Книга - Братьев своих ищи…

Братьев своих ищи…
Семен Матвеевич Винокур


Перед вами второе издание книги, текст значительно обновлен и дополнен новыми рассказами.

Семён Винокур – большой мастер, талантливый кинорежиссер, писатель и каббалист.

Книга о вечных вопросах, которые не дают покоя: «Зачем я живу? Что разделяет нас и делает бесчувственными к чужим радостям и боли? Как услышать другого? Как его ощутить?»

В ней собраны невымышленные рассказы о жизни, ее опасных поворотах, потерях и творческих удачах, семье, друзьях и случайных знакомых, учениках и, конечно, об Учителе.

А еще о любви, которая над нами. Вокруг нас.

О законе любви, который держит этот мир.

Все новое начинается с вопроса. С предчувствия, что есть в жизни нечто особенное и оно – близко…

Вот оно.





Семён Винокур

Братьев своих ищи…


Моему другу Лёне Илизарову



© Винокур С., 2019.

Copyright [c] 2019 by Laitman Kabbalah Publishers

1057 Steeles Avenue West, Suite 532

Toronto, ON M2R 3X1, Canada

All rights reserved.




/ несколько слов о себе /







Меня зовут Семен Винокур. Я знал, что когда-нибудь займусь кино.

В пять лет начал сочинять сценарии, при этом наблюдал за реакцией близких, то есть мне уже важен был зритель.

Школа, технический вуз зачем-то. Работал мастером в цехе на Ижорском заводе, в конце месяца «закрывал» наряды, еле живой добирался домой и падал на руки жены. Потом была армия.

Архангельская область, наша часть в лесу, притирка друг к другу, снег по колено, туалеты на улице (то есть «очки») – и это в 40-градусный мороз…

И постоянный вопрос: «Для чего все это?.. Неужели так и пройдет жизнь?»

Из армии я вышел, что-то поняв, многое пережив. И к тому же – старшиной. Снова завод. Дважды поступал на Высшие сценарно-режиссерские курсы – самое престижное обучение кинорежиссуре. Поступил. Закончил… Когда мои сценарии приняли сразу на трех студиях, я получил фантастические деньги.

Начал снимать. Мне прочили небо в алмазах – я был востребован. Моим «кинопапой» был Юрий Клепиков (потрясающий сценарист: «Пацаны», «Не болит голова у дятла», «Взлет»).

Моей «киномамой» – Фрижетта Гукасян, легендарный редактор «Ленфильма» и редактор всех фильмов Германа старшего, Арановича, Динары Асановой.

Я работал с лучшими режиссерами и сценаристами, и жизнь, казалось, получается…

Но решил уехать в Израиль.

Я, жена, сын и три чемодана приземлились в Израиле 3 июля 1990 года в страшную жару.

Из Питера с Невой и набережными – в Ашдод, город, построенный на песках. Началась новая жизнь.

Думал, что уж кино-то точно не буду заниматься, но через два месяца начал снимать на центральном телевидении… И потом пошло-поехало. Не просто.

Со слезами от усталости и ностальгии – первый год. Потом прошло. Получил 12 международных призов как режиссер, израильский «Оскар» – за лучший сценарий.

В сумме наснимал около 80-ти документальных фильмов, по моим сценариям поставили 11 игровых фильмов…

В общем, прославился. И стал тут академиком кино и преподавателем…

Но оказалось, это – не самое главное.

Самое главное – я понял, для чего живу. И это – не кино.

Об этом и пишу.




/ братьев своих ищи /


Шел 1964 год.

Мне было семь лет.

Неделю назад я ударил мальчика по лицу.

Очень переживал, точно понял, что драться – это не моя природа.

И вот, когда чуть улеглось, родители сообщают: приезжает дядя Илья.

Дядя Илья был легендарной личностью у нас в доме.

Сокурсник родителей (они вместе учились в МЭИ), он исчез со второго курса.

Оказалось, что он – шпион.

Родители сначала боялись о нем говорить и даже думать.

Потом стали искать.

Получили сообщение, что он расстрелян.

И вдруг через пятнадцать лет из Мурманской области, из города Кандалакша, приходит письмо, что он жив и что будет через неделю.

Как же счастливы были мои любимые родители! Как же они ждали его! Как готовились!

Однажды за завтраком мама сообщила, что дядя Илья за ней даже ухаживал. Да, представьте себе! Он был красавец: блондин, метр девяносто пять, глаза – карие, глубокие, как лесные озера… Умница он был! Поэт!

– Вот – мама показала фотографию – на ней с одной стороны ее обнимал действительно красавец Илья, а с другой стороны – мой папа. Худой, вихрастый и очень добрый.

– Но я папу ни на кого не променяю, – сказала мама и положила голову ему на плечо.

– Наш Илюша ничего не боялся, – сказал мне папа. – Хотя это неправильно – ничего не бояться… Вот что из этого вышло.

За день до его приезда начали активную подготовку.

В доме запахло фаршированным карпом, жаркое домашнее подходило.

Оказалось, что у нас с дядей Ильей одни и те же вкусы.

В общем, было здорово, что он приезжает.



И вот оно – утро 18-го мая. Как сейчас помню.

Я просыпаюсь от голосов в передней…

Выбегаю.

Отец обнимает человека…

Мама, испуганная, стоит у стены.

Руку держит возле рта.

Папа отходит в сторону.

– Ну, вот он, наш Илюша, – говорит папа.

Стоит человек. Согнутый, словно горб у него под пиджаком, и одно плечо выше другого. Глаза с пеленой какой-то и застывшей болью.

Лицо в глубоких оспинах, да еще шрам на шее…

Стоит, смотрит на маму. И говорит:

– Ну, что, Роза, – говорит, – не узнаешь? Это я…

– Илюша! – говорит мама. – Господи, Илюша!.. Что они с тобой сделали?!

И шагает к нему навстречу. Как падает.

Так они и стоят, обнявшись.

А папа ходит вокруг, хлопает Илюшу по плечу и всхлипывает.

– А мы тебя искали, Илюша, подавали запросы повсюду… Сказали, расстрелян… А ты – вот он, живой!

– А у нас твоя любимая рыба и жаркое, – говорит мама, отстраняется, словно боится смотреть на дядю Илью. – Ты жив, Илюша, а это самое главное.

Дядя Илья снимает куртку и тут видит меня.

– А это ваш сын?

– Наш Сеня, – говорит папа.

И я чувствую, как в меня упираются два глаза.

Взгляд дядя Илья не отводит.

Мне становится не по себе.

Я тихо прикрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной.

Мне страшно… Я что-то прочитал в этом его взгляде…

Потом были у меня всякие дела, школа, а вечером я пришел, когда все уже сидели за столом.

И я сел.

Вижу, дядя Илья не пьет, хоть папа ему и наливает. Папа накупил всего – и коньяка, и шампанского.

Но дядя Илья не пьет…

– Ты не пьешь? – спрашивает папа. – А я помню, мы с тобой… – Не надо вам, чтобы я пил, – говорит дядя Илья. – У меня там началось… Никто объяснить не может. Когда выпью, теряю контроль. Три раза находили голым на улице. Ничего не помню. А у нас ведь не то, что у вас, до минус сорока бывает.

Мама так тихонечко, хоп (!), и начинает убирать со стола бутылки.

А дядя Илья вдруг переводит взгляд на меня и говорит:

– У нас, там, если человек взгляд отводил, то это значит – все, пиши пропало. Испугался? – спрашивает меня.

– Нет. – Я вру, конечно. Попробуй тут не испугаться.

– Он у нас тут недавно дрался, – говорит папа.

– И мы сделали вывод, – добавляет мама, – что это не для нас – драться. Да, сынок?!

Я не ответил и побежал во двор, потому что не хотел продолжать эту тему.

А когда через час вернулся, меня отправили спать…

Ночью я встал в туалет…

Туалет был рядом с кухней.

Плетусь себе сонный по коридору, вдруг слышу – мамин голос… Из-за приоткрытой двери кухни полоска света пробивается.

Заглянул я в щелку, они сидят там, вокруг стола…

Папа курит… Перед ним уже полная пепельница окурков.

Мама сидит напротив дяди Ильи и раскачивается.

– Ой, Илюша, как ты это вынес?! – спрашивает. – Как?! Ну, как?!

– Сам не знаю…

У дяди Ильи белый шрам на шее. Я только на него и смотрю.

– Просто стал таким же, как они, поэтому и вынес, – говорит дядя Илья. – Изменился я очень, Роза.

– Не говори так!

– Через год я был уже, как они… Чужое горе меня не брало. На слезы не реагировал. На просьбы – смеялся только…

– Как же так, Илюша?

– Надо было выживать, Роза… Меня ведь пригнали туда… пушистого. Это меня чуть не погубило…

– Что? – тревожно спросила мама. – Что это значит?

– Женщин ведь в зоне нет, – ответил дядя Илья.

– Ой, Илюша! – снова простонала мама.

– Нашелся там один человек, – сказал дядя Илья. – В самый последний момент. Когда я уже умолять их перестал. Он их остановил.

И вдруг дядя Илья повернулся резко и спросил:

– Подслушиваешь?

Я отстранился. Но было поздно.

Мама вскочила, быстро открыла дверь.

– Ты все слышал? – спросила.

– Нет, я только что подошел.

– Он пять минут здесь стоит, – сказал дядя Илья, – подслушивает.

– Сеня…

– Я в туалет шел, – ответил я и покраснел.

– Ну, иди в туалет – и сразу же спать! – сказала мама.

И уже по-другому добавила: «Иди, сынок!».

Я не мог заснуть долго…

Дядя Илья пугал меня.

Утро пришло неожиданно. Как всегда, я не был к нему готов, засунул будильник под подушку.

Всю школу мысли о дяде Илье не покидали меня.

Вечером прихожу домой, дядя Илья встречает меня у порога. Также в упор смотрит. И говорит:

– Я слышал, ты не можешь дать в морду?

«Ну вот, пожалуйста, – думаю, – я же просил родителей не говорить об этом никому! А особенно дяде Илье».

– Так можешь или нет? – спрашивает.

– Могу, – говорю.

– А ну-ка, дай мне! – говорит. И лицо подставляет. – Ну!

– Не хочу, – говорю.

Он вдруг толкает меня в грудь.

– А сейчас!

– Нет… Что вы толкаетесь?!

Он толкает еще сильнее, и я ударяюсь о стену.

– Почему вы толкаетесь?! – спрашиваю.

Он приближает ко мне свое лицо. Глаза эти…

А я уже чуть не плачу от страха…

– Дай! Ну?! – он шипит сквозь зубы.

– Я не могу!

– Дай! – выкрикивает.

– Я не могу! И не хочу! И не буду я!..

– Сопля ты! – и столько презрения в этих его словах.

Я не могу сдержаться, я плачу от унижения…

А он дышит мне в лицо.

– Значит, не можешь бить в морду. Не можешь?!

– Нет! – кричу я. – Не могу!.. И отстаньте вы все от меня.

Вырываюсь и бегу в свою комнату.

Я падаю головой в подушку.

Меня рвет на части – позор, обида на родителей, ненависть к этому дяде Илье.

И вдруг слышу, кто-то садится рядом на кровать. Он. Кто же еще?!

И рука его ложится мне на спину.

И он говорит:

– Слышишь? Эй, слышишь? Сеня?..

Я не отвечаю. Не хочу ему отвечать и все.

– Извини, – говорит.

Молчу. Потому что не извиню его никогда.

– Я знаю, что ты должен в жизни делать, – говорит дядя Илья.

Вот еще, откуда он это знает.

– Эй? Ну, повернись.

Он приподнимает меня легко, как подушку, и переворачивает.

Я сажусь на кровати. Но на него не смотрю. Делаю вид, что разглядываю свой портфель у стола.

– Братьев ты должен искать…, – говорит он.

– У меня нет братьев, – отвечаю сквозь зубы, – у меня сестра, Галя.

– Братья, они по сердцу. А не по родителям.

Я не понимаю, о чем он, но уже поворачиваю к нему лицо.

– Таких же, как ты, ищи, – говорит.

– Каких – таких? – спрашиваю.

– Кто не хочет другому зла. Понимаешь?

– Нет, – говорю.

– Ты хочешь, чтобы тебя унижали?!

– Не хочу…

– А другого унизить хочешь?!

– Нет.

– Ударить другого?..

– Не хочу никого бить.

– А обмануть?..

– Нет…

– Смеяться над чьим-то горем?..

– Не хочу я! Не хочу!

– А чтобы тебя любили, хочешь?

Я смотрю на дядю Илью. Я не узнаю его. И я говорю:

– Да.

– А чтобы ты любил?..

– Хочу…

– Вот таких и ищи, – говорит он и кладет свою руку мне на плечо. Она совсем не тяжелая, его огромная рука. – Кто зла другому не хочет. Таких ищи. Они – твои братья. А от других убегай. Потому что они – твои враги.



Уезжал дядя Илья через два дня…

На прощание посмотрел на меня… и сказал очень и очень серьезно: – Только помни, о чем мы говорили, хорошо?! И извини, если что не так…


* * *

Дядя Илья погиб в Мурманске в 67-м году. Мне было тогда десять лет.

Подробности я узнал, когда вырос.

Дядю Илью нашли голого на улице…

Версия была, что его раздели какие-то бандиты. Но следов насилия на нем не было.

Но я-то знал, что произошло, – не сдержался дядя Илья.

Видно причина тому была.

Не нашел он братьев своих.

А я нашел, благодаря ему.

За это вечная ему память и великое мое спасибо.




/ машка, ошка и бомбежка /


Мой друг Беня с женой Машей поселились в Ашдоде.

В России жили в коммуналке, здесь – на съеме.

Мечтали купить квартиру.

И вот купили.

Маша отличилась, по копеечке собирала. Десять лет никому дышать не давала. Десять лет они не были в отпуске, машину не меняли, детей не баловали. Экономили. И купили все-таки. Четырехкомнатную на восьмом этаже – красота!

…И вдруг пришла война. И оказалось, что ракеты легко долетают и до Ашдода, а раньше все больше на границе падали.

Моя Нина тут же позвонила Машке и сказала: «Машка, дура, срочно приезжайте!»

Маша выла в трубку, сказала, что не оставит квартиру. А Беня с детьми пускай уезжают.

Тогда мы и решили к ним поехать.

Поддержать, побыть с ними денек, а там, глядишь, и забрать к себе.

Приехали. Ребята счастливы.

Не видели мы их, страшно сказать, лет восемь.

Беня остался таким же носатым, но поседел, Машка выглядела такой же курносой, но со смешными морщинками.

Старший их, Яша, давно упорхнул из дома, а двое поздних двойняшек стреляли на компьютере у себя в комнате, даже не вышли встретить.

– Потерянное поколение, – сказала о них Машка и провела экскурсию по дому.

– Тут будет стеллаж до потолка, – говорит, – вот тут – стол я присмотрела, из темного дерева, здесь мы паркет настелем, здесь я люстру повешу с фонариками. Эти стулья мы выкинем, а на балконе качалку поставим, будем пиво пить и качаться…

Потом вдруг рассказала, что Беня сделал ей подарок – очки за сумасшедшие деньги. Она их даже надевать боится. Вот он, подарок! Сбегала, принесла. В футляре лежали очки от Диора. (Моя вздохнула, я отвел глаза).

Купил их ей Беня за самоотверженный труд по покупке дома.

Действительно, выложилась мать!

Сели. Селедка под шубой была – полный атас, холодец – без равных (теперь я на Нинку покосился). И славно катился разговор…

И представьте себе, не бомбили все это время, дали посидеть – вспомнить.

Уже вечерело, внизу галдели дети.

Тут Машка и говорит: «Вот только одно горе – соседи, – пальцем показывает вниз. – Вы знаете, что такое эфиопские соседи?!» Говорю: «Я знаю, они у меня лучшие студенты, очень талантливые ребята!»

– Ах, оставь! – машет рукой. – Ты еще не знаешь, что такое рядом жить! Когда галдят на своем птичьем языке – через стену слышно. Когда что-то свое варят – дышать невозможно! Что они там варят, хотела бы я посмотреть?! Не нашей они ментальности, – говорит, – они нас не понимают. И мы их не понимаем. И не поймем! Соседка, например, старуха, таскает на себе пятилетнюю дылду… Она не слезает с ее рук, такая, килограмм под двадцать… А говорят, они старых почитают… Ах, бросьте вы! Короче, залетели мы с соседями. Еще есть «тайманцы»[1 - Евреи, выходцы из Йемена.], тоже семейка не ахти. И молодожены израильские. Откуда у них деньги?! В общем, залетели мы с соседями, залетели…

Я внутренне завелся, уж больно мне не нравился этот разговор.

Но сдерживался. Я знал: Машка – она внутри добрая, просто есть у нее ощущение, что покушаются на ее квартиру, вот она и бубнит.

В общем, мы не спорили, не возражали, мы выпивали.

И, конечно же, Беня, он знал, как это дело прекратить, взял гитару, провел по струнам…

И тут начали бомбить.

Сирена оказалась поблизости. Прямо здесь, за окном.

Машка схватила двойняшек за шкирки, по ходу – свои очки от Диора.

Беня вышел последний – герой!

Так мы оказались на лестничной площадке (указание было – до отбоя оставаться на лестничных площадках).

Там уже ютились дети разных народов – «разноцветные» соседи Маши.

Эфиопская семья – бабушка с двадцатикилограммовой внучкой на руках, мама, папа и еще трое глазастых от 3 до 7 лет.

Тайманская семья вывезла дедушку на кресле-каталке, папа, мама и еще четверо к ним жались.

И девушка, израильтянка, без мужа вышла. Оказалось, он в армии вот уже неделю.

Первое мгновение старались не смешиваться.

Каждый о своих беспокоился, ну, это понятно.

Пока не услышали – бум-м-м!..

Что-то упало, где-то уж очень близко.

– О-ой! – сказал тайманский дедушка. Прозвучало совсем по-русски.

Завыло снова. И мы, как по команде, сблизились.

Мы, мужчины, громко дышали. Героически замыкали круг.

Тайманские и эфиопские дети тихо выли.

Бум-м-м! – упало теперь уже где-то совсем рядом.

И все начали смешиваться.

Я подхватил тайманскую чернушку. Она схватилась за мою бороду. Тайманский папа поднял на руки одного эфиопского малыша и свою дочку.

Они стукнулись лбами у него на руках.

Нина моя подхватила второго эфиопского малыша и за руку взяла одну из Машкиных двойняшек.

Машка оказалась лицом к лицу, ну просто нос к носу, с эфиопской «двадцатикилограммовой» малышкой. Та визжала на руках у бабушки.

Я, грешным делом, подумал, что в чем-то Машка права.

Машка ей сначала поцокала. Ерунда все это!

Потом руками перед ней поводила. Эффекта никакого..

При этом видно было, что у эфиопской бабушки уже руки отваливаются держать ее.

К папе она не шла, к маме на шла… Ухватилась за бабушку и все тут.

– Бабушка, да опустите вы ее на пол! – сказала Машка.

Бабушка только перебросила ее с руки на руку.

– Ну, почему, я не понимаю?! – Машка раздражалась, и это, видно, почувствовал не только я.

Эфиопская мама придвинулась к Маше и сказала:

– Извините, она не пойдет ни к кому. И на пол не пойдет.

– Но она большая девочка, посмотрите, уже руки отваливаются у вашей бабушки! Пускай походит немного, попрыгает… – сказала Машка.

– Не походит она, не попрыгает, – сказала мама.

– Я не понимаю, – сказала Машка. – Все ходят, посмотрите, а она не походит, видите ли?!

– Она ходить не может, – сказала мама. – Вы что, не знаете?

– Как это так?!

– Она не ходит у меня, – сказала мама.

Мы с Ниной смотрели на ноги малышки.

– Она пятимесячной родилась, Ошрит, и у нее ноги отнялись еще при рождении, – сказала мама. – Она у меня никогда не ходила… Так получилось…

– Мы знаем, – сказала тайманская мама. – Это все на этаже знают.

– И я знаю, – сказала молодая израильтянка.

– И мы, – сказали двойняшки Машкины.

– А я почему – нет? – спросила Машка. – Беня, ты знал?

– Знал, мама. Мы почему-то с тобой об этом не говорили, – ответил Беня.

– Она только у бабушки на руках сидит, – добавила еще эфиопская мама. – Иногда в коляске, но очень редко. К другим она не идет, потому что бабушка ее больше всех любит. Как-то так получилось. Потому что она ее больше всех жалеет. Она ее и кормит, они с ней и спят в одной комнате.

И тут Машка замолчала.

Она покраснела, Машка.

Она испугалась.

Я такой Машки никогда не видел.

Вдруг вся ее уверенность куда-то улетучилась…

Мы старались на нее не смотреть, чтобы дать ей очухаться.

– Все, можно расходиться, – сказал тайманский папа.

И сразу же завыла сирена.

Все вздрогнули.

А Машка вдруг протянула руки к малышке Ошрит и сказала ей:

«Ну, иди ко мне, маленькая, иди!»

Клянусь вам, только сейчас я заметил, как они похожи.

Обе оказались курносые, обе – глазастые, только цвет кожи разный.

Малышка обхватила бабушку и уже под сирену начала было плакать…

Как вдруг Машка вытащила диоровские очки свои…

– Смотри, какая у меня игрушка есть!

Выла сирена.

Разноцветная оправа была такая же, как косички у малышки.

Ошрит потянулась к очкам, перебралась к Машке на руки.

Начала вертеть их в руках. Надела их Машке на нос.

Потом себе на нос.

«Ну, просто одно лицо с Машкой!» – снова подумал я.

И тут тряхнуло так, как будто в здание попало.

Или Машка вздрогнула.

Или малышка.

Но очки полетели на пол.

И эфиопская бабушка успешно встала на них…

Хрясь! – это «хряснула» оправа.

Хрясь! – теперь уже стекла.

А Машка, словно и не слышала этого, стояла, прижав малышку к себе.

Выла сирена.

Там, в ногах, валялась дорогущая оправа, разбитая, раздавленная.

А Машке было неважно.

Ошрит прижималась к ней.

Вот, что было важно.

Я не показатель, я человек сентиментальный, но и вся эфиопская семья смотрела на Машку, и соседи смотрели на Машку…

И Нина моя, и Беня…

Мы все вокруг Машки склеились.

Прижались, как пингвины друг к другу.

Только слышу я, как Машка ей по-русски шепчет: «А мы не боимся!.. Мы с подругой моей, Ошрит!.. Можно я тебя буду Ошкой называть?..»

Та отвечает: «Да».

– Мы с моей подругой, Ошкой, ничего не боимся. Да?

И та кивает: «Да!».

«Что? Она понимает по-русски?! – думаю. – Как это она отвечает “да”?».

И тут же другая мысль: «Вот так бы и жить. Почему мы так не живем?!»

Ответ был мне известен. Но я все-таки подумал с тоской и надеждой: «Вот так бы и жить! Вот так, без различий, языков… Всем вместе».

Представьте себе: вокруг война, а мы стоим на лестничной площадке, словно склеенные, все обнявшись, и нам хорошо. Парадокс!.. Постоянно воет сирена, где-то что-то грохает, а нам хорошо.

И больше того, каждый чувствует себя в безопасности.

Когда дали отбой, расходиться не хотели.

Еще топтались какое-то время, переглядывались.

А когда все-таки двинулись по квартирам, кивали друг другу, улыбались…

Бабушка стосковалась, потянула руки к внучке.

Я увидел, Машка не хочет ее отдавать. И Ошка не торопится к бабушке.

Но отдала. Поправила ей платьице, напоследок, и зашагала, ни на кого не глядя, к себе.

Вошла в квартиру и закрылась у себя в комнате.

Беня шепнул нам: «Лучше всем молчать».

Двойняшки вдруг не сели за компьютер, а начали что-то вырезать. Прошло, ну, может, минут тридцать, мы уже собирались ехать.

Стук в дверь.

Беня открывает.

Стоит вся эфиопская семья в дверях. И Ошка на руках у бабушки.

Машка выглядывает из комнаты и вдруг всхлипывает…

И тут только мы замечаем, что в руках у Ошки очки.

И она протягивает их Машке.

И мы видим – разноцветная оправа и стекла склеены прозрачным скотчем.

Машка подходит. Ошка надевает на нее очки.

– Это ее идея, – вдруг слышится голос эфиопской мамы. – Извините!

Мы вам купим такие же очки…

Машка явно ничего не видит. За туманным скотчем не видно глаз Машки, но мы знаем, она плачет, а это такая же редкость, как эта бомбежка.

Плачет Машка, плачет.

И тогда подходят двойняшки – «потерянное поколение» – и «добивают» ее, свою маму.

Они передают Ошке то, что они там сооружали.

Оказывается, это город, красивый, вырезанный и склеенный из разноцветной бумаги. Как это они успели так быстро?! Они готовили подарок Ошке, эти «отмороженные» Машкины дети.



В этот вечер до поздней ночи мы пировали.

Мы праздновали общее новоселье. В Машкиной квартире. Кстати, она настояла! Мы и все соседи.

И никому не верьте: эфиопская кухня – это что-то редкое.

Я объелся «тыбс воттом» – говядиной, жаренной с перцем.

Я чуть не задохнулся от соуса «чоу бербери».

Острее ничего не ел в жизни. И кофе их – самый лучший.

А тайманский суп?! Тайманский дедушка потребовал, чтобы все его попробовали. И оказалось, что это он сам его варганит дома, на примусе.

С тех пор, я не пропускаю ни одного тайманского ресторанчика.

Ну и Машка, конечно, не оплошала мать!

Выдала все, на что способна.

Так сидели до двух ночи.



Сидели вокруг стола, на равных, и говорили.

И было нам всем, о чем поговорить, и было нам всем понятно, что вот так за столом сидит семья… Семья!..

Разноцветная, разноголосая, поднявшаяся над всеми различиями, – поэтому и семья!

Тогда только и приходит оно – самое счастливое состояние покоя.

А Ошка заснула на руках у Машки.




/ в одной лодке /


Семь дней рав Ашлаг лежал, не вставая, – кружилась голова.

Только на восьмой день он сумел подняться.

Бледный, сидел, прислонившись к холодной стене.

Погода стояла промозглая, и дом невозможно было протопить.

Ривка надела на рава Ашлага, как на ребенка, всю теплую одежду, которую нашла в доме.

Но его волновали только руки.

Он попросил дать ему перо и бумагу.

Она быстро принесла и когда увидела, что он начал писать, успокоилась.

Она знала, что если он будет писать, значит, быстро выздоровеет.

Он как будто снова учился писать, медленно выводил букву за буквой.

Сначала заглавие статьи «Поручительство», потом последовало предложение «…и был опрошен каждый: согласен ли он принять на себя выполнение заповеди «и люби ближнего, как себя»»… Он остановился. Буквы двоились.

Он прищуривался, пытаясь свести их в одну строчку.

Откинулся на спинку стула.

Ривка решительно сказала: «Завтра же мы переедем отсюда. Мы поедем в Яффо. Мы будем жить у моря, и ты сможешь свободно думать и писать».



Так всё и произошло.

И снова, на утро, старая арба, запряженная полинявшим осликом, раскачивалась по булыжной мостовой, увозя семью рава Ашлага из Иерусалима.

Он с детьми сидел на арбе, а Ривка, с ребенком на руках, шла рядом, придерживая мужа за плечо.

Жители Иерусалима могли убедиться воочию, что имущества семья Ашлагов не нажила.

Два узла детских вещей, связка книг, немного одежды – вот и всё. Они сняли комнату в старом Яффо недалеко от моря.

Здесь солнце было ласковым, ветер приветливым, не то, что в Иерусалиме. А дальний шум прибоя действительно успокаивал.

Днем они вышли на берег моря.

Было тепло.

Дети радостно играли в песке, старшие следили за младшими.

Рав Ашлаг устало сел рядом, долго смотрел, как на его глазах возникает песчаный городок.

Дети строили его сообща, не спорили, дело ладилось.

– Хотите, я расскажу вам короткую притчу? – спросил он детей.

– Да-а! – они быстро расселись вокруг отца.

Это было такой редкостью, отец был для них недосягаем, и вдруг он сам захотел рассказать им притчу. Они с нетерпением ждали рассказа.

А он хотел проверить на них новую статью, которую начал. Статью «Поручительство».

– Два моряка плывут в одной лодке, – начал он. – Они вышли в открытое море, уже не видно берегов… И вдруг один из них берет в руки сверло и начинает сверлить дырку под собой. Второй кричит ему: «Остановись! Что ты делаешь?!» А тот отвечает: «А какое твое дело, я же сверлю дыру под собой, а не под тобой!»

– Вот глупый-то! – удивилась Бат-Шева. Ей было 13 лет.

– Почему глупый? – спросил рав Ашлаг.

– Но ведь они же в одной лодке плывут, – сказал пятилетний Шимон.

– Правильно, Шимон, – отец обрадовался, как ребенок.

– И из-за этой дырки оба утонут, – пояснил Шимон.

– Умница! – рав Ашлаг погладил его по голове. Тот победно посмотрел на сестру.

Ривка улыбалось. Она сидела на песке рядом, держа на руках годовалого Шмуэля.

– Кто скажет мне, о чем говорится в этой притче? – спросил рав Ашлаг.

– О том, что мы все плывем в одной лодке, – ответила Бат-Шева.

– Кто это все?

– Все евреи! – ответил Шимон.

– Весь мир! – сказала Бат-Шева.

– Ну и что? – спросил рав Ашлаг.

– А то, что мы не понимаем, что мы в одной лодке, – пояснила Бат Шева. – И не понимаем, что зависим друг от друга… И очень зря.

– Откуда ты у меня такая умная?! – рав Ашлаг покачал головой, а Ривка засмеялась, прижав платок к губам. Её рассмешило его искреннее удивление.

– И я, и я все это знаю! – воскликнул Шимон.

– И ты умница, Шимон!.. – похвалил рав Ашлаг. Прищурился и спросил: – Вот тут и возникает вопрос, что же нам делать-то, а? – Любить друг друга, – не задумываясь, ответил Шимон.

– Понять, что в одной лодке плывем, – добавила Бат-Шева.

Рав Ашлаг вдруг обнял сына, притянул к себе Бат-Шеву…

– Ты посмотри, Ривка, каких детей мы вырастили?!

Ривка с нежностью и гордостью смотрела на них.

– Каких ты… мне детей вырастила, – поправился рав Ашлаг. И видно было, что он растроган до слез.



Он вдруг резко встал, Ривка не успела опомниться, а он уже сбросил пальто, быстро снял одежду и в нижнем белье вошел в море.

Холодная вода «схватила» ноги.

Он нырнул и надолго исчез под водой…



Прошла минута… вторая…

Ривка, затаив дыхание, всматривалась в море.

Он не появлялся.

Она подходила все ближе и ближе к воде. Волны уже захлестывали ее ноги, платье намокло.

Прошла еще минута…

Он не появлялся.

– Юда… – прошептала она. – Юда-а-а-а! – закричала, чувствуя, как страх заполняет ее.

И тут же он вынырнул далеко впереди и размашисто поплыл к дальним кораблям, стоявшим на рейде.

Ривка следила за ним до тех пор, пока он не превратился в точку.

Рав Ашлаг заплыл далеко в море, перевернулся на спину и раскинул руки.

Вода держала его.

Бескрайнее море было вокруг, высокое небо над ним, мысли были легки как птицы.

И мысленно он продолжал писать одну из самых ярких своих статей «Поручительство».

Всё выходило так, как он хотел.




/ талант /


В 1999 году приехал я в Питер на премьеру моего фильма «Точка в сердце».

Потянуло меня в Колпино, там все-таки приличный кусок жизни прошел. Приехал, дом на Павловской узнал сразу, но никакой ностальгии не испытал.

На втором этаже, там, где мы жили, торчали в горшке засохшие цветы.

Дверь подъезда оказалась железной, с кодовым замком, – не войти. Подумал: «Не судьба, ну и не надо».

И тут слышу крик:

– Сеня!

Поворачиваюсь – Полина Борисовна.

– Полина Борисовна! – обнимаю ее…

И ностальгия возвращается.

Наша соседка, одинокая учительница, которая в нас сразу почувствовала своих, только мы въехали в этот дом. Очень состарившаяся Полина Борисовна вытирала слезу, не отпускала меня. И так голову прижала к моему плечу, прямо, как с фронта встречала. Мы не виделись 9 лет.

И вот сидим у нее в коммуналке, на стенах вместо обоев – фотографии выпускных классов, и говорим, и говорим…

И выясняется, что она уже 5 лет на пенсии, живет воспоминаниями, потому что действительностью жить не хочется.

Что приходят ученики иногда, но очень иногда.

Что дочь ее уехала в Москву с мужем и не звонит…

– Не было у меня на нее времени совсем, – говорит Полина Борисовна, – все время в школе, в школе… Пропустила дочку.

– А что Паша? – спрашиваю.

– Какой Паша? – отвечает, а сама смотрит куда-то в сторону.

– Ну, Ваш вундеркинд, Ваша гордость, который у Вас тут с утра до вечера пропадал. Вы ему еще котлеты делали вкусные, мне иногда перепадало…

– Ах, Паша?..

– Да, Паша, я его еще по Вашей просьбе на съемки брал. Что с ним?

– Он в порядке.

– Вы говорили, что он-то точно прославит школу и Вас, потому что он – талант.

– У меня к чаю есть сушки, ты, наверное, давно сушки не ел…

– Вы еще в пример его перед всем классом ставили, хотели, чтобы все такими были… Это он мне сам рассказывал.

– Он талант, да, – говорит Полина Борисовна и вдруг опускает глаза. – Но я не хочу о нем говорить, Сеня.

– Ну, не хотите – поменяем тему, – я уже волнуюсь, вижу, не тот вопрос задал…

– Он банк открыл.

– Ах, вот как!

– Да, он банк открыл большой и очень процветал.

– Все-таки прославился, как Вы и предполагали…

– И я тоже в его банк деньги положила. Он мне сказал: «Не волнуйтесь, Полина Борисовна, Вы же мне как мама».

И так лежали они… И я не волновалась… Все мои деньги.

– Так-так, – я уже начал понимать что-то.

– Только три месяца назад банк сгорел, – говорит Полина Борисовна. – Обанкротился.

– Деньги вернул? – спросил я и, наверно, слишком резко спросил.

– Нет, – тихо отвечает.

– Но вернет? – спрашиваю.

– Не знаю.

– А он что говорит?

– Он говорит, что все деньги сгорели.

– Все?

– Все, до копейки.

– Вы давно с ним говорили?

– Неделю назад, мне как раз пенсию задержали…

– У Вас есть его телефон?

– Не надо, Сеня, это все равно ничего не даст.

– Дайте мне его телефон, пожалуйста, я просто с ним поговорю…

– Он мне все объяснил…

– Я хочу с ним поговорить, Полина Борисовна, не волнуйтесь, все будет пристойно.

– Нет, Сеня, ну о чем мы говорим?! Мы, может быть, с тобой в последний раз встречаемся, а о чем говорим?!

– Я Вас очень прошу, Полина Борисовна, дайте мне его телефон.

Ну, что я ему сделаю, я ведь израильский гражданин, я для него не угроза.

Она встала, взяла с полки надорванную телефонную книгу и показала мне телефон.

Я сказал: «Он со мной говорить не будет, попросите Вы его к телефону».

Она позвонила. Ответила секретарша. Тут же соединила с Павлом Константиновичем.

– Скажите, что просите Вас принять, – шепнул я.

Она сказала.

И Паша на удивление быстро согласился. Даже спросил ее о здоровье.

Она положила трубку и сказала с надеждой:

– Мне кажется, Сеня, он хороший человек. Он так со мной сейчас говорил, что мне кажется, он мне деньги вернет…



Назавтра в 11:00 мы были у стеклянных дверей зеркального здания.

По вывеске это уже не был банк, это было финансовое управление.

Поднялись на восьмой этаж, прошли по стеклянным полам, я впервые такое видел – под стеклом плавали рыбки.

Перед нами открыли двери, нас усадили, угостили, не заставили ждать.

Он появился.

Он полысел, но взгляд был такой же, по-детски открытый.

Он даже обнял и Полину Борисовну, и меня. Сказал:

– Я очень рад, что Вы приехали, Семен Матвеевич.

Потом сел и произнес очень тепло:

– Слушаю Вас внимательно.

Я сказал сразу:

– Здесь какое-то недоразумение, Паша.

Клянусь вам, я был уверен, что, выслушав меня, он ответит: «Конечно же, меня неправильно поняли, я верну все деньги…».

Вернее, мне так хотелось, чтобы он ответил!

Но после моего пояснения, он сказал:

– Банк обанкротился. Такое бывает.

– Но деньги ты вернешь? – спрашиваю.

– Ну, как же я их верну? – говорит. – Полина Борисовна, дорогая моя, я же Вам все объяснил…

И вдруг Полина Борисовна встает и говорит:

– Извини, Паша, – и столько смущения в голосе. – Это Сеня приехал, он подумал… Мы пойдем…

Откуда это в нас, ну, откуда?! Это я уже сейчас по ходу написания истории разогреваюсь. Ну, откуда эта покорность перед таким откровенным, не прикрытым бандитизмом… Откуда?!

Я увидел ее, испуганную, одинокую, такую беззащитную перед всем этим. И сказал ей: «На секундочку, Полина Борисовна», – и потихоньку вывел ее из комнаты.

Повернулся к Паше, а он смотрит на меня, словно не понимает, в чем дело.

Я ему говорю:

– Она же тебе все свои сбережения отдала.

Он мне:

– Банк сегодня – это очень рискованное дело.

Я ему:

– Ты знаешь, какая у нее пенсия?

– Увы-увы, – говорит.

– Ты же настоящий бандит, – говорю.

– Не советую, – говорит, – у меня охрана не любит евреев.

– Отдай ей деньги.

– Не могу.

– Отдай. Что тебе эти ее деньги? У вас тут рыбы под полом плавают, – сказал я. И вдруг у меня мелькнула мысль, я понял, как с ним надо говорить.

– Дай по-черному, – говорю.

– Нельзя.

– Никто не узнает.

– Узнают.

– Но она же с голода умрет.

– Меня бесполезно брать на жалость…

– Паша, ты, что – с ума сошел?! Ты же для нее, как сын был! Ты же у нее с утра до вечера котлеты ел! Такого не может быть, Паша… Я действительно не понимал, клянусь, у меня не вмещалось ни в башке, ни в сердце, что он, Паша, может так отнестись к Полине Борисовне.

Все было не логично. Он же денежный мешок, это видно сразу, что ему стоит отдать деньги своей учительнице, это ведь копейки для него!

Но он был несгибаем. Смотрел на меня с очень мягкой ухмылкой и хлопал глазами.

Я развел руками.

– Ты подонок, Паша, – сказал я.

Тогда он встал и вежливо ответил:

– Наш разговор закончен, Семен Матвеевич, Вы можете возвращаться в свой Израиль. Давно хотел Вам сказать, что Ваше отношение к арабским гражданам просто возмутительно.

Пытаетесь взывать к совести, а сами?! Всего Вам хорошего!



Я вышел из здания.

Понимая, что все было зря.

Выпрямился, боялся, что меня таким увидит Полина Борисовна.

Но она ждала меня через дорогу, на скамейке, у автобусной остановки.

И на счастье, не смотрела в мою сторону, а задумчиво разглядывала свои руки.

Было все, как в кино: ветрено, пустынно, скрипели деревья, и летела над асфальтом пыль и всякий мусор.

Полина Борисовна казалась мне еще более одинокой.

Я подошел, улыбнулся.

Она меня ни о чем не спрашивала.

И я ничего не говорил.

Вечером друзья собирались в Доме кино. Я не пошел, позвонил, что не смогу прийти, они страшно удивились.

Но я ведь уезжал назавтра, не мог оставить Полину Борисовну одну в этот вечер.

И мы очень хорошо поговорили!

Я рассказал ей, что учу каббалу.

Сказал, что именно этим каббала и занимается – строит отношения между людьми. Чтобы оставались Людьми в любых обстоятельствах. Она слушала меня внимательно.

Я рассказал ей о своих друзьях, о том, что счастлив.

Она очень радовалась.

Вспомнили былые денечки. Я принес шоколадный ликер, знал, она любит. Выпили чуть. А потом она говорит:

– Не так мне надо было жить, Сеня.

– Давайте о прошлом не говорить, Полина Борисовна, все, что было, было правильно.

– Нет, неправильно, – отвечает. – Ведь я помню, как развивала им мозги, чтобы были уверены в себе, чтобы в любой ВУЗ могли поступить. И действительно, о них всегда говорили: «Это ученики Полины Борисовны, они все образованные».

– Но это неправильно, Сеня, – она говорила тихо, но очень внятно. – Это неправильно. Потому что все должно ложиться на доброе сердце, а не на развитые мозги, ты понимаешь. Это не потому, что он со мной так поступил, я не о себе, Сеня.

– Понимаю, – сказал я, – очень хорошо Вас понимаю.

– А я не думала так. И сама ими гордилась, и собой тоже гордилась, чего скрывать. Математиков растила. Вот они и выросли… математиками.

Полина Борисовна замолчала, потом сказала:

– У него ведь, Сеня, сердце каменное.

И добавила:

– Их ведь, Сеня, миллионы таких!.. И это мы их такими вырастили. Что я ей мог сказать?! Что полностью с ней согласен?! Что прежде всего – воспитай Человека, а уж потом вкладывай в него все, что хочешь. Но в Человека! Понимающего, что мы не можем быть волками друг другу… Понимающего, что именно Любовь правит миром, но не любовь к себе.

Я кивал головой, слушал и молчал.

Не хотел подливать масла в огонь.

Подливал ликера.

В этот вечер Полина Борисовна была грустна.

Не удалось мне вывести ее из этого состояния, как ни старался.

Для нее это был, словно вечер судного дня.

Я понимал, что она должна выговориться.

Потом пошли прогуляться…

Когда выходили, я ненароком оставил на столе 500 долларов, то, что у меня было… Знал, что она не возьмет, если открыто предложить, решил ее обмануть.

Назавтра я улетал.

Уже проходил контроль, как вдруг появилась она.

Подбежала ко мне, обняла и вернула деньги.

Сказала: «Этого не делай больше, мой дорогой Сеня.

И Нине передай мой самый теплый привет. Живите там с миром».

Мы поцеловались, и я ушел.

Мы потом несколько раз говорили по телефону.

Просил моих друзей в Питере помогать ей.

Они мне честно отзванивали и сообщали, что от денег она категорически отказывается. Максимум на что соглашалась, чтобы завозили ей продукты. Но деньги отдавала сразу.



Где-то через два года ее дом расселили. Какой-то очередной «математик» сделал из этого дома офис. Правда, в обмен она получила отдельную квартирку, была довольна.

Да, самое интересное, она мне сказала, что через неделю Паша вернул ей деньги.

Сегодня я думаю, что она сказала так, чтобы меня успокоить.

Но выяснить уже не у кого.




/ цель /


На моем веку столько примеров сгоревших ребят!

Когда амбиции и эгоизм сделали свое. И талантливые ребята «умирали» от зависти, оттого, что не первые в титрах, оттого, что не главная роль, от того, что талантлив, но «никто этого не замечает»… Они выли бессонными ночами, пили, кололись, чтобы забыться, или сладостно страдали от «несправедливости». А все потому, что выбрали себе не ту цель!

В конце 70-х я уже отслужил год в армии, был командиром отделения, сержантом, когда вдруг к нам в батарею прислали молоденького парнишку, рыжего, с детским лицом – Яшу Степанова. Он оказался одним из ведущих артистов Ленинградского ТЮЗа. ТЮЗ в это время гремел в Ленинграде. Его режиссер Корогодский готовил своих артистов быть лучшими, сделать свой театр самым лучшим… И это удавалось.

И вот театр должен был ехать в Париж на гастроли, и Яша, конечно, с ним… Но что-то не сработало там в верхах, в секторе идеологии: обком вовремя не подсуетился, и военкомат быстренько загреб Яшу и отправил к нам, в снега, в леса, к волкам, в Архангельскую область, в руки сержантов, которые рады были его погонять.

Так мы и встретились с ним.

Я был уже бывалым сержантом, и в то же время любил театр, кино, уже что-то писал, поэтому он искал во мне защиту от приказов, холода и «стариков». Мы часто говорили с ним об искусстве, он был восторженным, очень молодым, но его угнетали несвобода, наряды и бесправие.

Пытался я, как мог, помочь ему, даже на некоторое время пристроил в клуб – место элитарное в армии. Но что-то у него там не пошло. К счастью (или не счастью), армия его закончилась быстро.

Как-то я пришел мертвый после наряда, свалился на свою койку и сквозь сон услышал крик Яши:

– Товарищ сержант, я никогда вас не забуду!

Выяснилось, что за ним приехали. Обком разобрался, Яшу отозвали и отправили на завершение службы… в Париж. А потом и дальше, на гастроли по всему миру.



Я отслужил. Через год вернулся в Ленинград. Яша приглашал меня на спектакли. Он «рвал подметки»! Он хотел сниматься, его начали брать в кино, он много играл в театре. Мечтал стать большим артистом – самым большим, как и учил его Корогодский, – и были у него для этого все данные. В то время в ТЮЗе все были известные, особенные и погруженные в себя.



Но вот, Корогодского посадили. Не стало «отца». Театр без него начал потихоньку увядать. И Яша тоже.

Он ходил на студию Ленфильма в поисках ролей… Его меньше брали. Я помню, он снялся в фильме «Зеркало для героя» на Свердловской студии в роли танкиста с обожженным лицом.

Его так загримировали, что я с трудом узнал его. А потом еще и заменили его голос, продублировали кем-то.

До сих пор не понимаю, для чего это было сделано.

Это было ударом для Яши.

Как сейчас помню его, стоящего в полупустом коридоре студии, он кричал, согнувшись от боли:

– Суки, вы, суки! Вы сначала забрали у меня лицо, а потом лишили голоса!..

От крика вена у него на шее вздувалась так, что я боялся, что она вот-вот лопнет…



Потом я начал встречаться с ним каждый месяц возле ленфильмовской кассы. Он брал в долг у всех, кто давал.

Я тогда уже получал свои первые гонорары за «Крик о помощи» – первый мой фильм.

Знал, что он не отдаст, но было его жалко…

Где-то через год-два, не помню, его не стало.

Он прыгнул с 11-го этажа. Оставил письмо, но я его не читал, только рассказывали мне, что писал он о том, что не может так жить, измучен и одинок…

Так пришла к концу непутевая жизнь талантливого человека.



Цель была – стать большим артистом… Покорить мир… Но ведь это не цель! Понимаю сегодня это так ясно, поэтому пишу, а вдруг прочтут, а вдруг согласятся. Что стать большим артистом – это не цель артиста. Сделать большое кино и прославиться – не цель режиссера. Не цель – показать, какой я профессиональный и «крутой»! Настоящая цель – это так использовать свой талант, так изловчиться, чтобы вложить в сердца людей самое важное, самое сокровенное, то, без чего нам жить невозможно, – что родились мы не ненавидеть, а любить, что закон жизни – он один – «возлюбить ближнего, как самого себя». И другого нет.




/ про марика /


Я как раз пришел проведать Юру Козина.

И попал на забастовку врачей.

По опустевшему отделению онкологии ходил один единственный врач.

Юра Козин, мой друг, с диагнозом – рак толстой кишки, сказал мне: – Все ушли, один Марик остался.

Я взорвался, не смог сдержаться. Я сказал:

– Юра, они давали клятву Гиппократа, что все отдадут людям!.. Ну, и как можно вот так, уйти, оставить больных…

Марик как раз проходил мимо.

Я сказал:

– Здравствуйте, Марик, я режиссер, я негодую! У вас тут такое безобразие творится!..

Он спросил:

– Вы больны?

– Нет, я пришел проведать друга, Юру Козина.

Он указал на меня пальцем и сказал Юре:

– Юра, развлеки своего товарища, у него что-то настроение не очень.

– У меня?! – возмутился я.

Но Марик уже шел дальше…

Юра сказал:

– Я тебе песню спою, ее наш Марик сочинил. Только ты делай: «Умп-умп-умп-умп…», потому что мне Лилька гитару до сих пор не принесла.

– Юра, кто из нас больной? – спросил я.

Но он уже запел песню.

Это была песня про веселых онкологических больных.

И я, деваться было некуда, поддержал его своим «умп-умп-умп…».

Вдруг начали подтягиваться больные.

Подтягивались те, кто на ногах мог стоять.

И те, которые уже после пятнадцатой химии, и те, кто уже внешне не жилец, и те, кто еще полны надежд, хотя и опухоль не хорошая… Пришло человек пятнадцать.

Отделение оказалось не старое, на удивление.

Пели на русском, а израильтяне и арабы подпевали.

Общая мысль песни была – «Нам не страшен серый волк!».

Музыка – «У самовара я и моя Маша».

Пели задиристо, заводились во время пения.

Прямо «хор Пятницкого» образовался.

Происходило что-то обратное нашему обычному представлению об онкологических больных.

Ни стонов, ни проклятий, ни сожалений, ни завещаний…

Глаза горят, все плохое забыто, песня льется, настроение прекрасное…

После этой была еще одна песня.

А потом Марик сказал:

– Мы не дадим болезни нас взять, нет. Рак не любит, когда люди о нем забывают. Он хочет, чтобы мы только о нем и помнили. А мы о нем забыли. Забыли!

– Забыли, – подхватили все.

– Он нам хочет о себе напомнить, а мы не помним о нем!

– Не помним!

– Мы помогаем друг другу – это для него вообще смерть! – выкрикнул Марик.

– Да чтоб он сдох, проклятый! – ответили ему.

– Мы песни поем! – Марик взмахнул рукой.

– Мы поем, да!

Я стоял пораженный.

Я завидовал им.

Их сопротивлению. Их единению, которое происходило на моих глазах в онкологическом отделении больницы.

«Надо “неизлечимо” заболеть, – подумал, – чтобы понять, что такое настоящая жизнь…».

Рядом со мной стояла команда людей, не склонившаяся перед самой страшной болезнью.

Секрет жизни для них был прост – не думать о себе.

Они еще выкрикивали разные фразы: «Он не возьмет нас!», «На, выкуси!», подбадривали друг друга, а я искал глазами Марика. Он куда-то исчез.

Увидел его у двери, за спинами всех, он тихо стоял в стороне и смотрел на них, как-то по-особому. Помню-помню, было у меня такое ощущение.

Я еще где-то часа два пробыл здесь. Не хотел уходить, хотел все прочувствовать, мне так хорошо было в этом онкологическом отделении.

Что я увидел?!

Увидел, как люди поддерживали друг друга, в прямом смысле, вот так, под руки.

Заговаривали с тем, кому вдруг вспомнилось, где он и что с ним.

Сочиняли на ходу новые песни. Вместе, не перебивая друг друга.

Радуясь находкам и рифмам.

Играли в какую-то веселую игру на постели больного, который, похоже, уже не поднимался.

В одной из палат читалась лекция, – вы не поверите! – о советском кинематографе 60-х годов с показом «Баллады о солдате» и субтитрами на иврите.

Лектором был профессор, историк кино, коренной израильтянин, знаток режиссера Чухрая.

Тоже больной. Но выглядел орлом!..

Сейчас понимаю, не просто был выбран этот фильм, была в том направляющая рука Марика.

Плакали люди не от печали, а от этой чистоты.

Помните, как едет парень проведать маму свою, дали ему несколько дней отпуска во время войны, едет, везет ей подарки, а по пути раздает эти подарки людям…

Только, чтобы поддержать их…

Я поразился, как все смотрели фильм, с какой любовью!.. Как переживали!

Конечно, не все участвовали в этом эксперименте Марика.

Но большинство. О них пишу.

Сам Марик то появлялся, то исчезал, постоит, посмотрит, задумчиво так, тихо… Потом зовут его куда-то – исчезает… И снова появляется…

Так пролетели два часа. Уходить из больницы не хотелось.

И надо было не уходить, остаться, но, как всегда, победила ерунда. Что завтра на работу, что я что-то там снимаю, что надо подготовиться к съемкам… Спросите меня, что я снимал, – не отвечу… Спросите, куда я так торопился, – не вспомню… Куда я так торопился?! Ну, куда-а?!


* * *

Не буду лгать, эта история имеет несколько окончаний.

Первое – удивительное.

Мой Юра выздоровел.

И многие из тех, кого я тогда видел, тоже выздоровели.

Эксперимент Марика оказался поразительным.

Больные онкологического отделения выписались с диагнозом: «Нет у вас никакого рака!».

Марику следовало бы дать Нобелевскую премию…

Если бы не второе неожиданное окончание этой истории… Марик умер.

Да-да, оказалось, что именно он и был по-настоящему болен.

У него был рак крови, но никто, ни одни человек, включая его самых близких, жены и детей – никто об этом не знал.

Он знал. Но он так растворился в них во всех, так сумел забыть о себе, живя только ими, что умирал красиво. Спокойно, весело, не чувствуя боли, или, делая вид, что не чувствует боли, не подчиняясь болезни до последнего мгновения.

…Вспоминаю, сидели мы потом с Юрой Козиным, говорили о Марике. И Юра мне вдруг сказал:

– Ты даже не представляешь, что он сделал. Он заразил нас жизнью. Той жизнью, какой он жил!.. Я, с одной стороны, понимаю, что так жить невозможно, а с другой стороны, уверен, что только так и надо жить! Парадокс, а?!

Я тогда подумал: научиться бы так жить… Кто научит?!

Вероятно, это было моей молитвой.

Учусь.




/ я так хочу домой /


Бааль Сулам (рав Юда Ашлаг) – величайший каббалист жил в Польше, был уважаем, любим, но однажды вернулся домой и сказал жене: «Собирайся, мы едем в Эрэц Исраэль. Со мной поедут мои ученики и все, кто мне верит. Здесь нельзя оставаться никому».

Это был 1922 год, еще ничто не предвещало беды, но Бааль Сулам уже чувствовал ее.

Они только выбрались из нищеты, Ривка, его жена, была беременна. Другая бы возразила, устроила скандал, а эта ответила, что постарается распродать все быстро, и готова ехать.

Дальше было вот что: отказались с ним ехать его ученики, кроме одного – Хаима, не поверили ему те, кто прежде верил, «прокляла» его еврейская община Варшавы за то, что сбивает евреев с праведного пути.

Так он и уехал, всеми гонимый.

Он, его жена, Ривка, на восьмом месяце беременности, сын Барух и ученик Хаим.

Плыли они на корабле к родине.

Старая посудина с громким названием «Победитель» раскачивалась на волнах. Палуба была забита людьми.

Все они держали свой путь в Эрец Исраэль.

Здесь в тесноте примостились семья Ашлагов и Хаим.

На ночном небе качались звезды.

Рав Ашлаг лежал и, не отрываясь, смотрел на них.

Вдруг рука Ривки коснулась его.

– Начинается, – испуганно шепнула Ривка.

Рав Ашлаг тут же разбудил Баруха и Хаима.

– Быстро ищите врача или фельдшера!.. – скомандовал он.

Барух рванулся к капитанской рубке.

Хаим – на нижние палубы.

Ривка страдальчески смотрела на мужа и тихо стонала.

Рав Ашлаг обнял ее, прижал к себе и как никогда нежно сказал:

– Я с тобой.

Почти одновременно подбежали Хаим и Барух.

– Никого! – сказал Барух.

– Здесь нет ни врача, ни фельдшера, – подтвердил Хаим. – Что будем делать?

Ривка вдруг отшатнулась от мужа и посмотрела вниз.

– Пусть все уйдут, Юда! – пролепетала она. – Пусть они уйдут!

– А ну-ка, помогите мне! – скомандовал рав Ашлаг.

Полетели на палубу вещи из мешка Хаима. Потрошились мешки Ашлагов. Быстро строилась на палубе палатка из платков, простыней, юбок, рубах и брюк.

Рав Ашлаг и Ривка оказались внутри палатки, Хаим и Барух – снаружи.

Рав Ашлаг выглянул:

– Горячей воды, быстро! – приказал он.

Барух побежал за водой.

– Но как же?! Вы ведь никогда… – начал было Хаим.

– Принимать жизнь – не так сложно, – спокойно сказал рав Ашлаг. – Жить – вот где требуется большое умение…

Ривка тихо стонала в палатке.

Барух подбежал с ведром горячей воды.

Рав Ашлаг закатал рукава рубахи…

– Скоро у нас родится дочь, – сказал он и скрылся внутри.

Он увидел бледное лицо Ривки, ее большие испуганные глаза.

Крупные капли пота высыпали у нее на лбу.

Рав Ашлаг нежно вытер ее лицо полотенцем.

– Зажми платок зубами, – сказал он, – сильнее!

Она зажала платок, закрыла глаза…

Волны разбивались о борт «Победителя», и он трещал от каждого удара.

Полная луна висела над морем.

Ребенок закричал ровно в полночь.

Ривка плакала от боли и счастья…

– Ну, здравствуй, Бат-Шева! – сказал рав Ашлаг и показал девочку Ривке.

– Бат-Шева, – тихо и нежно произнесла Ривка и обессиленно закрыла глаза.



Прошло несколько дней.

Качался корабль на волнах.

Качалась самодельная люлька, привязанная к мачте.

Под люлькой дремала Ривка.

Чуть в стороне сидели рав Ашлаг, Хаим и Барух.

Шел ежедневный урок. Его никто не отменял ни в каких ситуациях.

– Исраэль происходит от слова Исра – прямо, Эль – к Творцу, – объяснял рав Ашлаг. – Страна Исраэль – это страна, в которой живут только те, кто хочет встретиться с Творцом.

– А кто не хочет? – спросил Барух.

– Тот не может там жить, – ответил рав Ашлаг.

– Но ведь там же живет много разных людей, – возразил Барух.

– Нет, они не живут там.

– Ну как же, ведь есть там множество людей…

– Барух, два разных человека идут по одной и той же улице. – Рав Ашлаг начинает терпеливо объяснять. На это у него есть терпение. – Для одного это действительно улица – камни, мостовая, грязная лужа, нищий у порога дома, а для другого – это дорога, которая вот-вот выведет его к Творцу. Ну, как ты думаешь, они идут по одной и той же улице или нет?..

– Нет, – ответил Барух. – Для того, кто идет к Творцу, – это самая красивая и самая светлая улица в мире.

– Так и вся эта страна, – сказал рав Ашлаг. – Она очень красивая, очень светлая, цветущая, изобильная… Эрец Исраэль – желание быть рядом с Творцом, страна внутри нас.

Ривка открыла глаза. Она смотрела на мужа и улыбалась.

Она никогда не видела его таким спокойным, терпеливым, родным.

– И во мне есть – Эрец Исраэль? – с надеждой спросил Барух.

– Внутри каждого человека есть Эрец Исраэль, – ответил рав Ашлаг.

– Получается, что эта страна для всех?

– Для всех.

– Всех-всех людей?

– Всех-всех людей.

– И не только евреев?

– Евреев и не евреев, черных и белых – для всех.

– Значит, когда-нибудь весь мир будет Эрец Исраэль?

– Верно. Каждый, кто захочет встретиться с Творцом, станет жителем этой страны.

– А зачем же мы тогда едем в Палестину, если Эрец Исраэль внутри человека?

– Потому что мы торопимся. Мы не можем ждать, мы такие, мы меченые Творцом, Барух, и ничего ты с этим не сделаешь. Мы хотим найти духовный Эрец Исраэль, живя в этой точке на карте под названием Эрец Исраэль. Это даст нам дополнительные силы, даст! Барух встал.

– Отец, – сказал он, – я хочу быстрее попасть в Эрец Исраэль.



Наутро, на горизонте появилась земля. Корабль сбавил ход.

Пассажиры стояли у борта, возбужденно вытянувшись навстречу родине.

Ривка сжимала руку мужа. Она чувствовала его напряжение.

Начинался новый, самый важный период их жизни.

И не только их. Всего мира.




/ разорванный альбом /


Мне было 26 лет. А я уже работал старшим диспетчером Ижорского завода.

Помню, как впервые попал в диспетчерскую.

Это был шок.

Представьте себе: передо мной пульт, на нем – 120 горящих кнопок, за каждой кнопкой – цех, а в цехе – лихой диспетчер. Есть диспетчеры, для которых я – Семен Матвеевич, для других – Сеня, для третьих – «товарищ старший диспетчер». Ведь без меня цех премию не получит.

Вся готовая продукция должна быть отгружена из цехов до 18:00. Задача диспетчера – сделать это и доложить. Но чтобы выполнить ее, надо, по меньшей мере, иметь эту продукцию.

И даже если она готова, надо чтобы грузчики не запили прежде, чем погрузили ее. А это дело почти невозможное.

Вот и крутятся несчастные диспетчеры между мной и грузчиками. Это мое дежурство выпало на конец месяца. К вечеру я уже кипел. Не будь рядом Анастасии Ивановны (точно не помню, как ее звали, – пусть будет так), я бы не выдержал.

Анастасия Ивановна работала у меня вторым диспетчером.

Ее боялись все без исключения.

Если ей кто-то что-то обещал и не выполнял, этот человек мог больше не звонить и не появляться. Никогда. Он для нее просто уже не существовал.

Цветы и конфеты она выбрасывала в окно.

Более дорогие подарки могли разбиться на голове этого человека, поэтому знали, что ничего тяжелого ей дарить нельзя.

Но, с другой стороны, если уж она что-то пообещала, то можно быть спокойным, – будет сделано точно в срок.

Ну, так вот, ей было где-то под 65. Тогда она мне казалась старушкой, уже давно на пенсии, на которую она и не думала уходить, всегда причесанная, деловитая, молодящаяся.

…В ту смену мы с ней на пару «рвали и метали».

К середине ночи отпустило… Почти всю продукцию умудрились сдать, вывезти за территорию завода. Уже оставались только редкие звонки.

Выхожу покурить (тогда за 12 часов я выкуривал по полторы пачки устьманской «Примы»).

Покурил, возвращаюсь… Сидит она ко мне спиной и что-то листает. Тихо заглянул ей через плечо, вижу, что листает она альбом фотографий. И там она молоденькая такая, красавица, с открытой улыбкой. Вижу, обнимает ее парень в кепочке, с сигареткой в углу рта, в коричневом пальто с острыми плечами.

Она ему головку положила на плечо… хорошо так… Повеяло на меня временем моих родителей, любил я их снимки перебирать когда-то.

А вот уже другая фотография. Стоят трое, похоже, на Алтае. Двое мужчин держат ее под руки. Она так же лихо им улыбается, а они оба с нее глаз не сводят…

Это я все подглядываю. Она же сама не показывает.

Тут отвлек меня звонок. Отвечаю я…

И вдруг слышу какой-то звук, знакомый, резкий. Оборачиваюсь и вижу… она рвет фотографии.

Со спины ее вижу… Резкое движение рукой – раз. И все!

Встаю, делаю к ней шаг… И в это же время вижу, как выхватывает фотографию, где она с молодым парнем этим… И – напополам. Прямо по себе и по парню этому рвет. По улыбке своей, по его взгляду. Потом, раз – раз!.. еще напополам рвет… на четыре части. Пока думаю, что сказать, рвет она и другой снимок, тот, что с ребятами, в нее влюбленными.

Раз!.. И уже никто на нее не смотрит.

Летят обрывки вниз, в корзину.

И вот уже другая фотография, где она – маленькая девочка с косичками, а за ней папа и мама. Тридцатые годы… Удивительно красивые люди. Но, раз! – и нету их.

И тут я не выдерживаю.

– Анастасия Ивановна, – говорю.

Она даже не реагирует.

Я знаю, остановить ее невозможно… Но все-таки пытаюсь.

– Что Вы делаете?

– Не твое дело, – отвечает, не оборачивается.

– Анастасия Ивановна, Вы что?! Это же Ваша жизнь…

Рвет. Молча рвет.

Еще одна фотография, великолепная, свадебная, летит в корзину, забитую обрывками фотобумаги.

И тут я делаю шаг к ней и пытаюсь остановить. Беру ее за руку…

А она руку отдергивает и бросает на меня такой взгляд… Взгляд, от которого холодели все начальники смен. Да и не только они.

– Ты что? – говорит.

– А Вы что? Ну, понимаю, настроение, понимаю, сердитесь, может быть… Но это ведь Ваша жизнь…

Она так молча на меня смотрит, глаза прищурены, губы сжаты.

Спасло меня, что был я ее любимчиком, самым молодым диспетчером.

– А зачем мне они? – спрашивает.

– Как зачем?! – говорю, – Анастасия Ивановна… Ну, не Вам, так Вашим детям.

– У меня нет детей.

– Родственникам…

– И родственников.

– Ну, друзьям…

– И друзей.

Тут я не знаю, что ответить.

– Такого быть не может, – говорю, – чтобы никого не было.

– Никого нет.

– Умерли? – спрашиваю тихо.

– И не было, – добавляет.

– Ну, я же видел, – говорю и киваю на корзину, полную обрывок фотографий. – Вы же с кем-то там сняты.

– С мужьями своими.

– А где они?

– Нет их.

– Ушли?

– От меня никто не уходил, я от всех уходила.

Тут мне сказать нечего… Это-то я понимаю.

А она уже сама продолжает:

– Вот эти, – кивает на корзину, – двое… С одним на Алтае вместе строили дорогу, влюбились. Он молил меня с ним уехать к его матери на Украину. А мне было хорошо на Алтае. Держала его там и не видела, что тоскует, начал он пить. Я сказала ему, что не терплю пьяных рядом с собой. Сказала раз, два… – не понял. Тогда я взяла вещички и – фьюить… Как и не было ничего. Он и так, и сяк он за мной. Ночью воет под окнами, а я девчонкам говорю: «Окна закройте!» Он ко мне на работу, а я ему: «Иван Алексеич, у нас с вами все кончено».

Он спился совсем…

Потом, слышала, уехал к своей маме на Украину и пропал из моей жизни.

Второй, Митя, был инженером у нас на автобазе. Я уже диспетчером работала. Очень хотел детей. А я – нет. Мне все время казалось, что еще столько жизни впереди, и все тянула, пока не залетела. Он был счастлив! А для меня – траур. Он меня на коленях умолял оставить ребенка. Говорил, что сам его и кормить будет, и ходить за ним. А я жила, как хотела. Не говорила ему ничего, пошла и сделала аборт… Ну, кто тогда аборты делал на Алтае?! В общем, не получилось чисто… Вырезали мне все женское тогда.

Помню, как пришла домой, сказала ему прямо, не тянула – пусть сразу знает. А он смотрит на меня, как ребенок, и говорит: «Настя… Настенька…», – растерянный весь. А я ему еще добавляю, что не будет у меня больше детей… Никогда.

Убила его, в общем…

Помню его той ночью. Проснулась я часа в три. И вижу, сидит он на стульчике – скорчился, как жучок… Сидит с закрытыми глазами и мокрые салфетки на столе.

В общем, поняла я, что и с ним не будет мне счастья. И от него ушла. Не то, чтобы было мне больно, не то, чтобы трагедия какая-то – нет. Даже легче стало. Проще. Не будет детей и не надо.

Кто меня полюбит, тот полюбит меня, а не будущих детей.

Было еще два мужа. Я не церемонилась, рвала спокойно.

Жила, как жила… На работе уважали. Дома – сама себе хозяйка: хочу – телевизор смотрю, хочу – вино пью, хочу – живу, с кем хочу. Так и осталась… одна. На всем свете. Никому не нужная. Да и мне никто не нужен.

Тут Анастасия Ивановна посмотрела на меня как-то по-другому.

И сказала вдруг тихо, даже душевно: «Ну и кому нужны будут эти фотографии, когда я умру…»

Никогда не видел я ее такой, никогда.

А она кивнула головой, вытащила еще пачку снимков и начала рвать.

С каждой порванной фотографией во мне что-то рвалось тоже… Отдавалось болью, будто это мои родители «летят в корзину».

Я вдруг сказал: «Анастасия Ивановна, а дайте мне их!» Остановилась…

– Не могу, когда вот так рвут.

Тогда она посмотрела на меня очень пристально. И говорит: – Вот, второй у меня такой же был, с тонкой кишкой. Чуть что – в слезы… Не нужны тебе эти снимки. Зачем тебе моя жизнь… Никому она не пример… Вчера сидела, смотрела «Огонек» по телевизору и вдруг подумала, что вот так и жила, как последняя сучка… Никому никакого счастья не принесла… только горе.

Ничем себя не обременяла. Чуть что – прощай! И вот сижу одна, ни родных, ни друзей. Одна… И это мой жизненный итог?!

А потом думаю: если никому от меня тепла не было… Почему же мне что-то должно быть? Если никого не согрела, никому не помогла, так и умру… одна. Ну, а если так, то не хочу никаких следов оставлять. Пусть будет так, будто и не было меня вообще.

Я почувствовал, что мне надо срочно что-то сказать. И сказал: – Вы мне очень помогаете, – сказал я ей. – Почему говорите, что никому не помогли. Мне Вы очень помогаете! Я Вас очень уважаю, Анастасия Ивановна. Когда Вы со мной в смене, мне так спокойно… – Ты молодой совсем, – говорит, – птенец. Я ведь никого не замечаю, ну, ты, ну, Серега… – это она о нашем начальнике говорила, о Сергее Романовиче Бекеневе. – И то, потому что вы мои начальники. А других я в упор не вижу. Видно, отшибло у меня что-то в детстве. Дали мне только себя видеть. Вот так и профукала жизнь всю… Увидел я, как взгляд ее ушел куда-то далеко, за окно.

– Нечего меня жалеть, – сказала она очень ясно. – Я ведь никого не жалела.

Повернулась, давая понять, что разговор окончен, и дорвала весь свой альбом.

Вот так, на моих глазах, и ушла целая жизнь. Будто ее и не было.

Потом я долго думал о ее словах. Как она сказала: «Никому не шла на помощь… никого не согрела… Вот так и умру…»

Я думал, неужели нужно жизнь положить, чтобы понять, что нельзя человеку одному. Что не может человек никого не любить. Ни о ком не заботиться. Не может он жить для себя и быть счастливым, ну, не может!..


* * *

Я уехал в Израиль в 90-м, она еще была жива…

Приехал в 95-м в свой город, чтобы похоронить папу. Пришел на родной завод, встретился с Сергеем Романовичем Бекеневым. Он-то мне и сказал, что Анастасия Ивановна умерла. Похоронили ее на Колпинском кладбище, от коллектива возложили венок. И были только наши…

И еще один человек приехал, пожилой, седой, сказал, что он ее бывший муж.

– Он плакал? – спросил я.

– Нет, – ответил Бекенев. – Постоял… покурил и уехал. Даже на поминки не остался.




/ война со змеем /


Мне 21 год, я молодой специалист. Распределен на Ижорский завод – гигант тяжелой индустрии, флагман, 30 тысяч работников, 120 цехов.



Как я волновался перед первым рабочим днем!

Сестра выгладила мне одежду (я тогда жил у нее), начистила ботинки, галстук я решил не надевать, завернула с собой пару бутербродов и сказала:

– Как себя поставишь в первый день, так все и будет.

Перед зеркалом я отрепетировал вступительную речь и уже видел себя, как говорю с рабочими – чуть свысока, но в то же время по-братски, – это любят. Потом прохожу по участку, знакомлюсь, демократично жму руку каждому, потом показываю, конечно, что я специалист, разбираю с ними чертежи. Ну, и пошло-поехало… С этими мыслями я, молодой мастер, появился в 4-м цехе Ижорского завода вечером, во вторую смену.

Мне было оставлено задание, что надо сделать за смену, я его внимательно просмотрел и спустился на участок.

Станки молчали. Вот-вот должна была начаться смена. Это был день получки.

Десять минут проходит – на участке никого. Двадцать минут – никого. Полчаса! Никого!.. Станки молчат. Тишина гробовая.

Я уж, грешным делом, подумал, может, время перепутал или цех…

Вдруг вижу в конце пролета, на улице, между ящиками, сверкнул огонек. Осторожно иду туда. И что же?..

Стоит человек двадцать работяг, перед ними на ящиках – штук двадцать портвейна, и так вот, в тишине, употребляют.

И вдруг они все, как по команде, поворачивают ко мне головы и смотрят на меня, и молчат. Ни улыбки, ни привета, глаза недобрые. Чувствую – помешал.

Через полминуты произношу заученную дома фразу:

– Здравствуйте, я новый мастер цеха, давайте будем знакомиться…

В ответ молчание.

Ну, я тогда говорю не заученное заранее, а очень жалобно, как-то само собой вышло: «Ребята, мне много задания оставили, может быть, пойдем в цех, это мой первый день…»

Молчат! Неприветливо смотрят. И пауза затягивается.

Я не знаю, что делать, но отступать некуда.

И глазами нахожу того, кто как-то иначе, чем все другие, на меня смотрит. И уже только ему начинаю объяснять: «Я вас очень прошу, ну, давайте пойдем, я вас очень прошу, ну очень».

Это все выглядит жалко. Я прямо весь вытягиваюсь навстречу, только бы услышал.

Пауза… Но, похоже, он меня слышит. Потом медленно оглядывает всех и говорит: «Ну, ладно, пошли…»

И первым трогается с места…

Они действительно идут за ним. Действительно начинают работать. А я стою за спиной этого рабочего, боюсь от него отойти даже на шаг, он для меня сейчас, как мать и отец, – и безопасность, и тепло – все! Благодарю его, извиняюсь, а он кивает, немногословен, присматривается.



…И только через пару недель он начинает со мной разговаривать, и рабочие тоже. После проверки, которая мне устраивается.

Проверяют, что я знаю, – оказывается, что мало. Что я за человек, – оказывается, что подходящий. И смогу ли быть с ними на равных, – оказывается, что смогу.

Вот так начинается мой трудовой путь. С осознания, что единственное над чем стоит трудиться – это искать связи, простой человеческой связи, а потом уже все образуется, развяжется, раскроется и заиграет новыми гранями. Только надо не скупиться на добро, оно в дефиците, и еще в каком. Это я понял тогда, на заводе, а уже через много лет пришло и новое знание, почему так важна эта связь.

Потому что мы разорваны. Потому что живет в нас, в каждом, наше эго. Оно похоже на змея, до поры, до времени не показывает голову, не шипит, не шевелится, ждет своего часа, и вдруг, когда уже кажется нам, что мы такие дружные, пушистые, что водой нас не разлить, вот тогда и приходит «час змея», когда он высовывает голову и жалит, жалит! Да так, что брат идет на брата, сын на отца, народ на народ, а ведь мгновение назад были самыми близкими… И тут два выхода есть у человека: или идти за змеем – ненавидеть, мстить и убивать, или строить мостики связи. Над ним, над змеем, вопреки ему, потому что он гад!

Понятно, что трудно, невозможно, что нет сил, столько уже друг о друге наговорено, столько грязи вылито, столько разборок, недомолвок, предательств, но выход из этого только один – к связи. Над всей этой помойкой.

А если уж война, то не друг с другом, а со змеем. И не на жизнь, а на смерть. До полной связи между нами.



Закончил писать, перечитал, понял, что погорячился. Начал мирно, с завода и ностальгии, и вдруг – эго, змей, война… Но оставлю, а вдруг вам пригодится.




/ однажды во время войны /


Я приехал в Израиль в 1990 году.

Уже через несколько дней всплыло множество вопросов типа: – Почему я здесь, среди этих, не похожих на евреев – галдящих, кричащих, размахивающих руками евреев из Марокко, Ирака, Йемена?

– Что общего у меня с ними, которые не едят фаршированную рыбу, не говорят на русском языке?

– Почему, черт возьми, я здесь в то время, когда в России проходят премьеры трех моих фильмов?

– Там без меня мне вручают мои награды, без меня печатают мои рассказы, там праздник жизни проходит без меня. Почему?!!

Под знаком этих вопросов я встретил новый 1991 год.

А через полмесяца, 17 января, началась война в Персидском заливе. Она только добавила тоски.

Для тех, кто не знает, что это такое, скажу – с 17 января начали прилетать к нам ракеты от Саддама Хусейна.

Причем дальность у них была достаточная.

И возможность того, что они прилетят с химическими боеголовками, тоже была реальная.

Поэтому всем выдали противогазы. Велели изолировать одну из комнат, то есть наглухо ее законопатить. И сидеть в ней до отбоя. Вот так и сидели мы в убежище, в противогазах. Я смотрел на жену свою Нину, на сына Илюшу и думал: «Вот, привез их на войну. Молодец».

Они не жаловались, только, как попугайчики на жердочке, сидели и смотрели на меня сквозь очки противогазов, что еще больше прибавляло тоски. И я все думал и думал.

В перерывах между бомбежками постоянно звонили родители и друзья из той жизни, волновались, конечно. И подливали масла в огонь. Говорили, что грустят, ждут, надеются, что одумаюсь и вернусь.

Там, по вечерним улицам Москвы, шли люди на просмотр моего фильма, под их рукоплескания выходили на сцену мои друзья. Там мои родители кусали локти, что отпустили нас на войну. Да, здесь была война. С ракетами, сиренами и вопросом о смысле жизни. И помню, в какой-то момент я надломился. Я решил – возвращаемся. Заканчивается вся эта заваруха – и возвращаемся. И вот, идем мы как-то с женой и сыном по улице Ашдода (мы там жили в то время), и вдруг сирена.

Обнаруживаем, что забыли противогазы дома.

Люди начинают бежать, мы тоже.

Сирена сильнее, мы быстрее бежим.

Сирена нарастает, и паника нарастает.

Поворачиваем на какую-то улочку, и вдруг высовывается волосатая рука и загребает нас в подъезд. Не успеваем «очухаться», кто-то проводит нас по коридору, по лестнице вверх, поворот, еще поворот, распахивается дверь, и нас вталкивают в салон квартиры.

Квартира полна людей. Сидит огромная марокканская семья – дети, родители, бабушки, дедушки, тети, дяди.

Комната забита галдящей семьей, не выполняющей правила безопасности – сидят без противогазов практически все и галдят. И вот они разом поворачиваются к нам, на мгновение замолкают, а потом бросаются навстречу… И начинается!

Они говорят с нами на непонятном нам языке.

Они все жестикулируют. Пальцы мелькают перед нашими глазами. Они все трогают нас. А я не люблю, когда меня трогают!

Но вдруг я вижу, у моего Илюши в руках появляется мячик, а потом мишка, а потом барабан какой-то, его окружают дети, что-то щебечут ему, и он улыбается. Вдруг вижу, вокруг моей жены суетятся женщины и укрывают ее плечи какой-то шалью ярко-красной. Обнимают, ведут к столу. Но и меня не оставляют.

Жмут руки, подбадривают…

И, наконец, усаживают, почти насильно…

После стресса на улице, через пару-тройку минут в этом доме все становится простым и понятным.

Вдруг завязывается разговор.

Начинается потрясающий разговор, который я никогда не забуду.

Мы неожиданно начинаем их понимать.

Клянусь вам, в нас входит практически каждое слово, ими сказанное.

Мне уже трясет руку их дедушка, мою жену обнимает их тетушка, на столе появляются разноцветные блюда, они добавляются и добавляются…

И такое тепло разливается вокруг, такое тепло!

Что ты таешь, млеешь и раскрываешься ему навстречу.

И внезапно понимаешь, что не надо никакого языка.

Ты понимаешь, что банальная фраза «сердца говорят» – совсем не банальная, она настоящая, она самая реалистичная на свете! Вдруг понимаешь, что мир разделился на языки только потому, что мы разучились говорить сердцем.

И вот мы сидим и, клянусь вам, говорим сердцем.

Мы кушаем, поем, обнимаемся, и так хочется, чтобы не прекращалась эта бомбежка. Потому что нет выше счастья. Так прошло несколько часов.

Уже давно отзвучала сирена отбоя, а мы все сидели и сидели… Илюша исчез в комнате с детьми, и оттуда слышались их радостные вопли.

Мы сидели в салоне квартиры, пили вкуснейший чай с мятой, ели потрясающие сладости – медовые блинчики…

А потом их дедушка, под девяносто, схватил дарбуку (это такой восточный барабан), а за ним его дети и внуки (дарбук в доме оказалось много)…

И тогда уже пошло-поехало.

При этом, заметьте, никто из соседей не стучал в стены.

В этот день я понял, что останусь здесь навсегда. Что это мой дом.

Что это мой народ. Моя семья.

Такие разные, кричащие, размахивающие руками, они мне близки и дороги, как никто!

Так ушла тоска, растворились вопросы, и выплыло из тумана новое состояние.

Когда-то в глубоком детстве я испытывал что-то похожее, чувствовал, что мне нечего бояться, я в безопасности, вокруг мои родители, и все пропитано их любовью и заботой.

Вот так я себя почувствовал в незнакомом мне доме тогда, во время войны.

И позже я услышал фразу, что народ наш образовался вокруг идеи. Идея эта – идея единства. Идея любви к ближнему.

Я сразу все понял. Сразу согласился с этим.

Во мне не было никакого сопротивления, я не рассуждал, не философствовал, не копался в истории.

Я сразу это принял и даже отметил про себя: «Ну, конечно! Не может быть по-другому!»

Можно было бы закончить историю на этом месте, но у нее есть удивительное продолжение.

Мы еще несколько раз встречались после войны, очень теплые были воспоминания – встречи родных людей.

Но так получилось, что через пару месяцев мы переехали. И как-то так жизнь засосала, потерялись…

И вот – прошло еще 23 года.

Мы с Ниной уже жили на юге Тель-Авива, в маленьком домике с садиком.

Мой сын Илюша к этому времени женился, жил отдельно, одарил нас замечательными внуком и внучкой…

И как раз началась очередная война под названием «Нерушимая скала». И оказалось, что ракеты из Газы долетают до нас преспокойно. И оказалось, что до бомбоубежища бежать минут пять.

Ну, то есть, нет смысла бежать. И мы решили никуда не бегать.

При каждой сирене мы с Ниной прижимались к единственной в нашем доме бетонной стене и так и стояли, обнявшись.

И вот, один из дней – очередная сирена.

Стоим мы, обнявшись.

И вдруг слышим, за окном бегут люди.

Нина открывает дверь и запускает к нам в дом пару израильтян, мужчину и женщину, лет тридцати.

Мы уже иврит знаем, объясняем им, что до бомбоубежища они не добегут, предлагаем отстоять с нами у стеночки.

И так стоим мы у стеночки вчетвером.

Воет сирена, мы стоим и даже разговариваем о том, что все это ерунда, но, конечно, желательно, чтобы бомбоубежище было поближе, но все-таки тут бетонная стена…

Надеемся, что выдержит, да точно выдержит, вон она какая толстая…

И вдруг парень всматривается в меня и спрашивает:

– А вы в 91-м в Ашдоде не жили?

– Жили, – говорю.

– Во время войны?

– Да, во время войны.

– Ой! – вдруг выдыхает моя Нина. – Не может быть!

А он говорит:

– Так это вы?!

Я раскрываю рот и понимаю, что такой сценарий не придумаешь! Нина то смеется, то плачет, – не поймешь.

Парень этот начинает водить руками и кричать, рассказывать и нам, и своей подруге, что он – это та самая марокканская семья, это его родители, тетки и дядьки, бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки и все его родные! Что ему тогда было ровно шесть лет, когда мы все сидели вместе и так не хотели, чтобы эта бомбежка заканчивалась!..

Что это он дал нашему Илюше мячик, а потом дудочку и медвежонка. Что они каждый раз нас вспоминают!

Что есть Бог, есть!

Что говорить, мы начали обниматься, его подруга Дана визжала и разводила руками так же, как и он.

Потом мы накрыли стол, у нас оказалось совсем немного еды, но никого не интересовало, сколько там этой еды.

Потому что мы снова говорили сердцами, хотя уже и знали язык. Мы услышали всю историю наших марокканских спасителей.

Асаф, так звали парня, поведал нам о каждом в подробностях, и нам это было очень интересно.

По ходу выяснилось, что у них с Даной через два месяца свадьба. И мы были тут же на нее приглашены.

А мы, в свою очередь, рассказали им об Илюше. О нашей невестке, о наших потрясающих внуке и внучке.

Нина сразу разложила фотографии, и мы услышали рассказ о том, какой умный у нас внук, и как выговаривает каждое слово внучка… Мы говорили и не заметили, как прошло несколько часов. Опомнились в полночь, договорились, что встретимся сразу после войны.

Через неделю война закончилась, и мы поехали в гости в Ашдод.

Нас еще на въезде в город встретили Асаф и Дана, пересадили к себе в машину и повезли по знакомым улицам в тот самый дом… Я не следил за поворотами, мы все время говорили.

Приехали. Вошли в дом… Они все типовые, старые дома в Ашдоде.

Дверь открылась. Нас ждали.

Перед нами стояла огромная галдящая марокканская семья… Переступили порог. Я сразу обнялся с кем-то.

Нину обняла старушка, потом еще одна.

И вдруг я обратил внимание, что на меня пристально смотрит мужчина моего возраста.

Я его не узнал. И он меня тоже. Я огляделся.

И вдруг понял, что я никого не узнаю.

И они приумолкли, всматривались в нас, они тоже нас не узнавали. Хоть и прошло 23 года, но все-таки я многих помнил, особенно того, кто нас втянул в квартиру.

Мы с Ниной переглянулись.

Она шепнула мне: «Это не они…»

Я ответил: «Сам вижу».

А вслух произнес: «Извините… но мне кажется… мы ошиблись».

В общем, что говорить, не те оказались марокканские евреи.

Но история, вы будете смеяться, оказалась, такой же точно. То есть абсолютно такой же!

Так же точно они затащили к себе испуганную семью во время бомбежки, таким же теплом одарили, так же точно все почувствовали себя одним народом, который так и должен жить. И без всяких войн.

Короче, мы не ушли. Нас усадили за стол.

И снова повторилось это чудо объединения, когда под вкуснейшую еду, под улюлюканье, под бой дарбук и душевный разговор вспоминались те счастливые мгновения войны, которые перевернули нашу жизнь.

А еще через два месяца мы гуляли на свадьбе у Асафа и Даны.




/ неуслышанная молитва /


Не было случая, чтобы предсказания Бааль Сулама не сбывались. Но кто слушает каббалистов? Единицы.

Это был 1921 год.

В России произошла революция, потом началась гражданская война – брат убивал брата.

В Германии проявился Гитлер и стал председателем национал-социалистической рабочей партии.

Наступали непростые времена.

Времена имеют запах… Это время пахло кровью.



Рава Ашлага выбрали на должность судьи, и все, даже его ярые противники, согласились с этим.

Он стал самым молодым судьей в Варшаве.

Все вроде бы устраивалось в жизни семьи Ашлагов.

Только ночами он продолжал работать как прежде – с 12 ночи до 6 утра. Забывая о сне. Подстегивая себя крепким кофе и неимоверным количеством папирос.

И вот, однажды весной он пришел домой необычайно рано.

Ривка, его жена, сразу поняла – что-то случилось. Она уже была на седьмом месяце беременности и думала, что на этот раз она родит спокойно.

Но ошибалась.

– Ривка – сказал он, садясь за стол. – Приготовься, мы едем в Эрец Исраэль.

Это было ударом для неё.

– Я хочу, чтобы мы выехали как можно быстрее, – сказал рав Ашлаг.

Две недели шумела еврейская Варшава.

Решение рава Ашлага уезжать было воспринято, как вызов. «Мы ему доверили быть судьей. Учителем. Он почитаем, известен…Чего ему не хватает?.. А тем временем он подтачивал общину, уговаривая людей ехать с ним!»

Его решение об отъезде разбиралось в раввинатском суде – высшем органе правосудия польского еврейства.

Рав Ашлаг стоял напротив длинного стола, за которым сидело десять почитаемых раввинов.

– Нам сообщили, что с тобой согласились уехать 300 семей? – спросил рав Апштейн.

– Да, это так, – ответил рав Ашлаг.

– Нам еще сообщили, что ты зафрахтовал корабль в Швеции для того, чтобы перевести всех в Эрец Исраэль?

– Да, у нас все готово. Дело только за вашим решением.

Рав Апштейн отвернулся от него. Шепнул что-то старцу, сидящему справа от него, тот кивнул, потом рав Апштейн повернулся к левому, кивнул и левый.

– Уважаемый рав Юда Лейб Ашлаг, – произнес рав Апштейн. – Мы решили сказать тебе вот что: судья, учитель не может сам, по своему желанию оставить свою общину и подняться в Эрец Исраэль. Наше решение – ты остаешься. Таково решение раввинатского суда. И я советую принять его и смириться.

– Я не могу этого сделать, потому что я не волен над собой, – спокойно ответил рав Ашлаг. – Я обязан уехать, и обязан предупредить вас, что сделаю все возможное, чтобы за мной уехали все, кто сможет. Если бы это было в моих силах, я увез бы всех.

Рав Шмуэль громко отодвинул стул, вскочил и оглядел присутствующих.

– Перед вами разрушитель, и я говорил вам об этом уже сотни раз, – торжественно произнес он.

– Евреи должны покинуть Европу как можно быстрее, – словно не слыша его, сказал рав Ашлаг. – Если они этого не сделают, они погибнут сами и принесут огромные беды всем.

– Наша община как никогда сильна, – сказал рав Зильбер. – Нас 3 миллиона евреев, и с нами считаются! Почему ты всегда идешь против всех?! Зачем нужны постоянные противостояния? Почему не смиришь свою гордыню, которая просто уничтожает тебя?!

– Ну, как мне объяснить вам это?! – в голосе рава Ашлага слышалась боль.

– Что?! – закричал рав Шмуэль. – Что объяснить!? Свою ненависть к нам, к нашим законам, к святой Торе?!

– Мы, евреи, скрываем свет от мира, – громко сказал рав Ашлаг.

Это была очередная попытка, чтобы его услышали. Он так хотел, чтобы его услышали!

– Мир не может позволить нам так жить.

– Слышите?! – закричал Шмуэль.

Но рав Ашлаг продолжил:

– Мы владеем инструкцией спасения…

– Заткните его!

– И не хотим раскрыть ее миру… И себе.

– Закрой свой рот, говорящий ересь!

– У нас в руках Книга Зоар… В ней всё! – закричал рав Ашлаг. – Поймите, мы – уже не народ, блуждающий по миру, мы – надежда мира!

Да-да-да!.. Он так хотел, чтобы его услышали! Больше своей жизни!.. Если бы они только его услышали… все могло бы сложиться совсем иначе.

Но они не слышали его.

Он замолчал.

В тишине послышался голос рава Шмуэля:

– Вам нужны еще какие-то объяснения? Перед нами преступник, и его надо судить.

– Рав Ашлаг, в связи со сказанным тобой, я прошу тебя выйти и подождать в коридоре окончательного решения совета, – сказал рав Зильбер.

Рав Ашлаг вышел в длинный пустой коридор.

Из-за дверей слышался гул голосов.

Он пошел по коридору.

И вдруг взметнулись его руки, – он начал говорить сам с собой.

Просил. Объяснял. Требовал…

Он удалялся по коридору.

А в это время, сгрудившись на пороге, за ним наблюдали члены суда.

– Я же сказал вам, он свихнулся, – шепнул Шмуэль.

Рав Ашлаг повернулся, словно услышав его слова.

– Заходи, – сказал ему рав Зильбер.

И снова рав Ашлаг стоял напротив длинного стола, за которым чернели сюртуки раввинов.

Он не ждал их приговора, начал сам:

– Я хотел бы, чтобы вы меня услышали, поэтому обязан дополнить к сказанному мной…

– Мы не хотим тебя слушать! – выкрикнул рав Шмуэль.

– Если мы не выполним то, что сказано в Книге Зоар…

– Молчи!

– Если не примем на себя закон любви к ближнему!

– Достаточно! – перебил его рав Зильбер. – Решением раввинатского суда ты отлучаешься от общины. Общение с тобой будет запрещено всем. Завтра будут собраны подписи еще 90 членов совета и разосланы по всей Польше… Ты можешь идти.

– Вы обрекаете людей на страшные страдания, – сказал рав Ашлаг. – Вы берете на себя ответственность за то, что произойдет.

– Тебе же сказано, ты можешь идти, – рав Шмуэль пренебрежительно махнул рукой в его сторону.

Рав Ашлаг вышел.

Он шел по пустому коридору. Подгибались ноги от слабости.

Он придерживался рукой за стену.

Снова его не услышали.

Снова его гнали…

Он не обвинял их ни в чем.

Он обвинял себя. Что не может раскрыть им глаза.

И еще – он думал о Творце, который готовит новые испытания его народу.

Так он и шел по улице Варшавы. Он прощался.

Заглядывал в лица прохожих, которые не знали, что ждет их.

А он знал.

Он так хотел предупредить их! Так хотел!!!

Но им было не до него.

Мы в телестудии. Я сижу напротив Учителя Михаэля Лайтмана, 21 век, уже не заставят молчать, не лишат права общения, не вышлют из страны, уже сказанное разносится по миру в мгновение, и миру бы услышать…Но не слышат.

Я говорю: «Вас же не слышат!»

Он продолжает свое.

Я говорю: «Ваши выводы для них не логичны».

Он не обращает внимания.

Я говорю: «Мне пишут: пусть твой учитель перестанет пугать нас…» Что же делает мой Учитель?..

Он передает посыл рава Ашлага в наш сегодняшний день, и ему «наплевать» на то, что говорят. Слишком велика ответственность.

И самое главное, – предвидение рава Ашлага сбывается минута в минуту.

Мы вступили в эру «последнего поколения».

Европа будет зеленой. Исламская Европа объединиться с правым, фашистским миром и предъявит все счета Израилю.

Окажется, что это мы виноваты во всех бедах человечества.

Окажется, что это мы скрываем от мира секрет счастья!

Мы не выполняем главный Закон, которому присягнули, – Закон любви к ближнему!..

А раз так, то мы миру не нужны.

…Но мы не слышим.

Как тогда, 97 лет назад, так и сегодня, – мы не слышим каббалиста.

Что же делать?

И снова заходит Михаэль Лайтман в нашу маленькую студию.

И снова усаживается за компьютер и пишет.

И снова открывает ежедневный утренний урок словами о единстве.

И я понимаю – услышат. Обязательно услышат.

Сажусь и пишу эту статью.

Чтобы услышали.




/ первый стыд /


Ну, теперь надо напрячь память.

Мне было четыре года. Может, чуть больше.

И мне, в принципе, нравилось в детском садике.

И там нравилась мне одна девочка.

Таня, по-моему, ее звали Таня.

Такая, с огромными бантами. Я был в нее влюблен.

Однажды даже дал ей полконфеты «Мишка на севере».

А она мне потом два кубика от шоколадки «Аленка».



Все хорошо, если бы не тихий час.

Тихий час разбивал мне жизнь.

В тихий час мне снился все время один и тот же сон, что я плыву по озеру, что я даже вижу дно и рыбок разноцветных…

Плыву-плыву себе…

И просыпаюсь в мокрой постели.

Мокрый, испуганный, не знающий, как это скрыть.

И скрыть-то нельзя. Как?! Бывало, прикроешь одеялом, думаешь, вдруг не заметят… Но куда там! Замечали сразу же!.. И тогда ворчливая нянечка начинала менять постель…

Повторялось это по два-три раза в неделю.

Когда это происходило дома, родители говорили – пройдет… дело возраста.

Правда, несколько раз водили меня к врачу, он долго заглядывал мне в рот, прописал даже какие-то капельки…

Потом меня смотрел веселый друг отца, кажется, он был детским психиатром или психотерапевтом, шутил, играл со мной в «Чапаева» шашками, сказал: «Теперь должно пройти…»

Но не прошло.

И вот случилось в очередной раз.

Нянечка меняла постель, а я стоял в стороне и мечтал провалиться сквозь землю. Потому что ловил на себе взгляды всех.

Ну, абсолютно всех!

Это ужасное ощущение, когда все на тебя смотрят.

Но особенно ужасно, когда смотрит на тебя она – Таня.

Простыни вывешивались тут же, за окном.

И моя, с пятном, прямо напротив, в центре, чтобы все видели!

– Ну кто знает, что это моя?! – пытался себя успокоить. Было еще несколько таких же, как я.

И вдруг:

– Он писается! – указывает на меня Валя.

И сердце летит вниз.

– Я не писаюсь! – кричу.

– Писаешься! Писаешься! Вон, какое пятно!.. Что, скажешь, не твое?

И я смолкаю… Что я могу ответить?

А тем временем все смеются. И даже те, чьи простыни висят рядом с моей.

Ну, как объяснишь им, что я не специально, что все происходит во сне, что меня показывали врачам, и они обещали мне, что это пройдет…

Я сгораю от стыда.

Ловлю на себе взгляд Тани.

И хочу умереть.

Но я не знаю как?!

И тогда убегаю в парк. Забираюсь в самую его чащобу, падаю в густую траву у забора и замираю, глядя на верхушки высоких тополей.

Проходит час, а может и два… Меня находит папа, он знает, где я прячусь.

– Сынок, – говорит он, – ну, что же ты?! Мы ведь очень волнуемся.

И тогда я признаюсь ему, глотая слезы:

– Папа! – говорю я. – Мне никто не может помочь. Я сегодня описался снова.

– Сынок, ты еще маленький, – говорит папа, – вот увидишь, все наладится.

– И все это видели, папа! Они все смеялись надо мной… Они показывали на меня пальцем…

– Кто?! Скажи мне, кто, я поговорю с ними.

– Все дети.

– Я поговорю с воспитателями… с их родителями…

– Папа!

– Сынок, дорогой мой, поверь мне, это обычное для детей дело. И это пройдет.

Он снова начинает меня успокаивать, и даже сегодня, вспоминая этот наш разговор, я просто чувствую его боль за меня. Моего любимого папы. Он заглядывает мне в глаза, говорит что-то ободряющее, говорит, что у него самого такое было… Обещает сводить в кино, купить конструктор…

Но мне не до того сейчас.

– Я не пойду больше в садик, – говорю ему.

– Сынок, – папа растерянно разводит руками, – я тебя понимаю, конечно, но и ты нас пойми, мы с мамой работаем (работали они действительно очень много). Галя, твоя сестра, весь день в школе. Ну, с кем ты дома останешься?!

– Один, я уже взрослый.

– Нет, – говорит папа, – я тебя очень прошу, продержись немножко, ну, продержись! Мы обязательно что-то придумаем.



И тогда я вдруг придумываю сам. Я решаю не спать в садике вообще. Это решение кажется мне выходом из положения.

Ну, что стоит продержаться час-два…

Сделать вид, что спишь, а самому думать о чем-нибудь, ну, например, о том, как мы ездили к дедушке и бабушке в Курск. И на следующий день я действительно держусь.

Все закрывают глаза и спят, проходит мимо воспитательница, поправляя одеяла.

Я прищуриваюсь…

И не сплю…

Я держусь, как могу. Вспоминаю Курск, какие вкусности мне наготовила бабушка, я даже ощущаю их вкус, вспоминаю, как мы с дедушкой прикрепляли к окну флюгер и как он крутился, шурша, а за ним летели облака…

И вдруг, почему-то оказалось, что дом стоит на берегу озера…

И я могу прямо из окна прыгнуть в воду, и я прыгаю… И плыву… плыву… И дедушка кричит мне: «Молодец! Ты умеешь плавать!» Я счастлив, вода прозрачная… Я вижу разноцветных рыб…

И просыпаюсь мокрым…

Я заснул.

Как же так?!

Ну как же та-а-ак!!!

Ну, что стоило мне продержаться один час?!

Я ненавижу себя!

И снова, уже в который раз, повторяется та же мука.

Снова я ловлю на себе взгляды детей…

Снова ищу ее взгляд – Тани…

На этот раз я не дожидаюсь, пока поменяют мою постель, пока дети поймут, что снова можно посмеяться надо мной.

Я прячусь в чулане.

Сижу, сжавшись, на ступеньках, знаю, что рано или поздно найдут и выведут на чистую воду, но хочу максимально оттянуть эту пытку.

И вдруг слышу шаги…

Уверен, это идут за мной.

Открывается дверь.

На фоне светлого коридора я вижу огромные банты и знаю, что такие есть только у одного человека – у Тани!

Сердце снова падает куда-то в ноги.

Мне хочется крикнуть ей: «Таня, я держался, как мог!»

Она подходит, садится рядом со мной.

И первая кладет свою руку на мою.

Совсем, как взрослая, заглядывает мне в глаза, и говорит:

– Знаешь, я тебя все равно люблю…

И я смотрю на нее, смотрю… и чувствую, как пережимает мне горло, впервые в жизни, не от боли, не от стыда – от счастья… от любви… Так сидим мы.

И молчим.

Два влюбленных существа.



– Откуда?! – думаю я сегодня, 60-летний, седой и вроде бы уже что-то повидавший. – Откуда, – думаю я, – откуда проявилось в этой маленькой девочке решение – найти меня и сказать самые необходимые в этот момент слова. Которые не смогли сказать ни врач, ни психолог, ни даже мой папа. Откуда она знала, что именно ее любовь согреет меня и спасет.

И куда все это исчезает потом? Когда становишься «умнее, разумнее», и уже не торопишься никого согреть – а кто меня согреет?! Пожалеть – кто меня пожалеет?! Вступиться за кого-то – кто за меня вступится?! Когда понимаешь, повзрослев, и набравшись опыта, что природа человеческая – жить для себя, и только!

И вот уже не обнять, не понять, не простить… И вот уже, любовь – не любовь, а один расчет. И это называется «повзрослел», «стал умнее»? Странные мы, взрослые…



…Тогда, 56 лет назад, пришло ко мне спасение.

Мы сидели на ступеньках чулана… И я был счастлив.

А ты, Таня?!



С этого момента я уже больше никогда не просыпался в мокрой постели.

Все прошло.




/ я все помню /


И снова о дружбе.

Дело происходит в армии. Архангельская область. Зима.

Иду я по коридору казармы, а навстречу мне сержант, уже не помню, кто это был. Я только три дня в части, зеленый еще.

Отдаю честь (у нас сержантам честь отдавали). Он командует: «Ко мне, воин!»

Подхожу. Он берет меня за ремень (роста у него 1 метр 52 см).

Смотрит снизу-вверх и начинает накручивать ремень, который у меня не по уставу отпущен. При этом зловеще так говорит: «Борзеешь, воин?» Накручивает он ремень 6 раз.

Потом приносит зубную щетку и говорит: «6 очков». Это означает, что в туалете я должен этой щеткой прочистить начисто 6 очков. Без тряпки, без мыла – зубной щеткой.



Чищу… 12 ночи, я все чищу. Туалеты грязные. Это для меня дело новое, я три дня, как из дома, мама меня этому не учила. Чищу… И думаю, что до утра не успею. Вдруг, слышу, в другом конце туалета шорох… и кто-то громко пыхтит.

Иду туда и вижу Колю Топсахалова, – я знаю его всего три дня. Грек из Ессентуков.

Он усердно чистит туалет такой же зубной щеткой.

Спрашиваю: «А тебя за что, Коля?»

А он отвечает: «Ты один тут загнешься». И улыбается.

Оказывается, он подошел к сержанту и попросил его разрешить помочь мне. А тот ему сказал: только при условии, что такой же щеткой. Коля согласился.

Так тепло мне стало.

Мы не были знакомы, от силы двумя словами перебросились до этого.

И ему от меня ничего не надо было, он мог бы спокойно спать.



Что же его заставило?! Я тогда подумал: «Я бы так не смог».

Простой парень, без всякой «начитанности», «интеллигентности» поставил меня в тупик своим, без всякого расчета, действием. Просто почувствовал меня и пришел помогать.



Прошло больше тридцати пяти лет. Понимаю, что сегодня мы другие, нам не просто дружить, а тем более любить кого-то, понимаю, что законченные мы эгоисты, и надо очень постараться, чтобы даже услышать ближнего…

Но никуда не исчезает, остается в моей памяти этот «простой» поступок Коли.

И я думаю, если я всю помню, значит, надо было, чтобы записано было это в мою память, чтобы мог я сказать – вот так хочу жить, так поступать, так дружить. Подняться над расчетами и пойти навстречу. Тяжело. Не просто. Но надо!

Спасибо, Коля. Я все помню, каждую деталь, все свои мысли.

И твое тепло.




/ почему ты такой?! /


Арик, мой близкий друг, позвонил и попросил поехать с ним в больницу.

Оказалось, что его двоюродная сестра хотела покончить жизнь самоубийством.

Наглоталась снотворного, запила виски, еле откачали.

Пока мы ехали до больницы, Арик рассказал, что у нее пневмосклероз.

– Это, когда легкие отмирают и превращаются в губку. Она задыхается, а сделать ничего не может. Она хватает воздух, как рыба – ап-ап-ап! И тонет… Нет кислорода!.. Тут только пересадка помогает. Но то ли легких не было, то ли они не подходили, – не получалось. Исстрадалась донельзя. И хотела уже закончить эти страдания. Чего тянуть?!

Мы ехали, Арик рассказывал и об ее муже.

– Он миллионер, – сказал Арик, – владелец IT компании, и не одной, а многих. Высокомерный, заносчивый, с зашкаливающей гордыней. Разговаривает со всеми «через губу». Подчиненные его боятся и ненавидят. Он их давит, как мух. Человек он без жалости и сантиментов. Ну, в общем, понятна картина.

– Так вот, – говорит Арик, – этот монстр признает только одного человека в жизни – свою жену Номи, то есть мою сестру. Поэтому для него все, что случилось – катастрофа.

Теперь я, наконец, понял, для чего меня Арик позвал.

Чтобы не оставаться с ним один на один.

Приехали.

Давид, действительно, не располагал к беседе.

– Как она? – спросил у него Арик.

В ответ молчание.

– К ней можно?

Ноль внимания на нас и на всех.

– Козел! – сказал Арик тихо.

– У человека жена пыталась отравиться, – говорю ему.

– Вот этого он ей простить и не может, – отвечает Арик и двигается в сторону врачебного кабинета.

Поговорили мы с врачом, выяснили, что Номи к вечеру выпишут.

Арик зашел ее проведать, вернулся весь возбужденный, сказал: «Какие страдания, господи!»

И мы уехали.



В этот же день я прочитал в интернете о Номи и Давиде.

Комментарии были безжалостные. О том, что это возмездие, что Давид – чудовище, и он должен почувствовать, что такое боль. Писали уволенные им, обиженные, их оказалось очень много. Я позвонил Арику, тот сказал: «Все это правда».

Я ответил: «Но она же как-то с ним живет».

Арик сказал: «Он на нее дышать боится».



Через две недели Арик снова позвонил.

– Ей пересаживают легкое, – говорит.

Тут уже я первый сказал: «Поехали!»



Приезжаем, сразу же от входа к нам бросается наш общий друг, Йоси. Йоси – эфиопский еврей, занимается с нами каббалой вот уже лет десять.

Йоси – это, действительно, история.

Он в 11 лет со всей семьей прошел сквозь половину Эфиопии и Судан.

Шли они в Израиль.

В нагрудном кармане согревала его сердце исцелованная картинка Иерусалима.

Нес он на себе поочередно шестерых маленьких братьев и сестричек.

Большой человек, очень мудрый, очень глубокий, очень любимый нами всеми.

И вот, он здесь.

Бросается к нам.

Арик спрашивает: «Что ты тут делаешь?!»

Тот показывает на своих родственников. Сидят тихонько вдоль стеночки, молчаливые, красивые люди в белых одеждах. Много их.

– Маме, – говорит, – пересаживаем легкое.

– Что? – спрашивает Арик.

– Ждали больше года, – говорит Йоси, – исстрадались, думали, не дождемся.

– Ты представляешь, а у меня… – говорит Арик, и не успевает закончить.

Йоси кого-то видит за нашей спиной и спрашивает: «Ну, как?» Поворачиваемся.

К нам приближается Давид.

Взгляд у него встревоженный, волосы всклокочены, смотрит только на Йоси, не на нас.

– Мысли только положительные, – говорит ему Йоси, – уверенность и благодарность. Ты слышишь?!

– Вот, ребята, – говорит он нам, – моей маме пересаживают правое легкое, а его жене, Номичке, левое, от того же донора. А это мои друзья, – показывает на нас. – Лучшие друзья, познакомься, Давид. Давид вдруг обнимает Йоси и говорит испуганному Арику:

– Его маме пересаживают легкое. Она еле дышит. Еле дышит, а мою Номичку гладит, представляешь?! Сама задыхается, а ее успокаивает. И меня тоже. Представляешь?! Задыхается и успокаивает, ты понимаешь… Его родственники меня кормили, Арик!

– Кофе ему наш тоже понравился, – говорит Йоси, – да, Давид?

– Очень.

Я стою в стороне, человек я сентиментальный, чуть не плачу.

Вижу – передо мной два мира, абсолютно разных, которые никогда бы не встретились. А тут происходит беда, и она соединяет их. «Монстра» Давида и добрейшего Йоси.

И что такого, в принципе, произошло?!

Просто Йоси дал Давиду немножко своего тепла.

И Давид растаял.

Он никогда такого не чувствовал.



Пробежала медсестра. Давид испугался.

Йоси пошел узнавать, в чем дело.

Вернулся и сказал:

– Операция проходит по плану. Номи – в норме, мама – не очень, но она молодец.

– А что с мамой? – спрашивает Давид.

– Сердце плохое, – отвечает Йоси.

– И ты не волнуешься?

– Мы знаем, что у нее сердце плохое, – говорит Йоси. – Но мама у нас сильная.

Тут еще отец Йоси добавил чувств.

Подошел и трижды обнял Давида, как у них водится, потом сказал что-то по-своему.

Йоси перевел: «Отец говорит, что молится за Номи».

Этим он просто убил Давида, тот только развел руками и уже не сдерживал слезы.



В общем, часа еще два шла операция.

Йоси ходил от стенки к стенке.

А за ним, от стенки к стенке, ходил Давид.

Так в одном горе и в одной надежде они и ходили.

Иногда переговаривались.

И тогда Йоси говорил:

– Твоя тревога передается твоей жене. А ты должен передавать ей уверенность.

– У меня никого нет больше, – бормотал Давид, – ты понимаешь, если она умрет, я этого не переживу.

– Она не умрет.

– Ты уверен?!

– Когда ты последний раз ей в любви признавался?

– Не помню уже. Давно.

– Признавайся ей в любви, сейчас самое время.

И что вы думаете? Давид уперся головой в стенку и начал признаваться ей в любви.

Он бормотал что-то, разводил руками, похоже забыл, как это делается.

На пятом часу ожидания их позвали к хирургу.

Еще через полчаса они вышли, сияющие.

– Операция закончилась, – сообщил Йоси. – Пока к ним не дают входить. Теперь надо молиться.

– Надо выпить, – сказал Давид. Он уже не мог терпеть. – Очень прошу выпить вместе со мной.



Выпивали мы в аргентинском ресторане.

Закуска была отличная, но Давида развезло сразу.

И он вдруг спросил Йоси:

– Вот почему ты такой?.. Почему?!

– А я тебе скажу, – отвечал Йоси, это было после пятой рюмки. – Я такой, потому что у меня такие друзья, – показал на нас с Ариком.

– Я этого знаю, – указал Давид на Арика. – Прости, Арик, я не думал, что ты хороший человек…

– Надо, чтобы тебя настоящие люди окружали, – сказал Йоси. – Тогда и ты таким станешь. Вот тебя кто окружает?

– Меня окружают сотрудники, – ответил Давид. – Они бы легкое не отдали. Они бы его лучше съели, чтобы никому не доставалось.

Сказал и замолчал.

Вдруг прибавил испуганно:

– Я ведь завтра проснусь и в упор вас не буду видеть. Что же мне делать?

– Дружить, – сказал Йоси и поднял вверх палец. – Дружить, это значит, радоваться, когда другому хорошо.

Давид задумался.

– Это невозможно, – сказал он.

– Вот поэтому ты завтра проснешься и о нас не вспомнишь, – сказал Йоси.

– Я всех уволю, – вдруг произнес Давид. – А вас возьму.



Через два часа я как-то развез их по домам.

Давид божился, что теперь знает, что такое дружба.

Но на следующий день он позвонил Арику, узнать, не наговорил ли чего-нибудь лишнего. Не обещал ли кому-нибудь денег.

Арик сказал ему, что он вел себя корректно, денег не обещал, вообще был такой же сволочью, как и обычно.

Давида это успокоило. Больше он не звонил.



Мама Йоси умерла через две недели. Легкое не прижилось.

Она все спрашивала про Номи, как та?

Номи горевала, конечно. Но у Давида много денег. Они вдвоем сейчас где-то путешествуют.

А мы с Ариком и Йоси так и продолжаем мечтать о том, когда все будет по-другому. Когда человек будет радоваться тому, что другому хорошо.

Вот таких мы ищем. И знаем, так будет.




/ на пустыре с ножом у горла /


В Эрэц Исраэль, в начале двадцатых, вокруг Бааль Сулама собралась горстка учеников. Тех, кто распознал в нем величайшего каббалиста. Они прилепились к нему душой и телом, и ночные уроки с ним стали их жизнью.



И вдруг Бааль Сулам сообщает им, что вынужден перехать в Гиват-Шауль, далекую окраину Иерусалима. Все знали, что ходьбы до Гиват Шауля час по пустырю, без огня, ночью живым туда не дойдешь. Банды и дикие звери поджидали свою добычу… Но урок никто не отменял. Они знали, что в час ночи, как всегда, зажжется лампа в комнате Бааль Сулама и начнется урок. С ними или без них. И поэтому не было у них вопроса – идти или не идти.



Ночью в единственном доме Гиват-Шауля горел свет.

Качался огонек в керосиновой лампе. Она стояла на подоконнике в комнате рава Ашлага.

Как свет маяка, она указывала путникам дорогу, звала прийти, погреться и приобщиться к великой мудрости.

Рав Ашлаг налил кофе в большую чашку. Дымилась папироса в забитой окурками пепельнице. Под столом стоял таз. Худые ноги рава Ашлага были опущены в холодную воду.

Все было как всегда.

Он работал и ждал учеников.

Они все не шли.

Моше и Шимон стояли за последними домами Иерусалима.

Перед ними было огромное пространство, отделяющее город от Гиват-Шауля. Ждали Хаима.

Узкая дорожка исчезала в черноте пустыря.

Они не решались ступить на нее.

Ждали, нетерпеливо оглядываясь.

– Он не придет, надо идти, – сказал Моше.

– Подождем еще несколько минут, – попросил Шимон.

– Он не придет, говорю тебе! – Моше раздраженно повысил голос. – А если придет, как он доберется один?!

Словно в ответ на эти слова из черноты раздался вой шакала. Он был где-то очень близко.

Моше и Хаим припали к стене дома.

– Да плевать я хотел на него, – простонал Моше. – Я еще вчера видел, как дрожали его руки. Нет его, значит, он не хочет идти на урок! Все. Идем.

Они двинулись вдоль стены. Слышались их шуршащие шаги. Время от времени они замирали и пережидали, затаив дыхание, пока не стихнет вой.

В темноте ночные звери с рычанием разрывали добычу.

На одном из подъемов камень предательски сдвинулся под ногой Шимона и шумно покатился вниз.

Тут же резкий окрик остановил его.

Из темноты проявился английский патруль.

Два солдата оглядели евреев.

– Куда идете? – спросил первый.

– В Гиват Шауль, – дрожащим голосом ответил Шимон.

– Почему ночью?

– Мы идем на урок к нашему учителю.

– Почему урок ночью?! – с угрозой переспросил первый.

– Мы работаем днем, – торопливо ответил Моше.

– Чего только не придумают, – второй англичанин покачал головой. – Ночью… на урок… Ночью надо в теплой постели прижаться к теплой жене и… О-о-ой, лучше об этом не думать.

Первый еще раз презрительно оглядел двух трясущихся евреев и высокомерно сказал: «Ну, идите…»

Они сорвались с места и, путаясь в ногах друг у друга, исчезли в темноте.

Им вслед послышался голос первого солдата:

– А чего учите-то?

– Каббалу… – донесся из темноты голос Шимона.

– А что это такое?

– О том, как Творца раскрыть…

– А-а-а…, – протянул первый, словно понял ответ.

– Смотрите, – прокричал второй, – мы последние, там уже постов наших нет! Сегодня Абу Халиф гуляет со своими ребятами, попадетесь – так он и отправит вас на встречу с вашим Творцом. Англичане засмеялись.

А Моше и Шимону было не до смеха.

Они бежали в ночи по едва видной, узкой дорожке. Бежали долго. Дорожка петляла. Они молились, чтобы как можно скорее проскочить этот пустырь.

Наконец, впереди на фоне черного неба открылись силуэты домов, в одном из окон раскачивался огонек керосиновой лампы.

Они припустили изо всех сил.

Запыхавшиеся, перепуганные они ворвались в комнату.



За столом сидел рав Ашлаг.

Он что-то быстро писал и даже не поднял на них глаз.

Они сели на стулья, пытаясь перевести дыхание.

– Где Хаим? – спросил рав Ашлаг, не отрываясь от писания.

– Мы ждали его и не дождались, – с трудом переводя дыхание, проговорил Моше.

Рав Ашлаг оторвался от письма и посмотрел на него.

– Почему ты так смотришь на меня?! – не выдержал его взгляда Моше. – Он не пришел! Мы его ждали! Скажи, Шимон!

Тот не успел ответить.

За окном послышался выстрел и сразу за ним – дальние гортанные крики.

Шимон приник к окну.

Там, в ночи, что-то происходило.

– Хаим! – прошептал Шимон. – Это он!

Полумертвый от страха Хаим смотрел на лезвие ножа. Оно было прижато к его кадыку. В свете луны лезвие сверкало холодной сталью.

– Деньги, еврей! – Послышался из темноты лающий голос на арабском.

– У меня нет ни гроша, – пролепетал Хаим.

– Проверим…

Рука появилась из темноты и ощупала одежду Хаима. За рукой проявилось лицо араба со страшным шрамом через всю щеку. Ничего не обнаружив, он приблизил свое лицо к лицу Хаима. – Зна-а-а-ю, что вы жирные богатые евреи, хитрые, умеете прикинуться овечкой… А сами волки!.. Но Абу Халифа не проведешь…

– Отпустите меня… Пожалуйста, – жалобно простонал Хаим.

– Снимай одежду! Быстро! – приказал Абу Халиф.

– Я вас очень прошу, только не убивайте! – Хаим чуть не плача торопливо сбрасывал одежду.

– А теперь молись, еврей! – скривился Абу Халиф. – Молись в последний раз, своей еврейской молитвой! – сказал он, и его холодные глаза подтвердили, что всё будет именно так. Нож, по-прежнему, вжимался ему в горло.

Хаим покорно закрыл глаза. Губы его шептали молитву.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66171542) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Евреи, выходцы из Йемена.