Книга - Счастье, утраченное навсегда. Рассказы

Счастье, утраченное навсегда. Рассказы
Анатолий Мусатов


Сюжеты моих рассказов просты и емки, как сама жизнь. Страсти мальчонки, только вступающего в жизнь, мысли о судьбе усталого, измученного ветерана, подростка, выбирающего свой путь или девочки, размышляющей о несправедливости, – главные темы этих историй. Некоторые из них трагичны, другие забавны и смешны, но сюжеты каждой из них невыдуманы, они случились в жизни героев этих рассказов.





Анатолий Мусатов

Счастье, утраченное навсегда. Рассказы





Жизнь и военные приключения лейтенанта Василия





Пистолет




Собравшись с силами, Василий Иванович стащил с антресоли небольшой обшарпанный чемодан. Избитый годами странствий, он потерял форму, цвет, но для старика не утратил ценности, как свидетель его прошедшей жизни. Василий Иванович с некоторых пор с мистическим чувством думал, что их совместное существование находится в ведении каких-то неведомых сил. Иначе объяснить присутствие этого чемоданчика здесь и сейчас он не мог.

Сколько перипетий выпало на его долю, потерь и трагически-непредсказуемых ситуаций, а вот поди ж ты, этот предмет, словно вторая шкура, был всегда при нем. Даже в госпитале чемодан не затерялся среди суматохи тех дней. Когда мать собирала Василия на учебу в военное училище, он и представить не мог, что через полвека эта заурядная вещь станет хранителем самых значимых дат его жизни.

Откинув крышку, он достал из аккуратно сложенных пачек документов одну. Осторожно перебирая стопку бумаг, Василий Иванович вынул ветхий, побитый по краям блокнотик. Помедлив, он начал листать полустертые страницы. Из блокнотика выпал пожелтевший, весь в разводах масляных пятен, листок. Текст почти выцвел, и на пятнах карандашные строки истончились до невесомой прозрачности. С трудом наклонившись, старик поднял листок. Расправив мелкую сетку помятой бумаги, всмотрелся в едва различимый текст пятидесятилетней давности.

…Тысячи лет существует мир, и тысячи мальчишек и девчонок – Ромео и Джульетт – испытывают на себе тот бесценный дар Природы, – чувство первой любви, и только у немногих остается этот дар на всю жизнь. А жаль! Жаль, что с годами у многих проходит чувство благоговейного трепета перед своей Богиней, чувство ненасытной потребности быть рядом с ней, без колебаний идти к Ней на помощь, чувствовать ее в каждом ударе своего сердца, в каждой капле своей крови… Очень жаль…

Василий Иванович грустно улыбнулся. «Черт те чем тогда была забита его голова!». Эти наивные, наполненные горячим, живым чувством строки, всколыхнули полузабытые страсти фронтовой юности. Кругом была война, смерть и страдания, потери друзей и близких, а у него в голове неотвязным рефреном крутились мысли о Тане, своей любви, оставленной в непомерно далеком, родном краю…

Ничто не могло заслонить мысли о ней. Василий исполнял все предписанные уставом и службой обязанности почти машинально. Два месяца прошло с тех пор, когда он в последний раз держал ее ладошку в своей руке, не в силах разжать пальцы. Состав уже дергался, чуть заметно набирая ход, и Гриша Дубровин орал ему: «Вась, все, все…», – а он стоял, как истукан, видя перед собой лишь наполненные слезами и страданием глаза Тани.

Может, они помогли ему выжить, породив неистребимую жажду вернуться, еще хоть разок увидеть ее прекрасные глаза, услышать ее голос, прерывисто-страстно и нежно шепчущий: «Не надо, Васенька, не надо… не надо…».

И это, почти исчезнувшее стихотворение, он писал, лежа на нарах теплушки в первую же ночь такого длинного, ждущего впереди фронтового пути:

Обдирая последние листья,

Продувает зима черный лес.

Средь буранов и ветра посвистья

Не увидеть лазури небес.

Мне бы жить среди яркого света

И ходить по траве луговой,

Чтоб мечтать в стане теплого лета

О нечаянной встрече с тобой.

Одинокая песня вернулась

Дальним эхом с опушки лесной,

Болью сердце мое встрепенулось

От несбывшейся встречи с тобой.

Жги, тальянка, горюче рыдая,

Расскажи ей, как горестно мне…

Мое сердце, безмерно страдая,

Пропадает в любовном огне…

Странная смесь звуков одновременно не давала уснуть и завораживающе убаюкивала своей слаженной какофонией. Мерный перестук колес делил на части веселые выкрики солдат: «Смотри, Колян спит с открытыми глазами… Не, это он мечтает, чтобы к Новому году его наградили орденом… Да, точно, за убитый десяток мух на кухне… Не, братцы, за рекорд по нарядам вне очереди… Точно, медаль «За боевые заслуги!..».

Взрыв гогота и ржанья перекрыл скрип старой теплушки, грохот вагонных колес и гул от пролетающих мимо мостовых ферм. «Ну гады! Опять травят этого заморыша! Надо пропесочить на политзанятиях Лагутина, житья от него нет новобранцам… Прямо страсть к подначкам! Ну, ничего, походит у меня в ординарцах, присмиреет…».

Василий поплотнее прижал к уху шинель. Перед плотно зажмуренными глазами начали выстраиваться аккуратные строчки его дневниковых записей. Ровная вязь почерка была особой гордостью Василия. Много это стоило ему усилий и времени. Невнятная графика прежнего почерка за месяц претерпела удивительную метаморфозу. Всматриваясь в сочинение Василия, учительница русского языка недоуменно качала головой. В доказательство обладанием каллиграфическим искусством ему пришлось написать несколько предложений на школьной доске. И когда за его спиной раздались легкие хлопки, перешедшие в аплодисменты, Василий понял вкус трудной, но такой сладкой победы. Учительница и весь класс аплодировали его достижению…

Строчки дневника то четко проступали из плена полусонного марева, то опадали невесомыми искрящимися хлопьями, как от дыхания на крепком сибирском морозце…

«…Она училась в параллельном восьмом классе. Несмотря на полдесятка прошедшего с того времени лет, я до мельчайших подробностей помню первую встречу с ней. Ее прическа, выражение лица и глаз, платьице и другие мелочи туалета помнились так, как будто она вот сейчас стоит передо мной и терпеливо ждет. А я, обалдевший, изумленный сверхъестественным видением, стою перед ней с кружкой у бачка с водой.

Ее я помню отлично, а вот себя – нет. Вероятно, я выглядел не просто глупо, а сверх глупо. Было в ней что-то неуловимое ? в выражении ее лица, глаз, позе, – нетерпение, недоумение, улыбка, ? наконец, в ней самой. Как зачарованный, медленно-медленно, не сводя глаз с незнакомки, я ставил кружку с водой на крышку бачка. Я не видел, что ставлю кружку мимо крышки. В каком-то блаженном страхе и ужасе, вероятно с таким, каким идет невинный человек, приговоренный на казнь, я попятился назад. Чувство реальности оставило меня, ? я понял, что погиб. Что-то, неведомое доселе, захлестнуло меня – горячее, волнующее, наполнив мое сердце: я видел перед собой богиню…

…Седьмой класс я закончил плохо, и особенно по математике. И дело было не в отсутствии у меня математических способностей, а в недостатке преподавателей: алгебру, геометрию и физику вела очень пожилая женщина: математику она рассматривала как нагрузку из-за отсутствия преподавателя.

Всю свою жизнь, начиная с гимназии, она преподавала немецкий язык, и это сильно сказалось на ее речи. Она слегка шепелявила, неясно произносила отдельные звуки, часто неверно строила предложения. В общем она, коренная сибирячка, говорила, как я потом понял, с легким немецким акцентом. Звали ее Аглая Никандровна. Своим отношением к преподаваемым предметам сумела привить мне такое отвращение к математике, и особенно к алгебре, что не было такого предлога, который я бы не испробовал, чтобы только не быть на ненавистных мне уроках. Попадало мне ото всех за мои проделки изрядно, но я был неисправим. Остальные же предметы давались мне легко и обычно, не готовясь, я отвечал только на «очень хорошо»…

Далекий взрев паровоза, череда толчков и раскачиваний теплушки закончились желанной тишиной. Остановка эшелона не снизила накал их буйного веселия. «Чего они так веселятся?.. Зачем остановились?.. Еще одна тягомотина со стоянием в чистом поле…». Эти обрывки мыслей фоном промелькнули в голове.

Некоторое время Василий старательно пытался заснуть. Промаявшись еще с десяток минут, с досадой откинул воротник шинели. «Черт их подери!», – пробурчал он. Вздохнув, Василий свесил ноги с полки и уныло оглядел полутемное пространство теплушки. В дальней ее стороне виднелись короба с «дегтярями», стойки со стрелковыми оружием и минометные «трубы». Часовые, маявшиеся у стоявших в углу «максимов», с интересом прислушивались к солдатской пикировке…

– Вась, ты чего, – не спишь?

Василий посмотрел в сторону двери. Его дружок, старший лейтенант Гриша Дубровин, с веселой ехидцей разглядывал недовольную мину на лице Василия.

– Уснешь тут… Ржут, как жеребцы!

– А я тебе что говорил? Иди лучше сюда, пошамаем малость. Жрать-то хочешь?

– Чего спрашиваешь? Недосып лучше всего лечить едой!

– На галету, погрызи. Все равно скоро двинемся, тогда на станции нас накормят.

– Да когда двинемся?! Красный горит, как застыл! У машиниста не спрашивали, чего стоим?

– Бегали, да тот ничего не знает. Закрыли перегон и все.

– Видать не одни мы тут кучковались. Глянь, сколько битой техники по сторонам навалено. Бомбили, небось, перед нами.

– Эх, столько добра пропало! Даже трупы лошадей лежат. Чего их не убрали?

– Не успели, наверное, – мрачно буркнул Василий. – До лошадей тут, когда эшелоны прут один за другим. Наступление готовят основательно. Ох-хо-хо, сколько ребят поляжет, один бог знает!

– Ладно тебе, тоску нагонять. Лучше давай постреляем. Глянь, сколько воронья на той дохлятине насело. Мишень что надо. Сразу видно, попал или не попал, если останется лежать на конине.

– А че, давай. Хоть чем-то развлечемся. На пачку махорки. Кто первый промажет, тот в накладе. Идет?

– Идет!

Офицеры стали бок о бок. Дубровин достал трофейный «вальтер», выменянный на какой-то станции у капитана из санитарного эшелона. Чуть красуясь, он вскинул руку. Первый выстрел не произвел на ворон никакого действия. Пара из них лишь встрепенула крыльями, да и то на мгновение.

– Вот заразы, привыкли, видать, к пальбе и грохоту! Ну, ничего, сейчас сниму одну.

Капитан тщательно прицелился и нажал на курок. На этот раз трепыхание одной из ворон всколыхнуло всю стаю. Стая тяжело снялась с трупа лошади и, галдя, закружила над ним.

– Ну, видал! – Григорий расплылся в самодовольной улыбке. – Твоя очередь. Посмотрим, какой из тебя ворошиловский стрелок.

– Не говори гоп… – пробормотал Василий, тщательно прилаживая рукоять пистолета в ладони. Он дождался, пока вороны успокоятся и неторопливо поднял пистолет. Прицеливался долго, зная, что самообладание Гриши не рассчитано на столь долгую задержку. Но Василий намеренно не спешил. Следующий выстрел был за Дубровиным, а потому пусть подергается, быстрее промажет. Дождавшись, пока тот не закряхтел от нетерпения, Василий плавно спустил курок. Одна из птиц, неловко подпрыгнув, опрокинулась набок. Стая немедленно поднялась на крыло.

– Я тут чуть не родил, ожидая, когда ты изволишь сделать выстрел. Вон и ворона окочурилась по причине твоей медлительности.

–Хм, наверное, она сдохла от твоего психа. Давай, твоя очередь. Посмотрим, кто проиграет. Пачка махры с тебя.

– Ух ты! Прямо уже заранее расписал!

Сидевший неподалеку усатый, в годах, солдат недовольно пробурчал про себя, но так, чтобы его слышали:

– И не жалко некоторым животин стрелять…

Дубровин удивленно повернул голову.

– Разговорчики, рядовой!

Но все же, чувствуя какую-то неловкость, добавил:

– Нам нужны тренировки, вот и стреляем.

– Знамо дело, тольки скоро настреляисси ишшо… досыть…

– Займись делом, боец. Нечего судить о делах командиров.

Григорий вскинул «вальтер» и, чуть прицелившись, выстрелил. Среди ворон ничего не произошло. Они продолжали неторопливо клевать мясо лошади, степенно перемещаясь по трупу, как по пиршественному столу с достоинством хозяев такого богатства. Василий спокойно констатировал:

– Как я и говорил, махра моя.

– Брось, это не считается. Ветер дунул сильно, поэтому и пуля мимо прошла. Я буду стрелять еще раз.

Василию пачка махры была бы кстати, но дразнить Гришу ему не хотелось. Пусть стреляет еще раз. Все равно, его табачок частенько оказывался в самокрутке Василия.

– Ладно, давай. Плохому танцору всегда что-то мешает.

Григорий молча забрал пистолет. На этот раз он прицеливался тщательнее, но выстрелить не успел. Перед вагоном появился ординарец полковника.

– Товарищ старший лейтенант, вам приказано прибыть немедленно в штаб. Можете идти со мной прямо сейчас. Остальные уже собрались.

– Чего случилось?

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант. Знаю, что связисты получили какое-то сообщение из штаба армии.

– Вась, подожди, я сейчас приду. Можешь пока потренироваться. Держи.

Григорий протянул пистолет Василию и лихо соскочил на насыпь. Василий сунул «вальтер» в нагрудный карман гимнастерки и посмотрел другу вслед. Он думал, что Гришка слишком горяч, чтобы командовать ротой. Василий перевел взгляд на длинный, весь в поздних травах, луг, раскинувшийся до голубевшего вдали леса. Он вдруг ощутил, что все простиравшееся перед ним пространство уже давно и близко ему знакомо. И этот луг, и лес вдали были словно картинкой из его детства и юности, из далекого родного сибирского края…

«…Чувство, с которым я шел в первый учебный день девятого класса, я не берусь описать. С одной стороны, желание увидеть ее, ее прекрасное лицо, походку, услышать ее милый, глуховатый, с легкой хрипотцой голос, было нестерпимо. От одной мысли об этом у меня сладко замирало в истоме сердце и подкатывало к горлу. А с другой стороны, стыд и позор жгли меня от того, что посмел написать ей такие оскорбительные слова, с которыми можно и достойно обращаться лишь к богиням. Мне казалось, что большего кощунства, обращаться к ней с признанием в любви от простого смертного и ничтожного человека, каким был я, не может быть.

В этот день я походил на человека, находящегося в состоянии ожидания сверх блаженства… И в тоже время, я походил на преступника, ожидавшего смертной казни за тягчайшее преступление…

Василий очнулся от истошного крика. Он оглянулся.

– Етит твою кучкину мать! – орал, выпучив глаза, сержант. – Черт криворукий! И куда смотрел твой папаша, когда делал тебя?!

Около сбитого из досок стола, на котором были разложены части «Максима», пританцовывал Волокушин. Зажав руку под мышку, он яростно обкладывал матом понуро стоящего рядом рядового Никандрова.

– Отставить мат, – крикнул Василий. – Что у тебя случилось?

– Да этот раз…здяй уронил мне на пальцы короб!

– Сержант, ты это… кончай материть. Покажи, что у тебя с пальцами.

Волокушин со страдальческой миной вытащил ладонь из подмышки и протянул ее к Василию. На пальцах виднелись кровоточащие ссадины и содранная кожа. Пулеметный короб при падении на руку мог и не такое с ней сотворить. Восемь кило угловатого железа – пренеприятная вещь! Василий сам имел возможность однажды получить такое удовольствие. Потому он понял, что Волокушин не придуряется, чтобы лишний раз смотаться в медсанчасть, располагавшуюся в середине состава, как раз перед теплушкой с кухней.

– Понятно. Быстро в медвагон и тут же обратно. Никаких забегов на кухню. А ты, Никандров, за членовредительство получай три наряда вне очереди. А перед этим десять раз собрать и разобрать пулемет. Повтори!

– Есть собрать и разобрать пулемет десять раз и получить три наряда вне очереди… – хмуро пробурчал Никандров.

– Что? Не слышу!

– Есть собрать и разобрать пулемет десять раз и получить три наряда вне очереди, – вытянувшись в струнку, проорал Никандров.

– Выполнять!

В вагон одним махом вскочил ротный:

– Ну, все, хватит муштровать! – сходу бросил он. – Сейчас нам всем мало не покажется. Предстоит марш-бросок на Карпушино.

– А чего так? – вскинул брови Василий.

– Полчаса назад, ровно столько, сколько мы торчим здесь, немцы разбомбили станцию. Там не принимают составы. Так что приказ по бригаде, – спешиваться и маршем отбыть на место дислокации. Полковник распорядился, чтобы ни одна собака не вздумала проволынить. Не то грозил трибуналом, расстрелом на месте и всякой такой ерундой.

– Надо полагать, собаки – это мы?

– А то кто же!

– Вот мамашины блины! Это ж до Карпушино только от станции пятнадцать верст! И отсюда до станции версты четыре, не менее…

– Да чего там! Гунди не гунди, надо срочно поднимать роту и выкатываться на построение. А то наш полкаша первый прибежит – икру метать. О, слышишь, раструбились уже.

Василий и сам услыхал рассыпавшиеся коротким стаккато сигналы горнистов бригады. Их поддерживали частые паровозные гудки. Крики взводных, отдающих команды, гул солдатских голосов, сливающихся с глухим лязганьем выгружаемого оружия, выкатываемых по настилам пушек, повозок с хозимуществом и ржаньем лошадей, складывались в знакомый поток воинского сбора.

Василий видел эту картину неоднократно на длинном пути от Томска до фронта, но всякий раз что-то нереальное возникало его мозг. Он видел огромную силу. Несчетное количество солдат, мощное оружие, которым была вооружена его бригада. Это никак не вязалось с той катастрофической ситуацией на фронте, о которой говорили бывалые фронтовики, возвращающиеся на формирование, и раненые с санитарных эшелонов.

Ни фронтовые сводки, ни многочисленные разговоры никак не могли убедить Василия в реальности происходящих событий. Он смотрел на могучую армию, выстраивающуюся вдоль насыпи, и думал: «Если развернуть нашу бригаду шеренгой по фронту и дать залп, всего один залп из оружия, что мы имеем, хотя бы вон по этому лесочку, то на его месте образуется ровное поле, усеянное деревянной трухой. Что же такое эти фашисты, что против них такая мощь все равно что спичка против огнемета… Значит, дело не в оружии… Плохо, что ли, воюют наши войска… Этого не может быть…».

Василий сорвался с места и заорал на солдат, несших вдвоем щит от «максима»:

– Не надорветесь, – по двое таскать? Совесть бы поимели! Ты, Суконцев, неси его дальше, а ты, Ломоногов, пойдешь со мной. Такому облому и плита минометная как ложка! Ложкой, небось, управляешься? Вон, от ротного миномета, взять, – и за мной!..

Суета выгрузки бригады, как ни казалась длительным действом, все же через полчаса была закончена полностью. Бригада выстроилась побатальонно, метрах в двухстах от опустевшего поезда. Полковник на большой каурой лошади проскакал до конца состава. Убедившись, что выгрузка прошла штатно, он широко махнул рукой, будто отсекая что-то, и состав, медленно набирая скорость, двинулся задним ходом на ближайший разъезд. Среди стоявших в построении солдат, от взвода к взводу, весело прошелестело: «Ишь, наш полкаша каков… бравый рубака!.. Прямо-ть, сабельки не хватаить!..».

– Разговоры отставить! – обернулся Василий к взводу. – Старшина, смотреть за порядком!

– Так точно, товарищ лейтенант. Я вить им рты-то не позакрываю, а присмотрю, кто самый говорливый, и как прибудем, подарю наряд вне очереди…

– Смирно, равнение на середину, – оборвал сентенцию старшины зычный голос майора. Выйдя на встречу подскакавшему полковнику, он кинул руку к фуражке и отрапортовал:

– Товарищ полковник, отдельная, Н-ская стрелковая бригада, в полном составе готова к маршу. Жду вашего приказа к началу движения. Доложил майор Зимин!

– Вольно! Товарищи бойцы и командиры! Командование поставило нам задачу: занять оборону на участке Тупилино – Карпушино. Станция с час назад была разбомблена налетом немецкой авиации. В связи с этим нам предстоит маршем пройти до места дислокации и сходу занять передовые позиции по линии фронта. Идти предстоит скорым темпом, по проселочной дороге, больше половины из которой проходит по лесным просекам, но, несмотря на это, все отставшие будут рассматриваться как бойцы, сознательно уклонившиеся от поставленной командованием задачи, то есть, как дезертиры. Обо всех происшествиях в ротах докладывать мне немедленно. Приказываю, – батальонам начать движение по маршруту. Командуйте, майор.

…По исходу третьего часа колонны стали растягиваться в неровную гармошку. Василий, отставая от переднего края своего взвода, ждал отставших. Ободряя хмурых солдат, он иногда помогал подтаскивать тяжелые опорные плиты минометов, пулеметные станки и толкать из ям, через коряги, застрявшие телеги. Вскоре раздалась так давно желанная команда: «Батальон, стой! Привал пятнадцать минут. Всем оправиться, ротным проверить наличный состав». Строй мгновенно рассыпался по ближайшим кустам. Несколько минут в лесу слышались весьма чуждые для него звуки. Василий присел на сваленный обрубок ствола и с наслаждением закурил. В табачную нирвану, в которую он погрузился, как в парную воду, стали внедряться некие возгласы, преимущественно на повышенных тонах. Василий открыл глаза и повернул голову. Неподалеку несколько солдат обступили одного и с веселыми подначками общались с сидевшим. Василий встал и, подойдя к ним, спросил:

– Что за митинг?

– Да вот малой копыта сбил. Надоть было портянки ловчее крутить! Правильно говорят – дурная голова ногам житья не дает!

– Ладно, всем разойтись…

Василий уже видел размер случившейся беды. Недомерок-заморыш, даже фамилию его было трудно вспомнить, кажется Килинкаров, из недавнего пополнения, сидел с разутыми ногами и, глядя на Василия больными, собачьими глазами, тихо говорил:

– Товарищ лейтенант, я не хотел, не знаю… как так получилось… я не знаю…

– Ну, что, Вась, чего случилось? – спросил подошедший Дубровин.

– Да вот, этот… недотепа, умудрился стереть ноги до мяса!

– М-да, – взглянул старший лейтенант на багровые подтеки и в сердцах бросил:

– Ну что с ним будешь делать?! Оставь его здесь, пусть расстреляют как дезертира!

– Точно, – буркнул Василий, – одна с ним головоморочка!

Сидевший на пне солдат, белобрысый, с торчащим на затылке пуком ежистых волос, уныло уставился перед собой, разглядывая истертые до крови пальцы ног. Вся его фигура выражала покорность и бесконечную усталость.

– Почему он без пилотки? Где твоя пилотка, боец? Отвечать!

Старший лейтенант навис над дохлой фигурой солдата, как паук над спеленатой мухой.

– П-пот-терял, – заикаясь, еле слышно проговорил страдалец.

– Вот недоразумение! Повоюй с такими! Ну вот что с ним делать?!

– А чего делать? – едко сказал Василий. – Затолкаю в середину взвода, чтоб никто из начальства не увидел. Пусть босой, как пастушок, с сапогами на плечах, идет дальше. Неровен час, меня тоже под статью подведет! А как же, командир не досмотрел, – значит виноват.

– Ладно, – нехотя согласился Дубровин. – Хотя его надо бы в медсанчасть, на повозку, да там все они забиты имуществом. Ну, действуй…

Ротный повернулся и зашагал к головному взводу. Василий окликнул сидевшего неподалеку сержанта:

– Волокушин!

Сержант неторопливо поднялся и, подойдя, отдал честь.

– Вот что, Волокушин, видишь это недоразумение? Как двинемся, запхай его в середину взвода и приглядывай, чтобы он не потерялся по дороге. Уж больно он способен на всякие выверты!

Волокушин вытер усы и усмехнулся:

– Ниче, товарищ лейтенант, не потеряется… Разрешите идти?

– Давай, – в безнадежном жесте махнул рукой Василий. – И выдай ему какие-нибудь обмотки, хотя бы ветошь. Пусть замотает ноги…

Мне было только девятнадцать лет, но я смотрел на нее глазами много видевшего человека. Горькое недоумение не давало мне возможности ответить на вопрос: «Что же увидели мои глаза и почувствовало сердце в той пятнадцатилетней девчонке, что в ней было такого сверхъестественного для меня, пятнадцатилетнего, чем она сумела так поразить мое воображение и преобразить меня до неузнаваемости?!». Ведь она осталась почти что такой, нисколько не изменившейся! Тот же курносый нос, пухлые, даже очень пухлые щеки, белесые ресницы, редкие волосы, короткие толстые пальцы и неуклюжая, полноватая фигура?

Что же изменилось за три года? Да ничего! Но тогда почему же три года назад этот курносый нос, пухлые щеки, полноватая неуклюжая фигура, весь ее облик вызывал во мне такое волнение, неизъяснимое наслаждение! Один только взгляд на нее заставлял меня краснеть, умилиться, трепетать, звал куда-то ввысь, мог заставить совершить невероятное ради нее, сделать такое, о чем я сейчас и помыслить не могу?!

На это у меня нет ответа, да и, вероятно, никто не сможет ответить…

…И все же это необъяснимое вскоре завладело мной всей силой необузданной юношеской страсти. Я вновь утонул в стихии любви, уже другой, обретя в ней, моей Тане, смысл всего земного существования. Туман восторженного чувства кружил мне голову. Я стал нелюдим, неохотно вступал в разговоры со своими сверстниками, моя рассеянность стала слишком очевидна. Мама скоро заметила это ненормальное состояние… Мысли о Тане ни на минуту не давали мне покоя. Даже во сне я страдал от неразделенного чувства. Объясниться с ней было выше моих сил. Но и оставить все так я был не в состоянии. Скоро я уеду, и она никогда не узнает о моей великой любви… Так нельзя, это несправедливо!..

Василий шел сбоку колонны и размышлял о тех днях, зацепивших и перевернувших всю его натуру. О таких страстях до того момента он и не подозревал, считая все разговоры и читанное в книгах про любовные страдания надуманными и приукрашенных разными краснобаями и писателями. К своим пятнадцати годам он перечитал почти всю школьную библиотеку, скудную и претенциозную.

Мать, работавшая воспитательницей в детском саду, весьма поощряла вдруг проснувшийся интерес ее единственного дитяти к чтению. Поговорив с некоторыми из родителей, она деликатно и дипломатично указала Василию, где он может разжиться желанными книгами. В арсенале ее приемов были неоднократные просьбы к сыну отвести чье-либо чадо к запаздывающим родителям, то оказать услугу хорошим людям, отвезя им тачку с углем, что само по себе в то время было должностным преступлением. Но Василий этого не знал, и потому охотно тащил драгоценный груз по указанному адресу.

В благодарность добрые хозяева угощали его чаем. После глава семейства, подведя к объемистому шкафу, доверху набитому толстыми томами с золотыми буквами на корешках, разрешалл порыться в этом богатстве. Уходя, Василий непременно уносил с собой одну из желанных книг, которую ему любезно давали прочитать до определенного срока. Василий, не отрываясь, взахлеб поглощал литературные шедевры.…

Солнце, давно ушедшее за верхушки деревьев, щедро залило розовой эмалью длинные, тонкие перья облаков. По длинной просеке посреди осинника потянулись первые тяжи тумана. Василий с удивлением смотрел, как люди будто плывут по белому полотну. Лесная подстилка скрадывала шум передвижения массы солдат и повозок, отчего казалось, что в сумрачном вечернем свете эти плотные тени возникают ниоткуда и уходят в никуда. Он шел рядом с этими призраками и думал, что и сам есть среди них такой же бесшумный и призрачный, как древний леший из русских преданий. В какой-то момент к сердцу подкатил спазм озноба и перетряс Василия от макушки до пят. Ему показалось, что не немцы, ждущие их впереди, а нечисть лесная есть их главный страшный недруг. «Черт, померещится же такое…».

Через несколько минут деревья отступили, и колонна вышла на обширную опушку. Свет вечернего солнца развеял нечаянные страхи Василия. Он оглянулся. Остатки его роты вытягивались из тьмы леса. «По-о-дтянись, батальон, на месте… стой! Повзводно разобраться… Привал… привал…».

Звонкий голос майора смел последние остатки мистических видений. Малышев вздохнул и подумал, что уж лучше было бы воевать с призраками, что народу удавалось с успехом целыми веками, чем истреблять всякую двуногую нечисть, хрен знает зачем припершихся на их землю…

– Вась, иди сюда!

Поодаль стоял Дубровин и призывно махал рукой. Малышев зашагал к нему.

– Ну что, еще малость отдохнем. Почти двенадцать километров за два часа отмахали!

– Еще почти столько же шагать, – вздохнул Малышев. – Хорошо бы до темноты выйти на большак. А то на этой просеке все ноги посбиваешь об коряги да пеньки.

– По трехверстке вроде осталось пару километров до него. Там легшее будет. Садись, будем вечерять.

К ним подошел Белов и с хитрой улыбкой спросил:

– Чем богаты?

– Ну ты даешь! – хмыкнул Малышев. – Галеты, сахар да вода. Будто у тебя не тоже самое.

– Это у кого как! – расплылся в улыбке Аркаша. – А вот это не видели?!

Он вытащил большую банку тушенки и торжественно поставил на расстеленную тряпицу.

– Откуда?

– Места надо знать. На последней станции я у старшины интендантской роты колоду карт выменял на эту баночку. Хотел оставить до лучших времен, чтоб закусончик соорудить по случаю, но вижу, – сейчас в самый раз будет. Так что, налетай, братва.

Несколько минут сосредоточенного жевания были прерваны возникшим из-за куста ординарцем комбата.

– Малышев, к комбату.

Василий прожевал кус, обернулся на голос ординарца майора и буркнул:

– Не успели поесть, как шило выскочило из мешка… Случаем, не знаешь зачем?

– Не, – мотнул головой лейтенант, – собирает всех политработников. А зачем – не в курсе.

– Ладно, иду.

Василий кивнул и, глядя в спину уходящему ординарцу, сказал:

– Я, мужики, как раз про дом вспоминал. Ни одного письма еще не получил.

– А чего ты хочешь, если мы чистых десять дней в пути да на переформировании уже с полмесяца? Куда тебе их слать? Вот прибудем на место, тогда получим все сразу ворохом.

– Ха, хорошо бы. Мать у меня хворая, какие-то женские болячки у нее. Я, когда уезжал, видел ее тоскливые глаза. Так в сердце защемило, что жуть. Она меня ведь одна воспитывала. А я не подарок был…

– Да ладно тебе, – недоуменно покачал головой Григорий. – Чего разнюнился? Все будет в порядке. Наших родных не оставят в беде, позаботятся. В общем, иди, а то получишь хороший кусок нуднятины в виде начальственной нотации.

– Да… ну да… – отстраненно ответил Василий и поднялся. – Пойду. У комбата найдется, чем взбодрить. Не иначе, как сюрприз какой-то готовят. Чует мое сердце, не видать нам отдыха после марша.

– Не каркай! – недовольно сморщился Григорий. – Иди уж, кликуша!

В палатке комбата стоял приглушенный гул разговора. Среди находившихся здесь политработников он увидел своего земляка, лейтенанта Петю Трифонова, как и он сам, замполита второй роты. Василий подошел и тихо спросил:

– Привет, Петь. По какому случаю аврал?

Румянощекий Трифонов, только недавно нацепивший еще один «кубарь», вздернул плечи:

– Сам не знаю. Вроде слышал, что получен приказ прямо с марша занять оборону у Карпушино. Там намечается приличная заваруха.

– Вот черт! Люди устали.

– Вот и я о том же. У меня во взводе половина обожралась какой-то лесной дряни. Теперь бегают в кусты прямо на марше…

– Товарищи офицеры, прошу внимания…

Василий не заметил, как в палатку вошел Баталин. Комбат был озабочен и сумрачен. Пройдя за сколоченный из обдирных досок стол, он вытащил карту. Разложив ее на столе, майор ткнул в карту пальцем:

– Получен приказ по бригаде, по прибытии на место дислокации без промедления, сходу поддержать готовящееся наступление. Назначено оно на пять ноль-ноль утра. В нашем распоряжении есть резерв в три четверти часа. За это время провести в ротах короткие политзанятия и инструктировать рядовой состав на предмет полной готовности к ведению боевых действий.

Баталин помолчал и добавил:

– Я знаю, что вы хотите сказать. Да, люди устали, пройдя двенадцать километров… А потому прошу всех собрание провести продуктивно и в минимально короткое время. Бойцам надо дать отдохнуть. Товарищ капитан, – повернулся комбат к сидевшему рядом замполиту Карпову, – вас я попрошу не задерживать офицеров долго. Все знают свою задачу, а поэтому можно ограничиться общей вводной. Все свободны.

Возвращаясь в роту, Малышев не задумывался, что будет говорить своим бойцам. В большинстве своем они были уже обстрелянные, бывалые солдаты. На них можно было положиться, но из нового пополнения были и такие, что, глядя на них, можно было подумать, что они и в глаза не видели строевой подготовки, а уж оружия и в руках не держали. «Много выбило людей…», – со вздохом подумал Василий.

Он вспомнил свое первое формирование. Еще там, в Томске, где он, выпускник Белоцерковского пехотного училища, с лейтенантскими погонами досрочного выпуска, с невероятным задором и жаждой битвы в сердце, принял в командование отделение вновь формируемого состава Н-ской отдельной стрелковой бригады.

А накануне состоялось партийно-комсомольское собрание. Молодые лейтенанты глядели на стоявшего на сцене Малышева, читающего стихи собственного сочинения. Чуть наклонившись, как бы посылая свою крепко сбитую фигуру в пространство навстречу судьбе, Василий резкими взмахами руки отбивал ритм горячего стиха:

Сталин в сердце моём, мне не жизнь дорога,

Мы на битву вдвоём с ним пойдем на врага,

Нас на подвиг страна, честь и совесть зовет!

Командиры, вперёд! Командиры, вперёд!

В нас священный огонь никогда не умрет!

Нас не сломит беда, вражьих бесов орда!

Да за Родину в бой Сталин нас поведёт!

Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!

Пусть как клич пролетит «над Отчизной беда!».

Мы услышим, поднимемся все на врага,

И фашистов сметем, как речной ледоход!

Командиры, вперёд! Коммунисты, вперёд!

В зале заведённые лейтенанты, в едином порыве подхватили: «Мне не жизнь дорога, Сталин в сердце моем…», и пять сотен глоток, стуча в пол сапогами, ревели: «Командиры, вперёд! Командиры, вперёд!..».

Когда Малышев сбежал со сцены, из-за стола президиума поднялся начальник училища. В его глазах стояли слезы:

– Сынки, родные мои! Как я хотел бы сейчас быть рядом с вами, стать во главе ваших рот и повести на врага!.. Бейте нечисть так, как вас просит товарищ Сталин, как указывает наша родная коммунистическая партия, как молит о том наш многострадальный народ! Таких, как вы, победить нельзя! Сибиряки, покажите вашу мощь и силу духа! Нет такого врага, который бы устоял перед вами. С нами победа, победа будет за нами!..

Крики «ура» чуть не обрушили старенькие своды зала. Молодые лейтенанты, в едином порыве скандировали: «Мы фашистов сметем, как речной ледоход! Командиры, вперед! Коммунисты, вперед!»…

Эта картина быстро тускнела и таяла. Василий не понимал, почему он вдруг оказался в каком-то волшебно-загадочном краю. Он чувствовал, что не спит, видел, как ходят вокруг него солдаты хозвзвода, разносящие пайки и котелки с дымящейся кашей. А вдали, в сумрачном свете, скрывающем стену темных древесных стволов, ему пригрезилось лицо Тани, ее серые глаза с тоскливой печалью глядели на него в немом вопросе. «Да, да… – прошептал Василий, – я знаю, что ты хочешь спросить… Я думаю о тебе все время, я не забыл тебя… Посмотри вокруг, эти солдаты через час вступят в смертельный бой, и я поведу их на врага. Но ты не бойся, я выживу… я вернусь… Таня… Таня…».

Перед Василием вдруг открылся яркий, утонувший в потоках солнечного света день, который он перед отъездом из отпуска провел с Таней. Они гуляли за поселком, в лугах, заросших высокой, по пояс душистой, пряной до головокружения травой. Это время превратилось для него в один сплошной поток блаженного ощущения. Он смотрел на ее тонкую, воздушную фигурку, летящую над ярко-цветным многотравьем, и сладкие спазмы невыразимой нежности обливали его сердце. Вечер приблизился в оглушительном стрекотании кузнечиков, в порывах далекой музыки ветра и душистого запаха вечерних цветов. Перед ними выросла времянка, в которой косари хранили свои нехитрые принадлежности и отдыхали во время сенокоса. Не сговариваясь, они вбежали в просторный сарай и с разбегу бросились на сено, позабытое с прошлых покосов.

– Васенька, я устала, давай отдохнем здесь. Здесь так хорошо…

– Ну, конечно. Я сам с удовольствием поваляюсь на траве. В последнее время не часто приходилось просто так валяться и ни о чем не думать.

– А вот и нет! – засмеялась Таня. – Просто так лежать я тебе не дам. Помнишь, ты обещал мне почитать свои стихи. Я хочу прямо сейчас их послушать.

– Какие стихи? Я уже давно не писал ничего. Некогда было. А те, что писал раньше, могут тебе не понравиться. Они в общем-то про кое-какие чувства…

– Вот и хорошо. Я страсть люблю слушать про какие-то чувства, тем более, что я догадываюсь, – какие.

– Ну, это… конечно, про любовь… Я прочитаю тебе как умею, ты не смейся… Если не понравиться, заткни уши…

Василий набрал воздуха и выдохнул первый звук, будто бросаясь в холодную воду:

Каплей меда сладкого

На твоих губах

Мне наградой станется

Поцелуй впотьмах.



Уловил желание

Тайное твоё,

Было в том послании

Сердца маятьё.



Не брани поспешно,

Что застал врасплох.

Не сама ты грешная,

Это я не плох.



Пряным духом стелется

По лугам трава.

Пьяным вихрем веется

Буйна голова.



В сердце разыгрался пыл,

Жар души полет…

Оттого, что сладок был

Поцелуя мед…

– Ну, что? Не понравилось? – почему-то шепотом спросил Василий. Таня молчала, и только ее глаза странно блестели, словно светились в полумраке. Василий выдохнул и пробормотал:

– Наверно, я никогда не стану поэтом…

Договорить он не успел. Таня, изогнувшись тонкой тростинкой, прижалась губами к его губам. Охнув, Василий сжал руками ее плечи. Кружилась голова и кровь стучала в висках тяжким молотом, но оторваться от сладких девичьих губ у него не доставало сил. Он только почувствовал, как Таня, упершись ему в грудь, оттолкнула от себя:

– Дурной, я задохнулась совсем! Ты меня задушил бы сейчас!

Василий, шально поводя глазами, мотнул головой:

– Не, это я… от неожиданности! Прости, я не хотел…

– Хороша твоя неожиданность! – хмыкнула девушка. – Хотел не хотел, а плечи болят, будто в стенку торкнулась.

Василий поник головой и вздохнул:

– Ну, теперь тебе стихи и даром не нужны… А я хотел еще почитать, может эти тебе понравятся.

– Васенька, да ты что, откуда ты взял, что мне не понравились твои стихи? Такие душевные, прям по сердцу прошлись. Читай, дурачок, еще. Ты настоящий поэт, такие стихи я только в книжках читала.

– Ну, ладно. Только ты не бросайся на меня больше. Я за себя не ручаюсь. Вдруг и вправду что выйдет!

– Я те выйду! Читай! – сердито прикрикнула Таня.

Закрыв глаза, Василий чуть помедлил, как будто собираясь с духом. Но тут же тихо и строго начал:

Я горю, как свеча,

В урагане любви,

Но об этом тебя

Хоть моли не моли.

Ты на все отвечала

Презрительным «Нет».

И как нож ты вонзала

Холодный ответ.

Падал ниц до земли

Сколько раз пред тобой,

Только думы мои

Выше неба порой.

Среди звезд, что горят,

Есть две милых звезды,

То очей твоих взгляд,

Свет ночей череды.

Я ловлю этот свет

И в душе сохраню,

Жажду слышать в ответ,

Как признанье: «Люблю…».

Проснулся Василий от шума. Мельканье сапог и фигур людей в предрассветной мгле скользили мимо его сознания. Что-то, какое-то шевеление рядом привлекло его взгляд. Он увидел на плащ-палатке, которой был прикрыт лапник, сидящего около лица мышонка. Тот грыз галетные крошки и бусинками глаз смотрел на Василия. На его мордочке смешно двигались тоненькие прозрачные ниточки усиков. Мышонок по-деловому сгрызал крошку за крошкой, и его нисколько не беспокоило дыхание лежащего рядом человека. Василий не мигая смотрел на это крошечное создание, которому война не война, а прикорм выпал, и в этом было его счастье. Может быть, он никогда и не услышит ни разрывов, ни выстрелов. Эта маленькая жизнь даже и не подозревает о страстях, бушующих над его головой. «Счастливый…». Кто-то прошел рядом и спугнул мышонка.

– Товарищ лейтенант, вставайте, вас ротный требует к себе.

Василий узнал голос Степы Лагутина. Он что-то буркнул в ответ и сбросил с себя шинель. В это время послышались команды к построению. Василий встал и огляделся. Пара десятков минут, которые он провел в провально-коротком сне будто изменили все вокруг. Серая предрассветная мгла уже не скрывала окрестности. Лес, казавшийся далеким, подступил к ним сплошной темной стеной деревьев и густого подлеска. Вокруг Василия торопливо выстраивались в маршевую колонну солдаты его взвода. Он вздохнул и направился к головному взводу, откуда слышался голос Дубровина: «Шевелись, ребята! Живей! Куда тебя понесло, трындит твои потроха!..».

– Товарищ старший лейтенант, лейтенант Малышев прибыл по вашему приказанию.

Дубровин наклонился к уху Василия и прошептал:

– Вась, только что по спецсвязи получен приказ сходу атаковать позиции немцев около Карпушино. Тамошняя дивизия через полчаса перейдет в наступление. У нас на весь бросок до деревни есть час. Пять километров надо протопать, будто черт сам гонится за нами. Иди во взвод и надрючь своих, чтобы ни один не вздумал выкинуть какой-нибудь фокус. За любое промедление – расстрел. Это приказ полковника. Уяснил серьезность задачи?!

И, не дожидаясь ответа, добавил:

– Дуй к себе…

Всю дорогу Василий был словно в трансе. Отвечал невпопад Дубровину, не слышал вопросов старшины, и его сомнамбулическое состояние вызвало иронические подначки солдат: «Наш лейтенант, видать, еще не слез во сне со своей бабы…».

К Карпушино подошли, когда совсем рассвело. Уже издалека были слышны залпы пушек и мелкая, разливистая пулеметная дробь. Сухая винтовочная трескотня часто глушилась разрывами гранат, и протяжный стон человеческого «у…а…ра…а…а» вливался в общую картину начавшегося боя.

Батальоны, спешно разворачиваясь в цепь, сходу ворвались в первые линии немецкий окопов, где уже кипела яростная, ревущая матом и звериным рыком человеческая масса. Василий видел, как солдаты его взвода, выдирая из полуобвалившихся траншей серо-зелёные фигуры немецких солдат, валили их на влажную от крови и предутренней росы землю. Стоны и хрипы людей, смешиваясь с лязганьем стали, будили в нем нечто темно-злое, безумный инстинкт первобытной силы, который захватывает все существо в стремлении выжить.

Бойцы в едином порыве атаки гнали немцев за пределы деревни. Нарвавшись на немецкую контратаку танками, залегли. Бойцы спешно окапывались, благо мягкая, вспаханная недавно земля давала им шанс на спасение. Танки находились в паре километров за деревней, в лесочке, а потому несколько минут форы дали возможность солдатам укрыться. Послышались глухие, налитые скрытой мощью выстрелы противотанковых ружей.

Тугая волна разрыва сбросила Василия на дно неглубокого окопчика. Лопнувший от удара о землю ремешок не удержал свалившуюся с головы каску. Но в последнем клочке исчезающего сознания Василий увидел рванувшуюся навстречу смерти тщедушную фигурку Килинкарова.

С безумными провалами глаз на белом лице, прижав к груди связку гранат, он бежал на надвигающуюся массу железа и огня. Около его ноги серой змейкой металась полоска развязавшейся опорки. Пулемет танка бил без перерыва, но так и не свалил тщедушное тельце солдата на землю. Взрыв потряс вокруг все. Стальная махина, будто ткнувшись в непроходимую преграду, мгновенно застыла на месте. На мгновение показалось, что люди перестали стрелять, пораженные не столько чудовищной мощью разрыва, сколько мерой высоты человеческого духа…

Василий пришел в себя от тормошения. Он увидел наклонившегося к нему Степу Лагутина, его широко открытый рот, и едва различимые слова достигали его слуха будто через плотный слой ваты:

– Товарищ лейтенант, вставайте, вас контузило?

Василий замотал головой и, несколько раз втянув воздух через нос, сморщился от подступившего головокружения:

– Ниче, нормально… сейчас все будет в порядке. Где наши?

– Отбились мы. Танки пожгли бронебойщики. Один подорвал этот… Килинкаров. Сам в клочки. Ничего не нашли… А я вас искал.

– Кто еще убит?

– Не знаю. Видел мельком, санитары несли кого-то из офицеров, но кого – не различил. Вам бы в медсанбат показаться…

– Гха… – с натугой выдохнул Малышев. – Помоги встать. Каску давай.

Поднявшись, Василий подставил лицо налетевшему порыву прохладного ветра. Он ощутил знакомый запах жженого железа, горелого мяса и едко-кислый аромат тротила. Помотав головой, он обернулся к Лагутину.

– Пошли.

В деревне они нашли избу, над которой было вывешено полотнище с красным крестом. Поднявшись на крыльцо, Василий спросил у сидевшего на приступке крыльца пожилого хирурга:

– Пал Семеныч, кого сегодня зацепило?

– Твой дружок счастливчик, – устало хмыкнул Пал Семеныч. – Чуть ниже – и дырка во лбу. А так царапина. И то через каску, больше контужен, чем ранен. Сейчас его перевяжут, и он выйдет.

– Кто еще?

– Из офицеров никого. Остальные вон там лежат. Старшина пишет медсвидетельства на них.

– Спасибо, Пал Семеныч. Век бы сюда не попадать.

Василий сплюнул через плечо и сбежал с крыльца. Он увидел около сараюшки сложенные тела солдат и сморщился: «Много…». Василий обернулся к Степе Лагутину, стоявшему поодаль с суровым, потемневшим лицом:

– Сержант, иди во взвод, Возьми пару солдат и пройдись по деревне. Подыщи избу и доложи мне. Найдешь меня в штабе. Иди, выполняй.

– Есть, – глухо проронил Лагутин, приложив руку к каске.

В штабе было накурено, грязно и тесно. Малышев присел на краешек скамьи у входа с ведром с водой. Взяв кружку, Василий зачерпнул холодной, прозрачной воды и с наслаждением припал к ней. Допить ему не дали.

– Малышев, подойди.

Комбат сидел за дальним краем стола с перевязанной кистью правой руки и что-то писал.

– Это у тебя во взводе солдат подорвал танк?

– Так точно, товарищ майор. Рядовой Килинкаров.

Комбат кивнул сидевшему рядом лейтенанту:

– Пиши, представить к «Красной звезде», посмертно. Какие у тебя потери?

– Пятеро убитых и семь легкораненых. Еще двое тяжело.

– Ну, это терпимо. У других хуже. Вторая рота на треть похудела.

Комбат поморщился, задев рукой за приклад автомата, лежащего на краю стола.

– Ладно, иди устраивайся. На сегодня будет с нас драки. Немчура притихла и до утра не побеспокоит. Можешь идти.

– Есть!

Василий протиснулся сквозь толпившихся у стола офицеров батальона и вышел на улицу. Яркое солнце заставило его прищурить глаза. Малышев чуть подождал, затем огляделся и увидел спешащего к нему ординарца.

– Товарищ лейтенант! Я нашел одну хату и поставил около нее двух бойцов. Дом хороший, чистый с виду, но там есть одна закавыка!

– Что еще кроме пуль и осколков может быть закавыкой? – устало пробормотал про себя Василий и уже громче сказал:

– Веди, разберемся…

– Да там одна ветхая старушенция, стала как дот, с палкой в руке, и не пускает внутрь дома.

– А что так?

– Бормочет что-то, не разберешь…

У изгороди, прямо перед калиткой, находившейся сбоку массивных, о двух створках ворот, стояли оба красноармейца. По ту сторону калитки стояла сгорбленная, вся в черном, старуха, и, выставив перед собой клюку, трясла ее перед лицами солдат.

– Чем старуха недовольна? – подойдя, спросил Василий.

– Не знаем, товарищ лейтенант, – хором ответили оба солдата. – Говорит, вроде, что у нее в избе смерть сидит.

– Вот те раз! Да где же она сейчас не сидит! Ну-ка, посторонитесь, разберемся с ее смертью.

Василий открыл калитку и смело двинулся на пляшущий перед ним кончик корявой палки.

– Что, мать, мои бойцы обидели тебя? Почему не пускаешь в дом?

Ветхая старушка почему-то сразу приняла его за начальника, и потому дрожащим от испуга голосом зашептала:

– Ты бы, паренек, не ходил бы в дом. Я сама тута просидела всю ночь. Не ходи… не надо тебе идти в дом. Лютая смерть там…

– Ну вот мы и посмотрим, какая-такая лютая смерть так тебя напугала! Ты, бабуля, не бойся, наши уже здесь, Красная армия в деревне. Если что у тебя в доме не так, я разберусь.

Василий широким шагом двинулся к крыльцу. Поднявшись, он уверенно взялся за ручку входной двери. Войдя в сени, Малышев обернулся к семенившей позади старухе:

– Нет тут никого, бабуля. Может тебе что-то приснилось…

– Да ты что, внучек, господь с тобой… не входи в комнату. Там он…

Василий усмехнулся, взялся за ручку двери и покачал головой:

– Хорошо, посмотрим и…

Он не успел договорить, как через дверь, обитую листовой резиной, с резким звуком прорвался огромный тесак. Его лезвие, пройдя через шинель в миллиметре от бока,. Василий, еще не осознав опасности, мгновенно отскочил за притолоку двери и рывком распахнул ее. По ту сторону стоял огромного роста немец в расстегнутом мундире. В руке он держал винтовку с пристегнутым к ее стволу штурмовым тесаком.

Василий не рассуждая бросился вперед и, схватив винтовку, рванул ее на себя. Немец грузно качнулся и, теряя равновесие, завалился на Василия. Сцепившись, они лихорадочно отбивали руки друг друга в попытке схватить за горло. Немец, смрадно дыша тяжелым перегаром в лицо Василию, был сильнее и массивнее. Придавив Малышева, он дотянулся до горла Василия и сжал его, словно кузнечными клещами. Василий смог тоже прорваться к горлу немца.

Сдавливая толстую, словно ствол миномета, гортань фашиста, он понял, что ничего сделать не сможет. С полминуты ему удавалось вертеться под тушей двухметрового немца. Постепенно красная марь стала заливать его глаза. Сердце бешено колотилось в груди, отдаваясь в голове звенящими ударами. Оно отзывалось еще в одном месте на груди. Василий чувствовал какой-то предмет, давящий ему на ребра. Он не понял сразу, что это может быть. Когда осознал, горячая волна обожгла его мозг ? «Вальтер!..». Малышев в последнем усилии, уже теряя сознание, просунул руку под отворот шинели и вырвал пистолет из-под тела немца. Как он стрелял, что было потом, Василий уже помнил с трудом. Единственно, что он почувствовал, как стало легко дышать, и горячую, пульсирующую струю, хлынувшую на лицо.

Вбежавшие солдаты сбросили с него тело фашиста. Василий с трудом поднялся. Звон в ушах мешал ему слышать, как Лагутин кричал другим: «Проверьте комнаты, может кто еще затаился…».

– Товарищ лейтенант, с вами все нормально?

– Порядок, Лагутин, – с отдышкой проговорил Малышев. – Ну и дела… Чуть богу душу не отдал… Если бы не этот «Вальтер»…

– Вот, возьмите тряпицу, оботритесь… Лицо у вас все в крови.

Лагутин взял из рук старухи белую тряпку и протянул ее Василию. Пока Малышев с судорожной брезгливостью оттирал кровь с лица и шеи, до него доносился невнятный старушечий говорок.

– …Его вчера вечером принесли и положили на кровать. Пьянай он был сильно, прям в беспамятстве. Я забоялась оставаться с ним в доме. Ужасть, как он ночью орал и скрипел зубами… Страсть господня! Я убралась в сени, а как светать начало, пальба пошла, так я и в продух в стене глянула. Немец все спал, а потом вскочил, когда страшно затрясло избу от взрыва. Он высунулся в окно, а потом заметался, как мыша под чугунком. У него был большой портфель. Ткнул он его за печь и сам, видать, схоронился гдей-тоть. Когда солдатики начали шуметь, я вышла, чтобы упредить их, да и упустила, где изверг спрятался…

Изба как-то вдруг набилась солдатами. Все недоверчиво осматривали огромную тушу немца и качали головой в сомнении – как такой невысокий и малой телом их лейтенант вышел живым из-под рук такого бугая.

Дубровин, глядя на Василия, с веселым изумлением протянул:

– Н-да-а… А если бы мы не стреляли тогда ворон, не разговаривали бы сейчас с тобой…

– И то правда… – пробормотал Василий, – я забыл про него. Положил во внутренний карман тогда, еще в эшелоне.

– А я, думаешь, помнил? Дел навалилось сразу столько, что собственные штаны забудешь надеть, не то что про какую-то железяку помнить! Оружие ведь не штатное, так, цаца для удовольствия.

– Хороша цаца, жизнь мне спасла! Гриш, отдай мне его. Я теперь эту цацу пуще глаза буду хранить.

Дубровин хлопнул Василия по плечу и рассмеялся:

– Для дружка и сережку из ушка! Бери и пользуйся!

Их разговор оборвало негромкое покашливание:

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться к товарищу лейтенанту?

– Обращайся!

Дубровин с усмешкой глянул на хитрую рожу Лагутина:

– Я тут… – замялся солдат, – я, по такому случаю, можно сказать, смертного избавления товарища лейтенанта, принес для… ну, это… силы восполнить.

– Ну, чего ты слова мнешь, как девка платок! Говори прямо, чего у тебя?

Малышев кивнул на руку, которую Лагутин держал за спиной.

– Да я ничего… это вам, так сказать, от взвода.

Лагутин вытащил руку из-за спины и протянул фляжку.

– Тута спиртику немного. Ребята в медсанбате расстарались. Хотели для себя, да вона какой случай! Говорят, неси взводному, ему сейчас в самый раз будет…

– Все? – оборвал его Дубровин. – Давай сюда. А сам марш во взвод. И чтобы к возвращению лейтенанта дом был готов! Понял меня, солдат?! Не, ты видал! – хохотнул Дубровин вслед исчезнувшему солдату. ? Твои бойцы прямо няньки какие! Эт хорошо, что спиртик. Пошли ко мне, я соображу закуску. А то ты мятый какой-то, будто из-под бревна вылез, какие у нас на делянках валили. Хорошо же он тебя помял! Как ты живой еще остался?! И ведь сообразил насчет пистолета. Я бы от страха в штаны наделал и с тем бы предстал перед Господом! Вот срамно-то было бы! Ха-ха-ха… – закатился Дубровин.

Малышев смотрел на друга, и легкая улыбка скользнула по его губам. Пусть веселится… Если бы он знал о том ужасе, который замутил ему голову… И только какое-то неявное чувство чего-то высшего побудило его не ослабнуть и не сдаться. Верно, Таня думала о нем в это время… Иначе для него не нашлось бы ничего более сильного и яростного в стремлении не поддаться врагу, чем мысль о ней. Малышев не знал, что он думал в мгновения жестокой схватки, но сейчас он думал об этом именно так.

– Малышев, зайди к полковнику, – окликнул его капитан Карпов. – Поторопись, если хочешь урвать кусочек славы.

– А зачем, Петр Сергеевич?

– У него узнаешь.

В избе, где расположился штаб бригады, уже находились комбат первого батальона, замполит бригады и начальник первого отдела. Едва Малышев вошел, он вскинул руку к козырьку фуражки и отрапортовал:

– Товарищ полковник, лейтенант Малышев прибыл по вашему приказанию!

Полковник Старухин встал из-за стола и, чуть наклонив голову, с улыбкой спросил:

– Как себя чувствуешь?

– Чувствую себя хорошо, – бодро ответил Василий, продолжая держать руку у козырька.

– Ладно, руку можешь опустить. Проходи, садись. Рассказывай про свои подвиги.

– Товарищ комбриг, я не знаю, что рассказывать. Завалил немца, и то только потому, что он был с сильнейшего похмелу. Так от него разило, что у меня еле достало сил не захмелеть от его дыхала. Пришлось ликвидировать поскорее…

Сидевшие за столом офицеры рассмеялись.

– Ну герой, герой, – довольно пробасил комбриг. – И твое геройство обернулось трижды нам выгодой. В том портфеле, что нашли в избе, содержались такие документы и сведения, что цены им нет по нынешней оперативной обстановке. Объявляю тебе благодарность от лица командования. Будешь представлен к ордену «Отечественная война» второй степени. Приказ уже мной подписан. Есть у тебя какие-нибудь пожелания или просьбы?

– Никак нет, товарищ комбриг. Мне бы чуток отдохнуть. Устал малость.

– Товарищ полковник, лейтенант Малышев был сегодня во время боя контужен, но из боя не вышел. И показал себя тактически зрелым и умелым командиром.

Комбат Баталин посмотрел на Василия и продолжил:

– В его взводе меньше всего потерь. К тому же один из красноармейцев ценой своей жизни подорвал прорвавшийся на позиции танк. Все происшедшее изложено мной в рапорте к представлению лейтенанта Малышева на поощрение отпуском.

– Ну что ж, разумно. Пока у нас затишье, пусть на два дня получит увольнительную в город…



Василий Иванович, чуть прикрыв веки, глядел в окно. Ярко-красные сполохи кленовых ветвей, мечущихся от резких порывов осеннего ветра, проявили в памяти те горячие, сумасшедшие по накалу и страсти, дни. Так же было и тогда, такие же красные листья лежали на груди его дружка, Гриши Дубровина, когда его вынесли из боя. Уже в медсанбате Гриша, держа его руку в своей лихорадочно дрожащей руке, шептал запекшимися от жара губами: «Живи, Васька, ты уже… оплатил свой счет… у нее…».

В отпуск Василий так и не поехал. Наутро жестокая и долгая бомбежка предварила мощное немецкое наступление. Силы были неравны. Истерзанная изматывающей обороной, понеся большие потери в людях и технике, бригада с боями отступала. Хмурые и усталые солдаты, меся грязь, зло матерились, проклиная фашистов и тяжелый солдатский труд. Но они отступали с надеждой вернуться. У каждого из них была своя надежда, дающая силы выжить и победить…

Василий, зажав в руке маленький треугольничек письма от Тани, как молитву повторял: «Я думаю о тебе все время, я не забыл тебя… Ты не бойся, я выживу… я вернусь… Таня… Таня…».




Дорога к морю




Целый день Алешка был напряжен и взвинчен. Ожидание поездки на море, наконец-то, подошло к концу. Но предчувствие какой-то неприятной случайности, как это бывало уже не раз – то колесо спустит, то отцу срочно понадобилось перебрать что-то в моторе «Запорожца», то мама, укладывая вещи по чемоданам, разражалась причитаниями по поводу отсутствия какой-то тряпки, без которой она ехать на отдых не может, заставляло его мучиться до последней минуты.

Сегодняшний вечер преподнес сюрприз намного серьезнее и коварнее. Младший, Витька, вдруг закапризничал, загундосил и маленькая его рожица стала приобретать цвет вареной морковки. Мать озабоченно щупала его лоб, пичкала порошками и каплями, но к позднему часу брат все равно проявлял неумолимые признаки жестокой простуды.

Мать и отец, с тревогой осматривая свое болезное дитя, в раздражении набрасывались друг на друга с криками: «Это ты его накормил мороженым! Говорила, не давай, так куда там!», – с отчаянием вскрикивала мама. Весь ее вид говорил, что виновник срыва отпуска не есть ее неразумное чадо, а только он, муж-недотепа, скормивший детям по огромной порции пломбира. «Да ты сама, что ли, не знала, какой Витя хиленький! Я тебе говорил – не давай ему пить холодное молоко! Помнишь, утром…» – огрызался отец.

Самому же Алешке не было никакого дела до причины, по которой его неразумный братец вздумал заболеть. Он страшно обозлился на Витьку – вздумал такое выкинуть, чтобы только навредить ему. Алешка знал вредный характер братца, а потому пребывал в полной уверенности, что тот нарочно сожрал и мороженое, и наглотался холодного молока. И теперь, по его милости, накрывается такая долгожданная поездка к морю.

Но все ужасные предчувствия и треволнения родителей утром развеялись как прошедший беспокойный сон. Витька встал бодреньким, егозливым непоседой. Мать с облегчением вздохнула: «Ну, слава Богу!.. Пронесло!».

Собрались вмиг, без лишней суеты, благо с вечера родители, причитая и перебраниваясь, дело делали – все нужное было загружено, приторочено на крыше и уложено в пасть «Запорожца»: багажное отделение этой превосходной машинки находилось спереди, под его капотом.

В шесть утра, по распоряжению отца, не желавшего ехать по жаре ни минуты, они двинулись в путь. Раннее утро, беспокойная ночь и пережитое волнение сделали свое дело – дети через полчаса уже спали сном невинных агнцев. Мать тоже дремала, но в полглаза, не доверяя своему супругу такое ответственное дело, как вести машину. В минуты сомнения в правильности выбранного действия мужа, она, выбрасывая перед его носом маленькую, изящную ручку с неумолимостью милицейского жезла, вскрикивала: «Вася, ну ты что! Не видишь, как этот идиот несется! Не надо обгонять их, мотор слабенький, пусть они торопятся к своему концу. А мы потихоньку доедем…».

Алексей в свои одиннадцать ясно понимал написанное на лице отца упрямое нежелание дать себя обогнать какому-то «Москвичу». Ну и что, что их машина – «инвалидка», выданная отцу как инвалиду войны! Он не понимал, что в ней плохого. Алешка был влюблен в эту горбатую коробочку со всей страстью и пылом первого чувства.

Дорога Алешке была знакома. Две предыдущие поездки оставили в его памяти только бесконечную серую ленту, которая почему-то никак не хотела кончаться. Ночи они проводили в степи, которые начинались уже к вечеру первого дня. Он хорошо помнил свой восторг от огромного, бездонного купола черного неба, усеянного ярчайшими блестками разноцветных огней. Эти огни были так близки к нему, что Алешку поначалу подмывало встать и запустить в эти многоцветные рои камешек. Он прекрасно знал, что сбить звезду нельзя, но нетерпение его было столь сильным, что он зажмуривал глаза, пытаясь хоть так угомонить свое несбыточное желание. А едва он смыкал веки, как сон делал свое дело и Алешка, просыпаясь утром, ничего не помнил о своей страстной мечте.

Перед первой ночью, когда вечер сгустил воздух до мерцающей сини, отец съехал на обочину.

– Все на сегодня, почти семьсот километров отмахали. Катя, выходи и поищи съезд, а то я что-то из машины не вижу.

Жена скоренько выскользнула из машины и ее белое платье ярким факелом засветилось в свете фар. Алешка вознамерился было выбраться вслед за матерью, но отец упредил их:

– А вы сидите в машине, не то заблудитесь, где вас потом искать? К утру одни косточки останутся, волки и лисы живо с вами разделаются. Слышите, как они воют в степи.

– А как же мы будем ночевать? Они что, нас не съедят разве? – в ужасе всхлипнул Витька.

– Нет, нас они не тронут. Я с вами, а они взрослых бояться, – с хитрой усмешкой ответил отец, старательно выруливая за белым платьем Катерины.

Алешка вдруг испугался, что мама заведет их в какое-нибудь место, где полным-полно волков и лис. Она-то не знает этих хитрых и коварных зверей. Сам Алешка хорошо изучил их страшные повадки по сказкам, которые читал во многих красиво раскрашенных книжках. Он обеспокоенно повернулся к отцу:

– Пап, а мама не попадет к волкам и лисам в пасть? Она ведь там одна идет.

Отец очень смешно издал несколько кашляющих звуков. Отдышавшись, он сказал:

– Не бойся, мой хороший. Там, где мама, там диких зверей нет. Они ее боятся до смерти. Когда мама впадает в обструкцию, мне иногда самому становится страшно, хуже даже, чем было на войне.

Почувствовав ту силу убеждения, с какой отец произнес эти слова, Алешка сразу обрел уверенность и спокойствие в благополучном исходе ночевки. Он обернулся назад, – не слышал ли братик последние слова отца. Но тот уже давно, (по частому выражению мамы в адрес отца) «дрых, как сивый мерин».

Спустя полчаса родители уже устроились в небольшой палатке рядом с «Запорожцем». Детей уложили в машине на откинутые сиденья. В этом Алешка усмотрел еще одну прелесть путешествия. Он с удовольствием наслаждался тонко-терпкими запахами машинной атмосферы. Через открытое окно в двери Алешка прислушивался к шепоту родителей. Судя по настойчивым интонациям матери, они что-то выясняли. Но надолго Алешке сил не хватило. Он заснул почти сразу же, даже не заметив этого.

Катерина, весьма расстроенная сообщением мужа о своем желании заехать к месту захоронения своих однополчан, достигла критического накала, убеждая мужа отложить эту поездку.

– Вася, тебе обязательно нужно делать такой крюк? Ведь считанные дни, да еще деньги на бензин нужны! Это ведь с полсотни километров будет, – туда-сюда, да на еду и воду. Ты бы подумал, ну, может, когда поедем назад, а, Вась, ты что молчишь?! Или тебе все равно, как мы будем добираться?! Жить «дикарем» тоже денег стоит немаленьких. Это ведь не пансионат, все готовенькое… ты слышишь меня?

Катерина ткнула мужа в бок. Василий нехотя повернул голову:

– Конечно, слышу… Только вот на обратном пути заехать не получиться. Я даже не знаю, на сколько мы еще можем рассчитывать пробыть у моря. Алешке в школу нужно собираться, времени в обрез, да у меня начнется запарка на работе. Ты ведь знаешь, с каким боем мне пришлось выбить это время на отпуск. И то через военкомат помогли. А то…

Он замолчал. Жена недовольно хмыкнула:

– Да кому нужны твои сантименты! Был бы какой юбилей, или приглашение на встречу однополчан, как в позапрошлом году! Нет, твоя самодеятельность, чувствую, боком нам выйдет…

Катерина продолжала еще что-то сердито шептать, но Василий уже не слышал ее. Он смотрел в окно машины, где на фоне сплошной черной тьмы, словно на экране, возникали неясные тени. Они проявлялись, становились отчетливее, приобретая реальные очертания, в которых он уже ясно различал тех, с кем в том, сорок третьем году, в такое же жаркое лето задыхался в окопах от смрадного дыма, пыли и жары …

Наутро он поднялся молчаливый, сосредоточенный и по-деловому строгий. Алешка хотел было по обыкновению присоседится к осмотру, но отец коротко приказал: «Марш в машину». Еще не совсем рассвело, как они спешно выбрались на шоссе. Яркая полоска зари, обещавшая жаркий день, залила красным оттенком всю лежащую окрест местность.

Почувствовав какое-то напряжение меж родителей, Алешка, прижавшись к окну, разглядывал скучный, однообразный пейзаж, с унылой однотонностью убегающий назад. Брат тоже помалкивал, погруженный в дремоту.

Смотря на поджатые губы матери, Алешка не мог понять, почему она так недовольна. Он не долго пребывал в своем недоумении. Через час с небольшим отец вдруг сбавил ход и стал сосредоточенно выглядывать что-то впереди. Заметив съезд, он притормозил и осторожно двинулся через крутой спуск обочины к проселочной дороге.

Алешка повертел головой и тихо спросил:

– Ма, а куда это мы?

Мать хмыкнула и раздраженно буркнула:

– Спроси у своего отца. Он тут рулит, а мы ему только в обузу!

– Почему? – удивился Алешка

– Сиди, узнаешь!

Алешка скривил обиженную гримасу и снова отвернулся к окну. Приставать к отцу во время движения ему было категорически запрещено, а потому оставалось только ждать.

Его ожидание затянулось надолго. Степь, разбавленная отдельными купами деревьев, низкорослым, чахлым кустарником постепенно приелась взгляду. Алешка сквозь наплывавшее на глаза марево видел себя уже у моря, несущимся навстречу волнам и в бесконечно долгом плескании в набегающих крутых горах соленой воды…

Через волнительные своим приятством картины к его сознанию пробился посторонний шум. Алешка тряхнул головой и огляделся. Они стояли на проселочной дороге. Отец уже находился вне машины и разговаривал с каким-то мужиком, сидевшим на телеге. Тот оживленно тыкал кнутом в сторону чуть видневшейся вдали небольшой рощицы. Отец согласно кивал и продолжал расспрашивать этого странного, заросшего густой щетиной мужика.

Наконец, все разговоры были закончены. Мужик взмахнул кнутом и, прервав энергичное лошадиное мотание головой, резво тронул прочь. Отец некоторое время стоял в раздумье. Мать, не выдержав такой неопределенности, выскочила из машины и нетерпеливо спросила:

– Вася, ну что? Едем?

– Едем… – ответил отец. – Вот только куда? Мужик сказал, что захоронение перенесли вон за ту рощу, ближе к станице. Вот, черт, незадача! Через это поле нам не проехать. Придется делать крюк вокруг станицы. Только там есть дорога к мемориалу.

– Господи, что это все у нас не как у людей! – воскликнула мать. – Что ты уперся: годовщина, годовщина! Детям каждый лишний час у моря – год здоровья, а тебе наплевать на них! Лишь бы потешить свой характер!

– Ладно, Кать, садись, – холодно оборвал ее отец. – Десяток километров погоды не сделают…

Впрочем, дорога через станицу вышла не совсем накладной. Мать, своим практичным взглядом высмотрела сидевших вдоль дороги торгующих теток и старушек разными станичными припасами. Вскоре они продолжили путь, прилично нагрузившись черешней, больше похожей на небольшие яблоки, помидорами, величиной почти с Витькину голову, огурцами, салом, сметаной и еще чем-то, чего Алешка так и не понял – в двух больших бутылях плескалась чуть мутноватая жидкость.

Отец с превеликой аккуратностью обмотал бутыли тряпкой и уложил в багажник. Мама, сморщившись, будто у нее вдруг заболели зубы, предупреждающе сказала:

– И не рассчитывай до моря даже на глоток! Вылью все до капли!

Отец с преувеличенной готовностью стал заверять в своем полном согласии:

– Да ты что, Катя! Конечно, только по приезду! Просто это про запас! Где там на месте купишь его за такую цену! Это ж сколько вышло экономии! Посчитай сама!

– Нужна мне твоя экономия! Тебе бы только дорваться!..

Место, к которому так стремился отец, открылось внезапно. За небольшим изгибом проселка, едва кончился кустарник, открылась хорошо ухоженная площадка, в центре которой, огороженной простой железной оградой находился квадрат из побеленного бордюра. Квадрат был засажен цветами, через который вела выложенная белым камнем дорожка, к возвышавшейся посреди квадрата небольшой стеле.

Метрах в пяти от ограды Василий остановил машину. Некоторое время он сидел молча, смотря перед собой через стекло. Катерина, не обращая на мужа внимания, выбралась из машины и, откинув сиденье, скомандовала сыновьям:

– Ну-ка, выбирайтесь!

С радостными криками мальчики высыпали на траву. Витька, словно заведенный, размахивая руками, начал выписывать круги вокруг «Запорожца». Алешка, в силу своего возраста, не желая уподобляться младшему брату, степенно подошел к калитке в ограде и потрогал замок.

– Мам, замок закрыт!

– Иди сюда. Отец сам разберется! А вы быстренько мойте руки и садитесь. Не то черешня пропадет на такой жаре.

Алешка, обойдя машину, увидел расстеленный на траве большую тряпку. На ней уже стояла в объемистой бутыли вода, лежали несколько узлов и алюминиевые миски.

Пройдя процедуру умывания, мальчики уселись и с нетерпением уставились на черешню, которую мать тщательно прополаскивала в куске марли. Алешка на миг оторвался от созерцания процедуры омовения плодовой вкусности и бросил взгляд в сторону машины. Он увидел, как отец выбрался из салона, подошел к ограде памятника и остановился. Что-то необычное показалось ему в поведении отца. Отец, опустив голову, словно поник, стал меньше, ниже ростом, будто какой-то невидимый груз опустился ему на плечи.

Уплетая сочные, бордово-черные черешни, Алешка краем глаза следил за тем, что делает отец. Тот, постояв в раздумье перед оградой, подошел к калитке и тронул замок. Алешка увидел, что замок чудесным образом оказался в руке отца. Распахнув калитку, отец, тяжело опираясь на палку, внимательно высматривал место, куда ее поставить. Вымощенная дорожка подстерегала его неровно положенными камнями и ямками.

Алешка на стал ждать, когда отец подойдет к четырехгранной стеле. Засунув последние ягоды за щеки, он вскочил и побежал к мемориалу.

– Пап, подожди, я тоже с тобой!

Отец оглянулся. Алешка шустро проскочил расстояние и осторожно ставя ноги, обутых в легкие сандалики, пробрался по острым граням крупной щебенки к отцу.

– Иди осторожнее. Камень острый. Кому-то лень было привезти мелкой щебенки, взяли этот по дешевке, как полуфабрикат. Пошли.

У стелы отец и Алешка остановились. Отец подошел к памятнику. Перед ними, на наклонной каменной доске белого цвета тусклым золотом отсвечивало много фамилий. Сверху, большими бронзовыми буквами была выложена надпись: «Хома Исидорович Карпенко», и чуть ниже, более мелко, – «танкист – старший лейтенант». Внизу аккуратными рядами, по шесть в квадрате, шли остальные фамилии. Они были словно выстроенные на параде солдаты. По крайней мере, так показалось Алешке. Он наклонился и прочитал первую попавшуюся на глаза: «Гуськов П. И. мл. серж.».

– Па, а что такое «мл. серж.»?

– Это значит: младший сержант…

Какая-то необычная интонация в голосе отца заставила Алешку выпрямится и посмотреть на него. Отец стоял, вытянувшись, прижав руки к бокам. Он будто смотрел на стелу, но взгляд его был направлен куда-то вдаль, мимо этого высокого белого камня, так похожего на штык, который Алешка видел в многочисленных книжках о войне и фильмах.

Заблестевшая влага в уголках глаз отца удивила Алешку.

– Пап, ты что, плачешь?

– Нет, сын, я скорблю о тех, кто мог бы стоять сейчас со мной рядом, но…

– Пап, кто они?

Отец достал платок, тронул углы глаз и повернул серьезное, потемневшее лицо к Алешке:

– Хорошие парни тут лежат… Я воевал с ними. Здесь похоронен мой друг и бойцы моей роты…



Планам Катерины на этот день сбыться не случилось. По внезапно навалившейся жаре, принесенной густым степным ветром, Василий не поехал. Перегревался слабенький мотор «Запорожца». Они отъехали на километр, к рощице. Устраиваясь в тени, Василий хмуро выслушивал стенания жены по поводу его безрассудной траты времени. Он понимал, такова уж его карма на сегодняшний день, а потому терпеливо ожидал окончания выплеска негативных протуберанцев в его сторону. Было очевидно, что жара спадет только под вечер. Катерина, уставшая от бесплодных попыток уязвить мужа, стала понятна бессмысленность расходования столь драгоценной нервической силы. К тому же ехать на ночь глядя не имело никакого резона.

Установив палатку, Василий привычными движениями «рассупонился», как он сам называл процедуру снимания протеза. Катерина собрала на покрывале небольшой ужин. Василий терпеливо ждал, пока она накормит детей и уложит их спать. Дождавшись ее возвращения, он осторожно проговорил:

– Кать… а Кать?

Молчание, особенно такого сорта, наводившее душевный трепет на его натуру, было ответом на виновато-просительную интонацию. Но Василий знал, что эту крепость за него никто не возьмет, а потому еще раз повторил:

– Кать… слышишь?

– Чего тебе?

– Ну, это… помянуть бы…

– И все?!

– Приехали же… вроде, за этим. Причина уважительная, ты ж, понимаешь сама.

– Я-то понимаю! У тебя, чтоб залить глаза, всегда находится уважительная причина!

– Ну что ты такое говоришь, Кать! Я ведь…

Еще с полчаса шло выяснение всех подлых свойств натуры Василия, но в конце концов Катерина сдалась. Поджав губы, она принесла одну из бутылей. Василий налил в кружку пахучего самогону, (от запаха коего Катерина брезгливо повела носом) и медленно, мелкими глотками выпил. Шумно выдохнув, Василий опустил голову и тихо сказал:

– В тот раз, последний для него, – он мотнул головой в сторону памятника, – мы тоже пили такой же ядреный…

Простертая к горизонту степь, засветившаяся вдали окошками станицы, нисколько не уменьшила яркости обсыпавших небосвод звезд, трещали оглушительно-слаженным оркестром кузнечики и цикады, теплый воздух, наплывая волнами, уносил с собой тревожное, напряженное настроение, оставляя в душе только один покой…

Василий долго лежал без сна. Он выполз из палатки, надел протез.

– Вась, ты куда? – послышался шепот Катерины.

– Спи, я сейчас… покурю…

Василий прошел к кромке поля. Узкая, багровая полоска заката темным абрисом высветила его фигуру. Он стоял и глядел вдаль, туда, где посреди свекольного поля и на опушке рощи располагались тогда их окопы и блиндажи. Порывы теплого ветра, набегая на лицо, приносил запахи, совсем не похожие на те, въевшиеся в память гарью жженого железа, кислым запахом взрывчатки и сладковато-приторной прелью разлагающейся плоти на ничейной полосе.

И сзади, как будто из глубины времен, прошелестело едва слышным голосом:

– Товарищ старший лейтенант, вас ищет какой-то танкист…

И этот бестелесный голос будто раздернул перед глазами невидимую завесу, за которой одна за другой, стали выстраиваться картины того жаркого лета тысяча девятьсот сорок третьего года…

В ротах чувствовалось напряжение. Вялая, едва обозначаемая постреливанием, кое-где трескотней пулеметов, окопная жизнь изматывала хуже всяких минометных обстрелов. Ожидание наступления делало людей весьма чувствительными к любым проявлениям житейских радостей. Так что объявленная банная помывка привела всех в приподнятое настроение. «С старшины двойные «наркомовские» после баньки причитаются!..».

– Ну что, Малышев, засиделись мы в окопах-то? Ну и будя! Пришел приказ по бригаде – наступление скоро.

Капитан снял фуражку, бросил ее на дощатый стол и, отдуваясь, вытер тряпицей потное лицо.

– У тебя здесь еще чуток прохладнее. Наверху просто адское пекло. Сам-то, небось, и носа отсюда не кажешь?

– Никак нет, товарищ капитан. Только что из роты вернулся. Прорабатывали статью из «Звезды». Люди и впрямь измаялись, сидя здесь почти месяц.

Василий никак не мог привыкнуть к новому ротному. После ранения Гриши Дубровина, его долгое время раздражала и манера общения капитана, и выговор, и просто его лицо. Поначалу Василию казалось, что этот капитан заскочил в гости – войдет Гриша и они отбудут по делам. Но время шло, дела требовали тесного взаимодействия и приходилось забывать, что его ротный совсем чужой человек. «Кстати, – подумал Василий, – в роте тоже не сразу приняли капитана». Потому к ротному Василий обращался только по званию и никак не иначе…

– Вот что, Малышев, собери взводных к тринадцати тридцати. Будем уточнять наши позиции. Точность в порядках – это залог победы! – Капитан издал самодовольный смешок. – Заодно организуй людей на раздачу боеприпасов по взводам. Иди.

«Он решил, что замполит роты – это мальчик на побегушках!», – неприязненно подумал Василий. Поднявшись, он козырнул, буркнул «слушаюсь» и вышел.

Окунувшись в ощутимо давящий зной, Василий стал пробираться среди наваленных в траншее друг на друга ящиков с боеприпасами. Их только что доставили для пополнения боекомплекта роты. Оглядевшись, Василий увидел среди солдат, сидевших в нишах, прорытых в стенках траншей, Волокушина.

– Старшина, ко мне!

Волокушин неторопливо поднялся, надвинул пилотку и, подойдя, козырнул:

– Слухаю, товарищ старший лейтенант.

– Почему здесь бардак?

Василий кивнул на ряды ящиков.

– Дак-ыть, взводный ушел, а нам приказал сидеть – ждать яго. Он пошел собирать сводку по взводам – кому шо надо.

– Ладно, жди лейтенанта. Скажешь ему, как придет, чтоб сразу же шел в блиндаж к капитану.

Протиснувшись мимо дремлющих солдат, Василий направился во второй взвод, к Аркаше Белову. Тот сидел в блиндаже и чистил портупею. Увидев Малышева, довольно гыкнул:

– Ну, что, Вась, двинемся скоро?

Румянощекий Аркаша был, как всегда, весел и шутлив:

– Солдатики гудят, что предстоит славная заварушка?! Говорят – по всем приметам так выходит!

– Ты что, в приметы стал верить? – удивленно вскинул голову Василий.

– А чё, не так разве? – хмыкнул Белов.

– Сейчас узнаешь. Иди срочно к капитану, он просветит. А приказ пришел точно.

– Когда начнется? – подался вперед Аркаша.

– Хрен его знает! Может, капитан объявит. Ладно, иди, а я в третий побегу.

– Не трудись, Копылов сейчас у Захарова. Со списком бегает по боеобеспечению. Можешь сразу идти туда. Знаешь же этого зануду – Захарова! Он так быстро не отпустит Сашку, пока не изложит все свои требования – вплоть до обмоток.

Василий поморщился:

– Вот чирей на заднице! А по поводу наступления – из штаба бригады нет еще сведений. Да, кстати, распорядись по взводу, чтоб бойцы писали письма. Я чувствую, времечко поджимает, скоро так жарко будет, не до писем станет.

– Ну, и я тоже понял. Немчура что-то притихла. Не иначе, как разведкой занимаются.

– Расставь усиленные посты. Чем черт не шутит! Как говорила моя бабка, – смотри, где уснешь – как бы без порток не проснуться! Ладно, я пошел. Займись боекомплектом. Не то в наступлении немцев шугать на «ура» будешь. Сам знаешь – у нас в роте много шустрых, которые про запас нахапают и чужое. Бывай…

Василий ткнул Аркадия в плечо и исчез за поворотом траншеи. Аркадий смотрел ему вслед и думал: «Сколько нас, из офицеров первого набора в бригаде осталось – я да Васька… Может, это наступление…».

Он оборвал мысль и, поморщившись, тряхнул головой: «Ладно, чему быть, того не миновать. Как-то ведь до этого проносило… Чего нюнить заранее!».

Белов надел портупею и, выглянув из блиндажа, крикнул:

– Струев, ко мне!

Подбежавшему сержанту Белов приказал:

– Возьми двоих бойцов и немедленно дуй к капитанскому блиндажу. Возьмешь наш боезапас. Смотри там, не промахнись! Принесешь что сверху, будешь молодцом! Выполняй!..

Выйдя от Белова, Василий решил все же пройти в четвертый взвод. «Захаров хоть и зануда, но служака правильный. С ним спокойнее. Аркашка не любит его за то, что лишнее прихватить не дает… Ха, этого шустрика не переделать!..».

– Товарищ старший лейтенант, вас ищет какой-то танкист!

Малышев обернулся. К нему, распихивая бойцов по бокам траншеи, спешил Лагутин. Он махнул рукой в сторону капитанского блиндажа.

– Пришел какой-то танкист – старший лейтенант, а капитан ушел в штаб полка. Танкист говорит – срочное дело к вам!

– Чего ему надо?

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант. Он говорит, приказ у него из штаба бригады и дело срочное! Идите, а то кабы чего не вышло!

Лагутин сделал озабоченное лицо и прибавил:

– Серьезный такой, этот старший лейтенант, хотя с виду еще и пацан совсем. Такой может, не продумав, наворотить дел осерчавши!

– Ну-ну, так уж и велика кочка! – усмехнулся Малышев. – Вечно ты со своей опаской носишься. С солдатами ты не больно чичкаешься, а стоит увидеть офицерский погон, как норовишь в кусты забиться.

– Ой, товарищ старший лейтенант, так это ж я для дела. Каждому приятно думать, что он такой большой и грозный! Вот я и напускаю дыма!

– Смотри, Лагутин, я тебе не поп, чтобы исповедоваться! Оставь эти соображения для девок, когда будешь заливать им свои байки.

– Да что вы, товарищ старший лейтенант, и в мыслях не было шутковать с вами.

– Вот-вот, как раз я по поводу этих мыслей. Чтоб во взводе никаких посторонних разговоров о капитане больше я не слышал. Все свои потешки засунь в вещмешок. Не то, сам знаешь, где можешь оказаться. Это в последний раз говорю, понял?!

– Хм, отчего ж не понять, понял, только я не один такой разговорчивый. Ребята разное говорят про капитана, что он, дескать, из безлошадных, в кавалерии при штабе сидел, да за что-то его к нам на передовую упрятали…

– Так, ты, я вижу, ничего не понял! Все эти разговорчики прекратить немедленно! Все это чушь собачья! Откуда только такие фантазии берутся! Вот за них и пойдешь в трибунал и штрафбат!..

Лагутин с готовностью козырнул и рявкнул:

– Есть прекратить все фантазии!

– Ну все, иди в расположение. Приду, проверю весь по списку боекомплект. Чтоб тютелька в тютельку! Не то с тебя, шельмы, все пример берут. Набивают карманы и «сидоры» сверх меры, а в наступлении еле ползут от тяжести, как раздавленные тараканы!

– Да ничо, напраслина все это! Ребята, ежели что и возьмут, так только чуток про запас, запас карман не тянет, а в бою завсегда…

– Свободен! – цыкнул на Лагутина Василий. Заметив у блиндажа фигуру в танкистской робе, он прибавил шагу. Подойдя, Малышев увидел перед собой сержанта-танкиста.

– Кто такой?

– Сержант второй танковой роты Меленчук! – вытянулся танкист. – С товарищем старшим лейтенантом прибыли до вас. Товарищ старший лейтенант дожидаются вас в блиндаже.

Василий отбросил плащ-палатку и шагнул в темное пространство блиндажа. Ему навстречу поднялся коренастый танкист. Даже в полумраке была видна светящаяся ореолом цвета льна его шевелюра.

– Комроты старший лейтенант Карпенко, – представился он и, протянув руку Малышеву, сказал просто и даже с шутливой интонацией. – Вот, пришел до этой хаты, побрататься с хлопцами. Как-никак, нужно узнать, кого это мы в наступлении будем тащить за собой в атаку!

– Правильно сделал, старший лейтенант! Кому, как не мне, замполиту роты, знать своих соседей в лицо, чтоб потом было на кого скинуть провалившееся наступление! Будем знакомы – замполит роты, старший лейтенант Малышев, – козырнул Василий.

– Будем знакомы, замполит. Моя рота придана вам в усиление. Мы тут, за рощей стали. А потому возникли вопросы по взаимодействию с нашей дорогой пехотой. Разведка нашего полка провела рекогносцировку местности в тылу фрицев. Уточняли рельеф и проходы в минных полях. Вот пришел обговорить детали взаимодействия, да в пролете оказался. Ваш комроты отбыл, как мне сказал его ординарец, в штаб батальона.

– Есть такое, – хмыкнул Малышев. – Теперь его скоро не жди. Пока по рынкам в городке не пошарит – не объявится. Наш капитан большой любитель сала. Так что нам с тобой придется до вечера куковать.

– Да не, зачем же тратить время зазря! Пошли ко мне, лейтенант. В моем хозяйстве я тебе скучать не дам. Мы и без твоего ротного найдем чем заняться!

– А что? Отметим заодно боевое содружество войск! Лагутин! – крикнул Василий в сторону завешенного плащ-палаткой входа. В щель просунулась хитрая физиономия ординарца:

– Я туточки, товарищ старший лейтенант!

– Иди, найди старшину и быстро, одна нога здесь, другая там!

– Есть найти старшину! Я мигом, не извольте беспокоиться. А можа, что и сразу у него спросить, ну, чтобы время не тратить. Так я запросто, и вам ускорение дела и мне ноги не бить туда-сюда…

– Пошел вон, прохиндей! – заорал Малышев. – Ну вот что с ним сделаешь, совсем разбаловались люди! Больше месяца сидим в обороне, вот и мозги свернулись на бок!

– Так надо, старлей, профилактику устраивать! Вон мои, чуть что забаловались, так я их на матчасть бросаю! Например, гусеницы пару раз перебросят, глядишь – ходят, как шелковые!

– Да тут кроме рытья окопов ну ничего не придумать! И так изрыли все вокруг. Каждый себе чуть ли не хоромы отрыл! Иной раз по взводам идешь, так в траншеях пусто, будто все сбежали в самоволку! Сидят по щелям, как тараканы…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67054449) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.