Книга - Синий туннель

Синий туннель
Евгений Савойский


Биография поэта. Моя автобиография.В ней я довольно пристрастно рассказываю о собственном расследовании, связанном со странной деятельностью директора школы, в которой я некогда учился.Кстати, в этой же школе убивают молодых людей, которые, как и я, школьниками не являются – и убиваю их я.Я преступник и детектив и, честно, очень хочу преуспеть и в той, и в другой роли. Все должно быть по-моему.Но любовь превыше всего, разумеется.





Синий туннель



Евгений Савойский



Редактор Анна Яковлева



© Евгений Савойский, 2023



ISBN 978-5-0050-3536-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




50


Наконец-то!

Я дочитал эту книгу до конца и отложил в сторону. Затем встал, лениво потянулся, вышел на кухню, к крану, и набрал в чайник воды. Поискал глазами спички – ага, вот они, на бежевой скатерти, привычно грязной и в новых коричневых кругах от чьей-то кружки. А искомые мной «балабановские» спички у плиты, прямо возле самой большой горелки. Их легко можно было бы заметить, если бы на горелке не стояло большое ведро, серое, цвета свитера, в который я сейчас одет. Кто-то из моих соседей грел воду – горячей воды в общежитии не было уже второй день, и поэтому частенько и я и мои соседи пользовались одним и тем же ведром для ее подогрева. Сейчас зима – и лишь недавно я понял эту изощренную логику отсутствия горячей воды в холодную зиму и отсутствия в жаркое лето воды холодной. И кроется она вовсе не в прорыве труб или очередном капремонте.

В дверь секции постучали. Я быстро подошел к окну и увидел на парковочном месте то, чего сегодня видеть не хотел – замызганные еще осенней грязью «Жигули» 74-го, наверное, года. Именно по рисунку этой грязи я и мог определить, что это именно те «Жигули», приезд которых к моему дому сегодня ну вот совершенно никак не уместен – я ведь хотел пойти сегодня к Юле, а Юлия и без моего очередного отсутствия будет на меня сердиться. В дверь секции постучали вновь. Жигули, gigouli – есть нечто, почти французское, в этом слове. Собственно, только эта сторона автопрома – названия марок – и могла меня интересовать. В машинах и годах их выпуска я ориентируюсь хуже любой девчонки. Я считаю, что мне можно – я поэт, если что. А вот тот, кто приехал на «Жигулях», представлял собой мою contraire.[1 - Противоположность – прим. В. Черновой] В нашем мире равновесия он избытком знания в области машин покрывал мой долг машинного незнания и, напротив, его дворовый юмор ограждал наше строгое равновесие от переизбытка в нем поэзии. И пока я об этом равновесии думал, в дверь секции постучали в третий раз, и стук этот был ощутимо яростнее предыдущих двух.

Чтобы избавить своих соседей от открывания двери пришедшему не по их честь гостю, я рванул к двери, повернул тугой, хоть и недавно смазанный замок и открыл скрипучую дверь секции. Ох, как же я был бы не прочь, чтобы на этих «Жигулях» приехал сегодня убийца Бельчагина! Раз и навсегда избавился бы от этого следующего за постоянным скрипом двери постоянного вопроса:

– Когда же ты отсюда съедешь?

– Мне здесь кое-кто нравится. Ее комната прям нарочно соседствует с моей.

– А Юля? – спросил Бельчагин.

– А не твое дело.

– А не передергивай! Снислаич хочет тебя видеть. Поедешь со мной.

– Мне больше нравятся желтые автобусы.

– Бесплатные автобусы нравятся всем. Но Снислаич хочет, чтобы ты приехал со мной. Он тебе не доверяет.

Я вспомнил, что спички-то я нашел, а вот чайник на газ не поставил.

– Сейчас, – сказал я Бельчагину, важно подняв руку и ею погладив бы воздух.

Быстренько сбегав на кухню, сделав нехитрое и обыденное дело, вернулся к Бельчагину. Он уже стоял в самой секции. На моей, фактически, территории.

– Так что же случилось?

В ответ Бельчагин равнодушно пожал плечами.

– Не знаю, но лучше поторопись.

– А…

– Большой Латыш тебе все объяснит.

Я не стал говорить Бельчагину в очередной раз, что Лев Станиславович Линдянис – не латыш и даже вообще не прибалт. Как говорили под Дубровкой, «и с разбега коленом бревно не сломаешь». Мало того, что «Ляндинис» не обязательно должна быть балтийской фамилией, так она может и не быть фамилией вовсе, а псевдонимом, как и «Большой Латыш». Вот только «… Латыша» придумал Бельчагин, а вот «Линдянис», может, придуман ради какой-то коварной и мне пока неизвестной цели.

– Я только выпью кофе и позвоню Юле, – сказал я.

– С городского?

– Откуда? С таксофона.

– Нам к трем. – Бельчагин выставил перед собой часы. В глаза мне бросился натянутый на мясистое запястье потрескавшийся «кожаный» ремень. Чтоб увидеть циферблат, мне пришлось чуть повернуть в свою сторону плохо поворачиваемую, прямо скажем, руку Бельчагина. Два сорок. Юле придется меня простить, успокоил я себя. Я подошел к плите и выключил горелку, взял чайник с холодной водой и на пути в комнату сказал Бельчагину:

– Подожди в подъезде, я скоро.

Бельчагин кивнул и вышел, не прикрыв за собой дверь.

Из комнаты напротив моей вышла старуха – имени я ее не знаю – видать, она запоздало откликнулась на троекратный вдверостук. Я ей кисло улыбнулся, зашел в свою комнату, захлопнул дверь и стал искать пистолет. Куда я мог его деть? Точно не соседи, я всегда закрываюсь на замок, даже если выйду лишь справить нужду.

Спустя пять минут я вышел. Пистолета я не нашел.



49



– Ты имел в виду эту каргу? – засмеялся уже в машине Бельчагин.

– Нет, губошлёп, я же сказал, что ее комната соседствует с моей, а не нагло смотрит в мою.

На этом весь наш разговор. Бельчагина я бы дураком не назвал, но говорить нам с ним было не о чем.

Уже через пятнадцать минут, если часы Бельчагина не врали, мы подъехали к зданию школы. Школа была из красного кирпича, даже оранжевого, их матовость оттеняла либерально окружающий ее по периметру ненадежный забор, в сетке-рабице, давно не крашенный, он был сегодня в снегу, природа поплевала на него по-верблюжьи. Здание школы всегда мне напоминало казарму – возможно, потому что я сам некогда в этой школе учился, а теперь хожу туда «в кружок» подрабатывать, наверное, постоянные обязанности что-то делать в этом здании и вызывают в моей душе такие ассоциации. Я вылез из «Жигулей» – дебелый Бельчагин в ней остался.

– Ты иди. Я пока пристрою свой драндулет.

Я с подозрением на него посмотрел. Если глядеть на сидящего за рулем Бельчагина сверху вниз, он кажется еще больше, чем в вертикальном положении. Плюс двойной подбородок – Бельчагину двадцать четыре года – по одному на дюжину.

– Ты не проводишь меня к Ляндинису? А вдруг я сбегу?

– Грешок за тобой все-таки есть?

Задав вопрос, Бельчагин стал как бы изучать меня. Умные голубые глаза и большие крылья его носа своей теперешней комбинацией прямо мне сказали о наличии у него некоего неведомого мне знания.

Мотор «Жигулей» тарахтел жестокую мелодию. Зимний ветер сменил свои кулаки на иголки. Я думал о «грешке», но ничего не ответил.

Тот ухмыльнулся (Бельчагин то есть) и по-недоброму подмигнул.

– С Сашей Рори лучше не ругаться. И он ровный, без теней, не то, что ты.

Саша Рори – сын Линдяниса. Одна четвертая нашей команды. Мы с Сашей друг друга недолюбливаем – это если смягчать. Если не смягчать, то все дело в Маше. Давно ее, кстати, не видел…

Бельчагин напоследок обвел меня выпуклоглазым взглядом и, убедившись, что я не смею никуда бежать, повел свой драндулет парковаться. Прям возле забора все имеющие машины учителя парковались, и Бельчагин стал пристраивать свой кар прям возле черной, как пистолет, и дорогой (марку я не знаю) машины Стайничека, делая моим любившим контрасты глазам контраст незаслуженно новый. Я же пошел ко входу в школу. Прошел мимо девчонок, восьмиклассниц по-видимому, хотя что ни девочка, то выглядит старше своих лет – в общем, пара неизвестноклассниц обсуждали открытие карусели в Майском парке. Я-то помню, что эту карусель открывают уже пятый год, поэтому на месте девчонок так радужно на эту тему не разглагольствовал бы. Прошел мимо младшеклашки – тот трогательно смотрел себе под ноги и что-то отсчитывал, я даже приостановился и попытался поймать ритм между его открыванием рта и следующим шагом и понял, что отсчитывает он не шаги. Затем мальчик остановился, посмотрел на что-то черное на снегу и в том же темпе пошел дальше. Не знаю, что меня дернуло, но я подошел ближе к вызвавшему интерес мальчика черному объекту. Этим объектом оказался нож. В лениво покрытой снегом проплешине асфальта. Такие проплешины не редкость, а вот ножи в них не каждый день попадаются. В груди, как кипяток, булькнула какая-та тревога, связанная с утерянным мной пистолетом, и именно это, скорее всего, дернуло меня положить нож к себе в карман.

Почему чувствующие себя хорошо люди в конце концов способны совершить самоубийство? Они не принимают во внимание хорошее прошлое и возможное будущее хорошее? Не знаю почему, но найденный нож навел меня на один из тех бездельных вопросов, периодически возникающих в моей голове.

У дверей школы я столкнулся с высокой женщиной – я так спешил на эшафот, что был неосторожен. Женщина, глазами, всегда мне интересными, проскользнула по мне, как по незнакомому существу (а я таковым ей и был) и пошла дальше. Ветер сделал из ее черного шарфа, накинутого поверх пальто, вороные, слишком женственные, крылья. Я эту женщину знал, она меня понравилась с первого же взгляда. Ей было тридцать, она учила детишек музыке и звали ее Ларисой Матвеевой. Иногда мы ее называли гирляндой – так мы называли каждую девушку Ляндиниса, и самому Линдянису, как я слышал, это очень нравилось. Некоторое время я смотрел вслед уменьшающейся и расплывающейся в снежном ветерке Ларисе, пока ее силуэт не загородила белая куртка и крупное лицо Бельчагина.

– А ты не спешишь. Большой Латыш щас пеной изойдет. – Бельчагин проследил за направлением моего взгляда. – Или не изойдет, коли она от него. – Он посмотрел на меня. – Хороша, да не твоя?

– Ты так говоришь, будто бы она тебе не нравится.

Сказавши это вслух, я молча произнес: «Она-то к своим ногам относится хозяйски, а вот я к её ногам – с упоением!».

– Нравится так да, да вот куда нам, простым смертным, до таких. – Бельчагин вздохнул и изобразил лицом презрение, мол, не нужны мне, молодому Бельчагину тридцатилетние Ларисы. – Пойдем, там все уже собрались.

Мы вошли. Черноусый охранник отвлекся от газеты, но услышав от Бельчагина знакомое «Мы ко Льву Снислаичу», вернулся к ней вновь. Бельчагин шел впереди, я чуть поодаль. Расстегнул куртку, руки в карманах, под правой – черный нож. Судьба благоволит мне? Не знаю. Мы с Бельчагиным обошли многие кучки школьников, как я понял, у них перемена, и пошли к восьмому кабинету, Бельчагин шел уверенно-бодро, я – настороженно. Прошли мимо шестиклашек – они сговорились, чтобы один толкнул второго, дабы второй якобы случайно, в падении, потрогал какую-то девочку за грудь. Рядом с нами прошел Стайничек, он ободряюще улыбнулся шестиклашкам, и те расценили улыбку солидного учителя, как повод к незамедлительному действию. Мы с Бельчагиным сказали басовитое «Здрасьте!» Стайничеку, тот отмахнулся, так как не любил глупых формальностей, и стал шагать рядом с нами. Лишь у самой двери восьмого кабинета мы с Бельчагиным поняли, что Стайничеку тоже нужно туда.

– Опять кружок? – спросил он у нас.

– Ага, – ответил Бельчагин.

Я что-то буркнул.

Стайничек обратил на меня свой дружеский взгляд. Ныне завуч, он меня помнил, он преподавал моему классу биологию, плюс еще географию, когда Жанна Александровна уходила рожать. Вдруг я вспомнил собственную реплику, когда-то сказанную Стайничеку.

– Талант должен быть выше морали. Нужно вознестись к цветному небу или спуститься в ад из мусора, если талант того потребует.

Стайничек в моих успехах никогда не сомневался. Он смотрел снисходительно на Жанну Александровну, которая тогда стояла рядом, и снисходительность эта, принимаемая женскими глазами, как только я сейчас понял, адресовывалась все же мне.

Шесть лет прошло… А у меня до сих пор ощущение такое, будто б это было лет сто назад.

– Ну, господа мои хорошие, – обратился к нам Стайничек, – я долго вам мешать не буду.

Он вошел, без стука, в кабинет. Мы с Бельчагиным остались возле двери.

– У тебя нет сердца, зато есть лишняя хромосома! – крикнула какая-та девчонка в коридоре. Мы с Бельчагиным на нее взглянули – она была рослая, красивая, явно старшеклассница. Юнака, которому она отводила сей нелестный комплимент, видно не было, но это и хорошо, я в это время думал, исполнилось ли ей восемнадцать, или она, как обычно, просто старше нужного выглядит.

– Ну, Марииин… – а дальше неразборчиво-самооправдательное бормотание от оскорбленного юнака. Уже хорошо, подумал я, – ее зовут Мариной.

В это время дверь восьмого кабинета открылась, задев меня по плечу, – показался Кривко-Гапонов, наш, так скажем, коллега по «кружку». Он повращал глазами, указывая куда-то вглубь кабинета, и сказал:

– Заходите. Это надолго.

Я сразу понял, что под этим «надолго» Гапонов – я буду сокращать его двойную фамилию – имел в виду философский диспут Стайничека и Ляндиниса, разверзавшийся Везувием посредь намыленной доски.

– …возможно, искусство – лишь обманчивая даль от биологии. Сексуальный, то есть движущий аспект искусства, незримо, а порой и зримо присутствует в работах, сотворенных искренне. Признанный ум или талант дает право высказывать то, что в устах недалеких или непризнанных прозвучит лишь очередной глупостью. Старость отходит от бескомпромиссной молодости в сторону понятийности и смирения. Молодость глупа в своих порывах, но безошибочна в миропознании. Молодости проще откопать «первичную логику вещей» в общественных и предрассудочных нагромождениях. И молодежная ненависть к существующему не более чем ненависть к неправильному, появляющаяся у молодости в отсутствие выработанных годами жизни смирения и понятийности пожилых.

Мне жутко стало интересно, что за прелюдия была перед этим монологом Стайничека, и я вновь вспомнил свою реплику шестилетней давности про талант. Сексуальный аспект искусства… Обычно Линдянис и Стайничек спорили о политике, а тут две мои любимые темы в одной. С чего бы это? Как бы там не было, стоит сказать, что из их многочисленных споров я выяснил, что Стайничек – левых взглядов, а Ляндинис – правых. Они постоянно пытались упрекнуть друг друга в неправоте, и часто это происходило прямо на наших глазах, во время собрания нашего «кружка».

Я за безвластие, высшую любовь и крах цивилизации, поэтому я вроде как ближе к Стайничеку, но ультралевый, Ультрастайничек. Безыдейный сосуд для нового миропереустройства – можно и так сказать. Как есть:

Хотя мой идеал жизни для всех недостижим.
Хотя мой идеал жизни для всех недостижим.

Пока Стайничек и Линдянис сотрясали, как мне кажется не понапрасну, воздух, Саша Рори, уже упоминавшийся ранее сынуля Ляндиниса и присутствовавший сегодня на «собрании кружка», попросил меня помочь ему сдвинуть парты к доске, так как у первоклашек намечалось в этом кабинете какое-то выступление, посвященное первым дням весны. Честно сказать, праздновать было нечего, эти дни весны, если перефразировать нашего земляка, еще не стучались в окна и не прогоняли зиму со двора. Хотя уже 11 марта, что ж ты тянешь-то, зима? А? Не работаешь по понедельникам? Как бы там ни было, парты я хоть с неохотой, но передвинул, а после сел особняком от троицы Рори, Гапонова и Бельчагина, прям возле окна, в котором сквозь хлопья снега я увидел фигурку, одетую в точно такую же, как у Юли, куртку, – может быть, саму Юлю – но думал я вовсе не о ней.

Что же такого мне скажет Линдянис, когда выпроводит-таки из кабинета своего оппозиционера Стайничека? Почему он не доверяет мне настолько, что заставляет приезжать к нему в колымаге Бельчагина? Было жарко, верхнюю одежду в гардероб мы не сдавали по распоряжению Ляндиниса, и я, в отличие от «сотоварищей», не спешил ее снимать и класть на парту – гораздо надежнее для меня было сидеть в душной куртке и потной рукой сжимать в кармане только что найденный на улице нож.



48



«Перемены в одной сфере жизни, постоянство – в другой» – так можно было бы озаглавить онтологический монолог Стайничека, высказанный им перед самим уходом. Мол, если человек меняет свою, например, прическу, часто меняет или выбрасывает свои вещи, или у него неуловимый круг знакомых и вообще, кажется, что он неугомонный, как ветер в поле буйном, то у него обязательно – обязательно! – найдется минимум одна сфера жизни, в которой он будет консервативен до безумия. Очередное подтверждение баланса в этом мире, думал я и мысленно соглашался со Стайничеком. Я старался слушать все, о чем он говорил с Линдянисом, но далеко не со всем сказанным я соглашался. Мои «напарники», если мои выводы безошибочны, особого интереса к фигуре Стайничека, всегда отвлекающей и приходящей всегда не вовремя, не питали, ну кроме разве что Саши Рори – он, если взглянуть на него мимоходом, либо слушал Стайничека, либо это его невидящий, устремленный сквозь Стайничека взгляд, а хозяин этого взгляда думал о чем-то своем, не знаю.

Как бы там ни было, Стайничек ушел, а наша «банда» в составе четырех человек и пятым, Ляндинисом, в голове, осталась в восьмом кабинете без лишних свидетелей.

Ларису Васильевну (Матвееву) можно понять – Лев Станиславович был для своих лет, мягко говоря, мужчиной красивым. Ему где-то пятьдесят – пятьдесят пять, точно не скажу, лысины нет, да и седых волос ровно столько, сколько нужно для мужчины, чтобы казаться солидным, а не просто седым. Внешность его имела нордический, как во «…мгновениях…", характер, то есть, северная, приморская, вот только бледности северных широт не было, кожа была загорелой даже сейчас, в марте. Он мне напоминал Понтия Пилата – именно Линдяниса я представлял, когда читал «Мастера и Маргариту». И вот сейчас, подождав некоторое время после ухода Стайничека, Понтий обратил на меня свои бледно-серые очи и вопросил – черт, как же ему сейчас не хватает римской тоги! – в общем, Ляндинис спросил:

– Где ты был?

Я действительно не совсем понимал, что именно вкладывал в этот вопрос Линдянис, но «Снислаич» считал, что недоумение на моем лице показушное.

– В каком смысле?

– Тебя не было на последнем собрании.

– Ах, это… – Я тогда повздорил с Юлей, и у меня не было настроения идти.

– У меня была личная жизнь, – сказал я Ляндинису.

– Знаем мы твою личную жизнь, – вмешался Саша Рори, что не удивительно – обида за Машу не проходит бесследно.

Я покачал ему головой и повернулся к Линдянису. Лицо того выражало грядущую суровость. Я видел в его сощуренных глазах натиск горных камней, грозящих придавить меня.

– Мне придется выгнать тебя.

За один прогул? Это даже не смешно. Наверное, с моей стороны прогул, пусть даже единственный, был поступком легкомысленным, но, черт побери, за полтора десятка раз, или сколько там раз я посетил эти собрания, я так и не понял, в чем, собственно, суть этих собраний состоит, и почему щедрый Ляндинис постоянно за них платит, по сто рублей монетами за раз, и почему он устраивает эти собрания в школе, собирая одних и тех же четырех (теперь, видимо, трех) молодых людей, которые уже и школьниками-то не являются. Только любопытство, понять, что в этой школе происходит или собирается происходить и заставляло меня приходить в каждый раз разное и непременно сообщаемое мне Бельчагином время. Приезжать на бесплатном школьном автобусе к школе (пропуск в автобус достигался все теми же сакраментальными словами: «Ко Льву Снислаичу») или, как сегодня, быть довезенным Бельчагиным на «Жигулях».

– Я думаю, Лев Станиславович, – начал я, – что вы меня выгоняете вовсе не из-за прогула последнего собрания. Не хочу строить из себя обиженного, мне не обидно, мне просто хочется понять – при мне Денис отсутствовал три раза, однако ему это не ставится в вину, а я прогулял лишь раз, и меня за это выгоняют.

На этих моих словах Кривко-Гапонов – его-то и зовут Денисом – сделал довольную гримасу и злобную. А я окончил:

– Вы меня выгоняете не из-за прогулов.

В Линдянисе мельком просквозило уважение к моей понятливости и раздражение к ней же.

– Официальная, если можно нам так выражаться, причина твоего выдворения – твой прогул.

Очевидно, этим отсекающим лишнее тоном бюрократа Ляндинис хотел заставить меня самого найти истинную причину моего «выдворения».

– И что вы мне предлагаете делать?

– Уйти.

Я постарался возмутиться, но внутренней для возмущения силы во мне в данный момент не было, поэтому я пошло улыбнулся и тут же улыбку мне пришлось с лица убрать – я обнаружил, что лезвием ножа нечаянно проделал дырку в кармане куртки, и теперь мелкие вещи, типа монет, могут свободно скакать во всей ее «обивке» – ну да ладно, это мелочи. Я по очереди посмотрел в остроносое и лопоухое южное лицо Кривко-Гапонова, в бледное широкое и лжеинтеллигентное лицо Бельчагина и по-отцовски красивое, чуть ассиметричное лицо блондина Саши Рори – блондином он был в случае, если цвет волос, напоминающий цветом шар для тенниса, попадал под определение блондинистости. Я как бы запоминал тех, с кем в последнее время имел хоть какое-никакое, но дело. После повернулся к Линдянису и сказал:

– Хорошо.

Я встал и направился было к двери, но Ляндинис жестом руки остановил меня.

– Если вы вновь понадобитесь, Григорий вас найдет. – Он указал на Бельчагина, тот сухо кивнул.

– Я ведь имею право не прийти, правда же?

– Не глупите, вам ведь интересно.

Он был прав – мне было интересно. Я попрощался коротенькими кивками с «напарниками» и рукопожатием с Линдянисом и покинул кабинет.

Но не покинул школу.

Я поднялся на второй этаж и бесцельно походил по коридору, ни на чем определенном не сосредотачивая свою мысль. Конечно, Ляндинис оставил место для возврата в его загадочную организацию, но почему же он выгнал меня, если таки оставил возможность вернуться? «Георгий вас найдет», ага. Если я перееду, где ж он меня найдет?.. Или Григорий?.. Да, Григорий – он же Гриша, а не Гоша…

– Гардероб работает, че ж в куртке-то? Замерз?

Это была Жанна Александровна, красивая, но не настолько, как Лариса Матвеева, и не такая же молодая, но минимум единожды мать и по-прежнему учительница географии – по всей видимости, она, в отличие от Стайничека, не помнила, что когда-то учила меня.

– Я не школьник, я ото Льва Станиславыча.

– Аааа… – понимающе протянула учительница и застучала каблуками дальше.

А я зашагал дальше по коридору. Уткнулся в дверь туалета, находящуюся в самом конце коридора. Человечек, обозначающий мужчину, все тот же, что и шесть лет назад, просто намного бледнее. Я вошел в туалет и сходил по-маленькому, особенно того не желая, и если выражаться по-военному, то сходил превентивно, затем сел на подоконник, в туалете, что хорошо, по-прежнему было окно со всегда полуоткрытой форточкой. Холодный ветер хозяйничал в сортире, но я-то в куртке, мне все равно. Я сижу и как будто жду чего-то важного. На стене, над одним из унитазов, кто-то написал маркером «No way». Я без смысла всматривался в букву «W», пока наши с ней гляделки не прервал звук открывающейся двери.

В туалет вошел Саша Рори. Он вел себя так, словно ожидал меня здесь увидеть. Будто бы пришел в туалет не за тем, зачем обычно сюда ходят, а за разговором со мной.

– Сказать тебе, почему отец тебя выгнал?

– Будь любезен, скажи.

– Для начала скажи мне, что у тебя с Машей.

Я слез с подоконника, развел руки в стороны.

– Теперь ничего, да и никогда ничего серьезного не было.

– Для тебя, я так понял, любовь и привязанность – ничто?

Я кивнул – кивнуть было гораздо проще, чем объяснять, чем именно для меня являются любовь и привязанность. Саша Рори смотрел так, словно бы в любой момент мог ударить.

– Давай ближе к делу, – сказал я. – Почему твой отец выгнал меня?

Саша ответил, и я его зарезал.

Не из-за ответа вовсе – я чувствовал, что поступаю правильно, хотя я так не поступал ни разу в жизни, да и поводов не было.

Желчь. Кровавые разводы оказались повсюду на стене, на окне, на туалете. Ничего нет в грехе, сказал я себе. Так надо. Я вытер кровь со своей куртки. Вывернул ее наизнанку, чтоб никто ничего не понял. Затем понял, что сглупил, – я же не вымыл ее, как следует, – и постарался вытереть ее изнутри первой подвернувшейся под руку тряпкой, уделяя особенное внимание рукавам. Саму тряпку затем смыл в унитазе. Кровь врага, получается, тоже смыл. На самого врага не бросил и единого взгляда. Теперь его часть в виде крови будет покоиться в канализации. Кровь превратится в воду и попадет в школьную столовую. Из нее сделают суп, а суп, так или иначе, попадет в канализацию – часть врага будет блуждать по сточным водам, пока окончательно в них не растворится. Прокрутив в голове это плохое веселье, я открыл окно – ветер пахнул на меня своим свежим зимним перегаром, и я, держа под мышкой испачканную куртку, вскочил на окно, едва не ткнулся глазом в угол полуоткрытой форточки, затем выпрыгнул и прямо в воздухе подумал и испугался, что не замел все следы. Порою я волнуюсь по мелочам. Но меня легко успокоить. Скажите только что-нибудь утешающее, даже то, во что я сам не верю – и мне сразу же станет легче. Я вонзился ногами в сугроб, взглядом нашел мусорку, потопал к ней – со стороны мой путь к мусорке мог показаться превозмоганием, карабканьем на Эльбрус. В одном свитере мне должно быть холодно, но холода я не чувствовал. Я нашел в мусорке относительно чистый и бесхозный пакет и сунул туда свою куртку. Почесал нос, обогнул здание школы, чтобы выйти за школьную территорию тем же путем, которым приходил.

– Ко злу идешь – к козлу придешь, – сказала бабка, чье имя я так и не узнал. Она частенько сидела с закатками прямо возле входа в школу. Насмешливое и, хочется верить, не серьезное предсказание бабушки на улице, прямо возле места убийства. Она действительно часто здесь бывала, бабка то есть, как достопримечательность, и ругала девушек за непристойные, по ее мнению, наряды. Сейчас она никого за это не ругала, так как был зимний март, но наверняка она ругала кого-то еще за что-то другое. Меня сейчас она ругала за то, что я в холодную погоду иду по улице в свитере. Приводить все ее слова здесь не стану, потому что я запомнил только ее вопрос:

– Сбежал с уроков?

Для бабок что семнадцать лет, что двадцать три – все едино.

– Ага, и ничуть об этом не жалею. – Я имел в виду Сашу Рори.



– Тебя даже бить не хочется, такой ты забавный.

Саша Рори, издевательским шепотом, пока мы переносили парты.



– Мой сын сейчас в школе. Пришел посмотреть на выступление первоклашек. Я его пригласил. Кто-то из вас с ним дружит, верно?

– Мы оба дружим, – в один голос говорят Кривко-Гапонов и Бельчагин.

Из самого первого собрания, в котором я принимал участие.



– Он больше похож на дядю, чем на меня.

– Ну, просто твоему сыну передался тот же набор генов, что передался и дяде. И тебе он тоже передался, но у дяди и твоего сына они раскрылись, а у тебя нет, поэтому и кажется, что твой сын похож на дядю больше, чем на тебя.

– Правда? А я уж подумал, что прихожусь своему сыну дядей, – смеется Ляндинис.

– Необязательно.

Из разговора Стайничека и Линдяниса.



Мое сознание блуждало во тьме и хаосе впечатлений, пока я шел к автобусной остановке. Уезжал я к себе платным автобусом, а не школьным желтым. С собраний я всегда уезжал именно так. Заплатил я за проезд рублями Ляндиниса. С одной из монет, как мне показалось, слезла краска. Я стоял в самом углу автобуса, возле заднего окна, в котором сквозь снег медленно уменьшалась моя школа, и со значением смотрел на депрессивный металл автобусного салона. Пассажиры, большей части бабульки, и кондукторша с ними, смотрели на меня совсем как бабка с закатками, то есть как на идиота, я же в одном свитере катаюсь в минусовую температуру. Куртку я не выкинул – надеюсь, отстирать ее в душе – она у меня в пакете, том же, найденным в мусорке. Я испытывал к мусорному пакету благодарность, прежде всего не за его чистоту, а за его непрозрачность.

Спустя некоторое время, во время которого ничего, заслуживающего вашего внимания, не произошло, я оказался в общем душе. Он, как и положено, находился на первом этаже, но в крайнем подъезде. То есть мне, как обитателю среднего подъезда, чтобы помыться, нужно было выйти из подъезда на улицу, затем зайти в крайний подъезд, так как проход между двумя подъездами зацементировали из-за грядущей установки домофонов, только вот самих домофонов жители уже с полгода как не дождутся. В общем, я отстирываю кровавую куртку. Душ полутемный, так что я особо за себя не опасаюсь. На левой от меня перегородке написано мелом 72.ru. По-моему, это тюменский регион. А у нас 32 – брянский. Кто-то либо напутал с целевой аудиторией, либо что-то еще. Прямо напротив меня, под лейкой, еще одна надпись – Died at 69 – но не мелом, а краской.

Помимо меня и непонятных надписей, в душевой еще есть люди, и они не одетые, как я. Через две кабинки от меня моются вместе две женщины и мужчина. Я вдруг подумал, что мужские и женские отношения подчиняются и моральному и животному праву. Следом же вспомнил об ирландском правиле, о котором рассказывал Стайничек, правилом придуманным, наверное, им же самим, а не каким-нибудь умным и горячим дублинцем. Короче, ирландское правило гласит, что правило с четырьмя условиями уже не является правилом. То есть, даже минимально сложная система не является системой, чем-то упорядоченным, она является хаосом, пусть и с определенными, проторенными в этом хаосе путями. По крайней мере, я рассматривал это ирландское правило именно в такой канве.

Куртка моя уже чистая и, понятное дело, мокрая, из нее точно можно выжать полведра воды. Ведра не было, я выжимал куртку в маленькую решетку на полу, в которую стекала вода. Постоянный звук льющейся из-под крана воды вызвал бы у меня медитативное состояние, если б не беспорядочное влажное шебаршение мужского, пьяного, и женских, глупых, голосов, через две кабинки от меня. Откуда же к этой болтовне прибавлялся раздражающий острый звук, вызываемый, я так понимаю, выскочившим из плиточного узора на полу куском плитки. Вдруг в душ ворвалась какая-та женщина. Видеть я ее не мог, мог только слышать. И слышать не только голос, но и запах кухни, а точнее запах жареных овощей, и лука, и еще свеклы, как будто бы женщина провела немалое время за приготовлением еды и, если мои ноздри меня не обманывают, этой едой был борщ. Я хотел есть, я бы сейчас надышался борщом рядом с этой женщиной, даже будь она не красавицей. Мои уши тотчас отсканировали грубую ругню новоприбывшей и сообщили мне, что она является женой этого чистоплотного прелюбодея. Дамы высыпали наружу, а его жена, как и любая жена, свой гнев выпустила не на чужих самок, а на собственного самца. Самец, пьяный, недовольный, послал свою жену куда подальше. Имел, мол, право. Я в это время усердно отмывал давно отмытую кровь и старался, пока все не разойдутся, из душевой кабинки не высовываться. На свитере, кстати, кровь тоже была. Она попала на краешек правого рукава. Хорошо, что не куда-нибудь на грудь, а то к словам бабки про козла я отнесся бы куда более серьезно. Семейная ругня набирала обороты, и по ее пассажам нельзя было предсказать, когда же она окончится. Но я убедил себя, что супругам нет до меня дела, выключил воду и, не оглядываясь, быстрым, даже прыгучим шагом вышел из душевой. Вышел из чужого подъезда, зашел в свой, поднялся по измученной и изученной лестнице, по которой мог бы передвигаться и вслепую, на свой этаж, в свою комнату, в свой шкаф, надел затем из шкафа осеннюю кожаную куртку и вновь вышел из дома – пошел к нашим любимым гаражам. Да, я не имел привычки долго у себя бывать. Хотя сегодня не помешало бы – может, нашел бы наконец свой пистолет. Ладно. В другой раз. Гаражи.



47



У нас была музыкальная группа, но подробней о ней я расскажу как-нибудь в другой раз. Главное, что сейчас нужно знать, что в этой группе вокалисткой была моя Юля. Юлечка. Июниюлия, как единожды назвал ее Рон, а я запомнил и называл так Юлю периодически, в особые моменты. По большому счету Юле была безразлична музыка, она просто хотела петь, выпускать певучего ангела из глубин своей души по велению своего маленького, злобного и склочного сердца, из-за которого, собственно, я так Юлю и не бросил.

Фамилия у Юли – Матвеева. Она не родственница Матвеевы Ларисы, у той фамилия от предыдущего мужа, а вот у Юли фамилия пока ничем не испорчена. Юля училась на бухгалтера. Второй курс РГСУ, или как там этот филиал называется. Познакомился я с ней три месяца назад. Я пришел к Левому, барабанщику нашей группы, на квартиру, хотел, если правильно помню, забрать забытый у него кошелек, а там, на диване, сидела Юля и что-то долго и упорно и упоенно рассказывала про свои бухгалтерские курсы, будто б это в конечном итоге не скучные цифры отчетностей и недоверия, а сплошные висячие сады Семирамиды. Левый окончил тот же профиль, пару лет обратно, и говорил Юле, что ничего людского и свободного в бухучёте нет, но Юля и слушать не хотела, а хотела идти по этому выстраданному родителями пути. Я увидел ее, сказал что-то приветственное, посидел некоторое время молча рядом с бухгалтерском трёпом и спросил затем Юлю: «Пойдешь со мной?». Она заинтересовалась и спросила: «Куда?». Я указал рукой куда-то в воздух и что-то сказал. Она на это сказала: «Да». Мы оставили Левого и пошли гулять, но перед этим Юля любезно позвала меня в свою квартиру и угостила бабушкиным юбилейным тортом, да.

Ключи от гаража были только у меня, Рона и Юли. Левый ходил реже и ключ себе делать не стал. Я пришел в гараж, сел в свое пыльное кресло – по частоте сидения на нем это кресло впору называть моим – и стал думать. Никого в гараже не было, но я рассчитывал здесь встретить Юлю – она обычно именно здесь и именно в это время отчитывает меня, когда я веду себя плохо. А сегодня я повел себя плохо – но не по своей прихоти, а из-за Бельчагина – ведь я не пришел на свидание.

Я взял гитару Рона, моего самого большего друга, басиста точно лучшего, чем Сид Вишес, и попытался напеть собственные стихи под медленную мелодию, пока в гараже никого не было, с людями бы я на такое не решился. Получилось плохо – хуже чем у Сида – но это не страшно. В следующий раз получится лучше. Напевал я полчаса, потом мне стало скучно, захотел смену деятельности – Юля тоже, молодец, удивила меня, в нашем тандеме обычно она пунктуальна и верна себе и своим привычкам. В общем, я положил низкоголосую гитару на место, вышел из гаража, повернулся к нему передом и стал закрывать его на замок.

Затем развернулся и увидел перед собой Юлю. От неожиданности я выронил ключи. Обычно у меня чуткий слух, и всякие шаги я слышу, но вот если б сейчас за спиною Юли я б не увидел цепочки девичьих волнистых снежных следов, то серьезно подумал бы, что Юля выросла березой из-под земли.

– Что, испугался? – с ложной задиристостью прошипела Юля, нагнулась, подобрала ключи (они к ней были ближе) и всучила их мне. – Привет. Ты опять не пришел.

– Привет. Не хочу обвинять, но и ты позже обычного.

– Ты и не имел никогда пра…

– Извини, но я был занят по работе, – перебил я. – Надеюсь, ты без меня не скучала.

– Не особо, – начала Юля таким тоном, будто бы хотела разочаровать меня рассказом об отсутствии скуки в моем отсутствии. – Читала рассказ о Барти Крауче. Младшем. О событиях «Кубка огня»…

– …с перспективы Барти Крауча, я понял. Понравилось?

– Понравилось. Рассказ вряд ли экранизируют, но хоть бы книгу экранизировали поскорей! Но, блин, еще и третий фильм не вышел, только второй.

– Я считаю, что книги вовсе не нужно экранизировать. Это же книги, а не сценарий, они и так самодостаточны.

– У тебя на все свое чудакова…

– Что с репетицией? Как там Левый?

Голубые глаза в обрамлении белых кудрей уставились на меня злым волчонком, желающим казаться злым волком.

– Перебиваешь…

Я довольно кивнул. Sinful pleasure. Мне нравилось ее доводить.

– Я за ним не слежу. Мне больше интересно, как там ты.

Я махнул рукой и риторически спросил:

– Ну что со мной может произойти?

– Маша?

Я посмотрел на Юлю взглядом, говорящим: «ну хватит!»

– Маша произошла со мной раньше тебя. Сейчас она для меня как индейцы, как Союз, как дронты, как… как динозавровы яйца!

Я наклонился к Юлиному лицу, вперился в ее плохо сдерживаемую улыбку, выпучив глаза.

– Ее нет. НЕЕЕЕТ!

– Ладно, успокойся. – Она оттолкнула меня в сторону. – Но знай, что не только ты умеешь ковырять и доводить. – Ее глаза за что-то зацепились, справа от меня. – Что это на руке?

– Где? – Я посмотрел на правый рукав и все понял. Рукав кожаной куртки оказался чуть короче рукава свитера и на самом краю рукава свитера находился так и не отмытый мной до конца кровавый ободок. А я был так уверен, что очистил все лучшим образом! Может, и куртка моя все еще в крови?

– Я убил человека, – сказал Юле, а она кивнула и сказала:

– Ясно. Грязнуля ты несусветная!

Я с облегчением вздохнул.

– Ты что-то говорил про репетицию, – продолжала Юля, – так вот, слушай, – Витька я не видела, как я сказала, но видела Броника. Он может притащиться сюда завтра со своими великовозрастными профурсетками. Ты, я знаю, – презрительно добавила Юля, – это любишь.

Стоит заметить, что Витёк – это Виктор, тот самый Левый, а Броник – это Бронислав, Рон, мой самый большой приятель. Плотников его фамилия.

– Я не смогу завтра репетировать, – говорю я Юле. – Я… мне нужно готовиться к экзаменам. Нагрузили так, что даже лентяи, вроде меня, что-то да делают по учебе.

– Хорошо, – сказала она, даже обрадовавшись. – Но когда ж мы все-таки хорошо посидим? А то мне кажется, что я тебе безразлична…

Я сделал подлый ход – я тепло обнял Юлю. Более подлым было б с моей стороны взять в руки котенка, желательно одноглазого, но таковых у гаражей в наличии не было. И я усилил свою подлость – мало того, что тепло обнял, так еще и тихо процитировал Лермонтова, прямо в холодное ушко:

– Я целый мир возненавидел, чтобы тебя любить сильней.

Затем поцеловал ее в мочку. Ухо осталось красным, но теперь не холодным красным от ветра, а горячим, от романтического притока крови.

– Возненавидел, да, – сказал я, отпуская Юлю и указывая ей на кровавый рукав. – Видишь? Видишь? Это кровь! Весь мир!

– Да, Блок, я поняла. – Она перепутала поэтов. – А послезавтра? Послезавтра сможем?

– Конечно, – сказал я и выставил перед ней скрещенные пальцы.

Ее волчья лапка врезалась в мое плечо, и на этой милой ноте мы решили пройтись. Прошлись мы до ее подъезда. Там я поднял ее, поставил на лавку (я был сильно выше ее, да и вообще выше себя никого в жизни не встречал, хотя мой рост меньше двух метров), итак, поставил ее на лавку, оттуда она, высокая, снежная королева, поцеловала меня в губы. Она пошла к себе, а я пошел в магазин бытовой химии – за чистящим средством.

Дорога была так себе. Такой она всегда бывала в Брянске. Снег как следует запорошил собой сей эксгибиционизм провинциальности, и на том спасибо. Дороги неровные, но без гололеда, это радует. Вокруг – хрущёвки и еще бритые и порою побитые природой деревья, с белой краской у их корней в полметра высотой. Чуть поодаль, если вглядываться, можно увидеть строительные леса и скелет будущей церкви. В свое время я изучил кости, еще не обросшие куполами и белокаменными сводами – архитектуру в движении я уважал – поэтому сейчас не стал останавливаться и шел дальше, шел, пока не остановился возле серого здания с нужной мне табличкой.

«БЫТОВАЯ ХИМИЯ»

Белые буквы на синем фоне.

Я вошел, прошел под звук колокольчика сувенирный отдел и стал против кассы. Продавщица, чей силуэт был молод и хорош, стояла ко мне спиной, лицом к чистящим средствам. На продавщице был рабочий сине-зеленый халат, их обычно носят все продавщицы, уборщицы и тому подобные.

Продавщица повернулась ко мне лицом и замерла. Я тоже замер. Мы узнали друг друга. Это была сестра Маши, именно с ее помощью я познакомился с самой Машей полгода назад. Я тогда не был прочь узнать и ее саму поближе, но тогда кое-кто нам помешал, другая злая женщина, но говорить о ней я не хочу, как и думать о ней тоже. Но сейчас – сейчас нам мешает лишь разделяющий нас прилавок, судьба зачем-то, с определенным смыслом, который я обязан понять позже, сводит нас вместе вновь. Я вновь вижу прямые волосы, длинные, хоть детей с них как с горки спускай, цвета молочного шоколада, округлое личико и синие, с еле уловимым оттенком зеленого, теплые глаза.

Это была Лиза.

В это время какая-та рыжеволосая девушка покупала щелочь для стирки. Она прервала наше торжественное молчание, разделив собой меня и Лизу и обозначив свое присутствие покупкой, монетами, бумажкой и сбором сдачи. На меня она, эта девушка, посмотрела так, словно уже смотрела на меня где-то раньше. Я же ее не видел, я не отрывался от Лизы, пытаясь всем своим взглядом передать будто бы имеющуюся во мне внутреннюю магию.

– Привет, – обратился я к Лизе, когда покупательница под звон висящего над дверью колокольчика покинула магазин. – Мне нужен супер-порошок, чтобы отстирать незамеченное, но уже успевшее засохнуть пятно крови.

– Я посмотрю, но ничего не обещаю, – заулыбалась Лиза.

Заулыбался и я, пока она перебирала пластмассовые бутыли, щелочи, мыла всевозможные, растворы, конденсаты, хозяйственные кирпичи мыл, розовые женские овалы мыл, щетки, могущие разъесть пол химикаты, активы-реактивы, соды, глицерины, но нужного она мне супер-порошка так и не нашла. Я остановил Лизу, попросив ее не утруждать себя поисками. Она замерла и спросила, не хочется ли мне купить что-нибудь еще, не обязательно бытовое, а какой-нибудь сувенир. Я подошел к полке с брелоками, выбрал один, со слоном. Лиза пробила мне этот брелок, я отдал ей деньги, она мне слона, но тут же слон оказался в ее гибкой ладони.

– Помнишь меня? – я спросил.

– Конечно.

– Пойдешь со мной в кино?

Она бы точно отказалась, если бы я задал этот вопрос после череды других и менее важных вопросов. Но неожиданность ситуации вынудило ее бессознательно сказать:

– После работы. – Со своим тайным и женским значением она сжала слона во ладони.

– Хорошо. Я приду.

Я тут же ушел, но перед уходом посмотрел на режим работы магазина. Его цифры были выведены краской на стеклянном окошке двери. Лиза работает до семи. У меня еще есть два часа. Я почесал нос и стал вглядываться сквозь стекло, стремясь увидеть Лизу, но кроме редких полок с сувенирами (брелоками, вазами и проч.), я ничего не увидел. Я ушел.

Пока я иду к себе домой, стоит сказать несколько слов о Лизе и о ее неоднократно упоминавшейся сестре Маше. Она, то есть Лиза, всюду была гнобима за свою правду и веру в идеалы, близкие идеалам моим. Лечила брошенных кошек и собак, отводила их в приют. Со слов Маши, была гаденьким утенком в детстве, претерпела из-за этого множество скорбей и страданий, но в итоге осталась равнодушной ко всем издевательствам и непониманиям, потому-то в двадцать лет и не превратилась в гадкого лебедя. Отец ее, Иван, рыбак, ветеран Военно-Морского флота, часто брал на рыбалку Лизу и Машу, и сестрам, как говорила когда-то мне Маша, очень нравились частые рыбалки с отцом.

Мария же напротив не была столь сильной в своем спокойствии, граничащим со смирением. Она была своенравной, агрессивной, и они, две сестры, всегда были окружены одними и теми же людьми, словно жизнь сама хотела, чтобы стали они ловцами человеков. Маша, не знаю почему, любила желтые и синие наряды, я к этому привык настолько, что комбинация этих цветов ассоциировалась у меня в первую очередь не с Украиной, а с Петренко Марией.

После того, как я оказался в комнате и привычно, почти параноидально, закрыл дверь на замок, я стал искать свой пистолет. Посмотрел в шкафу, под шкафом, в диване, под диваном, глянул в те пыльные закоулки, что доселе никогда не встречались моему глазу, но пистолета я так и не нашел. Посмотрел даже самые видные места – потерянные вещи обычно любят скрываться именно там – но все без толку. Спустя час безрезультативных поисков мне пришлось смириться с тем, что пистолета в этой комнате быть просто не может. Следующие полчаса я посвятил бутербродам и кружке кофе. Переодел свитер на другой, крови на другом быть не могло по определению. Подкрепившись и основательно прокляв себя за утерю оружия, я двинулся в направлении магазина бытовой химии.

Простояв несколько минут у входа и вдоволь надышавшись мартовским ветром, я увидел Лизу, в зеленой дутой куртке покидающую магазин. Она увидела меня, застенчиво улыбнулась, и мы, обменявшись общими фразами, пошли к кинотеатру, благо на пути к нему нужно было пройти лишь небольшую лесополосу.

Лиза:

– Что за фильм? – задала в середине дороги мне резонный вопрос.

– Тайная комната. – Говоря это, мне вспомнилась Юля. Она любила Гарри Поттера, но эту милую любовь мне было сложно разделить.

– А я на прошлой неделе его видела.

– Можем тогда посидеть в лесу. – Я окинул беглым взглядом сумеречный лесок. – Вон на том пеньке.

– Не надо, вдруг ты маньяк, – засмеялась Лиза.

Гораздо быстрей, чем ожидалось, мы заняли места на девятом ряду. В кинотеатре было темнее, чем в лесу, и так же холодно. Все, кто в кинотеатре был, сидели в верхней одежде, хотя гардероб работал. Перед нами сидел взрослый мужчина в пальто из викуньи – подобное пальто носит Стайничек, и я ненароком подумал, что и в кинотеатре мы с ним пересеклись. Но это был не Стайничек. Мир тесен, но не постоянно тесен. Он сжимается и разжимается, как всякое живое тело.

Лиза была поглощена «Тайной комнатой», несмотря на то, что видела ее, «была в ней», неделей ранее. Я же сквозь фильм думал о Юле и через ее общую с Ларисой фамилией подумал и о Ларисе и вспомнил свой вчерашний сон. В нем Лариса, которая выглядела еще лучше, чем в реальности и которая, очевидно, является голой не только в моих фантазиях, убеждала меня, что я завалю выпускной экзамен. Да хоть бы и так, с другой стороны.

– О чем-то задумался?

Лиза, как вы поняли, могла непринужденно перестроиться с погружения в фильм на мою бледную фигуру. Я внимательно посмотрел на нее, дорисовал в своей голове то, что хотел дорисовать, и сказал ей то, что пришло мне первым на ум при взгляде на нее:

– У тебя будут очень красивые дети.

Затем я ей сказал, что это одно-единственное свидание, но это хорошо, мол, прими его и радуйся и, пожалуйста, не драматизируй. Лизе показались мои слова заслуживающими доверия, драматизировать она, к счастью, и не собиралась, и под сражение с василиском мы поцеловались.

Когда фильм кончился, мы пошли тем же путем, через лесополосу, но уже к дому Лизы. Она жила в пятиэтажке, в родительской квартире. Маша же обитала в съемном жилище, и родные, с разными фамилиями, сестры виделись не так часто, особенно если учесть их общий круг знакомых. Обратный путь прошел в разговорах и оттого казался короче по времени, хоть и шли мы тем же шагом, не спеша. Я, в обществе любой женщины, хочу же замедлить время, расширить вокруг себя мир, чтобы понадобилось больше времени сей расширенный мир преодолеть.

Но в этот раз у меня не получилось. Мы уже вошли в Лизин район, с его белыми домами буквами «П» и зелеными домами-коробами, обклеенными прошлогодней рекламой. Я ни с того ни с сего вспомнил Маркса, бесполезность многих затрат, сочетаемую с бесплатностью многого труда.

– Мы с отцом раздавали пойманную рыбу соседям, – говорила в это время Лиза и нечаянно тем самым усиливала мои антикапиталистические мысли. – Около нас, через пруд, жили цыгане, семья, родители и три сына, и я бегала туда с ведерком пескарей. Давала им к рыбе хлеба, хлеба всегда в нашем доме было много. Не для позерства я так делала, – добавила она, будто б я собрался обвинить ее в позерстве, – мне было только тринадцать, а так… – она вдруг замялась, – что-то заставляло нас с отцом так поступать.

– Помочь одному – это уже немало, а тут пятеро, – пробормотал я.

Тут же я из Лизиных губ получил историю, подтверждающую рассказы Маши о ее спокойной, как штиль, натуре. В четырнадцать она спасла двух кошек от трех или четырех малолетних хулиганов, чье малолетство давало им право на жестокие вещи. И жестокость эта, обращенная к животным, после вмешательства Лизы, была тотчас перенаправлена на нее, но в облике ее было что-то такое смиренное, ясное и сильное, из-за чего хулиганы оставили Лизу и кошек в стороне и начали задирать друг друга. Это было не у нас, говорила Лиза, а в новгородской деревне на берегу Волхова, откуда отец родом, «я сделала холмик на могилке одной из тех кошек», говорила она, долго она (то есть кошка), увы, не протянула…

– Почему ты это все мне рассказываешь? – спросил я.

Лиза остановилась; остановился и я.

– Если тебе обо мне не интересно, то давай о тебе.

– Мне-то интересно, просто это было давно, и на нас оно уже влиять не может, ну на меня так точно. Ты пойми, я-то не против, мне действительно интересно тебя слушать, просто хочется знать, почему именно мне ты решила доверить часть своего прошлого.

– Ты так уверенно говоришь, будто бы знаешь, что я никому об этих кошках не рассказывала, – задумчиво протянула Лиза и взглянула на меня как-то по-новому.

– Но это же так?

– Да. Даже Маше я об этом не говорила.

– Ну вот, тем более. Так почему же?

Она ответила, и мы пошли дальше.

Совсем скоро мы оказались у дома Лизы. Это была суровая пятиэтажка, но зная теперь, кто живет в одной из ее квартир, пятиэтажка эта стала как бы светлее, чем соседние. Я искал повод задержать Лизу подольше, почесал переносицу раза три от выдумывания разных предлогов, но после, поняв, что так будет лучше, я сказал Лизе, что когда-нибудь я вновь приду в ее магазин, чтобы что-нибудь купить. Она приняла мои слова как должное, как хорошее должное, и мы обнялись на прощание. Она достала из сумки ключи с уже нацепленным слоном в качестве брелока. Усиливался снег. Я помахал Лизе рукой, а она послала мне воздушный поцелуй. Через мгновения многоэтажка растворилась в цепи иных домов. Я пошел к себе домой. Искрящийся в ночи снег…

Не хочу вспоминать то, чего не изменить. Хочу просто идти навстречу тому, что неизвестно.



(город)

Я решил пойти домой не коротким путем, а окружным. Чтобы проще было представить, условимся, что общежитие, где я живу – это Аляска, а дом, где сон у Лизы, я надеюсь, будет сладким, – это Чукотка. И вот я решил сегодня попасть из Чукотки в Аляску не через Берингов пролив, а пройдя Восток Дальний, Сибирь, Урал, Центральную часть России, Европу, Атлантику и Америку. Я недоколумб. Темнеть стало быстрее; как вращения монеты, ребром брошенной на пол, ускоряются и сливаются в один тонкий фон, пока вовсе не стихают. Я решил пойти через автостоянку. Мокрый мартовский снег падал на нее кругами. Следы машин стерли снег до грязи, как порой кожу сдирают до крови. Осенняя грязь и зимние лужи смешивались под моими ногами, а справа от меня, у металлического с проплешинами, подарком для любого угонщика, забора высились вполне себе декабрьские сугробы. Лысые ивы поодаль не могли своими безлистыми и тонкими ветвями сокрыть наготу своего ствола. Слева от меня была рощица. Она, совсем как ивы, не могла в такое время года скрыть собою под копирку сделанные многоэтажки, высившиеся вдали. Справа от меня был хлебокомбинат. Его здание как нарочно было цветом с буханку хлеба. Добрую, свежую, теплую, с легко сминаемым и вкусно пахнущим мякишем, буханку. Я хотел есть. Купил бы себе сосиску в тесте, но ни один съестной киоск в такое время не работал. Я повернул налево, в рощицу, фактически ту же лесополосу, что я сегодня пересекал с Лизой, но только по другой тропе пошел я, шел себе, шел и, к счастью для себя, убедился, что впереди более-менее ровная тропинка безо всяких препятствий в виде, к примеру, низких (для высокого меня) веток деревьев. Почему к счастью? Потому что я стал смотреть в небо. Пытался отыскать в нем звезды. Но видел только небо. Цветом оно напоминало плохой кофе, серого цвета, такой бывает, если на ложку кофе приходится слишком много воды. Под кофейным небом плавали чернильные облака. Светилась сырная луна, маленькая, полная, в легкой дымке. В детстве казалось, что на луне сидят мужчина и женщина и о чем-то друг с другом разговаривают. Я пытался представить себя в этом лунном мужчине, а на месте лунной женщины я хотел видеть Юлю. Не получилось. Попытался представить на ее месте Лизу – тоже нет, не она, но Лиза все же больше подходила на роль той лунной незнакомки, что попивала небо со мной. Этот образ дополнял еще и снег под моими ногами, тающим сахаром отыгрывающий ритмичную мелодию. Я шел и вспоминал медитативность, почти достигнутую мной в душе, пока я чистил куртку. Тогда мне помешали, но сейчас подобных препятствий и возникнуть не могло, так что можно смело заявить, что в искомой мною медитативности я в данный момент преуспевал. Мне было хорошо, усталости от долгой ходьбы я не чувствовал… Оглянулся по сторонам. Лесополоса заканчивалась. Впереди – остановка, у поворота, и пятиэтажные дома с их магазинами на первых этажах. Редкие в моем районе девятиэтажки с презрением смотрели на более низкие дома взглядом младшего брата-переростка. В моем районе грязи на дороге было больше, чем снега. По этой причине я предпочел вновь обратиться к небу. Луна была в том же участке неба, что и в Лизином районе. Но сейчас мужчину (себя) и женщину (незнакомку) я не смог там увидеть.

До моего общежития оставалось менее трехсот метров, и я, по велению мозга, требовавшего подвести хоть какой-то итог, вспоминал сегодняшний день. Как провожал милую Лизу до ее дома. Следом подумал про свои пустые волнения. Если принять за истину, что жизнь – хорошая штука, то проясняется природа этих самых пустых волнений. Когда они проходят, жить становится чуточку лучше.

Ну, вот я и дома. Я вспоминаю все то, о чем хотелось вспомнить, и сажусь за написание стихов.




45


Наконец-то!

Я проснулся с хорошим настроением. Будто бы влюбился, да вот не знаю в кого. Я часто напевал про себя одни и те же песни – я думал, что их авторство принадлежит чему-то внутри меня, бессознательному, как выражаются психоаналитики, но позже я выяснил, что такие песни уже выпущены каким-то слащавым молодым исполнителем, которого я не то чтобы не слышал, но и в глаза-то его даже не видел.



Забегая вперед…

Они уже стояли у входа в тоннель. Было довольно жутко.

– Дамы вперед, – сказал Рон.



Возвращаясь назад…

Я шел к гаражу и по-прежнему напевал песни, авторство которых все так же не хотел отдавать какому-то молодому безымянному, как у нас грубовато говорят, «певцу ртом».

Поймай ритм и цепляй на него любые штуки, весело говорил себе я:

Ту!
Ту!
ту-ту
ту-ту
ту-ту
ту-ту ту-ва
ту-ду-ду-ду
ту-ду-ду-ду
ту-ду-ду-ду
ту ту-ва ту
ту-ту
ту-ту

И так далее.

В этом ритме я дошел до гаражей. Безработный Рон – вовсе его за это не попрекаю – обещался прийти сегодня к двенадцати. Если учесть, что Рон был совой пуще меня, то такой ранний приход не мог бы считаться подвигом – громко сказано – но достижением солидным мог бы.

По пути никто интересный мне не повстречался, разве что маленькая девочка. Она шла и говорила сама с собой. Это забавно, думал я. Своим поведением эта девочка мне напомнила вчерашнего мальчика, вслух подсчитывающего что-то, ведомое только ему одному. Только умные не стесняются вслух говорить сами с собой. Кстати, в детстве, когда я был маленьким, я думал, что в среднем ребенок стоит 3000 рублей. Мальчики – по 3100, девочки – по 2900. Думал, что именно так появляются на свет дети. Посредством покупки в колбасном киоске. Помилуйте, никаких задних и циничных мыслей в моей детской голове и быть не могло. Просто киоск, где продавали колбасу, и киоск, где желающие стать родителями покупали себе детей, выглядели в моем представлении одинаково. Большие, белые, как американские трейлеры, разве что без колес.

Ну, в общем, я открыл дверь гаража, повесил замок на ручку и сел в свое кресло. В прошлый раз я избавил вас от описания гаража, но в этот раз извините, не получится. Потому что мне хочется, чтобы вы нарисовали в своей голове низкий потолок с еще более низкой болтающейся лампочкой, с ее тенью, прыгающей по стене, постоянно прыгающей, а не только когда я задеваю ее головой, а задеваю я ее постоянно. Хочу, чтобы вам в гараже первым делом бросился в глаза не барабан, а две лежащие на полу гитары – одна со сломанным грифом, акустическая, в ее розетку, или, как правильно это называется, в резонаторное отверстие, частенько стряхивал пепел Левый и вторая, красная, бас-гитара Рона, на ней я обожал не умеючи бренчать. Кирпичи на задней стене гаража скрывались под советским плакатом «Кенгуру-боксёр». Машины в гараже не было, зато было колесо с летней резиной у стены, в ногах кенгуру, а еще домкрат, два аккумулятора, от одного из них Рон холодными зимами умудрялся получать тепло, и ящик с инструментами. Также хочу, чтобы помимо моего кресла в гараже вы увидели два старых дивана, стоящих буквой «Г» и обнимающих собой простенькую барабанную установку – два альта, «бочка» и двойная тарелка (хай-хэт). Без установки гараж казался бы совсем пустым, а так барабан, именно он один, создавал здесь атмосферу андеграундного уюта. Здесь также был когда-то синтезатор, именно по клавишным я был каким-никаким, но специалистом, не Владиславом Шпильманом, конечно, но мои непритязательные компаньоны не жаловались. Но синтезатора нет уже второй месяц, причем про его исчезновение впору бы написать постмодернистский детектив, в самом конце которого следователю так и не удается поймать злоумышленника. Пропажа инструмента являлась некоторое время нашей любимой темой для дискуссий, но теперь эта тема лишь иногда используется в виде нашей внутренней шутки – когда у кого-то что-то пропадает и долгое время не может найтись, кто-то из нас может сказать: «Она (потерянная вещь) там же, где и синтезатор», причем нужно говорить это при тех, кто ни про синтезатор, ни про нашу группу не имеет ни малейшего представления.

И вот теперь, когда мы резво пробежались по гаражу и его составляющим, так физическим, так и отчасти метафизическим, позвольте мне представить нашу группу:

Левый – барабанщик.

Рон – бас-гитарист, очень редко и очень жидко бэк-вокал.

Юля – бэк-вокал и перкуссия в виде хлопанья в ладоши.

И ваш покорный слуга – автор текстов (текстист), вокалист и клавишник (без клавиш).

Группе нашей чуть более трех месяцев, ровно столько же, сколько и моим отношениям с Юлей, и название для нее, для группы, а не Юли, мы пока не придумали. Юля желала, чтобы мы именовались «Десной» – в честь нашей реки, что мило и патриотично. Я бы хотел название по-английски, вроде «Warehouse», или «Rosmary Babies», или «Unit 731» или на худой конец, чтобы угодить эстетическим предпочтениям своей fille, «A Study in Scarlet». Левый предложил название «Internethead», и на этом его предложения иссякли. Рон же хотел пойти авангардным путем и оставить группу без названия, даже название «Без названия» или «Untitled» его не устраивало. Он часто любил мечтать вслух об афише, на которой нет названия, но которая без усилий собирает Лужники, Олимпийский, да что там Олимпийский, Madison Square Garden. «А не замахнуться ли нам на Мэдисон Сквер Гарден?» – любил перефразировать Евстигнеева Рон, особенно после стаканчика пива, смешанного с водкой. Рон был идеалистом, как и я, поэтому-то я с ним и дружил, покровительствуя любому бреду, слетающему с его пьяных губ.

В самом дальнем углу гаража рос дикий подорожник. Я встал и сорвал один лист. Всего один – потому что не хотел рубить на корню все героическое стремление природы произрастать в непогоду подорожником сквозь гаражный фундамент. Я сел обратно в кресло и стал проговаривать вслух мной вчера написанный стих, посвященный Лизе.

На словах «Пусть светятся твои глаза любви лучами» в гараж вошли. Вошла Юля. И посмотрела так, как будто бы я кого-то убил.

– Ты что, молишься? – спросила она с подозрением. – И добавила:

– Привет.

– Нет. Привет.

– Стихи читаешь?

– Да.

Юля убрала в сумочку ключи, которые ей не понадобились.

– Помнишь, что ты вчера мне говорил? Про сегодня?

– Что я говорил?

Юля улыбнулась мне, и презрительно, и заискивающе.

– Ковыряка, ковыряться вновь будем? «Экзамены…", «Нагрузили так, что спины трещат…", или как-то по-другому, это твои слова?

– Мои.

– И что сегодня на репетицию не придешь, тоже твои?

– Тоже.

– Что же ты тут делаешь?

Я вскочил с кресла, сжимая подорожник как гранату.

– Да как ты смеешь? – драматически я возопил. – Вместо того, чтобы возрадоваться неожиданной встрече с любимым, ты начинаешь устраивать ему допросы!

Юля опешила, но моя фамильярная драма ее не смутила.

– Еще скажи, что притащился сюда, чтоб встретиться со мной, ага. Сделать мне сюрприз!

– Я же не знал, что ты придешь. – Я уселся обратно в кресло. – Я ждал Рона.

– С Роном хочешь видеться, а со мной нет? Тебя он, как я, не раздражает, правда?

Я грубо зарифмовал слово «правда». Получилось не то, что непристойно, а как-то глупо. О таких своих проколах я могу жалеть часами.

– Поэт! – воскликнула Юля даже торжествующе. – Артист, текстист и шовинист! Слабо сказать, что не хочешь видеть меня, боишься?

– Не боюсь, мне нравится, когда ты на меня злишься, – искренне сказал я.

– Вот так значит! – Юля картинно уперлась руками в бока. – Я для тебя маленькая злая собачонка, так что ли?

Удачное сравнение, подумал я, но вслух не сказал.

– Просто тявкаю, всерьез меня можно не воспринимать?

– Чего ты завелась? – устало спросил я.

– Ты мне врешь постоянно. Все три месяца ты врал, что не пришел поэтому и из-за этого, врал, что кто-то тебе как-то чем-то помешал, врал, что никакой Маши нет, врал, врал, врал все это время, не переставая. И постоянно выкручивался. – Юля произнесла это спокойно, подражая моему тону и делая такие же интонации. «Назло мне, чтобы лишить меня удовольствия видеть ее злой!» – подумал я довольно.

– Я позволяла тебе выкручиваться! – добавила Юля с видом озарения и какого-то самомнения.

Я покачал головой. Она безапелляционно кивнула.

– Да. Позволяла.

Затем села на дальний от меня диван, боком ко мне, лишая меня взгляда своих глаз.

– Мы здесь договорились встретиться с Витей, порепетировать, – сказала Юля тоном, к которому многие женщины прибегают, стараясь вызвать ревность. – Он обещал прийти чуть позже, он помогает брату с ремонтом. Но раз уж ваше высокоблагородие тут…

Тут она резко подскочила на диване, да и я дернулся, потому что в гараж с шумом ворвался Рон. У него были дикие и возбужденные глаза. Таким он иногда выглядел, когда был пьяным, но сейчас, рассмотрев его повнимательнее, я понял, что он абсолютно трезв. За яростно закрытой дверью гаража слышались какие-то голоса. Я хотел узнать у Рона причину его взбудораженности, но от вопросов он меня избавил сам.

– Такое расскажу, – начал он, задыхаясь, как будто бы бежал, – не поверите…

– Ну? – поторопила его Юля.

– Сашу Рори убили.

Юля остолбенела, а я для виду спросил:

– Когда?

– Вчера.

Я стал вспоминать последние слова Саши.

– Но главное где! – продолжал в это время Рон. – В школе!

Придется добавить, что о «кружке» Линдяниса и том, где он собирается, Рон ничего не знал. Как и Юля.



44



Рон был высоким, чуть ниже меня, худым светловолосым юнаком, зимой и летом носящий один и тот же трепаный комплект из свитера и джинс. Да и не только в одежде, во всем его облике сквозила какая-та неопрятность, которую он интуитивно старался поддерживать. Он был бледен даже жарким летом, когда любой, и не любящий загорать человек тоже, обретает смугловато-бежевый оттенок кожи. Вся его жизнь, по крайней мере, та ее часть, что известна мне, была пронизана странной философией смирения к этому миру. И она не была какой-то глупой, как у большинства, – она была обдуманной, отрефлексированной и перерефлексированной, выстраданной, если хотите – поэтому к этой философии, глубоко мне чуждой, я не мог относиться без уважения. Наверное, это потому, что наши замечательные инструменты, которыми мы с Роном вырабатывали свои мировоззрения и которыми продолжаем их вырабатывать, корректируя их, как минимум, до самых своих телесных смертей, были одинаково отличны от первобытных зубил адептов общепринятого, чьи философии мне и Рону глубоко омерзительны.

Что известно о Роне грубым глазам и ушам? Его по-настоящему редкое русское имя и такое же редкое русское отчество – Бронислав Брониславович. Что он сын доброго алкаша, которого собутыльники в глаза и за глаза называли Брониславом Потемкином. Проявили, вычудив сие прозвище, остатки советской интеллигентности. Прозвище, кстати, уместное. Бронислав, если не ошибаюсь, Александрович любил спотыкаться по брянским окраинам поздними вечерами, фактически в потемках. Мне он нравился хотя бы тем, что он не пытался поставить своего сына на те рельсы, на которых и сам долго проездить на смог. В те редкие минуты, когда он показывался в гараже, он любил полемизировать с нами о какой-нибудь ерунде, и мы, вся наша группа не отказывала ему в этом удовольствии. Пил он, как и любой русский мужик, беспощадно. Беспощадно как к себе, так и к своим невидимым врагам, с которыми он ежедневно и еженощно боролся. Долго он не протянет, говорил по этому поводу Рон со стоическим взглядом горца. Каюсь, что я незаметно для себя перешел от Рона к его отцу, поэтому возвращаюсь обратно к Рону.

Он, то есть Рон, сообщив свою новость, сел на край дивана – таким образом, края буквы «Г» из диванов оказались наполнены людьми. Вся его взбудораженность исчезла, он стал столь спокойным, как гонец, пытавшийся в сжатые сроки доставить посылку в тридевятое царство и, доставив ее, мигом избавился от профессионального адреналина, сменив его на столь же профессиональное, но уже умиротворяющее чувство выполненного долга. От Юли же, напротив, повеяло непривычным волнением. Оно же, это волнение, усилило ее женское существо, я посмотрел на Юлю, как на проявившуюся в воде фотографию, и прямо-таки увидел, насколько мы, мужчина и женщина, не похожи друг на друга, и как же это прекрасно. Ободренный этим старым-новым открытием, я оставил свое кресло и сел рядом с Юлей, просто чтоб почувствовать тепло ее тела и наверняка участившийся пульс. Букве «Г» таким образом не доставало еще четырех или пяти людей, чтобы полностью стать людской.

Я вспомнил о голосах снаружи и спросил у Рона:

– Кто это там?

Рон равнодушно махнул рукой.

– А, это девицы. – Он слегка виновато скользнул глазами по Юле. – Девушки. Они знали Сашу лучше нас с вами.

– Да, – повторил я, обманывая, – лучше вас с нами…

– Сколько их? – спросила Юля. Тепло ее тела начало покалывать меня. – Чего они ютятся снаружи?

– Я решил зайти один, думал, что ты тут с Левым, а тут…

– …а тут ты с ультралевым, – подхватил я, и мы с Роном заговорщически рассмеялись.

Юля чуть порозовела, но спросила повелительно:

– Чего ты их сюда притащил?

– Почему и нет? – спросил Рон невинно и тут же ответил:

– Мне захотелось.

– И откуда ты узнал, что мы с Витей собирались встретиться?

– А сама как думаешь?

Юля агрессивно закачалась на диване.

– Понятно. А еще нас, женщин, называете болтушками и сплетницами…

Рон, да и я молчаливо, поддержали ее.

– Мужики те еще трепачи, – вслух сказал Рон. – У них этого на одиннадцать ребер, когда у вас – лишь на одно.

Юля не поняла этой секвенции – или поняла, но восприняла нашу искреннюю с ней солидарность как пошлую лесть, ну в общем, так или иначе, она не подобрела ни единым мускулом.

– Это вы слишком рано пришли, – сказала она. – А Витя не опаздывает. Он, в отличие, от некоторых, делом занят, работает.

– Да проста люба работа, как два енота, – сказал Рон. – Я создан для удовольствия. Работа для рабов, не умеющих развлекаться.

– Мира не было, думай бы все, как ты.

– Ты не правильно поняла, – стал пояснять Рон. – Все в этом мире тянется ко мне. Да, да, не смейся, детка, я обшибаюсь редко. Гитлер был, чтобы я в шутку вскидывал вверх правую руку. Мерилин Монро была, что ее сменил секс-символ, которую сменил секс-символ, которую сменил секс-символ, о которой я, возможно, мечтал. Боуи поет, чтобы потом, слушая его песни, я чувствовал себя лучше остальных. Наполеон был, чтоб я просто так его сейчас упомянул. Мои родители появились, чтоб меня родить. Вселенная задумывалась ради меня. Возможно, ради этого момента. Самое смешное, что против этого нет никаких убедительных доводов, так что я могу продолжать выдумывать неопровержимые аргументы, что все действительно так. Глупо чувствовать себя маленькой песчинкой на бескрайнем пляже, когда хочется обнять целый мир.

Юля с пренебрежением отнеслась к этому монологу. Я же был согласен с Роном, только бы его праздный эгоцентрический посыл я бы разбавил серьезностью воли и стремлением развить глубину своего человеческого духа. Чтобы умная дорога, являющая собой математическую логику, обычный здравый смысл, была окружена живыми полями со вкусно пахнущими цветами и статными зелеными деревьями, все вместе являющими собой чувственные возможности человека. И даже нежеланные черные в небе тучи, вдали иль вблизи, пошли бы этому полю на пользу. Одну такую полутучку я увидел в себе, когда понял, что Юле не по силам узреть всю суть человеческого духа, пусть и в шутливой, но все же честной интерпретации Рона. Я обещал себе кое-что с ней сегодня сделать.

– Может, все-таки позовешь дам? – спросил я у Рона. – На улице не май.

– Они не босиком, не замерзнут.

Они, то есть дамы, наверное, услышали мои и Роновы слова, поскольку в гараж все же вошли. Не ворвались так взбалмошно, Роном, а по-девичьи аккуратно вплыли и, как леди, закрыли за собою ворота. Их было трое. Они действительно были не босиком, а полностью одетые, в куртках, точнее, две из них в черных, почти сестринских куртках, а одна в пальто. Что в пальто, та была очень красивой. Такой, молодой женщиной, еще не утратившей девичьей сладости, но уже обретшей терпкость взрослой женщины. Bittersweet belle, подумалось мне на межъязычье. Вторую, в красной куртке, я не знал, а вот третью, в желтой, знали все мы точно. И потому-то с ее приходом Юля не сводила с меня изучающих глаз. В их голубой глубине, нежно сочетающейся с белым оттенком кудрявых волос, был поиск и опровержение чего-то своего. И эту девушку в желтой куртке и наверняка с чем-то синим под ней я давненько не видел. И не скажу за двух других, но она, она-то точно знала Сашу Рори «лучше вас с нами».

Это была Маша.

Я, кажется, упоминал, что Маша и Лиза являются сестрами и что у Маши фамилия Петренко. Так вот, у Лизы фамилия – Андржейчик. Они родные сестры. Еще Маша рассказывала мне, что младшей сестре в роду Андржейчиков, то бишь ее самой, дали девичью фамилию матери, желавшей в то время порвать с их отцом раз и навсегда. Решилась на это сама мать. Вспоминаю, что звали матерь Симоной – несколько армянское, в моих ушах, имя сложно забыть. В итоге Симона и Иван вновь оказались вместе, то есть материнское «раз и навсегда» продлилось, со слов Маши, чуть более года. Однако сошлись, но фамилию дочери, из-за тягот бюрократии и не слишком железноволевого отца, оставили материнской, дав тем самым брянским мещанам ключи к бесконечным разговорам о степени родства сестер. Я же, услышав нетривиальную историю, частенько говорил Маше, что именно украинская, а не польская фамилия больше подходит ее любимым сине-желтым одеждам.

Девушке в пальто, помимо того описания, что я давал ее ранее, ничего другого пока добавить не могу. Не хочу снимать с себя тот флёр взрослой и красивой таинственности, который напустило на меня ее появление. Могу лишь сказать, что она похожа чем-то на Ларису Матвееву – того же, наверняка, возраста, так же хороша, только выше, ну и глаза у нее серые, а не карие. Я лучше сосредоточусь на описании третьей девушки, той, что в красной куртке, потому что чем больше я на нее смотрел, чем больше я понимал, что это та самая Марина, на которую я обратил внимание вчера, стоя с Бельчагиным у дверей восьмого кабинета. Стало быть, она еще школьница, Марина. Вряд ли в школе был еще один «кружок», куда приводились уже не школьники и уже не школьницы.

Марина, если глаза ее попадали на меня, смотрела так, как будто бы впервые меня видит (так и есть), а я смотрел на нее, как на Машу или как на Юлю, то есть как на женщин, которых уже хорошо знаю. Самое первое, что я в ней отметил, хоть это и сущая мелочь, – длинный ноготь на мизинце правой руки. Заметно длиннее прочих, тоже не коротких, не спиленных под корень. Такая мода – растить один ноготь – была еще во времена моей учебы, я этого, честно, никогда не понимал, да и мода эта для более младших классов актуальна. А Марина – слишком рослая для девочки. Как бы сказал брянский мужик – баба. Не солидным должно ей это казаться, ну да ладно. Право дело, творите что хотите, лишь не вторгайтесь грубо в чужие души. С секретной отмычкой да с изяществом опытного вора – другое дело, ну это я уже съезжаю с темы, забудьте.

В общем, Марина. Я старался смотреть на нее, когда был уверен, что Юля смотрит на меня. Подлым делом может это показаться, но я с этим категорически не согласен, особенно, если принять во внимание то, что я собираюсь сегодня сделать с Юлей. Маша – она села между Мариной и незнакомой – ух какой! – женщиной, Маша, в общем, новых эмоций в душе моей не вызывала, лишь проснулись милые воспоминания. Они маленькие, что ли – ну маленькие в той модели жизни, в которой она считается сложным этаблисмоном[2 - фр. etablissement – конструкция (прим. В. Черновой)], где нужно иногда закалять себя лишениями, разочарованиями и проч.. Но в мелочах, как я думаю, вся суть, концентрат искренности человека, так что мне кажется правильным благодарить милую Машу за милые воспоминания.

Все следующее действо, в плане разговоров, будет принадлежать троим прибывшим, Рону и Юле. Я же буду только молчать. Могу только сказать, что в «первой стадии», как говорят врачи, своего молчания я ни о чем таком важном не думал – порой кажется, что молчащие при разговорах самые умные и думают они о чем-то таком важном, но это не всегда так. Но мой случай – мой случай требует пояснения. Если вкратце, то я из частности пришел к «первородному», к «сути вещей». Если подробнее…

В самом начале мои мысли, действительно, ничего важного из себя не представляли. В самом начале я думал о троице пришедших к нам в гараж девушек. Мысли о двух и воспоминания с мыслями о третьей сходились в моей голове в какую-то паутину, переливчатую на свету, а я, как игривый паук, наперед изучивший свою паутину, перебегал на двух лапках с одного пути на другой, скакал – не уместное для паука слово, но самое верное здесь – и шестью оставшимися лапками выделывал в воздухе какие-то несусветные и богонепристойные кренделя. Паук в моей голове воображал себя барменом, подбрасывающим вверх и в самый последний момент грациозно схватывающим невидимые и дорогие коктейли. Что это может значить? Не знаю. Вру, знаю, но не скажу, ибо это глупо. Могу лишь сказать, что ниточки каждой из девушек, и Юля в их число входит тоже, и, если подумать, в это число входят также и ниточки всех живущих и когда-либо живших девушек, женщин, матерей и бабушек, самок, самчих, бухгалтерш и пловчих, надзирательниц и прости-господи, в общем, каждая ниточка каждого Ян, каждой femme, woman, frau, женщины, ЖЕНЩИНЫ, сходятся в центре паутины, которая и не паутина вовсе, паутина это так, упрощение, это сеть, и даже не сеть, это жизнь во всем ее проявлении, и в центре всего этого, к чему, собственно, вели все женские нити, я увидел что-то светлое, возможно даже синее, музыкальное – я увидел смысл всего. Единственный и объективный. Первородный. Это не бог. Бог – мужчина. Это смысл. Созданный Богом. И в этом синем и светлом сиянии я вижу одну – лишь одну – женщину. Но она неуловима. В ней есть и Лиза, и Маша, и Юля, и Марина, и незнакомая – ух! – женщина – пока я думал, она сказала, что зовется Катериной. Я вижу всех этих женщин, как они есть, в синем калейдоскопе. Поймать четкий кадр в своем воображении я не могу. Я наслаждаюсь частой сменой женских молодых лиц и, чего греха таить, их прочих частей тела. Я люблю не женское лицо. Люблю не женский ум. Люблю даже не женские ноги. Я люблю женщину всю – и кончается эта не там, где кончаются ее тело и ум. Я пока не могу поймать в своей голове ее один четкий образ. А если и поймаю, то мне кажется, как бы это плохо не звучало, образ этот будет мешаниной из разных женщин. Симпатичная каша. Теперь я знаю, в кого я влюбился, когда проснулся. В женщину. В идею, в суть, в галлюцинацию, ее можно называть как угодно, но она… Женщина. Сегодня утром я умом влюбился в то, во что моя природа – не только физическая, но и духовная – была влюблена всегда. Женщина. Первобытно-современная. Нежно-злая. Отдающая-предающая. Женщина. Я хочу тебя. Я люблю только тебя. Я хочу убить каждого мужчину в этом мире, ибо в мире этом только я – мужчина!

Я пребывал в этом откровении, молча, один, пока трое – вы их знаете – говорили примерно следующее:

– Я тебе что, артишок?..

– …!

– Кетчуп – более агрессивная форма майонеза. Майонез может исправить проблему в жизни, но сделать тебя по-настоящему злым или счастливым способен только кетчуп.

– …?

– …Базилик – это Вася, наш почти по-тарелочке-барабанист… …!

– Как твоя шизофрения?

– Заживает.

– Я тогда выкину этот подорожник.

Услышав это, я – я тогда, танцуя, продвигался к центру паутины – посмотрел на свои руки. Кто-то вырвал из моих ладоней подорожник. Из того, что я знаю о характерах пятерых, могу предположить, что вырвала его Юля. Не Рон, он как раз-таки получил его – это само собой! Но вырвала подорожник из моих думающих рук, скорее всего, Юля. Это ничего не значит – я уже обещал себе сегодня кое-что с ней сделать.



43



Все три девушки уселись на один диван. Слева направо от меня – Марина, Мария и незнакомка (ух!). Рон, рядом с незнакомкой на другом диване, перпендикулярно с ней, так сказать. На этом же диване, на другом его конце – я и Юля. Де-факто мое кресло пустовало. Вы знаете, о чем я думал все это время. Юля же… с приходом троицы наши с Юлей тела касались не как тела мужчины и женщины, а как тела двух друзей. Градус их касания понизился. Мой правый локоть даже чувствовал что-то колючее – наверное, очередной дьяволёнок в теле Юли колол своей вилочкой мою кожу сквозь ее. Откуда-то я уверен, что кожа Юли не чувствовала этих колючек.

– Отвечая, Юла, на твой вопрос, – начал Рон. – Я нечаянно брякнул, что у нас группа в гараже имеется. А красивые девушки любят музыку, и поэтому все они тут. И мы все тут, только Виктора нет.

«Виктор» было произнесено по-французски, с ударением на «о».

– Слава, спасибо, конечно, – усмехнулась незнакомка, – но мы, я-то точно, тут не поэтому.

Она взглянула на меня и Юлю, но посмотрела только на меня и сказала:

– Вы меня не знаете, меня зовут Катерина.

– Юлия, – сухо представилась Юля, затем ткнула в меня, назвав мое имя.

– Я с удовольствием послушала бы вашу группу, но пришла я сюда не для этого, – продолжала Катерина. – Я пришла к вам.

Она взглянула мне в глаза. Ух!

– К тебе, – поправилась она. – На ты же можно?

– Можно, он же младше вас, – сказала Юля и издала смешок, как бы смягчая эту полугрубость.

В серых глазах Катерины, когда они переметнулись на лицо Юли, я увидел огонек, который я бы назвал так: «ставящий на место стержень». Рон тоже что-то подобное почувствовал, поэтому он представил нам Марину. Я сделал вид, что не знал ее имя. Юля – наоборот, как если бы Марину она знала и считала скучной.

– Зовите меня Ришей, – сказала Марина.

– Ришей? – переспросила Юля с намеком на пренебрежение. В глазах Маши я увидел тот же намек.

– Да, – невозмутимо подтвердила Марина. – Или вы знаете другое уменьшительное имя для Марины?

– Рина. – Юля взмахнула руками в воздухе. – Мара.

– Лучше уж Риша, – грустно усмехнулась Маша, не видя в Юле соперницу. Юля же в ней видела, поэтому промолчала.

– Да, лучше уж Риша, – застенчиво, как бы виня себя за свою искренность, сказала Марина.

Мои симпатии в тот момент оказались полностью на стороне Марины, Риши, я даже хотел ей невербально сообщить: «давай погуляем по железной дороге? давай потанцуем на снегу?» и подобные глупые романтичные вещи, но затем мои глаза, точно по велению Катерины, оказались на лице самой Катерины. Я понял, что она терпеливо дожидалась, когда тема с именем Марины прекратится, чтобы сказать мне что-то важное. И когда, после реплики Юли: «Вы меня, конечно, простите, но я всегда путаю Марин с Мариями», эта тема благополучно отправилась в черную дыру на том конце галактики, Катерина мне сказала:

– Лев Станиславович хочет тебя видеть.

Если бы не моя «паутина», я бы сильно взволновался.

– Зачем? – спросила Юля.

– У него трагедия. Как вы знаете, убили его сына. Прямо в школе. Зарезали. Это и трагедия, и резонанс, для Брянска так точно! Это ведь единственный сын Льва Станиславовича, у него еще есть дочь, но смерть сына, да смерть любого юноши, да так внезапно, это же ужасно! Лев Станиславович хотел, чтобы его сыну посвятили стихи. А Лев Станиславович знает, что вы пишете стихи…

– Откуда? – спросила Юля.

– Да какая разница, откуда?! – вспылила Катерина. – Его сына убили! Мне кажется, будет несложно выполнить его прихоть, тем более, стихи – это же красиво. Вы же ведь правда поэт?

Юля – чуть пристыженно – и Рон – обыкновенно – за меня кивнули.

– И поэт, и музыкант, – начала почему-то возвеличивать меня Юля.

Затем изучив мое лицо и найдя в нем нужный ей ответ, добавила:

– Все-таки поэт. Но все же, извините меня, Екатерина, как мог знать Лев Станиславович про его стихи? Он даже мне их не показывает.

Катерина будто б задумалась перед ответом.

– От Ларисы Васильевны. Она ведет музыку.

Этот ответ и меня удивил. А Юлю так вообще разозлил, что приятно. Она-то знает свою однофамилицу, понимает, что она чрезмерно красива. Но ее реакция была такой, словно Лариса была мне как Маша. А Машой она, к сожалению, не была. Реальная Маша, замершая в центре, кроме единственной реплики, так и ничего не сказала. И судя по ее лицу, силы даже на эту реплику она нашла кое-как. Лицо ее было грустным, почти слезным. Ее лицу буквально не хватало слез для пущей фактуры. Ее можно понять – она не так давно встречалась с Сашей Рори. А его взяли и убили…

– А Лариса Васильевна откуда знает? – возвращаемся мы к разговору. Спрашивала, само собой, Юля.

Катерина пожала плечами, а Рон сказал, с озарением глядя на меня:

– Этот, из школы твоей, Марин, учитель, богатый, как новый русский… как же, дрить-колотить, его…

– Стайничек? – спросила Марина.

– Да, я же помнил его интересную фамилию! – хлопнул себя по лбу Рон. – Тайничок…

Я кивнул всем и каждому, подтверждая, что только от Стайничека кто-то посторонний мог узнать о моем стихотворчестве. Еще когда я учился в школе, Стайничек считал меня поэтом, и именно поэтому он «в моих успехах не сомневался». Тогда, правда, я еще не писал стихи, но тогда я и не опроверг догадок учителя. И правильно сделал – выяснилось, что он был прав, считая меня поэтом, просто он поспешил с ответом лет на пять. Пророки никогда не называют точных дат.

– Да, хорошо. Мы это выяснили, – сказала Катерина. Я чувствовал, что ей важна суть, а не окольные разговоры о тех, кто мог знать, а кто не мог о моих стихах, но только чувствовал, поскольку наблюдать глазами ее молчаливое раздражение было делом сложным. – Вы сможете написать стихи…

– Некролог, – зачем-то сказал Рон.

– Стихи! – уверенно возразила Катерина, и я с ней согласился. – Сможете? – с надеждой взглянула она на меня.

Юля за меня кивнула.

– Спасибо, – с чувством сказала Катерина. – К завтрашнему дню сможете? Утром?

Тут уж я кивнул сам.

– Спасибо вам большое…

Затем на некоторое время воцарилось молчание. Пытливые Юлины глазки искали в девушках и пространстве между ними какую-то дополнительную причину их здесь появления, и поиск ее оказался вполне уместным, потому что Рон, указав на Марину, сказал:

– Риша поделилась с моей личиной кой-чем интересным. Про тоннель… да ведь?

– Да-да, – живо откликнулась Марина. – Про туннель. Это, наверное, тайник…

– Тайничок, – вставил Рон.

– … там очень много монет. Откуда – я не знаю, но я сама видела, честное слово. Шла через железную дорогу, ну, знаете, я живу на Карла Либкнехта, мне нужно на 76 садиться, чтоб сюда доехать. И прямо между путей – вдруг туннель. Раньше же я его не видела, хотя много лет этим путем ходила, а теперь он вырос там, вчера, словно из ниоткуда. Да, вчера, ребят, только вчера. Я туда заглянула – а там море-преморе монет в воде…

– Копеечных? – спросила Юля.

– Не знаю. Даже если и копеечных, то их настолько много, что хватит всем и надолго. Я одна побоялась туда лезть.

– Мы хотим полезть туда все вместе, – беспечно сделал вывод Рон.

Я понял, что Марина уже заранее рассказала Рону об этом монетном тоннеле, и вывод этот давно уже колотился в безмятежной Роновой голове, просто сейчас подвернулся случай выпустить этот вывод вслух, наружу.

– Я с вами не смогу, – сказала Катерина голосом мамы, понимающей всю нашу безделицу, но участия в ней не принимающей. – Мне, правда, пора идти. Спасибо, – напоследок сказала она еще раз.

И в самом деле, ушла. Я даже не успел проводить взглядом ее взросло-девичью красу. Мне стало вдруг тошно – а вдруг я ее больше не увижу? Она пришла миражом, стала на мгновение человеком – и ушла опять миражом. Кто она, что она, откуда знает Ляндиниса? И Ларису она знает, как будто бы учительницей в той школе работает, но я уверен, что она не учительница, я бы такую обязательно встретил хотя бы раз, обязан был хотя бы раз увидеть. Ну а она… она ушла, и на ее месте вдруг сразу появился Левый. Так появился, будто он и был Катериной, но сейчас почему-то решил снять и оставить за дверью женскую кожу и мистическое очарование спелого плода. Юля подчеркнуто долго на него глядела, подчеркивая мне какую-то свою цель. Левый же, со всеми поздоровавшись, со мной и Роном рукопожавшись, встал за барабан, никакого стула или ведра для барабанщика мы не имели, и стал играть самый ненавязчивый ритм, на который только был способен барабан. На меня он не смотрел, как будто он виновным в чем-то был, хотя вины на нем нет. Он больше смотрел на Машу, выражая взглядом и блюзовой мелодией ударных свое сочувствие. Наверное, из-за Левого я тоже стал большую часть времени отдыхать глазами на Маше. Мы, трое, (Я, Л, М) погружены были в свой, у каждого особый, молчаливый транс, пока трое других (Р, Ю, М) обсуждали денежный тоннель, разбавляя сие обсуждение громадными, к нему не относящимися вставками.

Р: Жрать хочу. Навернуть бы щас супа с пельменями.
Ю: Лучше овощи, салаты, а то пузо вырастет, как у всех мужиков.
Р: Я тебе что, артишок? Лучше уж пузо, чем смерть.
Ю: Лучше уж смерть, чем пузо!
Р: Вегетарианша злая, вот кто ты! Мужик агрессией мяса вас пленит, завоюет и простит. Трава на лужайке – для зайчиков махровых!
М: (следя за игрой Левого) А в вашей группе не менялся состав. (Левому) Я не к тому, ты очень хорошо играешь!
Р: (все о своем) Страшну тайну тебе открою, Юла-юла, пельмени можно даже и без супа есть. С маныезом. А лучше – и кровавее – с кетчупом! Кетчуп – есть более агрессивная форма майонеза. Майонез может исправить проблему в жизни, но сделать тебя по-настоящему злым или счастливым способен только кетчуп.
Ю: Чегоо?
Р: (отвечая М) У нас до Левого был средний Базилик. (В ответ на непонимающий взгляд М) Базилик – это Вася, наш почти по-тарелочке-барабанист. Он уехал в Орёл не так давно. Неплохой был парубок, но для группы нашей так даже лучше. (На манер лозунга) Левый лучше всех!
(Подтверждающий, протяжный звон тарелочки)
Ю: (вторгаясь пальчиками в мои ладони) Как твоя шизофрения?
Р: (уверенно) Заживает.
Ю: Я тогда выкину этот подорожник. (Выбрасывает в сторону).
М: (по делу). Давайте собираться, что ли?
Р: На поиски клада?
М: Да. К туннелю. Я бы и одна, но мне страшновато.
Р: Я Шарик. Ты дядя Федор. Юла – Матроскина.
Ю: Ты не Шарик. Ты собака.
Р: (задумываясь). Да. Я ужасный человек.
Ю: Тебя надо убить гаечным ключом. (Озирается по сторонам в поисках ключа).

М смотрит на М и кивает Р и Ю плечами, мол, слово «убить» сейчас лишнее.

Внезапно витиеватое соло барабана меняет тему разговора.

Ю: А как у тебя на личном фронте. А?.. Брониииик?!
Р: (после паузы) Мы играли в города. Я, Мария Магдалина и Соня Мармеладова, но вместо городов у нас были венерические болезни. И я победил.
Ю: (с презрением) Все с тобой ясно.
М: (понимая всю бездельность и бесцельность нынешнего бытия, с явным намеком) А как вы относитесь к пустым разговорам?
Р: Я? Ох, как ненавижу говорливых, ах, как ненавижу! Говорят о своей пустой ерунде бессмысленной, многословно говорят, говорят, говорят, не остановишь разговоры их, без капли смысла разговоры, скучные, неумные, неуемные, проблемы их никому не интересные в разговорах их, ох, самоповторы бесчисленные в их разговорах, ругательства они бездарно применяют, слова ими связывают. Беспомощны в жизни они, ох, как беспомощны, а со слов их, с поведения – всемогущи-то как, батюшки, невероятно всемогущи! Тараторят о бедности своей любимой, тараторят о работе вынужденной и глупой, ох, как это долго продолжается, не остановишь их, не грубый ты, слушаешь и слушаешь их, как бы, о своем интересном думаешь, сам бы не стал бы столько слов пустых говорить и разговаривать ими, как они, понапрасну повторять бы их не стал бы ты, не стал бы, ой-ой-ох, не стал бы ты.
Ю: Надо развиваться, чтобы разговоры пустыми не были.
Р: Скажи-ка как? Послушаю-ка лишний раз про то, как надо развиваться, вместо того, чтобы развиваться.
Ю: Не буду. Не здесь. Как по мне, глупо, что все мы здесь, а репетирует только Витя.
Р: Меня это все устраивает.
Ю: А меня нет. Я хочу уйти.

(Внезапная тишина, затем чье-то урчание в животе)

Р: Извините, я просто голоден. (оборачиваясь к Ю) Можешь идти куда подальше, но раз тебе все равно, то принеси, пожалуйста, скороводку. Там котлетки. Я жрать хочу. Я тебе ключи от хаты дам. Там только батя, пьяный, спит.
Ю: (качает головой) Я ухожу. (обращается к Я). Встретимся позже у пруда, хорошо?

(Я кивает головой)

Р: Давай тебе напоследок анекдот про Пиноккио расскажу. Хочешь?
Ю: Нет.
Р: Правда, что длина мужского достоинства сопоставима с длиной носа? – спросили у Пиноккио. Правда, ответил Пиноккио, и после этого у него вырос нос.

(Простенькая игра на барабане разбавляется жиденьким смехом носатого барабанщика)

Ю: Я ушла. (Ю ушла).
Р: (словно очухиваясь). А вы, девчонки, правы. Пойдем клад искать? Прям щас?
М: (радостно сжимая кулачки). Да-да, идемте!

(Ударные становятся тише, блюзовые ноты сменяются джазовыми)

М: (радостно) Время собирать деньги!
Р: (как всегда) Время собирать камни.

(Блюзовые ноты сменяются джазовыми, только чтобы исчезнуть совсем)



42



Мы все пятеро сели на автобус. Номер его, желтый, на черном фоне – 76. Уже через семь минут мы на нужной нам остановке. Улица Карла Либкнехта. Социализм, думаю я, не умрет до тех пор, пока останется хоть одна улица, названная по его лекалам. А в Брянске почти каждая первая улица – социалистическая. Во времена нынешнего капиталистического курса это выглядит совсем сюром. Вечный 1984 год на Брянщине. Ну да ладно.

Нас пятеро. Три мужчины, две женщины. Это плохо. А ведь сегодня мы имели ситуацию из четырех женщин и двух мужчин. Почему плохо? Ну вопроса такого у меня не стоит, в свете моего сегодняшнего откровения. Со мной и сейчас, где-то надо всеми прочими мыслями, пребывает синяя, музыкальная и неуловимая женщина, и эту бесконечно свою женщину хочется усилить, вкусить, «уловить», в конце концов, а сделать это быстрее можно только имея рядом с собой как можно больше женщин из молодой плоти. И чтобы соответствовать своему открытию, я стараюсь шагать между Машей и Мариной, но время от времени между мной и Мариной вклинивается Левый, и тогда я стараюсь всеми путями сузить пространство меж Венерой и Афродитой, чтобы одному только Марсу, в виде меня, было уготовано меж ними место. Получилось у меня так единожды, в самом конце пути, к сожалению, когда мы уже оказались возле туннеля.

– И «это» ты называла тоннелем? – выпучил глаза Рон. – Риша ты Мариша, энто самый обыкновенный люк!

– Нет, – сказала Марина так, как будто бы «да». – Неет! Я бы люк узнала, я не настолько глупая.

– Это люк, – уверенно сказал Левый. Он, кстати, не Маша, он всегда малословен.

– Обычный люк без крышки, – сказал Рон. – В первый раз, что ли? Это ж Брянск! Необычно, если люк с крышкой.

– Открытый люк технически является тоннелем, – сказал я.

– Аааа, не путай, – скрючился Рон. – Что горизонтально – то туннель, а вертикально – то люк.

Но лицо Марины чуть повеселело, будто б моя фраза ободрила ее. Уже рад, что реплика моя хотя бы не была впустую.

Про траурную Машу можно забыть, но она все еще здесь, все время с нами, тихий ангел. Ее Лиза называла болтушкой, и по делу, но сегодня она разговорчива прямо как Левый. Я вот что подумал, и это напугало меня: а вдруг смерть Саши Рори была воспринята ими, как настоящая трагедия? Ну Маша, это понятно, она с Сашей встречалась, но вот Левый-то куда? Не помню, чтобы он с Рори дружил. И еще Линдянису надо стихи показывать. Тот тоже будет в трауре. А чтобы стихи показать, их еще нужно написать. А писать я не хочу, я только о женщинах теперь могу писать, а тут? Воздвигнуть памятник мужчине? Врагу? Нет уж! Раз уж я дал обещание Катерине, то ради нее, ради ее красоты, я согласен воздвигнуть – но не памятник, а скелет, как у той церкви, которую у нас на районе строят.

Со стороны я, наверное, казался мрачным. Молчаливым-то точно. «Разговорчивым, как Левый» и проч. Поэтому ответственность за вслух произносимые слова в нашем квинтете упала на плечи Рону и Марине.

И они ответственно решили не произносить их в обилии.

Они уже стояли у входа в туннель. Было довольно жутко.

– Дамы вперед, – сказал Рон.

– Шутишь? – отозвалась Марина. – Я вас и позвала оттого, что мне страшно. Вам не страшно?

– Мне – нет.

– А вам? – Марина повернулась к немым.

Мы, немые, стояли чуть поодаль. Левый пожал плечами, Маша кивнула, я же подошел к самому краю тоннеля и посмотрел на запорошенные быстро тающим снегом и монетами трубы. Обычные трубы обычной канализации, но действовали они сейчас почему-то удручающе. Я даже как-то не мог сосредоточиться на, собственно, цели нашего сюда визита – на монетах. Марина не врала, их в самом деле было очень много, но не думаю, что их хватит «всем и надолго».

Я вдруг понял. Наш страх был вызван пустотой железной дороги. А я свои, да и чужие жуткие мысли стал связывать с убийством в туалете. Что за дурак? Надо бы, решил я, перед самим собой как-то реабилитироваться. И как по велению судьбы сердце мое оказалось окутанным не то облаком, не то пеленой. Я решил назвать это состояние «равнодушием героя».

Назвал и тотчас опустился в люк.

– Ну, почему ты, ну… – расстроился Рон.

Его недовольство понятно – я же украл его лавры.

– Ты же так одежду испачкаешь, – сказала Марина так, будто бы на мне была ее одежда.

Одежду я и вправду испачкал, но решил не мучиться от этого угрызениями совести. В люке я словно бы очнулся, кровь разгорячилась, как на войне, хотя на войне я ни разу не был. Под ногами было горячо, но мне хватило ума не становиться на трубы подошвой ботинок. Я стал подбирать монеты, рассматривать их. Достоинства они были разного. Больше всего было пятидесятикопеечных, меньше всего – пятирублевых. Логика в этом какая-та есть, подумал я и привязал эту мысль к тому самому вселенскому и непостижимому замыслу. Некоторые монеты были холодными от еще не успевшего растаять снега, а некоторые – горячими от труб. Какие-то даже прилипли к трубе и растаяли, как шоколадные. Я повертел монетки в руках, и не сразу, но заметил, что к моим пальцам прилипла краска. И эти растаяли, решил я. Я взглянул наверх, на свет. Четыре головы смотрели на меня, как наверное смотрят на лежачий труп солдата. Но голова Рона, если делать рейтинг веселья, была самой веселой из них. Я согнулся к монетам, которые полностью были погружены в водянистое снежное одеяло. Краска снежных монет тоже прилипла к моим ладоням. После этого я вспомнил, как вчера расплачивался в автобусе, когда уезжал из школы. Тогда с одной из монет тоже слезла краска. Вспомнил того, кто мне давал эти монеты, и в моей голове родилась блестящая теория.

Я в охапку подобрал несколько монет и стал вылезать из люка. Пока я лез, одной рукой держась за поручни для ремонтников, а другой держа монеты, вниз мне раздавалось:

– Почему так мало? Там же много, бери больше!

– Сейчас сюда кто-либо опустится и все заберет, меценатом себя воображаешь?

Я сунул в руки Рону все монеты. Некоторые упали и затанцевали на асфальте. Их подобрала Марина и так же, как и Рон, стала рассматривать. Она же первая заметила краску на своих ладонях.

– Что с ними? – спросила она голосом испачкавшейся чистюли. – Почему они такие?

– Они все там такие? – потрясенно спросил Рон.

Я оглядел свою кожаную куртку. Вся в грязи, хорошо, что я сегодня ее застегнул, иначе бы и свитер пришлось бы стирать. Не думал я вчера, что и сегодня мне придется стирать.

– Монеты – фальшивые, – наконец сказал я. – Все. Поэтому их и выбросили в люк.

Лицо Левого и личико Маши, оба понурые, оживились. Но этого внутреннего оживления оказалось недостаточно для того, чтобы их губы открылись и изо рта воробьями посыпались вопросы. Но у Рона внутреннее оживление присутствовало всегда.

– Кому придет в голову подделывать монеты? Они же не золотые.

– Бумажки нужно печатать, сторублевые, – подтвердила Марина. Неумышленно, но ее голос будто бы призывал к фальшивомонетчеству. Я невольно улыбнулся и взглянул на нее по-другому. Она была совсем юной, самой юной из тех, что мне нравились, и была, разумеется, красивой, и красота ее была приятной сладостью, ничего терпкого от Екатерины в ней не было, не те еще годы. Вечная розовость щек и ее полуобиженные интонации только сейчас умудрились пристроиться рядом с моей синей музыкой в душе, не в самой ее глубине, но очень близко. Я подумал о глупых романтичных вещах, появившихся во мне, когда я впервые почувствовал к Марине симпатию. Следом подумал о Юле и своем обещании… Что ж, милый Бог, кое-что сделать с моей Юлей я смогу только завтра. Извини.

– Я расскажу только вам, Марина… Риша, только вам. Извините, друзья, – обратился я к остальным.

Левый и Маша все еще молчали, и это вызывало какое-то подозрение, а Рон, с лицом поэта, нашедшего новую рифму, сказал им:

– Ничего он не знает. Он тащит в пропасть Ришу. Пошли обратно.

Левый и Маша сразу же пошли, а Марина замешкалась:

– Куда? Какая пропасть? Ты… – Она взглянула на меня внимательнее. – Я думаю, что где-то тебя уже видела…

– Пропасть! – крикнул Рон в ухо Риши. Та, понятное дело, вздрогнула, и обернулась к Рону с заготовленными ругательствами.

Но спина Рона уже шагала вровень со спинами Левого и Маши. Марина в непонимании вздохнула и повернулась ко мне, чтобы услышать:

– Давай погуляем по железной дороге? Станцуем на снегу. Согласишься?

Она еще раз посмотрела на Рона и тихо сказала:

– Это и есть твоя пропасть? – Она была явно чем-то расстроена.

Я, решая, что ее расстройство связано все-таки с пустотой собственной находки, а не с предостережением Рона и моим приставанием, стал приободрять ее:

– Я тебе скажу, кто подделывает монеты.

Она, стесняясь, улыбнулась:

– Я не жадина, но мне нужны монеты, а не преступник.

Я, веря в лучшее, посчитал, что ее слова связаны не с обычной меркантильностью, а с чем-то большим, поэтому спросил напрямик:

– Если тебе нужна помощь, я помогу. От тебя я хочу лишь немного времени и следов твоих ног у железных дорог.

Она улыбнулась уже более расковано:

– Ты действительно поэт. – Это не вопрос. – Пойдем.

Мы перешли на железнодорожные пути. Наш люк был точным центром меж железных дорог, от него до любой ветки десять моих шагов и семнадцать Марининых. Я не считал, назвал примерно, навскидку. Мы стали бродить, молча, пока она не спросила:

– Так кто же, по-твоему, подделывает монеты?

– Лев Ляндинис.

Она аж остановилась.

– Зачем?

Я продолжал путь, и она была вынуждена поспешить за мной.

– Я постараюсь узнать об этом завтра, – сказал я, – когда принесу ему свой стих.

– Почему ты решил, что именно он?

Я не смог придумать отговорку, чтобы скрыть свое участие в «кружке», но и врать я тоже не хотел. Поэтому я пообещал Марине, что правда вскоре откроется, и все поймут, что именно Линдянис замешан во фальшивомонетчестве, и самой первой поймет она, Марина, потому что она самой первой о моих подозрениях и узнала.

Я хотел проследить ее реакцию на мои слова, но, шагая сбоку, я мог видеть только ее рыжую косу, которая скрывала ее лицо подобно откровенной одежде, скрывающей тело. То есть, я видел лицо Марины, но саму его суть я увидеть не смог.

– Вообрази себя канатоходчицей.

Она засмеялась.

– Предсказуемые слова ты не говоришь из принципа, да?

– Для меня все мое предсказуемо. Я имею в виду вот что – стань на рельсы, как на бордюр, и возьми меня за руку.

– Ах, вот оно что! – улыбнулась она. – Канатоходчица. И впрямь!

Она выполнила мою просьбу, таким образом, я, шагая впереди, был к ней полубоком, и мог видеть и читать ее лицо, следить за глазами, за крыльями носа, трепещут ли они еле-еле уловимо от какого-либо волнения. В данный момент ее носик краснел от сырости. Ноги ее, в сапожках, с изяществом балерины, играющей в классики, опускались на рельсы, пока мы шагали вдоль низкорослых полузаброшенных застроек, которые, как мы, брянчане, знаем, предвосхищали вокзальную платформу.

– Я обещаю тебе, Риша, – сказал я, – что ты первой поймешь, что Ляндинис фальшивомонетчик.

В одних ее глазах я прочитал несогласие с моими подозрениями, смешанное с подчинением той уверенности, что звучит в моем обвинении.

– Почему ты так хочешь быть правым? – спросила она. – Тебе так сильно не нравится Линдянис?

– Отчего же не нравится? Может, мне как раз и нравятся фальшивомонетчики.

– Но почему именно он? И почему монеты, а не бумажные деньги? Знаешь, – она замерла на рельсах, – все это настолько нелогично, что мне кажется, что ты чего-то мне не договариваешь. Но с другой стороны, – она вновь пошла, еще сильнее сжав мою руку, – ты и не обязан быть со мною искренен…

– Верно, не обязан. А ты обязана пооткровенничать со мной, и тогда я тебе помогу.

Она вновь остановилась.

– Это звучит нагло. С чего ты решил, что мне вообще нужна помощь?

– Тебе нужны деньги, и если я узнаю на что, я найду их для тебя.

Она покраснела, и не от сырости воздуха, и выпустила свою ладонь из моей. За секунду до этого я ощутил, что пальцы ее стали горячее, нагрелись изнутри невидимой горелкой. Одну свою ногу она держала на рельсе, другую, чтоб не упасть, поставила на шпалу.

– Деньги нужны всем, – сказала она после некоторой паузы.

– Тебе они нужны на что-то такое, что мне интересно будет знать.

Марина уперла руки в бока, по-хозяйски. Я даже на мгновение увидел в ней Юлю.

– Ты Нострадамус? Чтец мыслей? Гу…, го…, как его там…

– Гуддини, – подсказал я.

– …да, Гуддини? Откуда в тебе эта уверенность? И про Ляндиниса, и про меня?

– Но ты же знаешь, что в случае с тобой я прав.

Марина смотрела на меня долго-долго. Ее серые, отливающие зеленью, глаза, точнее, их взгляд в данный момент мог принадлежать следователю или криминологу. Где-то вдалеке прогудел поезд. Это сбросило наш гипноз. Марина стала идти вдоль путей. Я протянул ей руку, указав на ближний к ней рельс. Она согласно мотнула головой и вновь стала моей канатоходчицей.

– Мой отца зовут Семеном, – начала говорить она под раскаты приближающегося поезда. – Семен Семенов, недурно да? Так мой отец любил говорить. А я думаю, что это безвкусно, как и Иван Иванов. Он болеет сейчас, мой отец. Его ранили под Навлей какие-то бандиты. Он не любит говорить об этом, я не знаю, как и кто. Отец просто говорит, что работа у него такая. Но его принятие не может утешить нас с мамой. Первые дни, когда его ранили, мы очень испугались, но рана была неопасной, врачи нам говорили, что все заживет быстро. Но в организм что-то попало, вредное, началось заражение. В этом вся проблема. У нас нет денег на операцию. Его могут прооперировать в Москве, но с этим не надо тянуть.

– Сколько денег тебе нужно?

Марина назвала сумму и продолжила:

– Не так много, да, я понимаю, но я еще не могу полноценно работать, мне восемнадцать исполнится только осенью. А маме тоже нездоровится, у нее варикоз. Она и на одной работе сильно устает, так еще и на подработку хочет устроиться. Поэтому на подработку устроилась я – не хочу для мамы новой усталости. Месяц я искала работу. Брать меня из-за моих семнадцати лет нигде не хотели. Вот, бистро на «Мечте» недавно открылось, мне повезло туда устроиться.

Я опустил ее руку и замер. Она пошатнулась, но стала ровно на шпалы – если бы я знал, что она упадет, я бы не выпускал ее руку.

– Я работаю там официанткой, – сказала Марина так, словно бы мое ожидание именно этой информации вынудило меня остановиться.

– Все-таки пора сойти, – сказал я, имея в виду «сойти с путей». И мы сошли с путей и стали меж двух железных дорог, пребывая в молчании, будто давая время высказаться поезду.

И тот не замедлил себя ждать. Его рокочущая мелодия жанром «индастриал» пронеслась в моей голове, а следом, перед нашими глазами, пронесся он сам. Зеленый, с двумя полосами в середине и потными окнами. Все люди, чьи локти или иные их части были у окон, казались землистого цвета. Небо над нашими головами стало сероватом. Солнце куда-то спряталось, хотя тучи и облака, созданные как раз-таки для уединения солнечного диска, были где-то в другом месте, и спрятать наше солнце не могли.

– Ту-ту, ту-ту. Ту-ту, ту-ту, – повторял поезд и скользил по рельсам старым змеем.

Я подождал, пока его речь станет настолько тихой, что позволит мне говорить не поднимая голоса, и после этого тихо сказал:

– Я постараюсь не тянуть. Я помогу тебе. Мне не сложно.

– Я буду… мы будем очень рады, – с чувством сказала Марина. Свет ее розоватых щек стал объемнее – могу это сравнить только с девочкой, символизирующей Благодать, у которой вырастает грудь.

– Как все будет, я найду тебя или в школе или в бистро.

– Да… Спасибо… Но ты… ты не обязан этого делать, – сказала Марина смущенно, проверяя серьезность мною сказанного.

– Конечно, не обязан. И, честно, мне даже не жалко твоего отца. Просто в моем сердце появилось желание дать какое-нибудь обещание и благодаря какому-то небесному ходу крота – крота, а не коня – я решил дать обещание именно тебе.

Странная, ранее не виданная мной эмоция отразилась на лице Марины – мне было приятно видеть, как ее уже изученные мной черты в том же количестве и в том же порядке дали новую сумму. Я знал причину нового лица и поэтому сказал:

– Я могу повторить – мне не жалко твоего отца. Жалость должны вызывать только слабые. А твой отец… пусть он остается сильным.

Зеленое в ее серо-зеленых глазах стало насыщеннее, и сами глаза стали дождливее. Растрогана бедная девчонка… Как добрый человек, коим я не являюсь, я протянул Марине руки для объятий. Мы обнялись, и довольно тепло. В мои ноздри попал снег с ее рыжих волос. Я поцеловал ее в щеку – увы, мои губы ничего соленого не почувствовали. Ее слезы так и остались в глазах. А я уж успел представить на губах вкус соленой воблы к пиву. И этого мимолетного и низкого сравнения оказалось достаточно, чтобы во мне исчезло возвышенное чувство. Я не хотел видеть красоту Марины. Мне сейчас не нужна красота женщины, оказавшейся столь близко к центру мироздания. Я хотел идти один. Домой. Пешком. И в ад 76 маршрут!

– Спасибо, – только и могла сказать Марина, когда я вырвался из объятий. – Ты все-таки хороший.

– Нет, – сказал я и махнул ей рукой вперед, чтоб она уходила.

Она чуть виновато улыбнулась и пошла, тоже махнув рукой, но в свою очередь, использовав этот взмах в качестве жеста прощания. Ее слабая виноватость и это смирение какое-то, почти как у Лизы, задели меня, изящно полоснув по желудку. Я решил окликнуть Марину и хотя бы на несколько секунд задержать ее, спросив первое, что придет в голову:

– А Маша при тебе сегодня разговаривала?

Она остановилась и развернулась. Нас уже разделяла железная дорога. Марина ненадолго задумалась и ответила:

– Я не знаю ее. Она пришла с Катериной, а потом тут же появился Рон, он нас сразу же повел в гараж… Пока!

Я махнул рукой – сейчас тоже в качестве жеста прощания. Но перед тем, как окончательно уйти, Марина решила сказать:

– Крот, может, и слепой – но он знает, куда идет.



(дорога)

Еще не было и пяти вечера, темнеет сейчас после семи, но в сыром воздухе уже чувствовалось наступление тьмы. Желтая и выглядевшая безжизненной трава кое-где показывалась из-под снега. Новые снежинки кружились в воздухе, совсем как старые, и их легко было принять за старые, по одним и тем же траекториям опускались снежинки на разбитую дорогу, осыпая своим не соленым узором мешанину из грязи и талого снега, тоже новую, мешанину то есть, но тоже кажущуюся знакомой, но не приятной знакомой, в отличие от снежинок, а знакомой соседкой, которой непонятно что, но должен. Белый, нетронутый снег, и смешанный с грязью, серый обнимали мою ходьбу у рельсов. Я смотрел на разные снега и думал – кто-то из них не успел уйти? Или кто-то пришел слишком поздно? Смотрел на снег – ведь его земле обетовало небо, что у него во чреве. Поистине, нет лучше замыслов безмерной щедрости Владыки! Он дал мне инструмент видеть красоту даже в мрачном городе заводов и железной дороги с его нечистотами, внешними и внутренними. И ощущение этой странной красоты; и знание, что есть где-то города, более радостные, более понятные и сильные в своей красоте и более величественные в своей истории; и надежда, что ты можешь оказаться в одном из этих городов со своей любимой женщиной – эти три вещи воистину способны поднять настроение. Мне, кстати, они ничего не подняли, а только возвеличили меня в моих собственных глазах. Или подняли и слегка распрямили.

Железная дорога была почти прямой, чуть наклоняясь влево. Редкие фонари не горели, рано еще, но что-то в них все равно отражалось, наверное, это от того, что все в этом мире отражается и, так или иначе, имеет свою тень. Метафизика бесцельной дороги обострила мои слух и зрение. Я даже услышал далеких птиц, что для индустриального района считается надеждой, я видел силуэты чужих домов, белых в тумане расстояния. Я уделил чуткое внимание далекому и не сразу понял, что уже оказался на вокзале. Понял я это, скорее, по зеленому мосту, чем по бирюзовому зданию вокзала с его белым кругом в виде глаза. Проходя под мостом, я остановился. Зеленая краска казалась влажной и не казалась, а была потрескавшейся. Мост над железной дорогой воспринимался мною детским знамением: когда я был маленьким и с родителями проходил по мосту, то часто воображал себя прыгающим с него в пустой вагон товарного поезда или даже на оранжевую цистерну для перевозки нефти, что абсурднее: я очень хотел быть героем. Прыгнуть на вагон, пробраться в кабину машиниста и убить там всех врагов и женщин. И женщин тоже. Я, когда был маленьким, ненавидел женщин. Да. Из-за того, что в фильмах, которые смотрел мой отец, чаще всего погибали мужчины, а женщины отделывались лишь испугом, не легким, но все же. Где справедливость, спрашивал я тогда себя. И только потом понял, где же она. Нигде. И расстроился из-за этого. Потом подумал, что это даже хорошо, что справедливости нет. И обрадовался. Сейчас вот думаю, что справедливость одновременно и есть, и нет, и так для всех и для каждого, и вот не знаю, как к этому относиться.

Я оставил мост за собой. Прошел мимо вокзала. Его затем сменила пустота, а пустоту затем сменили желтые дома, которые затем сменились белыми. Двухэтажные коробочки для обуви с квадратными дырками. Самые нижние дырки уходили под землю и были заштопаны деревянными досками. Один торчащий гвоздь напомнил мне что-то среднее между буквами «Г» и «Л». Эту же букву я увидел в светофоре. Две-три неясные тени игнорировали его, и правильно делали, поездов и машин на переходе не было. Я стал смотреть себе под ноги, и долго. Из первого вида снега – зимнего – я выращивал взглядом Альпы и Эльбрусы. Из второго снега – весеннего – я делал яблони и кусты с неопознанными, точнее, не до конца придуманными ягодами. Додумать я так и не успел, потому что поднял глаза. Забор, отделяющий железную дорогу от прочего мира, сменился колышками, которые скоро исчезли. Начался пустырь, по сторонам которого, в удалении, дымили и не дымили предприятия. Близость заводов, комбинатов, фабрик, цехов и подобного сделала скудость природы в моих глазах богаче. Эти следы природы в городе теперь для меня оказались ближе к девственной природе, чем к городу. И сохраняя это в своей голове, я принял решение расстаться с железной дорогой. Я не сказал «пока!» коричневым рельсам, я молча вернулся к переходу, с его ранее примеченным мной светофором, и вышел на дорогу, на улицу Карла Либкнехта, чтобы затем на улицу Почтовую, а по ней прямым путем до своего дома.

Когда я оказался в комнате, сумерки на улице уже грозили ветреной ночью. Я включил свет и стал искать пистолет, не надеялся его найти и не нашел.

– Он там, где синтезатор, – сказал я вслух.

Я вспоминаю все то, о чем хотелось вспомнить, и сажусь за написание стихов.




40


Наконец-то!

Я в школе.

Не думал я, что сразу так сюда вернусь. Линдянис, как помню, намекал, что такая возможность имеется – и я даже спросил себя, а не знал он ли заранее о смерти сына? Вдруг, выпроваживая меня из кабинета, он уже знал, что пришлет за мной Катерину с просьбой написать стихотворение? Вдруг это он убил Сашу Рори, а не я? Принес его в жертву чему-то, не знаю чему… например, фальшивомонетчеству? Или в жертву красоте Ларисы? – последнее кажется мне еще более священным. Я не думаю, что я прав, но не удивлюсь, если я прав. И откуда, к слову, взялась Катерина? Действительно, мираж – явилась и исчезла, но я, пока шел в восьмой кабинет, дал себе слово очеловечить ее, наполнить ее дух костями, кровью и проч., нагреть ее до тридцати шести градусов, чтобы как минимум коснуться ее руки.

Оказавшись возле двери восьмого кабинета и уже взявшись за дверную ручку, я вспомнил вдруг о Юле. Даже не вспомнил – в меня попала заурядная молния. Я ведь опять не пришел к ней на встречу. Я хотел было улыбнуться своей лжи и Юлиной доверчивости ко мне, живущей в ней даже в периоды недовольства мной, но вовремя передумал, и какой-то маленький серый человечек внутри моей головы серьезно покачал головой, своей головой, разумеется. Я не прав. И свою неправоту необходимо исправлять. Сегодня я сделаю с Юлей то, что обещался сделать еще вчера.

Две решимости – по поводу Ляндиниса и по поводу Юли – сплелись в одну, и я вошел в кабинет.

«Лев Снислаич» был один. Школьная доска была как всегда замыленной – на ней невозможно было писать, хотя кто-то умудрился выцарапать в ее верхней части сегодняшнюю дату, которую, впрочем, я так и не сумел разглядеть. Я поздоровался с Линдянисом и сел напротив него. Я подумал, что разделяющий нас учительский стол был в какой-то степени Сашей Рори.

– Уроки не отменили? – спросил я, с опозданием сообразив, что сегодняшние внутренности школы ничем не отличались от позавчерашних.

– Нет. Милиция, с экспертами разными, были здесь в понедельник. Из улик нашли только открытое окно. Но это и без них мы смогли бы найти.

Я всматривался в глубины загорелого лица Ляндиниса, пытаясь понять, насколько глубоко его задела потеря сына. Я глядел осторожно – лицами Юли, Марины, Лизы я жадно напивался, как из колодца, даже если отводил лицезрению их лиц самую малость времени, а вот Линдянис – другое дело. Он мой враг, ибо он мужчина. В его смуглой северной коже и морщинах был не редкий оазис, а вездесущая пустыня, но вот отличалась ли эта пустыня от прежней – это я пытался выяснить. Мне понадобилось совсем чуть-чуть, чтобы понять, что нет, не отличалась. Его глаза не утратили огня, они, как мне кажется, вообще его не имели. Я вижу здесь три варианта:

1) прошло мало времени, и горе пока не успело как следует поизмываться над его лицом;

2) мои глаза слепы, когда дело касается мужских лиц – Лариса, его чудная любовница, возможно, увидела то, что не под силу видеть мне;

3) простой и жестокий – он равнодушен к смерти сына.

Все три варианта я принял как данность.

– Ты исполнил просьбу Катерины? Мою просьбу?

– Да, – ответил я, думая про фальшивые монеты.

– Прочитай, будь добр.

– Лучше это сделать вам.

Я достал из кармана своей грязной куртки – мне лень было отстирывать следы от пребывания в люке, я так, промочил куртку тряпочкой – достал, в общем, тетрадный лист и протянул его Ляндинису.

– Спасибо.

Он поднес бумагу к глазам, как это делают дальнозоркие люди, и стал читать. Его глаза видели следующее:

Про директора школы

Красива, путь Млечный, мой девственный космос,
Ты смотришь на мир простым умным взором.
Наивная гордость пройдет неуклонно,
А черные тучи в скабрезных узорах,
Когда твоя гордость пройдет неуклонно,
Вернутся обратно в кротовую нору.

Молоко звезд не прольется из чаши —
Белое золото честности нашей!

Запах древес (ныхопи!) локусерться
Напоминает черно-белые книги.
Спасение жизни тоннелем тем синим.
Логи, кавечно, говми гее Дином —
Когда жизнь – спа сенат, он не Лем Темзин им!
Делает смерть в пол
Непобедимой!

– Я беру свое спасибо обратно, – сказал Линдянис спокойно. Жаль, я ожидал чего-то более яростного. – Что это такое?

– Вы же видите, что это стихотворение?

– Не вижу… «Про директора школы»… Где здесь я?

– Вы Лем Темзин. Ваша фамилия – Ляндинис. И отчество, к тому же, – Станиславович. И я подумал, что фамилия ваша, вследствие всего этого, чем-то похожа на ребенка Соляриса и Лондона. Лем Темзин. Вот вы где.

– А кто из них мать?

– Не поня… А, вы развили мою метафору! Во многих языках город – это она, поэтому матерью должен быть Лондон.

– Хорошо, а где в стихотворении смысл?

– Он есть, и вы его обязательно найдете.

– Хорошо, а где в стихотворении мой сын?

Я деликатно вырвал лист из его руки и показал:

– «Молоко звезд не прольется из чаши…", «Наивная гордость пройдет неуклонно…"… его, пожалуй, даже слишком много.

– Слишком много? – Наконец-то что-то злое появилось в этой пустыне. – Слишком много? Две строчки?! Когда весь стих должен быть про него, а не про – он взглянул на название, – директора школы…

Я хлопнул себя по лбу, восклицая, впрочем тихо:

– Я перепутал! Извините меня…

Я думал, он порвет тетрадный лист, ан нет, он просто положил его на стол. Я решил связать отсутствие порванной бумаги с тем, что он не усмотрел в моих последних словах наглой лжи.

Решив воспользоваться мгновениями тишины, я, все еще держа ладонь на лбу, как бы думая о чем-то, сказал Линдянису:

– Я работал под заказ, так что заплатите мне.

– За это? – Он смял бумагу, но пока так и не порвал.

– Каюсь, я не правильно понял условия заказа, поэтому мне причитается лишь половина.

– Половина?

Ляндинис долго сверлил меня взглядом. Долго и непроницаемо. Даже желаемые мной проблески его злости, появившись, тотчас же исчезли. Мне это не нравилось. Его непроницаемость. В этом мире только я должен быть непроницаемым! Я просто обязан вывести его на чистую воду!

Тот, то есть Линдянис, полез в свою сумку, достал оттуда две пятидесятикопеечные монеты и бросил их на стол.

– Вот твой гонорар, писатель. Сдачи не надо.

– Спасибо.

Я взял две монеты, рассмотрел их тщательно, одну из них я поднял перед самыми глазами Ляндиниса, пытаясь ногтем содрать с него краску. Ничего, монета была как настоящая.

– В этот раз хорошие, – сказал я. – Спасибо.

Я следил за его реакцией… Ноль. Все та же непроницаемость Понтия Пилата. Ну, кто еще кого, весело подумал я. Положил монеты в карман и направился к двери, но тут Линдянис меня окликнул:

– Один момент…

Я остановился, не поворачиваясь к нему лицом.

– Чтоб я больше тебя здесь не видел.

Я воспринял эти слова, как священную обязанность появиться в этой школе снова, сказал ему (в этот раз не механическое) «до свидания!», а после вышел из кабинета. Вновь столкнулся на выходе из школы с Ларисой Матвеевой, решил в этот раз не провожать взглядом ее античный силуэт, а сразу же направиться к дому Юли.



39



Юля была дома. Одна. Родители ее куда-то удрали. Я все это понял, лишь позвонив в домофон. Я хотел навязаться на чашку чая или кофе, но Юля навязаться мне не позволила. Она была довольно зла. Неудивительно. Вот что она сказала (прокричала) мне (в домофон) перед словом «привет»:

– Ты как всегда, как всегда! Почему я тебя жду, а ты, как дама, как графиня, дрить-колотить, как говорит твой дружок, ты, лицемер, ты заставляешь себя ждать, чтобы не прийти вообще? Вообще! Ну это ни в какие… Да я… да ты… ну как так можно-то, а…

На мою просьбу подняться:

– Щас, козел, так взял и поднялся. Прям-таки возьму и обогрею странника такого! Ага, давай!

На мою просьбу спуститься (ей):

– Щас вот спущусь и огрею тебя скороводкой, как говорит твой дружок. Ага, прямо-таки бегу к тебе и спотыкаюсь, да! Дон Жуан, Ромео, хулиган… ты… ты – баран, вот ты кто!

А позже:

– Да, я сейчас спущусь. Жди несколько часов!

Юля спустилась через десять минут. Осмотрела меня как на допросе.

– А я уж подумала, ты удрал! А вот ты здесь стоишь, столбом! Я вообще-то в магазин, привет.

– Привет. Пошли на пруд?

– Нет, спасибо, я вчера была на пруду, мне так понравилось, – она ударила меня кулачком по руке, – что больше туда ни в зуб ногой!

– Не ёрничай. И не дуйся. Тем более мне есть, что сказать тебе.

– Правда? А это нельзя сказать у подъезда?

– Нет. Здесь это грубо.

– Грубо? – Она уже, предвидя это женским инстинктом, стала следить за уголками моих губ, не дернутся ли они. Не дернулись. Я был серьезен.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Юля совсем по-другому. – Что значит твое «грубо»?

– Мое «грубо» только возле подъезда «грубо», а у пруда оно вовсе не «грубо», – сказал я и выругался – поскольку в этой фразе сквозила комичность, а я хотел быть торжественно-серьезным. Идем? – я подставил Юле локоть, чтоб она по-светски просунула в зазор свой.

Юля думала-думала, ее глазки бегали туда-сюда, ловя меня, быть может, на пьянстве? хулиганстве? иль чувстве вины? сюрпризе? иль репетиции в гараже? Маше? иль очередной Маше? Ловили-ловили, но так и не словили, ловить меня не на чем.

– Ну идем, – наконец сказала она, держа руки плотно к телу, вообще избегая касаться меня.

И мы пошли. Пруд был далеко, и за время дороги можно много было о чем рассказывать, что ей, что мне, но мы молчали, как на панихиде. Юля была серьезной не от того, что серьезным был я – тогда бы она контрастом стала веселой, если бы дело было только в моем поведении, нет, Юля была серьезной потому, что ее женская интуиция в виде злой дьявольской птицы клюнула меня почти в самую суть. Я был почти уверен, что Юля не удивится, когда узнает о том, что я собираюсь с ней сделать. И я даже рад, что вчера мне не удалось этого сделать – сегодня все пройдет острее и живее, чем если бы это было вчера.

Мы прошли ряды многоэтажек и грядку домиков сельского образца, прежде чем оказались на берегу пруда. Мы остановились у самой кромки ледяной воды. То, что было летом камышом, упиралось своим стеблем в мое колено. В осенней кожанке было холодно, я стал дрожать, руки сунул в карманы, инстинктивно взявшись правой за тот самый нож. Здесь было светло и безветренно, была здесь полноценная зима. Здесь росли вербы и более мужские деревья, наверное, это были тополя. Пруд был крепкий, как в сочельник. Я видел его плоскость, вспоминал вчерашнюю грязь около железной дороги и восхищался величием льда. Здесь почти никого не было. Только какие-то дети, школьники, не из нашей школы, а из другой, «полусельской», если говорить надменно, играли палками в хоккей на замерзшем пруду.

Я подозвал Юлю и спросил:

– Давай расстанемся?

Признаюсь – я струсил. Повел себя с болезненным малодушием. Почему? Потому что я смотрел на детей, на их портфели в качестве ворот. На консервную банку вместо шайбы. Слышал их детскую агрессию, их веселый смех и тишину природы. Короче, я смотрел куда-то угодно, только не на Юлю. Лишь боковым зрением я даже не видел, а чувствовал, что Юля молча сдерживает слезы.

– Это потому что я тебя пилю? – спросила Юля тихо, шмыгая носом.

– Нет. Это мне как раз в тебе нравится. Не поэтому.

– А почему же?

– Я тебя не люблю.

Я повернулся и таки посмотрел в ее голубые глаза. Волком взглянул на волчонка. Юля, по щекам которой текли слезы, стоически пережила удар.

– Я хотел сделать так, чтобы ты меня бросила, – стал оправдываться я. – Потому что это некрасиво, когда мужчина бросает женщину. Но вчера я подумал, что мужчина, в первую очередь, должен быть ответственным, поэтому решил первым заговорить о расставании.

Юля молчала, ожидая продолжения, поэтому чтоб дать ей понять, что всё, я сказал:

– Вот так.

– Вот так, – кивая головой, повторила Юля. Затем посмотрела на пруд из-за особенного громкого спора. Там дети решали, где у ворот из портфелей должна быть «верхняя перекладина» – выше плеча мелкого или ниже плеча толстого. Мы подождали, чем закончатся спортивные баталии, затем одновременно взглянули друг на друга.

– Ну, как знаешь, – сказала мне Юля, просто развернулась и так же просто ушла. Ее слова, простые и сухие, вонзились мне даже не в уши, а в глаза, прорезали зрачки тонким гвоздями, и что-то в словах было такое, что давало мне понять: нет, дружище, она с тобой не закончила. Я улыбнулся, скорее грустно, чем весело, подождал, пока спина Юли скроется за поворотом, и пошел тем же путем, что и она, наступая в следы, что оставляли ее короткие сапожки, делая эти следы глубже. Я думал, что это, должно быть, приятно – женское неравнодушие со знаком минус – но все же, понял я, стремление следовать своим путем с хорошим настроением в сердце ценится мной выше, чем женские мстительные капризы.



38



– Неудачник встречает себя же на улице, знакомится с ним и понимает, насколько его второе «я» успешно, поэтому в конце концов он решает от себя избавиться. Правда, от какого «себя» он пока не знает.

– Там еще Чендлер бросает ключ в ответ на ууу?

– Да, это всё из фильма про сестер Митчелл.

– С удовольствием не буду его смотреть.

Пока я шел, в моей памяти всплывал бревнами всякий мусор из прошлого. Не могу сказать, бывает ли у вас такое, вот у меня иногда бывает – тебе, вроде бы, есть о чем-то подумать, о насущном или более важном, отдаленном, но думаешь ты о всякой ерунде.

– Группа Штангенциркуль.

– Фамилия Немилая.

– Ты только посмотри на них… Без своих друзей они – ничто.

– Жаль, что в английском нету слова franic. Есть похожее frantic – нeистoвый…

– Ты это к чему?

Рон взял гитару и коротко пропел:

– She is a franic. Это ты.

Он посмотрел на меня. Я улыбнулся и спросил у Маши:

– Я тебе рассказывал анекдот про шизофреника, который в автобусе платил за двоих?

– Нет.

– И не расскажу.

– Зачем нам гитары? Будем играть ртом и видоизменять звуки на компьютере.

– Назовём группу в честь гаража. Он напоминает мне склад. Поэтому и назовем группу соответствующе. Warehouse.

Юля сказала «фе», Рон сказал «нет».

– Хочу узнать тебя поближе.

– Мне нравятся женщины, которые берут на себя невыполнимые задачи.

– Все, кто со мной встречались, выходили потом замуж. Если ты хочешь выйти замуж, но не за меня, то просто проведи ночь со мной.

– Где тонко, там и толсто.

Я решил думать о волосах Юли – это приятнее вышеперечисленной ерунды. Мягкие, шелковистые – хлопок, лен и патока. Образная листва на деревце. Каком? Ну, самое женское дерево, что я знаю, – это ива, но таких ассоциацией с Юлей у меня не было. Она, скорее, верба. И волосы ее – весенние почки. Еще у нее волосы, как шерсть у овечки. Уверен, если бы я с ней не расстался, такого сравнения в моей голове не возникло бы.

Не знаю – наверное, расставание с Юлей, несмотря на мое душевное спокойствие, все-таки грохнулось бомбой в мою воду памяти, и именно поэтому на ее поверхности оказались дохлые рыбешки в виде диалога из мешанины выше. Вот именно – дохлые, их время прошло, но я смотрю на них и думаю, как они плавали. И жизнь каждой рыбки смешана с жизнью другой, противоречит той реальности да и вечной логике тоже противоречит.

Но все же, решил я, надо придать им какой-то смысл. Все эти воспоминания объединены одним местом – гаражом. Значит, чтоб оправдать свою память и придать ее блуду смысл, я должен пойти в гараж. Делать там нечего, у Рона по средам городские пьянки, поэтому он туда вряд ли заявится, с Левым мне говорить не о чем, а с Юлей все понятно, но все равно, решил я и понял, что уже иду к гаражу. Ходить без дела всяко лучше, чем сидеть без дела.

Дошел. И сразу понял, что у меня не блудливая, а прекрасная память, самая лучшая на свете. Наверное, это свыше какой-то знак, все может быть. В общем, у гаража я увидел мираж, то есть Катерину. Да. Что-то нерациональное привело меня к ней. Все-таки Бог избирает для откровения странные дороги.

– А я тебя ждала, – сказала Катерина после того, как помахала рукой. Одета она была в то же пальто, что и вчера. – Хотела знать, получил ли Лев Станиславович стихи.

– Получил. Они ему совсем не понравились. Надеюсь, что не обижу вас, если скажу, что он не разбирается в поэзии?

– Не обидишь, – засмеялась она. – И давай же на «ты», я не бабушка.

– Давай. Почему ты меня ждала? Здесь? Я не часто тут бываю, да и время моего прихода всегда другое.

– Я живу недалеко. Снимаю вон в той пятиэтажке квартиру. – Катерина указала рукой на пятиэтажку в метрах ста от нас, только вряд ли она угодила пальцем во снимаемую ею квартиру. – Пришла сюда в то же время, что и вчера, и, как видишь, не зря.

Я кивнул своей лихорадочно заработавшей головой. Ляндинис, монеты, «кружок», туалет. К этому подвязался еще и украденный у меня пистолет. Все это смешалось в кашу, как те воспоминания о гараже. Я должен во всем этом разобраться. Судьба послала мне Катерину не просто так. Судьба подталкивала меня к чему-то важному не раз, и вот сейчас подталкивает.

– Катерина… Катя… – начал я, почесывая в задумчивости не голову, а нос, – что ты знаешь о Льве Линдянисе?

– Ууу, – Катя тоже задумалась, но ничего не чесала, – не так много. Я знаю его только потому, что с ним видится Лора. Она учительница в его школе. Лора жена моего брата, Вани. Бывшая. С Ваней я не общаюсь, а вот с Лорой общаюсь. И такое бывает.

От упоминания Ларисы у меня что-то екнуло в груди, самолюбивое.

– Ты тоже Матвеева? – недоверчиво спросил я, подумав, что женщин с такой фамилией водится вокруг меня подозрительно много.

– О, упаси Боже! – сказала Катя, будто б я спросил: «ты тоже Пупкина?». – Я, слава Богу, еще Ведеева. «Матвеева» осталась у Ларисы от первого брака. Ее девичья фамилия – Павлова.

– А давно Лариса с Ляндинисом? – спросил я и добавил:

– Если это не слишком лично.

– Не слишком. Как только она устроилась в школу учителем. Год примерно. Он, Лев, уже делал ей предложение, но она пока решила повременить. Ей с первыми двумя не повезло, ее можно понять. Не знаю, что там был за белорусский сириец, но Ваня мой точно не подарок.

– Я это к чему спрашиваю, – решил пояснить я. – Дело в том, что с Линдянисом я никаких особых отношений не имел. Когда я учился, он и директором-то не был, и, по-моему, вообще работал не в школе. А вот сына его, царствие ему Небесное, я знал лучше. Мы с ним учились в одно время и, надо сказать, не ладили – по-детски не ладили, ничего серьезного. И вот, его сына убивают, и он дает мне задание написать стих. Ты же видела вчера, что это всех нас удивило. Узнать, что я пишу, он мог от Стайничека, да – но ни я же один в Брянске пишу. Он мог поручить стихотворчество кому-нибудь еще. А поручил мне. Мне вот это непонятно.

Я соврал – мне было, может, не до конца, но понятно. Я думаю, что Линдянис просто хотел увидеть меня, потому что не исключал, что именно я убил его сына. А стихи – лишь предлог, умело высосанный из пальца. Я говорил про свое неведение Кате, чтобы побудить ее на активный диалог, чтобы собрать как можно больше сведений о Ляндинисе, но раз она, с ее слов, не так много о нем знает, то собрать хотя бы сведения о Ларисе или о прочих, кто знает Линдяниса и через которых я смогу подобраться к самому Ляндинису поближе.

Чем дольше я находился рядом с Катей, тем более ее мираж становился плотнее, превращался в человека, с его пороками и слабостями, но я старался держать ее неразгаданной до самого конца. На ее высоком теле я ободком оставил очарование миража. Я помню, что хотел ее полностью познать, то есть убить в ней загадку, а так, получается, что я не лишил загадку полностью воздуха, а оставил ей в темной пещере один маленький зазор. И если загадка не задохнется, то все будет хорошо.

Я предложил Кате посидеть в гараже. Она вошла и села в мое кресло, как если бы была здесь не второй раз, а двадцать второй. Я соотносил ее со своей синей музыкальной женщиной – у Кати точно есть шанс оказаться ею. Но пока она не делала для этого ничего решительного. Она, что тоже немаловажно, рассказывала мне предысторию своего первого появления в гараже. Я соединю ее разрозненный монолог в один целый и для удобства вашего восприятия уберу ненужные нюансы, вроде обсуждения мартовской погоды или «рабочего вида» моей одетой не по погоде кожаной куртки.

– Я могу сказать тебе только то, что знаю. В понедельник вечером ко мне подошла Лора и рассказала, что у Льва убили сына. Жуткая история – зарезали в школьном туалете. И странная, ведь Саше было двадцать два года, он уже в институте должен учиться, он, как я знаю, и учился, но что он делал в тот день в школе? Лев сказал следователю, что сын заходил навестить его. Почему именно в школу, что за срочность – непонятно. Ясно, что под подозрение попал сам Лев, но мотива для убийства у него не было, да и глупо, как мне кажется, резать сына в туалете. Жуть какая, если подумать! Вызывали учеников, всех, которые на том уроке просились у учителей выйти – они либо выходили в другое время, либо кто-то из них соврал. Обыскивали портфели, прочесывали территорию школы. Нигде ножа не нашли. Следователь уверен, что зарезали именно ножом. Это все, что сказала мне Лора в понедельник.

– Угу.

– Во вторник, утром, Лора снова пришла ко мне. Сказала, что удивлена спокойствию Льва. Прямо держится камнем, львом, как будто родители знали, КОГО этим именем называли. Я после услышанного зауважала Льва еще сильнее. Затем Лора попросила меня сделать кое-что. – Тут Катя со значением на меня посмотрела. – Она назвала твое имя и попросила найти тебя, попросить – тавтология! (Катя, сказав это прыснула, что не вязалось с ее серьезным тоном) – она хотела сама попросить тебя написать стих, но ей срочно нужно было увидеться с дочкой Льва, что-то ей подарить, конечно, с опозданием, на восьмое марта…

Тут в моей голове что-то щелкнуло, и я резко перебил Катю:

– Дочь? У Линдяниса есть дочь?

– Да. Ее зовут Илзе. Лора немного о ней говорила, только сказала, что она странная и с каким-то дефектом. Я поняла, что Лора хоть и пытается наладить с ней мосты, но все равно ее недолюбливает.

– Дочь… – повторил я, вцепившись в обивку дивана. Я представил себя в тот момент со стороны – наверное, Кате могло показаться, что я возжелал эту дочь, но нет, хотя чем черт не шутит.

– Она младше Саши то ли на год, то ли на два. Лора вчера ездила в БГУ, вручить ей коробку конфет, пока я была с вами.

– Она учится в БГУ? – радостно спросил я; ведь Катя швырнула мне очередную зацепку!

Катя кивнула и таинственно подмигнула.

– Ты оживился, я смотрю. Но, наверное, зря – Лора дала мне понять, что она странная и не красавица.

Я отмахнулся.

– Странная – значит, умная. А умная уже значит красивая.

Сказав это, я не понял, до конца ли я согласен с собственными словами или нет.

– А я странная? – спросила Катя.

Я догадался, что она хочет смутить меня. Считается, что одинаково неловко говорить женщине что о красоте ее, что об уродстве. Но надо идти против правил. Конформисты не оставляют след в истории. Даже великие воспеватели конформизма были нонконформистами.

– Нет, – ответил я.

– Значит, я не умная, а раз, не умная, то и не красивая?

Я вдруг вспомнил одну из своих ссор с Юлей. Сущая мелочь, в самом деле. Ну и ссора была! В ситкоме к ней добавили бы закадровый смех. Но мне и ей, уверен, было совсем не весело. Правота её и моих суждений уже тогда нам стала поперёк горла. А началось все… из родинки между ее лопаток.

– Видела, как ты улыбался этой девушке. Так ты мне не улыбался давно. Не поступай так со мной… вновь, – были ее слова.

А вот что соединило начало конфликта – родинку – и его середину – Юлины слова про улыбку – не вспомним ни я, ни Юля.

– Чего умолк-то? – задиристо спросила Катя. Ей было весело, а не обидно, что только лишний раз подтверждает, что Катя – адекватный человек. Об этом я и сказал ей вслух.

– Адекватный? – переспросила Катя. – Ну, считай, ты выкрутился.

– Но я тебя не знаю, вдруг ты притворяешься адекватной, – поспешил добавить я. И, не давая ей как-либо отреагировать, напомнил ей о важном:

– Ты нашла меня через Рона. А вот как ты нашла Рона?

– Я нашла тебя не через Славу, а через Машу. Лора знает, что ты с ней встречался…

– Все обо мне всё знают, – пробурчал я.

– …Она была в школе. Прибежала туда, чтоб выразить соболезнования Льву. Я сейчас про Машу, не про Лору. Я тоже была, в кабинете Льва. Когда я поняла, что она и есть мне нужная Маша, я спросила у нее про тебя. О тебе она говорила с неохотой. Трижды от тебя отреклась перед тем, как я сказала, что точно знаю, что вы встречались.

– Она расстроилась из-за смерти Саши, – предположил я вслух, но мысленно предположил, возможно, даже параноидально, что Маша знает, что я убил Сашу Рори.

– Во-во, я тоже об этом подумала. Да и она так и сказала, что у нее все в голове попуталось, когда она узнала об убийстве. Мне она сказала про гараж и даже вызвалась проводить меня туда. Зря она приходила. Ты и сам видел, какая она была грустная.

– Видел, – вздохнул я.

– А Рона и Марину мы встретили по пути сюда.

– Угу, – сказал я и понял: все, что можно узнать о Линдянисе и около него, я уже узнал. Попытаю счастья у университета, решил про себя.

Мы помолчали с Катей некоторое время, затем она с намеком на недовольство спросила:

– И это все, что ты хотел узнать?

– Да.

– Ты как будто детектив какой-то. Пойдешь к дочке, пытать ее про Льва?

– Я поражен вашей проницательностью.

– Только зачем тебе это нужно?

– Я, – прокашлялся я без надобности, – хочу поиграть в детектива, понять, кому нужно убивать Сашу. А первый подозреваемый, все же, даже несмотря на твои симпатии, это Ляндинис. Настоящий детектив изучает все беспристрастно, откидывая симпатии интересных ему дам.

– Коломбо, – сказала Катя, обдумывая окончание моей фразы; в это время тень ее в голове моей вошла в сферу музыки моей синей женщины.

– У меня… – начал я, робея, – мне хочется навязаться, но нужных поводов для этого не нахожу.

– Навязаться? – оживленно переспросила Катя; ее оживленность как-то одивичила ее женскую красоту. – Попробуй навязаться ко мне в загородный дом, его некому стеречь.

Сказав это, она рассмеялась чему-то своему.

– Я не понял.

Она нагнулась ко мне поближе и стала объяснять.

– У нас от дедушки остался дом в Дарковичах. Мы туда редко ездим. Но вот когда мы с Людой в последний раз там были, то обнаружили, что нету дедушкиного сервиза… Люда – это моя сестра, – добавила Катя. – Замужняя, если что.

– Да я ни на что не претендую, – начал я бормотать.

– Я тебе ничего про претендентство и не говорила, – засмеялась Катя. – Сегодня я во вторую, но если хочешь, завтра можем туда поехать, на природу. Но только там летом хорошо, сейчас одна грязь по колено.

– Хочу, – решительно сказал я. – Я люблю любую природу.

– Но ты не думай себе ничего такого, – сказала Катя. – Я тебя туда зову не за твои красивые глаза.

– А за что же? – спросил я угрюмо, мол, одних моих красивых глаз должно быть достаточно.

– Напишешь обо мне стихи? Хорошие? Учти, если Лев придрался к твоим рифмам, я к ним придерусь сильнее. Мне так за тридцать лет никто не посвятил стихов – вот, приходится навязываться.

– Напишу, – пообещал я, а сам подумал, что раз не посвящали ни разу, то незачем придираться к самому первому.

– Вот и отлично. Где-то к трем встретимся у вашего гаража. Ты не будешь завтра занят?

– Ради этого я отменю тысячу дел, – сказал я с наигранным придыханием.

– Ах да, о самом важном я забыла. В нашем доме нет чердака, и там из-за этого холодно. Одевайся потеплее.

– Чердак свистнули вместе с сервизом? – спросил я.

В ответ Катя мне сказала свою остроту, и в скорости – Кате пора было на работу – мы покинули гараж.

После Кати я сразу же поехал в университет.

БГУ.

Находился он в соседнем, Советском районе. Походил по его территории около двух часов, но никого с дефектами не встретил. Глупо пытаешь удачу, говорил мне голосок, скорее ангельский, нет, не глупо, вторил ему голос другой, скорее дьявольский. Или наоборот. В общем, Илзе, или как ее звали, я не встретил. А может, и встретил, но не заметил. Я-то под дефектами представлял инвалидность, ну или хотя бы рахит, но вдруг дефектами у Ларисы назывались лопоухие (уши не допишу из-за тавтологии). Тогда и я дефективный.

Итак, в среду мне удача не улыбнулась. Вечером я написал для Кати стих (почему-то про полосу леса, не знаю) и лег спать пораньше, чтобы завтра пораньше проснуться. Проснулся, действительно, рано, подумал с надоевшей тоской об утерянном пистолете и сразу же поехал в университет. К восьми часам я уже был возле его стен. Стоял под надписью «Брянский Государственный Университет им. Петровского» и, к своему бесстыдству, сообщаю, что не знаю, кто такой Петровский. Зато куда приятнее сообщить, что лишь пяти минут брожения вдоль и около БГУ оказалось достаточно, чтобы в толпе невыразительных студентов и порою очень даже симпатичных студенток я увидел дочь Льва Линдяниса. Как я ее узнал, если она не была похожа на отца, как Саша? (а не похожа она была, да) – она была косоглаза. Вы могли подумать, что с моей стороны было глупо первую дефективную принять за дочь врага, но, во-первых, у меня была уверенность, что я все делаю правильно, и во-вторых, я бы не стал называть ее косоглазость дефектом, потому что она была очень даже мила. Она была красивой, но выглядела не так, чтобы каждый мог сказать, что она красивая. Прическа – красный верх, черный низ, медальон с трехдневным полумесяцем прямо поверх теплого клетчатого шарфа. Под курткой, настолько длинной, что та скрывала юбку, я увидел колготки со змеиной окраской. Надеюсь, они теплые, потому что сейчас дует сильный ветер. Она была в потоке пяти студенток, по-видимому, ее однокурсниц. Легконогие дамы с их золотом волос. Ночью волос. Огнём волос. Или радугой волос, что протест или слабость, или то и другое. И дочь Ляндиниса средь них белой вороной. Я знаю, что ее зовут Илзе, но тогда я почему-то забыл это прекрасное имя. В общем, я подошел к Илзе и спросил:

– Можно вас на пять минут?

Ее однокурсницы смотрели с удивлением людей, вот-вот готовых сплетничать, пока я, держа за запястье, отводил Илзе в сторонку. Она не ничего не сказала, но имела вид жены, готовой к тому, что муж ее опять будет бить.

– Всего несколько слов, – сказал я дружелюбным, как надеялся, тоном. – Вы дочь Льва Станиславовича?

Она потерянно кивнула. Каюсь – хоть я и был слепо уверен, что это она, я все же с облегчением вздохнул.

– Я друг вашего брата, – продолжил я. – Был, может, и не близким другом, но хорошим знакомым. Примите мои соболезнования.

– Спасибо, – тихо, почти про себя сказала Илзе.

– Напомните, как вас зовут? Александр говорил ваше имя, но, простите, забыл.

– Илзе.

– Красивое имя.

Она посмотрела на меня с недоверием и сказала:

– Я с Сашей почти не общалась. Но все равно, это страшно, что вот так его, да еще и в школе… Вы, – словно очнувшись, спросила она, – его друг?

– Знакомый. Честно говоря, я хотел поговорить не по поводу Саши. Я хочу поговорить про вашего отца.

– А что с ним? – испуганно спросила Илзе, как будто подумала, что и его кто-то зарезал.

– Не волнуйтесь, с ним все в порядке. Я просто хочу знать – не говорил ли вам отец о своем желании создать какой-либо кружок по интересам?

– Говорил.

Так сразу ответила на самый важный вопрос! Сердце у меня забилось быстрее, я спросил у Илзе, что именно за кружок хотел основать ее отец.

– Извините, я опаздываю на занятия, – сказала Илзе виновато. – Извините, пожалуйста, мне правда лучше не опаздывать.

– Нет, это вы меня извините, что отвлекаю вас. Скажите только, во сколько кончаются ваши занятия?

– В двенадцать.

– Не могли бы вы со мной пройтись? Если вас не затруднит. Недолго.

Карие глаза с желтоватой пленкой – левый был ближе к носу – смотрели на меня по-прежнему со страхом и недоверием, но, как мне показалось, в них появилась какая-та смутная надежда.

– Пары заканчиваются в одиннадцать-сорок, – сказала Илзе. – Я… я поговорю с вами, эээ…

Я назвал свое имя и сказал:

– Хорошо, я буду ждать вас здесь, в этом же самом месте. Извините, что отвлек, и спасибо.

Резко развернулся и быстрым шагом пошел к остановке. Не знаю, но надеюсь, что она смотрела мне вслед…

В полдвенадцатого я был в этом же самом месте – не опоздал, как было с Юлей, а явился даже раньше положенного срока. Илзе тоже была пунктуальной – приятно, когда все идет точно по плану. В одиннадцать-сорок одну мы поздоровались, и я тут же спросил:

– Вам отец рассказывал о своем кружке? Что он в нем хотел видеть?

Мы некоторое время, кажущееся приятно-медленным, прошли по небольшой тропинке, усеянной по бокам деревьями и кустами. Деревья, листвой защищающие тропинку от летнего солнца, ранней весной были беспомощны по причине своей наготы. Да и защищать сегодня не от чего, солнца-то не было. Я знаю, что летом здесь красиво, довольно зелено для Брянска, поэтому лишь мог быстрее желать его приближения. Мы прошли половину университетской тропинки, прежде чем Илзе решилась ответить.

– Он… папа… как бы вам это сказать… Вы точно друг Саши? – спросила он тоном, уже отвечающим, что «нет, я не друг».

– Да-да.

– И когда будут похороны?

Здесь я попал впросак. Ты слишком умная, Илзе! Будь умной, но не настолько, чтобы мне это чего-нибудь стоило! У меня чуть не вырвалось глупое «чьи?» – такое бывает, когда спеша придумываешь что-то, из головы выметаешь глупые фразы, и все они скапливаются у единственного выхода из головы – у рта.

– Понимаете, – начал я, – я же, помнится, говорил, что я не близкий друг, а так, хороший знакомый. Потому и про дату похорон мне никто не сообщил. Но, – тут я стал демагогом вскидывать руки, – но даже если б сообщили, я бы не пришел на его похороны. Я не циник, я просто не понимаю похорон. Перемена состояния уже произошла – он либо мертв, либо живет другой жизнью. А в похоронах я вижу только… вы уж меня извините… торжественную уборку.

Вот тут в Илзе что-то изменилось. Ее лицо, весьма красивое, пусть и с одним маленьким изъяном, как бы раскрепостилось. Не уместное слово, но оно мне первым пришло на ум. Раскрепощением я бы назвал процесс, в котором каждая черточка лица Илзе перестала быть зажатой. На слове «уборка» каждая мышца ее, морщинка, нерв, сообща, сбросили с себя оковы, и тут я понял, что сейчас увижу Илзе, которую сама Илзе привыкла скрывать под маской застенчивости.

– Я не думала о похоронах в таком роде, – сказала она ровным голосом уверенного в себе человека. – Я иногда думала, что кремация лучше закапывания, но всегда считала и то, и другое данью усопшему. Уборкой я не решилась бы это назвать.

– Торжественной, – поправил я. – Вот в чем суть. Похороны делаются живыми для живых. Все, что здесь, на Земле, – я обнял руками Землю, – делается, делается исключительно во имя живых. Даже спиритические сеансы – это когда якобы вызывают дух покойника и с ним общаются.

– Я знаю, что это такое, – сказала Илзе про сеансы.

– Вот, – этим «вот» я ставил восклицательный знак своей мысли. – Все похороны, на которых я бывал, были похожи на свадьбы. Отличались только ритуалы в начале, ну и, естественно, формальный повод. А застолья с их трещащими от еды столами, с этими вечными незнакомцами, подбегающими к столу пропустить рюмочку в честь покойника или жениха – хотя ни жениха, ни покойника они не знали, – эти застолья ни отличить одно от другого.

– Интересно, – сказала Илзе, думая о своем. Она шагала со мной вровень, мне даже не приходилось подстраиваться под ее ритм, как я это делал с другими девушками. Я высокий, шаг у меня большой и прыгучий, мне приходилось постоянно сбавлять рефлекторно нарастающий темп, чтобы дамы от меня не отставали. А сегодня как будто бы я был дамой, ведь Илзе подстраивалась под мой шаг, а не я под ее.

Мы дошли до самого конца университетской тропинки. Если пойти дальше, то можно было попасть на Курган Бессмертия – это брянский Кремль или, если угодно, наша Эйфелева Башня. Если вам захочется нарисовать Брянск – вам достаточно изобразить белую звезду, похожую больше на букву «Л», которая стоит на зеленом холме. Это и есть наш Курган.

Я предложил Илзе пройтись до Кургана, но она не захотела, а предложила мне в свою очередь просто посидеть на лавочке, у самого края тропинки. Я согласился, и мы сели. Было приятно, утренний ветер ослаб и стал просто свежим дыханием природы.

– Значит, вы друг Саши? – спросила Илзе.

– Да, – решил я не отступаться ото лжи, но в противовес этой лжи добавил:

– Но даже если и не друг, что это между нами изменит? Если вы захотите мне ответить на вопрос – вы ответите. Если не захотите – не ответите.

– Про кружок отца… я… я вам отвечу, – пообещала Илзе. – Мне просто не понятно, зачем вам надо знать про кружок. Вы же друг Саши, а не моего папы.

«Красота монашки, а ум, как у стервы!» – подумал я с восхищением, перед тем, как решился-таки рассказать про монеты:

– Незадолго до смерти Саша показал мне фальшивые монеты. Я удивился – ну ты и сама посуди: кому придет в голову подделывать рублевые монеты, когда можно подделывать сторублевки? Да и затратно это, металл ведь гораздо дороже бумаги. В общем, мне стало это интересно. Я спросил у Саши, откуда у него эти монеты. Саша ответил, что дал их ему отец…

– Подожди… те… – перебила Илзе с явным ощущением перебитой. По-моему, это было вызвано тем, что я незаметно для себя перешел на «ты», и Илзе, чтоб быть честной и прямой, тоже сейчас придется перейти на «ты».

И она перешла:

– Ты намекаешь, что Сашу убили фальшивомонетчики?

– Я не знаю. Но хочу знать. И хочу знать, что за кружок был у твоего отца. Помилуй, я твоего отца ни в чем не обвиняю, но я… – тут я вспомнил собственную фразу, брошенную вчера Кате, – как детектив, изучаю все беспристрастно и откидываю симпатии интересных мне дам.

Илзе, наконец-то, впервые за сегодня, улыбнулась, но затем серьезно сказала:

– Хочу расстроить тебя, но папа вряд ли имел кружок со станками… не знаю, наковальнями… по чеканке монет. Тем более что папа хочет учить младшеклассников борьбе – с этим и связан его кружок.

Я замер, лицом напоминая выброшенную на берег рыбу. Илзе же, видя рыбу, спешно добавила:

– Но больше я ничего не знаю… честное слово… Этим папа мог бы делиться с Сашей… больше, чем со мной. Саша не говорил ничего о борьбе?

– Нет, – осипшим голосом ответил я. Нет же, бунтовал я про себя, я уверен, что Линдянис связан с чеканкой монет! Какая к черту детская борьба!

А?

– Ну, извини, что не помогла, – прям искренне расстроилась Илзе. – Тебе нужно детективить в другом направлении.

– Детективить? – отрешенно повторил я. – Хорошо, подетективлю.

Затем, скорее от чувства такта, чем из-за чего-то еще, я попросил:

– Расскажи о себе.

И она, что меня удивило, с охотой и даже благодарностью стала говорить. Без пауз застенчивости, без неуверенности, говорила, как думается, не редактируя себя. Илзе могла бы точно занять первое место в моем «рейтинге скромненьких», но если судить ее только по тому, как она сейчас заговорила, не принимая в расчет прочие проявления ее сущности, то она, думаю, была бы чуть ниже Юли, но на порядок выше Лизы.

Первое, что я услышал от Илзе: «Я не виновата, что из богатой семьи». Такая откровенность может и убить, но меня нет. Я считаю, что каждый виноват во всем, ну да ладно, не время об этом распространяться. Илзе стала говорить о своих плохих отношениях с однокурсницами, назвав каждую цветочком. «Как цветочки – тянутся к солнцу и удобряются навозом» – пояснила она. Глубокомысленно, сказал я и даже не смутил ее этим.

Я не мог вспомнить, что еще мне говорила Илзе. Я помню только день и голубоватый цвет его звуков, и помню только, что было хорошо. Было волнующее чувство, связанное с любовью, словно разговор с ней был счастливым вещим сном.

Я запомнил только, что Илзе хочет по обмену опытом перевестись на строительный факультет московского университета. И запомнил это только потому, что строительство не вязалось с ее худенькой слабостью эльфа и желанием увидеть Индию, высказанным вслед после этого.

– Это хорошо, мир большой и разный, надо все узнать и выбрать лучшее.

– Мир увидеть я не планирую – ведь лишь хочу избавиться от духкхи.

Я понятия не имел о дуккхе и уточнять ничего не стал.

Еще Илзе сказала, что никому не доверяет. Это, молча подумал я, мне стало понятно и раньше. Она, то есть Илзе, даже ездила в морг, чтобы лично увидеть Сашу и только увидев его, она поверила в его смерть. Ты сильная, сказал я Илзе, а что дальше говорил, я уже не помню.

Почему я такой забывчивый? Я не забывчивый, я в это время разговаривал с Юлей у пруда. Воображал продолжение нашего последнего диалога:

– Вытри об меня ноги! – требует от меня Юля.

– Нет.

– Вытри об меня ноги!

– Нет.

– Вытри об меня ноги!

Я вытираю об нее ноги. Юля злится и затем спрашивает:

– Ты зачем об меня вытер ноги?

Я что-то бурчу, и только потом это бурчание прорисовывается в это:

«Женщина должна быть богиней. Она скажет – ешь моё дерьмо, и ты будешь есть его и даже не подумаешь, что это для тебя унизительно. Вот такие женщины мне нужны, а не те, об которых можно вытирать ноги».

«Извини» – мысленно я обратился к Юле, – «но это так. Меня это волновало, если б я любил тебя, а так… я люблю тебя, но меня это не волнует»

Моя мысль скакнула с Юли на прочих. «Рейтинг любви» тоже можно составить, но не сегодня. Сегодня я поеду в Дарковичи с Катей. Я не забыл про это, но повел себя так, как будто только что об этом вспомнил. Посмотрел на часы и сказал про себя: «пора!».

– Мне нужно идти, – сказал я Илзе. – Заняться хорошим делом.

– А, если хорошее, это другое дело: я против этого ничего.

– Будет время, я тебя навещу, – пообещал я Илзе.

Мы попрощались, и я пошел к остановке.



37



У гаража я оказался вовремя. Тютелька в тютельку. Почему с Юлей мне не удавалось быть таким пунктуальным? Я подходил к гаражу; в то же время к нему подъезжала Катя. На своей машине подъезжала. Марку я не скажу, значок я не искал, могу лишь сказать, что это маленькая зеленая иномарка эконом-класса.

– Привет, – сказал я, усаживаясь на переднее пассажирское сиденье.

– Привет, лейтенант! Узнал что-нибудь о монетах?

Я покачал головой и к этому добавил:

– Ну, раз ты упомянула, я сегодня виделся с Илзе. Она очень красивая. И я не шучу.

Катя, закурив (да, она курила), отреагировала на это пожиманием плеч, мол, вкусы у всех разные, а я продолжил:

– Слушай, Лев… Станиславович… – почему-то моя речь стала походить на речь Илзе, как будто речи заразны – говорил Ларисе о… борьбе?

Машина в это время тронулась с места и подпрыгнула на какой-то ямке – ямок тут хватало. Подпрыгнули и мы с Катей, синхронно, не пристёгнутые, а я еще, на правах высокого, ударился затылком о крышу салона.

– Ты пристегнись, пока мы не выехали на дорогу. Ага… и я сейчас…

Она, наверное, недавно получила права. Уж очень осторожно, по-немецки педантично, вела она машину. Мы пристегнулись и выехали на дорогу. Тут Катя вспомнила мой вопрос, который я не стал повторять, поскольку Катя, возможно, была полностью сосредоточена на дороге. Но Катя сама его вспомнила, и то хорошо.

– Извини, лейтенант, я просто задумалась. Ты про борьбу спрашивал… Хммммм… Борьба? – только тут она удивилась. – Нет, Лев не борец, это точно.

– Но вдруг он хотел научиться борьбе?

Тут надо было поворачивать. Катя повернула и сказала:

– Может, он и говорил о борьбе Ларисе, вот только Лариса мне ничего о борьбе не говорила.

– Ты можешь спросить у нее о борьбе ради меня? – сказал я и выругался.

– Ты это чего? – растерялась Катя.

– Извини, «ради меня» у меня по привычке вырвалось… я конченый эгоист.

– Хм, странный ты какой-то. Хорошо, я спрошу. Не знаю, правда, как лучше спросить. Повода нужного нет.

– Поводы выдумать можно, я не гоню…

– Ты это, эгоист, выполнил, что я просила?

Я не сразу, но сообразил, что Катя хотела знать, написал ли я про нее стих.

– Да, но лучше его читать поздним вечером. Так уместнее.

– Заинтриговал! – сказала Катя.

Тут же мы оказались на улице 50-й армии, свернули затем на Литейную, а по ней, минут за десять, если не меньше, можно доехать до Дарковичей.

Проводив глазами заправку, я услышал:

– Ты от Илзе узнал про борьбу?

– Да. – У меня в животе громко заурчало. Я надеялся, что Катя ничего не услышала, успокоил себя, что машинный мотор и шум на дороге достаточно громкие, чтобы заглушить мой воинственный позыв, но фразы следующие, все же, решил ронять громче обычного.

– Ты меня накормишь с дороги?

– Накормлю, о чем может быть речь. Картошки пожарю, с грибочками маринованными и с огурчиками. Даже водки могу налить.

– Даже так, – важно кивнул я, – ну я особенно не пьющий, не стоит, а вот за картошечку спасибо.

Мы бы поговорили с Катей и подольше, но мы, преодолев плешивый лесок, уже оказались в Дарковичах. Катя обещала, что нужный дом будет через два поворота, и через три поворота он действительно был. Я его сразу узнал. Крышу вряд ли украли с сервизом, скорее всего, она просто отвалилась, а прилаживать было некому. Возле дома стояли деревянные доски, какая-та серая крышка, размером с люк, – присмотревшись, я понял, что крышка от очень большой кастрюли. Соседних домов рядом не было, но дом без крыши не стоял на отшибе, нет, он выглядел так, словно другие дома отошли от него куда подальше, как от прокаженного. И прокаженность – если смотреть на треугольную крышу, от которой лишь одна деревянная основа, – действительно была. В общем, мы вышли из машины. Катя сразу же вошла в дом, а я помедлил, я вглядывался в дом, понимая, что он очень смешной. Карикатурный. А с этой крышей он оставлял у меня впечатление детской раскраски, где ребенок раскрасил весь дом, а вот крышу раскрашивать не стал, потому что родители купили ему другую раскраску, получше, с машинами.

Я вошел в дом. Узкий и затхлый для одних, мне, с моим пренебрежением к комфорту, мог показаться вполне удобным. В нем было только две комнаты. Спальня, дальняя, я мог видеть только угол провисшей кровати, но дорогой кровати, большой и, может, даже дубовой. И комната ближняя, где мы сейчас с Катей. И кухня, и гостиная, и диван, напротив которого телевизор на треноге, и все на свете здесь – холодильник там, в нем банки с закатками, мясо в морозильнике, и даже что-то похожее на клей, лопата у порога, рядом с дверью и рядом со штукой, с помощью которой вытаскивают чугунки из печки. В красном углу висела икона, ковер на стене и на полу, черный чайник и дореволюционные сковородки на плите. Мило.

– Жалко, что печки нет, – сказал я вслух, указывая на «выниматель чугунков из печи».

– Жалко, что крыши нет, – поправила меня Катя и слегка протерла пол тряпкой. – Ты не разулся? И хорошо, не разувайся. Тут холодно. Я сейчас картошку почищу, пожарю – и будет нам обед!

– Хозяюшка, можно я пройду в спальню? Мне любопытно.

– Иди, но смотреть там не на что. Кровать дубовая, хорошая, ружье и сервиз, который умыкнули – вот и все, что есть здесь ценного.

– Ружье? – оживился я.

– Именное. Дорогое. Не стреляет. И где – не скажу. Извини, ты все-таки не Люда.

– Я его найду.

– А, ха-ха, это вопрос спорный! – Катя взмахивала руками с маленьким ножом, пока говорила. – Ружье как бы здесь, но как бы здесь его нет!

– Заинтриговала! – сделал я реверанс.

Катя продолжила чистить картошку, а я пошел в спальню. Возле кровати был шкаф, на дверце коего висел пиджак, синий или черный когда-то, сейчас он был землистого цвета. Пыльный, я даже чихнул пару раз, пока рассматривал его, и Катя мне пару раз крикнула «будь здоров!» из другой комнаты. Я в ответ крикнул ей пару раз «спасибо!» и продолжил осмотр. Да, ружья определенно быть не могло, особенно если отсюда уже воровали. Я пробежался глазами по пустым полкам шкафа – действительно пустым. Почти пустым. Какой-то бумажный комочек лежал на предпоследней сверху полке. Я взял его в руки. Очень маленький, по ощущениям там лежало кольцо. В воздухе летела какая-та бумажка – я схватил ее и прочитал надпись, сделанную печатными буквами:

«Кольцо нужно спрятать»

Я положил кольцо себе в карман и с бумагой подошел к Кате.

– Катенька!

– Что, дорогой?

– Здесь не было никакого кольца?

– Кольца?

– Вот.

Я протянул ей бумажку. Она мокрыми руками взялась за нее, а я достал из кармана свой нож и стал помогать Кате чистить картошку.

– Нужно спрятать?.. – Катя взглянула на меня и хмыкнула. – Это ты пошутил, лейтенант?

– Нет. Записка была в шкафу.

– А кольца в шкафу не было?

– Не было. Наверное, кольцо спрятали грабители?

– Или Люда. Но все равно, странно все это. – Тут он заметила в моих руках клубень, с которого хлестко слетала кожура. – Спасибо большое!

Но на чистке картошки моя ей помощь подошла к концу. Она одна жарила картошку с грибами, в ужасных, даже по моим лесным меркам, сковородках. Ели за узеньким столом мы вместе, я – быстро и грубо, она – как английская дама. Мыть посуду вызвался я. Пока я мыл, Катя притащила из машины старое радио, вставила вилку в искрящуюся розетку, чтобы заиграли глубоко ненавистные мне песни. Вслух я ничего не сказал, из-за уважения к Кате. Называть имена «певцов ртами» не буду – из-за неуважения к ним.

На улице пошел дождь со снегом. Мы с Катей, сытые, сидели на дубовой кровати. Смотрели в окно и слушали радио. За едой она выпила пару рюмок водки, ей этого хватило, чтобы быть веселой. Я прижался к ее телу, теплому и разгоряченному. Катю, с ее серыми глазами, ровным, как под линейку, станом и будоражащими порами на розоватых щеках, я стал сравнивать с синей женщиной. Мираж – да, мираж. Я был горд собой за то, что все идет к близости, но Катю я не видел в стоп-кадре своего видения. Что-то от нее было в синей женщине, но не она вся.

Катя. Ее глаза. Волосы. Вкусные губы. Загорелая кожа. Место под блузой, куда не добралось солнце. Красивая бледность, ведущая к скрытой под блузой груди. Я хочу съесть ее, как приготовленное ей же блюдо.

Пока я приводил свои желания в действия, в голове, сквозь сладкие туманные волны, загорелся план дальнейших действий: «Линдянис, Лев Станиславович… Он любит Лору Матвееву. Мне нужно провести ночь с Лорой Матвеевой. Я, кто младше Ларисы почти на десять лет? В Брянске так не принято. Но я верю, что Лора – женщина современных взглядов, такой она выглядит, во всяком случае»

Любимый мной синий цвет стал огнем. И красные губы в огне у Кати. Тут же – две замечательные ямочки на пояснице. Мне захотелось прижаться к каждой губами.

«тщетный свет луны уйдет со мной… Пустая подушка… Обещаешь, что вновь наступит рассвет?..»

Я чувствую, что Бог стучит мной, как молотком. Внутри меня некто нес самовлюбленный бред:

– …умный, красивый… Что уж говорить, даже я, являющий собой олицетворение всех вышеперечисленных качеств…

А над телами нашими – оргиастические картины Древнего Рима…

Когда все произошло, я обессилено, словно бурлак, и татарин, произнес, тараторя:

– Я написал стих про свою любовь в ночи к полосе леса и про тебя…

– Давай, – сказала Катя довольно, но я не успел… не успел…

Мои глаза слипались. Я чувствовал себя огромным, будто в моей власти был весь мир. Стул, стоящий у кровати, казался маленьким – потому что расстояние от него до моих глаз, окруженных темной синевой звездного неба, казалось огромным. Везде горит свет, отпечатки фигур на сетчатке, но я сразу закрыл глаза. Черная или синяя точка блуждала в дрожащем и размытом фоне красноватого оттенка.

Я общаюсь с матерью Вики. В реальности Вика другая, не такая, какой я ее представлял.

– Почему она другая? – спросил я у себя в зеркале. За окном была осень. Я был все в той же кожаной куртке. За ремнем блестел найденный вчера пистолет.

Вдруг у меня отломился краешек зуба. Я его отломал кончиком языка, прямо перед зеркалом. Маленький треугольничек. Крови и боли я не чувствовал. Отошел от зеркала и стал смотреть фотографии Вики в фотоальбоме. Она и вправду совсем другая, не такая, какой я ее видел при знакомстве. Не маленькая блондинка, а высокая, рыжеволосая, и очень красивая, симпатичнее блондинки Вики. Я понимаю, что мать Вики права. Зря я так плохо обращался с Викой – я же не знал, что она станет выше, поменяет цвет волос.

– Почему вы называете ее Викой? – кричал я в недоумении. – Это же Юля!..

И моргнул. Затем увидел, что какая-то незнакомая женщина целится в меня из ружья. Она в дорогой дубленке. У ног в длиннющих сапогах – пакет из супермаркета. Рядом со мной растрепанная Катя, полусидя. Мы под одеялом. Я чувствую голое бедро Кати совсем рядом. В моей голове тупая истома. Пусть стреляют в меня, мне все равно. Но почему мне все равно? Кате вот не все равно, она хохочет.

– Люда, ты ведь не умеешь стрелять!

– Что это вы устроили? – Ружье опустилось, и Люда стала смотреть на нас, как мать смотрит на нашкодивших детей. – Глупый это вопрос…

– Вот именно! И ружье направлять на сестру тоже глупо. Сестра ведь знает, что оно не стреляет.

Я тоже присел, как и Катя. На улице уже стемнело. В соседней комнате светила лампа, она давала в спальню приглушенный свет. Но этого хватило, чтобы мне разглядеть Люду. Довольно симпатичная, но не похожая на сестру, похожи только цвет их волос – каштановый, так он, вроде, называется – хотя, если вглядываться дольше, даже и волосы не похоже, у Люды более темный оттенок. До меня донесся запах жареной картошки с кухни – в сковороде, от которой мы с Катей никак не могли найти крышку, оставалось еще на одну порцию. Пахло еще любовью, двумя разгоряченными телами, занесенным Людой свежим воздухом и апельсинами – их я увидел в прозрачном Людином пакете. Пока Люда снимала верхнюю одежду, Катя смотрела на меня с любопытством, а я, вспоминая свой сон, спросил ее:

– Долго я спал?

– Нет. Еще десяти нет. – Катя откинула одеяло и стала одеваться, я стал рассматривать ее уже по-хозяйски. Женщины, возможно, подумают, что я не имею права на такой взгляд, но с ними я не соглашусь.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/evgeniy-savoyskiy/siniy-tunnel-43722418/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Противоположность – прим. В. Черновой




2


фр. etablissement – конструкция (прим. В. Черновой)