Книга - Христианство и зло

Христианство и зло
Вячеслав А. Сорокин


В природе зла многое непонятно. Ни религии, ни философия, ни тем более наука, предмет которой всегда конкретен, не смогли представить удовлетворительную концепцию зла, объясняющую его причины и сущность. Христианство предложило своё, мифологическое объяснение природы зла, сообразно которому зло вошло в жизнь человека вследствие грехопадения Адама и Евы. Таким образом вина за зло снималась с Бога и перекладывалась на человека.

Но зло присуще и самому христианству. Добро и зло перемешаны в нём. Среди вопросов, возникающих в этой связи, автор особо выделяет вопрос вины христианства: в какой мере христианство ответственно за порождённые им новые формы зла, такие, как инквизиция, религиозная нетерпимость, крестовые походы или религиозные войны? Параллельно рассматривается вопрос, была ли причиной зла христианства злая воля отдельных лиц или причина кроется глубже – в самой сущности христианских идеалов и принципов, положительный характер и пригодность которых для человека впервые были поставлены под вопрос Фридрихом Ницше.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет.





Вячеслав Сорокин

Христианство и зло





Предисловие



I

В христианстве причудливым образом перемешано то, что каждому дорого и ненавистно – любовь и благо, с одной стороны, и зло в его самых экстремальных проявлениях – с другой. В отношении христианства возможны поэтому взаимно противоположные оценки. Объективно верное отношение к поступкам других и к социально значимым феноменам во многих случаях состояло бы в воздержании от оценочных суждений. Но человек так устроен, что он скорее даст оценку тому, чего не понимает, чем воздержится от оценки. Обойтись совершенно без оценочных суждений можно, по-видимому, только в естественных науках и в математике. В этих случаях споры ведутся с максимальной объективностью, эмоциональность, если и присутствует, удерживается в должных границах. Требовать такого же отношения к своему предмету от автора книги о христианстве, значит требовать невозможного.

Такого рода предуведомление со стороны автора может показаться попыткой заблаговременно оградить себя от возможных упрёков в необъективности. Но всякая критика несёт на себе отпечаток личности автора, его вкусов и пристрастий и в этом смысле необъективна. Автор мог бы озаглавить своё сочинение и иначе: «Христианство как зло» или «Зло христианства». В первом случае это означало бы, что по его представлениям христианство религия зла и не имеет никаких положительных аспектов, что неверно. Во втором случае заглавие могло бы быть понято так, что зло для автора составляет главное в христианстве, что также неверно. Более нейтральным и непредвзятым показалось автору оглавление «Христианство и зло».

Оно предполагает изначальное разделение того и другого – христианства и зла.

Постановка вопроса, зло или добро христианство, представляется поверхностной и односторонней. Но сказать, что правда лежит где-то посредине – значит ничего не сказать. Тогда и ложь лежит посредине, правда и ложь совпадают. В христианстве обоснованно можно видеть силу, с одной стороны, противостоящую злу, а с другой – порождающую зло. В нём можно видеть и силу, имеющую переменчивый облик и выступающую в разные моменты истории в различных ипостасях – как доброе, как злое и как смешанное начало. Все эти три точки зрения одинаково хорошо обосновываемы. Значит ли это, что объективная позиция при обсуждении такого явления, как христианство, невозможна? Но ещё никогда и никем не было убедительно разъяснено значение понятия объективный. Всякая объективность приблизительна и возможна лишь в меру сил приверженца данной точки зрения, его познаний, симпатий и антипатий.

Несомненно, что и такие сочинения, в которых христианство представляется исключительно как зло, имеют право на существование. Всякая точка зрения имеет право на существование. Но тут же объективность требует добавить, что есть такие точки зрения, которые чреваты для человечества большими бедами, вплоть до самоуничтожения. Ответ на вопрос, имеют ли и такие точки зрения право на существование, зависит от личных позиций и пристрастий. Если исходить из того, что человечеству должно быть позволено всё, в том числе уничтожить себя и планету, должны быть позволены все точки зрения. Для противников такого взгляда его абсурдность очевидна, а спор о его допустимости бессмыслен. Порой спор важнее результата и ведётся ради самого спора. Но если обеим сторонам важен процесс спора, хотя очевидно, что достижение согласия невозможно, разве это достаточное основание запретить им спорить? «Я мыслю, следовательно, существую» – можно, не оспаривая истинность этого положения Декарта (хотя оно оспоримо), добавить: «Я мыслю, значит, спорю со всеми, и тоже с собственной мыслью, никогда не приходя к последнему, окончательному результату».

Зло – одна из составляющих христианства, а христианство – одна из составляющих зла. Зло повсеместно, поэтому было бы странно, если бы христианство оставалось не затронутым им. Во всяком феномене актуально или потенциально присутствует зло как его составляющая или как одно из его возможных следствий, что свидетельствует не о несовершенстве феномена, но о повсеместности зла. Зло неустранимо из мира и дел человека. А поскольку религии – дело человека, было бы удивительно, если бы зло совершенно не было присуще христианству. Нет единой и обязательной для всех истины в таком деле, как оценка христианства. Но есть истины факта. Такого рода истины неопровержимы никакими доводами и всегда найдут себе дорогу к уму и сердцу тех, кому истина важнее собственного мнения и личных оценок.


II

Многое в природе зла открывается через анализ значения этого слова. То, что вещи даны до слов, неоспоримо; но то, что они для рассудка становятся тем, чем они для него являются, в значительной степени благодаря значениям слов, также неоспоримо. Назвать вещь – значит соединить с её именем своё отношение к ней. Всякое знание относится не к объективно существующей вещи, но к вещи, которая существует в сознании как продукт двух важнейших способностей духа – способности восприятия и способности мышления. Исследование обеих этих способностей – цель трансцендентальной философии, основания которой были заложены Кантом. Центральный принцип трансцендентальной философии: до исследования вещи должна быть исследована сама способность исследования. Возможно распространить этот подход также на имя вещи и на способность рассудка давать имена. Вопрос, что такое зло, в этом случае относится не к тому, что есть, но к тому, что принято называть злом. Для понятия зло нет однозначного коррелята. Рассудок черпает критерий зла не извне, но из самого себя, он творит его сам, и если одному человеку какая-то вещь представляется тем предметом, который подпадает под его критерий зла, а другому та же вещь не представляется таким предметом, каждый, считая или не считая эту вещь злом, прав для самого себя, а для другого неправ. Вопрос, кто из обоих прав объективно, тут бессмыслен. Если бы зло существовало объективно и было одинаково для всех, не было бы споров о том, зло или не зло та или иная вещь. То, что такие споры возможны, свидетельствует не о том, что одни люди способны, а другие не способны распознавать зло. Все способны распознавать зло, но не все видят зло в тех же вещах. Расхождения во мнениях не касаются вопроса, существует ли зло; в этом все согласны. Но то, что зло для одного, не зло для другого, и это, может быть, самый существенный момент в природе зла, не допускающий единого и одинакового для всех отношения к этому феномену. Помимо вопроса, могут ли два человека одинаково воспринимать зло, как они одинаково воспринимают квадратную или круглую форму или красный цвет, возникает вопрос, можно ли одинаково пользоваться словом «зло» для обозначения различных видов и форм зла. Но если уже в отношении значения этого слова и его употребления невозможно всеобщее согласие, оно тем более невозможно в отношении зла как такового. Невозможным представляется согласие уже в главном вопросе: существует ли зло как таковое или оно порождение чувств человека, его воображения и мысли.

Вопрос, в какой мере зло присуще христианству, главный вопрос, разделяющий сторонников и противников христианства на две враждебные партии. Легко установить, сторонник ли человек христианства: в этом случае он не будет считать христианство повинным в масштабном зле. Противниками и сторонниками христианства становятся как раз по тому основанию, считают ли причастность христианства ко злу значительной или несущественной. Небольшие погрешения христианству прощаются, особенно если им можно противопоставить заслуги. При отсутствии у христианства заслуг и при наличии только злых дел никто бы не захотел стать христианином.

Такова общая формальная сторона дела, которая дополняется фактической стороной – теорией и практикой христианства. Тут возможны, по крайней мере, четыре случая: теория и практика христианства хороши; теория христианства хороша, а практика плоха; и теория, и практика христианства плохи; теория христианства плоха, а практика хороша. Четвёртый случай, как самый маловероятный, можно исключить из рассмотрения. Из оставшихся трёх случаев только в первом – теория и практика христианства хороши – исключается возможность для христианства быть злом. Если теория и практика христианства хороши, исключено, что могут быть недовольные им. Из того факта, что у христианства есть противники, и их много, сообразно значениям понятий вытекает, что, по крайней мере, для этих людей христианство причастно ко злу, а какова степень этой причастности, вопрос особый.

Значениями понятий мышление так же принуждается к однозначным выводам, как и реальными положениями дел. Но нам нет необходимости углубляться в вопрос о различии между выводами из значений понятий и выводами из фактов. Выше были отвергнуты как маловероятные два положения дел: когда теория плоха, а практика хороша; когда теория и практика хороши, а явление (христианство) тем не менее плохо. Остаются два положения дел, которые должны быть рассмотрены в контексте взаимоотношений христианства и зла: когда теория хороша, а практика плоха, и когда и теория, и практика плохи. Наименее вероятным представляется второй случай. В общем мнении, даже во мнении тех, кто отвергает христианство по другим причинам, утвердилось представление о высоких этических ценностях христианства. Если религия или идеология преследует всеми одобряемые цели, но практические результаты оказываются незначительными или даже обратными ожидаемым, эта неудача в какой-то мере оправдывается положительным характером замысла. То, что замысел в данном случае не получилось осуществить, трагедия, а не преступление. Так на повестке дня оказывается вопрос вины христианства: можно ли возлагать на него ответственность за эту неудачу, и если нет, то кто ответственен за неё. Даже если причастность христианства ко злу в рамках его практики однозначно выявлена и подтверждена, из этого ещё нельзя сделать заключение о безусловной вине христианства: оправданием ему может служить красота его идеалов и принципов. Именно эта точка зрения на христианство наиболее распространена и разделяется всеми его сторонниками: несмотря на практические трудности и проблемы с воплощением христианских ценностей и принципов в жизнь, сами эти ценности и принципы нисколько не утрачивают через это своего положительного характера и продолжают оставаться для человека важнейшим духовным ориентиром.

По сравнению с этим взглядом, оставшаяся точка зрения, сообразно которой и теория, и практика христианства плохи, разделяется немногими. Для автора она представляет по разным причинам особый интерес, и этой точке зрения будет уделено главное внимание в предлагаемом сочинении. Вопрос, который в данном случае встаёт сам собою, может быть сформулирован так: какая из двух точек зрения ближе к истине – та, что теория христианства хороша, но его практика расходится с его теорией, или та, что и теория, и практика христианства плохи, что негодная практика в данном случае есть лишь естественное и необходимое следствие негодной теории.




Часть I

Любовь как первопринцип


Пусть велика земля, но даже и она
Имеет свой предел,
Но в мире есть одно,
Чему конца не будет никогда,
И это бесконечное – любовь!

    Из японской поэзии




I. Любовь как необходимость


В любви можно видеть главный определяющий принцип всех дел и поступков человека. Но не в той любви, которая воспевается поэтами и охотно обсуждается философами, не в эротической любви; и не в любви к ближнему, которой требует от человека Христос, но в любви к себе и собственному благу. Любовь к себе не противоречит заповеди любить ближнего. Эта заповедь была бы невыполнима, если бы в любовь человека к себе уже не была включена как её составляющая любовь к другому. На отношении любви к другому держится очень многое и для самого любящего. Любовь к другому благо для обоих. Но есть ли заслуга в таком отношении к другому, благодаря которому человек счастлив сам? Если любовь к другому благо для любящего, в ней так же нет заслуги, как нет заслуги в любви к себе.

Порой любовь отрицательная ценность – в тех случаях, когда её не желают. В основании любого доброго дела должна лежать не только готовность его совершить, но и готовность его принять. Любовь не возникает без причины, а если причина есть, она возникнет с необходимостью, поэтому требование любить ближнего абсурдно: человека, не заслуживающего любви, не полюбят, а если он заслуживает любви, он уже любим. Заповедь любви может быть неприемлема для обеих сторон, если она одного обязывает дать то, что он не может дать, а другого принять то, что он не хочет иметь. Достаточно представить себя на месте человека, которого любят все и оказывают ему принятые в таких случаях знаки внимания, чтобы понять и почувствовать, как нежеланна может быть такая любовь. Если заменить заповедь любви на заповедь ненависти, ничто не изменится для человека: ненависть к другому против воли так же невозможна, как и любовь, и её так же абсурдно требовать.

Другому важна не наша любовь, но благо, связанное с ней, а его он может получить от нас независимо от того, любим мы его или нет. Но когда любовь сама по себе благо, как любовь между мужчиной и женщиной, её хотят ради неё самой. Такой любви тем более абсурдно требовать. Она не подчиняется воле, и человек любит, даже если не хочет любить, либо не любит, хотя хотел бы любить. Благо того, кого любят, это и благо любящего. Мать счастлива благом своего ребёнка, и так же счастлив друг благом друга, а коллега благом коллеги, к которому он благожелателен. Называть ли такую любовь эгоистической, другой вопрос, но такой любовью держится мир.

В отличие от принципа «люби ближнего», принципу «люби себя» следуют охотно, но он не аморален. И он не эгоистичен, если понимать под эгоизмом тот феномен, когда любят только себя. Патологический, экстремальный эгоизм невозможен. Любовь к другому может быть сильнейшей потребностью души. Нравственные принципы порой вынуждают человека любить ближнего даже против своего интереса. Каждый ожидает деятельной любви от ближнего, не только чувства, но действий, способствующих его благу. Перечислить все благотворные следствия любви невозможно, но в этом и нет необходимости. Достаточно признать принцип: всякий добрый и желанный для другого поступок проистекает из любви к нему, которая чаще всего имеет форму симпатии и благожелательности. Согласием с этим принципом устраняется надобность в перечислении всех тех добрых дел, которые возможны как следствия любви. Всякое доброе дело есть следствие любви.

Любовь невозможна по требованию, тем более бессмысленно принуждать к любви. Любовь – как положительное отношение к человеку, как симпатия – является с необходимостью, когда есть причина для неё. Такая любовь один из важнейших факторов общежития, им держится всякий союз, всякая дружба и взаимопомощь. Назначение любви не разобщать, но объединять. Разобщает вражда. Для существования целого необходимо то и другое: любовь как связующая сила и вражда как сила, помогающая избегать всего постороннего и чужеродного. Вражда возможна только по отношению к тому, что воспринимается как зло, и в этом смысле она такая же необходимая и положительная ценность, как и любовь. Любовь как симпатия – это та скрепа в отношениях между людьми, которой держится целое. Она полезна в своей функции связующего начала. И даже не о пользе тут должна идти речь, но о необходимости. Абсурдно говорить о пользе фундамента для здания. Нет фундамента – нет прочного здания, нет прочных стен и надёжной крыши над головой. Фундамент поэтому не «полезен», он составная часть здания. Без любви невозможно существование единого общественного организма. Поскольку она составляет условие возможности этого организма, так же бессмысленно ценить её за её пользу, как бессмысленно ценить сердце, или голову, или тело за их пользу. Для человека не важно иметь голову или сердце, или тело, но невозможно не иметь их. Как невозможно существование математики без линий, точек и форм, так невозможно существование общества без прочных взаимовыгодных связей между его членами. Любовь как симпатия составляет одно из условий возможности этих связей. В этом смысле любовь не только добро и ценность, но и чистая необходимость.




II. Должное и сверхдолжное


Всё, что труднодостижимо, внушает уважение. Это то основание, на котором зиждется отношение человека к чужим и собственным достижениям. Под этот принцип оценки дел и поступков подпадают и моральные поступки. Легко совершаемые моральные поступки ценятся меньше, чем те, которые совершить трудно. Но где-то может быть перейдена грань разумного в любви к ближнему, и тогда поступок, совершённый ради ближнего, перестаёт быть морально ценным. Основание моральности морально должное, а моральное сверх меры не проистекает из морального долга. Исполнение долга, если при этом превышаются пределы требуемого, несообразно с природой морально должного. Такой поступок может быть продуктом тщеславия и себялюбия, как в случае того юного римлянина из рода Дециев, который, следуя примеру отца и деда, захотел принести себя в жертву ради победы соотечественников в битве. Когда такой подвиг совершил его дед, поступок был героическим; тот же поступок, совершённый его отцом в подражение своему отцу, уже диктовался в какой-то мере тщеславием. Повторённый затем внуком, поступок, несомненно, диктовался в значительной мере соображениями о славе. Такой мотив лишает любой поступок, включая принесение себя в жертву, моральной ценности.

Есть ли примеры, когда любовь к другому, превышающая любовь к себе, проистекает из морального основания и в этом смысле необходима и оправдана? Ссылаться на любовь матери к ребёнку тут было бы неверно, потому что её любовь к ребёнку неотделима от её счастья. Материнская любовь проистекает не из морального основания. Мать может пожертвовать ради ребёнка своей жизнью. Такой смерти трудно давать моральную оценку. Но морально она выше смерти ради славы, если в последнем случае вообще возможно говорить о моральной составляющей. В этом смысле труден для оценки подвиг трёхсот спартанцев. Если не задаваться вопросом о мотивах Леонида, либо если мотивом было исполнение долга, и к нему не примешивались никакие иные мотивы, их поступок вызывает глубочайшее уважение. Но если мотивом была посмертная слава, их героизм омрачается недостойностью мотива. По счастью, в этот мотив трудно верить. Полностью исключить соображения о славе в данном случае нельзя, но на первом месте для спартанцев было, несомненно, выполнение долга. Не будем забывать, что мы имеем дело с людьми, воспитанными на строгих принципах законодательства Ликурга, сообразно которым высший долг – долг перед отечеством. Возможно ли было этих спартанцев воспитать иначе, таким образом, чтобы высшим долгом перед отечеством для каждого было сохранение собственной жизни? Сохранение собственной жизни для спартанца было бы только в том случае морально оправдано, если бы оно диктовалось более высокими мотивами, чем желание жить. Если сохранение собственной жизни способствует сохранению отечества, бегство с поля боя моральная обязанность воина. Но если бы триста спартанцев бежали с поля боя ради блага Отечества, разве прославили бы они себя этим поступком? Это был бы поступок, сообразный с моральным долгом, он заслуживал бы одобрения, но не высокой оценки. Только в одном случае он заслуживал бы высокой оценки – если бы бегство с поля боя далось им трудной внутренней борьбой, если бы было огромное желание остаться и погибнуть с честью, и они победили в себе это желание ради блага отечества.

Жертва, когда она превышает пределы морально должного, так же отвергается нравственным сознанием, как и чрезмерный эгоизм. Христос не требует от человека большей любви к ближнему, чем к себе, прямым текстом; но заповедь любить врагов содержит имплицитно такое требование. Это сверхдолжная жертва. Если жертва не соразмерна долгу, она либо слишком мала, либо слишком велика. В первом случае она не заслуживает высокой оценки, во втором она заслуживает осуждения. Любовь к врагу неприемлема как поведение, несообразное с морально должным. Но в определённых случаях уместны и сообразны с моральным долгом сочувствие и помощь врагу. Эта заповедь, как и все другие, должна быть сформулирована в предписывающей и в запрещающей форме, чтобы быть действительной для всех случаев: «Любите ваших врагов, если этого требует моральный долг; не любите ваших врагов, если этого требует моральный долг». В Ветхом Завете мы неоднократно встречаем примеры морально обусловленного гуманного отношения к врагу. «Если найдёшь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему; если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним»[1 - Исх. 23:4,5.]. Но из подобных примеров, как и из других примеров гуманного отношения к врагу, которыми полна история, невыводим общий принцип, что врага нужно любить. Возможны такие обстоятельства, когда пощадить врага или помочь ему развьючить осла может быть аморально – если, например, он задумал преступление, и для этого ему понадобится развьючить осла. На том же основании невозводима в общий принцип заповедь любви. Любить ближнего недопустимо, если это несообразно с моральным долгом; а если это сообразно с моральным долгом, это обязанность, которая осознаётся интуитивно, поэтому её абсурдно предписывать. Есть лишь один принцип, не допускающий исключений: поступай сообразно с морально должным. Всякое действие, если оно сообразно с морально должным, допустимо, и наоборот: всякое действие недопустимо, если оно несообразно с морально должным, хотя бы оно и диктовалось любовью к ближнему.




III. Принцип «морально то, что угодно Богу»


Действие морально, если оно проистекает из любви к Богу и ближнему. Это позиция христианства, и в этом христианство расходится с этикой долга стоиков и с будущей этикой долга Канта. Любовь к Богу и ближнему тождественна для христианина с должным и с долгом; христианство не выделяет морально должное в особую категорию как эталон, с которым человек обязан сообразовывать свои поступки. Христианин обязан сообразовывать свои поступки с Божьей волей, которая сообщена ему в Декалоге. Но сообщена она ему лишь в форме немногих общих положений. В такой форме Декалог не может быть надёжным критерием нравственного поведения. Таким критерием может быть только морально должное как таковое. Для древних греков и римлян морально должное состояло в сообразности действия с нравственно- прекрасным, для христианина оно состоит в сообразности действия с Божьей волей. Поскольку воля Бога отчётливо не заявлена – заповеди не покрывают и малой доли того, что должно быть запрещено или разрешено человеку, – Декалог открывает возможность для произвольных толкований и для произвола в поступках. Глубоко разработанным этическим взглядам греков и римлян христианство противопоставляет краткий свод правил поведения от Моисея, не философа и не мыслителя. Этика следования моральному критерию заменяется этикой следования немногим случайным правилам поведения, подобранным по принципу полезности. Позже христианскими авторами будет осознано, что христианство не имеет разработанной оригинальной этики, и будут предприняты усилия по её созданию. В её основание будет положен не принцип «сообразно или не сообразно с морально должным», но принцип «угодно или не угодно Богу», который может толковаться произвольно и безответственно, потому что сам Бог никогда не подсказывает верное толкование. Новая модель нравственности, базирующаяся на столь зыбком фундаменте, объявляется даром Бога человеку. Традиционная языческая мораль утрачивает своё значение: не пристало морали, не выражающей волю Бога, соперничать с моралью, которая есть зеркальное отражение его воли. Благодаря новым моральным нормам стали возможны церковный произвол и злодеяния, затмевающие произвол и злодеяния язычников. На церковном языке такие дела назывались «угодными богу». Нравственно прекрасное перестало быть высшей ценностью, её сменила новая ценность – угодное Богу.

В христианской этике первых веков отсутствуют понятия добродетели, нравственно-прекрасного и морально должного, хотя они в предыдущие века были основательно разработаны в этике греков и римлян. Для христианина не имеет смысла вопрос, сообразно ли его поведение с морально должным; достаточно того, что оно угодно Богу. Угождение Богу и есть для христианина морально должное. Поскольку любое действие допустимо, если оно угодно Богу, оказываются допустимыми и нарушения заповедей, объявляемые угодными Богу. Декалог превращается в некое внешнее украшение христианства, не соответствующее действительному внутреннему содержанию его практики.

Если для принципа допускаются исключения, тем самым допускается следование противоположному принципу. Незыблемая шкала ценностей при таких условиях не может быть установлена, поскольку для всякой такой шкалы возможно мыслить равноценную ей противоположную шкалу ценностей. Христианская церковь никогда не следовала строго шкале ценностей, выводимой из десяти заповедей. В этом не было нужды после того, как она открыла удобную для себя возможность оправдывать любые свои действия ссылкой на их угодность Богу. Отныне всякое действие, желанное для церкви, было дозволено, поскольку не было такого действия, которое невозможно было бы оправдать таким образом. Очевидная несообразность таких дел, как насильственная христианизация, крестовые походы с их ужасами или пытки и казни «еретиков» с заповедями «Люби ближнего» и «Не убей» затушёвывалась софистическими уловками и двусмысленными толкованиями.




IV. Идеал абсолютной любви


Христианской церковью систематически нарушались все заповеди, но ни одной не пренебрегали так часто, как заповедью любви. Все прочие заповеди выводимы из неё – кто убивает, крадёт, прелюбодействует, желает чужого имущества, не чтит родителей, тот нарушает заповедь любви. Этой заповеди за две тысячи лет христианства выпало на долю быть самой нарушаемой из всех. Заповедь любви бессильна перед государственной и церковной властью, но ей не присуща внутренняя сила и самой по себе. Но не бессилен ни перед какой властью моральный закон. Как и законы природы, он проявляет себя с необходимостью, но, в отличие от законов природы, его возможно не соблюдать. Совесть и здоровое нравственное чувство противятся несоблюдению морального закона, но страх или соображения выгоды могут заставить умолкнуть совесть и нравственное чувство. Две силы всегда противостояли силе морального закона – власть верхов и страх низов. Эти три силы непрестанно боролись между собой, и когда побеждал моральный закон, отступали обе другие силы и происходили знаковые события, ломающие ход истории.

Рядом с этими силами возможно поставить как равноценную им силу интерес. В своей совокупности эти силы составляют тот механизм, которому подчинено всякое сознательное действие человека. Три главные пружины этого механизма – интерес, страх и моральное веление. Христианство захотело противопоставить этому механизму, опробованному в течение тысячелетий, силу любви, возведя любовь в ранг первостепенной ценности. Но последующая практика показала неоправданность надежд, возлагаемых на этот принцип. Без диверсификации душевных сил, обеспечивающей им разумную разнонаправленность, ни полноценное существование, ни выживание рода человек были бы невозможны. Подчинить все свои действия принципу любви не только невозможно для человека, но и было бы гибельно для него. Инстинкту любви самой природой указаны границы, за пределами которых он становится инстинктом деструктивным и несёт с собой не благо, но зло. Если бы Иисус был главой философской школы, он бы поостерёгся положить в основание всех дел и помыслов человека любовь. Но он был главой незначительной в то время религиозной секты, философская глубина не присуща его мысли. Но христианство чрезвычайно выиграло от этого выбора своего учителя. Новая религия стала отождествляться с религией любви и выгодно отличалась этим от других религий. Ницше верно уловил это:



«Самое сильное понятие в христианской религии, возвышающее её над остальными религиями, выражено одним словом: любовь. В этом слове есть столько многозначительного, возбуждающего и вызывающего воспоминания и надежду, что даже самый низший интеллект и самое холодное сердце чувствуют обаяние этого слова»[2 - Фридрих Ницше. Смешанные мнения и изречения. § 95. https://royallib.com/book/nitsshe_fridrih/smeshannie_mneniya_i_izrecheniya.html].


Обосновываема ли заповедь любви или она предлагает идеал, который легко принять, но которому невозможно следовать? Идеал может быть труднодостижимым, но он не должен быть противоразумным. В большинстве случаев противоразумные идеалы имеют религиозную подоплёку. Человек может пойти на любую жертву, если его религиозность требует этого.

Идеал всеобщей любви и недостижим, и противоразумен. Любовью всех ко всем любовь была бы обесценена. Все бы оказались связаны ровным, одинаковым для всех отношением, которое было бы чем угодно, но не любовью, и, скорее всего, не замечалось бы, как не замечается воздух как среда, окружающая человека постоянно. Любовь потому высокая ценность, что любить дано не каждому, и не каждому дано быть любимым.

Человек способен в одинаковой мере к любви и к ненависти. Он не меньше ненавидит, чем любит. Он редко по-настоящему любит и по-настоящему ненавидит. В этих противоположных чувствах берут начало как моральные, так и аморальные помыслы и поступки. Неспособность ненавидеть может быть не меньшим злом, чем неспособность любить. Но самым большим злом было бы для человека, если бы он был способен только любить. У любви должна быть свобода выбора. Даже Бога человек должен иметь возможность выбирать себе, и он должен иметь возможность выбирать, любить ему Бога или нет. Он должен иметь всё то, что ему запрещает иметь заповедь любви.

Какое обвинение можно выдвинуть против аморализма, кроме того, что с ним связано страдание ближнего? Страдание ближнего может быть заслужено им. Когда страдание заслужено нами самими, мы порой беспрекословно принимаем его, даже ищем его – например, когда оно воспринимается как искупление вины. Аморальное поведение осуждается; но не может быть указано достаточное основание, почему человеку не должны быть присущи качества, заслуживающие осуждения. Аморальные помыслы и поступки – это ценные моральные ориентиры, указывающие человеку, каким он не должен быть. Не только удовольствием склоняется каждый к поведению, способствующему его благу, но и неудовольствием и болью. Моральные и аморальные поступки и помыслы как нравственные ориентиры равноценны.

Только моральные поступки не представляли бы для человека ценности. Тем, что он любит добро, человек обязан не заповедям, но своему аморализму. Невозможностью зла исключалась бы возможность добра. Христианская мысль не поднимается над односторонней точкой зрения на человека и мораль. Так называемые «дурные» страсти и склонности, и проистекающие из них поступки не низменны и не греховны сами по себе; низменными и греховными их делают низменные мотивы. Высокие мотивы, напротив, возвышают и облагораживают любую страсть и склонность. Зло добро, если оно обусловлено высокими мотивами, а добро зло, если оно обусловлено низменными мотивами. Но по незнанию мотивов оно может быть принято за добро.

Человек знает, что он должен избегать причинения зла ближнему; он и сам порой хочет этого. Но он может хотеть и противоположного. Не в этом ли состоит смысл и ценность свободы – в возможности взаимоисключающих хотений? «Хочу властвовать над моими хотениями!» В этом желании проявляет себя главное хотение человека – хотение абсолютной свободы. «Хочу уметь хотеть» и «хочу уметь не хотеть» – такое умение и было бы состоянием абсолютной свободы для человека, если бы оно было возможно. Но возможно для него совсем другое: подчинённость власти удовольствия и непрекращающаяся внутренняя борьба между себялюбием и совестью. Моральная составляющая есть то, что делает хотение моральным или аморальным. Хотение, лишённое этой компоненты, внеморально.

Наличием этой компоненты осложняется отношение человека к своему хотению: он осознаёт себя моральным существом, ответственным за свой будущий поступок. Роль моральной компоненты в поведении – посредничать между эгоизмами, выравнивая и примиряя между собой эгоизмы всех.

Христианину позволяется только хотеть любить. Это морально-положительное хотение, из которого будто бы проистекают все другие морально-положительные хотения. Христианин знает, что это требование нереализуемо. Можно установить моральные максимы с намерением не следовать им. Если это максимы возвышенные, они удобны как раз тем, что, осознаваемые как высокие, они наполняют душу гордостью, но не делают необходимым следование им. Христианство понимает себя как религия любви. Но нет человека, который был бы способен только любить. А если явится такой человек, он очень скоро станет всеми осмеиваемым и презираемым изгоем.




V. Христос и Ницше


Есть моральная философия и есть христианство, религия, принимаемая и прославляемая за её высокие моральные ценности. Странен этот параллелизм. Мораль – дар Бога человеку. Философы хотят судить о том, о чём уже вынес своё суждение Бог. Разве уже не обрёл человек моральную истину милостью Высшего существа? Она провозглашена в том числе и для философов – устами Того, кто знает всё. Но религий много, и это ставит разум перед трудностями. Это и делает необходимым явление философа. И он является – объективный, незаинтересованный ум. Он видит свою миссию в том, чтобы внести порядок в тот хаос, который порождён множественностью религий.

Число желающих подвергать сомнению христианские догматы всегда было велико, но почти не было желающих подвергнуть сомнению моральное учение Христа. Представим себе Ницше проповедущим рядом с проповедующим Христом. Очевидно, на чьей стороне будут симпатии большинства. Но когда большинство было право? Ницше замалчивается; в церквях не произносится его имя; но можно ли делать вид, что Ницше не было? Конфликт между философом и христианством по-прежнему актуален. Слово Ницше по-прежнему звучит мощно, а христианству мало что есть возразить на него. Сопоставимы ли оба пророка – каждый своей истины – Христос и Ницше? Примиримы ли их позиции? В словах Ницше с казуистической дотошностью выискиваются противоречия, после чего делается вывод: Нишце христианин. К. Ясперс: «Мышление Ницше фактически определяется христианскими импульсами, хотя содержание их утрачено»[3 - Карл Ясперс. Ницше и христианство. М.: Моск. филос. фонд Медиум, 1994. С. 41.]. И далее: «Воля к истине и к знанию у Ницше тоже христианского происхождения»[4 - Там же. С. 58.]. Истина Ницше недоступна заурядным умам, но она и не обращена к заурядным умам; оттого-то он был услышан лишь немногими. Сработал истинкт самосохранения большинства, который подсказывает: лучше быть на стороне Христа, но не потому, что его слово истина, а потому, что оно добро. Истина, возможно, на стороне Ницше, но добро для человека важнее истины. Даже если слово Христа заблуждение, большинство предпочтёт его истине Ницше.

Такого феномена, как христианская мораль, нет в строгом смысле слова. Учение Христа кишит неясностями и противоречиями. Слова Ницше ясны, слова Христа нуждаются в истолковании. Их подлинный смысл никогда не будет выявлен. Желающих не видеть очевидное – христианство в глубочайшем кризисе – много. В Ницше возможно видеть собирательный образ философа-бунтаря. Он пришёл обрушить христианство. Были такие попытки и до него, но его попытка стала самой мощной и для христианства самой болезненной. Но то, что христианство в кризисе, не заслуга Ницше. Если бы он явился с замыслом спасти христианство, он бы, возможно, был причислен ныне к лику святых, но он бы не изменил ситуацию. Потому что не выдающиеся одиночки, вроде Спинозы и Ницше, даже если их будет много, решат судьбу христианства. Если тысяча человек толкнут скалу, она всё же не скатится в пропасть, а если скала катится в пропасть, тысяча человек не удержат её. Есть желающие возродить христианство в первоначальном виде с его былым – будто бы присущим ему – духом искренности и жертвенности. Причина очевидна: с моральным учением Христа, даже если оно заблуждение, жить лучше человеку, чем с истиной Ницше.

Антигуманный характер обязательной христианской любви не лежит на поверхности, как лежит на поверхности антигуманный характер зла. Добрые христианские помыслы могут быть более несовместимы со счастьем человека, чем низменные помыслы. Понимание этого заставляет иначе отнестись к самим категориям добро и зло. Для Ницше зло добро, если оно служит освобождению человека от христианской морали и моральности. Он начал, но не довёл до конца великое дело пересмотра моральных ценностей. Как возможно для зла быть добром, а для добра злом? Это центральный вопрос для Ницше, и он решил его, показав, что тождество добра и зла возможно.

Принцип любви определял моральные искания человечества с незапамятных времён. Так велика была его сила, что и иудаизм, и христианство подпали его влиянию. Христианство безосновательно ставит открытие этого принципа в заслугу себе, а Христос объявлен его открывателем. Между тем для христианства не было бы никакой заслуги в том, если бы оно действительно было первой религией, открывшей этот принцип. Он открывается каждым для себя уже в младенческом возрасте. Ребёнок для матери объект любви, и её он тоже воспринимает как объект любви. Разве этот союз матери и ребёнка не воплощение и не открытие обоими принципа любви? Этим же принципом определяется отношение доброжелательного соседства между социальными группами, нациями, расами, народами, а порой – что менее всего возможно! – и религиями.

Для христианина не может возникнуть вопрос, предпочитать ли ему любовь ненависти. Но за поверхностной очевидностью того, что только любовь может быть предметом его выбора, невидимо скрыт парадокс: выбор между любовью и ненавистью невозможен. Лишь поскольку есть поступки из ненависти, поступки из любви имеют ценность. Если бы все поступки совершались из любви, заповедь «Люби ближнего» сделалась бы в буквальном смысле слова бессмысленной. Христос, выбирая для своего учения основополагающий принцип, остановил свой выбор на принципе любви опрометчиво, соблазнившись его внешней привлекательностью. С тех пор этот принцип пронизывает жизнь христианских народов, присутствуя в ней, но глубоко её не затрагивая. Он не мешает христианину быть в своих поступках таким, каким он хочет быть. Для видимости признавая принцип любви, христианин предпочитает ему реальное благо, которое состоит для него, как и для язычников, в следовании желаниям и инстинктам своего я. Это тоже принцип любви – принцип любви к самому себе. Когда христианин оказывается перед альтернативой, выбрать ему грех, который связан для него с благом, или благо ближнего, он, не колеблясь, выбирает грех как лучшее для себя, оставляя праведность святым.

Только из столкновения доброго и злого начал возникает нужный человеку результат. Поэтому утопичны все попытки искоренения зла как такового. Если бы кто-то обозначил как высшую цель человечества искоренение добра, он был бы объявлен безумцем. Но противоположная цель – искоренение зла – не меньшее безумие. Добрые намерения, стоящие за этой целью, понятны, но при этом удивительным образом не замечается губительность последствий этих намерений, если они будут воплощены. Грех и греховность не противоречат природе человека. Тут открывается возможность реабилитации греха через устранение важнейшего заблуждения, явившегося с христианством, суть которого – грех зло и подлежит искоренению. Не всякий грех зло. Можно простым семантическим приёмом искоренить огромное количество грехов: для этого достаточно лишить понятие «грех» отрицательного коннотативного значения. В результате большая часть грехов не будет ассоциироваться со злом, а закоренелым грешникам будет обеспечено место в раю, хотя они не пошевелят для этого и пальцем. Спасение души станет возможным через перетолкование значений понятий «грех» и «зло». Отвергнув религиозное значение понятия «грех», христианин избавится от сознания своей греховности и от груза мнимых грехов, отягощающих его душу. Через изменение смысла одного этого понятия он станет для себя лучше – таким, каким желает быть. Но он перестанет быть христианином.

Христианство было первой и единственной религией, объявившей природу человека безнадёжно испорченной. Оно выделило среди качеств человека как важнейшие не добродетели, как это делали античные философы, но пороки; при этом преувеличивался масштаб последних. Отсюда назойливое требование христианства к человеку – непрестанно помышлять о своей испорченности и ставить покаяние на первое место среди своих дел. Но допустим на миг, что все грешники превратятся в праведников. Не останется больше тех, кого нужно будет поучать и исправлять, и не нужны станут Христос и христианство. Христос сам говорит о себе: «Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию»[5 - Мк. 2:17.]. Но исправившимся ни к чему покаяние.

Христианство не может быть заинтересованным в улучшении природы человека; в этом случае исчезли бы причина и почва для него. Но и самого человека в целом устраивает его природа в том виде, какова она есть. Святоши внушают большинству людей неприязнь. Отождествление христианством со злом того, что не зло, и с грехом того, что не грех, приводило в ярость Ницше. Требованию христианства «Подави твои страсти!» он противопоставил требование «Дай волю твоим страстям и инстинктам!» Требованию «Не греши!» он противопоставил требование «Возвысься до греха!» Одни предпочтут Христа в качестве морального авторитета, другие Ницше. Обе эти позиции легко уживаются и совмещаются в разных индивидуумах, а порой и в том же индивидууме. Зло неуничтожимо, но не в этом суть и истина, а в том, что оно не должно быть уничтожено. Без зла не выживет человек; поэтому оно неуничтожимо. Это лишь естественное следствие того, что оно необходимо. Человека не нужно учить ненавидеть зло – он ненавидит зло и любит его, и иное отношение ко злу он не выработает в себе. Для него остаётся один путь – относиться ко злу с опаской и любопытством и признать легитимность греха. Это и есть истинное благовестие для него. Но принесено оно ему Ницше.

Не только между реальными поступками, но и в уме невозможно проведение отчётливой разграничительной линии между добром и злом. В том, как обычно проводится эта линия, обнаруживаются многочисленные несообразности и нарушения логики. Человек боится постичь зло во всей его глубине – не оттого ли, что он боится, что он полюбит и примет зло? Но он всегда любил и принимал зло – в той мере, в какой оно было для него жизненно необходимо, было для него добро. Ницше, этот великий знаток и ценитель зла, не сомневался в том, что называющие зло «злом» неверно пользуются этим словом. Добро и зло обречены на сосуществование во взаимном противостоянии, а человек обречён на причастность тому и другому. Зло необходимое условие счастья, коль скоро счастье возможно только через преодоление зла. Неизбежность зла неприемлема для разума, а с другой стороны, должна быть принята им. Не вина человека, что путь к его высшим целям и ценностям лежит через зло, что за добро он вынужден платить высокую цену. Не им установлена эта цена.

Догматы христианства всегда подвергались осмеянию критиками христианства и скептиками, но не его моральное учение. Что приемлемо и что неприемлемо в христианстве для современного человека? Не только философы, но и теологи уже задают этот вопрос. Отвечают на него те и другие с некоторых пор одинаково: неприемлемо в христианстве то, что исторически устарело, приемлемо и не должно подвергаться ревизии его моральное учение. После двух тысячелетий вражды богословие и философия начинают находить общий язык. Философу легко спрашивать о ценности учения Христа: его положение свободного мыслителя не обязывает его к положительному ответу. Труднее спросить о том же богослову, которого положение обязывает к положительному ответу. Отвергая догматическую и мифологическую составляющие христианства, философ не подвергает сомнению моральную ценность христианства. В этом ему начинает следовать богослов, позволяя себе всё большую свободу мысли. Интересно явление рациональной, или либеральной, теологии с её требованием истины и интеллектуальной честности, обращённым ей и к самой себе. Протестантский теолог Рудольф Бультманн так сформулировал претензии критической теологической мысли к христианству:



«Воскресший был вознесён на небо, …сделавшись «Господом» и «Царём». Он придёт вновь на небесных облаках, чтобы довершить дело спасения; тогда мёртвые воскреснут, свершится суд и будут уничтожены грех, смерть и всякое зло. …Всё это – мифологическая речь. Её отдельные мотивы нетрудно возвести к современной ей мифологии еврейской апокалиптики и гностическому мифу о спасении. А коль скоро эта речь мифологична, она недостоверна для сегодняшнего человека, ибо для него мифическая картина мира отошла в прошлое»[6 - Рудольф Бультманн. Новый Завет и мифология. http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/bibliologia/Article/bultm.php].


Ещё более резок его тон в частном письме к другу, не предназначавшемся для публикации:



«В настоящий момент у меня больше всего расхождений с догматикой. Тут нам действительно нужна реформа. Что за глупости переполняют её! «Откровение», «Троица», «Чудеса», «Божественные качества». Это ужасно! И всё это происходит только из любви к традиции»[7 - Rudolf Bultmann als Mensch und Theologe. http://www.kirche-oldenburg.de/fileadmin/Redakteure/PDF/Werner_Zager_-_ Rudolf_Bultmann_als_Mensch_und_Theologe.pdf С. 6. (Пер. автора).].


Если бы только из любви к традиции! Но и Бультманн, не принимая христианской догматики, не выдвигает каких-либо претензий к христианской морали. В этом вопросе царит единодушие между теологами и философами. Вопрос об интеллектуальной честности не возникает для того, кто искренне разделяет христианские моральные ценности.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66957993) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Исх. 23:4,5.




2


Фридрих Ницше. Смешанные мнения и изречения. § 95. https://royallib.com/book/nitsshe_fridrih/smeshannie_mneniya_i_izrecheniya.html




3


Карл Ясперс. Ницше и христианство. М.: Моск. филос. фонд Медиум, 1994. С. 41.




4


Там же. С. 58.




5


Мк. 2:17.




6


Рудольф Бультманн. Новый Завет и мифология. http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/bibliologia/Article/bultm.php




7


Rudolf Bultmann als Mensch und Theologe. http://www.kirche-oldenburg.de/fileadmin/Redakteure/PDF/Werner_Zager_-_ Rudolf_Bultmann_als_Mensch_und_Theologe.pdf С. 6. (Пер. автора).