Книга - Чудак на холме

Чудак на холме
Лев Юрьевич Альтмарк


Мент – везде мент #3
«1 сентября 1911 года в Киевском оперном театре давали «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова. Меры предосторожности были, естественно, повышенные, потому что на представлении присутствовали сам государь с дочерями и многие из сановников самого высокого уровня. Среди них был и Пётр Аркадьевич Столыпин.

Всё шло своим чередом, и многие в зале с интересом поглядывали на царствующих особ и их приближённых. Свободных мест, само собой разумеется, не было, но не потому, что спектакль был как-то по-особенному хорош, а, скорее, из-за высокопоставленных гостей. Ещё бы! Увидеть одновременно весь цвет Российской империи, да к тому же в Киеве – такое случается нечасто…»





Лев Юрьевич Альтмарк

Чудак на холме



© Альтмарк Л., 2018

© Издательство «Союз писателей», 2018

© ИП Суховейко Д. А., 2018


* * *


…Но чудак на холме
Наблюдает закат
И вращенье Вселенной
Часами подряд…

    («Чудак на холме», «Битлз»)






Часть 1. Спускаясь с холма





1


1 сентября 1911 года в Киевском оперном театре давали «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова. Меры предосторожности были, естественно, повышенные, потому что на представлении присутствовали сам государь с дочерями и многие из сановников самого высокого уровня. Среди них был и Пётр Аркадьевич Столыпин.

Всё шло своим чередом, и многие в зале с интересом поглядывали на царствующих особ и их приближённых. Свободных мест, само собой разумеется, не было, но не потому, что спектакль был как-то по-особенному хорош, а, скорее, из-за высокопоставленных гостей. Ещё бы! Увидеть одновременно весь цвет Российской империи, да к тому же в Киеве – такое случается нечасто.

Никто и внимания не обратил на скромно одетого молодого человека, пробравшегося сюда через актёрский вход, так как приобрести входной билет обычными способом в театральной кассе не представлялось возможным. Конечно же, наблюдающие за порядком полицейские сразу приметили его, но задерживать не было повода, ведь под лёгкой курткой нараспашку никакого оружия не просматривалось, а то, что у парня нет билета, – так это не их проблема. Есть на то распорядители и билетёры, с них и спросят, если возникнет необходимость.

Молодой человек пробрался назад и укрылся за спинами тех, у кого были стоячие места. Некоторое время спокойно наблюдал за происходящим на сцене, но к началу второго антракта вдруг оживился и стал пристально разглядывать окружающую публику и задние ряды амфитеатра, где находился простой люд, заранее сумевший приобрести билеты в театральных кассах.

Наконец занавес в очередной раз закрылся, и загорелся свет. Зрители начали вставать со своих мест и как бы невзначай выходить вперёд, чтобы хоть краем глаза понаблюдать за царствующими особами, спокойно сидящими в центральной ложе. Встали с кресел в партере и Столыпин с бароном Фредериксом. Неспешно прогуливаясь, они подошли к рампе, где к ним присоединился богатый землевладелец граф Потоцкий, и там принялись о чём-то степенно беседовать.

И вдруг сзади среди толпящихся людей поднялся какой-то шум и раздались крики. Наш молодой человек неожиданно набросился на худощавого темноволосого мужчину в мешковатом, застёгнутом на все пуговицы пиджаке и, повалив его в проходе между рядами, принялся ожесточённо молотить кулаками. Пиджак избиваемого мужчины распахнулся, и из внутреннего кармана с грохотом выпал и заскользил по паркету большой чёрный револьвер.

Стоящие у рампы Столыпин, Фредерикс и Потоцкий нахмурились, а Столыпин даже закричал зычным капризным голосом, обращаясь к кому-то на балконе:

– Ну что там у вас опять происходит? Сколько можно ещё дублей снимать?! Когда этот бардак наконец закончится?!

К барахтающимся на полу людям тут же подбежали крепкие парни в бейсболках и куртках с надписью «Охрана» и подхватили обоих под руки.

В зал вкатился шариком пожилой человечек с растрёпанной бородкой и истерически закричал:

– Кто пустил на площадку этого урода? У меня график съёмок трещит по швам, а вы!.. Это же сериал в шестнадцать серий, а не какая-то короткометражка, время строго лимитировано!

Человек, из кармана которого выпал пистолет, привстал на четвереньки, недоумённо поправил отклеившиеся усики и развёл руками.

Подоспевшие работники милиции поскорее увели нападавшего парня, сорвавшего съёмки нового исторического сериала. Некоторое время спустя работа возобновилась в прежнем режиме.



В кабинете моего непосредственного начальника майора Дрора всегда тихо и мирно. А после шума и вечной беготни в длинных коридорах полицейского управления – вообще кладбищенский покой.

Но сейчас Дрор не один. Напротив него сидит невзрачный человек в официальной белой рубашке, галстуке и пиджаке, каковых у нас в Израиле почти никто не носит. За исключением, может быть, членов Кнессета, да и то лишь на официальные мероприятия, когда ситуация требует строгого дресс-кода. Сразу чувствуется, что сегодняшний гость майора не израильтянин. Скорей всего, прибыл из каких-нибудь стран севернее нашей средиземноморской парилки.

– Здравствуй, Даниэль, – величаво кивает мне Дрор и переводит взор на гостя.

Полностью Даниэлем, а не Дани, он называет меня только в тех случаях, когда при разговоре присутствует кто-то посторонний, притом не из работников управления, а из вышестоящих или смежных структур. Не то чтобы мы с Дрором в иное время состоим в приятельских отношениях, но он мужик неглупый и дальновидный, то есть понимает, что, когда варишься в одном котле, лучше пропускать формальности типа «начальник – подчинённый». Субординация – штука, конечно, необходимая, но не всегда способствующая успеху. Изредка в запале полемики я перегибаю палку и в присутствии чужаков веду себя с ним фамильярно, тогда он резко меня одёргивает. Приходится врубаться, что шеф всё-таки прав, и я мигом затыкаюсь. Тем не менее, из всех начальников, с которыми мне довелось служить сперва в российской, а потом израильской полиции, Дрор, наверное, самый приличный и понимающий меня шеф. И этим я по-настоящему дорожу. Он моё уважение к своей начальственной особе, вероятно, чувствует, хотя ни разу о том не обмолвился.

– Хочу представить тебе, Даниэль, нашего гостя, – продолжает Дрор, переходя на английский, вероятно, для того, чтобы посетитель его понял. – Он представляет украинскую Службу безопасности. Зовут его… – майор заглядывает в бумагу на столе, – Николай Павлович Омельченко. И приехал он к нам специально для того, чтобы встретиться с тобой и обсудить один деликатный вопрос. Всё, что касается нашего сотрудничества, одобрено на самом верху, так что можете любые темы обсуждать с ним напрямую. Я в курсе дела. Конечно, пока в общих чертах.

Мужчина протягивает мне руку, и рукопожатие его – крепкое, однако ладонь холодная и слегка влажная.

– Вот, в принципе, и всё, – отрубает Дрор, – дальше можете без меня общаться в кабинете Даниэля, а я, если понадоблюсь, готов подключиться в любой момент… У тебя же, Даниэль, сейчас особо срочных дел нет? – я отрицательно качаю головой. – Вот и прекрасно… Вопросы есть? Нет? Свободны…

Кабинет, который мне выделили с недавних пор, находится в дальнем конце коридора. Пока мы топаем по управлению, Омельченко искоса поглядывает на меня, потом не выдерживает и спрашивает:

– Мы можем разговаривать на русском?

– Конечно.

– Вот и прекрасно, – вздыхает он облегчённо, – а то, понимаете ли, этот английский…

В кабинете у меня стандартный бардак, который я, как ни стараюсь, ликвидировать не могу. Всякие отчёты, справки и прочая писанина вгоняют меня каждый раз в состояние глубокой депрессии, и я откладываю их на последнюю минуту, когда сверху начинают поступать уже не просьбы, а угрозы, поэтому кладу документы так, чтобы они всё время попадались на глаза.

Вот и сейчас сдвигаю неотложные бумаги в неровную стопку на край стола, усаживаюсь в кресло и предлагаю гостю стул напротив.

– Кофе, чай?

Омельченко сразу кивает головой:

– У вас в Израиле кофе замечательный…

После того как я ставлю перед ним чашку со свежезаваренным кофе, он раскрывает свою папку и приступает к делу:

– Две недели назад у нас случилось странное происшествие. В Киеве на съёмках многосерийного фильма «Столыпин. Жизнь и деяния» произошло следующее. Когда киногруппа отрабатывала в оперном театре финальный эпизод – убийство Столыпина, – и по сценарию актёр, загримированный под убийцу Богрова, должен был произвести бутафорский выстрел из пистолета, на него напал пробравшийся на съёмочную площадку неизвестный мужчина, который сразу же был задержан и отправлен в ближайшее отделение милиции. Казалось бы, ничего необычного в этом нет: психически неуравновешенный человек вообразил, что всё происходит на самом деле, и он – единственный, кто сможет предотвратить убийство государственного деятеля. Ситуация почти хрестоматийная, и этот психопат – классика для психиатров. Но когда его начали допрашивать перед тем, как сопроводить туда, где ему самое место, произошло странное. Допрос застопорился уже на первом протокольном вопросе – имени задержанного. Мужчина охотно сообщил, что зовут его Петром Аркадьевичем Столыпиным. Притом он сразу же принялся рассказывать такие подробности из жизни настоящего Столыпина, что все вокруг просто заслушались: имена современников, даты и детали тогдашних исторических событий – будто он и в правду был очевидцем всего этого.

– Ну, такое вполне может произойти, – легкомысленно машу рукой. – Человек увлекается историей определённого периода, а если к тому же он ещё и психически неустойчивый, как вы говорите, то в какой-то момент воображает себя участником легендарного покушения. Каша в голове из дат и событий. Не знаю статистики, но такие перевоплощения, наверное, в современном мире не редкость…

Омельченко согласно кивает головой и продолжает:

– Вот и мы о том же подумали. Однако самое странное началось чуть позже, когда мы всё-таки попытались пробить его имя по нашим базам. Сам-то этот человек, ясное дело, твердил, что он Столыпин и никто иной. А выяснили мы, что перед нами находится ни много ни мало осуждённый на длительный срок заключения Павлов Евгений Максимович. Однако странность заключалась в другом: этот Павлов за несколько недель до происшествия погиб в драке с другими заключёнными в исправительно-трудовом заведении, где отбывал срок. То есть человек умер и похоронен на тюремном кладбище, как указано в свидетельстве о смерти, а он на самом деле жив, да ещё выдаёт себя за Петра Аркадьевича Столыпина. Ну не абсурд, скажите?

Мутная какая-то история, прикидываю про себя и закуриваю сигарету:

– Ну, у вас прямо-таки натуральный голливудский боевик! Искусно спланированный побег: имитация смерти во время драки между зеками, фиктивные похороны, а потом уже на волю с чистой совестью, где у парня окончательно крыша отъезжает на съёмках исторической киношки…

– Вовсе не боевик, – Омельченко грустно качает головой и тоже закуривает предложенную сигарету. – Мы подняли заключение патологоанатома, и не доверять ему нет оснований. Более того, шрамы после вскрытия – а это, извините, от горла до паха, и их никак не уберёшь, – обнаружены у задержанного Павлова ровно там, где они и должны быть. Заметьте, у живого Павлова! Так что сомневаться в том, что это именно он и никто другой, нет причин.

– Оживший мертвец? – ухмыляюсь, но мне уже почему-то невесело. – Мистика, зомби…

Допиваю кофе из чашки и отправляюсь заваривать новый. Омельченко молча следит за мной и, вероятно, не ожидает иной реакции.

– И где же сегодня этот ваш «Столыпин»? – спрашиваю беззаботно.

– В психиатрической лечебнице. Врачи пытаются вправить ему мозги, но ничего сделать пока не могут. Парень твёрдо стоит на своём, и наши эскулапы тоже отмечают некоторые странности. Например, у него достаточно широкий, но очень характерный словарный запас, каковым мог обладать человек, проживавший именно в начале двадцатого века. Новомодных слов он не знает или очень искусно это имитирует. Понятия не имеет о компьютерах и абсолютно не знаком с современными электроприборами. Общается с людьми охотно, но манеры его совершенно не зековские, а ведь настоящий Павлов никакого образования, по сути дела, не получил, с детства по зонам: с малолетки переходил на взрослые, и перерывы между очередными отсидками были у него не очень долгими. Психиатры руками разводят, мол, такого кардинального перерождения личности в их практике ещё не встречалось. Да и так классно сыграть чужую роль по силам не любому профессиональному актёру.

– Ну и что же вас всё-таки привело к нам? – осторожно интересуюсь, а в душе уже поминаю нехорошими словами начальство, грузящее меня такими загадками. – Какое отношение ко всем этим событиям имеет доблестная израильская полиция?

– Дело в том, что из бесед с Павловым стало известно, что он якобы и в самом деле Пётр Аркадьевич Столыпин, но его душа переселена в тело современного человека, о личности которого он никакого понятия не имеет и иметь не хочет. Поначалу мы такое утверждение восприняли как шутку, но он с завидным постоянством повторял это, словно акцентировал наше внимание. Из дальнейших расспросов выяснилось, что с ним, то есть с настоящим Столыпиным, некими высокопоставленными людьми было заключено на том свете соглашение о следующем: его душа будет переселена в тело какого-то человека, существующего сегодня. Иными словами, бывший государственный деятель и реформатор получит возможность вернуться на этот свет – в наше время и в новом обличье, что якобы жизненно необходимо для современной России и неких политических сил, субсидировавших эту своеобразную трансплантацию. Кому такое понадобилось, он сказать не может, потому что и сам всех деталей не знает. Да ему это и неинтересно знать. Но едва он окажется вне стен психиатрической клиники, то непременно всё выяснит и честно доведёт информацию до нашего сведения.

Омельченко замолкает и пристально глядит на меня, словно ожидает окончательного приговора:

– Вам эта история, Даниэль, ни о чём не говорит? Вы мне ничего не хотите рассказать?

– Переселение душ? – переспрашиваю неохотно. – Не верю я ни в какие реинкарнации. Более того, мне приходилось встречать нечто похожее, но подобные опыты были основаны на глубоком гипнозе, когда человека можно было заставить поверить, что он не он, а кто-то другой – политик, солдат, женщина, ребёнок. Или даже убедить в том, что он находится совсем в другой эпохе – библейской, средневековой, любой… Но это всего лишь, повторяю, гипноз. Игра разума, по большому счёту. Никаких взаправдашних переселений.

– Мертвец под гипнозом? – усмехается Омельченко. – Бр-р, страсти-то какие…

– А вот это для меня и в самом деле загадка. Вы же не станете утверждать, что в действительности существуют зомби, как в американском кино? И к тому же, как вы говорите, бывший покойник – сегодня вполне нормальный человек. Дышит, хочет есть и, извините, ходит на горшок.

– В том-то и дело, – Омельченко задумчиво глядит на свою чашку с недопитым кофе.

– И всё-таки чем я могу вам помочь? – напоминаю, хотя вопрос, скорее, риторический и не требующий прямого ответа. – Ведь вы не случайно приехали к нам, разве не так?

– Есть ещё одна деталь, которая, надеюсь, будет вам интересна. Она-то и натолкнула нас на мысль обратиться именно к вам. В беседах с Павловым несколько раз всплывало имя израильского учёного по фамилии Гольдберг. Он будто бы разработал технологию и уже производил ранее манипуляции с перемещением сознания. Переселение души Столыпина в тело зека Павлова – его работа, как утверждает сам Павлов… Потому я и оказался у вас, Даниэль.

Не знаю, что ему ответить, лишь молча сижу за своим столом и гляжу в окно, но что там происходит, честное слово, не вижу.

– Нам известно, что вы прежде общались с загадочным Гольдбергом, и ваше начальство этот факт подтверждает, – продолжает Омельченко добивать меня. – Мы в общих чертах знаем, что он за человек и чем занимается. Надеюсь, наши мнения о его работе совпадают: это достаточно спорная и не совсем легитимная деятельность. Как со стороны закона, так и со стороны морально-этической.

Мне остаётся только развести руками, потому что я и в самом деле хорошо знаком с профессором Гольдбергом, но совершенно ничего не слышал о нём в последние два года. Да и слышать не хотел, ведь при всех своих регалиях и заслугах он занимался нередко такими вещами, которые то и дело попадали под статьи уголовного кодекса. Уж это я знал прекрасно.

– И чем же я могу вам помочь? – опять интересуюсь, догадываясь, что ничего хорошего из дальнейшего нашего разговора не узнаю.

– Мы хотим, чтобы вы помогли нам во всей этой путанице разобраться, – Омельченко глядит на меня немигающим взглядом, словно уже не просит, а требует помощи. – Никаких обвинений никому мы не предъявляем, ведь задержанный нами человек противоправных деяний пока не совершил. Дебош на съёмках фильма – мелкое хулиганство, не заслуживающее внимания. Но его происхождение и обличие… Какой с него спрос, если он фактически покойник и его формально не существует? Куда его деть? Это тоже большая проблема, которую мы никак не можем разрешить…

Каждый раз, когда передо мной ставят задачу, в которой нет точных исходных данных и не совсем понятно, что в итоге необходимо получить, мне с некоторых пор представляется следующая вымышленная, почти абстрактная для окружающих картинка. Я сижу на вершине высокого холма, где спокойно греюсь на солнышке и умиротворённо озираю расстилающиеся окрестные пейзажи. Но что-то беспокоит меня, не даёт до конца расслабиться, и я помимо желания начинаю спускаться вниз. И сразу же вокруг меня сгущаются тени, становится зябко и неуютно, но спускаться почему-то необходимо. Иначе нельзя. Тревога и непонятная досада почти реальным облаком окутывают меня, но… никуда не денешься. Спускаюсь, предчувствуя беду…

– Понятия не имею, где сейчас этот загадочный профессор Гольдберг, – пожимаю плечами. – У израильской полиции к нему сегодня претензий нет, и мы не следим за его передвижениями.

– Мне кажется, что если он занимался какими-то манипуляциями с этим псевдо-Столыпиным, то вполне может вызвать интерес – как ваш, так и наш. И находится он, по-моему, где-то совсем неподалеку.

– С чего вы так решили? «Неподалеку» – очень растяжимое понятие. Подобное переселение душ можно производить в любом месте. Хоть на квартире на пятом этаже, хоть в джунглях Латинской Америки. Можете мне поверить.

– Вот в этом бы и не мешало всем нам убедиться.

– Хотите, чтобы мы разыскали его для беседы с вами?

– Думаю, встречаться пока преждевременно. Побеседовать с ним мы ещё успеем. Нам важно, чтобы вы помогли прежде всего разобраться с нашим клиентом, а там посмотрим.

– Предлагаете мне поехать в командировку в Киев и делать выводы уже на месте?

– Ваше начальство в курсе и возражать не станет. Завтра и полетим, если не против. Оформление документов, полагаю, много времени не займёт.

– Что с вами поделать! – только и развожу руками.

И спускаюсь со своего солнечного холма всё ниже и ниже. Туда, где мрак и ожидание беды…




2


Посидеть со мной в кафе и выпить пива после работы Омельченко отказывается, сославшись на то, что жутко устал после перелёта сюда и бесед со мной и моим начальством. Лучше, мол, он отправится в отель и завалится спать. А завтра с утра нам предстоит снова явиться к майору Дрору, чтобы уладить все дела с командировкой в Киев и составить хотя бы приблизительный план дальнейших действий. Что они там задумали с моим шефом, даже предположить не могу. Да и чем придётся заниматься в Киеве, тоже не очень хорошо представляю. Конечно, побродить на казённый счёт по замечательному городу ни один нормальный человек не откажется, но я, видно, не совсем нормальный, потому что мне никуда не хочется. Меня и дома всё устраивает.

Я не возражал бы недельку поболтаться по полицейскому управлению без срочных дел, степенно приходить утром к девяти и до шести гонять на компьютере преферанс или трепаться о всякой чепухе с коллегами, потом возвращаться домой к жене, неторопливо ужинать и смотреть до самого отбоя дурацкие милицейские сериалы по телевизору. Может, я постепенно превращаюсь в жлоба, которому ничего от жизни не нужно? Вероятно, в этом есть какой-то своеобразный кайф… Но, согласитесь, недельку, пока на тебя не навалили новых дел, высасывающих мозги и отнимающих всё свободное время, можно походить и в жлобах. Мне – не зазорно…

Подбросив Омельченко до отеля, в котором он снял номер, и пожав ему на прощанье руку, обещаю утром заехать за ним, а потом укатываю дальше. Время ещё детское, поэтому можно позвонить другу и коллеге ещё по российской милиции, а потом полиции, Лёхе, которого с моей лёгкой руки с тех достославных времён все зовут Штруделем за его пухлый живот и неистребимое пристрастие к сладким булочкам. Он сегодня самоотверженно вкалывает в убойном отделе, не щадя своего немалого живота, и дослужился уже до заместителя начальника. Бывает, когда работы немного, мы по вечерам пьём пиво, вспоминаем свои прежние ментовские приключения, и, мне кажется, он дорожит этими редкими посиделками не меньше, чем я.

Но Лёха отвечает не сразу. Почти минуту слушаю в трубке длинные гудки и недоумеваю, ведь мой приятель, как бы ни был загружен, всегда отзывается, особенно если видит, что звоню я.

– Слушаю вас, Даниэль, – на иврите и официальным тоном наконец откликается Штрудель.

Так он разговаривает со мной, когда рядом посторонние.

– Ты занят? А я хотел тебя на пиво позвать…

– Перезвоню вам через десять минут, – этот барбос незамедлительно вырубает телефон, и я принимаюсь раздумывать, что же с ним такое произошло.

Хотя подобные ситуации не редкость. Наверняка случилось какое-то происшествие, и Лёха вместе со своей командой выехал на пленэр. А если ещё и разговаривает со мной по телефону официально на иврите, значит, находится при исполнении и рядом с ним начальство. Прикидываю, что рабочий день уже закончился, и если даже в восемь часов вечера начальство выехало на дело вместе с ним, то приключилась какая-то из ряда вон выходящая бяка. Впрочем, такое совсем не в диковину в наших нескучных полицейских буднях.

Что ж, подождём, пока Лёха сам позвонит, лишний раз беспокоить его сейчас не стоит. Спасибо ещё, что меня вместе с ним не вытащили.

Паркую машину у нашего любимого румынского ресторанчика с уличными столиками под синим матерчатым навесом, занимаю место в уголке и заказываю стартовую бутылочку пива «Маккаби». Нам, конечно, годится любое, но с этого мы традиционно начинаем.

Долго ждать не приходится, Штрудель звонит ровно через десять минут.

– Тут у нас нештатная ситуация, понимаешь ли, – он говорит негромко. Вероятно, рядом всё ещё крутится какой-то шеф из тех, которые рангом помельче. – Подарочек всем нам под вечер – бандитская перестрелка и куча трупов. А так хорошо и спокойно день начинался…

– Криминал непобедим?

– Естественно. Все подстреленные ребята – наши давние пациенты. Красавцы, чёрт бы их побрал, стенка на стенку попёрли. Рынок наркоты опять не поделили. У них в последнее время разборки, словно по расписанию. Друг дружку исправно раз в месяц отстреливают. Голливуд, блин…

– Моя помощь нужна?

– Нет. Тут и нашей публики перебор. Даже беднягу Дрора из дома вытащили. Он приехал в тапочках и злой, как чёрт, говорит, что ему давно на пенсию пора, а мы не даём расслабиться… А ты где сейчас?

– В нашей любимой румынской харчевне, пиво пью без тебя.

– Завидую…

– Так заканчивай скорее и подъезжай. Подожду, если не очень долго.

Пока Штрудель не приехал, заказываю ещё бутылку пива и принимаюсь размышлять о нашем разговоре с Омельченко.

С одной стороны, нет ничего необычного в том, что украинские спецслужбы обратились именно к нам, ведь засветившийся у них профессор Гольдберг по происхождению израильтянин, некогда разработавший передовую технологию погружения пациента в глубокий транс, во время которого тот мог перемещаться во времени и пространстве. Конечно, не физически, а виртуально. И очень правдоподобно, между прочим. На мой непросвещённый взгляд, можно было бы до конца жизни прекрасно рубить капусту на подобных эффектных трюках и заработать на этом целое состояние, но Гольдберг всё-таки настоящий учёный и едва ли полез бы в такую запредельную сферу, как переселение душ и общение с потусторонним миром, только с такими утилитарными целями. Хотя… чужая душа – потёмки.

Надо отдать должное, он добился великолепных результатов. Может быть, его открытие так и осталось бы блестящим экспериментом в теории, но некоторые алчные люди быстро сориентировались и нашли применение этому на практике. Гольдберг же, увы, оказался не совсем бескорыстен и предан чистой науке, то есть пошёл у них на поводу. Всё в итоге закончилось достаточно печально, и к этому приложил свою руку ваш покорный слуга.

Закончилось, и слава богу, что закончилось. Главное для меня теперь состояло в том, что, казалось, возврата к этому больше не будет. Не знаю, как прекращение полузапретных экспериментов можно было расценить с точки зрения науки, но с точки зрения закона, то есть меня как полицейского, никаких вопросов к профессору больше не возникало. Я искренне надеялся, что Гольдберг получил то, что заслужил, и на этом успокоился, а мне большего и не требовалось. Уж больно всё это было неприятным и весьма болезненным для меня. Даже вспоминать, честное слово, не хотелось, разве что в тёплой компании с близкими друзьями вроде Штруделя, не более того…

Через полтора часа, то есть во время употребления третьей по счёту бутылки пива, Лёха, наконец, появляется. Он устало погружает свою немалую тушу в кресло напротив меня, залпом выдувает протянутую ему бутылку и молча закуривает. Никаких вопросов пока не задаю, потому что по собственному опыту знаю, не стоит гнать лошадей. То, что Штрудель решит рассказать, он и так расскажет, а лишнего мне не нужно. Не хватает ещё грузиться его проблемами!

– Помнишь такого человечка – Элирана Розенталя? – спрашивает он, переведя дыхание, и залпом допивает бутылку. – Это имя не раз проходило в криминальных сводках.

– Наш главный городской наркоторговец? Так его же месяц назад в машине взорвали, притом мокрого места от бедняги не осталось.

– Кое-что осталось – клочки тела да кровь, которые со всеми бандитскими почестями родственники похоронили в фамильном склепе.

– А что ты о нём вспомнил? Похоронили вурдалака – и хвала аллаху. Одним негодяем меньше на свете.

Лёха качает головой из стороны в сторону и бормочет:

– Не всё так просто. Мы тогда сразу разобрались, что его взорвали конкуренты – семейка Эли Тавризи, но подобраться к ним так и не смогли. Улик железобетонных не оказалось, а адвокаты у них – просто дьяволы. Но мы и не особенно копали, потому что эта семейка теперь полностью подмяла под себя городской рынок наркотиков, а остатки банды Розенталя после его гибели плавно перетекли к ним под крылышко. По закону сообщающихся сосудов. Всё снова успокоилось.

– Что-то я слышал об этом, – киваю головой, – но одного до сих пор не понимаю: почему Тавризи сразу не арестовали, если вам всё про него известно? Какие нужны ещё улики? Какие ещё адвокаты? Прессануть парня до появления этих проплаченных чертей, а потом уже никакой адвокат не поможет.

– Арестовать-то его проще простого, и грешков за ним числится на добрый десяток лет в каталажке, но упакуем мы его, а что потом? Думаешь, рынок наркотиков исчезнет? Придёт кто-то новый с более свирепыми замашками, и потребуется снова время, чтобы его вычислить, собрать доказательную базу и подготовить к отсидке. А пока наши мудрецы из отдела по борьбе с наркотиками доберутся до этого нового вурдалака, сколько молодёжи на улице загнётся? Вот перекроем полностью каналы поставок наркоты в город, тогда и Эли Тавризи можно будет со спокойной совестью сажать.

– А такое реально?

– Наверное, нет. Но хоть помечтаем.

– Так что за перестрелка у вас была, если никого, кроме Тавризи, на рынке наркоты сегодня нет?

– Мы ещё только начали в этом разбираться, но некоторые интересные вещи уже нарисовались. Сам понимаешь, ребята из отдела по борьбе с наркотиками многого не рассказывают, а мы, убойщики, ничего не сможем расследовать, если основательно не покопаемся в их секретах.

– Ну и?..

– После убийства Розенталя и в самом деле наступило некоторое затишье, потом рынок наркотиков вернулся к прежнему состоянию, но уже под единоличным присмотром Тавризи. Как мы и ожидали. И вдруг прошёл странный слушок, что Элиран Розенталь возвращается и грозит своему обидчику и конкуренту самой жестокой карой. В полицию об этом донесли сразу же, едва слухи пошли, но никто в это не поверил, потому что проводилась самая серьёзная судебно-медицинская экспертиза, и по его останкам был убедительно доказан факт смерти. В общем, никто из наших следаков всерьёз этот слух не воспринял. Может, решили мы, объявился какой-то новый деятель в их криминальном зоопарке, который пытается выйти на рынок наркотиков и хочет воспользоваться именем и авторитетом убитого пахана. Вполне вероятно, что это даже бывший участник его развалившейся банды, прибравший каналы поставок и возомнивший, что ему море по колено.

– Понятно, – подзываю официанта и прошу поменять пустые бутылки на полные. – Стандартная схема передела. Свято место пусто не бывает.

– Естественно, – соглашается Лёха, – однако есть одна маленькая непонятка. Все знают, насколько закрыты и недоверчивы даже друг к другу банды наркоторговцев. Уличная шелупонь, мелкие дилеры, конечно, не в счёт, их меняют каждые два-три месяца, а то и чаще. Но тут другое. Проникнуть в ядро банды и тем более занять место убитого главаря неимоверно сложно, практически невозможно. А у нас в Израиле это обычно закрытые семейные кланы… И вдруг ни с того ни с сего появляется какой-то новичок, и его сразу же принимают на ура…

– Не понимаю, что вас насторожило?

– До сегодняшней перестрелки – ничего. Шестнадцать трупов на вилле Тавризи – двенадцать из членов его семьи и охранников, и четыре – со стороны нападавших…

– А сам Эли Тавризи?

– Тоже наконец попал под раздачу – шесть пуль, три из них в голову. Туда ему и дорога… Но в руках у нас оказался один из недостреленных бойцов Розенталя. Нападавшие, видимо, посчитали его убитым и не забрали с собой, а наши медики сумели вернуть парня к жизни. Нам даже удалось провести предварительный допрос перед тем, как его увезли в больницу, и вот он-то и рассказал, что лично видел Элирана Розенталя в совершенно ином обличье. В том, что это был именно Розенталь, боевик клялся… Теперь вопрос на засыпку: как такое могло произойти?

– Ты хочешь сказать…

– Да, именно то, что ты подумал. Очень похоже на фишки, которыми некогда промышлял твой подопечный профессор Гольдберг. Имею в виду переселение душ с того света в тела современных людей.

– Ну, это, брат, фантастика! – беззаботно машу рукой и делаю большой глоток пива. – Там же был гипноз, а при гипнозе реально никто не бегает с пушками друг за другом…

– Ох, не знаю! – Лёха тоже отпивает из бутылки и мотает головой. – У меня ощущение такое, будто происходит что-то очень знакомое. Дежавю, мать его… А где, кстати, сейчас профессор Гольдберг?

– Ему же категорически запретили практиковать перемещения под гипнозом и попёрли со всех профессорских должностей, к тому же вкатали по решению суда тюремный срок, – мне всё ещё кажется, что Штрудель зарапортовался и в своей подозрительности сильно перегибает. – Да и это дела давно минувших дней.

Лёха разводит руками:

– Может, и ошибаюсь. Но проверить лишний раз не помешает.

– Как ты хочешь проверить? И что ты собираешься проверять?

Штрудель минуту размышляет, потом глаза его загораются, совсем как у кота, почуявшего сметану:

– А давай прямо сейчас смотаемся в больницу и ещё разок побеседуем с выжившим парнем.

– У тебя и ордер есть на допрос?

– Какой ордер, о чём ты?! – Лёха хитро усмехается. – Если возникнут какие-то проблемы, скажу, что я присутствовал при задержании этого парня, а тут появились дополнительные вопросы, которые не могут подождать до утра. Всё-таки я из убойного отдела, а трупов там было предостаточно. Отмазка полная. Рвение подчинённого поскорее разрулить ситуацию начальство всегда оценивает положительно.

– Мне завтра в командировку в Киев лететь, – начинаю ныть я, – хорошо бы выспаться. А ты меня в свой блудняк вписываешь! Я-то тут с какого боку-припёку?

– Не узнаю тебя, Даник, – начинает ехидничать Лёха, – раньше ты, насколько помню, рвал и метал, искры из-под копыт летели. Стареешь, что ли? Пора на покой?

– Погнали, – мрачно встаю из-за столика и бросаю рядом с пустыми бутылками купюру. – Где наша не пропадала!.. Пока пиво из нас не выветрилось…



К приёмному покою городского медицинского центра мы подъезжаем уже в сгустившихся сумерках. Лёха звонит куда-то и узнаёт, в каком корпусе и в какой палате находится наш подстреленный бандит.

У входа в палату дежурит полицейский с автоматом в руках, который, проверив наши удостоверения, тут же докладывает по рации начальству. Через минуту Штруделю перезванивает майор Дрор и без особого интереса принимается выяснять, что понадобилось заместителю начальника убойного отдела в столь поздний час от недобитого братка. Лёхины заверения в том, что ему не терпится поскорее закрыть дело с перестрелкой, начальника, кажется, удовлетворяют, и дверь в палату перед нами распахивается.

Внутри умирает со скуки ещё один полицейский, который, сдвинув три стула вместе и удобно пристроив свой рюкзачок под голову, лёжа играет на планшете в какую-то противно ухающую стрелялку.

– Надо тебя, приятель, с собой на ближайший вызов взять, – ехидно замечает Лёха, – там, может, и в самом деле постреляешь. А то скучно ему, видите ли, службу нести, драйва не хватает…

Но особой бдительности от охранника сегодня не требуется. Раненый бандит, молодой парень лет двадцати – двадцати пяти, прикован наручниками за правую руку и левую ногу к металлическим спинкам кровати. К тому же грудь, в которую он, вероятно, получил пулевые ранения, перебинтована от подбородка до пупа, свободная рука утыкана капельницами, а лицо прикрывает прозрачная кислородная маска. Зелёные экраны приборов у кровати тревожно мигают стрелками и цифрами, а сам виновник торжества находится в бессознательном состоянии.

Сразу же за нами в палату врывается разгневанная дама-медсестра и без подготовки обрушивает на нас потоки брани:

– Ну сколько можно его допрашивать?! Вы же видите, в каком состоянии человек!

– Преступник, – поправляет Лёха. – Человеком он станет после отсидки, если ещё не получит пожизненное.

– Для нас он больной, который нуждается в помощи! – гнев дамы постепенно сходит на нет. – Лечащий врач сказал уже вашему начальству, что нужно два-три дня, пока он придёт в себя, тогда и допрашивайте. Зачем вы пришли, да ещё в такое неурочное время?

Лёха загадочно кивает в мою сторону и почти шепчет ей на ухо:

– Наш следователь завтра улетает в командировку за границу, поэтому времени у нас нет. Дело безотлагательное.

– Но больной сейчас под действием сильного снотворного и не может с вами говорить.

– Сделайте, пожалуйста, что-нибудь! Можно его вывести из этого состояния хотя бы на десять минут? У нас к нему всего пара-тройка вопросов.

Дама задумывается, потом обречённо машет рукой:

– Ладно… Но только убедительная просьба: если надумаете его в следующий раз допрашивать, то не ранее чем через два-три дня. Договорились?

Горделиво развернувшись, она уходит и через минуту возвращается с какой-то ампулой, потом заученно обламывает её кончик, вытягивает бесцветный раствор шприцем и вводит его в капельницу.

– Подождите, пока он придёт в себя, потом – не более десяти минут общения. И ещё, чересчур не давите… А то я знаю ваши методы! – и, не дожидаясь ответа, гордо разворачивается и уходит.

– А ты ещё здесь? – Лёха грозно смотрит на охранника, оторопело лежащего на стульях и глуповато переводящего взгляд с незнакомого грозного посетителя на медсестру, с которой, вероятно, уже в дружеских отношениях. – Давай-ка, приятель, чеши в коридор к своему коллеге.

– Но мне запрещено… – мямлит полицейский, однако, не дожидаясь ответа, подхватывает свой планшет, ощупывает пистолет на боку и поскорее выскакивает за дверь.

Лёха подвигает мне один из освободившихся стульев, а свой ставит почти вплотную к кровати:

– Ну что, грубо побеспокоим пациента? А то он тут что-то расслабился не по делу…




3


Небритый кадык на тонкой смуглой шее неожиданно подрагивает, и парень облизывает сухие губы, однако глаза пока не открывает.

– Воды ему дать попить, что ли? – интересуюсь у Лёхи. Если уж он сегодня у нас за старшего, то я не мешаю ему надувать губы.

– Обойдётся! – мой товарищ смело трясёт бандита за руку, утыканную иголками капельниц. – Ну-ка, глазки открываем! Дядя следователь пришёл поговорить с тобой…

Хлопаю Штруделя по плечу и пытаюсь остановить:

– Ты особо его не тряси, а то этот урод очухается и пожалуется, что с ним неуважительно обращались, потом проблем не оберёшься.

Не глядя на меня, Лёха снова трясёт парня, пока тот, наконец, не открывает глаза.

– Кто вы? – похоже, раненый всё ещё не понимает, где находится. – Полиция?

– Нет! Ангелы небесные спустились, чтобы забрать тебя в ад! – Штрудель сдвигает кислородную маску в сторону, хватает его за подбородок и поворачивает голову к себе. – Ответишь на мои вопросы, будет тебе поблажка – вместо пяти пожизненных получишь одно.

– Почему пять? – удивляется тот, сразу приходя в себя. – Я никого не убивал!

– А это ещё доказать надо! Оружие в руках было?

– Нет.

– Врёшь! Там видеокамеры повсюду.

– Ну, было…

– Значит, отвечаем на мои вопросы? Принимается в зачёт только правда.

– Я ничего не знаю.

– Все так говорят перед применением пыток. Ответ ожидаемый, но неправильный… Ты лично знаком с Элираном Розенталем?

– Не очень хорошо. Ну, видел несколько раз.

– А кто тебе деньги платил за работу? Разве не он?

– Его племянник Янив. Он у него правая рука.

– Это мы и без тебя знаем, – Штрудель явно блефует, потому что племянника убитого мафиози ребята из отдела по борьбе с наркотиками, может, и знают, но убойщиков об этом никто не информировал. – Твой Янив погиб в перестрелке, а тебя удалось спасти. Цени это…

– Спасибо…

– На здоровье. Тогда следующий вопрос: опиши мне внешность Элирана Розенталя.

– Неужели у вас нет его фотографии?

– Не слышу ответа, – Лёха окончательно сдёргивает с лица раненого кислородную маску, которую тот всё время пытается натянуть на нос. – Пока не ответишь, мы от тебя не отвяжемся.

Парень начинает глотать воздух и задыхаться:

– Мне плохо, позовите врача. Я не могу дышать, мне больно…

– Будет ещё больнее, – Штрудель демонстративно тянется к капельницам. – Сейчас потихоньку начну выключать тебя, а?

– Хорошо, расскажу. Только маску верните… Что вы хотите узнать?

– Возраст, внешность, рост, манеру разговора – всё, короче.

Лёха лезет в карман за портмоне, извлекает фотографию Розенталя и суёт мне.

– Возраст – лет тридцать, может, сорок, – начинает парень. – Не старый ещё…

Разглядываю фотографию – там снят полный пожилой дядька, которому на вид не меньше шестидесяти лет. Морщинистое загорелое лицо и короткий седой ёжик. Левый глаз немного косит.

– Подожди, – обрываю его, – ты давно на него работаешь?

– Всего две недели, – парень с опаской поглядывает на меня и на всякий случай прикрывает глаза, – раньше у них какие-то проблемы были, и они сидели тихо. Но я об этом ничего не знаю. А потом снова стали набирать бойцов. С Янивом мы вместе в школе учились, вот он и позвал меня.

– Значит, раньше ты Розенталя не видел?

– Говорю же, что нет.

Лёха понимающе кивает головой и продолжает допрос:

– Вопрос остаётся прежний. Расскажи о его внешности – лицо, волосы и остальное. Рост, телосложение, какие-то запоминающиеся детали – наколки, голос…

– Рост у него средний, сам крепкий, но не толстый. Видно, боксом или борьбой занимался… А вы что, ничего про него не знаете? Он же меня потом достанет и убьёт, где бы я ни оказался!

– Пока что ты оказался здесь, а мог бы с остальными твоими собратьями сейчас прохлаждаться в морозилке морга!

– Всё равно ничего не буду больше рассказывать! Я жить хочу, – но заметив, как рука Штруделя снова тянется к кислородной маске, парень торопливо продолжает: – Лицо у него обычное, только нос поломан – ну, как у всех боксёров. Волосы русые, очень короткие, залысины есть. Что ещё? Глаза светлые, но взгляд какой-то странный. Даже когда в твою сторону не смотрит, кажется, что сверлит тебя…

– Голос?

– Голос обыкновенный. Говорит медленно, но очень внятно. С пол-оборота заводится, и тогда уже – крик.

– Что ещё?

– Всё вроде бы.

– Да, небогато, – Лёха вопросительно смотрит на меня и разводит руками. – Но мне кажется, что на фотографии совершенно другой человек.

– Это я уже понял, – подсаживаюсь поближе к раненому и пытаюсь изобразить из себя доброго полицейского: – А скажи-ка, приятель, ты видел, как с ним его родственники общаются? Ну, тот же самый племянник Янив?

– Обыкновенно общаются. Как родственники. А что тут может быть странного? – парень беззвучно шевелит губами и открывает глаза. – Да, я забыл сказать, что у него на правой руке наколка. Ближе к локтю.

– Какая?

– Скорпион.

– Нарисовать сможешь? – сразу оживляется Лёха.

– Я рисовать не умею. Наколка как наколка. Будто гвоздём нацарапана. За такую грубую халтуру в сегодняшних тату-салонах голову оторвут…



Лёха провожает меня до дома. Уже около подъезда он выбирается из своей машины и подходит к моей:

– Что думаешь обо всём?

Неторопливо выползаю из своей развалюхи, которую гордо припарковал рядом с его новенькой «хондой», и закуриваю сигарету:

– Тут два варианта. Или банду наркоторговцев, лишённую своего главаря, возглавил кто-то новый, чьи приметы тебе сейчас описали, или показали свои рожки новые проделки профессора Гольдберга с переселением душ, чего мне, честно признаюсь, совершенно не хочется. Да я и не очень в это верю. Но даже с первым вариантом масса вопросов… Как, например, крайне закрытая группа смогла принять совершенно постороннего человека и доверить ему управлять собой? Расскажи такое кому-то из местных, тебя просто засмеют.

– Меня бы всё равно больше устроил первый вариант безо всяких загробных заморочек Гольдберга.

– Пока меня не будет в стране, ты бы по полицейской базе пошуровал. Вдруг наш «боксёр» где-нибудь засветился. Да и наколка на руке… Что-то мне всё это очень не нравится. Дурно попахивает. С другой стороны, хотя бы есть, за что зацепиться. Но не дай бог, если Гольдберг опять вышел на тропу войны…

– Значит, всё же не отбрасываешь вариант, что переселение душ реально? Не исключаешь такого поворота событий?

– Не исключаю, к сожалению.

Лёха грустно качает головой и вдруг спохватывается:

– «Скорпион». Тебе не кажется, что такая кустарная татуировочка привезена не откуда-нибудь, а с нашей необъятной родины? Парнишка – не иначе как бывший спецназовец, ветеран Афгана или Чечни. Для Афгана молод слишком, значит, в Чечне успел повоевать.

– А может, бывший наркоман или парился в российской одиночке, – пытаюсь блеснуть своими познаниями в тюремных наколках. – У них такая же бяка накалывается на руке.

– Наркоман вряд ли сумеет в таком бизнесе трудиться. Скорее, всё-таки бывший солдафон, – Лёха задумчиво чешет нос и бормочет: – Одно непонятно: если он из наших, из русскоязычных, как его пустили в исконно местный бизнес? И к своим-то аборигенам, как ты верно сказал, здесь относятся с величайшей опаской, а тут не только чужак, но ещё и из приезжих… Что-то не складывается пазл.

– Вот ты с этим пазлом и постарайся разобраться к моему приезду. А если и в самом деле замаячит второй вариант… Тогда уламывай начальство подключить меня к этому делу официально и по полной программе. Всё равно ведь наши мудрые боссы рано или поздно придут к этому выводу. Хотя мне и жутко не хочется, – тут я печально усмехаюсь и выдаю набившую оскомину банальность, – входить в одну реку дважды. А здесь уже не второй, а третий раз на подходе. Кое-что просохнуть не успевает…

– Ты-то надолго в Киев?

– Сам пока не знаю, но командировку мне выписали на два дня. Чтобы, значит, казённые деньги не просаживал и не любовался нежными киевскими панночками вместо того, чтобы лицезреть сивые рожи наших скучных шефов. На месте ясно будет.



Однако утро нового дня начинается для меня совсем не так, как я планировал. Мне нужно было заехать в управление, захватив по дороге Омельченко из отеля, получить необходимые для командировки бумаги и, конечно же, отеческие напутствия майора Дрора, а потом уже спокойно, с запасом по времени отбыть в аэропорт. Но перед самым рассветом будит меня своим гнусным трезвоном телефон, который я всегда кладу на тумбочку у кровати. Чего я меньше всего ожидал услышать чуть свет, так этот знакомый, но уже давным-давно забытый голос, который и узнаю-то не сразу, хотя никогда потерей памяти не страдал.

– Привет, дорогой, ты меня ещё помнишь? – в голосе чувствуется некоторая искусственность, потому что его обладатель наверняка не сильно воодушевлён необходимостью общаться со мной, однако старается этого не показывать и фразы заготовил заранее. – Да-да, это профессор Гольдберг тебя беспокоит. Тот самый…

– Вы, профессор? – не могу скрыть удивления и потому начинаю даже слегка заикаться. – Какими судьбами? Вы же…

– Совершенно верно, – через силу хохочет он, – меня по твоей милости, Дани, если помнишь, упекли за решётку на два года, но я отсидел шесть месяцев, потому что вёл себя там как пай-мальчик, и теперь свободен, словно птица.

– Как такое возможно?! По закону же не положено четверть срока…

– Кое-кому, значит, понадобился, и врата темницы тотчас распахнулись. Можешь не беспокоиться, всё официально. Никаких проблем с властями у меня больше нет. Даже судимость снята.

– Ну, тогда поздравляю… – это всё, что мне пока приходит на ум. – О том, чем вы сейчас занимаетесь, спрашивать, думаю, не стоит? Продолжаете свои разработки?

Доктор Гольдберг немного мнётся, потом отвечает:

– Не будем бередить старые раны. Когда-нибудь, если удастся встретиться в спокойной и мирной обстановке, сядем с чашечкой кофе и побеседуем по душам. Ты человек умный, способен разобраться в мотивах чужих поступков. Я на тебя, кстати, совсем не в обиде, ты выполнял свою полицейскую работу… Я о другом сейчас. Мне твоя помощь нужна. Как всегда, когда у меня намечается новый проект.

– Между прочим, я полицейский. Вам, профессор, это ни о чём не говорит?

– Ты мне нужен сейчас именно как полицейский.

– Обратитесь тогда к моему начальству. Вы с ним, кажется, прекрасно ладите. Мне отдадут приказ, и тогда я в вашем распоряжении. Прыгать через голову чревато…

– Можно и к начальству. Бюрократия неистребима… Но тут есть некоторые щепетильные моменты, так что лучше… пока напрямую к тебе.

Насколько помню, раньше профессор Гольдберг со мной так не разговаривал. Он-то величина, о которой в научных кругах велось и до сих пор ведётся много разговоров, и каждая его статья в специальных медицинских журналах производит эффект разорвавшейся бомбы. Даже сегодня, когда он прокололся и вполне заслуженно получил наказание за свою прежнюю деятельность по несанкционированным посещениям загробного мира в интересах международных преступных корпораций, наверняка не перестал быть авторитетом в научном сообществе.

Но что ему всё-таки понадобилось от меня, мелкого винтика в его прежних играх и, в общем и целом, не сильно большого его почитателя?

– Нам бы встретиться, – продолжает настаивать Гольдберг, не дождавшись от меня ответа, – как смотришь на это?

– Не получится в ближайшие дни, – отвечаю твёрдо, – через час уезжаю в аэропорт, а оттуда за границу.

– Когда вернёшься?

– Дня через два-три, если ничего непредвиденного не случится.

– Куда ты едешь?

– Какая разница? Вы за мной следом поедете? – чувствую, что уже немного перебираю. Всё-таки профессор Гольдберг не совсем законченный негодяй, чтобы так откровенно хамить ему. – В Киев еду. Это Украина.

– Мои предки оттуда, – вздыхает Гольдберг. – Ну ладно. Подожду твоего возвращения. Только попрошу тебя сразу же позвонить мне по этому номеру, с которого сейчас с тобой разговариваю. Обещаешь? Я тебе буду очень благодарен…

И уже перед тем, как я собрался выключить телефон, профессор вдруг задаёт вопрос, которого от него я никак не ожидал:

– Скажи напоследок, как ты относишься к «Битлз»?

– Причём здесь «Битлз»? – недоумеваю я. – Какое это отношение имеет к моей работе?

– Никакого… Просто так спрашиваю.

– Нормально отношусь и к «Битлз», и к… В чём дело всё-таки, профессор?

– Всё потом расскажу, Дани, всё потом… Счастливого пути!



В самолёте мы с Омельченко сидим у иллюминатора, за которым расстилается бесконечная волнистая перина облаков. Первое время мы неотрывно смотрим сквозь стекло, потом я пробую полистать какую-то украинскую газету, принесённую улыбчивой стюардессой, но читать не хочется. В голове всё время крутятся нехорошие мысли о профессоре Гольдберге и его очередных опытах. Конечно, пока нет никакой уверенности в том, что киевское дело как-то связано с его пробудившейся активностью, тем не менее… Самое неприятное, что я волей-неволей опять буду вынужден общаться с ним. Послать его, что ли, подальше? А вдруг он и в самом деле с моим начальством созвонится, и оно даст согласие?

– У вас какие-то неприятности? – кажется, Омельченко наконец замечает моё кислое настроение.

– Всё раздумываю об этом Гольдберге. Поначалу я решил, что сейчас он может находиться где-нибудь в Киеве, если предположить, что псевдо-Столыпин его творение, но сегодня утром совершенно неожиданно он сам позвонил мне…

– Откуда?

– Он сейчас дома, в Израиле.

– О нашем деле не упоминал?

– Я не стал ничего спрашивать, потому что он мог сразу повесить трубку, и ищи его потом свищи.

Некоторое время Омельченко раздумывает, а затем согласно кивает головой:

– Наверное, вы правы… А вы не могли бы, пока мы летим, рассказать о профессоре подробнее? Информации о нём у нас маловато, но, чувствую, что придётся его разрабатывать плотнее. Если это, конечно, не государственный секрет.

– Да какой уж секрет! – вздыхаю и сую газету в карманчик кресла перед собой. – На профессора мы впервые вышли где-то года два назад. У нас стали пропадать люди, и вскоре выяснилось, что все они никуда на самом деле не исчезали, а были погружены в состояние глубокого гипноза, когда сознание как бы переносилось в «заказанные» этим человеком время и место. Притом эта мнимая реальность оказывалась настолько яркой и образной, что клиента после возвращения в нормальное состояние было трудно убедить, что он никуда на самом деле не перемещался, и работали только его воображение и подсознание. Казалось бы, это сугубо медицинский курьёз, который, наверное, стоило бы использовать при других обстоятельствах в лечебных целях, однако сразу нашлись хитрецы, сообразившие, что такие опыты вполне реально поставить на коммерческие рельсы и зарабатывать на этом неплохие деньги. Наш профессор оказался, к сожалению, человеком небескорыстным и поддался на их уговоры. А ведь он и без того далеко не беден – кафедра в университете, постоянные гранты на исследования, медицинский центр под его руководством, экспериментальные лаборатории… Я принимал участие в полицейском расследовании и поисках пропавших людей, и вот тогда-то вышел на его помощников, а чуть позже – на самого профессора. Так как во всех этих делишках были замараны некоторые высокопоставленные чиновники, имён некоторых до сих пор не знаю, то дело попытались замять, и Гольдберг, в конце концов, вышел, как говорят, сухим из воды и на некоторое время успокоился. По крайней мере, о нём ничего не было слышно.

– Всё это очень интересно, – замечает Омельченко, – но не вижу пока прямой связи между нашим случаем с псевдо-Столыпиным и вашим рассказом.

– Хорошо, если бы связи и в самом деле не оказалось… Но это ещё не всё. Спустя некоторое время началась самая настоящая чертовщина. Вероятно, профессор без шума и помпы продолжал свои исследования и вскоре вышел на возможность перемещать сознание человека в потусторонний мир. Так сказать, совершил некоторый качественный скачок в своих исследованиях. Что это представляет собой в точности – не спрашивайте, не скажу, потому что сам не знаю. Но то, что сие стало вполне реальным, могу подтвердить со стопроцентной гарантией, так как сам участвовал в экспериментах на правах подопытного кролика…

– Вот оно как, – приговаривает Омельченко и с любопытством поглядывает на меня, – теперь мне ясно, почему наше руководство решило обратиться к вам за помощью. А я-то всё понять не мог, кто вы…

– Если бы мы с вами были до конца уверены, что всё обстоит именно так, как я думаю, может, меньше возникло бы вопросов. Но я-то прекрасно знаю, что представляет собой профессор Гольдберг, вот только какие у него новые черти завелись в голове, ума не приложу…

О том, что в сегодняшнем утреннем разговоре по телефону профессор Гольдберг просил меня срочно с ним встретиться, рассказывать Омельченко мне не хочется. Не знаю почему, но делиться с ним до конца своими опасениями и размышлениями, считаю, рановато. Мы же, по сути дела, совершенно незнакомые люди, а то, что работаем в схожих структурах и занимаемся одним и тем же делом, пока не повод для откровений.

– Через полчаса будем в Борисполе, – замечает Омельченко и выглядывает в окно.

А за окном уже клубятся совсем другие облака, сквозь которые продирается наш самолёт, и эти облака вовсе не такие молочно-белые, какими были всего полчаса назад. Наоборот они теперь дымчато-серые и клочковатые, навевающие тоску и какую-то неясную тревогу.

Словно спускаешься с холма, и всё вокруг тебя становится мрачным и неприглядным. А свет – он остаётся за спиной. Хочешь оглянуться – и не получается…

– У вас в Израиле солнышко и тепло, – виновато улыбается Омельченко, – а в Киеве сейчас холодно и дождь. Но ничего, нас встретят, не успеем замёрзнуть…




4


Задержанный мужчина, выдававший себя за Петра Столыпина, а в действительности оказавшийся Евгением Максимовичем Павловым, недавно погибшим в заключении вором-рецидивистом, содержится в закрытом медицинском учреждении на окраине Киева, куда мы вместе с Омельченко незамедлительно отправляемся из аэропорта. Правда, встретившие нас работники СБУ предложили прежде заехать в гостиницу и обустроиться там, но я отказываюсь. Больно уж не терпится встретиться с очередным пациентом профессора Гольдберга. В том, что это так, сомнений у меня всё меньше и меньше. Чутьё, знаете ли…

Вопреки ожиданиям, никакой особой охраны тут нет, а заведение представляет собой обыкновенную психушку – трёхэтажное кирпичное здание с шиферной крышей, окружённое двухметровым каменным забором с облупившейся побелкой. Решётчатые ворота распахивает пожилой охранник, без интереса заглянувший в удостоверение Омельченко и сразу же пропустивший нашу машину.

Внутри нас никто не встречает, и мы подъезжаем к самым дверям, которые опять же не на замке. Потом долго идём по полутёмным коридорам мимо палат с зарешеченными окошками, но останавливаться и заглядывать в них не хочется. Мне достаточно и звуков, доносящихся оттуда.

Но у глухой металлической двери в самом конце последнего коридора сидит на расшатанном венском стуле молодой милиционер в форме и с автоматом. Омельченко с ним знаком и молча здоровается за руку, на меня местный цербер глядит с подозрительностью, однако ничего не спрашивает, лишь неторопливо поднимается и вызывает по сотовому телефону главврача.

– Ключи только у него, – извиняется он. – Без его разрешения никому сюда даже приближаться не велено.

Несколько минут мы с милиционером искоса поглядываем друг на друга, пока не появляется невысокий полный мужчина в неопрятном белом халате, он вежливо кивает мне, а с Омельченко даже обнимается.

– Ну, наконец-то пришли, – неожиданно звонким, хорошо поставленным баритоном трубит он, – а то мы тут с вашим подопечным просто замучились. Вы же сами запретили проводить с ним любые лечебные процедуры. А то бы мы его запросто привели в чувство, стал бы как новенький… У нас тут сколько хочешь Наполеонов, Лениных и Сталиных, а вот Столыпин – это что-то новенькое…

– Спасибо, Степан Николаевич, – хлопает его по плечу Омельченко, – это не ваш пациент, а наш. Вот мы ему своего доктора и привезли, – он кивает на меня, – из Израиля.

– Да ну?! – главврач разглядывает меня, как какую-то диковинку. – Из самого Израиля?! Чем же этот ваш «Столыпин» так отличился от других пациентов, что ему отечественные врачи не подходят? Еврей, что ли?

– Длинная история, – машет рукой Омельченко, – как-нибудь при случае расскажу. А сегодня просто позвольте нам побеседовать с ним с глазу на глаз.

– Я на всякий случай пару санитаров приставлю, чтобы у дверей подежурили. Для порядка. Мало ли что…

– Не стоит. Два взрослых мужика с одним «Столыпиным» не справятся? – усмехается Омельченко, легонько подталкивая главврача к двери.

Палата, в которой находится рецидивист Павлов, одноместная. И очень напоминает тюремную одиночку. Кровать с нечистым бельём и тумбочка, привинченная к полу, – вот, пожалуй, и всё, что здесь из меблировки. В тёмном углу палаты сидит на корточках босой мужчина в больничной пижаме и исподлобья разглядывает нас. Никакого, даже отдалённого сходства со Столыпиным у него не наблюдается. Вместо благообразной лысины, окладистой бороды и лихо закрученных кверху усов у Павлова довольно маленькая головка с пепельно-серыми, коротко стриженными волосиками, редкая щетина на впалых небритых щеках и взгляд… нет, не затравленный, а какой-то недоумевающий и вопросительный.

– Здравствуйте, Евгений Максимович! – вежливо обращается к нему Омельченко, но мужчина даже не смотрит в его сторону. Он глядит на меня, не отрываясь, потом неторопливо поднимается с корточек и произносит глуховатым скрипучим голосом:

– Ну вот, хоть один нормальный человек пришёл, с которым можно разговаривать! Вы, сударь, наверное, представляете ту организацию, с которой у нас была предварительная договорённость?

Омельченко пытается что-то сказать, но я его останавливаю:

– Подождите, пожалуйста… Во-первых, уважаемый, представьтесь, чтобы я знал, как к вам обращаться.

Омельченко изумленно глядит на меня, но я подмигиваю, чтобы ничему не удивлялся.

– Разве вам не известно моё имя? – усмехается Павлов. – Меня зовут Петром Аркадьевичем. Фамилия – Столыпин. Этот господин мне не верит, – он указывает пальцем на Омельченко, – да ему это и не положено по чину. А вы – если вы, конечно, тот, о ком я подумал, – должны прекрасно знать, что я буду в ином обличье, и не задавать лишних вопросов…

Не очень хорошо понимаю, о чём он говорит, но решаюсь пойти ва-банк. Такое иногда проходит.

– Потому-то мы и здесь, Пётр Аркадьевич. Я в курсе дел, мне обо всём рассказывал профессор Гольдберг. Вы же с ним знакомы?

Мужчина закладывает руки за спину и принимается неторопливо расхаживать из угла в угол. Потом останавливается в двух шагах от нас и тычет меня пальцем в грудь:

– У нас была договорённость с вашим посланником, а о профессоре Гольдберге я только наслышан, – он криво усмехается и прибавляет: – Этакий новоявленный Харон, который перевозит души на своей лодке через Лету туда и теперь уже обратно… Лично знать профессора Гольдберга не имел чести. Но разве это что-то меняет? Нам нужно поскорее выбраться из жуткого каземата, и я не понимаю, чего мы ещё ждём? У вас должны быть чёткие указания на этот счёт.

Омельченко всё время пытается что-то сказать, но я прошу его:

– Оставьте нас, пожалуйста, наедине. Нам нужно побеседовать, – а «Столыпину» поясняю: – Этот господин пока не в курсе наших дел, поэтому так и поступает.

Омельченко, не говоря ни слова, выходит из палаты, и я слышу, как в замке проворачивается ключ. Присаживаюсь на край кровати и лезу в карман за сигаретами.

– Курите? – интересуюсь у «Столыпина».

Он недоверчиво косится на пачку «Мальборо», протянутую ему, и спрашивает:

– А что это? Табак? Нет, не курю…

Всё выглядит так, словно он даже понятия не имеет, что такое сигареты. Если передо мной артист, то довольно искусный.

– Итак, давайте побеседуем, – закуриваю и гляжу на него в упор. – Вас зовут Петром Аркадьевичем Столыпиным. Верно?

– Да, – мужчина нервно мотает головой и снова принимается расхаживать из угла в угол. – Сколько ещё вам можно твердить? Или вы не тот, за кого себя выдаёте?

– Я себя ни за кого не выдаю… А как вы можете доказать… ну, что вы – именно вы?

– Ничего никому я доказывать не собираюсь! Мне было предложено вернуться в этот мир и поселиться в теле молодого человека по имени… – он слегка морщится, – Павлов Евгений Максимович. Замечу, что никакого отношения к настоящему Павлову не имею и не имел, и чем он занимался раньше, не знаю. Мне совершенно неинтересно разбираться в чужих проблемах…

Пока начало нашего разговора развивается нормально, значит, нужно продолжать в том же духе. Главное, не проколоться на какой-нибудь мелочи, чтобы он ничего не заподозрил, не замкнулся и не перестал со мной откровенничать.

– Вы, уважаемый Пётр Аркадьевич, должны понимать, что на карту поставлено многое, – продолжаю импровизировать дальше, – поэтому нам необходимо убедиться в том, что не произошло никакой ошибки, и в теле Павлова присутствуете именно вы.

– Каких вы доказательств от меня хотите? Какие-то детали из личной жизни? Но если вы будете относиться и дальше к моим словам с недоверием, то любое доказательство сможете спокойно опровергнуть, заявив, что все мои слова якобы почерпнуты из исторических документов, наверняка существующих с момента моей… э-э… гибели. Разве не так?

– Резонно, – соглашаюсь мгновенно, – материалов в открытом доступе сейчас предостаточно. А факты, которые историкам неизвестны, всё равно никак не проверить.

– Что же вы тогда от меня хотите?

– Давайте побеседуем о другом. Поясните две вещи. Первое – кто и как с вами договаривался о переселении в реальный мир, и второе – с какой целью это осуществлялось и кто с вами должен выйти здесь на контакт. А самое главное, как вы оказались в Оперном театре и для чего устроили там переполох.

Мужчина недоверчиво смотрит на меня и подозрительно бормочет:

– Странно, что вы задаёте такие вопросы. Уж вам-то, если вы тот, за кого себя выдаёте, всё должно быть известно не хуже меня.

– Но я должен убедиться…

– И вам такой информации будет достаточно, чтобы меня освободили из этого ужасного помещения, в котором ещё хуже, чем там, в загробном мире? Безоговорочно и без дополнительных проверок?

Ответить мне ему сейчас нечего, потому что обманывать человека, даже бывшего вора-рецидивиста, мне не хочется, но и у него, если говорить по существу, нет иного выхода, как только рассказать мне всё, что я прошу. Так или иначе, вся его история должна быть разложена по полочкам. И для СБУ, и для нас.

– Что ж, – вздыхает он, – извольте выслушать мою исповедь…

Мы сидим с Омельченко в небольшом кафе на тихой тенистой улочке. Я поглядываю в окно на непрекращающийся редкий дождь и прохожих, укрывающих лица от пронизывающего холодного ветра. Настроение почему-то паршивое, хотя особых причин для печали как будто нет.

Омельченко не торопит меня с рассказом, видимо, понимая, что мы с ним на одной стороне, и скрывать от него я ничего не стану. Он только помешивает ложечкой кофе в чашке и молчит.

– Собственно говоря, конкретики в нашей беседе с этим Павловым было немного, – начинаю свой рассказ, – да мне и важно было совсем другое – подтвердить свои подозрения. И я их, увы, подтвердил. В тело погибшего уголовника Павлова Евгения Максимовича действительно была переселена душа Петра Аркадьевича Столыпина. Это стало возможным, как вы уже знаете, благодаря скандальным экспериментам нашего израильского учёного профессора Гольдберга.

– Зачем это понадобилось настоящему Столыпину? – осторожно интересуется Омельченко. – Если всё сказанное им, конечно, правда, во что я до сих пор не очень-то верю.

– Как я понял из довольно сбивчивого рассказа вашего новоявленного «Столыпина», на постсоветском пространстве в последнее время вызревают силы, которые убеждены, что если бы в своё время реформатора Столыпина удалось уберечь от гибели, то и развитие Российской империи пошло по совершенно иному пути. Реформы, предложенные им, может, были бы доведены до конца, и не случилось бы тех глобальных потрясений, которые перевернули страну и привели к кровавым революциям.

– Но это же абсурд! – Омельченко даже трясёт головой от удивления. – Как можно повернуть историю вспять? Ведь за сто с лишним лет после гибели Столыпина произошли такие необратимые изменения… Только сумасшедший может надеяться на возврат к прежнему состоянию!

– А никакого возврата и не требуется. Появись, например, человек уровня Столыпина с его харизмой и авторитетом, глядишь, удалось бы внедрить в головы сегодняшних реформаторов его идеи с поправкой на современные реалии, и сегодняшнее развитие общества, возможно, пошло бы по иному пути.

– Но в это трудно поверить! Кто сегодня прислушается к мнению этого человека? Кто примет за чистую монету, что он тот самый Столыпин?!

– Естественно, – соглашаюсь незамедлительно. – Однако тут уже вступает в силу один странный фактор, влияющий на психику человека. Если постоянно прокручивать в голове одну и ту же идею, какой бы безумной она ни была, то рано или поздно придумаешь ей мощное обоснование, разыщешь в ней логику и положишь все силы на её осуществление. Но эта утопическая мысль в голове одного, пусть даже самого харизматичного человека ни к чему в итоге не приведёт. Совсем иная ситуация, когда она начинает распространяться и находить отклик в других головах. Единомышленники всегда отыщутся. Так оно, вероятно, и произошло бы, ведь вы же сами видите, в какой тупик мы себя загнали. Посмотрите на сегодняшнюю ситуацию в России и в той же самой вашей Украине. Да и в остальных странах, образовавшихся на осколках бывшего Союза, вряд ли лучше. Не мне, израильтянину, конечно, рассуждать об этом, тем не менее…

– Вы хотите сказать, – осторожно замечает Омельченко, – что сейчас появились какие-то до поры не афиширующие себя силы и, может быть, даже организации, которые вынашивают планы кардинального переустройства общества? И для этого им понадобилась реинкарнация Столыпина? Думаете, такая фантастическая ситуация может быть в реальности?

– Да. Хорошо, если в планах этой публики ненасильственные хозяйственные реформы, как предлагал Столыпин. Но вы-то сами верите в то, что какое-нибудь глобальное переустройство у нас может обойтись без кровопролития?

– Что это за организации? – встаёт в стойку Омельченко. – Он вам что-нибудь конкретное о них рассказывал?

– Он и сам практически ничего не знает. К его душе, находившейся уже более ста лет на том свете, профессором Гольдбергом был отправлен человек, передавший предложение вернуться в наш мир и продолжить свою плодотворную государственную деятельность. В качестве кого? Это не уточнялось, но расчёт был на то, что Пётр Аркадьевич не устоит против такого искушения. А имя его, сами знаете, до сих пор весьма популярно и авторитетно, как и идеи. И он не устоял.

Отпиваю глоток кофе и вопросительно гляжу на своего собеседника, но тот озадаченно чешет нос и не отвечает. Вероятно, он поначалу рассчитывал, что хулиганская выходка в Оперном театре окажется банальной уголовщиной, не приведшей, слава богу, к жертвам, а главный зачинщик просто псих, место которому в лечебном учреждении. Над этой ситуацией можно было бы при ином раскладе только посмеяться, но всё складывается куда сложней и тревожней.

– Что же он всё-таки делал в Оперном театре? И зачем туда вообще подался?

– Поначалу ему было просто интересно посмотреть, как воссоздадут известные события при съёмках исторического сериала. А потом настолько увлёкся творящимся действом, что не выдержал и вмешался. Как говорится, сдвиг по фазе от увиденного произошёл. Он и сам об этом уже сожалеет. Не было бы этого инцидента, мы бы о нём долгое время ничего не знали бы.

– Расскажите всё-таки немного о вашем загадочном профессоре Гольдберге, – просит Омельченко. – Он сейчас, наверное, притаился где-нибудь в подполье и скрывается от израильской полиции? Его же считают уже давно преступником международного масштаба?

– И тут всё не так просто, – вздыхаю невесело, – вы всё правильно оценили, но я уже рассказывал, что в истории с ним замешаны некоторые наши высокопоставленные руководители и представители разведки, так как он всегда кому-то бывает нужен, то есть при любом раскладе практически неприкасаем. Да, в своё время ему вкатали смехотворный тюремный срок, но он был освобождён, не отсидев даже половины. Где профессор сейчас и чем занимается, мы не знаем. Вернее, не знаем я и моё непосредственное начальство, но ведь мы настолько мелкие винтики во всех этих тайных механизмах, что нам никакой информации сверху никогда не спускают, а ставят только перед фактами. И то по необходимости, как, например, вот эта наша встреча с вами… Да и Гольдбергу нет смысла сегодня от кого-то скрываться, ведь никаких явных правонарушений за ним не числится, а старые грехи прощены…

– Он точно сейчас в Израиле? – не отстаёт от меня Омельченко. – Может быть, отсиживается в каком-нибудь секретном научном центре в Америке или ещё где-нибудь…

– Даже если бы это было так, и я знал что-то конкретное, разве имел бы право без ведома своего начальства сообщать кому-то? Поймите меня правильно, но мы с вами всё-таки представители правоохранительных органов разных государств. Пускай дружественных, но – разных… Однако я с вами вполне искренен – никакой информации о его точном местонахождении у нас пока нет. Хоть Израиль – страна и маленькая, но спрятаться у нас, поверьте, можно так, что вас ни одна ищейка не найдёт… Впрочем, если очень понадобится – найдём.

– Тогда, может быть, вы всё-таки расскажете о нём что-нибудь конкретное? Из того, конечно, что имеете право рассказывать. Вы же с ним знакомы лично?

– Знаком. Более того, участвовал в его первых экспериментах, но это вовсе не говорит о том, что обладаю какой-то особой информацией. Я же обыкновенный мент и мало что понимаю в технологиях глубокого гипноза, которыми пользуется Гольдберг. Хотя поначалу он из этого никаких секретов ни для кого не делал и время от времени публиковал свои новаторские статьи в специальных и медицинских журналах. Чем, собственно говоря, и снискал себе известность в научных и околонаучных кругах. Пока всё это находилось на стадии идей, никто из этого тайны не делал, но как только началось практическое использование перемещения во времени и пространстве, а потом и вовсе переселение душ, тут-то и понеслась непонятная возня вокруг его разработок. Статьи в журналах прекратились, то есть, как я подозреваю, на него вышли спецслужбы, которые засекретили работу, однако джинн из бутылки, как говорится, уже был выпущен. Если какое-то новшество грозит в перспективе хорошими барышами, то человечков, пытающихся этим воспользоваться, никаким спецслужбам не остановить. Вот и пошёл наш профессор Гольдберг вразнос. Где-то я его даже понимаю. Я и сам не бессребреник, но мне нужно совсем немного для полного счастья, а у него аппетиты совсем другие.

Омельченко вздыхает очередной раз за сегодняшний вечер и вытягивает из моей пачки сигарету:

– Что же нам теперь предпринимать? Понятия не имею, как прищучить этого вашего израильского монстра.

– А оно вам надо?

– Не знаю. Законов наших он тоже не нарушал. Но на основной вопрос мы так и не ответили: как поступать с Павловым-«Столыпиным»? Не оставлять же всё, как есть.

– Это начальство и без нас решит. Едва ли Гольдберг в ближайшее время появится в Украине, потому что здесь ему делать, думаю, нечего. Даже деньги за проделанную работу по воскрешению «Столыпина» он наверняка получит не здесь и не в России. Ему их доставят туда, куда попросит. А может, уже доставили… Но не этим нам нужно сейчас заморачиваться. Для начала его нужно найти. Поэтому заниматься им будем мы сами, так как у нас больше возможностей его зацепить как гражданина нашей страны. Но это произойдёт не раньше, чем моё начальство даст соответствующую отмашку. А ваш новоявленный Столыпин… Что я могу тут сказать? Я и сам не знаю…

– Действительно, пускай ваше и наше начальство решают. Моего совета тоже никто не спросит.

И снова мы разглядываем моросящий за окном дождь. Наконец, я вздыхаю:

– Наверное, вам этого Павлова-«Столыпина» лучше сейчас отпустить под каким-нибудь благовидным предлогом. Мол, ничего криминального в его поступках не было, все живы и здоровы, никто на съёмках не пострадал, а значит держать его в психушке нет никакого резона. Пускай считает, что сумел всех перехитрить, и топает на все четыре стороны. А вы за ним скрытно понаблюдайте. Если это настоящий Столыпин, то он наверняка не очень хорошо ориентируется в ситуации и пока не знает, куда ему податься. Тут-то его и должны подхватить люди, оплатившие Гольдбергу работу, и вот именно эти люди могут представлять для вас самый большой интерес. У них и деньги имеются, и влияние во властных структурах, и возможности проворачивать такие сложные дорогостоящие проекты. Ясное дело, что это не какая-то примитивная банда преступников, а люди с положением и, может быть, даже находящиеся у власти… Не слабо будет пободаться с ними?

Омельченко неуверенно пожимает плечами, но ничего не отвечает. Как бы там ни было, его понять можно. Если поступить так, как я предлагаю, то это уже совсем иной уровень, и заниматься «Столыпиным» будут, конечно же, совсем иные люди. Бедняге Омельченко оставят традиционно разгребать дела погибших на зоне уголовников и прочей шпаны. Как, впрочем, и мне в Израиле.

Допиваю свой кофе и раздавливаю в пепельнице окурок:

– Ну, в принципе, я своё дело здесь закончил, можно и домой отчаливать. Жаль, что ничем так и не помог. У вас ещё есть ко мне какие-то вопросы?

– Нет. Но вы не возражаете, если мы будем с вами иногда на связи? Если, конечно, понадобится консультация или помощь.

– Нет проблем. Мои координаты у вас есть…




5


Ещё в аэропорту Бен-Гурион, едва отыскав свою машину на автостоянке, набираю номер Штруделя.

– Как дела, Лёха, что нового? – интересуюсь бодренько.

– Ничего выдающегося, – докладывает мой приятель, – наши подопечные притаились, словно добропорядочные граждане, тем более, мы начали потихоньку заковывать в браслеты всех подряд: и новых розенталевских бойцов, и тех, кто остался от банды Тавризи. Начальство не на шутку разошлось и распорядилось паковать всех без разбору. Кто-то из наших попробовал заикнуться, мол, этим мы только расчищаем место для новых наркоторговцев, но его сразу закидали помидорами. Дескать, если придёт на рынок новый наркобарон, то и ему на хвост наступите. А за что вам ещё зарплату платят добропорядочные налогоплательщики?

– Ну, а ты?

– А что я? Какое я отношение ко всему этому имею? Пациенты убойного отдела – не буйные наркоторговцы, а тихие покойнички. Моего мнения никто не спрашивал. Сам знаешь, что нас ставят только перед фактами… Не далее как сегодня утром я попытался побеседовать с Дрором и разъяснить ему ситуацию с псевдо-Розенталем, но он и слушать не стал. Говорит, пускай Даниэль из командировки вернётся, ему и карты в руки, а тебя шестнадцать трупов после бандитской разборки дожидаются в холодильнике. Вот ими и занимайся. А что с этими трупами, говорю, непонятного? Всё на поверхности. Перестрелка почти полностью, с начала и до конца, заснята на камеры наблюдения, которые на вилле Тавризи установлены повсюду. Так что осталось только бумаги заполнить и сдать дело в архив…

– Стоп, секундочку! На съёмках с этих камер лицо псевдо-Розенталя есть?

– Я уже думал об этом. Может и есть, но проблема в качестве съёмки: перестрелка произошла ночью, и изображения очень смазанные. Притом там более полусотни фигурантов, и кого-то уже сумели идентифицировать, а кого-то ещё нет. Много совершенно незнакомых лиц, которые нигде пока не засветились. Вот ими сейчас и занимаемся всем отделом.

– У тебя же есть описание этого парня.

– Под то описание подходит добрый десяток отснятых бандитов. Так что работка ещё та…

– А наколка на руке?

– О чём ты! Съёмки же были в темноте, издалека, некачественные камеры…

– Ладно, через пару часов к вам подскочу. Не терпится самому посмотреть.

– Отдохни хотя бы после перелёта, – Штрудель весело хохочет, но потом резко обрывает смех. – А на самом деле разглядывание записей с камер – скучища неимоверная. Тарантино по телевизору смотрится куда занимательней.

– Чёрт бы побрал всех этих ваших тарантино и розенталей! – чертыхаюсь я.

– Ну а у тебя что? Как там Киев поживает?

– Аналогичная ситуация. В тело банального, ничем не примечательного уголовника подселили душу премьера Столыпина. Потому меня и выдернули.

– Ты же у нас теперь специалист по легендарным личностям! Повсюду нарасхват. Скоро будем у тебя автографы просить.

– Могу с тобой местами поменяться, чтобы ты самолично этим счастьем занимался, а потом автографы раздавал… Короче, сейчас я ещё в аэропорту. Через час-полтора буду дома, вещи брошу, умоюсь – и к вам на пикничок…



Дома мне делать особо нечего. Жена, как всегда, на работе. В холодильнике хоть шаром покати. Но это у нас стандарт. Утром перед службой я обхожусь чашкой кофе, а возвращаюсь поздно вечером, в спешке наевшись в уличных кафешках гамбургеров и багетов, начинённых всякой дрянью. Супруга же обходится йогуртами и расфасованными салатиками.

В почтовом ящике ничего интересного, поэтому, выбросив кипу рекламных флаеров и банковских отчётов, напоминающих о плачевном состоянии моего агонизирующего из года в год счёта, отправляюсь на улицу к своей машине.

По дороге вдруг вспоминаю о том, что обещал позвонить объявившемуся профессору Гольдбергу. С ним-то мне, наверное, следовало бы побеседовать в первую очередь, потому что чувствую, нынешняя катавасия каким-то боком опять закручивается вокруг его скандальных экспериментов. Наверняка и его просьба перезвонить связана с этим. Но не хочется делать этого в спешке, по дороге. Лучше наберу его номер вечером, когда освобожусь и подготовлюсь к разговору более основательно, к тому же у меня будет какая-то информация от Лёхи по перестрелке наркодилеров. Неизвестно, пригодится ли это, но уж точно не помешает.

Пока еду от дома до управления, приёмник моей старенькой «мицубиши» вдруг выдаёт любимых «Битлз». И песенка как раз та, которую нечасто крутят по радио, но я её очень люблю, и написана она, как мне почему-то всегда казалось, именно для меня и обо мне. Песенка из старинного и прекрасного альбома «Револьвер» и называется «Чудак на холме». Уже из названия видно, что адрес указан достаточно верно, потому что я часто поглядываю на себя со стороны, и каждый раз зрелище довольно грустное. Как будто я и в самом деле уныло сижу на каком-то высоком холме, обозреваю, словно окрестности, свои совершённые и несовершённые поступки, и особо большой радости открывающиеся виды во мне не взывают. Будь я хоть немного осмотрительней и дальновидней, может, жил бы иначе, и пейзажи перед моими глазами возникали бы повеселей, а так… Что есть, то есть.

А кстати, почему профессор Гольдберг в конце нашего разговора поинтересовался, люблю ли я «Битлз»? Неужели старика на закате дней потянуло на рок-музыку? Совершенно на него не похоже, не его это тема. Что-то здесь не так, ведь словами, как я уже не раз замечал, он понапрасну не разбрасывается. Не такие уж мы с ним приятели, чтобы он после долгого молчания позвонил лишь для того, чтобы поболтать об искусстве. Нужно не забыть напомнить ему об этом как-то поделикатней, когда созвонимся вечером. Мало ли что…

А пока я сижу на холме, и свежий ветерок с горних вершин остужает мой горячий лоб. И никак не может остудить. А внизу – непроглядная темень, в которой копошатся жирными противными червяками мои убогие мыслишки и делишки…



Стоило мне только появиться в управлении, как меня сразу выковыривает на ковёр наш начальник майор Дрор и устраивает неожиданную, но жёсткую головомойку. Честно признаться, я этого совершенно не ожидал и втайне мнил себя крутым полицейским перцем, которым все вокруг восторгаются и которому сам чёрт не брат, а всё, что со мной происходит, не нуждается ни в проверке, ни в контроле.

Причина головомойки была совершенно абсурдной. Оказывается, Дрору спозаранку позвонили из Киева и пожаловались на то, что его подчинённый вёл себя в командировке заносчиво и высокомерно, принимал решения, не советуясь с тамошним руководством, а в итоге наговорил сопровождавшему сотруднику какой-то мистической чепухи и благополучно отбыл в свои палестины. Желанной ясности в расследуемое дело не только не привнёс, но ещё больше напустил туману. Короче говоря, пользы от его визита в Киев ни на грамм.

Никаких моих оправданий Дрор слушать не желает и поскорее выпроваживает меня из кабинета, потому что, как я подозреваю, его брань – скорее вынужденная мера, а вовсе не желанье наказать нерадивого подчинённого за допущенные промахи. Может, в душе он и на моей стороне, но показывать этого, ясное дело, ни за что не станет. Ну и хорошо, решаю я, ход его мыслей мне понятен, поэтому выхожу в коридор в нормальном расположении духа и незамедлительно топаю в Лёхины владения. Взбучки взбучками, а работу никто не отменял.

Штрудель и трое его оперов тоскливо сидят за своими столами, перед каждым из них по ноутбуку с бегущими кадрами съёмок с виллы Тавризи, а жалюзи на окнах наполовину прикрыты, чтобы в помещении было поменьше света. В углу натужно скрипит принтер, время от времени выплёвывая листы с увеличенными фотографиями участников перестрелки.

– Ну, и как перепись бандитского населения? Продвигается? – интересуюсь бодро.

– Выявили с десяток неизвестных нам клиентов из розенталевской банды, – отзывается Лёха, не отрываясь от экрана, – но среди них нет ни одного хотя бы отдалённо напоминающего нынешнего предводителя. Передадим портреты этих деятелей в отдел по борьбе с наркотиками, там пускай их и разрабатывают дальше. Стараемся для кого-то, кто себе галочку потом поставит.

– Хочешь сказать, что новый предводитель шайки в бойне не участвовал?

– Почти уверен. Никто под наше описание не подходит.

– А татуированный «скорпион» на руке?

– Какое там! Я же тебе говорил, что скупердяй Тавризи поставил камеры не самого лучшего качества. Видимо, не опасался, что на него кто-то способен напасть. С такой чёткостью не только лицо, но и пол человечка не всегда различишь…

Некоторое время наблюдаю вместе с пыхтящим от жары и натуги Лёхой мелькающие кадры съёмок, потом присаживаюсь напротив, подперев лицо ладонями:

– Как думаешь, может быть, его вообще во время нападения не было?

– Это лишь в израильской армии у командиров нет команды «Вперёд», а только команда «За мной». Бравые бандюки ходят в атаки по другим командам.

– Не сомневаюсь… И куда же он тогда мог запропаститься? Наверняка не отсиживался где-то в погребе, а был неподалеку. Кстати, у вас должен быть план виллы Тавризи, покажи-ка. А лучше распечатай на листе.

Лёха вопросительно глядит на меня, но ничего не говорит, лишь отыскивает в компьютере файл с планом, и уже через несколько секунд вытаскивает из принтера распечатку. Раскладываю её на столе и тянусь за фломастером:

– Давай расставим на ней все видеокамеры и посмотрим секторы их охвата.

– Что это нам даст?

– Наверняка этот новый предводитель не такой простак и тоже изучил зоны обзора и слепые зоны. Догадаться, что после бойни будет вестись полицейское расследование, большого ума не надо, и если уж нет возможности все многочисленные камеры вывести из строя, то, как ты думаешь, что он предпринял, чтобы не попасть в объектив?

– Догадываюсь, – Лёха облегчённо вздыхает. – Он наблюдал за разворачивающимся побоищем со стороны, но место выбрал такое, чтобы не засветиться на камере.

– Вот и я о том. Давай, Шишкин, наноси медведей…

Через пятнадцать минут более или менее полная картина обзора у нас уже вырисовывается. Со всех сторон, где здание обступают узкие тенистые улочки, охват стопроцентный. Видимо, Тавризи всё-таки опасался, что именно в этих плохо просматриваемых уголках могут притаиться потенциальные киллеры. Площадка перед фасадом тоже практически полностью снимается, вот только с левой стороны на угловой стойке высокого забора одна из камер перекошена и развёрнута книзу. Может, кто-то предварительно запустил по ней камнем. В результате узкий сектор дороги и часть ограды дома напротив оказались не охваченными.

– Поехали посмотрим? – предлагаю Лёхе. – Вдруг какие-то сюрпризы именно там для нас и остались.



Вилла Тавризи сейчас опечатана, а окна прикрыты глухими ставнями. Выжившие после перестрелки члены семьи хозяина перебрались отсюда в другое, более безопасное место, и теперь здесь оставался только охранник, нанятый в частной компании. Поставить своего человека они уже не решились.

– Скажи-ка, приятель, – интересуется у него Лёха, – за это время тут никто не появлялся? Никто ни о чём не спрашивал?

Охранник внимательно изучает его удостоверение и неохотно отвечает:

– В мою смену всё тихо. Да вы сами проверьте: камеры слежения никто не отключал.

Мы сразу же глядим на угловую камеру, направленную вниз. Всё по-прежнему.

– Проверим, – обещает Лёха и неторопливо отправляется через дорогу к месту, не попавшему в сектор наблюдения.

Внимательно осматриваем асфальт и даже заглядываем в мусорный бак, стоящий неподалеку, но ничего интересного не обнаруживаем. Более того, всё здесь чисто подметено, а бак заблаговременно опустошён. Всё-таки квартал небедный, и городские службы тут работают исправно.

– Пошли в гости к соседям, – указываю пальцем на двухэтажный дом, рядом с которым мы стоим.

– Их же сразу после происшествия опрашивали. В протоколах всё отражено. Ничего интересного.

Внимательно окидываю взглядом оба этажа и недоверчиво качаю головой:

– Не сомневаюсь, что те, кто опрашивал, делали это добросовестно. Но, сам прикинь, какие вопросы они людям задавали?

– Ну, что они видели и кого заприметили. А о чём ещё спрашивать?

– В том-то и дело, что их спрашивали о том, что они видели на самой вилле Тавризи и рядом с ней. И едва ли кого-то интересовало, находился ли во время перестрелки кто-то посторонний рядом с их домом. А ведь здесь, на слепом пятачке, как раз и мог дожидаться результатов пальбы пресловутый дублёр Розенталя с татуировкой скорпиона на руке. Больше ему стоять негде.

Ни слова не говоря, Штрудель толкает калитку и идёт к дому. Но постучать он не успевает, потому что дверь распахивается и навстречу выбегает крашеная блондинка преклонных лет в мятой майке и пёстрых широких штанах.

– Сколько можно, господа, беспокоить людей?! – сразу включает она свою хриплую, прокуренную сирену на полную катушку. – Мало нам войны, которую устроили на днях бандиты у виллы нашего соседа Тавризи, так ещё теперь полицейские морочат голову! Вам же сказали, что мы ничего не видели, потому что рано ложимся спать…

– И даже выстрелы вас не разбудили? – усмехается Лёха.

– Когда мы услышали выстрелы, то сразу упали на пол и не вставали до тех пор, пока всё не закончилось.

– Кто – мы?

– Я, муж и внучка.

– А окна вашей спальни куда выходят?

– Наши – во двор, а комната внучки на втором этаже.

– Могли бы мы с ней побеседовать?

– Нет! – женщина машет руками, словно отгоняет назойливых мух, и пытается захлопнуть дверь перед нашим носом, однако Штрудель успевает придержать её ногой. – Девочке всего двенадцать лет, поэтому при допросе должен присутствовать её школьный учитель… А у вас есть ордер на допрос, кстати?

– Ордера нет, – честно признаётся Лёха, – да мы и не с допросом пришли, а просто хотели задать пару вопросов. При разговоре достаточно только вашего присутствия.

– Что вам может сказать двенадцатилетняя девочка?

– Это же не для протокола, – Лёха корчит печальную физиономию, хотя его румяное широкое лицо вовсе не предназначено для такой мимики. – Понимаете, уважаемая, погибло столько людей, и вовсе не обязательно, что среди них были только бандиты и уголовники. Там были и молодые красивые парни, которым бы жить да жить. Вот представьте, если бы среди них был ваш сын…

– У меня нет сыновей! – скрипит тётка, но дверь на себя больше не тянет. – У меня только дочь… А если бы у меня был сын, он бы ни за что не попал в такую мерзкую компанию!.. Ладно, проходите, раз пришли. Но условие – всего пару вопросов девочке, не больше. А то будем жаловаться на ваш произвол начальнику полиции. Мой муж с ним знаком…

Мы проходим в салон, и хозяйка настоятельно требует, чтобы мы, раз уж напросились в гости, выпили по чашке кофе. Таков израильский ритуал посещения гостей, и отказываться от его неукоснительного соблюдения не принято.

Пока она готовит кофе и зовёт внучку, Лёха вопросительно разглядывает меня и просит:

– Разговаривай с девочкой лучше ты, потому что эта старая мегера будет фильтровать каждое слово и мозги выносить своими комментариями. У меня терпения не хватит с ней препираться.

Девочка оказывается рослой, рано созревшей особой, каковые нередко проходят по полицейским сводкам в разделах происшествий с изнасилованиями. Быстро оценив нас взглядом как людей ни на что для неё не годных, она выпускает изо рта пузырь жвачки и молча залезает с ногами на диван.

– Меня зовут Шуламит, – не дожидаясь вопросов, сообщает она и громко чмокает лопнувшим пузырём, – перестрелку я наблюдала из окна и всё уже рассказала полицейскому, который к нам приходил.

– Откуда ты знаешь, что мы хотим у тебя спросить? – улыбаюсь невольно.

– А что, вы пришли узнать, какие у меня оценки по математике?

Похоже, что этой двенадцатилетней девице палец в рот не клади, она даст фору многим из тех, кто старше её вдвое.

– Мы знаем, что произошло, – решаю разговаривать с ней, не сюсюкая, как с взрослым человеком. – Хочу лишь спросить: тебе ничего странным на улице не показалось?

– А что там могло быть странного? Драться эти бандиты не умеют, наши ребята в школе и то круче…

– Но у вас в школе убийств, слава богу, не случается, а здесь столько жертв.

– Если б они умели драться и не трусили…

– Почему ты решила, что они трусили?

– Да потому что их всё время один дядька подгонял и ругался на них в полный голос. Если б не он, они бы даже стрелять не начали.

– О каком дядьке ты говоришь? О том, который первым побежал к дому и сам начал стрелять?

Девица расплывается в улыбке от моей непонятливости и снова выпускает пузырь жвачки:

– Он стоял почти под самыми нашими окнами и орал отсюда.

– И что он орал?

– Сперва пугал, что выгонит всех к чертям собачьим на улицу… – девице явно льстит внимание взрослых. – А разве они уже были не на улице? Потом стал кричать, что если они будут и дальше медлить, то в спину последнему он выпустит пулю…

Мы с Лёхой переглядываемся, и Лёха вкрадчиво спрашивает:

– Ты рассказывала об этом полицейскому, который приходил до нас?

– Он меня ни о чём таком не спрашивал. Ему бабушка вообще запретила со мной разговаривать.

– А как выглядел тот дядька? Ведь ты же его хорошо запомнила?

– Он стоял у самого нашего дома, но я же была на втором этаже, и видела его только сверху.

– Ну и какой он из себя? Низкий, высокий, светлые волосы или тёмные, во что был одет?

– Обычный, как все… Я его даже на телефон сняла. Хотите, покажу?

Лёха закатывает глаза и разводит руками, а у меня чашка с кофе чуть не опрокидывается на брюки.

Девица неторопливо лезет в задний карман джинсов, широким жестом извлекает телефон, и уже через минуту мы снова наблюдаем, как разворачивались события у виллы Тавризи. Изображение не очень хорошее, но всё-таки лучше, чем на камерах видеонаблюдения, правда, при каждом выстреле рука девицы вздрагивала, и картинка дёргалась. В какой-то момент камера вильнула, и изображение переместилось вниз, туда, где под деревом рядом с оградой действительно стоял человек, размахивающий руками и показывающий нападающим направление, откуда по ним велась стрельба из виллы. В самом конце человек неожиданно поднял голову и в упор посмотрел на окно, из которого снимала Шуламит. Изображение тотчас пропало. Видно, девица догадалась, что нужно спрятаться, пока её не заметили.

На всякий случай Лёха интересуется:

– Человек, который попал в кадр, не заметил, что ты его снимаешь, как думаешь?

Девица неуверенно пожимает плечами и прячет телефон обратно в карман.

– Ты вот что, милая, – распоряжаюсь я, – сбрось-ка эту съёмку на наш номер.

– Вот ещё! – хмыкает юное создание. – Я её уже в интернет выложила. Если хотите, можете там и посмотреть, только не забывайте лайки ставить. Сейчас адресочек скину…

Мы с Лёхой переглядываемся, и тот даже качает головой.

– Вы понимаете, – картинно насупив брови, вещает он бабушке, молча слушающей наш разговор, – что вы теперь в опасности? Лицо главаря бандитов попало в кадр съёмки, и ему не составит труда выяснить, откуда эта съёмка велась.

– Ну и что он нам может сделать? – вызывающе каркает молодящаяся старушка и тут же осекается, потому что только сейчас до неё доходит, насколько всё и в самом деле опасно.

– Полиция об этой съёмке наверняка ещё не знает, значит не сможет ничем помочь, если преступники явятся к вам.

– А для чего мы им нужны? Брать у нас нечего…

– Им ваши драгоценности и не требуются. Они заставят уничтожить выложенные в интернет файлы, как и запись в телефоне, – предполагает Лёха, – да и лишние свидетели им ни к чему.

– Нас могут убить?!

– Не думаю, но всё возможно. Кто знает, что у них в голове?

– Что же нам делать?!

– Во-первых, – Лёха снова смотрит на Шуламит и изображает самую грозную физиономию, на которую только способен, – ты всё-таки быстренько перешли мне эту съёмку, а после сотри её в телефоне и уничтожь файл в интернете. Прямо сейчас, на моих глазах. Забудь про лайки… И, во-вторых, – он глядит на струхнувшую бабушку, – вам необходимо на всякий случай куда-нибудь уехать на несколько дней, пока полиция найдёт и арестует оставшихся преступников. Иначе за вашу безопасность никто не даст и ломаного гроша.

– Так, быстро собираемся! – громогласно командует старуха, подхватываясь со своего кресла. – Шуламит, немедленно сделай всё, что они просят… Хаим! – кричит она своему супругу, которого мы так и не увидели. – Срочно закажи отель в Эйлате, мы уезжаем на неделю… Вы, господа полицейские, за это время справитесь? Пообещайте, что поймаете тех негодяев!

– Постараемся, – обещает Лёха и незаметно подмигивает мне.



Выйдя на улицу, мы внимательно осматриваемся, но никакой опасности пока нет.

– Давай подумаем, – прикидываю, – этот новый предводитель стоял примерно там, где сейчас стоим мы, и отсюда командовал парадом. Следов тут, естественно, никаких нет, а даже если бы и были, то их уже успешно затоптали бы.

– Ну, и что ты хочешь сказать? – Лёха печально поводит взглядом, но вокруг и в самом деле пусто, тем более, каждое утро уборщики довольно чисто выметают весь мусор не только с тротуара, но и с этих закрытых участков.

– Наш клиент наверняка пришёл сюда не пешком, а приехал на машине. Верно? Где-то он её должен был оставить. На съёмках этой бодрой девицы никаких машин нет. Значит, она стояла на соседней улочке неподалеку, чтобы при случае можно было сразу сделать ноги.

– Прочешем окрестности?

Гляжу на часы и вспоминаю, что мне ещё предстоит беседа с профессором Гольдбергом, и оттягивать её глупо. В любом случае, разговор для меня сейчас важнее, чем поиски его вероятных пациентов. С этим полиция и без меня прекрасно справится.

– Вызывай своих коллег из отдела, и занимайтесь этим сами, – хлопаю Лёху по плечу и выдаю фразу, которой напутствовал его в самом начале нашей милицейской дружбы, едва он явился ко мне зелёным практикантом: – Кто ищет, тот обрящет! А у меня своих дел выше крыши…




6


Вернувшись в управление, решительно отгребаю все бумаги на моём столе в сторону, с жалостью гляжу на заготовки отчёта о командировке, срочно затребованного Дрором, но который, по всей видимости, не скоро будет закончен, и сажусь размышлять. На освободившееся место кладу чистый лист и телефон, с которого сейчас позвоню профессору Гольдбергу.

Но пока попробую снова прикинуть, что ему от меня всё-таки потребовалось. Наши отношения всегда складывались по принципу «старший – младший», «умный – глупый», «экспериментатор – морская свинка». То есть, экспериментатором был он, продвигавший свои научные идеи, а я волей-неволей оказывался тем, на ком проводились опыты. Честно признаюсь, мне это было поначалу интересно, и я представлял себя в роли почти что Юрия Гагарина, прокладывающего путь в новое и неизвестное. Пока всё было в рамках закона, наши отношения оставались прекрасными, хоть мне не очень нравилось то, что моя жизнь всегда в чьих-то руках, и я ей во время эксперимента не хозяин. Затем, как я уже говорил, профессором Гольдбергом заинтересовались люди, не совсем чистые на руку, и дело стало принимать криминальный оборот. Однако он по-прежнему доверял лишь мне и заводить новую «морскую свинку» не хотел. По крайней мере, мне так казалось. А потом начались конфликты, ведь при всём моём желании заработать побольше денег, служение закону я считал однозначно выше. Как бы это высокопарно ни звучало.

В последнее время о профессоре я и в самом деле ничего не слышал, да он меня и не интересовал, потому что я полагал нашу совместную работу законченной. Не без моей помощи он попал в руки правосудия и получил свой небольшой тюремный срок.

Я не совсем наивный простачок и понимал, что после всех провалов и неприятностей Гольдберг вряд ли успокоится и оставит свои прибыльные эксперименты. А, может быть, он просто поменял «свинку» и какое-то время меня больше не беспокоил. Но, как видно, я ошибался.

Хоть, по большому счёту, мне совершенно не хочется продолжать с ним общение, да охота пуще неволи. Ну, и любопытство при этом. Даже не говорю о профессиональной ловле преступников, которые стоят за его спиной, – в этом я уже не сомневался.

Набираю, наконец, номер и жду. Но ожидание не затягивается. Профессор откликается сразу:

– О, привет, дорогой! Наконец-то ты отозвался…

– Был в командировке за границей, – отвечаю коротко, – а у вас, чувствую, дело, которое не обсудишь на ходу.

– Правильно чувствуешь! – хохочет Гольдберг. – Нам нужно вообще-то встретиться, чтобы обсудить всё без телефонов и глядя друг другу в глаза. Дело, поверь, того стоит.

Всегда поражаюсь нахальству некоторого сорта публики, которая сперва причинит тебе кучу неприятностей, а потом как ни в чём не бывало лезет с объятьями и поцелуями да ещё свято уверена, что ты не в состоянии отказать. Раньше я часто покупался на этот дешёвый трюк, но с некоторых пор решил, что хватит, и отныне не позволю себя использовать. Тем более, когда это относится к профессору Гольдбергу, от которого ничего, кроме неприятностей – личных и служебных – для меня не было.

С другой стороны, расследование, в которое я волей-неволей всё больше сегодня втягиваюсь, наверняка связано с его очередными, ещё неизвестными мне проделками, так что наша встреча мне необходима, наверное, даже больше, чем ему. Единственное, что я твёрдо решил про себя, это не поддаваться ни на какие его уговоры, однако отношения, по возможности, не портить и постараться вытянуть побольше информации, оставаясь при этом человеком независимым и свободным. Ну, если уж не совсем свободным, то хотя бы имеющим право принимать собственные решения… Идея фикс, конечно.

– Ну и как вы, профессор, представляете нашу встречу? Неужели считаете, что офицер полиции может просто так сорваться и полететь куда-то без того, чтобы не сообщить об этом своему начальству? – решаю немного покочевряжиться, чтобы всё выглядело естественней. – Ведь особой огласки, как я понимаю, вы традиционно не хотите?

– Она и тебе не нужна, дорогой Даниэль! Ты сам в этом скоро убедишься… А дело, повторяю, действительно стоящее и выгодное. Никто в накладе не останется. В твоих способностях и порядочности я уверен, потому и обращаюсь не к кому-то, а прямиком к тебе. Ты мне всегда был чем-то симпатичен. Ведь мы друзья?

– Если симпатичен, то ответьте для начала на пару вопросов.

– С удовольствием! Для тебя – всё, что пожелаешь!

Ходить вокруг да около, наверное, глупо, поэтому решаю дальше не тянуть время:

– Человек, вообразивший себя Столыпиным, ваш клиент?

– Ого, до тебя уже и это дошло! – Гольдберг довольно хмыкает. – Почему – вообразивший? Это и есть самый настоящий Столыпин. Никакого подвоха или гипнотического внушения тут нет… А что, он уже на чём-то нехорошем засветился? Быстро же парень освоился…

Вдаваться в подробности не хочу. Оставим их на потом. Пойдём дальше, пока профессор в хорошем настроении:

– А новая реинкарнация нашего израильского наркоторговца Розенталя – тоже ваша работа?

– Ну, от этих братцев я иного и не ожидал. Наверняка уже наскандалили… А что тебе ещё известно?

– А есть и ещё?

– Тебе не достаточно того, что ты уже узнал? Будешь хорошо себя вести и слушаться папочку, может, ещё что-нибудь расскажу, – чувствуется, Гольдберг просто лучится от счастья и играет со мной, как кошка с мышкой. – А если серьёзно, то сейчас нет времени на пустые разговоры. У меня к тебе совершенно серьёзное и выгодное предложение, поэтому мы и должны встретиться сегодня же. Срочно.

– Небось, опять какой-то криминал?

– Можешь не беспокоиться, наш любимый Израиль здесь не пострадает, а значит его суровое законодательство может по-прежнему спокойно дремать. Наши теперешние интересы – на другом континенте.

– И в другом времени? – пробую ущипнуть его.

– Почти, – вероятно, наш путаный разговор уже начал надоедать профессору Гольдбергу. – Короче. Дело, которое я тебе предлагаю, повторяю, выгодное и безопасное. Ничего противозаконного в нём нет. Нужно лишь твоё принципиальное согласие.

– А если моего согласия не будет? – всё ещё продолжаю торговаться, но уже понимаю, что непременно соглашусь. Хотя бы потому, что необходимо разобраться во всех нынешних подвигах профессора, тем более, в перестрелке на вилле Тавризи наверняка виновен его пациент, а значит и он имеет к этому криминальному инциденту самое непосредственное отношение. Да ещё неизвестно, сколько монстров он настрогал, и каких преступлений можно ожидать от этих новоявленных профессорских зомби.

Человек я, в принципе, не кровожадный и не мстительный, но усадить Гольдберга за решётку на срок вовсе не такой, какой ему уже был вынесен, мне почему-то хочется, аж руки чешутся. Думаю, что от этого всем станет спокойней.

– Уверяю, что ты, мой друг, – весело щебечет в трубку профессор, – не сможешь отказаться, едва услышишь условия.

– Это почему же?

– Ты любишь свою жену?

– Она-то здесь с какого боку? – спрашиваю, а сердце уже неприятно начинает щемить.

– Потому что она сейчас у меня в гостях. Разве ты после командировки ещё не был дома?

– Был.

– И ничего не заметил?

И в самом деле, когда я заскочил домой, то жены там не оказалось. На работе, решил я, и в этом ничего необычного нет. Я весь день в полиции, она – у себя на работе… Но с какой стати она оказалась в гостях у Гольдберга, да ещё днём? Она же его и знать не знает!

– В заложники взяли, чтобы я не смог отказаться? – потихоньку начинаю заводиться и уже прикидываю, как мне суметь связаться с полицейскими технарями, чтобы засекли, откуда профессор сейчас звонит.

– Ну зачем же в заложники? Я в детективы больше не играю – не моя это профессия… Я просто пригласил твою супругу выпить по чашечке кофе, а ты за ней приедешь, мы с тобой мило побеседуем, и ступайте себе с миром.

– Если хоть волосок с её головы упадёт…

– Ой, только не говори киношными штампами! Скучно такое слушать… Итак, твоё решение?

Мне ничего не остаётся, и я мрачно соглашаюсь:

– Где и когда?

– Через час на центральной площади у фонтана. Мой человек тебя встретит и проводит туда, куда надо.

– Договорились…

– Кстати, Дани, ты мне так тогда и не ответил: ты любишь «Битлз»?

– Какой, к чёрту, «Битлз»?!

– Если любишь, значит наше общение будет вдвойне интересным и приятным…



Теперь уже не знаю, что и думать. Мне всегда казалось, что я умею вести переговоры с любым человеком, и хоть на какие-то из заданных вопросов мне удаётся вытаскивать ответы. Теперь же выходило, что вопросов стало в сто раз больше, а ситуация нисколько не прояснилась. Плюс ещё жену в это болото втянул. Правда, втянул, сам того не желая, да только легче ли от этого?

Некоторое время неподвижно сижу за своим столом, но толку от этого сидения нет, поэтому скрепя сердце отправляюсь к майору Дрору. Если сейчас помчусь на встречу с профессором самостоятельно, то ещё неизвестно, каких глупостей натворю в запале. Злость не лучший помощник. А сбросить её и обдумать всё трезво и спокойно как-то не получается.

С другой стороны, пока не уверен, стоит ли докладывать Дрору о похищении жены. Если откроют официальное дело с её розыском, то меня сразу же отсекут от расследования как заинтересованное лицо, и этим займутся штатные следаки, которые просто будут тупо мне мешать. Ни о каких дальнейших контактах с Гольдбергом можно даже не мечтать, хотя и скрыть их не удастся, ведь я же всё равно не откажусь от них. Рано или поздно всё тайное становится явным.

Посмотрим по ситуации, а пока буду молчать, как партизан.

В кабинете моего начальника идёт какое-то совещание, и, дабы не гневить Дрора, лучше, конечно, дождаться окончания, но времени у меня в обрез. Меньше чем через час мне нужно встречаться с Гольдбергом.

– Я вас, лейтенант Штеглер, не приглашал! – недовольно бурчит Дрор. – Видите, что у меня совещание?

– На одну секунду выйдите, пожалуйста! – прошу его. – Дело безотлагательное. Можно сказать, вопрос жизни и смерти…

Дрор неторопливо встаёт, извиняется перед присутствующими и выходит в коридор следом за мной.

– Что у тебя? – шеф всегда недоволен, когда его отрывают от высоких административных игрищ. – Даю минуту…

Мне понадобилось меньше минуты, чтобы сообщить о начале нового общения с Гольдбергом, к тому же киевский инцидент и перестрелка у виллы Тавризи имеют к нему самое непосредственное отношение. Секрета никакого нет, и профессор открытым текстом подтвердил это в последнем телефонном разговоре.

– Выходит, он опять вышел на тропу войны? – Дрор даже сплёвывает в сердцах. – Я подозревал, что этим рано или поздно закончится, но чтобы так скоро… Вот битому неймётся!

Молчу и только жду, чтобы шеф прекрасно развил мысль самостоятельно, без моих подсказок.

– Что собираешься предпринимать? – ещё больше хмурился он.

– Встречусь с ним, другого варианта пока нет.

– Чем конкретно могу помочь?

– Достаточно, чтобы вы были в курсе. Ну, и при необходимости…

– Действуй, – Дрор хлопает меня по плечу. – Возникнут проблемы, сообщай немедленно.

– И ещё, – отчаянно машу рукой, – можно мне в помощники Штруделя?

– Кого?!

– Извиняюсь, Алекса.

– Ни в коем случае! У него своей работы полно. Разрешаю взять любого другого…



Но Лёха всё равно увязывается за мной. Не рассказать ему о своих проблемах я не мог, тем более, у него веская причина сопровождать меня: перестрелку, которая у него в разработке, инициировал пациент профессора, а значит Лёха имеет полное право участвовать в диалоге со скандальным учёным.

Веду машину я, и настроение у меня хуже некуда. Продираясь в плотном потоке автомобилей на дороге, мрачно размышляю о том, как поступлю с похитителями жены, едва она окажется в безопасности.

– Что тут долго размышлять, – словно догадываясь, о чём я думаю, говорит Штрудель, – встретимся с Гольдбергом, возьмём его под белы руки и силой выколотим, где укрывает твою супругу. Можешь поверить, я из него выбью. И не только это, а всё, что потребуется. Не такая уж он неприкасаемая фигура!





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=64324647) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.