена? – сказал Гамсонов. – Да… – и вдруг произнес утвердительно:

– Сейчас лето, а не осень.

– Пожалуй. И эти клены, все желтые… Они только убеждают, что лето, верно?

– Да. Ни одного листа не опало. И один клен все-таки зеленый… Знаешь, у меня впечатление… что это продлится еще долгие месяцы. И ничего здесь не переменится, даже когда везде наступит зима. Сам не понимаю, откуда взялось! Началось с первого же дня…

Гамсонов говорил… будто, в конце концов, не выдержал – ему хотелось поделиться.

Марина улыбалась – слегка.

– Этот город нарушенный, Денис. Он всегда был таким. Чуть нарушенным… Я не знаю, почему.

– Нарушенный? Ты так это называешь?

Они двинулись дальше.

– Ну… да, да, другого слова и не подберешь. Потом постепенно перестаешь обращать внимание… Но знаешь, я долго хотела исправить нарушенности. Опять мое детство… Мне было десять лет. Я хотела достроить город до счастливого. Я думала, нарушенность чувствуется так отчетливо, потому что ему всего один шаг до счастливого города. Как тот, что был на обложке cd-диска. Я увидела однажды в киоске. Три высотки, освещенные солнцем – на них был какой-то… отпечаток счастья, что ли…

– Пф-ф-ф! – ухмыльнулся Гамсонов. – Музыкальный диск. Такая ранняя страсть к року…

– Прекрати, – она пихнула его в бок и заговорила почти наставительно. – Это был диск с упражнениями по английскому языку. Как раз тогда мать и думала выучить язык – помнишь, я говорила?

– А почему город на обложке?

– Сама не знаю! Мать все раздумывала, покупать или нет, и не стала в итоге, а я надулась – я хотела любоваться на эту картинку всегда, когда мне захочется. Но потом, когда я все же упросила…

– Вы пришли, а диска уже не было. Тогда все эти киоски были в новинку. Люди хватали из них токо так…

– Нет-нет, ничего подобного.

– Точно те говорю! – заявил Гамсонов с шутливым пафосом. – О-очень ожесточенно хватали. Держатели на этом нагрели руку…

– Я не об этом. Диск был на месте. Просто фотография… она настолько не произвела на меня впечатления… второй раз, я имею в виду. Я даже подумала, это какой-то другой диск. Ты не представляешь, как я была разочарована… Но нет, это был тот самый… Я, помню, так побледнела… и мать увела меня – мы не стали ничего брать. Понимаешь… там уже не было этих трех высоток. Вообще!.. – Марина посмотрела на Гамсонова. Она говорила пораженно. – Там был только завод.

– Завод?

– Нуда. Вроде этого нашего. Тоже солнцем освещен… Утренний свет. Но… Этот завод будто все подменил… А в первый раз мне померещилось. Но мне не могло померещиться! Я же отчетливо помню эти три высотки. Три башни, выходящие из одного трехэтажного основания. И этот отпечаток счастья… Из-за зеркально голубого неба… Н-нет… Я тогда заметила… картинка как-то чуть растянута на краях. Знаешь, как если бы дома отражались в чуть вогнутом зеркале…

Марина так увлеклась, что, смотря на Гамсонова прищуренными глазами, водила рукой в воздухе; перед собой.

– …и да. – Закончила она как-то очевидно и неизбежно.

– Что – «да»?

– Я желала достроить наш город до счастливого. После того случая. Я только не знала, как.

Гамсонов ничего не отвечал; но потом заметил – тихо:

– Мы живем, как живем. Есть цели, есть противоборство интересов. Из этого можно построить, но… все иллюзии… – он сомнительно покачал головой. – Главное, не жить как все – это да. Иначе и впрямь отупеть можно.

Марина почти не слышала его. Ею владело странное чувство… Все, чем она жила, казалось ей теперь таким далеким. И можно уйти от этого, как от единственной, ничтожной ошибки. Что это никакое не течение жизни. Так просто – взять и зажить иначе. Казалось, она и всегда жила возвышенно, только однажды оступилась на миг. Весь этот свет вокруг и даль из наслаивающихся рамок и проводов. Она вдруг как-то отстраненно рассмеялась – совсем не так, как смеялась обычно. Нервный, переживающий смех… настоящей женщины.

– Денис, я хочу большего… Я этого не понимала – я только теперь вдруг поняла, – она сказала вдруг очень уверенно. Так… будто у нее остался единственный шанс в жизни, чтобы обрести это большее.

– Но почему – теперь?

– Потому что я снова пришла сюда.

Впереди показался поезд – из прямоугольника тоннеля, в который слиновывался ближний путь, перспективой ссыпая гравий в темноту, слепую, плоско почерневшую – из-за огромного медово-оранжевого солнечного шара, с рыжим ворсом на краях, стоявшего четко и контрастно над тоннелем. Странная мимическая гримаса поездной головы из слившихся красных полос под лобовым стеклом, напряженная, воспаленная, медленно расщепила непреодолимую черноту.

Марина с быстрой, затаенной радостью обернулась на светофоры… нет. Ее светофор (как и другие два) горел ровным, красным сигналом.

– Подожди… – она даже выставила руку назад, чтобы удержать Гамсонова. – Я так давно не видела этого. Я хочу посмотреть, как буква «И» загорится.

Марина застыла в азартном предвкушении, снова прижимая кулак и розовый ворот свитера к подбородку, не оборачиваясь. Гамсонов ждал, а она смотрела, стараясь поймать каждое мгновение. На ее веснушчатом лице появилась всегдашняя хитринка.

Поезд приближался очень медленно – ползуще гася зеркальные рельсы. Марина не выдержала, стала поглядывать на поезд, разворачиваясь на увесистых каблуках то в одну, то в другую сторону; потикивая замковыми «собачками» на куртке. Она будто играла во что-то… в свое детство.

– В чем дело, я не понимаю…

– Светофор тебя подразнить решил. Знает, как ты его любишь, – засмеялся Гамсонов; не сводя глаз с Марины.

– Хе! Точно!.. Интересно, почему машинист, если видит красный, всегда заранее тормозит? Зачем метров за двадцать останавливаться?

Постепенно состав вплотную подходил к светофору – первый вагон уже прошел мимо. Поезд уже и не полз, но сдвигался рывками. То когда машинист давал очередную тягу, слышался натяжной тычок (от резко-последовательно надрывавшихся зацепов между вагонами, – и тычок выходил разнотонным). То, когда тормозил, воздух пронзал оглушительный, щемящий юз колес, а потом длинный звук «ш-ш-ш-ш», – как из паровой машины.

Гамсонов подумал об отголосках с завода.

В окнах напротив был виден мужчина, стоявший посреди вагона, – одной рукой он держался за железную рукоять на спинке сиденья, другой сжимал связки глиняных колокольчиков, свисавшие вниз, к полу. И каждый раз, когда поезд трогался, колокольчики, приходя в движение, покачивались на нитях. Через поднятую форточку едва слышалось их переливчатое позвякивание, перемежавшее остальные звуки… или это ветер звенит в кленах, которые всегда стоят не шелохнувшись?

Позвякивание колокольчиков слышалось сразу после натяжного тычка (глиняные гроздья начинали пробужденно покачиваться и ударяться друг о друга), а затем сглатывалось юзом колес и паровым звуком «ш-ш-ш-ш».

Сразу после этого наступала тишина.

Марина ткнула пальцем на человека.

– Смотри, видишь?

Гамсонов тотчас ухмыльнулся.

– Челнок – наш человек. Я сам когда-то работал челноком.

– Кем ты токо ни работал! – мельком сказала Марина; хитро. И опять повернулась к светофору. Не отрывала кулака от подбородка.

– Ну а то!

– Тоже в поездах?

– Нет. Разносил всякий хлам по парикмахерским, музыкальным школам, офисам… но это не очень выгодно. Офисов тогда и не так много еще было… Как стало больше, в них и не пролезть. В бизнес-центрах фейс-контроль стопроцентный… как раз и от челноков тоже. Ставят турникеты – как пограничные столбы…

– И поэтому ты стал барыжить сотовыми телефонами, – быстро подсказала Марина.

Гамсонов спросил почти по складам:

– Кто тебе сказал, что я барыга? – будто разъясняя что-то в тысячный раз: как она может так думать о нем? – и никогда не скрытничал с ней. – Я же говорил, как они мне достаются… и я не размещаю – тупо – список моделей и не приписываю внизу номер телефона, по которому можно обратиться. И не обманываю клиентов – я немного ввожу их в заблуждение. Если я продаю, то каждый из них просто думает, что это мой личный, подержанный аппарат. И этот финт только с тем, чтобы мне чуть больше заплатили, вот и все. Я использую уязвимости современной рыночной…

Марина издала громкий радостный клик, подпрыгнула на месте, засмеялась, захлопала в ладоши, ослепив Гамсонова расчеркивающим воздух сиянием перстней; замковые «собачки» на куртке запрыгали вверх-вниз и ошалело затикали.

– Да, да, есть, ура!! – она победно воздела руки к небу.

Гамсонов лишь украдкой взглянул на открывшийся светофор и табло, а потом, улыбаясь, смотрел перед собой, на поезд, который надрывающимися, сцепленными толчками набирал скорость.

Челнока со связкой колокольчиков уже не было видно.

Марина все хлопала в ладоши и потрясала кулаками у лица – словно ей улыбнулась долгожданная удача…

Так и было.

Табло погасло, звуки набирали высоту, а потом стали растворяться в уходящем тяговом разгоне.

Марина обернулась; со смешинкой глядела на Гамсонова.

– Ну? Теперь ты довольна?

– Еще бы!..

– Пойдем…

Они шли, Марина чувствовала, как азартная, счастливая радость, которую она только что испытала, не переставая переполнять, определяется в ней в стойкое, приподнятое торжество. Не было уже позывного трепета – от того, что она только что пережила прежние детские чувства и узнала их… Теперь только остановившийся взрыв радости внутри, как эти облака на небе. Как свет внутри кленовых торшеров!

– Знаешь, я и сам вспомнил прошлое, – сказал Гамсонов.

– Правда? – она счастливо посмотрела на него.

Он не видел ее взгляда – глядел перед собой. С ухмылкой.

– Да. Я сейчас смотрел на окна… вспомнил детство… такое же, как у тебя. Я хотел построить аттракцион.

– Детский аттракцион?

– Нет. Аттракцион-приключение. Перенести компьютерную игру с головоломками в реальный мир. Думал этим заработать. У меня тогда компа-то не было… странно даже представить, а? – Гамсонов рассмеялся. – Моя мать… она тогда замуж еще не вышла второй раз. Только дружила с отчимом. Денег у нас не было… Но я… часто заходил к кому-нибудь после школы. У кого уже компьютер появился. Так вот, я тогда и играл в квесты. Это было – о-о! Я воще оторваться не мог. Я их и до сих пор люблю. Сами по себе. Саму суть, понимаешь? И потом я на даче сколько таких сочинил, просто на бумаге, и играл с кем-нибудь. Просто объясняешь игроку на словах, где он находится, какие предметы видит. Например, «ты в комнате. Справа от тебя диван. Слева – напольные часы с маятником…»

Марина представила себе золотой маятник, раскачивающий солнечные отражения.

– Ну и потом – полная свобода действий. Собираешь предметы и воздействуешь ими на другие, чтобы новые получить. Открыть новые двери. Но для этого надо здорово поломать голову…

– Да. Я и сама как-то играла в такое. На компе, да. Помню, там надо было снять сетку на теннисном корте, разрезать, прикрепить к длинной палке. Чтобы выловить рыбину из аквариума в доме. Огроменного.

– Вот-вот.

Марина рассмеялась.

– Твоя торговля телефонами и КПК это напоминает.

– О-й-й-й… – Гамсонов нахмурился. – С чего ты взяла? Вообще ничем… Просто потому, что мне нужно соединять и умещать, сопоставлять, чинить?.. Не, это все не то. Поэтому моя работа так примитивна. Наверное, это только мертвый след. Того, что я не сделал.

Марина удивленно посмотрела на Гамсонова.

– Моей мечты…

– А в чем мечта? – спросила она.

– Ну…

Гамсонов сказал, что хотел построить аттракцион в реальном мире. Расчистить площадку в лесу или оборудовать комнаты в доме. Чтобы там были только игровые предметы. Но это слишком тяжело сделать. Ведь если есть часы, то обычные, а не напольные и без дарственной надписи – какие нужны для игры. И камин – где его найдешь? И кто тебе позволит раскапывать настоящую могилу? А сделать ненастоящую… надо, чтобы она выглядела, как настоящая.

– Ну, я хотел, чтобы все было в точности… но мне это не под силу, понимаешь? Выходит, надо придумывать что-то другое. Подстраиваться под реальность.

– И ты решил подстраиваться?

– Не в своей мечте. Я тоже ее любил. Я не хотел себя ограничивать. Поэтому… я ушел от этого – и все. Я так устроен просто. Выходит, я тоже потерял то, что дорого без боли… А вся эта торговля… я говорю: она во-об-ще… ничем не похожа, в том-то и дело.

– Ты вроде как компромисс нашел, – заметила Марина.

– Угу. Но хотел бы я что-то изменить? Я уже так далек от этого… Н-нет. Вряд ли…

Гамсонов поморщился, но вдруг и почувствовал, как всегда фальшивил, когда смеялся над фантазиями.

– Ты вовсе не обычный человек… – тихо призналась Марина.

А сама подумала: «Я и не говорила, что мне хочется такой любви…»

Они были уже рядом с тоннелем. Запах рельсового масла заметно усилился.

Тоннельная темнота теперь не выглядела такой сплошной и непроницаемой – Гамсонов видел рельсовый путь на другом конце тоннеля, неровно, призрачно сиявший, как две полоски смятой фольги среди ржавых холмиков гравия. Лишь восходя к молочной голубизне неба гравий обретал свой привычный цвет. Солнечный шар теперь чуть «откатился» в сторону – к клену, стоявшему немного впереди, на повороте дороги в лес, возле неглубокой канавы с зарешеченной трубой, из которой осторожно стремилась вода.

От поворота, в другую сторону отходила тропинка, спускавшаяся к тоннелю.

Марина спустилась по ней.

Вся внешняя стена тоннеля была сплошь изрисована граффити. Синий, фиолетовый, зеленый цвета на бетоне словно оживлялись от оранжевых солнечных бликов – надписи с черными и молочными границами казались новее. Из свободных пространств внутри букв выглядывал добрый десяток мультперсонажей, большая часть – до боли знакомые, а все же Марина никак не могла вспомнить тех, кого не вспомнила сразу.

Одну из надписей снизу подчеркивал толстенный шприц, наполненный молочно-белой жидкостью.

Марина ткнула пальцем в продолговатую физиономию, выглядывавшую из треугольника внутри буквы «А». Накрашенный ноготь, коснувшись неровностей стены, издал короткий, шершавый звук.

– Откуда этот тип? Где-то видела его по телеку… Голова, как сарделька…

Персонаж был в круглых очках, во фраке и с указкой.

– …до чего знакомо… – Марина обернулась к Гамсонову. – Нет, не могу вспомнить…

Гамсонов, остановившись возле «торшера», наклонял голову то чуть вправо, то влево, потом опять вправо и вверх, стараясь выбрать ракурс, с которого коридор из наслаивающихся листьев набирал максимальную глубину. Потом, отойдя назад, заметил, что солнечный шар чуть нарушен одним кленовым листом. Гамсонову показалось, что лист вдруг резко отклонился в сторону от рыжего ворса, на краях солнца – свернулся, как полиэтилен от огня.

Денис быстро обошел клен, стараясь найти лист среди наслоений… нет, уже ничего не видно.

– Что ты говоришь? – он обернулся к Марине.

Она смотрела на него и не отвечала.

Гамсонов с увлеченной улыбкой присел возле трубы. Она протягивалась куда-то дальше вперед, за клен, а здесь на конце слегка заворачивала вправо от рельсов. Текущая в посадку вода рассекалась железными прутьями на несколько резных струй, в которых дрожали как от холода те же расплетенные «шелковые шнурки», – что и на зеленом клене…

– А знаешь, – он выпрямился и оглядел все вокруг. Всю даль. – Из этого города получится прекрасный аттракцион… Думаю, если бы я попал сюда на десяток лет раньше, у меня бы получилось сделать! Я мог бы придумать квест, а потом странно обнаружить здесь все необходимое для его легкого воплощения.

Косые лучи не доставали до водяных струй возле трубы – откуда взялись эти золотистые «шнурки» внутри?

– «Нарушенность», говоришь?… Это именно то, что нужно.

– Вот, ты нашел свое… Знаешь, еще не все потеряно. Постарайся, дострой – а почему нет?

– Ты так думаешь? – серьезно осведомился Гамсонов.

– Да. Смотри, – Марина опять ткнула пальцем, на сей раз выше граненой буквы, – это небо?

Гамсонов посмотрел на большой голубоватый прямоугольник, пририсованный к букве.

– Не знаю. Это может быть что угодно.

– Мне кажется, это небо… фрагмент неба – знаешь, этот цвет… я почти уверена… он точно такой, как был на том диске. Небо над тремя высотками.

– Пф-ф-ф-ф… как ты напоминаешь мне одного моего друга! У него – богатейшее воображение. Вас прям познакомить надо!

– Ты это к чему?

– Нет-нет, я просто… он тоже как-то раз увидел небо на плакате, возле входа в магазин с бельем и а-а-а… – Гамсонов вытаращил глаза, изображая Костю. – Вылупился и говорит: мне хочется раствориться в этом кусочке неба.

– Занятно.

– Да уж, не то слово… только все эти мысли доставляют ему массу страданий и самобичевания, – усмехаясь заметил Денис. – Я все ждал, что он встанет на путь истинный, но это, похоже… безнадежно. Ну а может и не надо ему становиться другим. И жить такой жизнью, как я живу – не надо, наверное… не знаю, – он покачал головой. – Но я говорю: если б он сейчас услышал о квесте, то такую б философию развел!

– А кто он? Расскажи.

– Да ладно, это неважно. Потом как-нить расскажу.

– Ну как хочешь.

Гамсонов подошел к Марине, постоял совсем немного, рассматривая буквы; спустился на гравий, вошел в тоннель.

– Денис… – тут же почему-то инстинктивно позвала Марина.

Будто боялась потеряться.

Она последний раз взглянула на рисованное небо и спустилась в тоннель…

Снова ей показалось, что она может отказаться от всего, чем жила раньше. Когда входила в облекающий мрак.

Только теперь это было мимолетным и по-детски испуганным. И свет позади обратился в гулкую, фонящую песчинку времени – Марине стало тревожно за спиной… а затем шорохи гравия, отдававшиеся по стенам, рассеяли песчинку в тысячи других.

Буквы-граффити на стенах были уже выше человеческого роста, огромными и торжественными. Черно-золотистыми и белыми.

Запах рельсового масла стал таким сильным, что до странности приятно одурманивал.

Гамсонов стоял вдалеке, на рельсе и рассматривал одну из букв.

– Денис… – снова позвала Марина. Эхо раскатилось – к высоченному потолку.

Он обернулся… И снова увидел Марину такой, какая она представилась ему, когда он подходил к дому около месяца назад. Заколотые белокурые волосы с застывшими оранжевыми искрами на отставших прядях… девушка остановилась в начале тоннеля и смотрит на него, улыбается… взглядом. И влечет к чему-то – ты готов?

Глаза, едва видные из-за темных очков, но он угадывает их светлый оттенок за стеклами, которые отсвечивают темно-красным; точно под цвет куртки.

Теперь еще и красная куртка… А волосы – заколоты. Как и в первый раз. «Нет, это не Марина». Снова мелькнуло в голове Гамсонова – уже уверенно. «Сейчас там стоит не она».

Теперь он хорошо видел различия. Одно как бы накладывалось на другое.

Но он почувствовал, что эти два лика… так и останутся для него неразрывно связанными. И каждый раз, когда он будет вспоминать об этом странном, влекущем представлении, неизбежно будет думать о Марине. Что она просто немножко другая…

Немножко непохожа на себя…

– Денис, что случилось?

Марина удивленно смотрела на Гамсонова…

Он вдруг понял, что стоит прямо перед ней и вглядывается в ее лицо.

Они стояли в начале тоннеля.

– Ничего…

– Ты будто кого-то другого увидел.

– Что?

– Я говорю: ты будто не узнаешь меня или что?.. Ты бы сейчас поглядел на себя…

Марина расхихикалась, посверкивая зубами. Приложила ладони к губам.

– А что со мной такое?.. Пошли, – он манил ее от тоннеля – обратно.

– Отец всегда строго-настрого запрещал мне даже приближаться к тоннелю…

Гамсонов опять остановился у зарешеченной трубы. Он внимательно смотрел на текущую воду. Закат теперь освещал ее, наполняя жидкой оранжевой пеной, странно пробуждавшей жажду.

– Между прочим… – сказала Марина, – это вода из реки, на которой живет доктор Карпов.

– Доктор Карпов? – Денис удивленно взглянул на нее.

– Автор книги «Лечение водой», помнишь?

– Как… Он что, отсюда? Из этого города?

– Да, он живет неподалеку.

– Я-то думал он где-то… фью… далеко, – Гамсонов махнул рукой.

– Нет, он живет прямо здесь. У него своя поликлиника, уже много лет. Но говорят, он в ней вообще не появляется. С тех пор, как написал книгу и устроил дела. Короче, он теперь только наблюдает за своими делами.

– Но почему?

– Этого никто точно не знает. Он живет возле реки, – повторила Марина. – Но она не очень близко отсюда. Километров десять, не меньше. И вода в ней – чистейшая… Слушай, ты действительно веришь во всю эту чушь, которая написана в книге? Или просто хотел быть повежливее с моей матерью?

– Ну… то, что вода помогает от болезней? А почему бы не верить?

– Ну конечно, это взгляд на медицину и всякое такое. Или… ну как это называется, короче… – она говорила уже болтливо и вращала рукой перед собой – Но это все какая-то трехомуть. Моя матушка совсем свихнулась на этом.

– Разве это так? Ты просто уже это далеко не в первый раз говоришь… – возразил наконец Гамсонов. – Твоя мать, по-моему, так спокойна. Так уверена в себе.

Марина хотела сказать: «Но я то ее, наверное, получше знаю». Но как-то…

– Для твоей матери все сходится, у нее все хорошо, – продолжал Гамсонов. – Я видал свихнутых… И она о-о-очень на них непохожа… она о-о-очень даже нормальный, уверенный человек. И ей не на все наплевать. Наоборот. Так что мама у тебя… вообще просто выдающаяся.

– Если это от воды, то это точно шизофрения, – Марина прыснула. А потом прибавила после паузы: – У матери теперь еще новое увлечение, как ты знаешь.

– Ты про светильники… бра?

– Ну естественно. Сделала из квартиры дворец съездов.

– По-моему, они такие классные, разве нет?

– Да, ты прав, они очень классные, – признала Марина, кивая.

Гамсонов вновь вспомнил это постоянное ощущение зеленого простора, которое возникает, когда смотришь на бра… влекущая свежесть поляны… и в них словно всегда стоит солнечный день – даже ночью; и хочется отдыхать.

Кажется, это так легко – проникаться каждой зеленой травинкой. Все как живое.

Наталья Олеговна теперь часто зажигает светильники по вечерам.

– Слушай, а в поликлинике Карпова все лечатся водой? – спросил он.

– Я не знаю… А почему тебе интересно? Только не говори, что хочешь присоединиться, – она косо поглядела на Гамсонова.

– Да не. Но человек добился успеха, открыл свое дело, и это приносит деньги. Это любопытно. Кроме того, я за здоровый образ жизни.

– Да что ты говоришь! – шутливо-ехидно поддела Марина.

Гамсонов кивнул на дорогу, поворачивающую в лес.

– Если пойти по ней, до реки не дойдешь?

– Нет.

Марина объяснила, что река в ту же сторону, но поворот на нее много дальше. Это надо идти вдоль трубы.

– И много людей навещают доктора Карпова?

– Без понятия. Но думаю, что нет… он ведь типа как… к уединению стремится, – она повращала ладонью.

– Для чего?

– Без понятия.

Денис, тем временем, уже шагнул на поворот.

– Ты, что ли, хочешь пойти в лес прогуляться? – она остановилась в раздумье.

– Ну а чё… идешь?




Глава 18





I


Сегодня понедельник. Уже середина дня – Костя работал всю первую половину и сейчас настроение у него удовлетворенно приподнятое… «Дождаться, дождаться вечера!»

Он чувствует, как ждет, ждет, пока созвонится с Олей…

«Да, но мне придется и не спать все это время», – отмечает он в своей голове заведенно-устало. Да, эта заведенность – работать, работать, не тратить время попусту – будто ключик кто-то вертит, механически вертит в его мозгу и сердце, клинит, клинит…

Но все вдруг и исчезает: как это хорошо, ведь они договорились созвониться с Олей в конце вчерашнего разговора.

«Теперь каждый день созваниваемся – и главное, она совершенно не протестует».

Ругань Оли с Меркаловым. Ругань, которую он слышал — «Меркалов параллельно позвонил, пока мы разговаривали по телефону. Оля «отметелила» его голосом».

В их отношениях не все в порядке.

Там не все в порядке, – произносит Оля, качая маленькой ладошкой.

«Да нет, на самом деле, мне и не нужно с ней отношений, – расслабленно думает Костя. – Меня устраивает то, что есть».

Тут вдруг телефон звонит – это мать, с работы. Интересуется, уплатил ли Костя за Интернет.

– А что такое? – спрашивает он. – Я схожу уплачу, когда…

– А можешь сейчас сходить? Мне еще нужно, чтоб ты посмотрел цену на гавайскую смесь.

– Гавайскую смесь? – Костя смеется. – Она тебе, выходит, понравилась, когда последний раз брали?

Мать отвечает: да, – кроме того, на днях придет крестная Кости, Валя Артемьева, она тоже любит гавайскую смесь.

– И рыбу посмотри. Надо будет сделать рыбных закусок.

Валя религиозный человек и совсем не ест мяса.

Левашов ставит компьютер в спящий режим, одевается, идет в магазин.

На улице – поздняя осень, но снега еще нет. Повсюду эта высохшая трава, она как обесцвечена и похожа на солому. Холод от этого кажется таким сухим…

Костя опять вспоминает, как Оля вчера отчеканила – «У меня есть молодой человек!»

«Да, она сказала это… как-то уж больно резко! Отрезающе… да, отрезающе… что-то притаилось за этим… это же совершенно не вяжется со всем остальным! Конечно, не вяжется!

Она сказала это как-то… Уж слишком резко и специально! Едва я только успел поинтересоваться ею как… Стало быть, наврала?»

Мы до сих пор встречаемся.

«Она сказала это очень настойчиво – так, будто хочет… чтоб я думал, что у нее есть молодой человек? И да – ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого — как же тогда быть с этими словами?

Вдруг Костя вспоминает, как Оля сказала: да уж… сколько ж я мозгов переимела. Что не хочу отношений. Он спросил ее: «Да? А зачем?» – она ничего не ответила.

«Когда мы первый раз встретились! Она так сказала! Выходит, сейчас наврала? Специально сказала, что она с Меркаловым!.. Зачем? – и осторожно складывается мысль… – Потому что не хочет отношений сейчас, но потом…»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла.

«Нет, секундочку! Получается, что она не хочет, чтоб я думал, что у нее есть молодой человек! Она же знает, что я помню, что она раньше говорила. И то, что было в субботу… Я сказал про любовь, и ее вдох…»

Стало быть, Оля врала так, чтобы Костя чувствовал, что она врет…

Левашов идет по улице.

Эта отрезающая, непререкаемая интонация… У меня есть молодой человек!

Когда-нибудь ты меня полюбишь… – У меня есть молодой человек!

Вдруг всеми фибрами души-и-и-и! – он ощущает: «Она хочет оставить на определенном расстоянии. На позиции друга… А еще вернее, она меня как бы выправила в дружбу».

С другой стороны… «Нет, конечно, она поддерживает отношения с Меркаловым. Она с ним общается». Левашов снова вспоминает Олину ругань с Игорем, которую он услышал вчера. Да, конечно, она поддерживает с ним отношения. Это случайность, что я слышал их ссору?.. Либо! Она подумала, что я отдалюсь, не стану с ней общаться – после того, как сказала, что она с Меркаловым, и поэтому…»

Костя входит в продуктовый… теплота магазина – тотчас он опять как окунается в страшную усталость, словно проникающую во все тело неоновым светом ламп… «Я работал семь лет без продыху… я устал я очень устал я очень…

Премия «Феномен»! Я прошел в полуфинал!..

Да это же ничего не дает – это просто промежуточный список…» – да, ни денег, ни раскрутки, ничего. Левашов ощущает зыбкий страх, тупо досаждающий, безысходный…

Подходит к платежному терминалу и набирает своего провайдера, чтобы заплатить за Интернет………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….



Через десять минут он выходит из магазина, держа в руках пакет гавайской смеси.

«Уртицкий… Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте, а?» – опять запрыгал в его сознании. «Теперь уж все, все! Пощады не жди! Раз я так прокололся. Все передали Уртицкому… И как нагло он меня поливал! Конечно, и в премии, и в журнале все зависит от него. Теперь все, теперь все-е-е-е-е!!.. – горечь, клинящий страх осознания… Все пропало. Мне ничего не дадут. -

Это ж надо! Левченко клялся-божился, что не сдаст и… но что если все равно все обойдется? Что если мне повезет? Может, все-таки все будет хорошо? Уртицкий уже рекомендовал – может, обратной ход делу не сможет дать?.. И когда я получу премию, мы с Олей…

Но сейчас, стоит мне только заговорить с ней о люб…»

У меня есть молодой человек! Мы до сих пор встречаемся! – блок, в сознании поднялась маленькая ладошка.

«Я не способен, не способен заговорить с ней о…»

Оля словно парализовала Костю. Пойти-пойти-пойти, позвонить, пойти с ней на сближение, заговорить о лю…» – У меня есть молодой человек! – блок рукой.

В то же время она произносит это как с позывом, максималистским – вызывающим напряженное ожидание………….

Но ведет она себя так не из-за премии. «Она меня блокирует не из-за того, что мы ждем результата», – Левашов прекрасно чувствует.

«Но Господи, я же хочу просто общаться с ней. Уже тыщу раз это говорил, – произносит он будто втолковывая кому-то. Это действительно моя позиция. Я просто хочу продолжать общение – все».

Там не все в порядке. Я не буду говорить, что именно, но там не все в порядке.

Да все ясно: Меркалов – хренов утилитарист. Отношение к женщине как к кухарке… Но может быть из-за чего-то еще у них разлад?..» Но Костя тотчас отмечает себе: «я подумал, что она встречается с Игорем, хотя никогда не видел их вместе и не один факт это не подтверждал… а так оно и оказалось. Скорее всего, и здесь не ошибаюсь» – восточный темперамент Меркалова – из-за чего еще там могло не сложится? Игорь ухаживал за Олей, улыбался, «приласкивал», что-то дарил. И вот она уступила, переехала к нему… «И тотчас сразу все сменилось – она только кухарка! Только пойди, принеси, приготовь, вымой… Боже мой! – Левашов так весь и опешивает внутри: как Меркалов мог так поступать с ней?! – Оля ведь будущий ученый! – Негодует, словно бы в ответ на Олину постоянную поддержку и защиту – ему – от Уртицкого. – Как же… как Меркалов мог?! Бедная деточка! Купилась на ласки!»

– У меня есть молодой человек! – Оля произнесла это как с позывом, максималистским. Такие нотки тоже звучали в ее голосе.

Позыв, вызывающий напряженное ожидание………………………………………….


* * *

Оля жила с Меркаловым? Позже Костя вдруг припоминает, что слышал, у Игоря нет своей квартиры – тот живет в московском общежитии.

«Да уж. Тоже ж причина – что Оля скоро оттуда и уехала………………………»


* * *

…Все чаще у Левашова мелькает в сознании манящая цепочка, все чаще, ближе к вечеру:

Ну извини, я не живу с тобой!.. Да если б меня лю-би-ли, я б на две работы пошла!

«Значит, она хочет отношений… – Я мог бы поинтересоваться тобою, как…

Вот только не надо мною как девушкой интересоваться! У меня есть молодой человек!

Ну хорошо. Будем просто друзьями – и все. Я не хочу создавать никакой конкуренции Меркалову…

Чего тебе надо? Я тебе звоню на работу!!.. Я… Я и туда звонила ну так что?!.. Я сейчас занята», – она обрубает Меркалова и возвращается разговаривать с Костей…………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….



«Я не хочу с ней отношений, меня не влечет к ней…»

Наконец, он звонит ей домой, как договаривались.

– Привет! – говорит она.

– Привет, как дела?

– Да все нормально, как ты?

Он облегченно вздыхает:

– Да все вроде бы нормально у меня… Работал сегодня весь день. А вчера после нашего разговора я отрубился конкретно.

– Спать пошел, да?

– Да. А ты что делала сегодня?

– Да как всегда. Днем в институте, вечером – в лабе.

– Ага! – рассмеивается Костя. – Да уж какие могут быть новости – всего один день прошел…

– Слишком религиозных людей я не очень понимаю. А по правде сказать – совсем. Соблюдать догмы… нет, это совершенно не мое.

– Да, да, я понимаю тебя, – соглашается Оля.

– Любой священник станет отрицать, что за этим – ограниченное мировосприятие. Но… – Костя слегка останавливается.

– А я сама… я, конечно, всегда старалась верить в Бога… но когда я смотрю на падших людей… и если человек, скажем, принимает наркотики и у него уже абсолютная деградация, тело отказало… мозги атрофировались – он ведь в этом случае, продолжая принимать, сам уже не может себя остановить – ничем. Даже теоретически – никакими догмами. Бог не должен был бы такого допустить, – серьезно заключает Оля.

– Ну… в общем, да, – соглашается Костя. – И окружающие – тоже не могут.

– Вот то-то и оно… Я как-то видела – показывали ломку наркомана по телевизору… А еще иногда… – прибавляет Оля. – Я думаю о людях, которые депрессией страдают. Я имею в виду настоящей. Ведь это слово часто употребляется – а ведь даже не знают, что это такое в действительности. Когда человек вообще уже не может ни улыбнуться, ничего.

– До такой степени?

– Конечно.

– Ясно. У тебя есть какой-то знакомый, страдающий депрессией?

– Нет, но просто…

– Понятно.

Костя тут же начинает думать о своем состоянии… «Нет… у меня ничего такого. Я не болен. И я кое-что знаю… о божественном вмешательстве? Скорее, о том, по какому закону развивается всё вокруг. Я расскажу Оле потом». Спрашивает:

– Ты в своей лаборатории… изучаешь болезни?

– Там все фундаментально, Кость, – такая интеллигентная теплота в ее голосе…

Левашов вдруг ощущает жуткий прилив теплоты и в себе – непонятно даже, из чего.

Детский голос Оли… «На самом деле, она наверняка очень разносторонняя? Она ходит в кино? Может быть, летом она катается на велосипеде?.. Это замечательно».

– Слушай, а чего это мы так грустим!

– Да уж, – Оля тоже рассмеивается.

– Вот знаешь, что… я в детстве так любил в бадминтон играть! Меня никто не мог обыграть. Вообще – реально никто. Я всех – фиу-фиу. Я и сейчас люблю… Только редко удается… Умеешь?

– Нет, не очень, наверное…

– Я играл у себя на даче… а еще мне нравится керлинг.

– И где тебе удается в него поиграть?

– Не, я его только смотрю…

– По телевизору?

– Нуда. И знаешь…

«Я будто специально, специально наговариваю дружбу», – у Кости это чувство… оно в чем-то приятное. «Это из-за того, что я услышал ее ругань с Меркаловым вчера! Сейчас Оля не хочет отношений, но может… я тоже не хочу. Будем общаться по-дружески».

И ему хорошо, тепло и естественно от этого. И Оля все понимает – «ей просто хочется общаться, и мне надлежит так вести себя…»

Оля как бы выправила его – вчера. В определенный настрой.

«Но мне от этого только хорошо!»

– Господи, как все-таки здорово, что мы общаемся! – от всего сердца произносит он. – Как я рад, что мы наконец-то…

– Я тоже, Кость.

– Жалко только, что повод не слишком… ну, сама понимаешь. Все эти козни Уртицкого… но мне, на самом деле, гораздо лучше – теперь, когда мы… С другой стороны, ты же понимаешь… я все равно не перестаю думать обо всей этой мерзости. Так меня подставил Левченко… Нет, ты представляешь, да?.. Нет, я просто реально никогда еще не видел такого прямого предательства. И… – Костя опять презрительно наморщивается, начиная повторять Оле: – Какой же все-таки прохвост Уртицкий!.. Вот урод! Нет, ты видишь, Оль, да? Он, главное, что… он всегда так и делал, Оль, понимаешь? Пока ты ему нужен, всю задницу оближет. Но чуть только не по его, он сразу все растопчет в полный ноль. Будто и вообще ничего хорошего не было за годы. В самый ноль, в самый. Будто никаких людских отношений, никакой работы. Вот гнида! А я столько сделал, понимаешь? Столько пахал, всем пожертвовал, сил в это вкладываю немерено – и теперь вместо того, чтоб просто мне помочь… чуть не по его – все! Вот ты именно на это обрати внимание, Оль! Вот именно на этот момент… – Костя, поднимая руку, соединяет три пальца возле лица.

– Да, понимаю, – отвечает Оля.

– Когда надо просто помочь человеку – так издеваться! И все это заметь под предлогом, что он знаток жизни, старший. Воспитатель нашелся, гнида! Я должен встречаться с этой девкой – представляешь? – он чувствует, что в этот момент так проникнут негодованием, что говорит Оле просто как другу… и это важнее всего сейчас!! Сказать ей как другу. Именно так, открытым текстом.

– А на деле же под этим он просто хочет…

– Да, да, да! Просто прицепиться ко мне. Я такие цели для себя ставлю и вместо того, чтоб просто помочь и поддержать… он какую-то ничтожную интригу закрутил. Понимаешь, да?.. Но… Я все равно, не смотря на все на это… уверен, что все сойдется в этот раз.

«Дождемся ответа, ладно?» – Оля будто поставила доброе условие. И он как старается приблизить своими словами… отношения? Ему чуть неловко – все ведь должно быть естественно. В премии чтоб победить и…

– Да, я тоже на это очень надеюсь, Кость.

– Спасибо! Фу-у-ух-х-х…

– Что ты так выдыхаешь?

– Просто от облегчения. Что меня кто-то понимает. Честно!.. Все сложит

ся – я уверен! Ибо все же должна быть какая-то… ну справедливость, да. И я тебе говорю, я смотрел других претендентов на эту премию – они гораздо слабее меня… Ладно! – он восклицает, уходя из неловкости. – Вот что я тебя еще хотел сказать… Знаешь, у меня есть друг – совершенный материалист. Но не поверишь, мы отлично общаемся! И это настоящий друг, мы в институте познакомились…………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

– Ты столько читаешь – просто удивительно, сколько я всего не читала… – произносит Оля спустя где-то час, – Но на самом деле, и желания особого нет.

– Ну-у…

– Нет-нет, я знаю, что это очень плохо. Я прочитаю обязательно.

– Не надо, если не хочешь. В любом случае: Чарльз Стрикленд Моэма – это Гоген. Это все знают.

– Зато я так засиделась на лекциях, заработалась в лабе… – она цокает. В ее глубоком, напевном голосе слышится грусть.

– Ты говоришь так, будто… это все возня какая-то мышиная.

– А что, разве нет? – подхватывает Оля, начиная смеяться.

– Да, вот это да! Ха-ха-ха! Это я, конечно, удачно сравнил!

– Ты действительно не с подтекстом сейчас сказал про мышиную возню? – Не-а!..

Они смеются, но Оля тотчас серьезнеет.

– Да и на друзей тоже времени не так много… Да.

– Время всегда можно найти, – отвечает Костя после паузы. И как-то… у него все напряглось внутри. (А что, если Оля сейчас решит не общаться со мной?») Ведь от каждого слова зависит дружба. Особенно вначале. От самых маленьких чувств и реплик.

– Да. Это правда. Абсолютно.

– Знаешь, то, что я общаюсь с Гамсоновым… у нас с ним все равно много общего, это понятно. Но мне просто кажется, это вообще противоречивость всей нашей жизни такая.

– То, что твой друг думает только о деньгах, а ты…

– Ну, – Левашов слегка нахмуривается. – Мне все же кажется не только, но…

Потом он признается, что кое-кто из таких людей ему всегда неподдельно нравился.

– От чего же это зависит?

– Да просто когда слово цепляется за слово, и тебе с человеком приятно общаться… вот у нас с тобой, между прочим, точно так же. Конечно, мы с тобой, на самом деле, не друзья, просто приятели. Дружба мужчины и женщины, Оль… но так это принято называть, когда… когда нет каких-то больших отношений – ты ж понимаешь. Хотя я не сказал бы, что это большее – это просто другое. Ты говорила тогда… ты говорила о дружбе – в кафе… в эту субботу, помнишь? Тогда. Речь же все-таки шла не о дружбе, а… ну просто да, когда нет отношений. Это просто… как заменить… Так вот! О Гамсонове! Это и есть настоящая дружба – когда общаешься с человеком не постольку-поскольку.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67224323) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.