Книга - Нити судьбы

Нити судьбы
Н. Ланг


Задумывались ли вы над тем, что незримыми нитями связывает людей воедино? Сколько разных и неповторимых историй порой сплетаются между собой, образуя причудливый узор. Волею случая, попав в хоспис, начинающий писатель Арсений вникает в хитросплетения судеб его постояльцев и сам становится частью их жизни. Это рассказ о том, что каждая человеческая судьба уникальна и достойна внимания; рассказ о том, что действительно важно; рассказ о том, что останется после нас.





Н. Ланг

Нити судьбы





1. Арсений


– В нашем цирке вы увидите: дрессированных гепардов, рисующих слонов, опасные трюки с участием нильского крокодила и трогательный вальс сурикатов! – вещал голос из рупора, прикреплённого к дверце машины.

Синий жигулёнок, обклеенный изображениями цирковых животных, ехал медленно, и я прослушал объявление ещё раз, когда он делал разворот. И ещё, когда машина съезжала на Загородный проспект. Сегодня я участвовал в представлении цирка, и умудрился сыграть на арене главную роль.

– Действительно, цирк! – горько рассмеявшись, я подбросил листы в воздух.

Булгаков говорил: "Рукописи не горят". Но Михаил Афанасьевич не видел, как рукописи летают, как они, красиво кружась, словно снежинки падают на землю, не преодолев силу притяжения, а затем ветер уносит их прочь. Литературоведы не скупились на замечания и разгромили мою работу. Не осталось такой главы, по которой они не проехались на катке критики.

Роман бездарен, в тексте нет жизни, картонные герои, шаблонное повествование, невыразительный язык. В общем, не нашлось ничего, что бы им понравилось. Они превратили в прах мои труды, а я развеял оставшийся пепел по ветру.

Это произошло на съезде писателей, участвовать в котором рекомендовал издатель, прочитавший мою книгу. Здесь обсуждали произведения начинающих прозаиков. Шесть маститых критиков торжественно восседали за длинным столом, где громоздились стопки рукописей. Приехали писатели со всех уголков страны. Большинство – скучавшие люди средних лет. Литература служила для них убежищем от серых будней. На бумаге они выстраивали параллельные реальности, где возможно немыслимое. Обыденность угнетала их, а слово меняло мир, переворачивало его. Для меня увлечение беллетристикой сродни второй жизни, где находилось место романтике и фантазии. Я придумывал целые судьбы и героев, живших по особым законам. Макрокосм, создаваемый с помощью фраз, казался справедливым. Здесь злодеев карают, а добро торжествует. Мне было интересно рассказывать истории. Я наблюдал за людьми на улицах, в ресторане, где работал барменом, и часто думал о том, какие секреты скрываются за улыбкой человека. Каждая из судеб необыкновенна и достойна внимания.

На съезде я оказался самым молодым среди собравшихся, и чувствовал неловкость в общении. Некоторые из тех, кто присутствовал, были на таком мероприятии не впервые. Я мало слушал, что говорили о других произведениях, однако несколько фраз всё же пришлось сказать. Когда конференция подходила к концу, настал черёд и моего романа. Никто из критиков не решался начать разбор. Слово предоставили Михаилу Негативову. Его голова, практически лишённая волос, походила на гладкое яйцо. Он взял мою рукопись крючковатыми руками, быстро пролистал её. Я увидел пометки, сделанные на полях.

– Смелая вещь, – резюмировал критик с головой, похожей на яйцо. – Бесспорно, такие романы нужны. Но уж коли вы решили посвятить жизнь писательскому ремеслу, неплохо изучить каноны, по которым работают авторы.

Я готовился к худшему, поэтому с облегчением выдохнул, услышав его слова. Ожидания оправдались.

– Стиль, используемый вами, просто никуда не годится! У вас превосходно поставленная речь, но вы не умеете ею пользоваться, – к обсуждению присоединился самый молчаливый участник съезда. Его голос эхом разносился по большому залу. Присутствовавшие литераторы внимали его речам, тайно радуясь чужому поражению. Критик с пренебрежением отложил рукопись.

– Поймите, если вы хотите стать писателем, то надо читать классическую литературу, много времени проводить за наблюдениями, потому что без них не построить сюжет, не развить личностей героев. Необходимо владеть русским языком.

Я не знал, что ответить и кратко записывал требования в блокнот. Стоило, конечно, с упрямством бульдога защищаться, но я понимал, что критики правы.

– Чтобы совсем не втаптывать в грязь, хочу отметить, что характеры персонажей тщательно проработаны, – произнёс очередной рецензент, но его перебили.

– Да где же хорошо, в какой главе, на которой странице? Таких картонных и плоских персонажей я не видел, пожалуй, со времён третьего съезда, – иронизировал Михаил Негативов.

– Что же вы не попросили отца отредактировать ваше творение? – с иронией осведомился один из критиков. – Язык, на котором вы пишете – русский? Я не предполагал, что есть подобные слова. Что думает ваш отец, Александр Михайлович?

Конечно, не обошлось без участия моего папы. Веки вечные я буду прозябать в его тени. Суровые рецензенты не раз упоминали его, когда оценивали текст. И постоянно сравнивали нас. Ошибочно считать, что истина познаётся в сравнении. Никогда не соотносите себя с другими, итоги таких умозаключений будут не в вашу пользу. Слава отца в литературных кругах прилипла не хуже родимого пятна. Когда встречали меня, тотчас вспоминали о нём, будто у меня нет имени и судьбы. Мне хотелось обрести собственный путь. Я отчаянно пытался выйти из-под навязчивой опеки, но, похоже, природа на мне отдохнула, обделив талантом.

– Этому роману подойдёт разворот в альманахе, учредитель которого ваш папа. Вам, несомненно, дадут хвалебный отзыв, – ехидно проговорил Негативов.

В прошлом отец написал нелестную статью на его шедевр.

– Критики большая величина в литературе, – говаривал папа, когда в их с изыском обставленной кухне собиралась богема.

По злой иронии судьбы отец публиковал в журнале разгромные оценки, а теперь недоброжелатели критиковали моё творчество. Роман разобрали по косточкам, не оставив и камня на камне, мстили отцу за едкие высказывания. Настоящий пир для стервятников. Они клевали по слову из повествования, клевали мою душу. Мы вращались в одних кругах, я знаком с их детьми. Золотая молодёжь, которая, спекулируя на именах родителей, прожигала жизнь. Хоть я и принадлежал к их числу, однако старался изменить свою судьбу. Мне претили правила, установленные отцом. Нет, он не указывал мне, как жить. Я давно перешагнул порог совершеннолетия. Отец не одобрял мой выбор, а для меня было важно папино мнение. Помимо яркого дара рассказчика, папа, Александр Нойманн обладал и предпринимательской жилкой. Он считал, что литература, как и любой бизнес, может приносить деньги, а мои сюжеты не пользуются коммерческим успехом. С пятнадцати лет я писал маленькие рассказы. Прочитав первый, отец поджал губы – так он выражал неудовольствие. Ему не нравилась тема, которую я выбрал. С тех пор я не показывал ему свои рассказы. Зато все опусы читала мама. Она заворачивала рукописные листы в газеты и хранила в шкафу, там, куда не заглядывал папа. Мать убеждала, что у меня есть способности, и я должен следовать за мечтой. Мама, Алевтина Николаевна – единственный человек, беззаветно веривший в меня. Отец был категорически против того, чтобы я посвятил себя писательскому мастерству. Он мечтал, что я стану архитектором, но эта профессия не интересовала меня.

Рецензенты продолжали разбирать мой роман. Я бы хотел сказать, что воспринимаю критику, как полезную, но это ложь. Они сводили счёты за язвительный разбор их произведений в журнале, главным редактором которого был мой отец. Варвары попали в город, который непременно осквернят и разрушат. Публичная экзекуция длилась полчаса, и я думал, что живым не уйду.

– При хорошей редактуре и содействии отца вам удастся опубликовать… – критик с головой – яйцом замялся, подбирая слово, – рукопись. А мы переходим к последнему произведению.

Я не первый, кто слышал такие слова, не первый, кого критиковали. Но как болезненно осознавать – то, что ты создал никому не интересно. Я посвятил написанию романа самое дорогое, что имел – время.

Пробыв на съезде до завершения, я слушал какие дифирамбы, авторы поют один другому. Отвечал, когда спрашивали моё мнение о той или иной рукописи.

После обсуждения работ писатели и те, кто причислял себя к их касте, отправились на фуршет. Под благовидным предлогом я удалился, забрав пару копий своей рукописи.

Тёплый майский ветер освежал. Я взглянул на часы. Полшестого. До начала рабочего дня ещё осталось время. Нужно успокоиться и привести мысли в порядок.

Весна успела заглянуть в город. Я шёл по Невскому проспекту, залитому солнечным светом. Улицы наполнили люди, истосковавшиеся по теплу. Я брёл, потеряв ориентиры, не слыша людских голосов. Проспект вывел к гранитной набережной. По магистрали мчались машины, создавая музыку вечернего Петербурга.

Моя изменчивая противоречивая натура не давала покоя  родным. Особенно мама переживала за мою судьбу. Я был единственным ребёнком. По настоянию отца поступил в Санкт-Петербургский государственный архитектурно-строительный университет на архитектурный факультет. Как мог, вникал в дизайн, проектирование, геометрию и инженерную графику. Ни один предмет не увлёк меня. Закончив пару курсов, я перевёлся на экономический факультет, но посетив несколько занятий, понял, что и финансовая наука мне не по зубам. Я завидовал известным писателям.

– Ищи своё призвание где угодно, только о литературе забудь, – скажет папа. Я уже слышу его голос в своей голове.

Многие из моих сверстников, дети из влиятельных семей, считавшие, что им всё дозволено. Нет, они не были плохими людьми. Просто они незнакомы с иной жизнью, как и я, впрочем. Хотелось узнать, каково это – добиться успеха своими силами, почувствовать удовлетворение от результатов труда. Я ощущал себя в этой среде белой вороной, хотя и был вхож в круг литературной элиты. Жизнь мажора, за которого путь выбирают другие мне не по вкусу. Я хотел быть человеком, а не казаться. У человека есть призвание. Увы, найти свою дорогу непросто. Иногда уходят долгие годы. Годы проб и ошибок. Но я желал сам пройти этот путь. Как мне казалось, я нашёл своё предназначение и то, что отец не одобрял его, придавало мне дерзости осуществить задуманное.

Но сегодня моя уверенность уменьшилась, будто шагреневая кожа. Такие же метаморфозы переживал и блокнот. Я вырвал из него лист с пожеланиями критиков, сделал аккуратный самолётик, пустил в небо и с упоением наблюдал, как он, вращаясь, словно сбитый истребитель, упал в воду. Течение реки быстро унесло его прочь. Я с остервенением отрывал листы с набросками новой повести. Рукопись казалась мне жалкой пародией на что-то стоящее. Так же, как и моя жизнь. Из листков, испещрённых неровным почерком, получались дивные самолётики. Они, словно одинокие журавли стремительно вылетали из рук. Истинный полёт мысли. Моя душа не дрогнула. Со спокойствием, на которое способен человек с разбитыми мечтами, я созерцал, как целая эскадрилья белоснежных самолётиков отправилась к горизонту. Издалека они казались всплывшими обломками роскошного лайнера. Солнце растворилось вдали. Багровые лучи заката тонули в тихих водах Мойки. Тогда я и предположить не смел, что жизнь подкинет мне занимательную фабулу.

 ***

Вечер неспешно зажигал фонари. Я торопился на работу. Сбылось то, что предрекал отец – я стал холуём, мальчиком – принеси-подай. Я подрабатывал барменом в престижном ресторане, располагавшемся в самом сердце Санкт-Петербурга, где собирались, как принято говорить, буржуа. Спавший днём, ближе к полуночи ресторан оживал и шумел множеством голосов. Приглушённый свет придавал эфемерность, а изрядное количество алкоголя делало людей философами. Их интересы всегда были одинаковыми, встречались небольшие вариации.

Я не считал такую работу постыдной, она приносила скромный доход. Здесь я искал историю, которая легла бы в основу сюжета. Наблюдал за клиентами, впитывал подобно губке, их характеры, слова, интересовался их судьбами. Попадались большие оригиналы, которые стали бы идеальными персонажами фельетона. Сейчас передо мной сидел вероятный герой сатирического рассказа.

Этот посетитель не отличался умением пить и после трёх стопок коньяка, лишивших его остатков самообладания, заплакал. Он выглядел небрежно в мятой рубашке и обшарканных брюках. Нос и глаза покраснели. Некая Эллочка безраздельно властвовала в его жизни и жестоко распорядилась его сердцем. Я выпил с ним, ибо нет ничего страшнее поруганной любви. Он опьянел, и, всхлипнув, расплатился. Клиенты, принимая лишнюю стопку, раскрепощались и раскрывали свои сокровенные мысли. Они считали меня кем-то вроде батюшки, облачённого в рясу, или психотерапевта. Прав мудрец, изрёкший in vino veritas. Истина в вине.

В ресторан заглядывала разная публика. Посещавшие бар люди снимали груз забот и проводили одинокие вечера. Тусклый свет размывал лица, а музыка заглушала ничего не значившие фразы. Мужчины приходили в надежде завести мимолётные знакомства, и если повезёт, покинуть заведение под руку с девушкой. Женщины шли в клуб, уповая на то, что кто-то разбавит серые краски одиночества. Не все получали желаемое. Неспособные жить в гармонии, не принимавшие уединения, они отчаянно хотели, чтобы в них нуждались, дожидались их возвращения, считали минуты до свидания. Они мечтали быть нужными. Но этим вечером получат счёт за напитки да пару номеров, нацарапанных на салфетке нетвёрдой рукой.

Завибрировал мобильный, лежавший в кармане фартука. Я взглянул на экран, ожидая решения издателя. Звонил мой друг Коля.

– Говори громче! – выкрикнул я.

Из-за щелчков я ничего не разобрал.

– У меня появилась новая жертва, – серьёзно проговорил Коля.

Николай был другом детства, и я прекрасно изучил его пристрастия, но у него появилось странное увлечение.

– Кто?

– Приезжай завтра ко мне, – ответил Коля.

С приближением ночи ресторан наполнялся посетителями. Как наивные мотыльки они слетались на свет неоновых вывесок. Время, насыщенное бессмысленными разговорами, случайными встречами и короткими знакомствами, пролетало незаметно. Когда последний клиент закрыл за собой дверь, я убрал стойку, расставил бутылки с алкоголем на полки. Хотя я не любил порядок. Только из хаоса рождалось что-то необыкновенное.

Закончив с уборкой, я поднимался на крышу. Здесь я слушал тишину. С высоты открывалась чудесная панорама предрассветного спавшего Петербурга. Безмятежность служила мне помощницей. В фантазии рождались образы, сотканные из туманных снов. Я ждал, что тени вдохновения обступят меня. Но музы не спешили на встречу. Удача отвернулась от меня, после того как литературоведы по камню разобрали мой роман.

Когда занимался рассвет, я спустился, запер дверь и пошёл домой. Квартира, которую я снимал, располагалась далеко от шумной суеты. Домовладелица, Алла Георгиевна, запретила менять интерьер. Я жил в комнатах, обставленных в середине прошлого столетия. Кресла, обитые плюшем, массивный дряхлый диван и маленький столик из дуба навевали мысли о шестидесятых. Вдыхая затхлый запах старинной мебели, я быстро заснул, а вечером следующего дня отправился к другу.




2. Аделина


Я любила полумрак зрительного зала. Из темноты видна суть спектакля, суть жизни. После репетиций я долго сидела, прислушиваясь к собственным ощущениям. Иногда стоит оставаться наедине с собой и ценить каждую минуту, проведённую в одиночестве. В душе воцарилось умиротворение. Было в этой полутьме нечто магическое, словно я попала в мир, где люди живут в предвкушении спектакля. Волшебное царство театра, где нет ничего невозможного, где стираются грани между выдумкой и реальностью, с детства манило и завораживало меня. Кто-то дотронулся до моей руки.

– Аделина, пора, все собираются, – шепнул на ухо Генрих. – Этот день станет для тебя счастливым. Звёзды выстроились так удачно – с примой расторгли контракт. Трон пустует в ожидании новой королевы.

– Кто я – всего лишь девочка из кордебалета. На что я могу надеяться? – с сомнением сказала я.

Конечно, я мечтала о главной партии. С этой мечтой я просыпалась с восьми лет. Но довольствовалась участием в хореографических миниатюрах. Главные роли доставались ей – Марии Стоцкой, которая была звездой театра, но недавно скрылась с небосклона. Она ушла тихо и с достоинством, как подобает истинной королеве современного танца. Сцена ждёт новую приму. Нельзя упустить удивительный шанс.

– Вспомни Галину Уланову и Майю Плисецкую. Повторяй их имена, как заклинание, а я буду болеть за тебя.

– Обещаю, не обману доверия, – я пожала протянутую мне руку.

– Рукопожатие уверенное.  Покажи им на что способна!

Генрих Павлов – старинный приятель. Я знала его вечность и даже немного дольше. Наши души влекло друг к другу, словно мы были знакомы и в предыдущей жизни. Существует тайное духовное родство, соединяющее двух посторонних людей. Генрих был для меня близким человеком, хотя я не могла назвать подобное чувство любовью. В подростковом возрасте, когда я сбежала из дома из-за сложных отношений с матерью, семья Павловых дала мне приют.

Как бы я описала внешность Генриха? Он очень походил на Есенина. Пшеничные локоны, взгляд пронзительных глаз цвета ультрамарина и романтический склад характера. Генрих цитировал наизусть Евтушенко, Пастернака и Рождественского. Друг отрицал схожесть с гениальным поэтом, но всё же я звала его Есениным, когда он не слышал. Обычно он одевался строго – классические брюки, жилет, свои кудри скрывал модными шляпами. Рубашки носил с закатанными рукавами, отчего казался расслабленным. Генрих работал осветителем в театре современного танца и большую часть времени мы проводили вместе.

В репетиционном зале зажглись огни. Оживлённые голоса наполнили помещение. Сегодня состоится отбор на главную партию. Танцовщицы взволнованно спорили, кто откроет пробы.

– Кинем жребий. Пусть распоряжается случай, – предложила одна из претенденток. Все согласились с ней.

Мне выпала участь выступать последней. Придётся потерпеть. Я ждала несколько лет, что такое ещё полчаса. Хореограф включил музыку – необычную аранжировку классики и мотивы из рока. В сценических постановках использовали как музыку композиторов, чьи имена знакомы всему миру, так и мелодии новаторов. Хореограф предпочитал экспериментировать с формой и содержанием. Он хотел поставить "Портрет Дориана Грея" в современной трактовке. Спектакль будет сопровождаться видеоинсталляцией. Подчеркнув новую роль женщины в обществе, главную партию отвели не мужчине, как в романе, а девушке. Задумывалось грандиозное шоу, которое повысит интерес к театру. Необходимо показать нечто экстраординарное, чтобы поразить постановщика.

Хореограф, ставивший спектакли, требовал от нас беспрекословного подчинения и дисциплины, словно мы солдаты, готовившиеся к бою. Некоторые артисты считали его тираном. Но он прав, ведь нам предстоит биться за симпатии публики, которая, как известно, капризна. Поэтому движения должны быть отточенными, образы выверенными до мельчайших нюансов.

Претендовавшие на исполнение главной партии танцовщицы выстроились в ряд. Любая была готова на всё, чтобы обойти конкуренток. Смотр начался. Девушки показывали своё видение роли, пластикой передавая нрав красавицы Дорианы Грей. Я смотрела выступления коллег, заворожено ловила каждый пируэт очередной претендентки, запоминала изъяны, чтобы не совершить ошибок. Время, что я провела в предвосхищении, показалось целой эпохой, наполненной музыкой и самоистязанием. Ведь никто в здравом уме не позволит терзать своё тело изнурительными репетициями, диетами и стремлением к совершенству. Будто древнегреческие жрицы мы преданно служили своему Богу – танцу. Завершилось выступление предпоследней кандидатки. Настал мой черёд. Я вышла в центр зала, по старой балетной привычке заняла подготовительную позицию и застыла в ожидании. Первые мелодии подхватили меня. Хотелось доказать, что именно я достойна главной партии. Радость, страсть и невероятный азарт кружили меня в вихре музыки. Я искала логику в хаосе бытия, вкладывая эмоции в немыслимые прыжки. Язык тела выразительное средство, с помощью которого легко передать состояние человеческого духа и все оттенки настроения.  Каждая клетка налилась музыкой и чувствовала ритм. То была вдохновенная музыка моей Вселенной. У каждого человека свой микрокосм. Красивый и непостижимый, он открывает секреты избранным. Когда я танцевала, моя душа очищалась. Я долго занималась классическим балетом, но в нём не находила той свободы самовыражения, что есть в современном танце. Часами я экспериментировала и придумывала новые па.

Композиция закончилась, и я замерла, вдруг увидев, что пристальные взоры находившихся в комнате, прикованы ко мне. Они искали подвох. Я поблагодарила всех за внимание. Просмотр подошёл к концу, предстояло снова ждать. Я волновалась так, словно сдавала вступительные экзамены и от того какую оценку я получу сейчас, зависела моя судьба.

Хореограф с художественным руководителем шептались в стороне, изредка поглядывая на танцовщиц. Артистки расслабились, как солдаты после команды вольно, разбрелись по репетиционному залу. Изящные девушки смеялись и щебетали. Мы считались конкурентками, однако вне стен театра дружили. Ходили в кафе или кино, но никогда не забывали о невольном соперничестве.

Усевшись по-турецки, Генрих наблюдал за разминавшимися танцовщицами. Он был не один – рядом с ним незнакомец. Они оживлённо беседовали. Последовав примеру Павлова, незнакомец вёл себя непринуждённо, сидел по-турецки и при немалом росте выглядел внушительно и неловко, но не ощущал скованности. Танцовщицы заинтересованно смотрели в сторону чужака, посмевшего появиться на их территории без предупреждения. Заметив меня, молодые люди встали.

– Аделина, познакомься – Артём Дубовицкий!

Я улыбнулась, чуть склонив голову. Артём был выше всех собравшихся, имел крепкое телосложение и вьющиеся взъерошенные волосы. Этакий Пьер Безухов. В его круглых серых глазах светилось любопытство.

– Аделина Анисимова, – коротко представилась я.

– Я наблюдал за репетицией. Спектакль получится … – он задумался, подбирая нужное слово, – потрясающим. Вы прекрасно танцуете, лучше многих. Исполняете главную роль?

– Сие неизвестно, но я мечтаю быть солисткой.

– Несомненно, будете.

Я смущённо поблагодарила Артёма. А он, забыв обо мне, обращался только к Генриху.

– Митинг состоится завтра, – понизив голос до шёпота, сказал Дубовицкий.

– Что за митинг? – полюбопытствовала я. Артём кинул взгляд, полный беспокойства, на Генриха, но тот кивнул – мне можно доверять.

– Демонстрация в защиту парка у "Озерков", где полуразрушенный храм и пруд – временное пристанище лебедей. Вы бывали там?

– Давно не заглядывала.

– Там строят торговый комплекс. Вырубили часть парка, но в ближайшее время собираются снести храм, и засыпать водоём. Они продают вырубленные деревья. Эти сволочи убили лебедя, замусорили озеро. Мы должны повлиять на ситуацию, – горячо промолвил Артём и в его глазах вспыхнул огонёк. – Мне удалось привлечь больше десятка неравнодушных. Вместе мы нарисуем плакаты, придумаем лозунги.

Артём – целеустремлённый человек, его нетерпение выдавало увлекающуюся натуру. Одержимость идеей и вера в то, что он борется за правое дело, передавалась и нам. Со свойственной ему скоропалительностью Генрих сжал кулаки, и, казалось, готов ринуться в бой.

Любопытство одержало верх. Захотелось участвовать в этой авантюре.

– Я непременно приду, – пообещала я.




3. Арсений


У порога меня встретил Коля. Крепко пожав его ладонь, я заметил, что он необычайно взволнован. Природа наделила Николая Воробьёва худощавым телосложением, русыми волосами, неказистым лицом и длинным носом. Ему позавидовал бы Мехмет Озурек из Турции – обладатель самого длинного носа в мире. Но двадцатипятилетний Николай, сын генерального директора международного банка, никогда не стеснялся этой особенности. Он был обаятельным собеседником и мог за несколько минут расположить к себе незнакомых людей.

У него было странное увлечение. Он – пранкер. Я тоже удивился, первый раз услышав. Попробую объяснить: Коля хранил толстый телефонный справочник, в котором после работы в банке, пребывая в озорном расположении духа, выискивал среди тысяч и тысяч имён случайную жертву. Звонил и начинал разыгрывать. Обычно он представляется коллектором из агентства по взысканию долгов. Половина населения Петербурга обременена ссудами, поэтому узнав, кем является Николай, собеседники не радовались такому звонку. Сегодня приятель нашёл номер соседа из дома напротив. Удобно устроившись в кресле, набрал цифры и включил громкую связь. После нескольких гудков трубку снял мужчина.

– Здравствуйте! Вас беспокоит банк "Восхождение". Вы оформляли кредит в офисе на Большой Морской улице? – бодро начал Коля.

Когда он развлекался подобным способом, его голос менялся и становился практически неузнаваемым. В Коле проявился талант перевоплощения. Он взял бинокль и внимательно наблюдал за соседом.

– Я не кредитовался в вашем банке, – удивлённо ответил тот.

Коля покачал головой и провёл пальцем по странице справочника.

– Толмачёв Валентин Николаевич?

– Да, это я, но у меня нет кредита в этом банке.

– Как же нет, у меня на вас числится заём на сумму два миллиона рублей, – голосом, напоминавшим автоинформатор, лишённый всяких эмоций, сказал Коля.

– Ничего я не брал, – упрямо повторил динамик телефона.

– Толмачёв Валентин Николаевич, Конюшенная 35?

– Да это я, но вы ошибаетесь, – артачился Валентин Николаевич.

– Нет никакой путаницы. На ваше имя взят кредит, – отчеканил Коля. – Если вы продолжите препираться, я приму меры.

– Не оформлял я кредит, чёрт побери! – возмутилась трубка.

– Вы покупали квартиру?

Телефон прошелестел что-то невразумительное в ответ.

– Нет? Как же? Ваши данные в моём компьютере?

– Я не намерен тратить время на пустые разговоры, – сдерживая гнев, верещала трубка.

– Если вы не погасите задолженность, то будете тратить время в суде. Знаете какие штрафные санкции вам грозят?

– Не брал я кредитов, и никогда не бывал в банке "Возрождение", – упрямился Валентин Николаевич.

– "Восхождение".

– "Возрождение", "Восхождение" какая разница!

– Ну как же, уважаемый Валентин Николаевич, на вашу фамилию оформлен заём, а вы не платите. Долг передан банку "Восхождение", который имеет право забрать жильё, – продолжал Коля металлическим голосом.

– Что? Забрать квартиру? – ошеломлённо переспросил подопытный.

Коля вручил мне бинокль. Я увидел горевший в окне напротив тусклый свет лампы. В проёме двери, ведущей на кухню, прислонившись к косяку, стоял невзрачный мужчина. Валентин Николаевич приближался к сорок пятому дню рождения. Этот рубеж он пересекал неважно – на голове блестела лысина, рубашка едва сходилась на животе.

Он владел всеми атрибутами успешности: просторные апартаменты обставлены со вкусом, вещами, купленными в кредит; роскошная немецкая машина и отдых раз в год на зарубежных курортах. Существование в кредит – пугающая перспектива. Можно ли прибрести душу или новую жизнь взаймы? Люди становятся похожими на денежные купюры. У каждого достоинства на определённую сумму.

– Вы не сможете этого сделать, нам негде жить, – с дрожью в голосе говорил он.

– Конфисковать квартиру просто! Есть множество законных методов, поверьте, это к лучшему, сколько времени и сил у вас освободится. Расширятся горизонты.

– Какие ещё горизонты? – проворчал Валентин Николаевич. – Оказаться бездомными – радужное будущее.

– Подумай, сколько времени теряешь зря. Целыми днями пытаешься заработать денег, чтобы расплатиться с кредитами, – Николай резко перешёл на "ты", что придало разговору неформальный оттенок. – Ты рано выходишь из парадной, не выспавшийся, злой, заводишь машину. Потом четверть часа простаиваешь в пробке. Добравшись до работы, перекладываешь документы, забывая о своём истинном предназначении. Каждый день по кругу с шести утра и до девяти вечера. А семья? Уставшая жена, которая уже забыла о счастье. А дети? Они не видят тебя. Так проходят часы, дни, недели, года. Однажды ты умрёшь, и дети твои скажут: "Наш отец – мещанин, который ни разу не оторвался от корыта", – зло прорычал Коля, чудилось, что телефонный аппарат раскалится.

Валентин Николаевич молчал, отчего Коля усмехнулся. Он был опытным пранкером и обладал особым искусством убеждения. Испытуемый дрожавшей рукой вытер пот, выступивший на лбу. Валентин заметно нервничал. На рубашке обозначились тёмные пятна.

– Кто вы? – испугавшись, спросил телефон.

– Я Бог, и мне известно всё про тебя и твою никчёмную жизнь, – Коля дал мне знак, чтобы я передал ему бинокль.

– Вы разыгрываете меня! – неуверенно пробормотал собеседник. Вот уж действительно, кому мог позвонить Бог.

– Нет, я вижу, ты чешешь затылок, могу описать, как ты одет. Белая рубашка, выдающая в тебе офисного работника, но не слишком дорогая, ты не начальник, даже себе. Твой начальник деньги, они твой Повелитель. Ты вспотел, твои руки дрожат, ты потянулся за платком, чтобы вытереть, выступившую на лысине испарину. Что тебя тревожит, сын мой? Неужели так страшно потерять материальное? Это всего лишь квартира, а не жизнь. Или ты хочешь лишиться жизни, это в моей власти.

– Что вы такое несёте? Кто вы?

Я сдерживал смех, глядя на каменное лицо Николая, в котором погибал великий актёр, способный блистать на подмостках театра. Этот спектакль увлёк и собеседника. Ведь он давно мог прервать неприятный разговор.

– Я Бог, – повторил Коля, с истинным превосходством. – Кофе в твоей кружке остыл.

Валентин Николаевич метнулся к столу, где дожидался нетронутый напиток, торопливо отпил, и сморщившись, проглотил остывший кофе.

– Так это правда! Вы… вы Бог? – заикаясь, пробормотал он.

– Да, и у тебя особая миссия.

– Что я должен делать? – смиренно спросил мужчина.

Я едва удержался на стуле.

– Завтра уволишься с работы, сын мой, – тон голоса Коли изменился с повелительного на милостивый. – Будешь посвящать время жене и детям, помогать обездоленным, но прямо сейчас, чтобы заслужить прощение, встань на колени и прочти пять раз "Отче наш".

Валентин Николаевич безропотно опустился на колени, зажал трубку плечом и громогласно произносил молитву. Розыгрыш оказался жестоким. Я пожалел доверчивого человека. Валентин Николаевич хорошо помнил слова и молился с усердием, чем удивил нас. Видимо, он часто обращался к Создателю.

Я взглянул на часы. До восьми вечера оставалась минута. Старинные ходики вызывали у Коли глупую сентиментальность. Когда наступал следующий час, из домика вылетала кукушка и куковала столько раз, сколько показывали стрелки. Стрелки замерли на восьми. Сейчас же вылетела птичка и предательски вскрикнула восемь раз.

– Что это? – изумился Валентин Николаевич.

– Не обращай внимания, сын мой, продолжай. Молиться следует в смирении, – Коля пытался усыпить бдительность испытуемого.

Высшие силы ополчились против Николая. Потом за криком механической птицы раздался звонок мобильного телефона. Это менеджер ресторана, где я работал. И здесь Валентин Николаевич догадался, что разговаривает не с Богом или его посланником, а с находчивым шутником.

– Чёртов сукин сын, я достану тебя из-под земли, и ты пожалеешь, быдлозавр несчастный, – взвизгнул Валентин Николаевич. Наконец, поняв, что это шутка, собеседник Николая бросил трубку.

– Мой словарный запас обогатился, – Коля давился гомерическим хохотом. – Быдлозавр – так меня ещё никто не называл.

– Ты – прирождённый телефонный маньяк!

– А ты – сумасшедший графоман!

– Согласен! – с поклоном ответил я, принимая диагноз как данность. – Я опаздываю. Уже звонил начальник.

Посмотрев на часы, мы дружно рассмеялись, вспомнив о кукушке-предательнице.

***

Посетителей было много. Устроившись за барной стойкой, Коля помогал обслуживать их. Он смешивал коктейли, как опытный бармен, подавал нехитрую закуску и обладал умением убедить кого угодно, что нужно заказать ещё один напиток.

– Мне бы твои таланты, Коленька, – с завистью произнёс я.

– Таланты даются не всем, а уж такие. Все мы при рождении стоим в очереди за талантом, красотой или счастливой судьбой. Ты отстоял очередь за импозантной внешностью и быстрым пером, и ты получил что хотел, я тоже стоял в очереди рядом с тобой, но мне достались болтливый язык и огромный нос. Как тебе мой нос? – Коля развернулся в профиль, демонстрируя выдающийся нос.

– Ах, если бы моё перо было гениальным. Всё если бы, да кабы.

– Смирись. Вспомни знаменитых писателей, которым отказывали издательства. Они ждали долгие годы, прежде чем их рукописи увидели свет. Но они добились своего, вот и ты не отступай. Чудеса случаются только с теми, кто не сворачивает с выбранного пути.

– Здесь я могу с тобой не согласиться, – я уныло посмотрел на дно стакана. – В споре рождается истина!

– В споре рождаются синяки, если аргументы закончились! – парировал Коля.

С такими убеждениями друг нередко оказывался в щекотливых ситуациях, из которых я выручал его. Человек со сложным характером, задиристый и безрассудный, Коля порой не представлял, к каким последствиям могут привести его поступки.

Время в ресторане проходило шумно и весело. Посетителей было много, и все торопились забыть о дневных заботах. Среди множества незнакомых лиц я узнал старого приятеля. Артём часто заглядывал в гости. Он появился эффектно в окружении красивых девушек.

Я сделаю краткую ремарку о моём товарище. Артём Дубовицкий – двадцатисемилетний директор благотворительного фонда, деньги для которого ссужал его отец – нефтяной магнат. Артём выделялся не только исполинским ростом, но и экзотическим обликом, подаренным необычным смешением кровей. Эксцентричность лежала в основе его натуры. Он был человеком, подобным солнцу, которое притягивает вращающиеся вокруг планеты, и согревает теплом. Солнце не светит наполовину. Артём всегда был полон энергии, радости и готов делиться со всеми тем, что имел.

Из-за своих взглядов Дубовицкий слыл бунтарём, убеждённым, что уважающий себя мужчина тряхнёт древо мироздания; доберётся до самого дна, чтобы найти истину, покрытую тиной. Я знал Артёма со школьных времён. Мы ходили в одну спортивную секцию по фехтованию. Дубовицкий лучше всех справлялся с рапирой. Он привык бороться до конца. Так случилось и на этот раз. Артём с группой единомышленников подал иск на строительную компанию, которая занималась возведением торгового комплекса у метро "Озерки". На этом участке располагался живописный парк, раскинувшийся рядом с полуразрушенным храмом. Суд проигран, строительство продолжилось на законных основаниях, но Артём не унимался.

Я налил виски в рюмку и подвинул её Артёму. Коля ухаживал за дамами, благосклонно принимавшими знаки внимания.

– Выпивка за счёт заведения, – радушно, будто хозяин ресторана, объявил Коля.

Девушки хихикали, а я удивлённо наблюдал, как Коля за мгновение сумел расположить к себе двух бестий.

– Говорят, завтра митинг будет? – полюбопытствовал Николай, узнававший о событиях прежде, чем они случались.

Артём придвинулся, и оглянувшись по сторонам, попросил:

– Приходите ребята. Завтра мы будем отстаивать парк. Набралась группа активистов, – и улыбнувшись лучезарно, как завзятый политик, добавил: – Нам важен каждый голос. Вы в теме?

Коля рассмеялся и продолжил протирать бокалы.

– Разрушив храм, вырубив деревья в парке, засыпав пруд, чёртовы строители ломают всё, что существовало до них несколько столетий подряд. Тот парк – часть старинного Петербурга, который я знаю и люблю. Если бы нас было больше, мы бы смогли сохранить парк, но нас мало. Митинг – единственный шанс переломить ситуацию. Возможно, нам удастся заставить общество задуматься.

Наивный оптимист и мертвеца убедит подняться из могилы.

– Да, – без сомнений ответил я, – мне интересно. Назначай место и время.

Я никогда не был борцом за справедливость, не был фанатиком, свято верившим в непогрешимость цели. Раньше я и не задумывался о судьбе парка и храма, но мне хотелось изменить мир, почувствовать причастность к чему-то большому. И Вселенная благосклонно исполнила моё желание. Коля согласился принять участие в митинге, но воинственного энтузиазма не выказал. Воробьёв предпочитал плыть по течению жизни, особо не сопротивляясь поворотам реки бытия.

– Мы убиваем время, пока время убивает нас, – громогласно произнёс Дубовицкий и залпом осушил бокал.

Девушки расхохотались. Они походили друг на друга, как сёстры. Золотистые пережжённые локоны, осунувшееся лицо сидящего на диете человека, несуразно подобранная одежда и жадный блеск в глазах. То были хищницы, вышедшие на охоту в каменных джунглях.

– Красотки, развлекайтесь! Выпивка и блюдо от шеф-повара за мой счёт, – объявил Артём.

Дубовицкий, считавшийся человеком с щедрой душой, любил великодушные жесты. Две прекрасные фурии, обрадовавшись, расположились за дальним столиком. Они смеялись чуть громче, чем положено по этикету.

– Арсюша, вы когда заканчиваете? – спросил Артём. Во взгляде мелькнул огонёк нетерпения. – Нужно лозунги придумать.

– Ещё два часа и мы в твоём распоряжении.

***

Санкт-Петербург разрастался, и скоро ему стало тесно в прежних границах. Численность горожан увеличивалась. Дома-коробки вырастали с удивительной быстротой, будто какой-то великан доставал их из кармана. Многоэтажные монстры заслоняли солнце, но и их не хватало. В каждом закоулке строилось великое множество безликих зданий. Дома теснились вокруг кленового парка, голодно поглядывая тёмными глазницами окон на незахваченную территорию. Парк жил, пестрел красками, завораживал пением птиц, но его время подходило к концу. Этот участок нетронутой земли давно разделили между собой ушлые застройщики. По их замыслу здесь появится огромный торговый комплекс, строительство, которого шло стремительным темпом. Для удобства посетителей задумана просторная парковка. Часть деревьев вырубили, но маленький пруд, куда каждую весну прилетали лебеди, и полуразрушенный храм ещё сохранились. Церковь стояла здесь испокон веков. Старожилы помнят истории, связанные с храмом, построенным в восемнадцатом веке. Он простоял не одно столетие, видел разные эпохи: был свидетелем падения Российской империи; расцвета и развала Советского Союза и зарождения новой России. Выстоял под градом нескольких войн. Монументальные руины, пережившие столько исторических периодов, видевшие немало человеческих судеб, вызывали почтительный трепет. Было в этом что-то от вечности – спокойное, неспешное и основательное. Таким я вспоминал красивое местечко. Завтра определится судьба уютного уголка. И решать его участь будем мы.

Артём жил в пригородном коттедже, вдали от суеты мегаполиса. Комфортабельный особняк, огороженный от реальности высоким забором, Дубовицкому на совершеннолетие подарил папа. Это была Артёмова берлога и штаб–квартира, где рождались идеи по спасению мира, которые нередко превращались в стычки с полицией и судебные дела. Из неприятностей, возникавших с законом, ему помогал выпутываться отец – нефтяной магнат, который никогда не занимался воспитанием сына, откупаясь дорогими репетиторами и обучением в престижном закрытом интернате, а позже в парижском университете – Сорбонне.

Артём предложил нарисовать плакаты, чтобы демонстрация выглядела яркой. Он принёс краски, ватманы и кисти.  Я никогда и не думал, что во мне дремлет талант художника. На плакате я изобразил поваленные деревья и окровавленный топор. Одна картина порой красноречивее тысячи слов. Ведь каждый человек по-своему воспринимает увиденное.

– Я уже и на телевидение позвонил. Приедет съёмочная группа, – сообщил Дубовицкий, сделав перерыв в импровизированных уроках рисования.

Он хотел привлечь как можно больше внимания к акции. Если общественность поддержит это начинание, то удастся сохранить парк. Его фанатичность и приверженность идее передавалась и нам. Словно одержимые, всю ночь напролёт мы рисовали плакаты, сочиняли призывы. Я оказался самым стойким – продержался до утра. Ненадолго заснул с кистью в руке, положив голову на законченный плакат. Мне снились далёкие неведомые края, густо раскрашенные всеми цветами спектра.

– Вставай, – кто-то дотронулся до моего плеча.

Я разлепил тяжёлые веки.

– Проснулся? – спросил Коля, протягивая кружку с кофе.

Я похлопал себя по щекам, отгоняя дремоту, и взял кружку.

– Арсюша, да ты истинный Леонардо да Винчи! – воскликнул Дубовицкий.

– Скорее недоделанный! Весь перепачкался в краске, – проворчал я, оттирая засохшую гуашь со щеки.

На полу по всей комнате разложены ватманы. Художественные таланты друзей поразили меня. Только Колина карикатура выбивалась из стройного ряда живописных шедевров. За ночь плакаты успели высохнуть. Свернув, мы положили их в тубусы.

– Я отправлюсь первым, встречу остальных, – сказал Артём и оставил нас на кухне разорять холодильник. Бунтовать на голодный желудок категорически не хотелось.

***

Взойдя на небосклон, солнце в полную силу нагревало воздух и наши умы. Клёны играли молодой листвой, ветер ласковыми пальцами перебирал кроны. Весна вступала в ту пору, когда светило отдавало всё тепло, словно заботливая мать, дарило ласку. Мы решительно пересекли парк, гравий мягко шуршал под ногами. Из густой зелени выглянул полуразрушенный храм. Его снесут, судебное разбирательство оттянуло этот миг. Раньше руины считались чем-то вроде достопримечательности, наследием Российской империи. У храма, где велось строительство, уже толпились бунтовщики.

Мы условились встретиться у входа в парк. Издалека я заметил Артёма и помахал ему тубусом с плакатами. Он был не один, рядом с ним стояла неизвестная, но очень привлекательная особа.

– Знакомьтесь, это Аделина, – Артём кивнул в нашу сторону. – Это Николай и Арсений.

Я ожидал, что Аделина протянет руку для пожатия, как это делают современные девушки, но она тихо поприветствовала нас.

Аделина выглядела холодной и сдержанной. Воцарилась напряжённая тишина. Коля, признанный дамский угодник, не токовал, как журавль весной. Я не знал с чего начать разговор и чувствовал себя неловко.

– А где же Генрих? – беспокоился Артём.

– Он болен. Прохрипел в трубку, что поднялась температура, – пожав плечами, рассказала девушка.

– Он просто струсил, – поспешил с выводом Артём. – Чёрт подери, я ждал его. Теперь на одного человека меньше.

– Генрих не струсил, ручаюсь. Он ни за что бы, не поступил так. Генрих действительно заболел, – горячо проговорила Аделина, защищая какого-то Генриха.

– Конечно, ты оправдываешь его, Аделина, он ведь твой друг, – усмехнулся Артём. Девушка ничего не ответила, только бросила короткий взгляд на нас. Ведь мы невольно подслушали их разговор.

Артём отлучился, предоставив нас самим себе. Возникла многозначительная пауза, которую хотелось заполнить словами.

– Пахнет грозой, – невпопад произнёс Коля.

Аделина глубоко вздохнула, хотела ощутить запах озона.

– Ничего не чувствую, – улыбнувшись, промолвила она.

Стройная словно ива, Аделина была невысокой. Все движения наполнены грацией и необычным достоинством, в ней ощущалась внутренняя сила, которая привлекала и завораживала. Похоже, она занималась танцами или художественной гимнастикой – в походке Аделины чувствовалась особенная гибкость, присущая танцовщицам. Кашемировый джемпер нежного абрикосового цвета, надетый под кожаную куртку, подчёркивал румянец на щеках. Тёмно-синие облегающие брюки демонстрировали красоту ног. В глубине карих глаз растворились искорки смеха, медно-рыжие волосы пушистой волной падали на плечи, а на носу рассыпались озорные веснушки. Должно быть, она очутилась здесь случайно и скоро, поняв, что ошиблась, уйдёт.

– Коля, какая может быть гроза, если на небе ни облачка? – поинтересовался я с укором.

– Ты и представить себе не можешь, Арсюша, ночью будет гроза!

Аделина взяла плакат и пошла к митингующим. Теперь она казалась чужой и загадочной.

– Пахнет грозой? Серьёзно? Ничего умнее придумать не мог? – проворчал я.

Улыбнувшись, Коля пожал плечами.

Солнце раскалило асфальт, он сделался мягким, как пластилин, и люди ступали, оставляя следы. Нас было пятнадцать смелых. Развернув плакаты с лозунгами, перекрывая въезд, демонстранты растянулись колонной перед воротами на строительную площадку. Народ оживился, по шеренге прокатился гомон. Артём дал знак. Мы подняли плакаты. На ватманах написано: "Защитим любимый парк!", "Руки прочь от наследия предков!", "Остановите проклятую стройку!". Ощущалось общее волнение, носившееся в воздухе, будто вот-вот случится событие, которое перевернёт наши жизни. Многие из демонстрантов разделили неясное предчувствие. Хоть поначалу я счёл митинг лёгким развлечением, сейчас чувствовал важность этого дела. Толпа превратилась в единый организм, живший одними на всех эмоциями. Вокруг витало напряжение, какое обычно возникает перед грозой. Мы ждали разрешения этого конфликта.

В человеческом стаде царит полная вседозволенность. Вспомнились сюжеты, которые неоднократно показывали по телевизору. В сознании всплывали кадры из хроники. Массовые столкновения с полицейскими, слезоточивый газ, погромы. Власть народа, способная вершить судьбы государств. И вдруг я почувствовал такое волнение, какое испытывал, лишь когда вдохновенно писал повести. Сродни предвкушению чего-то неизведанного, словно открывалась дверь в новый мир.

Первыми пришли строители – молодые ребята из стран, некогда бывших в составе Советского Союза. Они принялись расталкивать нас, но мы, словно стойкие солдаты на поле брани, плотнее сомкнули ряды.

Журналисты с азартом снимали репортаж. Как надоедливые мухи кружили фотографы, щёлкая затворами фотоаппаратов. Люди узнают правду из теленовостей и свежего выпуска газеты.

Пришедшие строители были обескуражены тем, что не могли приступить к работе. Они не решались пробиваться сквозь толпу демонстрантов. Некоторые закурили в стороне, разговаривая на чужом языке о чём-то отвлечённом. Усатый мужчина средних лет в майке лимонного цвета и старых джинсах, видимо, исполнявший обязанности прораба, вышел вперёд.

– Уходите, пока не приехала полиция! – прокричал он.

Готов поклясться, что этот сильный и звучный голос услышали даже жители соседних районов. За его спиной несмело топтались работники. Стало ясно, кто здесь хозяин.

Не шелохнувшись, мы стояли, преисполненные решимости идти до конца, упрямо сжимали плакаты в руках.

– Мы не уйдём, пока не прекратится строительство этого комплекса! – выкрикнул Коля и оглянулся по сторонам в поисках поддержки. Демонстранты одобрительно загудели.

Раздувая щёки от злости, усач подошёл к Николаю. Время – деньги. Мерзкие тараканы с транспарантами задерживали рабочих, а ведь сегодня они обязаны закончить этаж. Он рванул плакат, но Коля крепче сжал ватман в руках.

– Убери свои грабли, чудик! – прорычал Коля. Воробьёв был худощавым и уступал в физической силе сопернику, но смелость и безрассудство с лихвой компенсировали, то, в чём он проигрывал.

– Кто чудик? – усач, схватив Николая за воротник, потянул на себя. – Для тебя два глаза роскошь?

Бросив плакат, Коля толкнул усача, тот на мгновение отскочил, разозлился, и окончательно лишившись разума, бросился на оппонента. Завязалась драка, в поединке сошлись бесы и ангелы. На всё это равнодушно взирал полуразрушенный храм, давно покинутый верой. Меня теснили, но я изловчился и оттащил усача от Коли. Понадобилась недюжинная сила, чтобы откинуть прораба вглубь толпы, где у людей кипела кровь, пробуждая древние инстинкты. Колю вновь поймали, я заметил его русую голову в человеческой свалке. Воробьёв дрался, как умел, и, кажется, почти победил в схватке, но появились полицейские машины, оглашая окрестности сиренами. Я не успел увернуться, и проворный строитель ударил меня по лицу.

Николай схватил меня за локоть и выдернул из толпы. Рядом была Аделина. Она испуганно озиралась, готовая оказать отпор любому, кто осмелится дотронуться до неё.

Ловко орудуя дубинками, полицейские разгоняли сошедшихся врукопашную.

Мы кинулись врассыпную, нас не взяли, хотя хватали всех, кто попадался на пути. Аделина громко и заливисто смеялась. В её крови бесновался адреналин. Плакаты, которые мы рисовали всю ночь, остались у ворот, раскиданные на асфальте. Их топтали разбегавшиеся демонстранты и строители.

Митинг – несанкционированный, а значит, организаторов и участников могут арестовать. Блюстители закона прижали растерявшегося усача, он пытался объясниться, но его не без оснований посчитали зачинщиком драки. За взятием под стражу противника мы наблюдали издалека.

Задержав нарушителей порядка, оперативники с шумом, разместились по автозакам и уехали. Схватили и Дубовицкого.

– Нужно помочь ему выбраться, – я рванулся вслед за машиной полиции, но Коля вцепился в мой рукав.

– Хочешь, чтобы и тебя повязали? – спросил он, крепко удерживая меня. – Артём непременно справится. Он не впервые попал в подобную переделку.

Я оттолкнул Колю, не смирившись с тем, что бросил друга в опасности.

– Подумай, Арсений, чем ты можешь ему помочь?  Постой, у тебя кровь, – сказала Аделина.

– Вот чёрт! – выругавшись, я схватился за нос. Тотчас заметил, что из него тонкой струйкой сочилась кровь. Обеспокоенная Аделина подошла ближе. Повеяло земляникой и яблоком. Она достала салфетку из сумки, перекинутой через плечо.

– Нос вроде цел, – девушка оглядела моё лицо с сомнением и осторожно прикоснулась к кровоточившему носу. – Но я бы посоветовала тебе обратиться к врачу.

– Ах, оставьте, – наигранно произнёс я, поморщившись от боли.

***

Солнце укатилось за горизонт, окрасив небо в пурпурный цвет. Петербург не останавливался ни на минуту. Горел и переливался огнями фонарей и неоновых вывесок. Гудели машины, вытянувшиеся в гигантской пробке. Мягкий, как синий бархат, вечер вступал в права. Мегаполис лежал перед нами.

С утра мы не разлучались. И я, признаться, с радостью проводил время в обществе Аделины.

Аделина – балерина – так её звали друзья. Она действительно походила на маленькую хрупкую статуэтку из музыкальной шкатулки. Девушка с детства увлекалась балетом. Бабушка мечтала, что Лина будет блистать в Мариинском театре, она заставляла девочку часами разминаться в балетном классе. Но обладая сильным и непокорным характером, Аделина сама выбрала стезю. Она ненавидела балет, но обожала танцевать и решила продолжить творческий путь в независимом театре, где придерживались современных веяний. Аделина была упорна. Если какое-то движение не давалось, она репетировала, пока не достигала совершенства. Её стопы часто бывали стёрты, но она не прекращала занятий.

– Вот бы разрушить этот проклятый торговый комплекс до основания, чтобы камня на камне не осталось. Неужели они настолько жестоки и беспринципны, что снесут храм, вырубят деревья и засыплют озеро. А как прекрасен парк, когда зацветает сирень, – она мечтательно закрыла глаза.

Обняв колени, Аделина сидела у парапета рядом с краем крыши. Бетонные плиты отдавали тепло, накопленное за день. Она не боялась высоты, смело смотрела вниз на землю. Вдали виднелась верхушка храма, а над ним, как грозный исполин возвышался строительный кран.

На обычную девчонку Аделина непохожа. Все знакомые девушки пытались казаться лучше, Лина оставалась собой, держалась без стеснения, в ней не ощущалось фальши.

– Но они возводят здание. Невозможно построить что-то новое, не разрушив старое, – резонировал я.

– Построить что-то новое? – удивлённо переспросила она. – А что они строят? Больницу, приют или школу? Нет, всего лишь очередной магазин.

Я не нашёл что возразить. Она спустилась с кромки крыши, как кошка, изящно и легко. Лицо озарила дерзкая улыбка.

– Что ты задумала? – полюбопытствовал Коля.

Он тоже уловил изменения в её настроении, появилась странная решимость.

– Хочу прогуляться! – бросила она.

– Я с тобой! –  выкрикнул я и пошёл следом.

Мы покинули крышу и вышли из парадной.

– На работу опоздаешь, – напомнил Николай.

– Возьму отгул, – ответил я.

Позвонив в ресторан, я осипшим голосом сообщил, что заболел и попросил выходной. Старший менеджер разрешил побыть дома до выздоровления.

– В тебе Арсений, пропадает великий актёр, – усмехнулась Аделина, а во взгляде зажглись хитрые искорки.  – Ребята, а может заглянем в парк у "Озерков".

– Думаю, это не лучшая идея, – осторожно заметил я.

– Боишься?

Она бросала мне вызов.

– Я никогда и ничего не боюсь, – бравировал я, зная, что это неправда.

Я взял её за руку, и мы побежали к парку.

– Меня подождите, – попросил Коля и нехотя поплёлся за нами.




4. Аделина


Вечер был тёплым и волнительным. В такой вечер можно полностью перекроить жизнь. Необычное волшебство растворилось в воздухе. На небе рассыпались звёзды, мерцавшие, как алмазы на синем шёлке. Время замерло – теперь оно не властно над нами. В самом сердце романтичного города река вечности текла по особым магическим законам.

Приглушённый свет фонарей придавал клёнам некоторую фантастичность. Они притворились сказочными великанами. Листва разрисовала асфальт кружевом теней. Скамейки спрятались в зелени кустарников подобно затаившимся диким животным, готовым броситься на любого, кто посягнёт на их территорию. Мы пробирались дальше в кленовую рощу, по пути собирая веточки.

Арсений – высокий, крепко сложенный брюнет с пытливыми бледно-голубыми глазами и правильным греческим профилем. Движения резки, а речь порывистая, будто в его голове мысли с невиданной силой теснили одна другую. Молодой человек оказался импульсивным, склонным к авантюрам. И это импонировало мне.

Николай выглядел спокойным и даже степенным, обладал обаянием и остроумием. Они дополняли друг друга, как и положено друзьям. Со спутниками я общалась без скованности, свойственной мне, которую люди иногда принимали за надменность. Я чувствовала себя непринуждённо, словно мы давно знакомы. Если я предлагала тему для разговора, то они подхватывали её. С Арсением я обнаружила множество общих интересов. Он, как и я, принадлежал к миру искусства. Хотя довольно сдержанно отзывался о своих работах. Он создавал персонажей при помощи бумаги и слов, а я – танцем и музыкой.

В глубине парка укрылся полуразрушенный храм и маленькое озеро, словно залитое расплавленным серебром. Здесь мы устроили привал. Арсений развёл костёр из валежника. Коля на мгновение исчез и появился с пакетом, откуда извлёк сосиски, и мы поджарили их на огне.

На небе красовалась полная луна. Она была крупной, такой маняще близкой, казалось, протяни руку и дотронешься до серебряного диска. Подняв ладонь к небу, я поняла, что это иллюзия, как, впрочем, и жизнь, порой похожая на фантазию.

Огонь горел всё ярче, и я почувствовала, что в душе поднимает голову демон, которого я старательно пыталась усыпить. Необузданная стихия пробудила его ото сна. Не хочу быть рабой общественного мнения, не хочу склонять голову перед чужой волей. Желаю жить свободно, говорить, что думаю. Я смотрела на оранжевое пламя, которое полыхало и в моём сердце. Треск горевшего хвороста; ветер, раздувавший жар сливались в единую волшебную музыку. Весь мир мерцал искрами огня, дарившего независимость. На глаза мне попался план ненавистного торгового центра. Волна ярости захлестнула меня. Недостроенное здание вдруг сделалось воплощением всевозможного зла. Зло пришло из мира потребителей, заботившихся о своей выгоде, ничего не отдававших взамен. Огонь порождал небывалое чувство свободы, а ветер срывал шелуху страха. Эта ночь изменит меня навсегда.




5. Арсений


С силой, какую я бы в ней не заподозрил, Аделина сорвала с забора план строительства. Когда она бросила картонку в огонь, во взгляде светилась ненависть. Пламя весело занялось проектом, танцуя на горевшей бумаге, взвивалось искрами в небеса. Аделина с остервенением наблюдала за тем, как красиво разгорается трепещущий огонь. Будь на то её воля, она бы станцевала губительный ритуальный танец, призывая бесов разрушить постройку. Настоящая ведьма была необычайно хороша. В медно-рыжих волосах Лины играли отблески пламени, а в глазах бушевало золотое сияние. Пустилась-таки чертовка в пляс. Она танцевала так, словно никто не видит.

Я не усидел на месте. Страх сгорал во всепоглощающем огне вместе с проектом торгового центра. Присоединившись к Аделине, я забыл, что не умею танцевать.

Блики плясали на фресках, придавая им причудливый вид. Ангелы в отсветах стали похожи на идолов. Было в этом что-то языческое. Коля, телефонный маньяк, испортил очарование вечера:

– Менты подоспели! – предупредил из кустов Николай. Я заметил, как мелькнули белые подошвы его кроссовок.

Нас ослепил яркий свет, а в ушах звенел вой полицейских сирен. Мы переглянулись с опаской, как застигнутые на месте преступления воры. Некстати хитрая улыбка озарила лицо Аделины. Она не боится, и я не стану.

Меня схватили, в один миг я очутился на земле, вернее, лицом в сырой траве. Земля попала в рот и нос, стали слезиться глаза. Руки шарили по моим карманам в поисках оружия. Рядом со мной положили и Аделину. Чьи-то руки тщательно ощупывали её тело.

– Не трогай её! – громко сказал я. Но из-за земли, что забилась в рот, получились едва различимые звуки, отдалённо напоминавшие человеческую речь.

– Что ты бормочешь, щенок? – гаркнул кто-то сверху и меня рывком подняли.

***

Нас доставили в ближайшую дежурную часть. Аделина не испугалась, гордо вскинув голову, она шла по коридору отделения. Держа её под локоть, рядом семенил страж порядка. Он оказался ниже невысокой Аделины и искоса поглядывал на неё. Меня вели следом с закованными в наручники руками. Я так и не успел убрать грязь с лица.

– Сначала дама! – полицейский пропустил Лину вперёд. В дверях она оглянулась. В её глазах я не разглядел смятения.

Полицейские составили протокол и задержали нас до выяснения личности, потому что мы не имели при себе паспортов.

Нас поместили в раздельные камеры административного задержания: меня в мужскую, Аделину в женскую. В каморке было темно, сыро и воняло плесенью. Грибок покрывал стены в углах, отвратительный запах гнили витал в воздухе. Помещение без окон не проветривалось. Я сел в самом углу на свободные нары. В приёмнике томилось двое узников. Потрёпанные, измождённые, они не походили на людей, вольных распоряжаться своей судьбой. Колоритные физиономии, конечно, не раз показывали в сводках криминальной хроники. Задержанные походили друг на друга как близнецы. Грубоватые черты лица, словно высеченные рассерженным скульптором, низкий лоб и лохматые брови, нависавшие над маленькими глазами, которые не выражали дружелюбия. Тонкие поджатые губы говорили о крайней жестокости. Оба одеты в одинаковые спортивные костюмы, что делало их почти идентичными.

– Стесняюсь спросить, вы братья? – не удержавшись, обратился я к одному из них.

По выражению лиц я догадался, что мой вопрос неуместен и больше ничего не спрашивал. Остаток ночи прошёл в тягостном безмолвии и сумраке. Оказывается, в таких помещениях свет выключают, но не полностью. Камера вдруг сделалась крохотной, будто спичечный коробок, и с каждой минутой становилась меньше. Скоро в каморку зайдёт инквизитор и учинит допрос.

Один близнец устроился на нарах спать, другой кинув на меня хмурый взгляд, уселся на противоположной стороне. Он закрыл глаза, и я услышал мерное сопение. Уныние нахлынуло тяжёлой чёрной волной. Я не смог уснуть, сколько ни старался, да и как можно спать в подобных обстоятельствах? Близнецы, видимо, не раз бывали в передрягах, поэтому тихо заснули. В такой ситуации сложнее всего оставаться наедине с собой. Как если бы я оказался на необитаемом острове, пережив кораблекрушение. Совершенно потеряв ощущение времени и пространства, я сидел не смыкая глаз, глядя перед собой. Близнец, тот, что расположился напротив, пошевелился во сне, сделал выпад рукой, будто дрался с невидимым противником. Наверное, он увлекался боксом. Его лицо испещрено шрамами, которые обычно получают в поединках.

Как там Аделина? А существует ли девушка? Быть может, это фантазия, порождённая бессонницей. Лина казалась нереальной, как и всё, что происходило накануне.

Тревожная ночь давала знать о себе. Мысли текли вяло, в них не было ясности. Я не предполагал, чем закончится эта авантюра.

Раздались первые раскаты грома. В камере, лишённой окон, я слышал лишь глухое эхо.

– А ведь прав Коля! – пробормотал я.

В ответ прозвучал рокот грозы, такой сильный, словно рядом кузнец ударил молотом по наковальне.

– Чёртов сукин сын! – выругался я, вспомнив позорное бегство друга.




6. Аделина


Часть ночи я провела в уединении, размышляя о случившемся. Волнения не было. Одиночество, даже принудительное, бывает полезным. Но отпущенное время тишины оказалось недолгим. Чьи-то крики и взрывы смеха спугнули робкое спокойствие.

– Руки убери! – воскликнула ярко накрашенная девушка, в юбке едва выглядывавшей из–под прозрачной блузки. – За всё нужно платить!

Поправив фуражку, полицейский втолкнул девицу в камеру. Это было явление первое. Занавес. Акт второй.

– Отпустите меня, – визжала ещё одна особа в таком же одеянии другого цвета. Её лицо, совсем ещё юное, спрятано под густым макияжем.

Два сержанта, подхватившие девушку под руки, не могли утихомирить её. Вакханка была пьяна и нетвёрдо держалась на ногах. В попытках отмахнуться от назойливых полицейских, она рухнула на пол и, словно беспомощная черепаха, упавшая на панцирь, завертелась на спине, продемонстрировав присутствующим кружевное бельё.

– Держи её, – жужжали, как комары, полицейские.

Самому ловкому из блюстителей закона удалось схватить её. Легко, как пушинку, он поднял девушку и завёл в камеру, усадил на скамью и приковал наручниками к решётке.

– Чтобы не поранилась, – коротко пояснил он.

– Заботливые сволочи, – прошипела девица, которую привели в начале.

Девушка трепыхалась, как пойманная и посаженная в клетку диковинная птица, затем замерла и уставилась мутными глазами в пустоту.

В явлении третьем, как и всегда в хорошей пьесе после кульминации наступает развязка.

Последней в камеру зашла ещё одна ночная бабочка. Спокойно и даже величественно, будто бы особа королевской крови, девушка опустилась на скамью. Дверь захлопнулась.

– Не шумите! – погрозив пальцем, сказал полицейский и ушёл, оставив меня наедине со жрицами любви.

Воцарилось молчание, и никто из нас не спешил нарушить его. Девицы являлись олицетворением запретного мира, о котором не принято говорить вслух. Женщины несчастны каждая по–своему. Беспросветное существование не доставляло им никакого удовольствия, и не нашлось никого, чтобы помочь выбраться из этой круговерти, которая со временем поглотит их.

Дождь усыплял не хуже колыбельной. Веки налились тяжестью, хотелось заснуть. В каморке сделалось тесно и душно. Девицы оказались весёлыми и разбитными. Их вульгарные шутки вызывали громогласные волны хохота.

– А ты, цыпочка, за что здесь? – нагловато поинтересовалась одна из троицы, сев поближе ко мне.

– Хулиганство, – невинно ответила я, инстинктивно отодвинувшись и вжавшись в стенку.

– Хулиганка, значит! У нас таких любят, – сказала другая, кинув многозначительный взгляд на товарку. Они дружно расхохотались, увидев в этой ситуации нечто забавное.




7. Арсений


Сквозь дрёму я услышал, как гомерически хохотали женщины в противоположном конце коридора. Их смех больше походил на кудахтанье кур. И я закудахтал, как курица. Иного развлечения в камере с двумя спящими близнецами не нашлось.

Всю ночь я не сомкнул глаз, считая минуты. Меня выпустили из камеры административного задержания ранним утром. Воздух был свежим после грозы. Как приятно после запаха тюремной плесени дышать чистейшим кислородом. Коля встречал меня у выхода. Он сконфуженно улыбался. А рядом с ним я заметил своего отца. Вид он имел мрачный, и я догадался, что меня ждёт взбучка.

– Доброе утро, – нарочито бодро поприветствовал Коля, пытаясь скрыть чувство вины.

– Доброе, – дружелюбно ответил я, и Коля рассмеялся. – Ты прав – дождь был. И гроза тоже.

Отец не проронил ни слова, но его угрюмое молчание было красноречивее громких фраз. После меня из здания дежурной части вышла Аделина. Её никто не ждал, и она обрадовалась этому. Очевидно, не хотела, чтобы знали, что она провела ночь в таком месте. Не оглянувшись, девушка побрела к автобусной остановке.

– Аделина, стой! – крикнул я, догоняя её.

Она обернулась и удивлённо посмотрела на меня.

– Устала?

И вдруг я почувствовал, что мне действительно небезразлично всё, что касается этой очаровательной девушки. Даже мятый кашемировый джемпер и жёваные брюки не портили её обаяния. Я не сомневался, что и сам выгляжу, как освобождённый арестант – неумытый, но счастливый, вдохнувший воздух свободы.

– Я никогда не устаю, – она обворожительно улыбнулась.

– Таким качеством я похвастаться не могу. Тебя подвезти? – я оглянулся и посмотрел на отца.

Александр Михайлович нервно расхаживал по тротуару, у нас определённо состоится неприятный разговор. Чувствуя витавшее напряжение, небритый Коля, в растянутом свитере и рваных джинсах, неловко мялся в стороне. Кроссовки с белой подошвой отчаянно напоминали о его бегстве.

– Нет, спасибо. Доберусь на автобусе до метро.

– Как тебя найти?

– У меня телефон разрядился.

– Мой тоже выключился.

Аделина достала из сумочки блокнот, ручку, быстро написала номер и, вырвав листок, протянула мне.

– Благодарю, я непременно позвоню, – пообещал я.

Она улыбнулась и, тихо попрощавшись, ушла. Я смотрел ей вслед, пока не услышал сердитый гудок. Отец нетерпеливо барабанил пальцами по рулю. Я взглянул на маленький лист с заветными цифрами и, свернув пополам, положил в карман.

Когда я сел в машину, Коля поник.

– Обиделся? – виновато опустив глаза, спросил друг.

– Ты проклятое трепло! – бросил я в сердцах и усмехнулся.

Коля приободрился, поняв, что прощён.




8. Аделина


Обычно спектаклю предшествуют длительные репетиции и кропотливая работа большой команды. Художники продумывают сценографию, костюмеры трудятся над нарядами, в которых артисты предстанут перед публикой, когда поднимется занавес.

Разучивая новые па, я отрывалась от реальности, забывала о проблемах. Те несколько минут, что длилась композиция, я переставала существовать, сливаясь с мелодией. Облачённые в трико и майки танцовщицы напоминали механических кукол, когда повторяли одно и то же движение многократно. Но таков труд человека, зарабатывающего на жизнь созданием образов и художественных миров. Мы обречены оттачивать мастерство до совершенства. Тела танцовщиц идеальны – форма и чистота линий служит образцом для скульпторов и художников.

Я избрала этот путь ещё в детстве, когда бабушка впервые привела меня в балетный класс. Тогда я чувствовала себя крохотной и неуклюжей. Но после стольких лет изнурительных репетиций я научилась держаться уверенней. Мои движения стали лёгкими, несмотря на усталость. Природа наградила меня удивительным терпением, которое не раз выручало, когда казалось, что ничего не получается. Я старалась приблизиться к недостижимому идеалу, который бы позволил воплотить в жизнь любой образ.

Остановившись на минуту, я заметила, что в зале, кроме меня, разминались ещё три танцовщицы. Конкурентки не отставали, дни напролёт мы проводили в репетиционном зале, гадая, кто же получит главную партию.  Каждая была упорна, каждая хотела добиться цели – исполнить ту роль, которая изменит карьеру, но не каждой это суждено.

Экзерсис продолжался три часа кряду. Мы прерывались, чтобы попить воды и восстановить дыхание. После разминки хореограф подозвал меня к себе. Сердце замерло в груди. Он был серьёзен, одет в чёрное, что выгодно оттеняло его начавшие седеть волосы.

Хореограф внимательно смотрел на меня. Я думала, что Павел Васильевич уволит меня после того, как я побывала в камере административного заключения. Кто-то из доброжелателей, вероятно, рассказал ему об этом. Закрыв глаза, я слушала мелодичный голос.

– Давно уже не видел, чтобы с таким самозабвением отдавались танцу. Посовещавшись с руководителем театра, мы решили, что ты исполнишь главную партию.

От волнения я ничего не расслышала.

– Что? – переспросила я, глупо хлопнув глазами.

– Ты получила главную роль!

Я так долго ждала этого предложения. Слёзы радости прочертили блестящие дорожки на щеках. Павел Васильевич поздравил и обнял меня.

– Ты готова, надеюсь?

– Спрашиваете? Я мечтала об этом с детства.

Спиной я чувствовала взгляды девушек из кордебалета. И не все из них были благожелательными.




9. Арсений


Я дожидался этой встречи полмесяца. Вот и она – Аделина. Мы увиделись в суде у зала заседаний. Аделина не изменилась с момента нашего знакомства. Всё такая же гордая, безумно красивая и неприступная. Я запомнил облик девушки до мелочей. Каждую чёрточку, каждый изгиб. Так хотелось подойти и обнять её, ощутить нежное прикосновение рук и аромат духов. Земляника и яблоко – так пахла её кожа. Но Лина, сдержанно поздоровавшись, встала у окна. Я любовался ей, а она задумчиво смотрела вдаль, словно бы происходящее ничуть не волновало её. Боюсь, она обиделась на меня, ведь я не позвонил. Бумажка с номером потерялась, должно быть, выпала из дырявого кармана. И все мои отчаянные попытки отыскать Лину не увенчались успехом.

"Что же происходит?" – спросил я себя. Бесовское наваждение. Я робел в присутствии девушки.

– Как ты живёшь?

– Готовлюсь к спектаклю, – холодно проговорила она, затем нас пригласили на заседание.

Процесс тянулся три часа. Это было суровое испытание. Чтобы нанять хорошего юриста у Аделины не нашлось денег. Отец хотел, чтобы мои интересы в суде представлял старинный друг семьи Нойманнов. Услуги этого адвоката стоили нескольких зарплат, которые я зарабатывал в ресторане. Папа предлагал оплатить, но из упрямства я настоял на государственном защитнике. Он оказался тюфяком и быстро проиграл дело. Мы горячо отрицали вину, но нас никто не слушал. Решение приняли задолго до суда, и оно было не в нашу пользу. Сам процесс походил на фарс, где нам достались роли марионеток. Когда судья готовился вынести приговор, Аделина старательно прятала слёзы.

Алая пелена ярости застилала глаза, в ушах шумело. Я почти не слышал, как судья огласил постановление Фемиды. Сжав кулаки, я выпалил на одном дыхании:

– Вы не понимаете, что творите!

– Обвиняемый, вы рискуете заработать штраф. Если не успокоитесь, я попрошу приставов удалить вас из зала заседаний.

Его слова были для меня ничего не значившим шумом, какофонией, производимой бездарными музыкантами на расстроенных инструментах.

– Однажды придут строители и разрушат то место, которое дорого вам, снесут ваш дом. Отберут землю, не оставив вам и клочка, вырубят все деревья, засыплют песком озёра, и построят там большой торговый комплекс. Как вы будете вести себя тогда?

Вопрос повис в воздухе. Служитель правосудия отложил в сторону материалы дела. Его глаза, налитые кровью, уставились в упор на меня.

– Я приговариваю вас к штрафу за нарушение порядка.

– Да, сволочи, я ждал этого! – в сердцах бросил я. – Вот даже взял наличные.

Я вынул купюры из кармана и швырнул их на стол судье. Это были почти все чаевые, что я получил за три дня.

– Приставы выведите его.

Вот так бесславно для меня завершился этот процесс. Нас приговорили к обязательным работам. Меня в хосписе "Надежда", а Аделину в "Дирекции по эксплуатации зданий". Чуть позже мы узнали, что Артёму пришлось гораздо хуже. В качестве наказания ему назначили административный арест – десять дней он проведёт в тюрьме, как настоящий преступник.

Оглушённый случившимся, я опустился на скамеечку возле здания суда. Аделина села рядом. Мы долго наслаждались трелями соловьёв, так и не решаясь начать беседу.

– Я погорячился, извини, – прервав молчание, произнёс я.

– В твоих словах есть рациональное зерно, но оно упало не на ту почву, – задумчиво промолвила она.

– Что скажут мои родители, друзья?

– Тебя волнует чужое мнение? – поинтересовалась Аделина.

– Волнует, – коротко отвечал я.

По-настоящему важным для меня было суждение отца, который редко одобрял мои поступки.

– Неважно что думают о тебе другие! Главное, что ты о себе думаешь. И чаще смотри людям в глаза. Глаза – зеркало души, но не чужой, а твоей собственной. В них отражаются твои мысли о себе, – произнесла Аделина. Я удивился её проницательности.

– Если бы всё было так, – покачав головой, сказал я. – Очень хочу продолжить знакомство, но я потерял твой номер. Позвони мне сейчас.

– Захочешь найти – найдёшь. Земля очень тесная, а судьба добрая.

Лина улыбнулась, хотя в её глазах стояли слёзы. Мы сухо простились. Аделина была опечалена и не скрывала этого. Я видел, как поникли её плечи, как улыбка, которая не сходила с губ в зале заседаний, вдруг померкла. Застыв, я ждал, что Аделина обернётся, но она, склонив голову, ушла. Наверное, в этот день мы виделись в последний раз.

***

Только переступив порог дома, я почувствовал, как устал. Положив ключи на тумбочку, и сняв ботинки, я рухнул на старый плюшевый диван. В воздух взметнулось облачко пыли. Едва я закрыл глаза, раздался телефонный звонок. Брать трубку не хотелось, но кто-то настойчиво продолжал звонить.

– Сынок, чем всё закончилось? Мы беспокоимся, – проговорила мама.

"Только ты беспокоишься, а отцу плевать" – подумал я, а вслух сказал другое:

– Нас признали виновными.

Я не хотел посвящать маму в детали приговора, но чувствовал, что беседы не избежать.

– Приходи вечером, я приготовлю ужин. Папа будет рад увидеть тебя.

– Мама, давай, не будем обманывать друг друга, я ведь знаю, что он не рад мне.

– Сеня, я не хочу спорить с тобой. В любом случае я буду ждать тебя. Ты не сможешь подвести меня.

Мама умело манипулировала мной. В этом ей не было равных. За несколько минут я собрался и через час прибыл в отчий дом.

Моя мама, сорокашестилетняя Алевтина Николаевна Нойманн, урождённая Шафт, всегда выглядела так, будто собиралась блистать в изысканном обществе. Она предпочитала платья элегантного кроя. Длинные русые волосы аккуратно уложены в пучок, а голубые глаза лучились лаской и счастьем. Мама считалась прекрасной хозяйкой. Она готовила вкуснейшие обеды из нескольких блюд. Наш дом, полный гостей, был уютным и чистым. И каждый маленький уголок навсегда останется в моей памяти. Алевтина вела уединённый образ жизни, а отца – Александра Михайловича Нойманна окружали люди. Вначале мама тяготилась публичностью мужа, но свыклась с такой жизнью, как с неизбежностью. Папа подавлял нас. И когда я подрос, то стал часто спорить с ним. Будучи максималистом, я не смирился с его точкой зрения. Узнав о том, какое наказание назначил суд, отец промолчал, только сердито поджал губы, что свидетельствовало о крайнем возмущении.

– Ты бестолковый, чёрт бы тебя побрал, – едва сдерживая гнев, отчеканил отец.

– Да, папа, я всего лишь твоя бледная тень! Недостоин, носить твою фамилию, – вскричал я.

– Если бы я мог забрать свою фамилию, – сказал отец. – Ты ведь ни на что не годен. Что ты дашь миру? Только и можешь, что работать в этом ресторане, писать посредственные книжонки и безобразничать в компании безалаберных друзей. Найди себе работу!

– У меня уже есть работа.

– Это не работа, это бунт! Холуй в ресторане, то ещё занятие!

– Я занимаюсь тем, что мне по душе!

– Тебе по душе безделье?

– Я не бездельничаю. Что бы я ни делал, ты всегда будешь недоволен!

Когда разгорелся спор, мама металась между нами. Слёзы застыли в её глазах, и мне сделалось стыдно, ведь я причина её страданий. Мама любила папу и не осмеливалась перечить ему, потому что принадлежала к женщинам, которые целиком вверяли свою судьбу мужчине. Она растворилась в его жизни, забросив работу переводчицы в международном издательстве. Алевтине прочили успешную карьеру литературного редактора отдела зарубежной прозы. Когда Бог благословил их брак ребёнком, то есть мной, Алевтина Николаевна уволилась и посвятила себя семье.

– Ты мой сын и я вправе решать твою участь, – отец упрямо сцепил зубы. В его чёрных глазах вспыхнула ярость. Он встал, и будто исполин возвысился над нами.

– Сомнительная радость быть твоим сыном, – прошипел я. – С чего вдруг ты возомнил себя вершителем судеб?

– Ты не пойдёшь в этот хоспис. Ещё не хватало нашей семье такого позора! – велел Александр, и я было подумал, что он ударит кулаком по столу. Так и случилось. Ложки, вилки и тарелки подпрыгнули, и звякнув, опустились на столешницу. Нойманн-старший славился взрывным характером, но также быстро успокаивался. Не одну такую бурю мы пережили с матерью. Его нрав угадывался по внешности – высокого роста с вьющимися тёмными волосами и чёрными, как уголь глазами, Александр походил на темпераментного итальянца. Обладая чувством вкуса, подбирал элегантную одежду, которая подчёркивала его статную фигуру, но вещи он носил небрежно, будто не придавал им никакого значения.

– Нет, я пойду. Я в состоянии сам нести ответственность! – спокойно произнёс я.

– Сынок, не расстраивайся, папа всё уладит! – увещевала мама. – Мы переживаем.

– Я нашёл тебе подходящую должность, – в глазах цвета антрацита плескался гнев.

Но я не хотел, чтобы отец вмешивался. Это моя проблема и справиться с ней я должен сам. Теперь пройти обязательные работы в хосписе мне хотелось назло отцу.

Закончив с десертом, я помог маме собрать грязную посуду и уже намеревался уйти. Но папа остановил меня у двери.

– Я тебя отвезу, – предложил он вздохнув.

– Столько усилий! Сам доберусь, – буркнул я и взялся за ручку.

– Как?

– На общественном транспорте. Ты вдруг захотел стать заботливым? – съязвил я.

– Я хороший отец, – произнёс он. В его голосе слышалась сталь. Как, впрочем, и всегда.

– В своих фантазиях, – я распахнул дверь.

– Когда-нибудь ты поймёшь, – пообещал папа и бросил на меня хмурый взгляд.

Покинув отчий дом, я попал в объятия дождя и ветра. В душе неприятные эмоции теснили друг друга.

***

До этого дня я даже не знал, что такое хоспис. Тяжёлое и незнакомое слово пугало меня. Здание, в котором разместился хоспис "Надежда", было ничем не примечательной, двухэтажной постройкой из серого кирпича. Рядом разбит небольшой сад. Ухоженные клумбы с пёстрыми бегониями, фиалками и маргаритками создавали уют. В глубине сквера в самой тенистой части поставили скамейки. Не хотелось думать о чём-то пугающем, напротив, хотелось жить и наслаждаться шелестом листвы и пением птиц.

Я полагал, что здесь должна висеть табличка: "Оставь надежду, всяк сюда входящий!". Воображение рисовало мрачные картины: люди страдали от нестерпимой боли, и медсёстры с печальными ликами сидели у их постелей. Очутившись внутри, я не увидел ничего такого, что приходило на ум, когда произносили это страшное название – "хоспис".

В фойе царила чистота и пахло свежими цветами. Я поглядел на пыльные ботинки и мне стало неловко, поэтому тщательно вытер подошвы о коврик, что лежал у входа. В холле безлюдно. Стояла звенящая тишина, я даже подумал, что ошибся дверью.

– Эй, вы, там у входа, – окликнул меня загадочный голос, принадлежавший даме.

Я сделал шаг и заметил латунную табличку, на которой выгравировано крупными буквами "регистратура". Но владелицы голоса не видно. Я подошёл к регистратуре. Голос принадлежал изящной женщине без определённого возраста. Белоснежный халат оттенял заострённые черты лица.

– Вы родственник пациента? Что-то я вас не припомню, – прищурившись, она посмотрела на меня.

– Нет.

Я протянул ей бумагу, где сообщалось, что меня направили в хоспис на обязательные работы.

– Это вы тот самый преступник? Меня предупреждали о вашем появлении, – проговорила администратор.

– Я вовсе не преступник, я очень даже милый человек.

– Вам сколько лет, милый человек? – поинтересовалась она и в её зелёных глазах загорелся огонёк любопытства. Овальное лицо с крючковатым носом и тонкими губами, накрашенными красной помадой, обрамляли пышные золотистые кудри.

– С утра было двадцать два, – пожав, плечами ответил я.

– Такой молодой, а уже судимый!

Она окинула меня презрительным взглядом. Я ждал, пока она объяснит мне обязанности. Администратор всё медлила. Она скучала и использовала любую возможность, чтобы развлечься.

– Ты не слишком-то разговорчив, – упрекнула она.

– А вы не слишком-то расторопны, – не сдержался я.

Удивившись, но ничего не сказав, она ушла в хозяйственную комнату и отсутствовала несколько минут. Я прошёл вперёд и осмотрелся. В кабинете, прилегавшем к фойе, на кремовом, обитом дешёвой тканью диване сидела старушка, казалось, дремала, но стоило мне пошевелиться, она открыла глаза и с равнодушием взглянула на меня. Седые волосы создавали обманчивое впечатление старости. Наверное, ей чуть больше сорока, я не разглядел морщин на гладком лице. Серебряные пряди напоминали парик, который никак не подходил к её моложавому лицу, словно бы это была актриса в плохом театре, где делают вычурные причёски.

В углу кабинета располагался аквариум с рыбками гуппи. Это библиотека. Напротив окна вдоль стены тянулся высокий стеллаж с книгами. Потрёпанные корешки вперемешку с новыми переплётами составлены на полках ровными рядами. Здесь когда-нибудь появится и моя книга. На больших плетёных креслах покоились расшитые бисером подушечки. Дневной свет, отражаясь от бежевого паркета, расширял пространство. Стены в вестибюле украшали необычные картины. Маленькие кусочки чьих-то грёз уводили случайного зрителя в потаённый мир художника. Наверное, их нарисовал один из постояльцев этого учреждения.

В хоспис обычно становятся на учёт больные раком в терминальной стадии, когда заболевание уже необратимо. Здесь находилось два десятка пациентов. Хотя, как сказала администратор, количество страждущих может уменьшаться с каждым днём. Но их всегда не более двадцати.

– Существует ряд правил, которые тебе следует неукоснительно соблюдать. Первое и главное – то, что ты делаешь, идёт во благо больного. Второе, пожалуй, самое сложное, нужно принимать от пациента всё – даже злость, эти люди готовы к смерти, а значит, они мудрее тебя. Ну и третье, уделяй каждому из них столько внимания, сколько тебе не жалко. Хоспис – это дом или своего рода гостиница для людей, которым скоро предстоит отправиться в последний путь. Мы добродушны и приветливы с гостями.

– Всё? – спросил я.

Администратор вручила мне костюм с таким видом, будто происходит торжественное таинство. В реальности она думала, что я бандит, которого принудили к работе.

– Ты постарайся выполнить хотя бы это. И помни – здесь лучше не заводить друзей.

Она посмотрела на меня так, как если бы я был учеником, не сделавшим домашнего задания.

– Где можно переодеться?

Она проводила меня до гардеробной, располагавшейся рядом с регистратурой.

– Смотри ничего не укради, – сказала она, отпирая дверь.

– Я не по этому профилю.

Хмыкнув, администратор оставила меня. Я проворно сменил одежду. Мне выделили отдельный шкафчик, на дверце которого наклеена гитара с надписью: "Лучше коротко, но ярко".




10. Аделина


Утро раскрасило разноцветными бликами потолок в репетиционном зале. Солнце отражалось в зеркалах, отбрасывая озорных зайчиков на пол. Два часа я разминалась, как и всегда в это время. Я первая, кто пришёл на репетиции. Стрелки часов лениво ползли к девяти. Тело запоминает все движения, поэтому я повторяю каждое па многократно. Танец станет настоящим откровением.

В гримёрной пахло парфюмерией. На столике разложены расчёски и разные коробочки с тенями, тушью – всем тем, что помогает создавать новый образ. После эксерсиса я сидела и сосредоточенно вглядывалась в своё отражение, пытаясь понять ощущение, которое родилось в моём сердце. Предчувствие чего-то большого и важного, что произойдёт совсем скоро. За спиной тихо скрипнула дверь, я обернулась и увидела Генриха. Он выглядел уверенно, даже слегка самодовольно. И если я не знала его столь долго, то подумала бы, что он заносчив. Но я верила, что друг обладает чистой душой и мягким сердцем.

– Как дела? Мы редко видимся, ты занята репетициями, – посетовал Павлов.

– Не хватает времени, – я расшнуровывала пуанты. Ноги гудели, но я почти не ощущала усталости.

– Скоро твой дебют в качестве примы. Нервничаешь?

Генрих всегда тонко улавливал моё настроение. Ведь мы были знакомы уже больше десяти лет. Я старалась спрятать глаза, чтобы он не видел их выражения. Генрих поймал слезу ладонью и сжал в кулаке.

– Ты что плачешь? – удивился он.

– И вовсе нет, – я отвернулась и украдкой вытерла подступившие слёзы. – Каждая слезинка – новая морщинка.

– Вот и правильно, возрадуйся. Улыбка тебе к лицу. Ты получила долгожданную роль, чем не повод для праздника?

– Повод значительный, с этим не поспоришь, но сегодня я не могу составить тебе компанию.

– Отчего же?

– Во-первых, я приступаю к обязательной работе, там я проведу полдня, а после буду репетировать.

– Удели полчаса, – взмолился Генрих.

– Конечно, тебе невозможно отказать, – я улыбнулась. – А теперь мне пора. Меня дожидается метла.

***

"Дирекция по эксплуатации служебных зданий", похожая на заброшенный барак, располагалась в промышленной зоне города. На вывеске было написано "закрыто", но я толкнула дверь и вошла в подсобное помещение. За столом, листая глянцевый журнал, восседала женщина. Она была круглолицей, румяной и дородной, такой, какими обычно изображали крестьянок, работавших в поле на сборе урожая. Бриджи и фуфайка, надетая на футболку, придавали неизвестной современный вид. Увидев меня, женщина икнула и зловеще усмехнулась. Наверное, дворники не задерживались на этом участке. Мне несказанно повезло очутиться в её крепких руках.

– Доброе утро, голубушка, – она широко улыбнулась. Её карие глаза озорно сверкнули.

– Здравствуйте, – проронила я и украдкой окинула хозяйственную комнату взглядом.

В каморке было чисто. Дневной свет струился сквозь недавно вымытые стёкла. Из мебели в наличии только ветхий стол и стулья, на которые без страха не сядешь.

– Не стесняйся, присаживайся, – женщина указала на стул. – Хотя садиться в твоей ситуации чревато.

Я усмехнулась уголками губ её нелепой шутке и осторожно присела на краешек стула. Она неторопливо ушла в соседнее помещение, и оттуда послышался шум. Падали железные склянки и мётлы. Дворничиха негромко ругалась, забыв о моём присутствии.

За окном мирская суета не утихала ни на минуту. Не до конца скинувшие оковы сна, люди спешили на работу в офисы и крупные компании, коих в городе насчитывались тысячи. Прохожие на ходу глотали кофе и закусывали снедью, купленной в придорожных закусочных, думали о своих заботах, и не замечали, что их век проносится стремительней скоростного поезда. Напоминание о быстротечности времени было для них раздражителем посильнее шума – вечного спутника мегаполисов. По тротуарам сновали голуби, подбиравшие крошки. Вот уж кто радуется любой малости.

Не прошло и пяти минут, как дворничиха вернулась с нехитрым оборудованием в руках. Она объявила, что помело, лопата и дряхлая тележка отныне мои сокровища. Я должна беречь их как зеницу ока.

– Ты хоть раз полы в доме подметала? – высокомерно спросила дворничиха и оглядела меня.

– Доводилось, – с вызовом ответила я.

Она вручила мне униформу, метлу и остальной инвентарь.

– Поглядим, как ты справишься, – проговорила она, наблюдая, как я облачаюсь в комбинезон и куртку.

Я едва не показала ей язык. Ощущая себя арестанткой, сопровождаемой бдительным конвоем, я шла к отведённому участку. Дворничиха изредка оборачивалась, как будто боялась, что я сбегу. Признаться, такие мысли посещали меня. Ведь я была уверена в том, что права и не заслуживаю взыскания.

Мне показали вверенную площадку. Медлить было ни к чему, и я принялась за работу. Дородная дворничиха ушла, но спиной я чувствовала, что за мной наблюдают. Похоже, она была приставлена ко мне в качестве дуэньи. Всё-таки мести улицы оказалось не так легко. Продержаться бы несколько проклятых часов. Метла весила, наверное, больше пяти килограммов. Мои руки быстро устали, но сдаваться я не собиралась.




11. Арсений


Со смертью я не сталкивался никогда. Да и что такое "рак" только догадывался. В моей семье никто не страдал от этой страшной болезни. Я даже и не представлял себе, как выглядят люди, которым онкологи поставили фатальный диагноз. Хоспис – так называли в стародавние времена пристанище странников. Теперь хоспис – последний приют, тех, кому предстоит завершить земной путь, нечто среднее между санаторием и поликлиникой. Палат насчитывалось двадцать, в каждой жило по одному человеку.

– Учти, мы не лечим людей, а только облегчаем их страдания. Если они будут рассказывать тебе что-то, ты слушай и никогда не перебивай. Им нужна возможность высказаться, – предупредила медсестра. – Некоторые любят поворчать, но в большинстве своём эти люди хотят жить, радуются каждому дню.

Её голос эхом разносился по пустому фойе. Я ожидал увидеть внутри серую больничную реальность: облупившиеся стены, тёмные коридоры с одним маленьким окошком и запахом страха, витавшим в воздухе. Но здесь было просторно, светло и по-домашнему уютно. Медицинская сестра показывала помещения, в которых мне предстояло убираться. Она шла впереди, гордо расправив плечи, будто ей была поручена великая миссия. Хотя по возрасту она была, пожалуй, даже моложе меня, но вела себя с достоинством, присущим умудрённому опытом доктору. Худая, низкого роста девушка с помощью макияжа хотела выглядеть старше своего возраста, наивно полагая, что года добавляют компетентности и уважения. Она держалась строго с больными и выполняла свои обязанности со старанием.

За мной закрепили несколько комнат. Санитар, который заботился о постояльцах, уволился. Волонтёров не хватало. Не каждый по собственной воле будет опекать смертельно больных, не каждый может спокойно, без малодушия видеть мучения и смерть.

Две из вверенных мне палат пустовала. Медсестра, проводившая для меня краткую экскурсию, сообщила, что несколько дней назад там проживали пациенты. Один из них умер, а другого забрали родственники перед моим появлением.

– Долго они не будут свободными, – сухо сказала она. – У нас большие очереди.

В первый день пребывания в "Надежде", мне доверили самое простое – я разносил подносы с едой. Забирал из столовой и развозил по комнатам. Стараясь не привлекать внимание, я тихо ставил поднос на стол и удалялся. Пациенты встали и приступили к совершению утренних назначений. Я чувствовал себя неловко, вторгаясь в их личное пространство. В палатах обстановка ничем не отличалась от номера в пансионате. Пациенты украшали быт милыми сердцу вещами, принесёнными из дома. Рядом с каждой кроватью была кнопка экстренного вызова медперсонала. Больные часто пользовались ею. Медсёстры делали инъекции морфина нуждавшимся в обезболивании, ставили капельницы.

Жильцом последней палаты был тщедушный старик. Недуг ослабил его. Дедушка медленно и осторожно опустился в кресло у окна и развернул газету, которую принёс санитар. Полностью седые волосы прикрывали выступавшие скулы. Болезнь заострила черты его лица. Оно, казалось таким сосредоточенным и одухотворённым, что я мог поклясться – старик не просматривал колонку экономических новостей, а пребывал в мире грёз.

Я взял с тележки поднос. Пациент отвлёкся от чтения и стал наблюдать за мной. Его внимательные выцветшие серые глаза ловили каждое моё движение.

– Не затруднит ли вас поставить поднос сюда? – он указал на столик, рядом с которым сидел.

– Разумеется, – я выполнил просьбу, заметив на подоконнике сухарь.

– Благодарю! И это всё? – угрюмо спросил старичок, покосившись на еду.

Он придирчиво оглядел тарелки с кашей, салатом и двумя кусочками хлеба.

– Да.

Меня смутил тон, каким начато общение.

– А как же котлета? – он недовольно поглядел на меня.

– На подносе написан номер вашей палаты?

– Да, – ответил он, взглянув на меня блёклыми глазами.

Я толкнул тележку в сторону двери.

– Где же котлета? – он не унимался.

– Извините, но вам она не полагается, – стараясь сохранить спокойствие, произнёс я.

– Но я хочу котлету, – расстроился старик.

Он выглядел жалко, и я на минуту разозлился. На весь мир и чёртовых врачей, которые разрабатывали меню. Неужели старику нельзя получить любимое блюдо на завтрак. Пожелав приятного аппетита, я оставил дедушку наедине с трапезой.

– Проклятые котлеты, – выругался я и поставил пустой поднос на каталку.

– Привыкай, – бросил санитар, выходивший из соседней палаты. – С ним всегда так! Каждый день просит котлеты, хотя они исключены из его рациона.

Мы представились. Санитара звали Алексеем. Это был молодой жилистый парень, с коротко стриженными светлыми волосами. Своей толстой шеей и глазами навыкате он напоминал быка. Алексей был крепок физически и к его помощи часто прибегали медсёстры. Он ухаживал за пациентами, ослабленными болезнью, которые не могли ходить и обслуживать себя.

– Погоди, это твой первый день здесь. Самое интересное у тебя впереди, – проговорил он, зловеще улыбаясь.

– Я не из пугливых. Он болен, это многое объясняет.

– Не из пугливых это верно. Слышал, тебя осудили за преступление.

– Как быстро расходятся слухи, я здесь меньше двух часов, а тебе уже известна часть моей биографии. Но я позволю себе внести уточнение, я отбываю наказание за вандализм.

– Подумаешь, – Алексей улыбнулся.

Некоторое время я наблюдал за ним. Он мыл и помогал одевать парализованного. Была изрядная доля эгоизма в санитаре, самоутверждавшемся за счёт такой работы. Всем видом он кричал: посмотрите, какой я великодушный, ведь я служу в аду. Я удивлялся, что человек подобного склада трудится в хосписе. Алексей всё делал монотонно, так если бы заботился не о пациенте, а о манекене. О чём-то разговаривая с медсестрой, Лёша отпускал неприличные шутки. Отрешённый пациент, словно скитаясь в другом измерении, смотрел в сторону, когда Алексей аккуратно одевал на него пижаму. Потом он пересадил парализованного на коляску, накрыл его колени пледом и вывез на прогулку. Санитар подходил к своим обязанностям формально, не вкладывая сколько-нибудь души и сердца. Для него это была рутина. Изредка Лёша флиртовал с медсёстрами и санитарками. Мимолётное развлечение, коих немного в таком безрадостном месте.

Волонтёры и санитары собирались на обед в небольшой комнате, где можно отдохнуть. Присутствовавшие что-то обсуждали, а когда я вошёл, вдруг затихли. Для них я был чужаком. Добровольцами были женщины средних лет, а санитарами – девушка и трое сильных ребят. Я уже завёл знакомство с Алексеем. Он представил меня остальным. Все были в белой униформе. Можно было подумать, что собрались светила медицины и сейчас начнётся консилиум.

Внезапно зажегся красный маячок. Сигнал тревоги исходил из седьмой палаты. Волонтёры всполошились.  Алексей единственный остался равнодушным.

– Арсений, метнись, проверь, – сказал он лениво.

– А вдруг случилось нечто серьёзное? – встревожилась санитарка с глазами лани.

– Если что, посигналишь, – велел Лёша.

Боясь, стать свидетелем чего-то ужасного, я бежал по коридору. Я не представлял, с чем предстояло столкнуться. Возможно, тот, кто нажал на тревожную кнопку, мечется в агонии. Открыв дверь в палату, я увидел пациентку не сразу. Маленькая, иссушенная болезнью, женщина лежала на белоснежных подушках.

– Что произошло? – я вглядывался в бледное, как наволочка, лицо.

– А где Вероничка? – поинтересовалась пожилая пациентка. Её глаза неестественно большие на худом измождённом лице впились в меня.

– Ах, Вероничка! Она придёт позже, – подыграл я, не подозревая, о ком спрашивают. Кто эта таинственная Вероничка – дочь, подруга или медсестра? Среди тех, с кем я познакомился сегодня в хосписе, не было ни одной дамы с таким именем.

– Хорошо, скажите ей, что я жду её визита, – слабым голосом попросила она. – Может быть, вы знаете, когда закончится путёвка в этом санатории?

– Санатории? – удивился я, но спохватившись, добавил: – Вероничка, наверное, знает.

– Передайте ей, что я жду.

Я кивнул и отправился обратно в комнату отдыха.

– Кто такая Вероничка? – полюбопытствовал я, увидев растерянные лица. Они боялись ещё одной смерти. И с облегчением выдохнули, узнав причину вызова.

– Это врач-терапевт, – пояснила младшая медицинская сестра, – Вероника Ростиславовна Милонова.

Не успел я выпить чая, перерыв закончился, и жизнь в хосписе потекла своим чередом. Приказы сыпались лавиной: помой утку, поменяй бельё, открой окна, раздай ужин. Я помогал переворачивать парализованных, пока санитары обмывали их. Выносил и мыл горшки. Мелкие поручения, но для того, кто немощен и слаб, они казались существенными. Я ощутил себя важным винтиком в большой машине, винтиком без которого этот сложный механизм не работал бы так гармонично. После ухода за больными я сворачивал салфетки, которыми пользовался не только персонал хосписа, но и медсёстры, выезжавшие на дом к пациентам. Салфетки, скрученные из широкого бинта, предназначались для перевязки. Занятие стало для меня тяжким наказанием – я не любил монотонную работу, но теперь, набрался терпения. Выдержки не хватало и толстому ухоженному коту, который тоже нёс усердную службу в "Надежде". Мурлыка тёрся у моих ног, выпрашивая корма и ласки. Умоляюще заглядывал мне в глаза, не вытерпев напора, я сдался и погладил его. Он выгнул полосатую спинку и тихо замурлыкал. Хитрец решил отпраздновать победу, запрыгнув мне на колени, изогнулся и нежно дотронулся влажным носом до моего подбородка.

– Моцарт! – позвала женщина. – Вот ты где, проказник!

Застигнутый кот спрыгнул с моих коленей и помчался к ней. Она принесла гостинец – кусочек колбасы.

Русые волосы незнакомки были аккуратно уложены, лицо без макияжа казалось свежим и молодым, хотя морщины, залёгшие в уголках серо-голубых глаз, красноречиво напоминали о возрасте. Белый халат не скрывал худобу, которой я удивился. Она рассмеялась, когда Моцарт ласкался о её ноги.

– Предатель! – с досадой воскликнул я.

– Верность кошек стоит недорого, – проговорила врач и положила перед питомцем колбасу. – Но, как приятна иногда бывает.

– Моцарт! – крикнул кто-то из соседней комнаты, и кот, жадно сцапав остатки лакомства, помчался на зов. Я встал, отложив жгут.

– Арсений Нойманн, – представился я.

– Вероника Ростиславовна Милонова, – она подала мне руку. Маленькая и тёплая ладонь оказалась очень нежной.

– Так это по вам так скучает пациентка, – поймав её вопросительный взгляд, я добавил: – Та, что из седьмой палаты.

– Жанна Валерьевна, – проронила она и обвела пустую комнату взглядом. – Вы последний из волонтёров, кто остался здесь. Почти все работники разошлись. Их ждут семьи и друзья.

В голосе Вероники Милоновой звучала грусть, она тосковала по дому.

– Я вовсе не волонтёр и здесь не по своей воле, – сгорая от стыда, признался я. Лгать не хотелось. В ней чувствовалась прямота и честность, что, должно быть, Милонова ценила и в других. Моя невольная исповедь её не смутила. Доктор больше не задавала вопросов, и я был ей благодарен.

Вероника Ростиславовна Милонова – единственный врач – терапевт. Кроме неё, в штате хосписа числились два онколога, геронтолог и психолог.

– Та пациентка спрашивает, когда закончится её путёвка в этом санатории. Несчастная не подозревает о том, что больна? – вспомнив о женщине с детским лицом, спросил я.

– Конечно, она даже не догадывается. Не все пациенты знают, что находятся в хосписе. Говорить правду следует только тогда, когда понимаешь, что человек готов услышать и принять такую истину. Она оказалась не готова. И мы, посовещавшись с родственниками, решили не сообщать ей о страшном диагнозе. А вообще… – Вероника Ростиславовна взяла из шкафчика банку с кофе и кружку, – пациенты приезжают к нам добровольно, их никто не держит здесь, они вольны уйти. В хосписе нельзя никого заставлять делать что-то или ограничивать.

Она приготовила кофе и налила немного молока.

– Вы, должно быть, устали? Первый день, столько новых обязанностей, – произнесла она, посмотрев на меня с материнской заботой. Ничто не могло укрыться от её добрых, проницательных глаз. Рутина быстро утомляла меня. Кроме того, вечером ждала другая работа.

Доктор Милонова выпила напиток, и закатав рукава, отправилась в седьмую палату к женщине с детским лицом. Когда терапевт уходила, с халата упало белое пёрышко. Наверное, на плече оно очутилось, когда Вероника снимала свои ангельские крылья.

На часах полседьмого нужно спешить в ресторан. Если я опоздаю, менеджер будет мной недоволен.

***

– Учёные сходятся во мнении – задушевные беседы с барменом продлевают жизнь, – пьяно проговорил посетитель и пальцем указал на пустой стакан. – Налей.

– Спиртное и сигареты резко сокращают продолжительность жизни, – возразил я, наполняя бокал виски.

– Рассказав вам о своих проблемах, я чувствую себя лучше. Вы нечто среднее между психотерапевтом и священником, – посетитель нетвёрдой рукой взял бокал, поднёс к свету, как опытный дегустатор понюхал напиток, затем сделал глоток.

– Рад, что вам легче, – равнодушно ответил я. Слово клиента закон.

Он рассказывал что-то ещё, я рассеянно кивал, продолжая, протирать стойку и услужливо разливать огненную воду по стаканам страждущих. Бутылки с элитными напитками, что стояли на полках, быстро становились пустыми, такими же пустыми, как и люди, которые окружали меня. Природа не терпит пустоты, поэтому человек жаждет заполнить вакуум. Вопрос лишь чем? Наркотики, алкоголь, случайные связи годились, чтобы ненадолго залатать дыры в сердце.

Сегодня я познакомился с другим миром, где каждая минута ценится на вес золота, где доброта не просто слово, произнесённое кем-то, но нечто вполне осязаемое, способное дарить счастье на короткий миг и приносить долгожданное облегчение. В хосписе я по-настоящему почувствовал, что во мне нуждаются.

Нужен я был и в ресторане. Только и слышал: "Принеси водки!", "Хочу коньяк!", "Повторите, пожалуйста!". Так по кругу – пустой бокал наполнялся, полный – пустел. Я работал механически, подобно роботу. Усталости я не ощущал, только удовлетворение. Ресторан, в котором я полгода подрабатывал, располагался в центральной части города. Благодаря удачному местоположению, пользовался популярностью у туристов. Впятером мы едва справлялись.

– Какое медленное обслуживание! Официантку просто не дождаться, – возмутился хлыщ в костюме тройке и шляпе, напоминавший Есенина.

– У нас много гостей, – сказал я примирительным тоном.

– Две "Маргариты" и как можно быстрее, – велел хлыщ. Он небрежно относился к деньгам – купюра, которой он расплатился, была мятая. Я проворно смешал коктейли, разлил по бокалам и отдал ему. Не поблагодарив, он схватил напитки и отправился к столикам, распложенным в уединённом уголке ресторана.

– Вот жлоб, он тебе за скорость даже на чай десятки не оставил, – процедил сквозь зубы другой бармен.

Он сильно тряс шейкер, вкладывая в это действие всю свою ярость.

– Что такое деньги? Песок, – я пожал плечами, налил в рюмки джин и поставил на поднос. – Фруктовая корзина для французов.

Уставшая официантка забрала плетёнку с фруктами и вновь исчезла в глубине банкетного зала.




12. Аделина


Я никогда не бывала в этом ресторане. Здесь царила уютная атмосфера. В декоре преобладали тёплые итальянские мотивы. Из окон открывался вид на Исаакиевский собор. На столиках мерцали свечи. Звучала приятная музыка. Каждая клеточка тела хотела движения. Жаль, но никто не танцевал, люди пили и смеялись. Аккомпанементом их голосам служил звон столовых приборов. Мы устроились подальше от столика, где собралась беззаботная компания туристов.

– Надо непременно выпить за то, что ты наконец получила сольную партию.

Генрих огляделся в поисках официантки. Но девушка, что принимала заказы, кружилась по залу с полными подносами. Мой друг нервничал.

– Чёрт побери, здесь вообще не рады клиентам. Хорошо, я сам подойду к бару и сделаю заказ.

Я предлагала ему просто сходить в кино или погулять по парку. Но Павлов был непреклонен.

Генрих побежал к барной стойке. Скучая, я рассматривала посетителей. Подобралась разношёрстная публика. Большая группа путешественников оживлённо обсуждала поездку в Пушкин. Улыбчивая официантка крутилась вокруг них, расставляя красиво сервированные блюда и вино. Туристы оказались суетливыми, яркими и весёлыми французами. Они наперебой по-русски с французским акцентом благодарили официантку.

Я смотрела на влюблённых, уединившихся поодаль от остальных. Мужчина восхищался девушкой, взглядом почти касаясь её смуглой щеки. Она что-то шепнула ему. Он улыбнулся. Должно быть, шутка понятная только им. Спустя несколько минут пришёл Генрих с двумя фужерами в руках.

Я взглянула на часы. Без четверти девять. Вечернюю репетицию, которую задумала с утра, придётся отменить.

– Давай выпьем за твою мечту, которая скоро станет явью, – Генрих поднял бокал.

Я взяла свой, но так и не притронулась к фирменному коктейлю.

– Я кое-что хочу сказать, – нерешительно проговорил он.

Я почти не слушала. Он говорил долго и путано. Его слова не имели смысла. Я устала и больше всего мне хотелось очутиться дома. Генрих вдруг сделался чужим, будто мы и вовсе не знакомы. Казалось, я просто перепутала столики.

– Аделина?

– Я бы с удовольствием пошла домой.

Он растерянно посмотрел сначала на меня, потом на мой бокал с нетронутым напитком.

– Раз ты настаиваешь.

Генрих залпом осушил свой бокал, а затем и мой. Пробираясь сквозь толпу галдевших туристов, мы направились к выходу.




13. Арсений


Табор французов, оставив щедрые чаевые, шумно покидал банкетный зал. В сутолоке я заметил Аделину. Медные волосы, тяжёлой волной падавшие на плечи, гордо вскинутая голова, царственная манера держаться.

– Постой, Аделина! – крикнул я, но мой голос утонул в общем гомоне.

Я перескочил через стойку, удивив посетителей. Выбежал на улицу, но никого не увидел. Она вновь ускользнула от меня. В воздухе витал её запах – сладкой земляники и яблока. Оставшись ни с чем, я понуро вернулся в ресторан.

– Проклятие! – я бросил полотенце на столешницу.

– Тебе так важна эта девушка? – поинтересовался бармен.

– Да, я потерял бумажку с номером её телефона.

– Бывает, друг! Не судьба, значит, – он пожал плечами.

– Жалкое оправдание для неудачников.

Закончив работу, я поднялся на крышу, чтобы успокоить нервы. Сев на скамейку, я вглядывался в безоблачное небо. Наступил сезон белых ночей, так любимый путешественниками со всех уголков мира. Исторический центр Петербурга превратился в настоящий муравейник, где миллионы человек весело проводят время, забыв о том насколько, оно скоротечно. Но разве не к этому мы стремимся, придумывая новые развлечения, работая сутками, предаваясь мечтам. Всё это мы делаем, чтобы забыть о скоротечности жизни. Вдалеке от суматохи, я чувствовал, что остался единственным человеком на земле. Столь явственно ощущалось одиночество. Оно не тяготило меня. Я слушал громкий, звучавший на разный лад голос мегаполиса.

Идея была зыбкой, не до конца выношенной, как дитя, появившееся на свет до срока. Ещё в отрочестве я сочинял повести. Тогда это занятие походило на игру – стоило написать хоть слово, даже одну букву и герои начинали жить. Раньше я не придавал значения тем фразам, которые ложились на бумагу. Но по прошествии времени я понял, что творец – будь то писатель, художник или актёр, несёт ответственность за каждое слово, за каждый образ, за каждое созданное им произведение. Именно эта ответственность гнетущим бременем легла на плечи. Я не мог взять ручку. Она казалась тяжёлой, сделанной из свинца. Лист бумаги пугал чистотой. Ни одной мысли не появилось за последний месяц. Нужно придумать хоть пару слов, неважно каких, главное – положить начало. Но я так не заставил себя взять авторучку. Пальцы не сгибались, словно были деревянными.

Стоит наблюдать за жизнью, наблюдать за людьми. Хитросплетение судеб запутаннее любого романа. Повседневность предлагает множество сюжетов, лежащих на поверхности, только надо быть очень внимательным, чтобы не пропустить увлекательные явления.

Светало. Сильный ветер с востока гнал рваные тучи. Настала пора уходить. Я оставил блокнот и ручку на крыше. Ветер с силой перелистал пустые страницы, будто был недоволен мной. Ведь я не написал ни строчки.

***

Следуя природной наблюдательности и любопытству, я стал приглядываться к пациентам "Надежды". Некоторые из них старались не замечать болезни, избегали разговоров о ней, храбрились, смеялись громко, но за бравадой скрывался страх перед неизбежностью. Другие же не могли выбраться из депрессии, полностью сдавшись на милость болезни. Была и третья когорта людей. Совершенно особенная и немногочисленная, те, кто никогда не сдавался. К ней принадлежал один человек, с которым я успел сблизиться.

Мужчина выглядел совсем древним. Его кожа была испещрена тысячами морщин, а на руках проступали тёмные старческие пятна. Одевался он опрятно. Носил только брюки со стрелками и отутюженную рубашку. Его невозможно застать в пижаме или тренировочном костюме. Осанка выдавала в нём офицера. Ходил он прямо, высоко подняв голову, словно бы на него не давили тяжесть прожитых лет и неизлечимая болезнь. У него были потрясающие лазурные глаза, которые несмотря на почтенный возраст не выцвели, но дело было даже не в цвете. Они казались гипнотическими, такими, словно он жил столетиями и знал все секреты бытия. Звали его Терентием Фёдоровичем Лавреневым. В приюте скорби он провёл полгода. За это время в других палатах сменилось около десяти соседей. Сменилось… Так выражаются работники. Пациенты просто умерли. Ушли, но не перестали существовать. Он вспоминал своих умерших товарищей с теплотой, о каждом рассказывал интересную историю. Терентий Фёдорович во всех людях находил, положительные черты, а злость оправдывал отсутствием здоровья. Познакомившись с ним ближе, я удивился величию его духа. Он узнал о своём диагнозе поздно, когда опухоль в лёгком дала метастазы. Страшный зверь пожирал нутро. Но несмотря на боль и постоянные изнуряющие процедуры, которые поддерживали слабые ростки жизни, Терентий увлекался каким-нибудь делом. Особенно ценил живопись.

В хосписе придерживались мнения, что творчество утешает пациентов. Здесь оборудовали художественную мастерскую, где постояльцы "Надежды" могли заниматься рисованием и гончарным ремеслом. Чистые холсты громоздились у стены, кисти, как тюльпаны, бережно составлены в вазу. Пол устлан пластиковой плёнкой, испачканной акварелью. На хлипкой конторке в особом порядке по цветовой гамме разложены тюбики с масляной краской, здесь же скучала палитра. Резкий запах химии почти не выветривался из кабинета.

Вдохновлённый воспоминаниями, Терентий Фёдорович придумывал колорит и мотивы для своих полотен. Лавренев много экспериментировал. Разбавлял краску скипидаром, едкий запах которого пропитал вещи, смешивал и находил экспрессивные тона, придавая обычным предметам вычурные формы. Или же просто изображал по памяти те места, где бывал в прошлом.

– Я могу заглянуть в любые уголки мира, куда пожелаю, не выходя из палаты, – часто говаривал отставной офицер.

Иногда я украдкой наблюдал, как озарялось его лицо, когда он размешивал ультрамарин и краплак. Начинал с тёмных цветов, перемешивал их с яркими, получалась сочная палитра. Его глаза будто светились изнутри, когда он делал мазок на белоснежном листе. Набросок уже родился в воображении, теперь оставалось перенести задумку на холст. Лавренев выбрал необычный ракурс, что делало картину фантастичной. Впечатлили жёлтые подсолнухи, растущие из моря. Терентий Фёдорович нарисовал вид сверху, будто смотрел с небосвода, как подсолнухи тянут вихрастые лимонно-чёрные головы к солнцу. Море густого фиолетового кобальта контрастировало с багрянцем заката.

Я долго любовался его полотнами, которые украшали фойе хосписа. Ангельские крылья, висевшие на крючке, и лестница, ведущая в небо. Ангел спустился с небес и снял свои крылышки, чтобы жить, как человек, или это человек смастерил крылья и вздумал взобраться на небосклон по лестнице. На следующем рисунке изображён лев, из гривы которого каскадом расплывался семицвет. У царя зверей было почти по-человечески мудрое выражение, а радуга напоминала о саванне, где он жил хозяином в своём прайде. Но особенно мне запомнился "Летучий голландец". Так Терентий назвал полотно, на котором корабль с огромными механическими крыльями плыл, рассекая облака. Художник так работал с тенями и полутонами, что сумел создать ощущение, будто корабль вырвется из облачной дымки картины. Судно выглядело объёмным и настоящим, можно было различить мелкие детали, даже заклёпки на корме. Всё-таки Терентий Фёдорович был отставным офицером морского флота и как никто другой знал строение кораблей. Картины этого живописца порождали странные размышления. В каждом из его творений крылась непостижимая загадка. Верно подмечено, чтобы понять душу художника, нужно посмотреть не меньше десятка рисунков, потому что в них заключён внутренний мир живописца.

– Ума не приложу, что бы делал, если б не болезнь. Пил бы, наверное, – рассмеявшись, признался бывший капитан.

Он самый жизнелюбивый человек из всех, с кем я водил знакомство. Что бы ни случилось, он улыбался, излучая уверенность и оптимизм. Глядя на него, я убедился, что в жизни нет ничего непреодолимого.

Едва поднявшись с кровати, Терентий Фёдорович занимался физическими упражнениями. Старое увлечение, которое сделалось частью натуры. Он вставал затемно, принимал контрастный душ и разминал мышцы. Одна из скромных радостей пребывания в хосписе. Движение дарило полноту жизни. Лавренев чувствовал свои ноги и руки, чувствовал, как бодрящее тепло разливается по всему телу, чувствовал силу, которая дарована природой. Учащённо бьётся сердце, ускоряя бег крови по венам, значит, он ещё жив, значит, есть надежда. Сегодня Терентий Фёдорович был на процедурах дольше, чем полагалось и пропустил завтрак. Я дождался возвращения пациента и доставил еду в палату.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/n-lang/niti-sudby/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.