Книга - Постумия

Постумия
Инна Тронина


Весна 2015 года. Стриптиз-танцовщица и «девушка сопровождения» Марианна Ружецкая является ценным агентом полиции в криминальной среде и действует под кличкой «Постумия». Ей поручено сблизиться с торговцем антиквариатом, который работает на «Банду свояков». Главари группировки Семён Зубарев и Валерий Уланов, женатые на сёстрах и имеющие мощную «крышу» являются практически неуязвимыми. К ним ищет подходы не только полиция, но и ФСБ. «Свояки», контролирующие пространство от Урала до Чёрного моря, представляют реальную опасность для государства. «Постумия» входит в секретную спецгруппу, напрямую подчиняющуюся генералу полиции и одновременно её дяде – Всеволоду Грачёву. В разгар смертельно опасной, тяжёлой, кропотливой, и одновременно очень интересной работы, Марианна узнаёт, что беременна от недавно убитого известного политика, с которым встречалась незадолго до трагедии. Вопреки всем доводам разума она решает рожать… Сразу предупреждаю, что далеко не все мнения персонажей совпадают с мнением автора.





Инна Тронина

ПОСТУМИЯ

(Роман-дневник)



Постумия – в Древнем Риме дочь, родившаяся после смерти отца.







Тетрадь первая





Глава 1


27 февраля 2015 год (вечер). Сегодня я лишний раз убедилась в том, что строить чёткие планы даже на ближайшее время не стоит. Ведь обещали же мне взять билет на завтра, на «Сапсан» – как это бывало всегда. И я, не подозревая подвоха, отправилась поужинать в обожаемое кафе «Полёт», что на улице Пестеля.

Привыкла сидеть там часами, если было время, и старшего брата с друзьями приучила. Но они-то, конечно, жевали на бегу. Честные менты всегда так живут. Но пусть хотя бы здоровую пищу потребляют, а не фаст-фуд с кока-колой. От Литейного кафе недалеко, так что ребята меня благодарят при каждом удобном случае.

А сегодня притащили в «Полёт» своего шефа, полковника Халецкого – отпраздновать наш общий успех. После того, как открылось это кафе, я вообще перестала готовить дома. Одно плохо – из-за конспирации я не могла прийти в «Полёт» с ребятами. Пришлось ехать одной, вечером.

В кафе подают только свой хлеб, свой сыр. Вкуснямба – никакого ширпотреба! Я не удержалась, съела на ночь любимый тартар из телятины, взяла чашку чая «Кузьмичёв». Всё-таки у нас сегодня праздник. Ребята с Литейного взяли банду клофелинщиков, за которой гонялись несколько лет. Сами-то они, конечно, немного «вдели» по такому случаю. Но я ведь сейчас за рулём, да не хочется почему-то даже лёгкого вина. В компании я бы пригубила, наверное. А пить в одиночку для меня – не комильфо.

Так уж вышло, что именно в эту пятницу мой старший брат, майор полиции Богдан Ружецкий, подчищал «хвосты». Кроме «клофелинщиков», он закончил два других дела. Во-первых, наконец-то удалось припечатать сирийца с российским паспортом, который «заказал» своего коллегу по бизнесу. Оба сдавали в аренду помещения в центре Питера. Богдан взял его лично – у ресторана «Восадули» – на Южной дороге Крестовского острова.

Сириец, между прочим, нагло попытался скрыться на своём «Порше Кайене» чёрного цвета с красными вставками. Мужик он темпераментный. Само собой, задаром не дался. Серёга Оводов, друг и коллега Богдана, едва выскочил из-под колёс его лимузина. Ладно, что обошлось без телесных повреждений, но цветистых восточных проклятий опера наслушались достаточно. По-русски и по-арабски, их и их родителей сириец приложил до тринадцатого колена. А после таких приключений мужиков пробирает зверский аппетит – надо восстанавливать силы.

Когда брат с группой вернулся из «Полёта», начался новый базар-вокзал. В Питере объявился педофил, который год назад сбежал в Москву и поселился у станции метро «Новоясеневская». Между прочим, лично я им и занималась – следила за съёмной квартирой. Так что это и мой триумф тоже.

Тогда не удалось его прижучить, а сейчас вдруг сам в руки пошёл. Между прочим, уже в хорошем возрасте дяденька. Полковник Халецкий ловил его в те поры, когда сам был лейтенантом. Студент Театрального института обвинялся по статье 122 УК РСФСР – «мужеложство». Только тогда он проводил время с ровесниками или любовниками постарше, а после того, как откинулся, переключился на детей.

И, главное, с виду такой интеллигентный, добренький – аж глаза лучатся. Настоящий фраерок. Дети, конечно, липли к нему, как пчёлки к мёду. Ладно, что никого не убил, но морально покалечил многих. Этот, к счастью, не пытался уйти. Сдался мирно, корректно – как всегда. Перекантуется и снова возьмётся за старое, если здоровье позволит.

– Он бы и шляпу приподнял, если бы она у него была! – с хохотом рассказал мне брат Богдаша. – Представляешь – стоял на сцене в костюме Адама! Они какой-то спектакль ставили в частном театре на Васильевском. И хоть бы глазом моргнул! Спокойно сказал, что простая «обнажёнка» на сцене уже не цепляет. В моде теперь голые старики.

Все девочки в театре носили корсеты из плотной латексной ткани с косточками, что придавало их телам форму песочных часов. Утянув свои талии на двадцать сантиметров, они выходили плясать канкан. По сравнение с голым старцем они выглядели на сцене прямо-таки тихими скромницами.

Кроме того, из недавно появившихся бьюти-гаджетов подтанцовка использовала «губные качалки», которые подключались к пылесосу. И потом рот любой «мисс» скорее пугал, чем возбуждал. Видимо, с непривычки передержали тренажёры, и губы вздулись, посинели – как у висельников. Ведь в рекламе обещали «чудесный эффект на 3–4 часа» – пока идёт спектакль.

Ввалившиеся в зрительный зал опера некоторое время с интересом рассматривали эластичные шорты плясуний. Штанишки утягивали бёдра и животы, зато имели громадные дыры на ягодицах. Те придавали «пятым точкам» соблазнительную форму орешка. То же самое относилось к возбуждающему белью с чёрными бюстиками, прикрывавшими только соски.

Но были и те, кто пошёл ещё дальше. В отличие от массовки, солистки носили на носах зажимы-лонгетки. Те временно исправляли курносость и горбинки, причиняя при этом невероятные страдания. А прима нацепила ультразвуковой выпрямитель спины, и потому двигалась по сцене, затаив дыхание, чтобы гаджет не съехал в самый ответственный момент. По сюжету ей предстояло танцевать с голым дедом, но тут приехал Богдан с опергруппой.

Немного придя в себя, ребята объявили почтенной публике, что спектакль, к сожалению, окончен – по крайней мере, для престарелого педофила. И увели его – по мраморной лестнице, под белы рученьки.

Бенефис получился – супер! Педофил посылал в толпу потрясённых зрителей воздушные поцелуи, сверкая вставными зубами. Он придерживал обеими руками сползающие брюки и выражал уверенность, что это досадное недоразумение не испортит настроение собравшимся здесь любителям «клубнички».

Тем временем Богдан, отбиваясь от разгневанных дам и мужчин пенсионного возраста, набрасывал на задержанного пальто и нахлобучивал ему на голову шляпу. Разгоряченный танцами и страстью, педофил вполне мог простудиться. На улице задувал холодный ветер, и как раз пошёл снег.

Выплюнув в лужу хапец, дедуля подошёл к автозаку и поклонился глазеющей на него публике. Полиция никак не мешала ему дурачиться.

– Мир держится на людях, которые не живут, как все! Что говорил великий Боккаччо, подаривший нам не доигранную сегодня пьесу? «Лучше грешить и потом каяться, нежели не грешить и всё-таки каяться!» Надеюсь, недоразумение разъяснится, и я вернусь на сцену. После Пасхи приглашаю всех вас в московский ресторан «Амстердам», что на улице Ильинка. Там будет отмечаться сорокалетие моей творческой деятельности. По традиции, после банкета запуск фонариков на счастье – в воздух и по реке!

Естественно, после такой пахоты у Богдана заехала мозга за мозгу. Я просила взять билет на завтрашний «Сапсан». Очень хотела успеть в Москву на вечеринку. Нашему общему другу Владу Брагину исполнялось двадцать лет. Богдан, понятно, вырваться не мог. Попросил меня поздравить юбиляра и за него тоже.

А вот наш общий кузен, Михон Грачёв, уже на Рублёвке. Там живёт семья его отца и нашего дядя – Всеволода Михайловича Грачёва. Он генерал-майор полиции, да ещё женат на дочери дипломата Вячеслава Воронова. Само собой, на жизнь не жалуется. Отец его тестя, между прочим, был членом то ли Политбюро, то ли ЦК КПСС. Я в этом не разбираюсь. Знаю только одно – моему дядюшке будто чёрт ворожит по жизни.

Мы с братом тоже не в обиде – кое-какие крохи нам перепадают. А вот в работе поблажек нет – даже наоборот. Генерал Грачёв больше всего боится обвинений в семейственности, и потому гоняет нас, как рабов на плантации, – особенно Богдана.

И своему родному сыну спуску не даёт. Михон учится на юридическом факультете в питерском Универе, а живёт у своей подружки Эвелины. Впрочем, скоро они «узаконят свой секс», как выражается дядя. Уже сейчас полным ходом идут приготовления к свадьбе. У Грачёвых принято гулять до потери пульса. Так женили и Богдана. А я вот дядюшку обидела – расписалась с бывшим мужем по-тихому. И дядя не может мне этого простить. Тем более что сын наш родился за три года до этой свадьбы, и это не прибавило мне дядиной любви.

Короче, на сегодняшний вечер я не наметила никаких важных дел – если не считать таковым ужин в «Полёте». Потом собиралась вернуться в свою квартиру-студию на Парнасе и хорошенько выспаться. Завтра мне нужно быть свежей – в поезде и в гостях у дяди. Там, конечно, и другие люди будут – все уважаемые и нужные. Своя семья тоже не хилая – сын, две дочери, жена, тесть с тёщей. Так что скучать не придётся. Ладно, что дядиных приёмных сыновей там не будет. Такая толпа ни в один коттедж не поместится.

Я уже сладко позёвывала, глядя на часы. Допивала чай, собираясь уходить. Между прочим, отметила, что запахи кухни сегодня очень уж резкие. Раньше никогда такого не бывало. Наверное, задолбалась я не по-детски, очень устала. Несколько ночей спала часа по три, не больше – из-за этих хреновых «клофелинщиков», чтоб их в «Крестах» мехом наружу вывернули!

А ведь и моего «папика» тоже взяли вместе с ними. Вернее, все считали его моим «папиком». И я, по мере сил, старалась это мнение поддерживать.

Отставив чашку и бросив слева от блюдца скомканную салфетку, я направилась к выходу. И у входа лоб в лоб столкнулась с Даней Шипицыным, которого Богдан послал сегодня за моим билетом.

– Привет! – Я очень обрадовалась Даньке – ведь могли и разминуться. – Купил?

– А то! – Шипицын полез за портмоне. – Сюрприз тебе приготовил, между прочим. Приятное с полезным – вот увидишь.

– Какой сюрприз? – Я всегда любила, когда меня эпатировали и удивляли. Шипицын об этом знал. – Про двухэтажный поезд выяснил, как я просила? Неплохо для смены впечатлений. Вот высплюсь по-человечески, тогда и оценю твою фишку…

Мы вышли на улицу, и меня охватила дрожь даже в норковой шубке. Самое интересное, что было тепло для февраля. Эта зима вообще получилась мягкая. Настоящих морозных дней было всего несколько. А сегодня – вообще плюсовая температура. Облачность, морось, туман – как и положено в Питере. И ветер-то не сильный, а пробирает буквально до костей.

В кафе работал телевизор – показывали бал тюльпанов в Голландии. Были на выставке и нарциссы, и гиацинты. Из-за этого настроение стало праздничным, хоть до Восьмого марта оставалось больше недели. Казалось, что я даже ощущаю аромат этого цветочного моря. На улице мне стало легче. Пропала странная тошнота. Я подумала, что сам ветер пахнет тюльпанами. И, значит, уже пришла весна – на два дня раньше календарного срока. Я вся подобралась, выпрямила спину и поплыла лебёдушкой.

– Тут такое дело… – Шипицын смотрел себе под ноги. Он будто решался на что-то, и был страшно виноват передо мной. – Халецкий собирался сегодня «Стрелой» в Москву ехать, но не срослось. В последний момент начальство поменяло планы – из-за этих наших проблем.

– Ну и что? – Я уже всё поняла и закусила губу, соображая, что же теперь делать. Отказываться глупо – факт. Надо менять планы на вечер, причём кардинально. А это очень трудно, когда ноги подгибаются от усталости.

– Вот Богдан и велел переоформить билет на тебя, – подтвердил мои подозрения Шипицын. – А чем плохо? Спальный вагон, всё купе твоё. Халецкий хотел ехать вместе с женой, и её билет не сдал. Пусть тебе спокойно будет. Он ведь понимает, в каком ты сейчас состоянии. На «Стреле» ездила когда-нибудь?

– Вообще-то нет, – промямлила я. – Но она же восемь часов идёт, кажется…

– И чо? – Даниил скорчил глупую физиономию. – Как раз выспаться успеешь. Давай сейчас слетаем к тебе домой. Твою машину поставим в гараж, и – на вокзал. Если подсуетиться, как раз успеем…



– Ну не приживается у нас асфальт! Отвергает его земля российская! – болью констатировал Шипицын, когда наш «Хаммер» провалился одним колесом в промоину, и у нас обоих клацнули зубы. Моя голова мотнулась так, что заболела шея.

Я прижимала к себе серо-розовую сумку с бутылкой витаминного коктейля в правом боковом кармане. Сумка всегда стояла наготове в прихожей – для экономии времени. Мне часто приходилось вот так срываться в ночь – на вокзал, в аэропорт. И при этом было неизвестно, когда именно я смогу вернуться, и смогу ли вообще. О самом плохом, конечно, старалась не думать, чтобы не отвлекаться от выполнения заданий.

– Ладно, Данька, не ворчи. Тут же стройка ещё не окончена. Потом всё будет нормально.

– Потом, может, и будет, – пробубнил усталый и откровенно сонный Шипицын. – Но едем-то мы сейчас. Хорошо, что Халецкий свой джип одолжил. А то пришлось бы пилить на твоей «Вольве», а потом в свой гараж её ставить. В твой-то меня не пустят. А снаружи всё забито под завязку…

– Ничего, поставил бы, не развалился! – беззаботно ответила я, доставая зеркальце и проверяя макияж. Увидев усмешку Шипицына, поглубже надвинула на лоб твидовую кепку. – Между прочим, это называется не гараж, а парковочное место – прямо под домом. А то у нас на улице действительно площадку не найти. Народ из области прёт, а «перехват» крошечный. Теперь, конечно, стало много лучше. «Тачка» под охраной, под крышей – что ещё надо? Кстати, когда Халецкий поедет в Москву?

– В понедельник, второго числа. Между прочим, он, как человек старой закалки, признаёт только «Стрелу». Сказал, чтобы с «Сапсанами» разными к нему и не приближались. Никакого, мол, удовольствия от такой поездки. Тогда уж лучше самолётом.

– «Так чего же ты, сокол, не летел самолётом?» – задорно пропела я цитату из Тимура Шаова, в очередной раз подлетая на вираже. На самом деле мне было совсем не весело. – Дань, ты не гони так – ещё навернёмся. Вроде, и снега нет, а всё равно почему-то заносит.

– И это говорит девушка по кличке Шумахер! – упрекнул Шипицын. На лобовом стекле сверкнули его белые зубы. – Какая-то ты сегодня робкая, Марьяна. Что же я сделаю, если уже двадцать минут двенадцатого? И ещё неизвестно, какие приключения ожидают нас в центре…

– Да, ты прав, Даня. Я действительно очень упахалась. Стала замечать, когда моргаю. А это первый признак того, что в любой момент могу отключиться. По крайней мере, сама ни за что никуда не поехала бы. Вот и сейчас сижу с открытыми глазами и вижу сон…

– И что тебе снится? – заинтересовался Шипицын.

– Зимняя сказка. Знаешь, когда все деревья в снегу, как на новогодней открытке? И небо палевое, нежное. В начале февраля несколько дней такая погода стояла. Я люблю эту красоту, особенно за городом. И чтобы снегу по колено… Ходишь, ходишь – все ноги промочишь. А потом у печки греешься и буквально умираешь от счастья. Так приятно, когда тепло проникает в тебя. Наполняет всю – до макушки…

– Да, помню, были такие дни, – кивнул Шипицын. – Так ведь, чёрт побери, соседка мне их испортила. До сих пор жутко.

– Как испортила? – удивилась я. Вообще-то Данька был спокойным парнем и старался ни с кем не ссориться.

– С балкона выпала, с шестого этажа, – тяжело вздохнул Шипицын. – Мы же не просто соседями были, а дружили семьями. Гуляли тем утром вместе. Катька – с коляской. Мы с сыном снеговика лепили. Как раз снегопад был сильный – с веток прямо комья летели. А у соседей застеклённая лоджия, как и у нас. Залепило всё снаружи, в комнатах стало темно. Катька и высунулась до пояса со щёткой. Она так часто делала. Я предупреждал об опасности, а она только хохотала. Говорила, что спортивной гимнастикой занималась – и ничего. А тут даже не знаю, как всё и случилось-то… Видимо, влезла на табуретку, чтобы повыше достать, и потеряла равновесие. А потом уж вниз затянуло. Я сперва подумал, что с крыши снег скидывают. А потом услышал характерный удар тела о козырёк над парадным. Сын Катькин в комнате заревел – как почувствовал. А она умерла не сразу. На козырьке этом стонала, плакала. Увозила её «Скорая» – кровь изо рта текла. Я по мобиле вызвал машину. Катька и шевельнуться не могла. Конечно, всё уже было ясно. А что делать? Прикинь – только что жила, смеялась. И раз – нет её…

– Кошмар какой!

Мне в сердце словно кольнули острой холодной иглой. Почудилось, что впереди распахнулась бездна. Будто не в Москву я еду, а лечу в космос без возврата. Такая тоска сжала горло, что я даже удивилась. Очень утомляет, вышибает из колеи, когда видишь чужое горе или слышишь о нём, а помочь ничем не можешь.

Вроде, всякое в жизни бывало, и лишняя трагедия вряд ли может так уж сильно меня задеть. Тем более что случилось всё с чужими людьми, а сама я ничего не видела. А вот то ли вдумалась в эти слова Даньки, то ли сердцем проникла – и обмерла в ужасе. «Только что жила, смеялась – и разом нет её…» Самое жуткое, что с каждым так может произойти – и со мной, и с Данькой, и с братом. При нашей работе тем более может…

– Сколько её ребёнку? – онемевшими губами спросила я.

– Тогда четыре месяца исполнилось. Старшей девочке три года. А мужа сразу же в коленно-локтевую позу поставили. Главное – прокукарекать, а там хоть не рассветай. У него ведь, как выяснилось, молодая подружка была. И какой вывод могут сделать наши Пинкертоны? Убил жену, чтобы не таскаться по судам. Мужик, конечно, запаниковал и начал путаться в показаниях. Он ведь как раз у любовницы был, когда жена из окна выпала. А той, разумеется, никто не верит. Ясно, выгораживает своего милого…

Даня взглянул на часы. Я тоже подняла рукав. Половина двенадцатого – надо спешить. Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, чтобы сердце так не билось. Оно будто бы разрослось во всю грудь – и болело, болело…

Чем ближе мы подъезжали к центру города, тем больше огней сверкало вокруг. Фары в лицо, красные габаритные огоньки, фонари, витрины, реклама, подсветка… Потоки света буквально затопили наш джип, стекали по стенкам кузова, сверкали на покрытых капельками стёклах. Там, за светом, клубился какой-то страшный, таинственный мрак, куда я вскоре должна была шагнуть…

– Мы с твоим братом в девяностые годы уже всё понимали, продолжал Даниил, играючи управляясь с «Хаммером». Он явно превысил скорость. Джип летел, как стрела, сквозь туман и снег, потому что мы уже опаздывали. Помним всё – и голод, и страх, и бандитские разборки. Ваш отец погиб тогда, и многие другие тоже. И всё-таки, поверь мне, жизнь была более честной, естественной. Ну, вроде войны. Есть явный враг, и с ним можно бороться. А рядом с тобой – уж точно друзья, соратники. Предательства тоже есть, но они единичны.

– Отец как раз и пал жертвой такого предательства! – едко заметила я. – Дядя рассказывал, как телефонистка слила бандитам информацию, и те устроили задачу…

– Да, конечно, но это было ЧП! – горячо возразил Шипицын. – Весь Главк на уши поставили. Тут же вычислили эту суку – буквально за два часа. А теперь столько всякой дряни вокруг, и никто ни в чём не виноват. Вот я о чём говорю! Нас успокаивают – мол, в моде теперь «тихий криминал». Никто особо не стреляет. Вроде как мы радоваться должны. Ну, там неуплата налогов, коррупция, мошенничество… Это ведь не бои на улицах. Терпеть можно, и ладушки. Но ведь за многими, с виду вегетарианскими случаями тоже стоят трагедии, кровь. А мы об этом и не подозреваем. Главное – скрыть, наврать, увести в сторону, улучшить статистику. Изобразить, что стало намного лучше, порядка больше. Взятки, конечно, берут, деньги отмывают. Но вроде как грабежей и разбоев меньше. Всё теперь культурно – через компы, банкоматы, терминалы. А ведь это значит, что кругом орудуют свои. Те, кто в «доле». Случайный человек может напасть в подворотне, но он никогда незаконно не возместит НДС без содействия изнутри системы. Рука руку моет. Все скользкие, как угри. Выворачиваются, зубы заговаривают, свои заслуги щитом выставляют. И потому мы уже сами себе не верим, кругом ищем подвох. Вот это страшно, Марьяна, понимаешь? Все кругом такие правильные – аж слеза прошибает. Родину любят до инфаркта. А на деле… Преступления против стариков и детей, педофилия, невыплата зарплаты, некачественные врачебные услуги – это ведь часто даже хуже, чем те перестрелки на «стрелках». И за жабры фиг их возьмёшь, особенно если «крыша» надёжная. А то и сам схлопочешь, вовремя не раскусив намёк. Вот докажешь всё, как положено, – и наркоторговлю, и махинации с жильём, и хищение денег с карт… От последнего масса народу погибла, пострадала! Одних суицидов немеряно. Бывает, что последнего люди лишаются. Раковые больные стреляются, вешаются, потому что их бесплатные обезболивающие препараты на сторону толкнули. И никто ни за что не отвечает. У всех инструкции – не подкопаешься. Чиновники вообще сплошь святые – только о народном благе радеют. Но тронуть их не моги! Сразу же дорогой адвокат подаёт «летучку». И очень вежливо напоминает суду, на что тот должен обратить внимания. И попробуй не обрати – сразу же у судьи грехи сыщутся. Про оперов вообще молчу. Вот везу тебя сейчас и Богу молюсь. Лишь бы не пришлось в понедельник отпустить всех тех, кого сегодня, в пятницу, взяли…

– Ничего себе! – Я только сейчас заметила, как сильно стиснула кулаки – даже пальцы посинели. Еще подумала, что коралловая помада и такой же лак на ногтях не идут к простенькой курточке и потёртым джинсам. Ладно, перетерпим. – И такое может мыть?..

– Ещё как может! – горько усмехнулся Шипицын. – Разве Богдан тебе не рассказывал? Впрочем, наверное, не захотел расстраивать. Слишком самому тошно. Он ведь лично разработал и осуществил операцию по пресечению деятельности нескольких подставных автосалонов. Конечно, Всеволод Михайлович его курировал…

– Да помню я! Сама работала в баре – в рамках этого проекта. И что? Получился пшик? Конечно, брат не скажет, пожалеет меня. И дядя тоже.

Разумеется, я ничего не сказала Даньке о том, что ещё и танцевала в стриптиз-клубе – чтобы накрыть всю эту сеть. А потом посылала кодированные эсэмэски на смартфон брата – прямо как радистка Кэт. И, получается, всё это было зря? Если бы Даня знал, ЧТО мне пришлось пережить в этих вертепах разврата, наверное, не стал бы сыпать соль на свежие раны. Но он ничего не знает – в отличие от дяди и брата…

– Понимаешь, Марьяна, не было в городе ветви власти, представитель которой не вступился бы этих проходимцев. Разумеется, всё делалось через референтов и помощников. Смольный, Мариинский, судейские, даже наши из Главка ненавязчиво просили не поддаваться на провокации, разобраться объективно. Выходило, что перед «клофелинщиками» ещё и извиниться нужно. А наказать нас – чтобы не совались, куда не следует. Халецкий сгоряча уволиться хотел, потому что честь потерял. Так он считал, во всяком случае. Всеволод Михайлович еле его отговорил. Если с «клофелинщиками» не свезёт – обещал рапорт написать железно. Одного из последних профессионалов потеряем. Но, кроме Грачёва, это никого не колышет. Раньше, говорят, за подвиги в ментовке ордена давали. А сейчас дают только в морду. Героями стали другие. Нужно только правильные слова говорить – как «Отче наш» каждый день. Но это только между нами, Марьяна…

«Хаммер» уже нёсся по Невскому, который светящимся мечом пронзал ночную стылую мглу. Мы будто попали внутрь северного сияния. И авто все под стать – «Шевроле-Камаро», «Форды» дорогих моделей. Разноцветные «Феррари» – красные, жёлтые, чёрные.

Всё правильно решил Богдан с билетом. А ведь я сначала собралась закатить ему сцену. Ведь даже не позвонил, не спросил, согласна ли я ехать «Стрелой». А потом вспомнила, что выключила телефон, когда вошла в «Полёт». Получается, сама во всём и виновата.

– Мог бы не предупреждать! – Я обиженно поджала губы. – Когда я тебя сдавала?

– Да никогда, конечно! – смутился Даня. – Прости – с языка сорвалось. А мне и поделиться не с кем – разве что с Богданом. Так ведь прослушать могут, между прочим. Только на рыбалке, когда мы вдвоём, можно быть спокойным. А за других уже не ручаюсь. Вот в джипе Халецкого говори, что угодно. Полковник сам такого же мнения. А мои мать и жена только расстроятся, но ничему не помогут. Сыну всего шесть лет. Нескоро он ещё сможет стать мне другом!

– Всё понимаю, Даня. И очень сочувствую. – Я ласково похлопала Шипицына по плечу.

Мне же не сочувствовал никто – ни дядя-генерал, ни брат-майор. Они оба прекрасно помнили мою прошлую жизнь. И, вероятно, считали, что я ещё не до конца замолила свои грехи.

Даниил зарулил на парковку у вокзала, открыл дверцу, помог мне выйти. «Стамеска» торчала в середине площади Восстания, как гигантская свеча. Со всех сторон её обтекала автомобильная река. Снова завертелась метель. Ветер захлопал то ли баннерами, то ли флагами – в темноте было не разобрать. Я опять посмотрела на часы. Потом – в низкое, тёмное, беззвёздное небо. И подумала, что завтра надо мною небо будет совсем другое. И тучи другие, и растущий месяц, и запах ветра. И ночные огни на главной улице города. Или мне только так кажется? Просто хочется оказаться там поскорее?..

Даня одной рукой подхватил сумку, другой взял меня под локоть. Мы были странной парой. Шипицын остался прежним – высоким, стройным, ярким. Вылитый Дима Билан – только без бородки. Салон джипа в момент пропитался запахом его туалетной воды – с аккордом цитрона и дорогой кожи. Даню часто отправляли на задания в рестораны, ночные клубы, отели консульства. Он выглядел респектабельнее всех в отделе.

А я сняла норку, модные ботильоны и английское платье «под кольчугу». Натянула джинсы, свитер и скромную курточку в талию. Длинные волосы – каштановые, с вишнёвым отливом – скрутила в узел. Сверху прикрыла их кокетливой подростковой кепчонкой. Сначала хотела надеть кроссовки, но потом выбрала сапожки на меху, с «молнией».

И сейчас рядом с модельным Шипицыным вышагивала хорошенькая грациозная нимфетка, словно сбежавшая из школы. Никто никогда не дал бы её двадцать три года. И уж совсем дикой показалась бы мысль о том, что сыну этой девочки уже восемь лет…

– Десять минут осталось – бежим! – Даня толкнул меня в бок. – Какой вагон у тебя? Где билет? Я же тебе его отдал – ещё в кафе…

– Да здесь он, не волнуйся!

Я и сама испугалась, потому что не сразу нащупала визитницу в сумке-грыже. Но потом облегчённо вздохнула, вытащила билет и поднесла его к глазам. М торопливо шли по залитому светом перрону, вдоль карминно-красных вагонов легендарного поезда. Навес пока прикрывал нас от снега. Лично я видела «Красную стрелу» впервые в жизни.

Нас то и дело обгонялись припозднившиеся пассажиры. Кое-кто трусил далеко сзади. Многим в такое время элементарно хотелось спать.

– Дань, ты выпей успокоительного на ночь, ладно? Нервишки у нас обоих развинтились. Так ведь и машины ломаются, а мы – живые люди. И не надо думать о плохом. Оно само придёт…

– Типун тебе на язык! – Испугался Шипицын.

Мы как раз подбежали к моему вагону, у дверей которого стояла шикарная проводница. Это была блондинка в белых перчатках, тёмно-розовой форме с жёлтым галстуком. Даже ночью, при сомнительном освещении, я оценила её макияж и поняла, что путешествие будет приятным.

– Поторопитесь, пожалуйста! – Она протянула мне билет. – Вы едете?

– Да, она, – подтвердил Данька. – Я только сумку занесу, хорошо?

– До отправления поезда осталось пять минут, – напомнила проводница. Я видела, что глаза её смеются. – Рядом с такой девушкой любой мужчина голову потеряет. Как бы вы случайно тоже в Москву не уехали…

– Неплохо бы! – Шипицын легко запрыгнул в тамбур, потому что сзади напирала какая-то шумная компания – прямо с «отвальной».

И я уже точно знала, что спокойной ночи мне желать глупо. Надень я даже паранджу, запрись на замок, всё равно мужики будут приставать до самой Москвы. Если сами не дотюмкают, так эта же шикарная проводница адресок купе шепнёт. Не задаром, конечно.

Да, я еду на «Стреле» впервые в жизни. Но репутация тут у меня уже сложилась…




Глава 2


28 февраля (ночь), Всё плохое, что может случиться, всегда случается – кто бы спорил! Мои предчувствия сбылись ещё раньше, чем я ожидала. Конечно, в вагон-ресторан не пошла – квасить совсем не хотелось. Так ведь и в купе нашли, вот в чём дело! И как раз господин из той самой компании, что ввалилась в вагон следом за нами.

Сначала набрались в ресторане под завязку, чтобы скоротать время в дороге. В столицу на выходные господа прибудут уже синенькими. А после водки полагается девка – святое дело! И всё бы ничего, мне без разницы. Лишь бы самой не стать этой девкой – особенно сегодня.

Вот уж разные у людей проблемы! Одни не знают, как мужика закадрить, а мне, наоборот, приходится всё время от них бегать. Мёдом я, что ли, намазана? Будь в компании хоть какие шикарные чиксы, а в центре внимания всегда я. Даже если не хочу, блин! Брат говорил про какие-то флюиды и гормоны, про запахи и ауру, Про талант быть желанной, который сродни всем другим талантам. Он либо есть, либо его нет. И ничему тут не научишься – ни на тренингах, ни у колдунов.

А дядя Сева называет это дело просто – изюминка. Я ведь очень на своего деда похожа – то есть на его отца. Тот был вовсе не красавец. Невысокий, худой, с неправильной речью и провинциальными замашками. К тому же, бывало, уходил в загулы и запои. А бабы любили его так, что некоторые даже руки на себя наложили – от ревности. Он же считал, что жизнь прожита зря, если каждый встречный не может сказать тебе: «Здравствуй, папа!»

Деду было уже под шестьдесят, когда он погиб в авиакатастрофе – при заходе на посадку над Чёрным морем, да ещё во время грозы. Так женщины рыдали по нему ещё несколько лет после этого. И одной из них была моя бабушка – Галина Павловна Ружецкая, в девичестве Смирнова. Они вместе жили в московской общаге, и многие считали их семейной парой.

Дед, в ту давнюю пору студент юрфака МГУ, скрыл от неё то, что уже женат. Сделал ей ребёнка – моего отца – и бросил. А она всё равно любила проказника, пусть и побывала потом замужем за прекрасным человеком. И до сих пор успокоиться не может. У себя в интернате всем про него рассказывает как про супруга. А ведь Николай Ружецкий усыновил Мишку, и мы с Богданом носим его фамилию. Хотя должны быть Грачёвы – по справедливости.

Короче, я только и успела, что ополоснуть лицо, переодеться в спортивный костюм и тапочки. Потом села расчёсывать волосы. Честно собиралась попить чаю и завалиться спать. Но в дверь купе постучали, и я сдуру выглянула. Думала, кому-то нужно по делу. Может, требуется помощь.

Как же, раскатала губу! На пороге стояли два дядьки предпенсионного возраста, пьяные в хлам. Их мотало от окна к стене – «Стрела» давно набрала скорость. Один из мужиков, с красной физиономией, в очках от Картье и костюме от Брионии, радостно ввалился в моё купе. Даже не спросил разрешения войти!

В первый момент я очумела, а после применила силовой приём. Мужик вылетел из купе в коридор, упал на четвереньки, потом на пузо; проехался по ковровой дорожке. А я захлопнула дверь и разревелась со злости. Рядом, на столике, прыгал подстаканник со стаканом горячего чая.

Похоже, «клиент» такого отпора не ждал. И потому даже не сразу поднялся на ноги. Ему помог приятель, который не успел далеко уйти, и пару себе пока не нашел. За стуком колёс я не расслышала, как жиробас объяснил свой полёт. Наверное, сказал, что у меня «гранаты не той системы». Какие-то вопли, во всяком случае, через дверь доносились. Наконец любопытство взяло верх, и я приоткрыла щёлку, припала к ней ухом. Мой кавалер орал, вцепившись обеими руками в поручень – ноги его уже не держали. Рядом, кроме приятеля, стояли проводница и полицейский – уже позвали.

– Да это же шлюха из «Воздуха»! Она там всем давала! – надрывался этот свин, сверкая очками и тщетно пытаясь удержать равновесие.

Наша «Стрела» летела в кромешной темноте. Окна казались совсем чёрными – из-за яркого света в коридоре.

– Из какого «Воздуха»? Где веселящим газом дышат из шариков? – удивился парень в форме с погонами сержанта. – Там же молодняк один. Да и не работают они сейчас. В мае открываются…

– Сына забирал оттуда в прошлом году. – Громкий голос стал заметно тише. – Он каждый раз из клуба пьяный приходил. Смесь эта на вкус сладкая. Я разок попробовал, – признался солидный господин. – Хотел засудить всю эту шоблу. Так оказалось, что употребление оксида азота у нас не запрещено. Но дело не в том. Речь вот об этой оторве. Антон говорит, что она по всем клубам шляется. А раньше в стриптизе танцевала. Показал мне её, и я запомнил…

– А зачем сейчас-то к ней направились? Пригласила, что ли? – Сдерживая смех, спросил сержант. – А потом – пинка под зад?

– Приглашают приличные. А продажные просто должны клиентов обслуживать. Мне пятьдесят, и у меня есть свои потребности. Вы согласны? По-мужски вы меня поймёте…

– Пойму, если всё по согласию будет, – строго сказал сержант. А так получается изнасилование, кем бы она ни была. Лучше вам в купе к себе вернуться, успокоиться и лечь спать. Другим ведь мешаете отдыхать – ночь уже. Потом в Москве не встанете…

– Я не встану?! – оскорбился мой «клиент». – Да у меня всё давно стоит!

– «За углом стояли трое – он, она и у него!» – хихикнул его приятель, зажимая рот руками. Похоже, он мнил себя очень остроумным.

– Вот ведь шалава! Всем, буквально всем там давала, теперь целочку из себя строит… Я даже знаю, что она в пятнадцать лет родила, вот что! – продолжал кипятиться любящий папаша.

– Гражданин, вас её личные проблемы не касаются, – пытался урезонить его сержант. – Какое это имеет значение?

Меня разобрало такое зло, что я чуть не лопнула. В «Сапсане» это было бы невозможно. А здесь – пожалуйста, знакомого встретила. Вернее, папашу своего знакомого. Как его там – Антон? Вроде, был такой хипстер. Но не помню, чтобы я с ним спала. «Черепу» он, конечно, наврал про свои подвиги.

Хотя, как ни крути, и правды сказано много. В стриптизе я танцевала, и смесью из шарика дышала. Сына родила, когда едва исполнилось пятнадцать. И, самое главное, без «кесаря» справилась. Все врачи обалдели. Хотели наутро резать, а ночью всё случилось.

А кто сейчас не «дышал»? Я этот газ знала как «Клубный». А у него вон, сколько ещё разных имён! Это – непременный атрибут любой вечеринки. «Вставляет» почти как «травка». Потом идёшь, еле двигая ногами – будто сутки в забое отпахала. Болтают, что злоупотребление «клубняком» приводит к атрофии мозга.

Если честно, дело того не стоит. Пол-кила платишь, а эффект только на пятнадцать минут. Со стороны всё это выглядит, конечно, дико. Компашка ржёт над всем подряд, а то и просто так, без причины. Некоторые превращаются в полных придурков – сюсюкают, кожи корчат. У других голова болит, а кто-то валится в обморок. Пить хочется всем без исключения.

Я, помню, из дворницкого крана воду цедила – просто чтобы не умереть от жажды. Ходишь кренделями, падаешь под забор – а «выхлопа» нет. Меня так однажды в больницу увезли, на неврологию. Решили, что случился инсульт. Говорят, у молодых он теперь часто бывает. Обошлось, по счастью…

Рывком отодвинув дверь, я выскочила в коридор. Наверное, выглядела, как фурия, потому что даже сержант замер с открытым ртом. Проводница и вовсе шарахнулась назад. Оба пьяных краснорожих господина вмиг стали бледнолицыми. Поняли, что я всё слышала, и сейчас потребую сатисфакции.

Я давала и давала —
По четыре раза в день.
А теперь моя давался
Получила бюллетень!

Я пропела это, отбивая степ, что не очень-то удобно делать в шлёпанцах. Насчёт четырёх раз, конечно, поскромничала, но стихи есть стихи. Тут нужно уложиться в размер.

Тотчас же захлопали двери. Из всех купе высунулись заинтересованные физиономии. Пассажиры очень хотели на меня взглянуть.

– Соси пису, урод! Вон, штаны уже мокрые! Тебе не к тёлке надо, а в сортир! Уберите его сейчас же от моей двери, иначе я в Москве дяде пожалуюсь. Он у меня генерал полицейский, так что меры примет!

Проводница на каблуках ловко побежала по коридору, шёпотом умоляя пассажиров вернуться в свои купе. Сержант ржал, как молодой жеребец. Конечно, про дядю не поверил, а зря. Хотя, конечно, я генералу ничего не скажу. Разберусь сама – не впервой.

– Пойдёмте, пойдёмте, граждане! – Сержант взял за предплечья обоих нарушителей порядка и повёл их в вагон «люкс». – Ну, зачем вам этот позор в поезде? Вдруг и действительно люди узнают вас? Другим расскажут, на телефон снимут. Оно вам надо? В Сеть выложат – потом век не отмоетесь. Вы уж мне поверьте – так часто бывает. Проспитесь, а дело уже сделано. И нам такая реклама не нужна. Вы бы компресс холодный положили на лоб, окошко в купе открыли. На ходу ветер сильный – вам и полегчает…

Я не стала дожидаться, когда проводница подойдёт ко мне, и захлопнула дверь. А потом подумала, что надо было попросить у неё лимона к чаю. Меня опять затошнило. Несмотря на дорогущий парфюм с древесным пряным ароматом казалось, что от этой кучи жира шмонит гнилью и плесенью…



Постепенно мои эмоции улеглись, и я стала дышать ровнее. Выпив чай без лимона, я устроилась в постели и закрыла глаза. Поезд раскачивался из стороны в сторону, и я чувствовала себя младенцем в колыбели. Бурный горный поток в моей душе постепенно превратился в тихую, спокойную реку.

Аутотренинг, который часто применял братишка Богдан, принёс плоды. Сладко расслабившись, я лежала и думала – то об одном, то о другом. Так со мной бывает часто, когда разом обрушивается масса впечатлений. Нужно разжевать слова, распробовать, прокрутить их так и этак. Каждое событие должно занять своё место в памяти, принять законченную форму. А уж этой ночью мне было, о чём подумать, и кроме борова в золотых очках.

Странно – я больше суток провела на ногах, но почти не устала. Хуже всего было в кафе – там я едва не отключилась. Немного поклевала носом в джипе, пока Шипицын не рассказал про свою соседку, выпавшую с лоджии. Тогда сон с меня слетел и больше уже не возвращался.

Конечно, сама виновата, что так упахалась. Могла, на последнем этапе, и отвалить подальше. Полковник Халецкий со спецназом справились бы и сами. Все ориентировки я дала им раньше. И, кажется, при захвате никого не пропустили.

Но всё-таки заедал интерес – как оно получится? Когда долго работаешь над какой-то проблемой, трудно вот так взять и разом всё бросить. Увлекает азарт – будто в казино. А уж потом наваливается такая тяжесть на плечи – как два мешка с цементом. Ладно, что всё это у меня быстро проходит. Особенно если как следует поспать – часиков двенадцать кряду. Сейчас, правда, так не получится, и встать придётся намного раньше.

Я блаженно улыбалась, вспоминая, как Халецкий бегал среди огромных качков в чёрном. Шапка его седых волос резко мелькала у них где-то под мышками. Сухощавый, юркий, как ртутный шарик, в неизменной кожаной куртке, с вечной рацией в руке, он ко всему умел относиться иронично, не загружая голову ненужным мусором.

И всегда любил повторять, когда кто-то срывался и нервничал, забывая о простых человеческих радостях:

– Война войной, а обед по расписанию!

После этого обстановка всегда разряжалась, гроза пролетала мимо. Богдан, Данька Шипицын, Серёжка Оводов и другие готовы были, в случае чего, своими телами прикрыть полковника от пуль.

– И он ради нас себя не пожалеет, – уверял меня брат уже не раз. – Только таким и должен быть командир. Тысячу раз он ребят из всякого дерьма вытаскивал – никакие пули не сравнятся. Сейчас ведь главное – не вычислить преступника, не взять его, а в изоляторе удержать. И после этого ещё самому без взыскания остаться…

И я вспоминала, как лежали вчера главари клофелиновой банды – рожами в мрамор, ноги врозь. И, как Даня, мысленно умоляла Господа Бога не допустить их освобождения из-под стражи. Халецкий, конечно, тоже этого боялся, но вёл себя твёрдо и уверенно. И даже когда мой «папик» намекнул ему на вмешательство свыше, беспечно махнул рукой, напрочь отметая такой вариант.

Я уже дремала. Мне снилось, что мы с Шипицыным на джипе летим сквозь огни, мокрую метель, холодный туман. За багажником светился Адмиралтейский шпиль. А вокруг бурлит ночной Невский, унося нас к Московскому вокзалу, как щепку в водовороте.

Наверное, Богдан уже позвонил дяде на Рублёвку. И сегодня утром за мной на вокзал пришлют машину. Там их целый гараж, и все топовые. Есть из чего выбирать. Это вам не моя несчастная «Вольвочка», а тяжеловесы вроде «Мерсов» и «Ауди» последних моделей. Кажется, есть и «Инфинити». Но это – «тачка» дядиного тестя-дипломата. Её вряд ли отправят за мной. В любом случае, я поеду по столице – кум королю, сват министру. Хоть несколько часов побуду вип-персоной. Здорово, когда у тебя есть такие родственники!

А вообще-то классно я катаюсь на «Стреле! Даня мне про неё рассказывал по дороге. Откуда только он всё знает, интересно? На два года Богдана моложе, а набрался уже, как профессор. Впрочем, кажется, его дед профессором и был. Или есть, если живой – давно ничего не слышала.

Так вот, дедушка Шипицына ездил на этой самой «Стреле» ещё до шестьдесят второго года. Тогда она была синего цвета. Вот древность-то! Моему дяде-генералу всего годик исполнился, а отцу – четыре. Вообще трудно представить, как в ту пору люди жили…

На самом деле «поезд № 1» ходит аж с тридцать первого года прошлого века. Тогда и бабушки Гали ещё в помине не было. А пьянку в вагоне-ресторане так и называют – «Утро стрелецкой казни». В респектабельных вагонах словно остановилось время. Это, между прочим, успокаивает. Стабильность всегда действует на меня благотворно, вселяет уверенность, снимает панику.

Конечно, в вагонах появился Интернет, а также прочие приметы прогресса. Сейчас вот я еду со всеми удобствами. Тут тебе и свежая пресса, и санитарный набор из пяти предметов. Можно было и сумку из дома не брать. Хотя, конечно, я люблю пользоваться своими вещами – как-то привычнее. Разложишь на полочке мыло, зубную щётку, пасту – и купе сразу же становится твоим домом. Полотенце, бабушкой вышитое, всегда симпатичнее казённого.

В газеты я так и не заглянула, сгребла их на столик. Про ту операцию, что завершилась в пятницу, напечатают только на следующей неделе. А про педофила и арендаторов помещений вообще вряд ли напишут. Ничего интересного, дело привычное. У публики уже глаза замылились. Вот когда одну бабу взяли, которая тела своих убитых детей два года хранила в морозилке, сразу журналисты приехали. Это, я понимаю, тема – пальчики оближешь!

Или ещё случай был – Богдан по нему работал. Уголовник-рецидивист, в возрасте чуть за тридцать, убил топором тёщу и свою грудную дочь. Женщину расчленил и закопал в лесу, а ребёнка похоронил в могиле тестя. Ну, тут, конечно, стол – в щепки, кулак – в бинтах. Влетело в Главке всем, кому только можно.

Потом оказалось, что расчленять тело извергу помогал врач, с которым они вместе срок мотали. Многих садистов и маньяков привлекает возможность на законном основании копаться в человеческих внутренностях, изучать строение тела. Авось потом пригодится…

У меня с собой планшет, и можно выйти в Сеть. Нет, всё-таки лучше поспать, чтобы в Москве на это не тратить время. И выглядеть я сегодня должна на все сто. Званый обед у Вороновых – не обычная пьянка. Я не хочу посрамить дядю Севу. Там о женщинах в первую очередь по одёжке судят. И по экстерьеру, конечно. Их дресс-код я хорошо изучила.

Дядина супруга Евгения, бизнес-вумен со стажем, уже сама по себе величина. Окончила «Плешку». Теперь с турками работает по поставке текстильного оборудования из Измира. Она и купила тот самый «Мерседес-Майбах» Е-класса, который дядюшка всё время присылает на вокзал за нами с Богданом.

А ему, полицейскому генералу, такая роскошь в собственность не полагается. Да что там – он теперь и за границу выехать не может! Хорошо, что хоть Богдану это по фигу. Ему бы где порыбачить в отпуске. И жена его Кристина, невестка моя, тоже на загранке не помешана. В любой деревне может жить.

Да, конечно, «Стрела» и сейчас сверкает тяжеловесной роскошью. Крутой сталинский ампир – с коврами, позолотой, красным деревом. Лишь бы не привели никого ко мне в купе, на пустое место. А тут классно – климат-контроль, информтабло. Дядя говорил, что раньше в поездах биотуалетов не было. В две кабины очереди стояли. Я вообще плохо представляю, как они тогда жили. Вроде, не старики ещё, а как будто из другого мира прилетели.

Да я и сама-то в прошлом веке родилась – в самом конце. И какой-нибудь школьнице две тысячи третьего года рождения кажусь древней старухой. По крайней мере, мой сын Маамун, когда приезжаю к нему в Израиль, именно так со мной и говорит – как с ископаемым. Он весь завешан разнообразными гаджетами, существует исключительно в виртуальном мире. По-моему, он даже не знает, что такое играть с ребятами во дворе.

Маамун Халед-старший, мой бывший супруг, араб с израильским гражданством, имел свой бизнес в Питере. Он торговал шавермой у станции метро «Проспект Просвещения», где мы и познакомились когда-то. Теперь он вместе с несколькими компаньонами разводит в Австралии коров абердин-ангусской породы – на мраморную говядину. Дома почти не бывает – всё время в разъездах. Зато отгрохал собственный дом на берегу Средиземного моря, и отделился от семьи.

И с тамошними властями ладит. По крайней мере, в политику не лезет. Исповедует мирный ислам. Имеет всего одну жену. Конечно, на её месте могла быть я, но как-то не хочется. Жизнь на женской половине, по шариату, до сих пор вспоминаю с ужасом. Пусть купается в роскоши и сотрудничает с израильскими спецслужбами. Его завербовали, когда по недомыслию угодил в тюрьму Моё дело теперь – сторона.

Я на тридцатник себя чувствую – не меньше. Слишком рано узнала взрослую жизнь. С самого моего рождения пошло всё не так. Дяде пришлось нас с братом поднимать после гибели отца, и до сих пор опекать по возможности. Они ведь происходят из адыгейцев, а на Востоке часто так делают.

Конечно, на моей матери дядя не женился. Она была Всеволоду примерно как сестра. И всё мужское воспитание Богдана легко целиком на дядю, у которого и без нас было достаточно хлопот. Два приёмных сына от третьей жены, потом родился общий. Мишка, Михон – так мы его зовем. А дальше, в уже четвёртом браке с Евгенией Вороновой появились Инга и Карина. Вот к ним я сейчас и еду – на Рублёвку. Как там ещё побывать простому человеку? Наверное, Вороновым наши набеги не очень нравятся. Но они молчат – люди культурные.

Персонал в «Стреле», конечно, вышколенный. Только мигни – бросаются выполнять просьбу, хотят услужить. Чай подают буквально с реверансом. По крайней мере, в моём вагоне так. А чтобы хамство какое или мат – даже не представить! У нашей проводницы улыбка вообще голливудская, и ноги от плеч. Ей бы моделью работать, а не по вагону мотаться с тележкой.

Само собой, за стеной у меня сразу начали смотреть кино – как только отъехали от перрона. За стуком колёс, конечно, мало что слышно, но всё равно раздражает. И мозги мои совсем забастовали. А ведь сегодня придётся докладывать дяде свою часть работы по клофелинщикам. Хотя он и так всё знает. Лично вёл меня, контролировал каждый шаг. Хочет приучить к порядку, к дисциплине – чтобы вся дурь из головы вылетела.

Вообще-то формально я в полиции не служу, и Михон тоже. Но генерал Грачёв, похоже, об этом забывает. И покрикивает на нас, как на подчинённых. А, может, с нами он ещё круче – чтобы не заносились из-за высокого родства.

А ведь я – кошка, гуляющая сама по себе. Во всех смыслах – и в сексуальном тоже. Могла ведь и не делиться с полицией тем, что приходится слышать по случаю. Но хочется помочь Богдану, его ребятам. И дяде, разумеется. Он ведь не бросил тогда мою мать, вывел нас в люди. Не считался ни с какими сложностями. И я считаться не стану. В ночных клубах, в ресторанах, в лофтах и в прочих местах скопления продвинутой публики я – глаза и уши генерала Грачёва. «Медовая ловушка», развязывающая языки в постели. Сказать что-либо мне или при мне – всё равно, что сказать ему лично. Ну, если не ему, то Богдану – точно.

Вряд ли они без меня сумели бы так быстро взять клофелинщиков. Это – ребята тёртые, бывалые, сидевшие, рисковые. И сами понимали, на что шли. Долго не удавалось добыть железные доказательства преступлений – чтобы суд их гарантированно принял. Нет, конечно, слухи разные ходили по городу, так ведь их к делу не пришьёшь. И догадки Грачева с Халецким – тоже. Дядя места себе не находил, метался, как зверь в клетке. Очень уж хотел прикрыть эту лавочку.

Я понимала, что смогу помочь. Знала также, что дядя с братом первые об этом не заговорят – слишком всё непристойно. Мне не привыкать к таким приключениям, о чём тоже известно. И интересно – получится ли? Как на это посмотрит дядино начальство, мы не знали. Но, в конце концов, все созрели и поняли, что по-другому не выйдет. И я сыграла роль «трояна», на которую ушло больше года.

Сколько влиятельных господ снюхало кокаин с моей нежной груди, теперь уже и не вспомнить. В этот момент они становились очень раскованными. И говорили такое, чего в здравом уме никогда не выдали бы… «Агент Постумия», то есть я, постепенно входила в доверие. Кончилось тем, что я же давала клофелинщикам советы – по заданию дяди. Не лично, ясное дело, а через своего «папика», который там был не последним человеком.

Не хочу хвастаться, но в постели я способна вить из мужиков не то что верёвки, а целое макраме. «Папику» при этом казалось, что он всё придумал сам. По крайней мере, на меня ни разу не сослался.

Ну, теперь можно и отдохнуть. «Папик» вместе с другими «клофами» в «Крестах». Я только теперь поняла, как он мне надоел со своей дурацкой ревностью. И так я задолбалась с этой публикой, что даже забросила свою любимую «Игру престолов».

Если получится, то прямо сегодня пойду гулять по Москве. Пусть дядюшка хоть лопнет – я тоже человек. Ему помогла по-царски, имею право и о себе подумать. Слава Богу, никаких сцен мне «папик» уже не устроит, а ведь мог бы. Он так и не узнал, что две недели назад, когда он был по делам в Эквадоре, я в Москве оторвалась по полной. И, между прочим, очень хочу повторить приключение – только уже без оглядки и без всяких страхов.

Жаль, что из-за этих «торчков» я не смогла свалить в столицу денька на два пораньше. Никто бы мне этого не позволил – служба есть служба. Но ведь Борис про мои дела не в курсах. Разозлился, наверное, из-за отсрочки, и другую «грелку» нашёл. У него это быстро.

Может, сделать сегодня ему сюрприз? Попытка – не пытка. Отношения у нас сложились хорошие, не напряжённые. С ним вряд ли будет скандал, а вот с «грелкой»… Я ведь просто так не ввалюсь – позвоню сначала. Если у него в койке дама, загляну потом. Борис по-любому сейчас в Москве. В субботу и в воскресенье точно. Ещё не родился мужик, который может забыть меня. Стоит зацепить взгляд, заглянуть в зрачки – и всё, он мой.

«Анапа, чёрные глаза, ты на душе, как тот бальзам!» – напевал мне дядя, когда был в хорошем настроении. Эта песенку обожал его отец, и даже со сцены исполнял при случае. А вот дядя до конца её не помнит. Мы потом даже в Интернете искали – безуспешно. И дядя ругал себя матом за то, что не записал слова.

Почему-то мне казалось, что эти типы, которых увёл сержант, ещё вернутся. Или придёт кто-то другой, чтобы скрасить моё одиночество. Кобели так легко от меня не отстанут. Хотя сейчас я стремительно отъезжаю – как под наркозом. Такое состояние, как сейчас, я называю полным затмением суперлуны.

Брякал стакан на столике, и светился в темноте циферблат электронных часов. Скакали минуты, стучали колёса, и сладко замирало сердце. Москва становилась всё ближе. И мне казалось, что, февральской ночью, над ней восходит солнце. Столько тепла и света было сейчас в моём сердце…



– Что совой о пенёк, что пеньком о сову, но всё равно сове не жить! – говаривал мой «папик» Рахмон Адинаев, находясь в затруднительном положении.

Особенно часто я слышала это от него перед самой облавой. И удивлялась, почему «папик» не бежит к себе в Таджикистан – ведь имеет же такую возможность. И вряд ли подельники осудили бы его за это – каждый спасается, как может. По правде говоря, Рахмон – мужик неплохой. Я даже боялась, что меня после его ареста станет мучить совесть. Ведь видела от него одно только добро. А вот не мучает – и всё! Даже удивительно! Наверное, душа моя окончательно задубела, всецело подчинилась разуму. Агенту без этого нельзя, иначе можно сойти с ума. Они-то меня, если попадусь, точно не пожалеют.

«Папик» мой родился шестьдесят лет назад в Ферганской долине. Его родители там выращивали хлопок, а бабка ткала ковры. Сын решил пойти по стопам предков и поехал в Москву. Там поступил в Тимирязевку, на агрономический факультет. Нацменов тогда принимали вне конкурса. Тем более, в семье, кроме Рахмона, было ещё десять детей. Но он, честно говоря, в снисхождении и не нуждался. Уродился очень способным. Знания хватал на лету, языки учил шутя.

Свидетельствую – по-русски Рахмон говорил без малейшего акцента, и очень тонко чувствовал нюансы. Потому и был сейчас не дворником, а долларовым миллионером. Имел в Афганистане свои плантации опийного мака. По ходу дела выучил английский, даже литовский. Первая жена Рахмона, Агне Дитковските, была родом из Зарасая.

Потом Адинаев, как говорится, «поехал со всеми остановками». Российское гражданство предусмотрительно не взял, хотя мог бы. Так что сейчас его, видимо, всего лишь вышлют на родину. По крайней мере, можно будет требовать встречи с консулом, строчить жалобы, обращаться к правозащитникам, подключать диаспору.

Я поднялась с постели, взглянула на себя в зеркало. Да, селфи сейчас делать не время – точно. Но, в принципе, всё на месте. Вишнёвого отлива волосы, те самые чёрные глаза, тонкие брови вразлёт. Кожа смуглая, и при этом свете отливает зеленцой. Но ничего, в Москве салонов много. Меня приведут в порядок.

«Папик» тоже это дело любил. Ухаживал за собой тщательно, по-женски. Как-то он там сейчас, в СИЗО? Мается, наверное, страдает. Массажиста поутру ему туда точно не пришлют. А ведь всегда с этого свой день начинал. Потом садился в легкомоторный самолёт, который презентовали ему когда-то итальянские мафиози. Делал несколько кругов над поместьем – для тонуса.

А когда мы прошлым летом вместе ездили в уже наш Крым, он выбирал мотодельтаплан. Между прочим, и меня приучил – забирает круто. Летишь над пляжами, над степью, над морем и балдеешь от восторга. На «тачке» таких впечатлений век не получишь – даже во время ралли.

Где бы мы ни были с ним, утром всегда отправлялись в спортзал. Все тренажёры – велодорожки, гребные, эллиптические, «велики», даже силовые – шли в ход. Нам часто приходилось возвращать форму после посиделок в ресторанах и прочих излишеств. Может, «папик» и забил бы на это, будь он один. Но со мной «качаться» было куда веселее.

Так было и во время нашей последней поездки. В фитнессе «Президент-отеля» мы познакомились с потрясающими дамами, которых накануне видели в ресторане. Там они демонстрировали дорогие сдержанные наряды от «Эли Сааб» и «Ив Сен-Лорана». Аксессуары- серьги и колье – потрясали воображение. А утром, в столь же престижной спортивной экипировке, они наказывали себя за вчерашний тонкий ужин. Лица их блестели от пота, а губы были накрашены телесного цвета помадой.

В этом московском отеле вообще очень много восточных людей. «Папик» был там явно своим. Большую часть времени он тратил на деловые переговоры, а я слонялась по огромному номеру. Из ванной – в гостиную и спальню, потом – в прихожую. Валялась поперёк широченной кровати, подсаживалась к столику. Пила арманьяк со сладостями и фруктами – к этому меня тоже приучил Рахмон. Или же выбирала «Мартини», накалывала оливки на шпажку и грациозно отправляла их в рот.

Особое удовольствие мне в этот момент доставляли мысли о невестке Кристине. Утром она всегда чертыхалась в тесной кухоньке на «Просвете», роняла хваталки на пол, забывала на конфорке то кашу, то яичницу. Приготовление завтрака для мужа и детей превращалось у неё в пытку.

Потом я представляли всех своих врагов. Они предрекали мне печальный конец, но остались с носом. Увидели бы меня среди здешних ковров и зеркал – все дружно покончили бы самоубийством.

Когда возвращался Рахмон, усталый и пожелтевший, я встречала его в вечернем макияже и в вызывающем неглиже. В руках держала два бокала вина «Шато Тальбо» или «Шато Бельграв». В случае чего, я могла быстро накинуть пеньюар и ретироваться в спальню, куда гостям вход был запрещён.

Релаксация занимала час-полтора, после чего «папик» приходил в норму. Мы, с бокалами в руках, стояли у окна в гостиной нашего люкса. Смотрели на Москву-реку, на дворцы и соборы, на храм Христа Спасителя. И проникались осознанием того, что прожили жизнь не напрасно. Между прочим, я несколько раз встречала в коридорах каких-то знаменитых людей с охраной, которых видела по телеку. Но вспомнить, кто это, никак не могла.

После того, как Рахмон оттаивал, он целовал меня во все места и тащил в спальню. Занятия любовью у нас назывались «погружением в Марианскую впадину». А дальше мы по-семейному ужинали, смотрели кино и новости, пили кофе. Я выбирала десертный – с кардамоном, вишнями и ананасами. Папик пил «Калипсо» с взбитыми сливками и с корицей. И оба мы балдели от кофейного крема с шоколадом. Ничего не попишешь – мужики с возрастом, как правило, превращаются в баб.

Было очень забавно наблюдать, как к наркоторговцу и вору родом из Таджикистана заходили в гости чиновники, имевшие самые престижные номера на служебных авто. О других, тоже с мигалками, но рангом пониже, и не говорю.

Между прочим, сам «папик» одно время тоже ездил с «крякалкой» и с «маячком». Потом всё это отобрали. Спецсигнал проходил по спискам одного из силовых ведомств. Когда правда выплыла на свет, получился грандиозный скандал. Правда, «папик» особенно не унывал. Его и так, без мигалки, везде пропускали. Особенно Рахмон Адинаев был известен у себя на родине и в Питере. Но и в столице старались не обижать видного деятеля наркобизнеса. Ведь у него было бабло, как и у всех чиновников. В конечном итоге, это их и роднило.

Я же играла при Рахмоне роль радушной хозяйки. Без такой спутницы ни один уважающий себя мужчина не может сам появиться в свете или принять гостей. Изображая молоденькую сексапильную глупышку, которая достигла предела своих мечтаний, я чутко прислушивалась к тому, что говорилось вокруг. Какие намёки подавались, кто на кого как смотрел, какого рода сплетни пересказывали за глаза – всё уходило к генералу Грачёву.

Репутация девушки из клуба, условно говоря, «Крыша мира», работала на меня безупречно. Некоторые «кошельки» развлекались тем, что пытались духовно развить низшее существо. Поводить его, к примеру, по выставкам, по концертам; покатать по заграницам. Вот за такого чудака и принимали Рахмона Адинаева. А я дружелюбно дымила вверх, увлечённо кивая любому пьяному болтуну. И за это меня очень любили.

Конечно, под конец эти «брызги мозга» стали вызывать у меня если не рвоту, то тошноту. Но приходилось поглощать устрицы и трюфели, борясь с желанием выплюнуть всё это в физиономии собравшихся за столом. Протолкнуть пищу в себя помогало только белое вино. Утром «папик» ворчал, цепляясь ногами за корзины цветов, присланных мне вчерашними собутыльниками. Как правило, это были лилии всевозможных цветов и фасонов.

На таких вечеринках меня приглашали даже в депутаты Госдумы, чтобы отмыть наркодоходы. Они якобы часто так делали, да вот для выборов будущего года нет харизматичной фигуры. Совершенный же отстой даже за бабло не прокатит.

В отсутствие «папика» на меня выходили доверенные лица некоторых олигархов. Они передавали приглашения своих боссов приятно провести вечер. В случае успеха меня ждал статус одной из любовниц олигарха, дорогой автомобиль, бриллиантовые шедевры от «Тиффани» и зимние каникулы в Куршевеле или в Сан-Моритце. Я мило улыбалась, чирикала, играла глазками и ссылалась на ревность старого грозного друга. Уверяла, что Рахмон меня, в случае чего, обязательно зарежет.

В действительности же нож точили на самого Адинаева. И я играла в этом далеко не последнюю роль. По крайней мере, генерал Грачёв точно знал, кто из чиновников и бизнесменов имел контакты с «папиком», а также имел портреты многих из них. К олигарху я могла прибиться только с ведома дяди. И втайне мечтала получить от него такое задание.

Для своих шестидесяти лет «папик» сохранился прекрасно. И в постели был неплох, только уж очень слащав – как парфюм «Красный жасмин». Но старики часто склонны к извращениям – тут уж ничем не помочь. Угасающую потенцию они подменяют всякими фантазиями и новшествами, вычитанными в мужских журналах. Эту слабость можно простить. Тем более что жизнь у Рахмона была трудная. А уж под конец и вовсе страшная.

За то время, что мы были вместе, в него два раза стреляли. Однажды киллер спрятался в помойном баке у офиса, но только ранил «папика» в плечо. Потом из автоматов изрешетили автомобиль, когда Рахмон поехал в область, на аэродром. Это было восьмого сентября, бабьим летом.

«Папика» хорошо знали в московской «шестёрке». Привлекался он и по 228-ой статье – за оборот наркотиков в крупных размерах. «Девушки по вызову» бились, как старьевщики грязными тряпками, лишь бы станцевать тверк топлесс у него на столе и получить за трусики много «капусты».

А я этим занималась только дома – в ресторане «папик» не разрешал. И правильно – хватит уже, пора совесть заиметь. Так накушалась раньше – до сих пор колбасит. Богатенькие у нас развлекаются однообразно, без выдумки. Такой стиль они впитали с молоком матери и с водкой отца. Теперь не могут прожить без ночных оргий, голых девочек у шеста и мордобоя в бане. Дети «лихих девяностых»…

Мне, между прочим, тоже не раз пытались попортить вывеску кислотой, а то и просто руки-ноги поломать. «Ночные бабочки» завидовали страшно. Но, как говорится, зависть – самая искренняя форма признания. Я давно уже могу выбирать себе мужчин, а не бросаться на каждого – лишь бы подмигнул. И в любой компании любой альфа-самец – мой. Неважно, сколько он зарабатывает. Важно, на какой процент могу рассчитывать я.

Который там час? Ого, уже четвёртый. Тут только заснёшь, сразу вставать придётся. Бывает такое состояние, что даже при свинцовой усталости никак не отключиться. Дома можно снотворное принять, а здесь не получится. И что-то мои кавалеры быстро угомонились – не похоже на них. Видимо, впрямь круто набухались и заснули. Или уж очень нежные попались – пинка под зад им не дай…

Теперь я на весь день выбита из седла. Настроение будет самое скверное. Может, не ложиться вообще, посмотреть кино? Или всё-таки посчитать баранов? Правда, лично мне это ни разу не помогло но люди-то советуют! Вспомню-ка я о чём-то приятном, домашнем, нежном. Мало, конечно, такого было в моей жизни, и почти всё связано с Рахмоном.

Тогда, в Ялте, он водил меня по крутым узеньким улочкам, по железной лестнице. Мы сделали селфи у памятника Юлиану Семёнову, поднялись на пляж какого-то отеля. Там встретили компанию очень симпатичных молодых людей. Странно, но с ними не было женщин.

Дальше мы путешествовали одной компанией. Парни тоже оказались фанатами дельтапланов. Валялись на вулканическом песке прекрасных диких пляжей, слушали крики чаек и шум прибоя. Играли в нарды и пили молодое вино прямо из бутылок. Каждый день жарили шашлыки, вновь и вновь празднуя возвращение Крыма в Россию.

А потом выяснилось, что это – одна из самых жестоких банд, все члены которой были мажорами с высшим образованием. Свои машины, палатки и прицепы парни использовали в деле. Их приминали за туристов, доверяли. Останавливались на трассах, когда те просили помочь.

Юноши были одеты просто, располагающе улыбались. На антеннах их авто развевались георгиевские ленточки. И те сердца, что раскрывались им навстречу, вскоре переставали биться. Никто не сумел уйти от них живым. А сдала банду мамаша их главаря. Засняла всё на телефон и отнесла в полицию. Ей надоело дрожать со страху.

Убийцы ударились в бега. Но их нашли через сайт, где они охмуряли новых лохов обоего пола. Этим последним очень повезло, потому что с таких свиданий жертвы обычно не возвращались.

Три года бандиты бегали от полиции Москвы, Питера, Ростова, Краснодара. И даже от милиции Симферополя – тогда ещё украинского. В мирных автомобильных прицепах, а также в сараях их родственников нашли сто единиц оружия. В частности, там были автоматы, охотничьи карабины, пистолеты, специализированные боевые ножи «Кондрат» с изогнутыми лезвиями. Кроме того, сыщики изъяли ещё и кинжалы марки «Пентагон» с двойной заточкой, и много еще чего. Руководил группировкой мастер спорта по ножевому бою.

Впоследствии выяснилось, что мы с Рахмоном лишь чудом не попались к ним на перья. Нас долго выпасали как богатую парочку и лишь ждали удобного случая, чтобы расправиться. Но почему-то передумали. Скорее всего, не решились трогать «авторитета», побоялись мести его людей. Решили, должно быть, что за нами издалека наблюдает охрана, которой на самом деле не было.

Эти мажоры просто добывали деньги. Кто-то из них проигрался в рулетку, кто-то влез в кредиты. И все они много, очень много тратили на баб…




Глава 3


Наконец-то я заснула по-настоящему и забыла, где нахожусь. Не сразу поняла, что в дверь купе стучат. Села, неловко махнула рукой и едва не опрокинула стакан. В ушах громко барабанило сердце, и опять хотелось пить.

– Марианна, откройте, пожалуйста! Я вас очень прошу!

Вот ещё новости – меня тут уже по имени знают! А голос, между прочим, незнакомый. Вряд ли я вообще его когда-то слышала. Тут, конечно, не в проводнице дело. Наверное, тот самый Антон из клуба «Воздух» назвал меня отцу. И родак запомнил, а сейчас сболтнул кому-то…

Кажется, мне снился Рахмон. Вернее, даже не он, а его художественный свист. Мой «папик» виртуозно выводил рулады. И особенно – песни из «Бриллиантовой руки» – «Помоги мне», «А нам всё равно!», «Остров невезения». Свистел он везде – в том числе и дома. Но, несмотря на примету, денег у него всегда было много.

– Марианна, умоляю, откройте! – повторил тот же голос. Перегаром несло даже через дверь. – Я ведь знаю, что вы не спите…

Вот ушлёпок хренов! Знает он, что я не сплю! Сам разбудил, и ещё издевается. Надо это дело кончать поскорее, пока соседи не услышали.

Щёлкнув замком, я встала на пороге. И сразу дала понять гостю, что больше ни шагу он не сделает. Парень глупо улыбался, показывал мне бутылку французского коньяка. А то я его не видела! Чувачок, конечно, на вид смазливый. Зрачки расширены – я ему нравлюсь. Сам в дорогом спортивном костюме, вроде моего. Только не в бирюзовом, а в сером. Обут чел в белые беговые кроссовки.

– Ну? В чём дело?

Меня подмывало спросить, откуда он вырыл моё имя, но мешала гордость. Пусть думает, что мне это по барабану.

– Можно войти-то? – уже раздражённо спросил новый гость. Ростом он был за сто восемьдесят, и явно часто тягал железо в фитнесс-клубах. – Да, меня Александр зовут. Посидим немного, выпьем? Вот, взял в ресторане дозу для тонуса… Вы действительно меня не узнаёте? Мы же с вами танцевали!

– Я много с кем танцевала. И, по-моему, Саша, тебе уже хватит. Шёл бы спать. Не хочется мне тусить. Работы было много. Неприлично женщину будить, если тебя не звали.

– Марианна, я же в Москве, в ресторанах и клубах, вас часто видел. Официант в «Аисте» сказал мне ваше имя. Вы там с каким-то бабаем старым сидели. Я сейчас домой возвращаюсь из командировки. В Москве живу, элитные комплексы строю. Не какой-нибудь планктон офисный. Считайте, сам себя сделал. Одно время с Полонским работал. Ну, которого в Камбодже ловят…

– Ясно. А дальше что?

Меня мотнуло в сторону, потом – прямо на Сашу. Нет, он очень уж нажрался. Такими я брезгую.

– Вы ведь молодая совсем, – продолжал тем временем ночной гость. – Чего всё со стариками ходите?

– Себя, что ли, предложить хочешь? – усмехнулась я, демонстративно зажимая нос двумя пальцами. – Так я респиратор дома забыла.

– А почему бы и нет? – обиделся Саша и сделал попытку войти в купе. Я оказала жёсткое сопротивление, и он отлетел к окну. – Судьба ведь, понимаешь? Всё время пересекаемся с тобой. И в «Боско» тоже… В о-очень приятной компании тебя там застукал! И в «Чайке» на другой день. Ты там свой золотой клатч забыла. Это было на Валентинов день…

Мне показалось, что Саша не говорит всего того, что знает. Он как будто стеснялся. Смотрел то в пол, то мне в глаза. Углы его губ дрожали, ползли вверх. Значит, скрывает радость. И почти не моргает, параша.

– А тут мы ещё и рыбу заворачиваем? – разозлилась я. – Выпил, закусил и, до кучи, решил отлить? Шарик у нас тесный – люди часто встречаются. И никакая это не судьба. Забирай свой пузырь и топай к себе. Я, конечно, дружелюбно против тебя настроена, но только пока. Не въедешь с первого раза – другой разговор будет!

– Ой, какие мы неприступные, блин! – Саша моментально, как все пьяные, перешёл от галантности к оскорбухе. – Твой парень узнал, что у тебя есть жених, и оба едут сюда. Что делать? Может, мужу позвонить?

Соседняя дверь тихонько отодвинулась, и в щёлке блеснул чей-то глаз. Потом там оживлённо зашептались, фыркнули пару раз. И я решила прикрыть лавочку. По возможности, конечно, без скандала. Из своего купе высунулась заспанная проводница – уже далеко не такая красивая. Не хватало, чтобы и мент опять пожаловал…

– Сашенька, иди бай-бай, и не мозги не… стебай! – задушевно сказала я, спиной загораживая обзор своим соседям. – К сожалению, ты не совсем в моём вкусе. Очень уж на трансгендера похож. В маму, наверное, уродился.

Вот ведь непруха! Сначала лезли моральные уроды, теперь пожаловал аморальный красавчик. В кои-то веки решила побыть паинькой, так не дают. А потом будут изображать из себя верных мужей, потихоньку бегая к дорогим венерологам…

Мне уже давно так не хотелось курить, как сейчас. Я чуть не взвыла, когда подумала, что здесь курить, наверное, нельзя – даже в тамбуре. Тогда лучше попробовать прямо в купе – с открытым окном. Бологое, вроде, проскочили, пока я спала. И кто, к счастью, не подсел. Теперь лишь бы в Твери Бог миловал! Тогда, считай, пронесло.

– Рылом, значит, не вышел?! – угрожающе спросил девелопер. – Так всё равно придётся нового спонсора искать. Шлёпнули вчера ночью твоего мачо. Кстати, недалеко от «Боско» – на Большом Москворецком мосту. Я в ресторане слышал – уже по телеку передали. Кстати, он шёл домой с моделькой из Киева, чтоб ты знала! Она жива осталась. Так что не делай понты – незаменимых нет. Возьми мою визитку на всякий пожарный. Может, ещё встретимся. Допрыгался наконец-то! «Нечего, падла, народ баламутить!..»

«Взяли и вправду его расстреляли!» – вспомнила я строчки из песни про террориста Ивана Помидорова.

– Погоди! – Я машинально стиснула визитку в кулаке и почувствовала, что она жжёт ладонь. – Как шлёпнули? Когда?..

– Как обычно – из «волына», в половине двенадцатого ночи. Потом скрылись на легковухе…

– Да иди ты в баню! – Всё это показалось мне бредом. Такого просто не могло быть. А, значит, Саша врёт. – Я бортанула тебя, а в обратку пургу метёшь! Уматывай отсюда, чмо, а то в дыню схлопочешь сейчас!

– Да ты планшет открой, дура! – завопил и Саша. – Надо мне врать про такие дела! Тебе же добра хочу…

– Пошёл ты со своими хотелками! – Я уже не чувствовала ни рук, ни ног. Меня будто окатили ледяной водой – так трясло и корёжило.

Я снова увидела проводницу, встала на цыпочки. И закричала, махая поверх Сашиной головы его же визиткой.

– У вас тут что – «Красная стрела» или бордель на колёсах?! Почему пьяные придурки по вагонам шатаются и спать людям мешают? Уберите его отсюда сейчас же! А то в Москве жалобу настрочу, и вас до трусов раздену. Куда только охрана смотрит? Ей за то, что дрыхнет, «бабки» дают?

Проводница что-то ответила, побежала к нам, на ходу доставая мобилу. Она что-то виновато лопотала, но я не стала слушать. Саша, не дожидаясь дальнейших действий, направился в тамбур.

– «До рассвета труп его красивый речка на волнах своих носила!» – распевал при этом симпатяга с пшеничным чубом.

Я с грохотом задвинула дверь, щёлкнула замком. Потом дрожащими руками вытащила из сумки планшет. Но в Сеть выйти не получилось. Мы находились в густом лесу, в кромешной темноте; сюда не доставал сигнал.

«Так грустно, что хочется курить!» – вспомнила я ещё одну песенку. Потом открыла окно, прижалась лбом к раме и торопливо чиркнула зажигалкой. Огонёк сигареты спрятала в ладонях – подальше от греха. Только бы не пришли проводница с ментом – разбираться по существу. И как накликала – в дверь постучали.

Но я не открыла. Выслушала извинения, стоя на коленях – на своей же подушке. Бешеный ветер трепал мои волосы, обжигал щёки, играл занавесками и полотенцами. По купе летал снег.

А я вспоминала. Вернее, даже не я, а мои руки. Как делала ему масляный массаж, который и сама любила. Клеевая штучка, особенно если массажист противоположного пола. И с тех пор, при одной только мысли об этом, по жилам бежал огонь.

Но сейчас ничего подобного не получилось. Тепло уходило из рук окончательно, навсегда – как из мёртвого тела. Но это невозможно, нереально. Дура я, что поверила. Не для Борьки сырая земля. Когда мы встретимся, я всё ему расскажу. И мы посмеёмся вместе…



Я подняла визитку с пола. Не глядя, разорвала её на мелкие клочки, которые тут же улетели в окно. Снова взялась за планшет, и опять зря. Проветрив купе, я закрыла окно, тяжело вздохнула. За стеклом на несколько секунд вспыхнули станционные фонари. Мимо нас пронеслась какая-то платформа. А после опять всё кануло во мрак. Загорелись и погасли капли дождя на стекле. Я оглядела роскошное купе и поняла, что уже точно не засну до самой Москвы.

Под ложечкой сосало от ужаса. Дико, толчками, барабанило сердце. А вдруг этот хмырь не наврал? Ума у него на такое не хватит, соображения. И слишком уж много подробностей, которых при обычном трёпе не бывает.

Голова теперь работала чётко и ясно – будто я всласть проспала всю ночь, и никто меня не будил. Это адреналин брызнул в кровь. Так часто бывало в минуты опасности или в азарте игры, погони. Только сейчас я не знала, что делать, как решать проблему. Оставалось ждать, когда вернётся сигнал, и всё станет ясно.

А потом? Потом-то что? И зачем только я не вырвалась в Москву двумя днями раньше? Могла бы плюнуть на всех этих «клофелинщиков». Почему хоть раз не поставила личное выше общественного? Перед дядей моя совесть чиста. Всё, что могла, я сделала. Присягу я не давала, погоны не носила – и кто бы мне что сделал?

Господи, хоть бы всё это оказалось лажей, страшным сном, который исчезнет с рассветом? Ведь бывает так: спишь, а всё будто взаправду. Так реально, что не помнишь, наяву это случилось или нет. Я просто устала, неловко легла. Голова съехала с подушки, и мозг продуцирует всякую муть…

Мне надо было идти с ним! Мне, а не какой-то другой «тёлке»! Судьба давала шанс, а я его упустила. Теперь уже ничего не поправить. При мне такого не могло быть, никак не могло. Я и сама стрелять умею. Я отбилась бы обязательно. Не завизжала бы, не бросилась бежать. Но у меня нет с собой оружия…

Ничего, и так бы обошлась! Кинулась кубарем киллеру под ноги. Он ведь не ждал бы от барышни такой прыти. Я много всего умею, и не только в постели. Но теперь к чему оно, моё умение? Кому от этого лучше? Слишком много у меня ошибок, и не только в последнее время. Да что там – вся моя жизнь – одна сплошная ошибка. Я ведь и трахнуться-то не всегда могу с тем, кого действительно хочу. И уже сама не отличаю ложь от правды. То один рядом храпит, то другой – а у меня горло саднит от фальшивых стонов. Лежу и думаю, как вытянуть из клиента то, что дяде нужно по работе. Тут у меня одна задача – выключить им мозги, а самой не потерять контроль над ситуацией.

И ведь сама виновата – валить не на кого. Передо мной было много дорог. А я пошла именно по этой, по скользкой. Правильные люди никому не интересны. А я буквально шарахалась от рутины, серости, плесени – вот и получила весёлую жизнь. Конечно, взрослые били тревогу. Она уже, как говорится, вся была избитая, эта тревога. На меня орали. Меня воспитывали, пугали, умоляли и проклинали, но ничего не добились. И вот, кажется, только сейчас до меня дошло – взрослые были правы.

Я опять вскочила, взбила подушку. Потом выглянула в коридор. Там горел тусклый свет, и было пусто. Совсем пусто. И я почувствовала, что Саша сказал правду. Что я безнадёжно опоздала, и ничего уже не поправить. Надо было взять билет на самолёт – тогда бы успела. И вдруг я вся затряслась, заревела от тоски. В последней надежде подняла глаза к потолку вагона и зашептала молитву, понимая, что всё напрасно.

– Господи, сделай, чтобы это было не так! Сохрани, помоги, Господи! Вразуми меня, грешную, помоги пережить… Скажи, куда теперь идти, что делать…

Наверное, я шептала эти слова. Может быть, кричала. Но никто из купе не вышел, не выглянул даже. И проводница с сержантом куда-то пропали.

А у меня тряслись руки, как у древней старухи. Я их уже почти не чувствовала. По ногам бегали противные мурашки. Хотелось что-то делать, куда-то бежать. Ну, хотя бы вагон-ресторан. Взять бы там коньяку и согреться. А вдруг в ресторане сидят Саша с тем типом в золотых очках?

Озноб усиливался, и мне уже никуда не хотелось бежать. Наоборот, тянуло лечь, потеплее укрыться. Я что, получается, в Москву болеть приеду? Наверное, простудилась, когда во время облавы на «клофелинщиков» выскочила на улицу в сильно открытом вечернем платье. Понадеялась сдуру на свой крепкий организм. А, может, грипп подцепила? Вот классно будет, если свалюсь теперь!..

Я юркнула в купе, заперлась, влезла под одеяло. Сверху ещё набросила куртку. И вся сжалась от запредельного страха, даже ужаса. Я боялась оставаться одна, и в то же время не могла видеть людей. Дяде, конечно, ничего не скажу, а то пошлёт к психиатру. Может, меня ещё и отпустит – нужно только разобраться в себе. Чокнутые в нашей группе не нужны.

А, с другой стороны, если скрою, то подведу генерала Грачёва. Вдруг накатит в самый ответственный момент? И я не справлюсь с собой, провалю задание. Вот этого мне никто не простит. И сама я – в первую очередь.

Нет, рано мне паниковать. Схожу в сауну, выпью чаю с травами. Евгения всё это организует – мы с ней в дружбе. Да и дядя умеет такие дела разруливать – опыт у него богатый. Сам много раз выходил из депрессии. И ни разу не попал в клинику, хотя шансов было много.

Провертевшись с боку на бок ещё четверть часа, я собралась с духом и снова достала планшет. Теперь мне казалось, что правильнее будет всё побыстрее узнать и не мучиться больше неизвестностью. Пусть боль стрельнёт в сердце, обожжёт душу, а потом стихнет. Так уж устроен человек…

На сей раз мне удалось выйти в Интернет. Переждав всегдашний поток рекламы, я прильнула к монитору. Жадно всматривалась в строчки новостей и в фотки, шевеля пересохшими губами. До последнего наделась, что Сашенька с бодуна что-то напутал. Но нет – плохое всегда сбывается.

Меня словно кто-то сильный толкнул в грудь. Я ударилась затылком о стену купе. Может, просто дёрнулся вагон. Теперь я плохо разбирала слова – перед глазами стоял туман. Я провела ладонью по векам – это были слёзы.

Я крепко зажмурилась, но всё равно передо мной вставали величественный ночной Кремль, ограда моста, белые фонари. Внизу, на набережной, у Васильевского спуска, сгрудились автобусы. На пешеходной дорожке моста лежал навзничь мужчина в задранном свитере и приспущенных брюках. Я понимала, что это сделали эксперты, но всё равно вздрогнула. Закусила губу и со всей силы дёрнула себя за волосы, будто хотела снять скальп.

А потом открыла глаза и увидела самое страшное. Тот, первый, ещё напоминал того, которого я знала. Он мог жить и дышать. Но чёрный пластиковый мешок на асфальте уничтожил последние иллюзии. Это был уже просто труп.

Сигнал опять пропал – мы въехали в очередной лес. Но я уже знала, что вчера, именно в половине двенадцатого ночи, как и сказал этот болван Саша, в Москве, на Большом Москворецком мосту был убит человек, от которого ни мне, ни дяде ничего не было нужно. Сначала передали, что киллер выпустил в спину жертвы четыре пули. Потом оказалось, что их было пять…



28 февраля (утро). Когда я выходила из вагона, поздоровалась и одновременно попрощалась с проводницей. Та, снова подтянутая и накрашенная, смотрела на меня с немой мольбой. Я даже не сообразила, почему. Только потом вспомнила, что сгоряча пригрозила пожаловаться дяде-генералу. Господи, делать мне больше нечего! Да гори они все синим пламенем!..

Конечно, мне пришлось целый час приводить свой фейс в порядок. Хорошо, что прихватила с собой новую косметичку – со всем боекомплектом. Я ведь в люди выхожу, и должна выглядеть на пять с плюсом – что бы ни случилось.

Пустив в ход тупер-тушь для ресниц, жидкую тональную основу, помаду «Красное вино» и такой же карандаш для губ, я с трудом вернула себе прежний облик. Перед этим использовала маску с водорослями и лосьон для лица. На волосы ни сил, ни времени уже не хватило. Я просто собрала их в пучок и спрятала под кепку. Немного спрыснулась из пульверизатора водой «Дивин идол», и от любимого запаха даже полегчало на душе.

Дядя, как и раньше, прислал за мной «Ауди А-8» с водилой. Последний почему-то заблудился и ушёл на другую платформу. Я вывалилась из вагона на ватных ногах, а сумка казалась набитой булыжниками. Странно, ведь вчера она была совсем не тяжёлая.

Я подумала, что села в этот вагон давным-давно, и покинула его совсем другим человеком. Раньше я относилась к жизни легко. И даже собственные беды надолго не выбивали меня из колеи. А уж в Москве моя душа и вовсе пенилась, как шампанское, выплёскиваясь через край. Хотелось плясать до утра – хоть в ресторане, хоть в квартире.

А вот теперь такой знакомый, даже родной по духу город враждебно смотрел на меня, не веря слезам. И я отвечала ему тем же. Казалось, что небо затянуто траурным крепом, а на перроне слишком уж грязно. Холодный, сухой, резкий ветер обжигал щёки. Тучи цеплялись за шпиль высотки. Любые красные буквы казались написанными кровью.

И странно было, что люди вокруг говорят о каких-то пустяках, когда в их городе творится страшное. Я ехала на праздник, а попала на тризну. И не могла простить это столице, так жестоко обманувшей меня. Людям, которые даже не заметили злодейства. А если и заметили, то только порадовались, как этот козёл Саша ночью. Ведь им внушили, что это – враг. А врагов надо мочить…

Мимо быстро прошли два ночных гостя. Один из них – в золотых очках. Они сверкали всеми своими аксессуарами, а выглядели как после спецприёмника. Заметили меня, точно. Но сделали вид, что ничего не помнят. А вот и Саша пробежал. Легко кивнул мне и послал воздушный поцелуй. Он был без шапки, в кожанке на натуральном меху. Похоже, только что прополоскал рот одеколоном. Вся эта респектабельная публика послезавтра вернётся в свои шикарные офисы. И Саша продолжит кидать очередных дольщиков-лохов.

– Здравствуйте, Марианна! Извините, ради Бога… Меня неверно сориентировали, потому что поезд прибыл не к той платформе.

Водитель «Ауди» Павел Червяк, на рублёвском жаргоне паркстроник, смущённо смотрел мне в лицо, настойчиво забирая сумку. Был он высокий, костистый, очень сильный. Часто охранял дядиных дочек на выезде в гости и в театры. В ночные клубы и в рестораны Ингу с Кариной родители не пускали.

– Как вы доехали? Надеюсь, благополучно?

– Ничего, нормально. – Я облегчённо вздохнула, потому что боялась теперь за всех. И за Павла – тоже. – Все наши здоровы?

– Да, не сглазить бы. Кроме хозяина, конечно. – Павел имел в виду Вячеслава Воронова. Потом он внимательно взглянул мне в глаз. – Идёмте, Марианна. Всеволод Михайлович ждёт.

Водитель приподнял повыше клетчатую кепку и пошёл вдоль вагонов. Шаги он отмерял длинными ногами – как циркулем. Лопатки шевелились на широкой сутуловатой спине, натягивая замшевую куртку. Я пристроилась рядом, прижимая к животу сумку-грыжу с документами. Старалась не зацепиться за чемоданы на колёсиках, за тележки и узлы. Но всё-таки врезалась лбом в чей-то туго набитый рюкзак и пихнула локтем спортивную сумку. Выругавшись вполголоса, я обогнала носильщика с телегой, потому что голова Павла возвышалась над толпой уже метрах в десяти от меня.

Вокруг все целовались, смеялись, обсуждали родных и друзей. Они предвкушали приятную, праздную субботу. И я подумала, что совсем недавно сама была такой же и очень многих этим раздражала. Политика казалась мне уделом пожилых мужчин и непривлекательных женщин, которым уже больше нечем в жизни заняться.

И первым, кто опроверг мои представления о жизни, стал именно Борис. Он занимался политикой вовсе не потому, что не нравился женщинам, был бедным или не удался экстерьером. Карьеру же построил, когда я ещё не родилась. Он будто бы не старел и оставался моим ровесником – только очень умным. И уж совсем странным казалось то, что «папик» старше его лишь на пять лет – такими разными во всех отношениях были эти мои френды…

Около машины я подвернула ногу. Сказалась противная, непреходящая дрожь в коленках. Павел охнул, подхватил меня под руку и бережно усадил в лимузин. В салоне свободно могла разместиться приличная компания, да ещё по пути позавтракать.

Мелькнула мысль обратиться к Павлу с просьбой заехать на тот мост. Совсем ненадолго – только глянуть одним глазком. Меня разрывали два противоположных чувства – горе и любопытство. Но потом я отказалась от этой идеи. Павел ведь ничего не знал. Я предстала бы перед ним просто зевакой, которая заставляет ждать генерала Грачёва и всё его семейство. Да и сам дядя был не в теме, и потому сильно разозлился бы.

В лимузине работала печка, но сухое тепло скользило только снаружи. А внутри у меня всё заледенело, как в морозилке. Мы рванули с Комсомольской площади к Садовому кольцу, и я прикрыла глаза. Но это не помогло. Мельтешащие люди отпечатались на сетчатке. Прямо в мозг навязчиво лезла реклама. Когда я с трудом подняла веки, тёмно-алый маникюр опять расплылся перед глазами. Слёзы текли за ворот куртки, и я ничего не могла с ними поделать.

Ладно, что Павел ничего не заметил – я предусмотрительно села сзади. И впервые в жизни мне захотелось завыть по-бабьи, упасть на землю, покататься. Может, стало бы легче. Но я могла сейчас только вертеть на пальце кольцо жёлтого золота с бриллиантом в виде сердечка. И думать о том, что мы с Борисом действительно никогда больше не увидимся; по крайней мере, в этой жизни. Я действительно опоздала навсегда.

И нечего теперь спешить на мост где всё равно не дадут помолчать и подумать. Там, конечно, народу туча. Одних журналюг немеряно. Ещё попаду в кадр, а после начнут разбираться – кто такая? Лучше потом сходить, когда оцепление снимут, и затихнет шум. Постоять там, представить, как всё было. Ведь я же ходила этой дорогой – Саша в поезде правду сказал.

Будь всё по-прежнему, я обязательно загуляла бы. Но сейчас решила, что пора с этим кончать. Город как будто отодвинулся от меня, отторг. И я отринула Москву. Теперь мне точно будут мерещиться кремлёвские башни в мертвенном свете прожекторов и фонарей, сияющий храм Покрова. И Москва-река под мостом, которая никогда не смоет эту кровь, не унесёт в прошлое минувшую ночь.

Единственный, кто теперь может измениться, – я сама. Отныне вокруг лишь серое небо, серые дома, серый асфальт. Снега в городе нет, но мне кажется, что едем сквозь метель, и ледяное крошево сечёт лицо. Если вылезешь, сразу завалит насмерть. Надо, наверное, дяде признаться, всё рассказать. Он, может быть, поймёт. И уж точно удивится. Меня ведь не исправить. Во всяком случае, дядя так считает.

– Покайтесь, грешницы! Поделитесь опытом! – восклицает он, когда хочет обсудить мой новый роман. Теперь всё в прошлом, и я могу говорить. Хуже уже никому не будет.

В машине работала автомагнитола. Одна весёлая песенка следовала за другой. Падали ритмичные аккорды, а мне хотелось зажать уши. Потом опять пошли новости. Да замолчите же вы – нет больше сил терпеть!..

Вот ты какая, Москва! Хуже джунглей, хуже большой дороги. И эти камеры на столбах, менты и топтуны в штатском ничему помешать не могут. А, может, и не хотят.

Я словно узнала что-то гадкое о человеке, которого раньше считала порядочным. С опаской и злобой я думала не только о Москве, но и о себе прежней. Ведь кто-то должен быть виноват – и я мысленно крыла себя последними словами. Сладострастно обливалась помоями, припоминая все свои грехи. И через какое-то время поняла, что уже могу дышать…




Глава 4


Похоже, я для того и пришла в этот мир, чтобы преодолевать трудности. Потом уже астролог объяснил, что у меня тяжёлая карма. Я постоянно буду разрываться между мелкими человеческими слабостями и стремлением к высокой духовности. Вечные колебания между двумя мирами порождают непрерывные тревоги и неудовлетворённость.

В прошлых воплощениях мне пришлось испытать много страстей, пережить массу потерь. В этой жизни я должна встать на путь искупления и отказаться от своих прежних дурных привычек.

Получится это или нет, будет зависеть не только от меня, но и от жизненных обстоятельств. Ещё ничего не решено. Я могу как возвыситься, так и упасть окончательно. Ход событий или вытянет меня к свету, или утопит во тьме. Всё это произойдёт через мужчин, которых вокруг меня очень много.

Мой отец погиб в девяносто первом, во время «павловского» обмена денег. Он был опером в отделе борьбы с организованной преступностью, который попеременно называли то РУБОПом, то РУОПом, от ОРБ. И всё это время у него было одно имя, неофициальное, но точное – «антимафия». Туда после гибели сводного брата и перешёл из КГБ мой дядя Сева. Кстати, он до сих пор вспоминает то нелёгкое время как золотые дни своей жизни.

Отец, Михаил Ружецкий, раньше был каскадёром, потом окончил школу милиции. Перепробовал ещё кучу профессий, и потому стал универсалом. Умел буквально всё. Но на съёмках он получил травму, и потому пришлось оставить трюки.

Мой дед, тоже Михаил, только Грачёв, работал тогда в «убойном» отделе уголовного розыска, и взял под крыло побочного сына. Но до капитана Михаил Ружецкий дослужился уже сам, без чьей-либо протекции. И погиб он так же ярко, героически, бесшабашно, как жил. Последнюю свою ночь – январскую, морозную – он провёл дома с пользой. Вряд ли что-то чувствовал, хотя кто его знает! Но буквально силком затащил мать в постель. А ведь братик Богдаша, тогда второклассник, ещё не лёг спать. Раньше такого никогда не бывало – родители держали себя в рамках. А тут как будто позабыли о том, что шустрый сын сидит на кухне и всё понимает.

«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули, что вдруг мои родители зачать меня задумали!» – пел по этому поводу Высоцкий. Правда, мои-то предки вряд ли планировали ещё одного ребёнка – слишком трудная была жизнь. И мать только потому не сделала аборт, что с предыдущего прошло мало времени. Врачи побоялись осложнений.

Могла, конечно, и левака найти, но уже сама испугалась. Богдан остался без отца, так мог потерять ещё и мать. Кроме того, грех уничтожать последнюю память о любимом муже. Светлана Ружецкая пойти на это не смогла.

Потому теперь меня и звали Постумия – Посмертная. Звучит по-русски жутковато, а на латыни красиво. Но тогда до этого было ещё очень далеко. Вдова капитана Ружецкого, погибшего при исполнении служебных обязанностей, лишь после поняла, что тем вечером залетела. И ей нужно было что-то решать.

Про те годы и дядя, и другие люди в возрасте рассказывали фантастические ужасы. В стране почти не было власти, и начинался голод. Продукты продавали по талонам, да и то если они были в наличии. Так же обстояли дела с мылом, стиральным порошком, сигаретами, водкой. Электричество горело тускло и периодически отключалось. Бывало так, что на всю улицу оставался лишь один фонарь. В городе, будто в блокаду, почти не осталось голубей – все пошли на щи.

Жизнь рушилась вместе со страной. У каждого магазина змеилась длинная очередь. Плачевный финал перестройки не вселял никаких надежд на лучшее. Коллеги убитого мужа – сотрудники «антимафии» – мало чем могли помочь несчастной вдове. Её пенсия обесценивалась с каждым днём, и никакая индексация не спасала. Да и вообще тогда мало что покупали за деньги – больше меняли по бартеру.

«Менты» и сами жили очень скромно, не всегда ели досыта. А работали, как каторжные – бандитизм буквально захлестнул страну. Старики говорили, что даже в гражданскую войну было лишь немногим хуже. Появились нищие, беспризорные. Воровали и грабили практически в открытую. И в этих условиях матери предстояло родить меня, а потом ещё и вырастить.

Конечно, «антимафия» нас не бросила. Дядя Сева, тогда ещё молодой, но уже в третий раз женатый, буквально не вылезал из нашей квартиры на проспекте Просвещения. Делал там всю мужскую работу. Его супруга Лилия отдала матери для меня все вещички, оставшиеся после двух её сыновей, а также коляску и манеж. В магазинах ничего этого давно уже не было. Никаких «карт новорождённых» тогда и во сне не видели.

Так и выживали – общиной; буквально «вставали на уши». И очень много сделал для нашей семьи Геннадий Иванович Петренко – заведующий этим отделом. Отец крепко с ним дружил. И Петренко всегда защищал лучшего своего оперативника от постоянных наездов.

Я родилась 29 октября 1991 года, во вторник, рано утром. Была маленькая, тощая, слабая. Потом началась голодная и страшная зима. Сначала на прилавках не было вообще никаких продуктов. После нового года они появились, но уже по астрономическим ценам.

Мать сидела в декрете, брат ходил в третий класс. Бабушка Галя после гибели сына так сдала, что ей самой требовалась помощь. Без помощи деверя вдова вряд ли сумела бы вытянуть своих сироток. И самим «ментам» было трудно – не только материально. Тогда их не жаловали, считали кем-то вроде энкаведешников, виновных в массовых репрессиях. И погибшего «легавого» никто особенно не жалел. В чиновничьих кабинетах мать наслушалась такого, что перестала туда ходить. Не только начальство – весь народ жаждал свободы и демократии. Это теперь, спустя двадцать три года, либералов дружно проклинают. А тогда они правили бал.

Я, разумеется, ничего этого не помню. Но и дядя Сева, и Геннадий Иванович Петренко, и другие свидетели тех событий до сих пор диву даются. Тогда в стране оказалось невероятно мало патриотов, а теперь они размножились в геометрической прогрессии. И то, и другое произвело на моих родственников и знакомых гнетущее впечатление. Слишком всё противоестественно…

До моего рождения мать работала в авиакассах на углу Невского и улицы Гоголя. Теперь это Малая Морская. Потом оттуда уволилась и перешла секретарём в частное охранно-розыскное агентство. Мы переехали в Лахтинский Разлив, на первый этаж жилого дома – чтобы не тратить время на дорогу. Там, в двух квартирах, соединённых между собой коридорчиком, я и начала познавать мир.

Одну квартиру занимало собственно агентство. В другой было что-то вроде гостиницы для персонала. Мать рассказывала, что её предшественница-секретарша там даже родила. В приёмной вечно толкались посетители, а я играла у матери под столом. Летом меня не с кем было оставить дома, а садик не работал. Богдан сторожил квартиру, и мать контролировала его по телефону. Тогда «мобилы» уже пошли в массы, и это стало просто.

Братик, конечно, никаких глупостей не делал. Понимал, как трудно матери. А я росла под песню «Бухгалтер, милый мой бухгалтер», которую часто включали в квартире над нами. На зависть другим девчонкам, играла с целым выводком разнообразных кукол Барби. Мне подарили принцессу в розовом платье и в фате. Потом преподнесли беременную женщину, мусульманку в хиджабе, древнюю египтянку, сержанта-астронавтку и даже инвалида в коляске.

Первые десять лет я смотрела бесконечную «Санта-Барбару» и жила исключительно в виртуальном мире. В семье же установились определённые ритуалы, без которых я себя не мыслила. Мы часто ездили на Южное кладбище, к могилам отца и деда. Сажали там чёрные бархатные петуньи – с вкраплениями белых, розовых и красных. К осени высаживали безвременники, потом хризантемы – тоже разные.

Получались дивные ковры, которыми любовались прохожие. Мы каждый раз придумывали новый узор – чтобы памятники выглядели ещё более привлекательно. Я не знала своих родственников живыми. Но мне казалось, что каменные их лица светлеют, когда рядом благоухает такая красота. Над цветами порхали бабочки, жужжали пчёлы. Я из кожи вот лезла, чтобы сделать мёртвым приятное. И. честное слово, иногда чувствовала, как кто-то гладит меня по голове.

Кроме того, мы ездили с дядей «на грязи» – на озеро Пеленкино. Там жили родственники его деда по отцу – Иван Грачёв был родом с Дона. На Кубань он попал лишь во время гражданской войны. На грязях мне не нравилось. Люди валялись в лужах, как свиньи. Потом обсыхали на солнышке и долго пахли какой-то дрянью. Грязь никому не помогала. Об её чудодейственных свойствах знали только с чужих слов. И всё-таки это было единственное место, где меня не ругали за испачканные руки и чумазую физиономию.

С тех пор, как помню себя, обожала директора нашего агентства Андрея Озирского. Это был красавец в дорогом костюме, позитивный и щедрый. Войдя в приёмную, он хватал меня под мышки, кружил, подкидывал к потолку, сажал к себе на колени. Я сразу тянулась ручонками к его лицу. Хотелось проверить, настоящие ли у него глаза. Такие они были огромные, ярко-зелёные, с длиннющими чёрными ресницами…

Раньше Озирский гладко брился, а потом отпустил элегантную щетину. Сказал, что хочет скрыть след от ожога на лице. Он вообще был весь изранен, ещё с кошкодёрских времён – когда работал вместе с моим отцом. Потому и взял мать в приёмную, хоть мог выбрать молодую «секретутку» без детей. И получала она в агентстве гораздо больше, чем полагалось по должности. Андрей оформлял это как премию. Знал, что милостыню Света не возьмёт.

Андрей появлялся из-за сияющей тяжёлой двери своего кабинета, куда мне входить запрещалось. Стремительно вылетал на улицу, к джипу, обдавая меня пряным ароматом кипарисовой смолы. А потом так же стремительно возвращался. И всегда дарил что-нибудь – раскидай, вертушку, яйцо «киндер-сюрприз», а то и очередную Барби.

Больше всего мать боялась, что фирму лишат лицензии, и мы пропадём. Под Озирского постоянно копали, но очень долго его выручали связи на Литейном. Он ведь там долго работал и был прекрасном счету. Один раз Андрея даже арестовали по ложному обвинению, но быстро выпустили.

Озирский первым приохотил меня к автомобилям, научил Богдана виртуозно выходить из заносов. И объявил нам свой девиз, который всегда выручал его в сложных обстоятельствах: «Делай, что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть!»

Так прошло целых десять лет. Мне было тринадцать, когда агентство прикрыли. Все эти годы угроза витала в воздухе. Озирский мешал слишком многим. Он знал себе цену и не шёл на сделки ни с бандитами, ни с властями. В итоге ему пришлось продать бизнес и остаться во Франции. Там жили его дети от третьего брака – с Франсуазой де Боньер, французской аристократкой.

Я до сих пор вспоминаю, как Андрей хохотал и хлопал в ладоши. А я, четырёхлетняя, плясала посреди приемной и пела песню «Настоящий полковник» – по случаю дня рождения шефа. К сожалению, полковником Озирский так и не стал.

Теперь Андрею принадлежит фамильный остров де Боньер в Средиземном море. Он часто отправляется на своей роскошной яхте в Ниццу и в Монте-Карло. Яхта из дорогих пород дерева, с позолотой и бронзой – многим на зависть. И не удивительно, что он теперь так живёт. Ведь в роду у Андрея, то есть Анджея, были то ли Потоцкие, то ли Шептицкие. Короче, польские дворяне, шляхта. В противном случае. Франсуаза де Боньер никогда не стала бы его женой.

Когда агентство прикрыли, мой брат Богдан как раз собирался жениться на Кристине Лакерник. Ему было уже двадцать два года. Он работал в милиции – как и поклялся на могиле отца. И помог ему опять-таки дядя Сева.



Я уже, вроде, говорила, что дядюшка мой явно родился в рубашке. Он и без того широко шагал по карьерной лестнице. Нюхом чуял, как нужно поступить в том или ином случае, что и кому сказать. И при этом не был ни трусом, ни подлецом, ни холуём. Но в 1995 году умерла его мать – Надежда Никодимовна. Мне она не родственница. Так вот, похоже, мать вымолила на небесах своему сыночку особое счастье.

Всеволод совершенно случайно познакомился с дочкой военного атташе Вячеслава Воронова – Евгенией. И, как всегда, не упустил своего шанса. Самое главное, что это был уже четвёртый его брак. Вип-персоны на такое вряд ли согласились бы. Но влюблённые поженились тайно и поставили родителей уже перед фактом.

Патриарх семьи Вороновых давно покоился на Новокунцевском кладбище, но связи и знакомства его сын сохранял. Тяжело вздохнув и смирившись с появлением в семье зятя «с улицы», Вячеслав Воронов взялся за его продвижение. Любовь к дочери пересилила все остальные эмоции. Дяде тоже пришлось смирить свой горячий кавказский нрав, чтобы не подвести себя и тестя.

Генерал Грачёв и сейчас не бил себя пяткой в грудь, не кричал о поруганной Родине, никому не заделывал подлянку. Слыл молчаливым исполнительным служакой, к которому ни у кого не было претензий. И очень немногие люди, я в том числе, знали, что у Всеволода Михайловича имеется вторая жизнь, очень не похожая на первую.

Конечно, дядя взял Богдана на Литейный – себе под крыло. Он буквально молился на нашего отца, чувствовал себя в неоплатном долгу. Ведь тогда, в девяносто первом, бандиты приговорили именно Всеволода. Михаил буквально закрыл его собой, пожертвовал жизнью. И дал братишке возможность остаться в живых, сделаться генералом.

Но Фортуна улыбнулась потом, а сначала Всеволоду пришлось нелегко. На его плечи легли заботы о пятерых архаровцах – один другого краше. Я была в этой очаровательной компании единственной девчонкой. Возможно, тогда и привыкла иметь дело с мужчинами. Сперва с маленькими, а потом уже и со взрослыми.

Вокруг меня играли в войнушку, в машинки и в конструктор. Строили дома и корабли. Запускали прямо в комнате модели танков и самолётов. Постоянно орали, из-за чего-то дрались, стреляли из луков, арбалетов и игрушечных ружей. Всё это я воспринимала как данность и охотно участвовала в боях.

Кроме родного брата Богдана, я получила еще и сводного – Михона. Это был общий сын дяди Севы и его третьей жены Лилии. Когда Михон родился, мне было чуть больше двух лет. И потому мы росли практически вместе. На пару увлекались игрушечными динозаврами, изображали из себя супергероев и жили в параллельных мирах.

На другой планете я изображала королеву, а Михон – правителя. Вместе мы пытались застроить пустыню замками, засадить цветами – чтобы было красиво. Мы с Михоном управляли своими подданными – куклами Барби и всякими импортными роботами. Конечно, все они женились между собой и заводили потомство.

Костя и Яша, дядины приёмные сыновья, были старше нас, но не намного. Случалось, что мы играли вместе, особенно с Яшкой. Но неродные наши братья к фантазиям склонны не были. Всё сводилось к автомобильчикам и конструктору, к разным гайкам и отвёрткам, что вызывало у нас с Михоном невероятную тоску. И ему, и мне хотелось дела необыкновенного, чего не было просто на улице или во дворе.

Я и дома украшала, как могла, тот угол, где стояла моя кровать. Из любых лоскутков мастерила себе роскошные туалеты. Мне хотелось быть похожей на моих Барби, и никогда не опускаться до кастрюль и тряпок. До той зевотной жизни, которой жила наша мать. Я твёрдо решила выйти за богатого иностранца – пусть даже ради этого придётся стать проституткой.

Эту свою мечту я таила от окружающих. И, надо сказать получала от обладания таким секретом громадное удовольствие. Я будто бы уже вырвалась из опостылевшей панельной «двушки» на «Просвете». Подсознание утешало меня, нашёптывая, что именно так всё и будет. Даже вонь мусоропровода казалась мне терпимой – ведь впереди сияла великая цель.

Сейчас зажму нос пальцами, но потом возьму реванш! Мир прогнётся под меня – никуда не денется. Моё представление о «женском счастье» сильно отличалось от принятого в нашем кругу.

В шестом классе я впервые серьёзно влюбилась – в математика Александра Чеславовича. Чем-то он напоминал мне Озирского, потому что имел польские корни. Конечно, до той вызывающей красоты Чеславовичу было далеко, но что-то общее всё равно просматривалось. Озирский, когда я его знала, тоже ходил в очках, но ничуть этого не стеснялся.

– Интеллект – неотделимая черта польской мужественности, – ответил Андрей на мой дурацкий вопрос. – Да, у нас очкариков презирают – особенно в детстве. Но и взрослый со стёклышками на носу выглядит беззащитным, слабым. Запомни одно, Марьяна – дурак не может быть настоящим мужиком.

Это я запомнила и решила, что наш Чеславович вовсе не дурак. Фамилия его была Тадковский. Он тоже носил дорогие очки. К тому же не курил, а сосал табак. Столь оригинальная личность всецело завладела моей неокрепшей душой. Двенадцатилетняя оторва в джинсовом сарафане и в ботильонах, которые называла педалями, с гроздьями пластмассовых браслетов за запястьях решила попробовать силу своих чар. Ради этого даже сделала завивку – к ужасу несчастной матери.

В ту пору я обращалась с миром посредством трёх волшебных слов – о'кей, вау и упс. Про мат и «феню» из приличия умолчим. Представляю теперь, кем я казалась несчастному педагогу – даже ещё до скандала. Я была давно отпета и похоронена как личность, от которой можно ещё чего-то ждать. Раньше таких учеников сплавляли в ПТУ, которые потом назвали колледжами. Но я не дотянула и до этого позорного уровня. Покинула школу, не закончив восьмой класс.

Богдан ещё застал то время, когда школьники носили форму. Я же приходила в ужас от одной мысли о ней. Одетые под гимназисток девчонки теряют индивидуальность. И потому вряд ли могут в достаточной степени выразить себя, проявить женскую доминанту. А вот я смогла позволить себе пойти в седьмой класс, «прикинувшись» по своему вкусу. И плевать мне было на то, что скажут во дворе и в классе.

Чеславовича как раз назначили к нам классным руководителем. Никто не знал, какой ему нужно дарить букет, если дарить. Не как училкам – точно. Я, втайне от всех, выяснила это у флориста. Учителям-мужчинам уместно преподносить одну длинную крупную розу, красиво задекорированную зеленью.

Выпросив у матери деньги якобы на школьные нужды, я купила накануне первого сентября алую розу в упаковке. Наутро вручила её Тадковскому. Тот сначала приятно удивился. Решил, что меня делегировал класс. Поблагодарил – церемонно и суховато. А меня будто чёрт попутал.

Я заглянула математику в глаза и одними губами сказала:

– Это вам лично от меня. Я вас люблю!

Сама, конечно, потом пожалела, что попёрла прямо в лоб. Вела себя бесхитростно, по-подростковому – а как иначе? Мне ведь ещё не исполнилось даже тринадцати. Просто взять и ответить взаимностью Чеславович не мог даже при огромном желании. Прослыть растлителем малолетних он, понятно, не жаждал, и потому начал демонстративно меня сторониться. При встречах смотрел в сторону, краснел и заикался.

Я никому не говорила о своих чувствах к математику. Но весь класс к концу первой четверти об этом уже знал. Стали дразнить и его, и меня. Меня, конечно, больше, но Тадковский страдал сильнее. Теперь-то я понимаю, каких последствий он опасался. Но тогда я восприняла его поведение неверно. Решив отомстить за поруганную страсть, я разболтала подружкам «по секрету», что мы с математиком переспали, я уже беременна. В школе будто взорвалась бомба. Меня потащили к гинекологу и убедились в моей невинности. Но Чеславович, ожидая результатов, поседел с висков – в двадцать шесть лет.

Разумеется, из нашей школы он уволился, едва дотянув до зимних каникул. Потом я узнала, что он женился на польской гражданке и навсегда уехал из России. Через некоторое время супруги из Кракова перебрались в Штаты.

Итак, начался 2005 год, в котором моё детство треснуло и рассыпалось, как зеркало в преддверии беды. Изменилась я, изменился мир вокруг. Меня словно внезапно выбросили на мороз из тёплого дома…



А мать после свадьбы Богдана неожиданно слегла с туберкулёзом лёгких. Постоянный стресс, перегрузки, плохое питание сделали своё дело. Меня, конечно, выпихнули с бабушкой в деревню – к её сестре, под Лугу. Там мы часто ходили на Мшинское болото за морошкой и клюквой. А мать дядя отправил в Сочи, к себе на родину. Там она и нашла себе жениха – врача-фтизиатра, который работал в санатории.

Конечно, меня требовалось подготовить к такому удару. Мать не находила себе места. Богдан к тому времени жил своей семьёй. А вот мне предстояло принять или не принять нового папу.

Меня срочно доставили в Сочи и познакомили с этим доктором. Сказали, что мама останется жить здесь. Я, если хочу, могу быть с ней и с Сергеем Альбертовичем. Есть ещё вариант – переехать к бабушке в коммуналку, на станцию метро «Лесная». А на «Просвете» обоснуется молодая семья.

Я немедленно пообещала утопиться в Чёрном море, если мать не передумает. Теперь мне очень стыдно, но прощения уже не вымолить. Сергей Альбертович сразу же принялся меня воспитывать, чего категорически нельзя было делать. И смотрел он как-то брезгливо, и говорил через губу. Явно заранее записал меня в нахлебницы.

Мать, конечно, раскашлялась, расплакалась. Даже дядя растерялся, что бывало с ним крайне редко. А я убежала в дом к его зятю – мужу старшей сестры Оксаны, уже покойной. И наотрез отказалась встречаться с будущим отчимом, а уж тем более жить на его метраже.

Меня уговаривали всем миром, но ничего не добились. Я требовала возвращения в Питер. Мать нашла другого, и пусть остаётся с ним. Дядя мотался между тремя домами, как челнок, пытаясь найти компромисс. Мать, конечно, могла брачеваться и без моего согласия, но не хотела. Ей, видите ли, будет больно, если я уеду ожесточённая. Она не хочет меня терять. А мне не больно, что ли? Не хочет терять меня, пусть потеряет Сергея Альбертовича. Или хотя бы подождёт, пока я вырасту.

Накануне моего отлёта из Сочи мать угодила в реанимацию с сердечным приступом. Потом у неё пошла горлом кровь. Когда мы с дядей явились в больницу попрощаться, узнали, что Светлана Борисовна Ружецкая скончалась полчаса назад. Её было полных сорок четыре. Это случилось 21 августа 2005 года.

В Питер мы вернулись вместе. Я – в пассажирском кресле. Мать – в цинковом гробу, обшитом досками. Похоронили её рядом с отцом, на Южном кладбище, под массивным базальтовым памятником. И я осталась круглой сиротой.



Не могу сказать, что бабушка очень обрадовалась перспективе воспитывать меня. Одно дело – летом пожить в деревне. И совсем другое – брать обузу на целых пять лет. А если я надумаю пойти в ВУЗ, то и на все десять.

Многие винили меня в смерти матери – даже Богдан. А ведь он сам этого боялся. И бабушка вставляла свои пять копеек, хоть я и защищала честь её сына. Про материнскую родню и не говорю – они все меня прокляли. И никто не желал брать надо мной опекунство.

Бабушка Галя называла меня лягухой и шишигой, что в её устах звучало очень сердито. От переживаний она опять слегла, почти не вставала с постели. А вот дядя вспомнил, как сам сбежал от своей матери – из Сочи в Ленинград. После развода родителей он остался с отцом. Наша фамильная непримиримость, неуступчивость проявилась во всей красе. Дядя Сева не смог осуждать меня за то, что сделал сам, и потому оформил опекунство на себя. И предоставил мне свободу – насколько это было возможно.

Я, понятно, не сразу оценила его благородный поступок. И пошла катать по всем пустырям, как выражается бабуля. Пила дорогую португальскую портягу. Назло соседям врубала через динамики сонату для фортепьяно си-бемоль-минор Шопена. Особенно любила третью часть – с траурным маршем. Увидев на стене дома надпись про себя, как в анекдоте, добавила телефон – назло невестке Кристине. Я росла, как сорняк, и имела такую же пробивную силу. Ставила себе только большие цели – по ним труднее промазать.

Прежде все мои грехи состояли в том, что я постоянно грубила старшим. И на вопрос «Где?» всегда отвечала «В третьем классе на труде!» Но вскоре все прежние шалости показались мне детским лепетом. Я хотела свободы и получила её. Раньше жила, как лев в зоопарке. Мучилась в неволе, но не испытывала особых стрессов. Считала, что там, за прутьями решётки, самый кайф и есть.

Но потом сообразила, почему в саванне царь зверей живёт всего двенадцать лет и умирает дряхлой развалиной. А ведь в клетке для него и пятнадцать – не возраст. Даже тридцать пять – вполне достижимый предел. Жуткие стрессы свободы – вот чего я добилась сдуру. Но никак не хотела себе в этом признаться.

После уроков ноги не несли меня домой, где всё напоминало о матери и моей вине перед ней. Кроме того, там постоянно орал ребёнок и шлялась злющая невестка Кристина в мятом халате. Я влилась в крутую компашку, от которой страдал весь Выборгский район. По крайней мере, северная его часть – точно. Тонкая, лёгкая и прыткая, как кузнечик, с рюкзаком за плечом, я появлялась среди хулиганов и малолетних шлюх. И одним своим видом вдохновляла их на подвиги.

Кстати, сама-то я ещё была девственницей, и меня никто не трогал. Наоборот, местная братва даже уважала меня за это – как лавку невероятной силы воли. Никто ведь не сомневался, что я способна «разговеться» в любой момент, но почему-то не хочу – пока! А я просто прикидывала, кому подороже продать главное своё сокровище. Местная шпана однозначно в этот перечень не входила; даже их главарь. В остальном же я соответствовала компании, а кое в чём и превосходила.

Вся округа знала, что около метро торгуют «дурью» в палестинском павильоне «Шаверма». Именно так, по-питерски, следовало его называть. За московский вариант «шаурма» могли спокойно набить морду. Правда, хозяин произносил это слово как «шварма» – на иврите; он говорил, что так вернее всего. Вот туда и стекались вечерам наркоманы самого разного обличья. Считается, что пожилых «торчков» не бывает. Но у нас встречались и такие.

Они окончательно приучили меня называть «Просветом» родной проспект Просвещения. Около «Шавермы» постоянно кого-то винтили, гасили, кому-то вмазывали. Там я впервые попробовала компот, от которого у меня начались глюки. Дыры на венах моих новых знакомых всегда шли дорогой. Во время облав я, как несовершеннолетняя, частенько прятала в карманы своей куртки листы с таблетками, баяны и струны.

Потом стала сама носить ринг на голове, и совершенно отвязалась. Оттягивалась тем, что стебалась над родственниками и соседями. Выставляла себя ещё более порочной, чем была на самом деле. Хотя, конечно, каждый день выслушивала жалобы приятелей на то, что у них пропала стэнда после того, как пришлось ненадолго слезть.

Конечно, не все у нас были маргиналами. Встречались дети научных сотрудников, даже чиновников районной администрации. Как говорил в таких случаях Лев Львович, мой куратор от Госаркоконтроля – «Диапазон от Баха до Оффенбаха». А мы даже не знали тогда, кто это такие. «Поколение нулевых» лишними знаниями себя не отягощало. Нам больше нравилось гонять ночью на мотоциклах по спящим улицам, изображать из себя настоящих байкеров. Своей «машины» у меня, конечно, не было. И тут помог ещё один завсегдатай наших тусовок.

Паша со знаменитой фамилией Грибоедов, для нас просто гриб, недавно «откинулся от хозяина» – то есть вернулся зоны. Сидел как раз за ДТП с человеческими жертвами, совершённое аккурат на мотоцикле. Сам он рассекал на модном в те годы «Судзуки-600»., а мне отдал свой старый мотоцикл. Вернее, я могла брать его в любой момент – покататься. Я, конечно, не уверена, что точно помню марку «машины» Гриба. Может, на таком он гонял несколько позже – не суть.

Нельзя сказать, что нас не жаловались жильцы. Заявы сыпались в ментовку, как сухие клопы с потолка. Ябед мы вычисляли и безжалостно им мстили. Нет, не били, и, тем более, не убивали! Никому не хотелось «чалиться» из-за вредных старух. Мы просто оставляли у их дверей кучки какашек под газетками. И бабки сослепу непременно на них наступали.

Кроме того, мы заливали строительной пеной замочные скважины. Подсовывали камешки под двери – чтобы те не открывались. Бывало, связывали ручки дверей, расположенных напротив. Разом туда звонили и покатывались от хохота.

Меня и других девчонок, входивших в банду, называли «пьяными бантиками». Выражение пошло с выпускного праздника «Алые паруса». Если по справедливости, то всё так и было. Мы квасили прямо во дворе, обещая мочкануть тех, кто позовёт ментов. Но, как я уже говорила, дальше слов дело не шло, и мы оставались на свободе.

А вот после я едва не загремела всерьёз. Спас только юный возраст. Самая старшая из нас. Леся Москаленко, поехала в детскую колонию. Нас с Ветой Сияниной и Сонькой Мороз отдали на поруки. Девчонок – их шнуркам, меня – дяде Севе. Мы, конечно, немного побздели, но зато потом очень гордились. Про нас тогда даже в газетах написали.

Суть в том, что Леськин крендель, Ромка Летуар, изменил ей с латышкой Ротой Паздере. Он вообще всегда задавался и хвастался своим французским происхождением. Леська на это велась и – ведь гламур! Хай лайф, сладкая жизнь! Прощала Ромке всё – даже побои. А тут у Леськи просто поехала крыша.

Она махала «пером» и на весь двор орала, что порежет латышку в лапшу. Правда, Рота жила в Риге, вернее, в предместье, в особняке. У нас она вообще не появлялась. Летуары тоже обитали в коттедже у Суздальских озёр и были ровней латышам. А Леська просто места своего не знала. Конечно, это я теперь так думаю, а тогда загорелась ей помочь.

Леська сказала, что у них на Украине пользуются верным приворотом. Но для колдовства требуются кости некрещеного младенца. Она якобы знает могилу на Северном кладбище, где похоронен новорождённый мальчик. Его бабушка якобы горевала, что внука не успели окрестить. Ну, взяли мы лопаты в сарае у Соньки Мороз – она там недалеко жила. Мы дома сказали, что будем у Соньки ночевать. Никто ничего и не заподозрил.

Драйв, конечно, получился клёвый. Ветка с Сонькой боялись, зато я и Леська оторвались по полной программе. Настоящая готика – ночь, могилы, замирание сердца. В основном, мы с Леськой и копали, а Ветка с Сонькой стояли на стрёме. Младенец оказался в маленьком гробу, который мы не успели открыть. Леська хотела добыть кости позвоночника, чтобы сжечь их в Шуваловском парке.

Нас поймал сторож, привлечённый вознёй, хихиканьем и шорохом лопат. Мы с Леськой убежали бы, а эти тюхи попались, всё рассказали. Нас тоже приперли – пришлось колоться. Вообще-то кололась Леська – совершенно в наглую. И не раскаялась нисколько. Я заявила, что просто хотела помочь подруге. Ветку и Соньку сперва выдрали, а потом потащили отчитывать в церковь. Ребёнка снова закопали, как положено.

Меня не били, даже особенно не ругали. Понимали, что уже поздно пить боржоми. Я осталась без подружек, которые боялись теперь пукнуть лишний раз. И потому решила наконец-то стать женщиной. Помог мне в этом Маамун Абдул Халид аль-Мехбади.

Я уже вспоминала про павильон «Шаверма» на «Просвете». Сначала это был просто ларёк. Со временем палестинцы расширили бизнес. Сперва там заправлял толстяк по имени Салех. Потом пригласил к себе родственника. Маамуна как раз отчислили за неуспеваемость из какого-то российского ВУЗа. А раньше он был боксёром. Это оказалось весьма кстати. В «Шаверму» часто наведывались «нацики» и затевали драки. После появления в заведении Маамуна стало заметно тише, хоть нацело порядок не восстановился.

Однажды, в марте месяце, мы тусовались на «Просвете». В павильоне выла и гремела восточная музыка. Салех отмечал свой «полтос». Он позвал в гости местных – чтобы подлизаться. Потом на улицу вышел Маамун, огляделся по сторонам. И вдруг направился прямо к нашей компании.

– Заходите, пожалуйста! Хозяин вас приглашает на день рождения. Не обижайте его – покушайте с нами…

Выглядел Маамун примерно как Николай Валуев – только поменьше и посмуглее.

В первый момент я хотела сказать: «Ступай себе боком!» Но потом вспомнила, что идти мне особенно некуда. Здесь, на «Просвете», семья брата. На «Лесной» – больная бабушка Галя. В «Шаверме», конечно, будет веселее, даже если подерутся.

Я поправила свой белый, невинный берет с помпоном, который мне связала ещё мама. Одёрнула «дутую» курточку сизого цвета. И храбро шагнула навстречу неведомому. Внешне я выглядела очень самоуверенной и развязной, пахла табаком.

В «Шаверме» вперемешку с арабскими мелодиями крутили Розенбаума и Мафика, песни воли и неволи, а также дэнс-блатняк. Кстати, песни групп «Стрелки» и «Блестящие» оглашали окрестности даже днём, не говоря уже о вечернем времени наплыва посетителей.

Мы подпевали на караоке «Воровайкам». Потом пошли в пляс под «Хоп, мусорок, не шей мне срок!» А в итоге разревелись пьяными слезами, слушая военный шансон. Его потребовали ввалившиеся в зал бывшие десантники. Они как раз отмечали годовщину какой-то своей трагедии в Чечне.

Маамун решил с ними не ссориться. Он крутил «Голубые береты» до тех пор, пока ребята не ушли, а я не заснула в подсобке. Отъезжая под исполняемую уже в третий раз песню «Две «вертушки» на Моздок», я лениво думала о завтрашнем дне. Надо бы успеть домой за рюкзаком и «сменкой», и при этом не столкнуть с Кристиной.

Учебники и тетрадки я оставила на столе. Абсолютно честно собиралась делать уроки. Но невестка не оценила мой героический порыв и опять начала трендеть, какая я шняга. Пришлось молча встать, одеться и хлопнуть дверью. Конечно, я направилась к метро, ещё не зная, как там всё обернётся.

Конечно, мы не только хавали, но и болтали. Маамун рассказывал о своей родине. Там такие чудесные пляжи, и круглый год тепло! От вина с коньяком я стала очень доверчивой. Решила, что будет улётно надолго свалить из России. После смерти матери я стремительно повзрослела и решила взять судьбу за глотку. Перспектива оказаться на Средиземном море с каждой минутой становилась всё более реальной.

Что было дальше, вполне понятно. Я, правда, вырубилась ещё до кульминации. Утром забежала за рюкзаком и направилась прямо в школу. Конечно, ничего не выучила и получила сразу две «двойки»– по физике и по геометрии. Сама удивилась, насколько равнодушно отнеслась к этому.

Что там мне какие-то «пары»? Теперь я – женщина! И мой парень – не какой-то сявка-школьник, а боксёр и бизнесмен. Он отвезёт меня к тёплому морю, оденет в шелка, увешает «брюликами». Зачем мне учиться? Всё, что нужно для красивой жизни, я имею и так. Мне всего четырнадцать? Не проблема! Маамун сказал, что в этом возрасте уже можно выйти замуж. Не вечно же мне ездить только в Сочи и в деревню под Лугу!

Недолго думая, я взяла быка за рога. Любой ценой женить на себе Маамуна! Это стало моей главной целью. И вовсе не потому, чтобы считаться «честной». Просто иначе мне было не вырваться за границу – а очень хотелось. Жизнь «норки» тогда казалась мне недостижимым идеалом.

Ночами я выходила на лоджию, смотрела на полную Луну, крестила свой рот и говорила: «Сон про меня, сон для тебя, для Божьего раба Маамуна. Аминь».

Делать это нужно было три раза в месяц. Девчонки, с которыми мы вместе занимались гробокопательством, шёпотом предупредили, что на мусульманина заговор может и не подействовать. Для верности я тайком подливала Маамуну из своего бокала пива или вина. И приговаривала при этом про себя: «Пей, допивай, люби, не забывай!»

Кстати, помогло, хоть он и не крещёный. Я дико боялась, что Маамун смоется. С другими девчонками именно так и бывало. Конечно, дома ничего не знали. Делилась я своими любовными проблемами только в школе, с двумя подружками. Была в них уверена на все сто. Сидя в «тубзике», мы шёпотом обсуждали, как быть. Стоит сказать Маамуну о моей беременности или лучше скрывать до последнего?

Я доверилась интуиции и решила сказать. Арабы ведь к таким делам относятся иначе, чем русские. Даже если Маамун меня не любит, но своего ребёнка просто так не бросит. А что залетела я от него, Маамун ни на миг не сомневался. Но, пока не состоялась свадьба, этот вопрос был в нашей семье, как шишка в заднице.

Месяца три я развлекалась тем, что ходила по салонам для новобрачных и выбирала себе подвенечное платье. Скажу сразу, что купить наряд не получилось – взяли напрокат. Платье было очень красивое – из итальянского атласа. Корсет и юбка декорированы французским кружевом «шантильи», плечи открыты.

Маамун тогда был либерален и больше всего хотел, чтобы все видели его красавицу жену. На обручальных кольцах мы выгравировали свои имена – по-русски и по-арабски. Но до тех пор ещё много чего случилось…

Белой летней ночью я возвращалась домой с огромным букетом кремовых роз «Мускат». Их как раз продавали по сниженным ценам, и Маамун расщедрился. Как назло, меня в окна увидели старухи-соседки. И. натурально, доложили всё жене брата. Они, оказывается, давно выследили нас в «Шаверме», но ничего не могли доказать.

После истории с математиком им поверили не сразу, но на сей раз всё оказалось правдой. Я реально залетела и была уже на четвёртом месяце.

Дело очень быстро дошло до дяди, который припомнил мне всё. От него я узнала, что стала жертвой метода Кристеллера. При родах меня буквально выдавливали полотенцем из живота матери. Много времени спустя выяснилось, что у меня, скорее всего, изменён определённый ген; потому я такая распущенная. Я даже записала его название на бумажке. У мужиков тоже есть такой ген, только называется иначе. Так что я ни в чём не виновата – просто больной человек.

Конечно, в школе мне устроили моббинг. Другие гуляют – и ничего, а меня разбирали перед всем классом. Это было уже в сентябре. Могли бы перевести в вечернюю школу потихоньку, но нарочно решили поиздеваться. Всем девчонкам запретили со мной разговаривать, потому что спуталась с «черножопым». Маамун же поклялся зарезать любого, кто потащит меня на аборт. Какой там аборт – живот уже лез на нос!

– Вразумляй до трёх раз, а после отрекайся! – сказал дядя Сева, подведя итог многодневным дебатам. – Это уже второй твой крупный проступок. Совершишь третий – и я тебя не знаю. Живи тогда, как хочешь. А пока, если хочешь рожать, перейдёшь в вечернюю школу. Среднее образование надо получать железно, а там сама решишь.

Потом я долго привыкала к ребёнку в приюте «Маленькая мама». Это получилось не сразу – слишком я была молода. Сын казался живой куклой, и она быстро надоела. Со мной там жили девчонки-нищенки, которые на самом деле не бедствовали. Честно говорили, что у них просто такая работа. Дети им, конечно, пригодятся – с маленькими больше подают.

Очень скоро меня потянуло на волю. Хотелось развлекаться, танцевать и крутить любовь, но приехал Маамун-старший. Сказал, что на Востоке ничего этого не будет. И точка! Там женщина должна ублажать только своего мужа.



От такой перспективы я приуныла и раздумала выходить замуж. Но дядя заявил, что у мальчика должен быть отец. Мы сыграли аж две свадьбы – в России и в Израиле. Как и следовало ожидать, надолго меня не хватило. Под именем Мариам я прожила у мужа меньше года и вернулась в Питер. Маамун отпустил меня при условии, что я никогда не стану претендовать на ребёнка.

В дальнейшем я признавала, что взбрыкнула тогда зря. Семья Маамуна была богатая. Все имели израильское гражданство. Мой свёкор, известный и уважаемый геммолог, радовался появлению невестки. Непутёвый сынок вернулся домой с юной супругой и прекрасным сынишкой. А, значит, гарантированно возьмётся за ум. И перестанет, как паршивая овца, портить всё стадо.

Вскоре я уже умела различать тринадцать видов бриллиантов – от А до Н. И знала, что самые барахловые «брюлики» поставляют из ЮАР. Жила семья аль-Мехбади в Восточном Иерусалиме. Их дом был больше поход на дворец.

Я, которая в детстве вырезала корону из фольги и обматывалась для красоты ёлочными гирляндами, теперь существовала в мире золота и драгоценных камней первоклассного качества. На моём перстне красовался очень дорогой, элитный турмалин неповторимого оттенка. Стоил он, на минуточку, семьсот тысяч баксов.

Когда-то свёкор поклялся Аллахом, что преподнесёт этот перстень женщине, которая сумеет взнуздать его наследника, привести к семейному очагу. Перстень сразу же внесли в контракт. При разводе я имела право взять его с собой. Кроме того, после заключения брака мне выплатили десять тысяч долларов. Детская мечта стала явью. Я чувствовала себя Золушкой, для которой никогда не наступит полночь.

Как всем грешницам, мне безумно везло. Муж-араб привёз меня не в хижину с земляным полом. И не в тесный дом, где живёт ещё двадцать человек родни – вперемешку с козами и овцами. Сама того не понимая, я дорого продала свою невинность. После этого Маамун был просто обязан жениться.

То, что у нас лицемерно порицается, на Востоке является скучной нормой. Ни о какой любви перед свадьбой даже не говорят. Арабы вообще не воспринимают такую постановку вопроса. Человек сватается, только если уверен, что сможет содержать жену – не хуже, чем её отец. А поскольку в родительском доме я буквально выла от скуки и нищеты, то превзойти мой прежний уровень оказалось просто. Все мои шкурные выкладки, от которых морщилась Кристина, и мрачнел лицом Богдан, в доме Маамуна прошли на «ура».

На первых порах, обсуждая материальные вопросы, я дико стеснялась. Но свёкор с улыбкой сказал мне: «Если женщина выходит замуж без контракта и ничего не требует, значит, она себя не ценит. Тогда за что же её станут ценить муж и его родня?»

В первые месяцы я буквально визжала от щенячьего восторга, постигая восточную жизнь. У меня были свои большие деньги, которые следовало тратить только на себя – даже не на ребёнка. Я ничего не привезла из дома, и зарплату тоже не получала. Но вполне довольствовалась тем, что давал муж.

Содержать детей должен мужчина. Но он же потом и забирает их в случае развода. Тут нет вопросов. Отец Маамуна вполне мог воспользоваться моей серостью, оставить меня без наследства вообще. Ведь никакого раздела имущества там нет. Получаешь только то, что закреплено за тобой в контракте.

Местные женщины часто прописывают условие, что бывший супруг содержит их до заключения следующего брака. Я не стала этого делать и уехала домой. Кстати, именно от арабов я узнала цену старшему брату. Это всегда защитник, опора, надежда. А уж дядя – вообще наипервейший человек – после отца! Я очень порадовалась, что на свете есть Богдан, не говоря уже о Всеволоде Михайловиче.

Правда, в ту пору мы с братом были в неважных отношениях. А с дядей вообще расплевались. Пришлось мне первой идти на мировую. Восточные люди уважают женщин, имеющих большую родню, и я это учла.

В доме мужа меня звали Мариам, но веру я не меняла. Либерал-свёкор любезно объяснил мне, что это вовсе не обязательно. По законам шариата жена должна верить в Единого Бога – то есть быть хоть христианкой, хоть иудейкой. Это сильно облегчило мне жизнь – не пришлось совершать намазы по пять раз на дню, учить Коран и выполнять местные обычаи. Они, на мой взгляд, часто оказывались просто дикими.

Первые полгода мы жили как в раю. Я называла мужа «хабиби» – любимый. Он меня – «малышка», по-русски. Разрешал носить купальник с сеточкой – то ли бикини, то ли сплошной. Потом я выпросила право надеть более вызывающий – ярких цветов, с бусинками и ракушками. Мы объездили Израиль, Египет и прочие библейские места. И везде делали то, что сейчас называют «селфи». У меня до сих пор хранятся эти фотки. На них я в хитоне, в сандалиях с кожаными перемычками. Или в роскошной тунике и серебряных вьетнамках на платформе.

Мы часто бывали на Мёртвом море, где можно было буквально лежать или даже сидеть на исключительно плотной воде. Когда я после купания обсыхала под жарким солнцем, на коже выступали соли. И Маамун, почти не дыша, слизывал их, кончая даже без секса. Я тоже блаженствовала, не скрывая этого. Думала, дура, что муж меня любит без памяти.

Я успела немного выучиться арабскому языку. Узнала, что он не един. Есть пять групп диалектов. Приучилась называть Каир эль-Кахирой. Это значит – победительница. С интересом слушала рассказы мужа о молитве в Джуме – Пятничной мечети, находящейся в Мекке. Мне нравилось узнавать новое, сказочно-прекрасное.

Я будто оказалась на далёкой планете, откуда вовсе не собиралась возвращаться. Легендарная Александрия, набережная, тянущаяся вдоль Средиземного моря на десятки километров! Лучшие пляжи Монтаза и Маамура! У мужа нашлись друзья в египетской Ривьере – городке Мерса-Матрух.

Там я вдоволь наплавалась в естественных купальнях с необычайно синей, чистой водой. Под гигантскими пальмами с толстенными волосатыми стволами я пила кроваво-алый чай из гибискуса. А звёзды в чёрном небе – не шучу! – были размером с электрическую лампочку. И скажи мне кто-нибудь, что совсем скоро я буду спасаться отсюда бегством, ни за что не поверила бы! Беда всегда приходит внезапно. А перед этим чувствуешь себя особенно, до боли, счастливой…

Из Александрии мы поехали в деревню Мит Рахина. Там раньше находился древний город Мемфис. Весёлые и щедрые друзьями Маамуна учили меня отличать американский жест «о'кей» от очень похожего на него арабского. Тот, правда, символизировал прямую угрозу жизни. Мужчины боялись, что я ненароком навлеку на себя чей-нибудь гнев. И в этот момент зазвонил мобильный телефон мужа. Младший брат Ибрагим плача сообщил ему, что скоропостижно скончался отец. И потому нужно срочно вернуться.

На обратном пути я потеряла обручальное кольцо – из жёлтого и розового золота. И, до кучи, сломался мой жемчужный браслет. Он состоял из нескольких рядов отборных камней и являлся самым сильным талисманом, охраняющим супружеский союз. Маамун подарил его мне в день свадьбы.

Наверное, я действительно крутила кольцо на пальце и щёлкала замочком браслета во время нашего скорбного возвращения в Израиль. Там лететь совсем ничего, но дорога показалась мне бесконечной. Несмотря на кондиционеры, меня вымотала адская жара. Она навалилась на грудь, как раскалённый камень, а в глазах кипели слёзы.

Странно, ведь раньше я совсем не ощущала зной. А здесь едва не перекинулась. По свёкру я ревела куда горше, чем даже по матери, хоть и знала его недолго. Видимо, сердцем чувствовала, что этот солидный седовласый мужчина, с крупным носом и отвислой нижней губой, был моей опорой, защитой – лучше любого брата! Его смуглое, блестящее от пота лицо с выпуклыми фиолетовыми глазами я до сих не могу вспомнить без слёз.

А тогда и вообще невыносимо было сознавать, что я никогда больше не увижу Хусейна аль-Мехбади. Мой мир, едва успев сложиться, снова распался. Его осколки разлетелись – будто от страшного взрыва. Бизнес свёкра, связанный с драгоценными камнями, забрал себе его старший брат. Мой муж решил заняться разведением скота. И скорее подружился с будущими своими коллегами. Несмотря на каменные мышцы и бронебойные кулаки, внутри Маамун был слаб и склонен плыть по течению.

Больше всего муж боялся выделиться из толпы, быть не как все. Авторитет отца, конечно, перевешивал соседские сплетни. Но когда свёкра не стало, Маамун в корне пересмотрел свои взгляды на положение жены в доме. Конечно, его преображению способствовали долгие посиделки с гостями. Те зачастили в наш дом едва ли не из пустыни.

Началось с того, что муж запретил мне бывать на пляже. Потом – носить европейскую одежду. Швырнул мне галабею и хиджаб, приказал немедленно надеть. В противном случае пообещал немедленный развод. Ему, мол, стыдно, потому что жена ведёт себя как гулящая. «Ты ходи, ханум, ходи!» – орал мне, тогда ещё честной женщине, супруг, представляя меня то ли танцовщицей в ресторане, то ли проституткой на улице.

Мне не хотелось возвращаться домой, как побитой собаке, и я подчинилась. Воодушевлённый Маамун выдвинул следующее условие – перейти в ислам. Я не должна смущать подрастающего сына своим безбожием. Ссылки на слова покойного отца уже не действовали.

– Теперь я хозяин в этом доме! – орал обкурившийся кальяна Маамун и таскал меня за волосы. Я давно уже поняла, что муженёк не до конца умный, но всё-таки надеялась на лучшее и рвать отношения не хотела.

Очень скоро я превратилась его боксёрскую грушу. Я, которую никто никогда не тронул пальцем! Наверное, мне пришла «обратка» за грехи, и нужно было смириться. Но так говорить может только тот, кого не били ремнём и не пинали ногами. Думаю, что муж провоцировал меня на развод. Ведь если я подам первая, то все свадебные подарки, включая перстень, останутся у него. А там найдётся вторая жена, на которую уже не нужно будет тратиться заново.

Потом Маамун окончательно спятил. Он ночами хватал ребёнка, выбегал с ним на улицу, размахивал кинжалом. Допёр до того, что парень не от него, и однажды едва не утопил нашего сына в бассейне. Конечно, по утрам просил прощения, но вечерами всё повторялось.

И после того, как супруг едва не задушил меня за намерение выйти на улицу без него, пусть и в хиджабе, я плюнула и поняла, что бензин кончился. Никаких денег мне не нужно, и я уезжаю в Россию. Отказалась от своих прав на сына, чтобы бывший потом не стащил его тайком. Оставила Маамуну и свои деньги, и турмалин. Вернулась домой голая, как сокол. Старалась не замечать ядовитых ухмылок Кристины и жалостливых вздохов бабули.

Драгоценности растаяли, как дым. Но я считала, что ещё дёшево отделалась от всего этого ужаса. Ненавистная физиономия Маамуна-старшего ещё долго являлась ко мне в ночных кошмарах. Я орала, как резаная, путаясь в одеяле и отбиваясь от его страшных кулаков. Я вообще не понимала, как могла связаться с бритым наголо негодяем из «Шавермы». Отдалась ему, родила от него ребёнка. А потом бросилась, как в омут, на его родину. Да ещё была там счастливой…

Самая мерзкая картина из прошлого – Маамун спокойно, с интересом, читает какую-то книжку. Потом я узнала, что это – исламское руководство «как правильно бить жену».

– Кяфиры говорят неправду. Это – не домашнее насилие, – разъяснял он мне, заложив страницу пальцем. – Это – наука для укрепления семьи. Я ведь от любви на такое иду – неужели не понимаешь? Нельзя воспринимать битьё как унижение, Мариам…

Оглядев меня со всех сторон, супруг решил использовать для «поучения» трость. Крепких женщин охаживают кулаками, пухлых – ладонью. Причём в строго определённое время, заранее предупредив, сколько ударов будет нанесено. Извинившись, что бил меня не по правилам и не по тем местам, муж пообещал, что отныне будут страдать только мои руки и ноги. А вот за лицо, голову, грудь и живот я могу не бояться…

Вернувшись после этого в Питер, я пробегала мимо павильона «Шавермы», не оглядываясь. Боялась, что меня заметит родственник Маамуна Салех. Из весенних луж во все стороны летели брызги. Стоял март 2010 года. Мне приходилось питаться объедками в кафушках – если кто-то из обслуги угостит. Уже ничего не стыдясь я клянчила у незнакомых мужиков сигареты, которые докуривала до фильтра..

Конечно, Богдан кормил меня. То есть давал деньги на кафешки, чтобы не болталась у Кристины под ногами. Худая, похожая на беспризорника в своей вязаной шапочке и старой куртке, я бродила по городу, блестя голодными глазами. Потом познакомилась с бариста, который поил меня кофе.

Конечно, искала работу. В дворники уже набрали таджиков, а за расклейку объявлений не заплатили. Нанимателю в курьеры я не внушила доверия. Собиралась весной пойти в озеленители – стричь кусты, сажать цветы на клумбах. И обязательно хотела украсить могилу ребёнка на Северном кладбище, чей покой мы тогда потревожили. А совесть мучила до сих пор.

Но до весны ещё нужно было дожить, а кушать хотелось уже зимой. Вдобавок, Кристина собиралась в декрет – ждала вторую дочь. А до того постоянно сидела на больничном. Богдану стало совсем трудно – работал он один. Правда, теперь их семье светил материнский капитал. Но его разрешалось расходовать лишь по трём статьям, и то через три года. За обналичку же этих средств светила уголовная статья.

Я от отчаяния ломанулась прямо в «Шаверму» – может, возьмут уборщицей. Но там я увидела вместе Салеха совсем другого брюнета, которому палестинцы продали свой бизнес. Этот тип, кстати, абхазец, мне отказал. «Сейчас работы нет. Если будет, то летом».

Глотая слёзы, я вышла на улицу. Значит, зря боялась, и всем на меня начхать. В урне около станции метро нашла газету бесплатных объявлений – в том числе и о найме на работу. В несколько мест приглашали девушек от 18 до 25 лет. Я прекрасно понимала, что это будет за пахота, но решила забить на всё. Терять было уже нечего…



Предчувствие не обмануло – приглашали в стриптиз. В счёт будущей получки я взяла несколько уроков бикрам-йоги – для восстановления формы. Далее следовала спортивная аэробика – танцовщица должна уметь «двигать собой». Особый упор делали на танцевальную аэробику и на фитбол – занятия со специальными гимнастическими мячами.

Далее я прошла курс эротического массажа, без которого в этот бизнес не стоит и соваться. Отработала язык откровенных жестов и взглядов – чтобы меня правильно понимали. Несколько неделю носила миостимуляторы на животе и на бедрах, прежде чем впервые появилась перед публикой у шеста.

Со временем пришлось задуматься о татуировках. Поскольку одни дядьки это дело любили, а другие не переносили на дух, я делала биотату хной, а потом смывала их в душе. По-моему, это полная дурость – рисовать навечно какую-то одну композицию, да ещё во всю ногу или плечо.

Сейчас тебе узор нравится, а потом надоест. И что делать дальше? Хочется ведь периодически их менять. Я уж не говорю про инициалы или портреты бой-френдов. Их много, а тело у меня одно. Все не поместятся. Конечно, всю себя никогда не расписывала – чтобы не быть похожей на девушку с острова Пасхи.

Кроме того, на моей коже хна темнела сама собой. Драконы и змеи выглядели не эротично, а устрашающе. Поэтому я стала закрывать узорами ладони и стопы, а также делала маленькие картинки на заднице и ещё более интимных местах. Если очень просили, украшала одну грудь. Всё это вызывало у публики буйный восторг. Нужно было только вовремя эффектно обнажить нужную часть тела и устроить какой-нибудь прикол – нечто вроде индийского танца.

Пока я была в отъезде, бабушка Галя из бедной превратилась в нищую. Всю жизнь заседала в районном суде, а тогда за это платили не щедро. Она отдавала сиделке последнее, а после голодала целыми днями. Дядя, разумеется, кое-что ей подкидывал, помня свой долг перед братом. Один раз даже спас от «чёрных риэлторов». Но ему всё время было некогда, а Богдан жил только для своей семьи. Кристина уже разродилась. Она сидела дома с детьми и на работу не рвалась.

Вся надежда была на меня. Я заказала портфолио, изготовила короткий клип. Отдала всё это продюсеру и режиссёру, которые заметили меня в клубе. Они сразу учуяли талант. Позвонили через два и переговорили с моим администратором. А он уже передал мне предложение сняться в «порнушке». Как водится, групповуха, лесбийская любовь, анальный и оральный секс, садо-мазо и прочие прелести. Мы работали на низкой кровати размером с небольшую комнату – под камерами, прожекторами и микрофонами.

Нас там было четверо. Потом стало восемь, потом – шестнадцать. Я продержалась два месяца – только на мыслях о бабушке и сиделке. Между делом продолжала танцевать в клубе и ещё подрабатывать в бутик-отеле типа нынешнего «Land Orff» – публичном доме с номерами «на час».

В этом бутике заправлял сутенёр Лёша Яцелюк – родом из Ивано-Франковска. Понятно, приходилось спать и с ним тоже. Но он искал мне «жирных» клиентов – в основном фирмачей. И где только Лёшка брал их в таком количестве? Наш бутик так и прозвали – «Пиндостан». А ведь заведение-то было ниже среднего. Светомузыка, шумные компании, персонал без хороших манер, даже перебои с горячей водой… А вот ходили пиндосы – ничего не скажешь. И потом уже исключительно ко мне.

Лёша Яцелюк имел клёвый по тем временам кабриолет «Mercedes E-Class», на котором частенько катал меня по Питеру. Откинет крышу – и вперёд, даже зимой. Тогда я ещё не знала вкуса адинаевского «Кадиллака». К моменту нашего знакомства сын бедных хлопкоробов эксплуатировал уже второй лимузин этой марки. Первый он выбрал ещё в десятом году – на автошоу в Детройте.

Я же, сбежав от мужа, не могла позволить себе даже порции баварского салата с кока-колой, не говоря уже о пицце «Королева моря» с моцареллой и осьминогом. На первый кастинг в качестве «гоу-гоу», то есть танцовщицы, мне было элементарно не в чем пойти. Пришлось тайком стибрить на вечером белую шубу из овчины. Кристина её всё равно не носила – боялась испачкать.

Но сразу же заметила, когда шубу надела я. Демонстративно сложила вещь в чемодан и увезла к своей мамочке, на проспект Луначарского. Заодно прихватила все свои «камешки», песцовую шапку и египетские туфли «из крокодила». Я не особенно по этому поводу парилась. Меня приняли, и я получился возможность питаться пиццами, салатами. Так я взяла свой второй барьер. Первым, тоже успешно покорённым, я считала замужество с иностранцем – пусть даже таким.

Конечно, и молотить приходилось по-стахановски. Клиент всегда прав, а желания у гостей были ещё те. Мало кому хотелось отрываться в номере «Пиндостана», да и банный секс многим приелся. Хотя, конечно, это тоже было. Но я, как всегда, привнесла в устоявшийся процесс некий креатив. В «порнушке» я уже не снималась, и потому имела свободные дни.

Я буквально поселилась в «Пиндостане» – чтобы не тратить время на дорогу. Вечерами и ночами танцевала в клубах, потом спала часа четыре. А дальше начиналось самое интересное. От него, кроме удовольствия, я имела ещё и кучу «бабок».

Дело в том, что гости, хоть раз побывавшие у меня в «Пиндостане», жаждали новых встреч. Но они не всегда могли приехать в бутик. Не было времени, возможности; а то и просто мешали семьи. И поэтому я повадилась ездить к клиентам на место – только не домой, не в отель, не в ресторан.

Под видом самой обычной сотрудницы я прибывала в какой-нибудь бизнес-центр и обслуживала там заказчика. Самое главное, что ни с одним из них я ни разу не попалась. Мы просто запирались в кабинетах, как самые приличные люди – якобы с целью без помех обсудить производственные вопросы.

Кроме того, меня приглашали на рандеву в театры, на стадионы, в музеи. Были случаи, когда встречались в больнице или в метро. Побывала я и на лекциях в Университете. Как-то пришлось развлекаться со стоматологом-протезистом прямо в кресле. В другой раз – с пластическим хирургом на операционном столе.

Как-то один дяденька оборзел до того, что вызвал меня на вечеринку, куда заявился с супругой. Там пришлось делать свои дела на балконе, прямо над Чкаловским проспектом. Но чаще всего доводилось работать в лифтах. И в офисах – между столами и компами. Разок я попала в цех – после окончания рабочего дня. Сделал это директор завода, чтобы не нервировать свою секретаршу.

Вот, наверное, удивился слесарь дядя Вася, когда утром пришёл к своему верстаку и обнаружил на полу использованный гондон! Директор оказался джентльменом. Сам, без напоминаний, натянул «резинку».

Что уж меня всегда удивляло, так это тренинги для баб на тему «Как стать желанной»! Не дано тебе, так найди другое занятие – их на свете много. Вроде, я уже говорила, что это – тоже талант, и немалый. Как нельзя на тренингах стать достойным писателем и композитором, так невозможно постичь науку любви. Получится просто смешно и глупо.

Я же всегда была сама собой – естественной и непринуждённой. Не знаю, что помогало мне. Наверное, какая-то особая энергетика, унаследованная от деда. И мужики кожей чувствовали, что им со мной будет клёво. Западали сразу, даже если я просто поправляла волосы или покачивала туфлей на пальцах ноги.

Каждый мой жест был наполнен скрытым, но жгучим смыслом. Нигде этому не обучаясь, даже не пытаясь понравиться, я моментально оказывалась в центре внимания. При этом бывала распатланная, заспанная, даже неумытая. Очень часто – с бодуна или под кайфом. Мой внешний вид вообще не имел значения. Я влекла к себе мужчин, как магнит – железные опилки. Они просто подчинялись законам физики. Вернее, физиологии.

Буквально нутром, даже не задумываясь ни на секунду, я чувствовала, с кем из клиентов нужно быть хозяйкой, с кем – девочкой, с кем – королевой, а с кем – просто любовницей. Мой «соблазнительный» взгляд был очень честный, первобытный, идущий прямо от сердца, а не от выученных лекций. И странно было надеяться, что самцы этого не почувствуют. Они ведь определяют свою самку не глазами и ушами, а в первую очередь нюхом. Мужчины становятся просто кобелями. И никакие духи из секс-шопа здесь не помогут.

– Эх, жаль, что «Дягилев» сгорел! – частенько вздыхал Лёша Яцелюк, наблюдая за «собачьими свадьбами» с моим участием. – Не тебе прозябать в Пиндостане. В Москве кадры совершенно другого уровня. Хочешь, порекомендую тебя Пете Листерману? Он с руками оторвёт, а мне прибыль. Надо на что-то расширить бизнес. Там всё в шоколаде у тебя будет. Одна опасность – быстро «снюхаться» можно. Кокаинистов много тусуется. Их сразу узнать можно – всегда ходят в тёмных очках…

Но я не хотела к Пете Листерману. Хотя бы потому, что дядя мог меня за это прикончить.

Как правило, я работала на автопилоте. Мои руки и ноги, моё лицо, всё тело жили своей жизнью. Единственным допингом были воспоминания о Маамуне, о его ревности. В эти мгновения мой «центр страсти» действительно становился алым маком. Я тайком записала несколько кассет – со всеми воплями и матюгами. Очень хотела переслать их бывшему.

Кстати, такой случай вскоре представился. Мне позвонил Салех – тот самый родственник Маамуна, с которым я когда-то боялась встретиться на «Просвете». Он предложил передать какой-нибудь подарок сыну на четырёхлетие.

Я купила драгоценную монету из серебра, золота и цветной эмали. Там был изображён юноша, стреляющий из лука с колена – звёздный знак Маамуна-младшего. Кентавра семья бывшего мужа ни за что не приняла бы. Это для них ширк, язычество. Долго боролась с искушением добавить в посылку парочку фривольных дискет. Но потом решила – не надо. Это может повредить ребёнку, и монета не принесёт ему счастья.

Салех цокал языком, разглядывая подарок. Обещал непременно передать мальчику все мои поздравления и пожелания. Доложил, что мой бывший недавно попал в тюрьму за связь с ваххабитами. Но родственники быстро вытащили его, вправили мозги. Теперь боксёр-тяжеловес – опять паинька. Он очень жалеет о нашем разводе. Говорит, что виной всему – гадкие дружки.



Честно говоря, в ту пору мне было не очень весело. Внезапно начались жуткие неприятности – в клубах, в «Пиндостане». Плюс ко всему меня ограбили на улице, да ещё хотели облить кислотой. В своём номере, под матрасом, я обнаружила клубок серо-чёрной шерсти. Чуть позже из коридора подкинули чужой носовой платок со следами крови. Морды в «Пиндостане» били часто, «нумера» убирали не каждый день. И потому я не обратила особого внимания на эти штучки.

Но когда в тумбочке у кровати обнаружила чёрную маленькую свечку, опутанную чёрной же ниткой с множеством узелков, не на шутку обделалась. Поняла, что это – чёрная магия, заговор на кровь. Я о таком слышала от Леськи Москаленко. Мой успех у мужчин кому-то не давал покоя. Вспомнив наставления Леськи, я сгребла все «презенты» палкой в коробку. Потом сожгла в дворе-колодце, под открытым небом. Возможно, влияние тотема ослабло, но неприятности всё равно продолжились.

На таможне взяли торговцев порно, и «добрые люди» показали наши фильмы дяде с Богданом. Но несколько партий уже ушли – в Германию, в Голландию, в Финляндию. Кроме того, я снялась в рекламе гробов – для итальянского похоронного агентства. И в совершенно прозрачном платье, без белья – на капоте маленького кроссовера «Audi Q-3».

Сказать, что дядя был в бешенстве, значит, не сказать ничего. Базар получился – зашибись! Генерал Грачёв честил меня такими словами, которых не произносили ни в «Пиндостане», ни в ночных клубах. Он впал в полный беспредел и брал меня на понт без скидок на пол и родство. Передо мной был не уважаемый ветеран сыска, а ломом подпоясанный бандит. Во время этого наезда и последующего затем раздрая я всерьёз испугалась за свою жизнь.

Временами его речь напоминала о заседаниях правительства какого-то лохматого года. То и дело звучали слова бюджет и ваучер. Но первое место прочно заняли слова быдло и халява. Шторм в двенадцать баллов бушевал около трёх часов. Я до сих пор удивляюсь тому, что осталась в здравом уме. Мне оставалось только молчать, чтобы не плескать бензина в костёр.

– Вразумляй до трёх раз, а потом отрекайся, – тихо сказала я, когда дядя выложил всё, что хотел. – Можешь отрекаться – я готова. Больше никогда о себе никогда не напомню…

Я знала, что генерал – человек деловой, и долго попусту время не тратит. Его можно заинтересовать каким-то ноу-хау, достойным внимания планом. Лишь бы он согласился выслушать, не выбросил за дверь. Ведь, вероятно, дядя уже навсегда вычеркнул меня из своей жизни.

– А не надо напоминать, – сухо, уже спокойно сказал генерал. Его брови вразлёт поднялись ещё выше. На лбу зарябили морщины. – Я тебя и так никогда не забуду. Одно интересно – как жить собираешься? До старости у шеста задницей вертеть? Гоу-гоу, лэди-дэнс? Так ведь это только пока молодая…

– Да никак не буду жить, – беспечно ответила я. – Вены порежу, да и всё.

Дядя сверкнул глазами – он это помнил. После того, как имя матери выбили на памятнике из чёрного габбра-диабаза, я закрылась в ванной и полоснула себя бритвой по венам. Это случилось через год после её кончины. Родственники на поминках только и делали, что стыдили меня и умоляли покаяться. Я не выёживалась, а действительно хотела покончить с собой. Богдан тогда схватил топор, выломал дверь и вытащил меня из красной воды. А я была в сознании и запомнила, что пол и раковина были будто бы в мясных помоях…

– Не для того я тебя вырастил, кретинка! – Генерал еле сдерживался, чтобы не дать мне в жбан. – Соображаешь, чего нам всем это стоило?! Матери твоей – в первую очередь… Лишь бы отец твой в раю такого не услышал! Что я ему скажу, когда встретимся? Мол, не смог доченьку твою до ума довести… Своих пятерых сумел воспитать, а племянница мне всё время средний палец показывает?..

– Дядя Сева, ну не надо! Зачем сразу такой экстрим? Да, виновата, признаю. Но по-другому не могла достать деньги.

– Какие деньги? – удивился дядя, выбивая карандашом дробь на столе и кривя губы.

– Бабушке… Сиделке нужно платить. А то уйдёт – уже грозилась.

– Думаешь, бабушка ТАКИЕ деньги от тебя примет?! – опять вскинулся дядя.

– А откуда она узнает? – пожала я одним плечом.

– Если будешь продолжать в том же духе, я сам ей скажу!

Дядя смотрел мне прямо в глаза. Раньше он был жгучим брюнетом, а теперь его волосы приобрели цвет соли с перцем.

– Не завяжешь немедленно – увидишь. Я сказал.

– Тогда я определённо вскроюсь. У меня просто другого выхода не останется. Дядя Сева, умоляю тебя…

– Ты лучше подумай о жизни своей, а не умоляй. Я ведь тоже не деревянный. Может, тебе к Маамуну вернуться?

– Да нужен он мне, как восемь ног корове! – От такой перспективы у меня сразу свело челюсти. – Опять под хиджабом и галабеей синяки прятать? Благодарю покорно! Ни за какое бабло! «Восточные сказки, зачем мне строишь глазки?.. Девочка-красавица, ты мне очень нравишься!»?

– Перестань, не ори. – Дядя не удержался и достал сигареты. Я тоже взяла одну штучку. Лишь с третьего раза он высек огонь из зажигалки. Мы торопливо закурили. – Будто бы я тебя затащил в эту «Шаверму»! Все тебе должны, все перед тобой виноваты. В чём? В том, что ты потаскухой выросла? При желании всё можно оправдать. Трудное детство у тебя было? Ни в коем случае! Все перед тобой на цырлах ходили. А у отца твоего, у брата, у меня всё легко сложилось? Почему мы по кривой дорожке не пошли? И тебе пора за ум браться, пока не поздно. Так просто ты от меня не скроешься. И макароны на уши не навешаешь. Не хочешь возвращаться к Маамуну – ищи нового мужа…

– Да не хочу я больше замуж! Не могу жить в этой тюрьме! Это как одежду не менять, питаться одним и тем же каждый день. Почему я должна страдать, когда другие располагают собой свободно? Мне замуж выйти – как им высморкаться. Я сексуальна даже в скучном сером платье. Специально так хожу в бары. И никогда не остаюсь одна. Постригусь в монастырь – и там отыщут. Да, во мне очень сильна Женщина. Какого чёрта я буду давить своё естество? Что, теперь меня надо убить, да? Признаюсь без всякого ханжества – да, я – гетера! Чем искоренять, лучше воспользоваться. Вот вы посылаете в рестораны и в другие подобные места своих агентов, правильно? Предлагаю свои услуги. Если надо, я и банду внедрюсь. Ты говорил, что дед был разведчиком, а потом – снайпером у партизан. Думаю, что и я смогла бы. Он ведь тоже гулял, и это ему не мешало совершать подвиги. Пожалуйста, не говори ничего бабушке! Я ведь понимаю, как много ты сделал для меня. И хочу как-то отработать, отдать свой долг…

– Ну, не нужно, – смущённо сказал дядя. – Я погорячился. Ты мне ничего не должна. Твой отец спас мне жизнь, отдал свою. Но вот о том, чтобы работать с нами, я поговорить согласен. Ты серьёзно? Или просто для прикола? С этим, понимаешь ли, не шутят, Марьяна. Это тебе не стрип-дэнс плясать…

– Совершенно серьёзно? А почему нет? Давай хотя бы попробуем! В кабаках ведь никто не знает, что мы родня. У нас разные фамилии. В крайнем случае, скажу, что мы поссорились, давно не общаемся. Вы чужим доверяете, а я ведь своя. Сама предлагаю – значит, хочу этого. Никогда из меня примерной жены не выйдет. Все эти кастрюли и пелёнки не по мне. Ты всегда говорил, что я тебе больше других деда напоминаю…

– Говорил, – кивнул дядя. Он положил реке на мою макушку, повернул лицом к себе. – Я точно знаю, что ты унаследовала его пороки. Но пока не заметил в тебе его добродетелей. Вероятно, они проявятся потом. Попытка – не пытка, попробуем. Хотя, конечно, и до пыток может дойти – об этом тоже помни. Если не можешь искоренить, надо использовать. Я так считаю. Ты не в силах справиться с собой в этом вопросе – попробуй потренировать волю на другом. Короче, я подумаю над этим, Марьяна. Как раз замыслил один проект. Если запал у тебя не пройдёт, немного позже поговорим об этом…

Той зимой весь Питер завалило снегом так, что под сугробами запросто скрывались легковушки. А уж в Осиновой Роще, где наездами бывал дядя, спешно нанятые дворники-таджики почти круглосуточно шкрябали лопатами. Снегоуборочную технику на участки не допускали.

В доме топился камин, но всё равно было холодно. По крайней мере, мне так казалось. Я скорчилась в кресле, почти у самой решётки, закутавшись в кремового цвета мутоновую шубку. Я засунула руки под шикарные двойные манжеты с узором, но всё равно тряслась от озноба. Зубы стучали так, что я нечаянно прикусила мех воротника.

– Отодвинься – искры летят, – тихо сказал дядя Сева и сам оттащил подальше кресло – вместе со мной. Потом принёс из другой комнаты точно такое же и уселся напротив. Ладонями он крепко упирался в колени. – Марьяна, ты уже очень даже взрослая. Вон как «кордельерами» своими сверкаешь на сайте – я охренел совсем. Из одежды на тебе только лабутены – это круто. Возраст, рост, вес размер бюстгальтера, знак Зодиака – полный набор. И прайс – по часам, на всю ночь. Отлично!

– Дядечка Севочка! – с рёвом взмолилась я. – Мне так худо! Не буду больше… – Назавтра я и впрямь свалилась с гриппом.

– Ты хоть бы накидочкой какой прикрылась – для блезира, – безжалостно продолжал дядюшка. – Конечно, слов нет – фотка заманчивая. – Генерал даже причмокнул, чем довёл меня два ли не до обморока. – Теперь у нас в курилках только тебя и обсуждают. Мне, не скрою, приятно. Гладкую кобылку вырастил! Кристина давно сигналила, да я не верил. Ты ведь от мужа без гроша вернулась, почти дистрофиком. А тут – шубка, вечернее платье, бархатные перчатки… Ну, я знал, как вы с Кристой живёте. Думал, наговаривает она на золовку – насчёт неприличного сайта. Потом решил, что подставили тебя. Из мести такое часто делают. С бой-френдом поцапалась – он и того… Но уже когда «порнушку» принесли, сдался.

– Дядя Сева, пристрели меня, сожги в камине – только перестань! – Я действительно мечтала о страшной смерти. Мысленно клялась, что никогда не вернусь ни в клубы, ни в «Пиндостан».

– Как ты знаешь, я по второму образованию психолог. Стараюсь быть справедливым – в меру сил. Хотя справедливость некоторые батюшки и считают дьявольским наваждением… Но я думаю иначе. Не люблю чохом всё человечество, но и не осуждаю. В каждом есть зёрнышко, дар свыше, какие-то способности – пусть даже к обычному, рутинному делу. Встречаются ведь и дворники, и сантехники, влюблённые в свою профессию. Надо только понять, где это зёрнышко у тебя. Найти его, прорастить, уберечь от разных напастей – вот моя задача. Ты вот деда своего сейчас вспомнила – и кстати. Он ведь не был тимуровцем, мягко говоря. Когда началась война, Мишке Грачёву сравнялось десять с половиной. К тому времени его успели принять в пионеры, но очень быстро выгнали…

– Как выгнали?! За что?.. – Меня даже перестало знобить. Сама я в пионерах не была, но знала, что это такое.

– Хулиганил много, из рогатки стрелял. Стёкла в хатах бил, и птицам от него житья не было. Сшибал их влёт – не глядя. Парня бы в стрелковый кружок отдать, а его – на правёж. Кроме того, он очень быстро бегал. Умело маневрировал, маскировался. Еле смогли взять на месте преступления. Да и то только потому, что местный милиционер Гражданскую прошёл. Он, кстати, и посоветовал парня к делу пристроить – в тир свести. А потом – в военное училище отдать. Пообещал посодействовать, но не сумел. Погиб на фронте…

– А дальше что было? – Я затаила дыхание. Дядя раньше никогда так не откровенничал.

– Дальше, в середине августа 1942 года, немцы взяли Краснодар. В это же примерно время вошли в станицу Приморско-Ахтарскую. Мишке не было и двенадцати. И почти сразу он стал разведчиком в подпольной группе. Потом ушёл к партизанам. Там снайпера убили, так будущий мой батя заменил его по всем статьям. Как будто родился с этим умением. Наполовину черкес – чему тут удивляться? Да и отец его, красный казак, знал толк в стрельбе. А тот участковый руководил подпольщиками. Он и взял на себя ответственность за мальчишку. Подучил, конечно, объяснил кое-что. И не мог потом нахвалиться. В Бога не верил, а за Мишку молился. Оккупация там была не очень долгая – полгода всего. Двенадцатого февраля вернулись наши. Но за это время твой дед, Марьяна, очень много успел. Взяли его с взрослыми на явке, где устроили засаду. Скидку на возраст не делали – пытали наравне с другими. После того батя три года ничего не видел, потому что от боли расширились зрачки. Только в Москве сумели его вылечить. Всех подпольщиков расстреляли во рву под Краснодаром. А рядом уже шли бои. Видно, из-за этого у фашиста рука дрогнула. Всех уложили насмерть, а у Мишки пуля рядом с сердцем прошла. Самое главное, что потом они вспоминал эти времена как наилучшие в жизни. Тогда не знали слова «экстремал», но такие люди существовали во все времена. Потому я сейчас и даю тебе последний шанс, Марьяна. Ведь оптимист даже на кладбище видит одни плюсы. Если есть классный товар, то какое значение имеет причёска продавца? Когда тебе позарез нужно встать на след, не до чистоплюйства. Кем бы ни был твой тихушник, пёсик, крестник, внедрёнка, ты с ним работаешь, забыв о приличиях. Там, где река текла, всегда будет мокро. И тебя уже не исправишь. Так что, Марьяна, живи, как жила – у пилона и на «вписках». Привыкла душиться «Живанши» и «Герленом», ездить на «Ауди-8» или «Порше Каррера», так к нормальной жизни никогда не вернёшься. А я даже в детстве зря время не тратил. Всегда обращал проигрыши в победы. Да и ты не из тех, кто даёт задний ход. Во время войны это называлось – «искупить кровью». Конечно, лучше обходиться без крайностей, но вряд ли это получится. По сути, работать сейчас гораздо труднее, чем в девяностых. Там ты чувствовал себя будто на линии фронта, когда противник перед тобой. А нынче – как в тылу врага, когда чаще всего бьют в спину. И перехитрить нужно в первую очередь не бандитов, а собственное начальство. Так что будет очень трудно, Марьяна. Потребуются беспрекословное послушание и стопроцентная мобилизация. Цена ошибки – смерть, позор. Причём не только лично для тебя. И это – не тот позор, когда тебе суют купюры за трусы…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/inna-tronina/postumiya/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.