Книга - Коммунмаркетполис

Коммунмаркетполис
Николай Максимович Сорокин


В отличии от "Эльфийской кулинарии", повествование "Коммунмаркетполиса" затрагивает политический мир киберов, "устрашившихся", выступающих единым фронтом против мира грибной эльфийской традиции межпространственно и вневременно, силой Дразара, под ангельским покровительством, руническим языком, наперекор политической субъектности природы.





Николай Сорокин

Коммунмаркетполис





Мёртвый фетиш





Мёртвый фетиш как субстанция.


Мистицизм как религиозный феномен встречается от незнания ответов на богословские вопросы, тесно сопряжённые с мифологией религиозного учения. По сути, по своей сути можно сказать, что существенное преимущество антропологов перед мифологами заключается в том, что антропологи исследуют человека в пределах его актуальной мифологемы в то время, когда мифолог только и знает, что эту мифологему, а никак не человека в поле мифа находящегося. Здесь же преимущество антрополога перед культурологом, что первый может рассматривать человека в мифологеме, и установив на почве аналогии или подобия предположительные закономерности перед миром человека в его мифе, который при этом не существовал в реальности, в отличии же от культуролога, который не может в своём исследовании, сколь оно подробным ни было, уйти из под почвы чисто-историографических кейсов. Как следствие здесь можно установить, что антрополог имеет гораздо больше сказать о Боге, чем то может себе позволить тот или иной теолог (в сути своей мифолог-специалист в области некоторой парадигмы), а потому могу-ли я здесь рассказать, что я не знаю ничего, а вернее ничего столь много, что позволит мне ответить чётко и ясно о первичности происхождения человеческой культуры, а именно сколь преимущественен религиозный символизм в происхождении экзотерических, повседневных ритуалов, повседневных механизмов, повседневных механик, повседневного общения. То есть если я утверждаю, что некоторое «А» как ситуация некоторой формы религиозного сознания как следствие являет собой объекты «Б» в культуре, которые по установленному закону сначала являют вещи КАК СЛЕДСТВИЕ религии, а уже затем как вещи повседневные, и не важно лишены-ли те религиозного содержания или следствием своего появления расширили пределы мифологики актуального интеллектуального содержания, то можно утверждать здесь также о существовании трансценденции таких законов, которые по существу будут являться последующим утверждением, что существует некоторая вневременная чувственность, то есть некоторое чувство данное в самой природе человека, как то было раскрыто до меня в контексте чувства времени и пространства.

Такой поиск чувственного закона как следствие антропологической необходимости целиком вверен в руки современной эзотерической области научного исследования, так как предполагается, что в случае некоторой культуры «А», где воплощённым символом сексуальности является заяц, а в некоторой культуре «Б» тем же воплощённым символом сексуальности является петух, эзотерику необходимо установить закон, в следствии с чем заяц тождественен петуху не по его культурным функциям, а в следствии с обратной стороной этой самой культуры, чем петух есть заяц на почве некоторого закона скрытого за пределами созерцательных форм. Эзотерик закрывает некоторую часть доступного ему чувственного содержания чтобы в памяти своей удостовериться, что чувство это у него присутствует, присутствуют и формы, но каким образом петух был петухом, а заяц зайцем не будь человек лишён возможности созерцания.

Убеждаясь в верности эмпирического содержания как доступного метода научного исследования стоит понимать, что если утвердить возникновение символов только посредством созерцания, наблюдения, то есть высказать, что научное мышление может быть производным из чувственного характера, то можно будет полагать здесь, что человек должен по пути своего «научного» прогресса расширить спектр чувств, так сказать углубляя качество эмпирического метода; здесь мы выводим идею о существовании некоторой медицинской программы для выведения человеческой сверхчувственной расы людей. Почему же здесь это можно вывести, если политика и идеи такого рода прежде всего должны стать воплощёнными в жизнь посредством массы, а до этого рассматриваемая идея всего лишь вариант из следствий некоторого множества идей, к которым пришли остальные люди при прочтении? Именно для такого выведения используются эзотерики.

Эзотерики есть некоторая часть людей, которая для установления истинности суждения отказываются от некоторой эмпирической части и созерцают её вслепую, то есть обуславливая её сущность в пределах «свободы» и «необходимости» её существования как феномена. Потому рассматривая вопрос о комбинаторике отсутствия чувственного содержания и тем больше углубляясь в вопросы необходимости существования, эзотерики утверждают о некоторой метамифологической структуре времени, то есть о вневременных законах интеллектуального содержания культуры, которые инвоцируются в нашем мире через призму форм и образов, доступных в географической местности и в последующих эмпирических анализах.

Об организации первого случая я рассказываю как индивид, наглядно свидетельствующий мир торжества науки, тем более науки о человеке в её подлинном содержании. Во втором случае я утверждаю мир, где человек есть также некоторая закономерная интеллектуальная субстанция, облачённая в форму человека, которая выражает волю закона в него же вложенную посредством эстетики. Второй случай утверждает некоторое междомирье, и его не может быть без эзотерики как сверхнауки о, если угодно, метамифе, и как следствие как метафизики. Что же можно утвердить при таком эзотерическом методе исследования гуманитарной науки?

При отсутствии эзотерики как системы научного познания, рано или поздно человек окажется на пути некоторого учения об идеальной человеческой расе, которая в обход идеям улучшения собственного тела посредством потребительского характера облачать себя в тело кибернетической машины или усовершенствованной на генетическом уровне человеко-акулы, политика торжества науки будет направленна именно на реализацию развития чувственного характера. Здесь уже возникает вопрос о том, каким именно способом эти самые чувства будут расширяться, посредством кибернетики, генетики или естественным развитием, если угодно «тренировки» мозга. Тот же факт, что ряд этих практик будет противоречить друг другу при радикальном пути навязывания идеи явит собой ряд войн, в этом можно быть уверенным на все сто. Однако основной интерес здесь вызывает не это.

Каким образом придёт учёный (в подлинном смысле антропологической картины) к власти, если наука от политики отличается прежде всего тем, что политика обязывает сама себе приведения исполнения мифа к его реализации, в то время как науку интересует всё последующее, остаточное от политического производства, по крайней мере в гуманитарном её ключе. Эзотерика же здесь утверждает, что она есть теория политики, которая при этом выражается не только в человеке, но и в самой трансцендентной субстанции власти. То есть политика и наука есть такие же полюса, как и эзотерика и наука, где эзотерика при этом есть политическая теория, выражаемая в действии посредством эстетики. Тут же мы приходим к полюсу эзотерики и науки в её подлинном смысле, а именно как нечто направленное, несубстантивное в собственной природе. Рассматривая случай формулирующий вопрос «учёные пришли к власти» отсюда можно понять, что на духовном уровне столкнулись два полюса человеческого существования, где наука оставила в себе собственную системность и сама собой стала и эзотерикой, и искусством и политикой в собственных же принципах. История знает множество примеров инверсивного характера, когда политика, искусство, эзотерика или мифология подчиняла себе научное мышление. Теперь же так сказать «кейс» совершенно один, а его тотальность не выражает в себе различие форм, так как учёный как существование всегда один учёный. И в этом случае этому одному единому учёному потребуется расширять границы собственного эмпирического познания, в следствии с чем мы снова заговорим о некоторой теории новой, превосходящей расы.

Однако говоря об учёных как о некоторой категории иного полюса прежде всего здесь «учёность» рассматривается как некоторая мифологическая категория. На самом деле учёных не существует, и не только потому, что для этого потребуется установить ряд функций, за счёт которых понятие «учёный» имеет вес в социологической метрике исследования, а вернее их не существует как необходимость, так как современное научное мышление не рассматривает эзотерику как, если позволите «науку» о метамифе, в котором, вне всякого сомнения, есть и миф об «учёных». То есть без эмпирического метода позволяющего установить ряд функций о мифе, мы можем пользоваться только самим мифом; а раз миф существует без его эмпирического анализа, то есть для мифа не необходимо чувственное содержание, социологическая наука в некотором основании может иметь как «научный», так и «эзотерический» метод познания реальности. Однако властью социологии владеет знание не эзотерическое, а научное, и не хватает лишь некоторой толики политики, чтобы социология во власти эзотерики была запрещена. Понятное дело, что в этом случае «учёным» потребовалось бы в некотором роде поменять парадигму на мифологическую и утвердить тотальный запрет на ненаучное знание как форму познания, но этого не происходит.

Если рассматривать во внимании распространённое мнение, что человек есть человек как политическое животное, или если к этому характеру обратить свой взор на дополнительное высказывание, что человек есть только человек подлинно-экзистенциирующий, то кто есть в этом случае такой «учёный», что не приемлет политику в области действительной, «научной» реальности. Видимо, такой человек и есть та самая новая, «улучшенная раса» людей, чья тотальная власть их политики, метаполитики, выражена в действии установления инаковой экзистенции человеческого бытия. В этом случае без шуток учёные не есть только новый, усовершенствованный вид человеческой расы, который существует не номинально как субкультура, а как подлинно-выраженный на биологическом уровне развития интеллектуального восприятия вид, установив здесь таким образом тотальную идею о мысли как чувстве, но и как иную форму воспроизводства собственного вида, то есть открыв здесь таким образом политику мысли как чувства как функцию биологического воспроизводства.

Понятно, что учёные давно установили власть над эзотерикой собственным принципом, выраженным в подлинном смысле политического действа, то есть биологией, поработив тем самым субстанцию природы в собственном Духе. Стоило об этом догадаться ещё в тот момент, когда ритуалистика награждения выпускника высшего учебного заведения лавром, кто таким образом получал себе статус «бакалавра», как практика в принципе появилась в нашем мире. Почему же, однако, в окружающем мире мы не можем этого установить, простите, эмпирически? Очевидно, что для того человеку потребуется отказаться от собственной сущности, то есть прекратить быть человеком творческим, и прекратить всякое соприкосновение научного и творческого знания, где понятие «функция» можно выразить в танце или поэзии, а музыку как разновидность магии формирования пространства можно анализировать на лингвистическом, математическом и иных предметных уровнях.

Что же позволяет находить тождества соприкосновений полюсов инознаний?

Если здесь снова я не затрону эмпирический метод, то лишь потому, что отрицаю мысль как чувство, вернувшись обратно к базовым чувственным категориям. Здесь же я не буду углубляться в вопрос того, что есть «мысль», так как если моим ответом будет «не знаю», я вернусь в мистицизм. Если же я опишу что мысль есть чувство, тогда мне потребуется описать что есть чувство, и опять-таки в случае, если я не знаю, что это такое, я вернусь к мистицизму. Если же я знаю, что есть чувство, я обращусь к знанию о метамифе, то есть воспользуюсь знанием, полученным эзотерически. По факту научное мышление существует благодаря стремлению ответить на вызовы мистического характера, когда эзотерика по своей сути отрицает мистический опыт в этом смысле некоторого незнания, которое следует преодолеть. Потому жизнь некоторого учёного есть жизнь некоторого аборигена, функционирующего в своей мистической мифологике также искусно, как это делают аборигены традиционного характера.

Принцип диктата некоторой мифологии есть политический принцип; учёный же существует в собственном политическом принципе субстантивно, без стремления к некоторому расширению собственного мира вне его пределов. Причём для участия в духовной жизни учёного для современного человека проблем возникает тем меньше, чем доступнее высшее образование, и сейчас не столько интересно в следствии с каким эпизодом в жизни человечества оно явило собой это следствие, сколько интересно утвердить, что если мы хотим заняться эзотерической наукой, то вне всякого сомнения мы можем пройти обряд посвящения в «бакалавры», дабы обрести полное право учреждать собственные антропологические данные как данные представителя расы «учёных».

Иными, другими словами, мы попадаем в парадоксальную ловушку метода включённого наблюдения, так как антрополог не может описывать племя будучи его членом (тогда мнение будет субъективным, ибо мнение включено в мифологию изучаемого племени), но по факту таким образом сами «учёные» таким образом сохраняют чистоту расы в их трансцендентном мышлении. Выйти из этой ловушки мы можем только лишь сами явим себя в себе же, то есть рассмотрев себя в собственном мифе посредством собственного инструментария предусмотренного и сформированного как «научное знание». То есть мы явим себя в себе научным методом и таким образом сможем выставить ряд метамифических законов опять-таки посредством научного мышления, которое в нашем случае является мифом нашего, пока-ещё неизученного, пусть будет племени.

Но в этом случае мы лишим «антропологию» всякого научного смысла, если установим трансцендентный закон метамифа, а потому закономерна-ли победа власти мысли войти собственной волей в некоторую социальную субстанцию и выразить ей из себя в мир её же законы как трансцендентные, или субстанция сопротивится, и сама снизойдёт до человеческой природы дабы объявить тотальный запрет эзотерическому знанию? То есть грядёт война учёных свободно или необходимо, или не будет её вообще (также необходимо) есть тот вопрос, который позиционируется как основной.




Мёртвый фетиш как анекдот и война.


Опять-таки о необходимости мы говорим как о некотором предопределении, а война есть некоторое продолжительное действие во времени, что, по сути, одна из форм выражения политического мифа. Потому если одно племя выходит на войну с другим племенем в этом контексте один полюс знания выходит на другой полюс знания посредством радикальной скорости соприкосновения мифологик. То есть войну можно объяснить некоторой формулой скорости соприкосновения некоторых субстанций, которая сопровождается некоторой эстетической формой собственного выражения. Значит если скорость восприятия мифологии вызывает её радикальное неприятие, значит воспринимаемый мир тотально доносит собой собственную самость, или идёт войной.

Так как актуально-рассматриваемые позиции учёных существовали ранее чем нечто появившееся позднее, война с учёными будет необходима тем более, чем радикальнее за мной будут развиваться позиции; в следствии с этим чем мягче я буду рассуждать о том, будет война или нет, тем менее она свершится, так как впоследствии я вернусь в парадигму учёного и посвящу рядом следственных вопросов собственную, «научную» жизнь. Отсюда видно, что приятие и неприятие идей необходимы из скорости соприкосновения идей; здесь если я прибегну к тому, о чём сказал ранее, а именно о включении эзотерики в субстанцию научного знания, мы столкнёмся не с войной, а с подлинным, внутренним смещением политического полюса, то есть можно сказать, что обнаружим смерть в себе.

Тут утверждается, что можно умереть в себе, и это есть подлинный акт преображения природы, общества и человека, и именно посредством такой смерти человек преображается то множество раз, которое позволяет ему выражать инаковую эстетику собственной самостью. Здесь, конечно, следовало бы установить корреляции и привести доказательную базу, но пусть на данный период времени это останется в рамках анекдота, пока отважный автор не вспомнит знаменитый закон сказок, где людоед всегда в уродливом замке, а принц всегда на белом коне, и затем не начнёт анализировать формы персонажей с тем необходимым внутрифилосовским преображением парадигмы мышления, посредством которым можно отличить зайца от петуха не как символа сексуальности, а как символа труса и бойца. Здесь научное мышление без эзотерического бессильно, а потому диктат того, что смерть из себя ведёт к эстетическому преобразованию, как и преобразованию духовному утверждается как радикальный тезис.

Смерть в себе несущая мной же говорит о некотором волевом качестве, посредством которого эта смерть вступает в собственную силу; значит характер этой смерти проистекает посредством сторонней воли, где её истоки можно определить и как в войне, и как следствии некоторого фактора извне, который вступил в пределы субстанции на полных её правах. То некоторое право существует в следствии с ритуалом и сопутствующем мифом, и в следствии с этим отрицая эзотерику, научное знание признаёт только собственный миф, и впустив собственным мифом эзотерику в себя же, научный мистицизм преобразуется в область «незнания», уничтожающаяся собственной же самостью. Некоторое волевое качество же происходит не много ни мало лишь посредством выражения политики, то есть выражением идеи в мире, и установив здесь, что наука как политика организовала собственную субстантивность, можно понять, что качеством политической субстанции является способность смерти в себе, в отличии от смерти посредством войны, то есть посредством восприятия мифа, направленного с радикальной скоростью.

И здесь понятно, что подлинно-политическое должно быть из себя перерождённым, и этого сделать невозможно без того следствия, что в момент если угодно «герметизации» идеи в политику была с собой в себе же занесена некоторая структура, ведущая эту самую субстанцию к такому перерождению, которая в следствии с собственной же необходимостью преобразует эстетику и являет во времени множество форм.

Переключу интерес.

Субстанция, в которую невозможно быть включённым посредством ритуала есть субстанция, на которую пойдут войной. Проблема же заключается в том, что бесконечное множество мифологик и являющихся в политике субстанций от них исходящих есть прежде всего акт ограничения этим самым политическим мышлением. И дабы лишить человека политического мышления чтобы избавиться от соответствующих оков инициатической науки потребуется такой человек, который посредством своего рождения уже включён в область всех политик, слившихся в едином поле того, что сам человек будет созерцать в своей мысли как метамиф. Организовав соответствующий интерес к метамифу как потенциальной возможности восприятия человеческим телом здесь научное мышление иногда переходит в раздел религиозного содержания, в котором миф о некотором чувстве (или его отсутствии) есть метамиф, из чего исходит вся политика вселенной.

Стоит-ли утвердить на этом моменте, что здесь мы видим развитие идеи ритуалистики в углублённое инициатическое русло? По всей видимости так оно и есть, особенно в том, что касается вопросов идеи о «втором рождении» при принятии религиозного ритуала. Становление такого религиозного института конечно весьма известное событие в научной действительности, и в пределах диалектики не несёт смысла к рассмотрению. А вот что касается эпиозда, в котором мы начнём отрицать если не смерть науки на этом моменте, но смерть религиозного института, то следует устремить свою мысль к идее, что тотальная власть одного чувства над остальными как политика религиозной метамифологии должна быть устранена; взамен её человек должен сразу рождаться со всем достаточным спектром эмпирического содержания, дабы само его первое рождение уже должно быть и первым, и вторым рождением по историческому факту установления расовой политики, которая пошла в сторону чувственного развития общества.

Если здесь понять, что политика выраженная в биологии устанавливающая единый политический диктат выраженный в генетическом наследии этой самой политической одержимости, а потому по факту и политической импотенции есть лишение человека его «политичности» и превращении его в следствии с этим в животное есть вывод о том, сколь логически человечеству предрешено отказаться от собственной человечности, и как следствие, сколь опасно вверять учёным их же политическую организацию лишённую внутри себя как продолжение из себя же религию и её институты.




Мёртвый фетиш как реальность.


И вот в связи с тем, что минувшие страницы не были направлены в миф науки, я предстал перед миром собственной политики, чей полюс направлен в следственное существование биологии как истинной политики науки. Организовать её манифест не есть занятие достойное в следствии с тем, что полюс её столь фантастичен, сколь невозможно представить, как представить всё то, что обозначили до этого политики. Понятно, что основной идеей здесь рассматривается не восхваление прогресса или регресса человеческого развития на биологической почве, и не столько отказаться от человечности как таковой в сторону его аналогов войной меняющей его форму и качества, оставляя при этом саму субстанцию, а сколько саму смену его субстанции посредством смерти в себе. Оставить не личность, не общество, а самого человека как мёртвый антропологический фетиш, так как подлинная сущность науки, её подлинный миф есть не «известное как область», а «неизвестное как самоцель». Не уничтожение человека, а поиск истинного человека по факту собственного рождения как рождения политического, религиозного и в себе. Этих людей как рождённых политически в метамифе следует здесь понимать как ангелов, которым будет вверена новая наука, чьи границы ещё не установились, но которым, несомненно, будет в процессе их развития доступен и понят язык того, чем выразить мир, который не может выразить человек.

Очевидно, что за этим обязано быть и нечто человеческое прежде всего; для реализации такого грандиозного проекта необходимо, чтобы нужный человек нёс нужный политический импульс, которым сможет вверить общественной жизни реализацию собственных политических замыслов. Конечно, радикальным, воинственным это быть не обязано, так как посредством инвестиций в науку прогресс сам собой своевременно предоставит всё необходимое для реализации, вне зависимости от того произойдёт-ли это с чьего-либо разрешения или появится без разрешений. Как следствие, остановить политическую идею о расовой селекции ангелов можно только двумя способами, а именно прекратить инвестиции в науку и отрегулировать демографическое положение, например, войной против тех, кто не собирается сбавлять инвестиции в научную деятельность. Очевидно, что если с государством солидарным, держащим инвестиции в собственной руке можно договориться на почве идеи о всеобщем гуманизме, то там, где капитал переходит из рук в руки и не подконтролен по своей политике запрету на инвестиции в те или иные общественные структуры, как например в то самое образование, такое общество будет являться катализатором, оно будет пониматься в этом случае как общество недружественное, если то являют в пределах собственной самости его субъекции и субъекты.

Если же утвердить, что некоторые гуманисты действительно убеждены в невозможности быть вне человека политического как никакого другого человека кроме, тогда стоит заметить, что в идею рассматриваемой политики мы стали работать как смерть в себе, как прошедший инициацию вирус, и на полноправии человека утверждающего свои полномочия быть вне политического организма, посредством которого тот был рождён и сформирован.

Пришёл ли я к тому, с чего начал?

Реальность утверждает, что каждый некоторый человек есть такой человек политический, какой позволяет ему рассуждать сама политика, которая в то же время содержит в себе яд, из которого происходит её становление посредством смерти в себе. Теперь же политика о человеке необходимо возникает об идее о человеке, которая немногим не удивительно, что соприкасается с религиозной догматикой отчасти, а отчасти от пустого механического знания. Собственно человек как субстанция стал с обретением идеи о себе самом как существующей вещи в себе; то есть антропология есть наука, обусловленная политическим восприятием человека, то есть человек в нашем случае есть некоторый объект для исследования, который при этом обладает потенцией к обретению смерти в себе. Значит смерть в себе есть гуманистическое свойство, так как оно заложено в политике человека о себе самом, а значит обрести политическую смерть посредством биологии как новой политической идеи есть акт гуманной политики, выраженный в становлении.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68618573) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.